Собеседования о жизни италийских отцов и о бессмертии души

Однажды, слишком отягощенный безпокойством от мирских дел, которые нередко вынуждают нас оставлять собственные наши дела, чего бы никак не должно быть, я удалился в одно уединенное место, отрадное для скорбящей души. Там, на свободе я удобнее мог разобрать неприятные впечатления, меня тяготившие, и ближе рассмотреть все, что обыкновенно наводило тоску. Когда, таким образом, я провел немало времени в уединении, в глубокой грусти, пришел ко мне возлюбленнейший сын мой диакон Петр. С первых цветущих лет юности самая тесная дружба соединяла нас; вместе с ним обыкновенно углублялись мы в слово Божие. Увидев, что я страдаю от тяжкого сердечного изнеможения, он спросил меня: "Не случилось ли с тобой что-нибудь новое, что ты печален более обыкновенного?" — "Нет, возлюбленный Петр, — отвечал я ему, — скорбь, которую каждый день я терплю, всегда для меня стара, потому что обычна, и всегда нова, потому что возрастает. Теперь душа моя скорбит оттого, что неприятности лежащих на мне дел вызывают в ней воспоминания о прежней моей монастырской жизни; о той жизни, когда она умела управляться со всеми случайностями, возвышаться над всем скоропреходящим, потому что мысль ее была постоянно устремлена к небесному; когда даже и узы плоти не могли служить для нее препятствием вести жизнь созерцательную, ибо самая смерть, которая почти для каждого есть страшилище и ужас, была для нее вожделенна как переход к жизни, как воздаяние за подвиги. А теперь, по долгу пастырского служения, я должен заниматься делами мирскими и, оставив прежнюю прекрасную и безмятежную жизнь, осквернять свою душу тиною земных попечений. Ибо как скоро, по снисхождению к другим, внимание души начнет рассеиваться по внешним предметам, тогда, несомненно, и самое сильное влечение к предметам духовным будет в ней слабеть. Поэтому я и соображаю, что я приобретаю и что потерял. И соображая свои потери, вижу, что потерянное важнее того, что имею. Ибо вот я теперь обуреваюсь волнами великого моря, и корабль ума моего потрясается от волнений сильной бури; а когда я припоминаю прежнюю свою жизнь, то, обращая взоры назад, как будто вижу берег и воздыхаю. И что еще тягостнее, в тревогах от безмерного волнения я едва уже могу и видеть оставленную мною пристань, ибо с нашею душою так случается, что сначала, когда душа теряет благо, каким владела, она еще сохраняет об утрате воспоминание, но потом, с продолжением времени, забывает и о самом утраченном благе, и таким образом, наконец, не удерживает даже памятью того, чем прежде владела на самом деле. Поэтому, как я сказал, с продолжением плавания мы уже теряем вовсе из виду оставленное нами безмятежное пристанище. Иногда же, к большему еще усилению моей скорби, приходит мне на память жизнь людей, всецело душою оставивших мир. Одно воззрение на высоту их ангелоподобной жизни показывает мне, как низко сам я остаюсь. Большая часть сих святых мужей благоугодили своему Создателю, проводя жизнь сокровенную от мира, и всемогущий Господь, не желая, чтобы обновляющийся дух их ветшал от человеческих дел, удалял от них всякое мирское попечение.

Впрочем, чтобы лучше передать все, что мы говорили между собою, я изложу это в виде разговора, по вопросам и ответам — с обозначением наших имен.

Петр. Мало я знаю о деяниях мужей, прославившихся святостию жизни в Италии. Поэтому не понимаю, о ком с таким увлечением говоришь ты, сопоставляя свою жизнь с их жизнию. Конечно, я не сомневаюсь, что действительно были в Италии мужи святые, но их добродетели и чудеса или вовсе мне неизвестны или, по крайней мере, о них так мало доселе говорили, что это молчание может навести сомнение.

Григорий. Если б, возлюбленный Петр, я решился передать тебе только те сведения о жизни сих святых и славных мужей, которые мог я, ничтожный человек, узнать со слов добрых и верных свидетелей или сам собою, то думаю, что и времени для этого не досталоКбы.

Петр. Умоляю тебя, святейший отче, расскажи мне хотя что-нибудь. И, кажется мне, то не может служить важным препятствием к повествованию, что из воспоминания о жизни святых мужей должен составиться обширный рассказ. Ибо повествование о жизни святых будет уже показывать, каким образом и нам нужно стяжавать и сохранять добродетель, и повествование об их чудесах покажет, каким образом приобретенная и сохраненная добродетель прославляется. И есть люди, в душах которых можно возжечь пламень любви к отечеству небесному не столько наставлениями, сколько примерами. Ибо внимающий повествованиям о жизни святых отцов получает от сего двоякую пользу: во-первых, примеры их жизни как людей, предваривших нас на пути ко спасению, возбуждают любовь к будущей жизни; во-вторых, если кто дотоле привык видеть в себе какие-нибудь добродетели, то смирится, когда познает, что подвиги святых были выше.

