Собаки-призраки

Начинается со свиста. Он раздаётся прохладным летним вечером и замирает на высокой ноте. Руби тут же высовывает нос из ямы, которую мы с лабрадорами выкопали в маминой бывшей клумбе в поисках пиратских сокровищ, озирается и несётся к штакетнику, быстро-быстро виляя толстым хвостом. Настораживается и Принцесса, бросает кость, зевает и с достоинством топает следом.

На секунду мне кажется, что вернулся папа, и сердце ёкает. Но нет, это долговязый мальчишка по кличке Собакин. Он сидит на корточках за забором, сгибаясь в три погибели и припав красным лицом к доскам. Я пялюсь на гостя, стоя коленями на земле и не выпуская из рук пиратский меч, но меня, похоже, не замечают.

А затем Собакин принимается лаять, очень звучно и утробно, будто гром гремит. Прижав уши, Руби с Принцессой слушают. Вот он умолк, и только пыхтят собаки. Он встаёт и широко распахнутыми белесыми глазами смотрит на меня.

— Привет, мелкий, — говорит Собакин. — Ты знаешь, что у вас дома завелись собаки-призраки?

Он распрямляется, скрещивает волосатые руки на груди, поверх спортивной куртки, и сверлит меня взглядом. Под его глазами страшные на вид тёмные круги. Он смотрит на меня внимательно, будто собака, которая чего-то хочет. В горле у меня пересохло, но Принцесса и Руби виляют хвостами, поэтому в дом я не убегаю. Я подхожу к забору.

— Собаки-призраки?

— Ну, бывшие собаки. Мёртвые. — Он чешет нос и скалится. От него пахнет несвежим потом и землёй, и я задерживаю дыхание. — Ты того, смотри. Они могут забраться в тебя, подбить на нехорошее.

Когда взрослые тебя подкалывают, это видно: они будто усмехаются внутренне. Но Собакин убийственно серьёзен, как мистер Ганн на уроке географии.

— Ладно.

Я отступаю на шаг и запускаю пальцы в Рубину шкуру. Собакин суёт меж досок волосатую руку, и Руби её обнюхивает, всё ещё легонько маша хвостом и улыбаясь по-собачьи.

— С собаками-призраками надо держать ухо востро, — говорит Собакин, не отрывая от меня глаз.

— Саймон! — вдруг слышу я маму. — Что ты делаешь?

Она стоит в дверях кухни, хмуро-испуганная. Собакин рычит напоследок Принцессе и Руби, тявкает и пятится.

— Кажись, ты влип, — говорит он.

— Опять ты! — кричит мама. — Ещё раз — и я звоню в полицию!

Собакин смотрит мимо неё, на что-то за дверью, и глухо взрыкивает. Затем разворачивается и припускает вдоль по улице низкими длинными прыжками, шлёпая грязными «найками» по асфальту.

— Саймон, иди домой, — говорит мама. — Холодает. Ты же знаешь, тебе нельзя говорить с этим мальчиком.

— Я хотел гулять. А он не со мной говорил, а с Руби. И с Принцессой.

— Пора в постель. — Мама берёт меня за плечо. — Папа вот-вот вернётся.

— А можно, Руби поспит у меня в комнате?

— Как хочешь. — Она устало вздыхает, крепко меня обнимает и отпускает. Она сменила духи, в третий раз за месяц, и пахнет странно, как загорелые дамы в «Дженнерс». — Только папе не говори, ладно?

— Ладно.

И я иду в дом, где тихо и спокойно.

Я долго лежу в своей комнате, не смыкая глаз. Руби, забывшись рядом собачьим сном, то и дело вздрагивает и встявкивает.

Всё сходится. Если псы не попадают в рай, они бродят где умерли, и их становится больше и больше. Их, должно быть, уймы. Повсюду.

Если все собаки, которых я когда-либо видел, станут призраками, то что им есть? Вроде и нечего, разве только друг друга. И некоторые будут здороветь, набираться сил, точно в «Горце».

Я холодею, как в тот раз, когда нашёл в саду мёртвую птицу, кишащую белыми червями.

Трубы в новом доме клокочут, и звук немного похож на собачье рычание. Мне вдруг нестерпимо хочется в туалет. Я задумываюсь, нет ли в комнате пса-призрака, который только и ждёт, когда я спущу ноги на пол. Но дыхание Руби, её запах меня успокаивают, — она бы почуяла, — и я осторожно встаю. Не разбудить бы, а то подумает, что настало утро и захочет на улицу, играть.