Григорий. Я готов немедленно рассказать тебе все, что узнал об этих мужах из беседы с людьми благочестивыми, последуя в этом священному и высокому примеру, яснее солнца для меня сияющему, — примеру Марка и Луки, которые написали свои евангелия не на основании того, что они видели, но что слышали. Впрочем, чтобы будущие читатели моего рассказа не имели и малейшего повода усомниться в истине моего повествования, при каждом из описываемых событий я буду указывать источник, из которого заимствовал их. Только предваряю тебя, что при описании некоторых событий я буду удерживать одну мысль источника, а при описании других — и мысль, и самые выражения. Ибо если бы я стал все рассказывать собственными словами тех, которые передавали мне, в моем слоге, как у писателя, вышла бы неровность от внесения простого, безыскусственного рассказа некоторых лиц. Впрочем, рассказ, который я намерен предложить теперь, заимствован из уст самых достопочтенных старцев.

Глава первая. О Гонорате, игумене Фундисского монастыря

Некто патриций Венанций в Самнийской области имел поместье. У одного поселянина, жившего в этом поместье, был сын, по имени Гонорат. С отроческих лет любовь к воздержанию возжгла в нем любовь и к отечеству небесному. Долго уже он проводил такой образ жизни, что воздерживался от всякого праздного слова, много смирял плоть свою воздержанием, как однажды родители его устроили пиршество для своих соседей. Между прочими яствами для стола было приготовлено и мясо. Но Гонорат, из любви к воздержанию, не хотел даже прикоснуться к этому яству. Родители начали над ним смеяться, и говорили ему: "Ешь, неужели ты думаешь, что мы пойдем для тебя ловить рыбу в здешних горах?" — В той стороне действительно о рыбе знали только по слуху. Между тем, пока таким образом смеялись над Гоноратом, вдруг на пиршестве, по разным потребностям, оказался недостаток в воде. Тотчас служитель отправился, по тамошнему обыкновению, с деревянным сосудом за водой, и в то время, когда он черпал воду, в сосуд попалась рыба. Возвратившись в дом, служитель на виду у всех, бывших на пиршестве, вылил воду, в которой была рыба, и такой величины, что ее достаточно было бы в пищу Гонорату на целый день. Все удивились, и родители Гонората должны были оставить свои насмешки. Таким образом воздержание отрока, дотоле осмеиваемое, сделалось предметом уважения, и рыба, пойманная в горах, избавила от колких насмешек добродетель человека Божия. Как скоро слава о добродетельной жизни Гонората стала возрастать, он был отпущен своим господином на волю и в местечке, называвшемся Фунды, основал монастырь. Здесь он был руководителем почти двухсот отшельников, здесь жизнь его сделалась для всех образцом самой высокой жизни. — Однажды случилось, что от горы, возвышавшейся над монастырем, оторвалась огромная скала, которая, спускаясь по крутизне горы, грозила конечным разрушением монастырю и погибелию всей братии. Как скоро увидел это святой муж Гонорат, тотчас, неоднократно призвав имя Спасителя, изобразил своею десницею по направлению к спускавшейся скале крестное знамение, и она, уже готовая обрушиться, немедленно остановилась на самом обрыве горы. Так рассказывал мне об этом некто благочестивый Лаврентий. И как обрыв горы, на котором скала остановилась, был чрезвычайно крут, то и доселе, говорят, если смотреть на гору, кажется, что скала как будто угрожает падением.

Петр. Я думаю, святый отче, что не мог же этот чудный человек сделаться руководителем других, если сам прежде от кого-нибудь не принимал наставлений?

Григорий. Я вовсе не слышал, чтобы он был чьим-либо учеником, но надобно знать, что дары благодати Святого Духа иногда и необыкновенным порядком сообщаются людям. По обыкновенному порядку следовало бы так, что тот не может быть начальником, кто не учился повиноваться, и повиновения внушить подчиненным не может тот, кто сам не умеет повиноваться высшим. Но есть люди, которые получают такое внутреннее просвещение от Св. Духа, что хотя они и не пользуются внешним человеческим руководством, но зато постоянно присущ их духу внутренний наставник — Дух Святой. Только люди нетвердые в добродетели не должны брать себе за образец этой, высшей обыкновенных законов, жизни святых мужей, потому что, в противном случае, кто-нибудь легко может возомнить о себе, что и он исполнен Духа Святого, станет пренебрегать человеческим наставлением и впадет таким образом в заблуждение. Впрочем, душа, исполненная Духа Святого, имеет в себе самые очевидные признаки этого преимущества, именно: высокую добродетель, соединенную со смирением, так что если сими качествами в совершенстве обладает душа, то это и служит очевиднейшим доказательством присутствия в ней Духа Святого. Так например, в Св. Писании не говорится, чтобы св. Иоанн Креститель имел у себя учителя, даже и Христос — самая Истина, во время видимого пребывания на земле наставлявший апостолов, видимым образом не присоединил Иоанна к лику учеников Своих; но кого Он учил внутренним образом, того внешним образом оставлял жить как бы по своей воле. Так и Моисей был руководим в пустыне Ангелом (Исх.23,20 и дал.), а не человеком. Но все это для людей, не утвердившихся еще в добродетели, должно быть, как я сказал, предметом не подражания, а почитания.

Петр. Довольно. Но прошу, скажи теперь: не оставил ли этот святой отец Гонорат по себе какого-либо последователя из числа своих учеников?

Глава вторая. О Либертине, экономе того же монастыря

Григорий. Во время Тотилы, готфского царя, в том же монастыре был экономом муж благочестивый, именем Либертин. Он жил и воспитывался под руководством отца Гонората. Много ходило в народе достоверных рассказов о его великих добродетелях, но мне особенно часто и много говорил о нем прежде упомянутый благочестивый Лаврентий, который и теперь еще жив и в то время был очень близок к отцу Либертину. Постараюсь теперь передать тебе вкратце, что запомнил из этих разговоров.

Однажды благочестивый Либертин по должности эконома отправился по нуждам монастырским куда-то в путь чрез вышеупомянутую Самнийскую область. В то же время и по той же дороге проходил с войском Дардан, один из готфских предводителей. Воины его напали на человека Божия, повергли его на землю и завладели его конем. Благодушно перенесши эту потерю, святой отдал грабителям и самый бич, сказав: "Возьмите и это, чтобы было вам чем подгонять моего коня". Сказав это, святой начал молиться. Между тем, войско Дардана отправилось далее и вскоре достигло реки Вултурны. Чтобы переправиться чрез нее, всадники начали бить копьями и подгонять своих коней; но как ни били, как ни мучили коней, они упорно оставались на одном месте; казалось, им так же страшно было прикоснуться к воде, как бы броситься с самого крутого утеса. Когда, таким образом долго промучив коней, утомились и сами всадники, один из них сказал: "За то мы терпим такое несчастие, что на пути оскорбили человека Божия". Тотчас некоторые из них возвратились и нашли Либертина на том же месте в молитвенном положении. "Вставай, — сказали они ему, — и возьми своего коня". — "Идите с Богом, — отвечал святой, — мне не нужен конь". Тогда всадники сами сошли с коней, насильно посадили Либертина на его коня, и немедленно отправились назад. По прибытии на место, кони их с такою стремительностию переплыли реку, по которой не могли дотоле плыть, как будто на том месте вовсе не было воды. Таким образом, по устроению Божию, как скоро святому был возвращен конь, кони стали повиноваться и всадникам.

Около того же времени по области Кампанской проходило франкское войско под предводительством Буцеллина. Общий был слух, что монастырь, управляемый Гоноратом, владел большими сокровищами. Свирепые франки, ворвавшись в храм, стали искать там и звать эконома Либертина: а он в это время молился, распростершись на земле. И — чудное дело — сколько ни искали франки Либертина, сколько ни бесились, не могли его увидеть, хотя часто даже ногами своими касались его тела. Таким образом, обманутые своею слепотою, они должны были удалиться из монастыря ни с чем.