Чтобы не ходить мимо спальни родителей, я иду в туалет, который в подсобке. Тихонько спускаюсь по узкой лестнице. Половицы под толстым ковром скрипят, как резиновые игрушки Руби.

В подсобке душно, пахнет влажным бельём: мама вешает его на сушилке сверху. В углу ворчит водонагреватель. Мама не любит, когда ходим в туалет сюда, — мол, разносим повсюду микробы, — но с пустым мочевым пузырём собаки-призраки не так страшны.

Я открываю кран вымыть руки, и что-то смыкается у меня на запястье.

Будто собака схватила пастью: холодные зубы больно впиваются в кожу. Из раковины прёт густая вонь канализации. Я пробую отнять руку. Призрачные челюсти не пускают. Зубы царапают кость. Я кричу от боли.

Из зеркала на меня глядит мокрый чёрный пёс с ярко-зелёными глазами.

Вдалеке хлопает дверь. Потом загорается свет и появляется мама.

— Ты что, Саймон? — говорит она, щурясь.

В её волосах бигуди, отчего голова похожа на клумбу.

Боль в запястье перемещается в живот и выходит наружу слезами.

— Чего ты? — Мама берёт меня за руку, там, куда укусил пёс. Костяшки её худых пальцев белые под канарским загаром. — Прямо беда с тобой.

Я вижу в её глазах зелёный блеск и вдруг понимаю, куда делся пёс-призрак.

Она тащит меня в мою комнату и едва не швыряет на постель.

— Убери отсюда собаку. От неё грязь. Руби, вниз. Живо.

Руби вскакивает и встряхивается, хлопая ушами. Затем, поджав хвост, удирает вниз. Мама выходит и захлопывает дверь.

Я сворачиваюсь калачиком под одеялом. В запястье так и пульсирует боль. Я перелезаю на нагретое Руби место, но оно быстро остывает.

Трубы клокочут и взлаивают.

На другой день, в школе, я чувствую себя усталым. Мел мистера Ганна скрипит по доске, будто визжит белый пёсик.

После уроков, лишь бы убраться из дома, я вывожу Принцессу и Руби гулять. Они тащат меня за собой — вернее, тащит Руби, Принцесса выступает вальяжно. Я бездумно шагаю, дышу и рассматриваю белые отметины на запястье. Они по-прежнему болят.

Куда именно собаки меня ведут, я вижу слишком поздно.

Втроём они сидят на скамье между китайской прачечной и кооперативом. Чуть поодаль Собакин подпирает собой фонарный столб и курит. Они смотрят на него с тихим благоговением.

Принцесса тоже теперь налегла: собакам не терпится обнюхать сидящих.

— Не туда, — говорю я, дёргая поводок, и глаза Руби лезут из орбит.

Но сил не хватает. Да и поздно уже.

Самый большой из троицы встаёт, бросает фантик от конфеты и вразвалку идёт ко мне. Его жирное белое тело едва помещается в спортивном костюме, а толстая шея делает его похожим на бульдога.

— Кто это тут у нас?

Он что-то жуёт, и его хомячьи щёки так и ходят.

На секунду у меня леденеет в груди.

— Я хочу поговорить с Собакиным.

— С Собакиным? Да ведь он только с собачками говорит. Ты собачка? — Он приседает на корточки, но даже на корточках выше меня. На его подбородке — готовый лопнуть прыщ, будто крохотное бельмо. — Ну-ка, гавкни?

Он расплывается в широкой шоколадной улыбке.

Меня вдруг зло берёт. Он не пёс-призрак, а всего лишь толстый мальчишка.

— Руби, — шепчу я, — голос.

Руби заливается оглушительным сердитым лаем. Вообще-то она не сердится, а просто рада погавкать, но мальчишке-бульдогу невдомёк, и он едва не плюхается на задницу. Принцесса коротко и женственно подтявкивает, будто кого-то отчитывая.

— Дурдом, бля! — кричит другой мальчишка, бездельничающий на скамье, козырёк кепки надвинут на глаза. — Брось ты их, Зуда.

Лицо мальчишки-бульдога багровеет. Он сжимает кулаки, но не смеет ни двинуться, ни отвести взгляда от собак.

— Хорош, — говорит Собакин и подходит.

Он чешет Руби промеж ушей. Та по-собачьи улыбается.

— Отлично погавкала. Молодчага.

От него несёт старыми окурками, но Руби всё равно.

Затем он поворачивается ко мне, и я вижу: его глаза, карие в золотистую крапинку, — глаза не собаки, но волка.

— Так всё хреново? — Он смотрит на моё запястье.

Я киваю.

— Всегда есть вожак. Главный среди них. Найди его и задай трёпку. Сыграй с ним в гляделки и перегляди. Докажи, что ты круче, тогда отвяжутся.

— Как вампиры? — спрашиваю я.

— Тип того.

— Но как мне его найти?

Принцесса виляет хвостом, и Собакин бросает на неё странный грустный взгляд.

— Они там, где вода. Как дикие звери.

Я не хочу опять идти в подсобку, и моё лицо, должно быть, это выдаёт.

— Я знаю, каково оно, — говорит Собакин. — Меня никто не учил, как с ними справиться, так что не ссы. Договорились? — Он легонько пожимает моё плечо. Пальцы его липкие от пота, но жест, несмотря на это, дружеский. — Молодец.

Затем его глаза вновь становятся волчьими. Он оборачивается и расправляет плечи.

— Ребзя! — орёт он, точно лает. — Не спать, бля!

Он поднимает обломок булыжника и запускает прямо в окно. Срабатывает сигнализация, и вся банда, как один, делает ноги, хохоча и улюлюкая.

Когда я прихожу домой, папа сидит на кушетке в гостиной, спортивная сумка стоит у его ног. Воротник тенниски расстёгнут, ладони на коленях.

— Здоров, — говорит он.

Я его обнимаю. Он неловко хлопает меня по спине.

Пахнет он гелем для душа, как всегда после спортзала, и за его ухом клок несмытой пены для бритья. Но есть и другой запах, сильнее, а лицо раскраснелось. Руби танцует вокруг папы, гоняясь за своим хвостом, а Принцесса кладёт голову ему на колени и предлагает кость. Он улыбается, но мельком, будто дверь хлопнула.

— Ты что, курил? — спрашивает он.

Я мотаю головой.

— А несёт, будто три пачки в день уговариваешь.

— Тебе стоило бы больше интересоваться сыном, — говорит мама.

Мама босиком, в пижамных штанах и футболке. Видно, что весь день сидела дома, у телека. Она бледна и глядит сердито.

Папа сглатывает, играет желваками. Тыльные стороны его кистей поросли чёрными волосами, и когда на него находит, он немного похож на Собакина. Или Волкина.

— А мои интересы вроде как всем по барабану, — тихо говорит он.

В его голосе прорезается что-то, от чего моё запястье опять начинает ныть.

— Да, вроде как, — говорит мама. — На кухне осталась пицца.

Избегая встречаться с ним взглядом, она идёт наверх.

Папа встаёт так резко, что и Руби, и Принцесса тотчас вскакивают, навострив уши.

— Что смотришь? — говорит он. — Уроки сделал?

Он отпинывает сумку с дороги и выходит.

В одиночестве я съедаю на кухне холодный кусок пиццы и думаю, что с собаками-призраками надо кончать.

Звуки труб обрели ритм, словно они меня ждут. В сон не клонит. Я лежу в постели, пока не решаю, что вот теперь-то мама с папой точно уснули.

И я иду вниз. После настольной лампы в глазах пляшут фиолетовые пятна. Принцесса и Руби цокают когтями следом.

Я крадусь мимо папы. Он опять спит на кушетке, под любимым клетчатым пледом, угол которого Руби жевала ещё щенком. Наверно, собаки-призраки так и делают: обгладывают людей с краю, пока те не истреплются и не затрещат по швам.

Папа хрипло вздыхает и ворочается. Руби вдруг решает, что пора на двор, и хочет папу растолкать, но я успеваю поймать её за ошейник.

— Ш-ш-ш, — шепчу я ей.

Она глядит на меня сконфуженно. Затем Принцесса протискивается мимо неё в сторону подсобки, и мы двигаем за ней.

В подсобке жарко и душно. Огонёк на стиральной машине мигает, и её стеклянная круглая дверца походит на великанский чёрный глаз.

Я закрываю за собой дверь. Темень почти кромешная, только в окошечке под потолком светится полоска ночного летнего неба.

Угодив босой ногой в холодную лужицу на полу, я тихо ойкаю. Глаза привыкают к темноте, и я вижу среди теней две зелёные искры. Пёс-призрак стоит передо мной.

Я представлял его прозрачным, как эффект в компьютерной графике, но нет. Он очень плотен, самый настоящий пёс, немецкая овчарка с чёрно-бурой косматой шерстью. Он весь мокрый. Лужа на полу натекла с него. С него продолжают течь тонкие ручейки. Руби с Принцессой повизгивают, как щенята, и прячутся за меня, прижав уши. В сердце заползает ужас, и я щёлкаю выключателем. Но лампочка гаснет, на мгновение вспыхнув тускло-оранжево. Отметины на запястье вдруг обжигают, и, чтобы не закричать, я прикусываю язык.

В темноте есть другие силуэты, другие собаки-призраки, они толкутся в стенах, как одеяло вздувается. Силуэты разных размеров: вот морда терьера, вот такса. Они повсюду, они смотрят. Но значим лишь чёрный пёс.

Сердце колотит в рёбра, точно кулак. В ноздри заползает вонь канализации, мокрой псины. Слабенький пёсик, говорит запах. Сдайся, говорят глаза. Я хватаю Руби за загривок, но она скулит и пятится, она рычит, как сердитый щенок. Глаза чёрного пса — фары мчащейся на меня машины. Меня будто кто заставляет глотнуть. Рот наполняет грязная вода, вроде из унитаза, а с нею в голову лезут злые мысли чёрного пса. Они обо мне совсем не думают больше меня не любят возьму на кухне спички и немного согре…

Принцесса рычит и кидается на пса-призрака, целя в горло. Тут же летит в стену и, коротко взвыв от боли, смолкает. Позади меня тихо скулит Руби.

Грустить некогда. В голове проясняется, и я смотрю на пса, как тогда на мальчишку-бульдога. Пёс зло рокочет, подобно мотору, отчего дребезжат и стены, и пол. Но раздаётся ответный рык, и я не сразу понимаю, что вырвался он из моей груди.

Глаза вновь сверлят меня, но теперь я готов. На этот раз в чёрного пса проникаю я.

Холодно пить мокро прятаться хозяин без стаи жрать стая сильная сильная в темноте но холодно внутри тепло пусти внутрь…

На секунду мне его жалко. Потом я вспоминаю папу, молчание на кухне и Принцессу, и гнев возвращается, добавляя сил.

Я подхожу к нему и хватаю за шкирку. Шкура мокрая и жирная, но я держу его, будто его мамаша, встряхиваю, заглядываю в глаза. Вот он прижал уши, поджал хвост.

Пёс опрокидывается на спину и подставляет горло. Собаки в стенах вокруг нас воют, влажно и горько.

Я издаю тихий свист, и они выходят из стен и окружают меня — моя стая. Оставляя мокрые следы, мы идём по спящему дому. Принцессина кость под телевизором на полу, и я её подбираю.

Открыв дверь во двор, я бросаю кость что есть сил. Она взвивается в холодное утреннее небо, и за ней несётся лавина призрачных псов, в их беге — дикая радость. Я закрываю за ними дверь, и мне грустно.

И тут я вспоминаю о Принцессе.

В подсобке больше нет ничего особенного — просто душная комната с висящим сверху бельём. Только Принцесса неподвижно лежит рядом с лужей, ещё тёплая, но бездыханная. Руби толкает её носом и скулит.

Тем же утром мы хороним её в клумбе.

— Принцесса — хорошая собака, — говорит отец, опираясь на лопату. Он трёт лицо грязной рукой и обнимает меня. От него пахнет солнцем и потом. Он смотрит мне в глаза. — Запомни её, Саймон. Тогда она не уйдёт.

В его глазах, старых и мудрых, вдруг проглядывает что-то от неё. И я понимаю, что Собакин был неправ насчёт собак-призраков.

Мама плачет, хотя и старается слёзы сдержать, а папа неловко гладит её по спине. Мама вздрагивает, но не отстраняется.

— Можно опять посадить там цветы, наверно, — говорит она. — Ну, что вы. Давайте выпьем чаю, что ли.

Вместе мы сидим за кухонным столом, песочное печенье высохло, и крошки разлетаются повсюду, но мне всё равно.

А Руби играет во дворе.