В другое время Либертин получил от настоятеля (уже преемника учителя Либертинова — Гонората) приказание отправиться по нуждам монастырским в Равенну. По любви к святому Гонорату, Либертин имел обыкновение, куда бы ни пришлось ему отправляться, брать с собою его обувь. Когда таким образом он ехал, попалась ему навстречу женщина, несшая на руках своих тело умершего сына. Увидев человека Божия, она остановила за узду коня Либертинова и с клятвою сказала святому: "Ты не уйдешь отселе, пока не воскресишь моего сына". Либертин, понимая сколь необыкновенного чуда от него требуют, ужаснулся, слыша просьбу, соединенную с заклятием. Он покушался удалить от себя женщину, но будучи не в силах этого сделать, оставался в нерешительности. Надобно представить себе, какая сильная борьба происходила в это время в его душе. Собственное смирение боролось в нем с состраданием к несчастной матери, страх приступить к совершению необыкновенного чуда — с скорбным чувством отказать осиротевшей женщине в помощи. Наконец, к величайшей славе Божией, сострадание препобедило твердую добродетель смирения, твердую потому самому, что была побеждена состраданием, ибо нельзя назвать твердою ту добродетель, которая остается непреклонною при виде страданий других. Итак, святой сошел со своего коня, преклонил колена — и, после молитвенного воздеяния рук к небу, вынув обувь св. Гонората, возложил ее на перси умершему отроку. По молитве святого мужа душа возвратилась к умершему. Обняв ожившего, он передал его плакавшей матери и продолжал свой путь.

Петр. Что же, скажи мне, отче: сила ли добродетелей святого Гонората произвела такое чудо, или молитва святого Либертина?

Григорий. Для совершения столь необыкновенного чуда соединились вкупе: вера жены и сила добродетелей обоих святых; и я думаю, что Либертин потому мог совершить сие чудо, что более полагался на силу добродетелей своего наставника, чем на силу своих собственных. Ибо он веровал, что душа того, чья обувь полагалась на перси умершему, услышит его молитву. Подобно тому, как и Елисей не мог одним повержением милоти своего учителя, которую носил с собою, разделить на обе стороны воды Иордана, когда приблизился к этой реке. Но как скоро он произнес: где Бог Илиин аффо? (4Цар. 2, 14) и поверг милоть Илиину в реку, вода расступилась и открыла ему свободный путь. Видишь ли, возлюбленный Петр, какую силу при совершении чудес имеет смирение? Тогда возмог он обнаружить силу, подобную той, какою обладал наставник, когда призвал его имя и сделал он то же, что наставник, потому что подражал его смирению.

Петр. Приятно мне слушать тебя, всечестный отче! Скажи, пожалуйста, не знаешь ли и еще чего-нибудь подобного о сем муже для нашего назидания?

Григорий. Да, знаю, но только для того, кто желает подражать. Ибо я считаю добродетель смирения выше всяких знамений и чудес. Вот что случилось: однажды настоятель, заступивший по смерти Гонората его место в управлении монастырем, до такой степени разгневался на добродетельного Либертина, что готов был ударить его. И как он не мог найти для этого палки, то, схватив подножную скамейку, так сильно избил Либертина, что вся его голова и лицо покрылись опухолями и синими пятнами. Претерпев эти страшные побои, Либертин спокойно удалился в свою келлию. Вскоре открылась необходимость Либертину отправиться куда-то по нуждам монастыря. Итак, совершив утреннее правило, он идет в келлию настоятеля, чтобы смиренно испросить у него молитв и благословения. Настоятель, зная с каким уважением и любовию все взирали на Либертина после нанесенной ему несправедливой обиды и думая, что он хочет удалиться совсем из монастыря, обратился к Либертину с вопросом: "Куда же ты собрался идти?" — "Ради не терпящих отлагательства нужд монастырских, отче, — отвечал Либертин, — я еще вчера обещал быть ныне в таком-то месте, и хочу теперь отправиться туда". Тогда настоятель, сознавая в глубине души, с одной стороны, как сурово и жестоко он поступил с Либертином, с другой — как обиженный был кроток и смирен, вышел из своей келлии, повергся к стопам Либертина, и признался, что он тяжко виновен и грешен, дерзнув нанести жестокое оскорбление столь добродетельному мужу. Либертин, с своей стороны, также повергся на землю и, припадая к ногам настоятеля, уверял, что причина нанесенного им оскорбления заключалась не в раздражительности настоятеля, а в его, Либертиновой, вине. После этого происшествия настоятель сделался чрезвычайно кротким в обращении и, таким образом, смирение ученика вразумило самого учителя. — Когда же Либертин отправился за своим делом по нуждам монастырским, некоторые из знатных вельмож, чрезвычайно уважавших его, встретившись, с необыкновенным изумлением и участием начали расспрашивать, что такое случилось с ним, что все лицо у него опухло и покрыто синими пятнами? "Вчера поздно вечером, — отвечал Либертин, — я, по грехам моим, преткнулся о скамью и так сильно ушибся". Таким образом, этот святой человек в своем ответе и сказал истину, и не разгласил о проступке настоятеля, и избежал греха лжи.

Петр. Мне хотелось бы знать, всечестный отче, неужели столь богобоязненный человек, как Либертин, о котором столь много чудесного ты рассказываешь, не оставил в монастыре последователей своим добродетелям?

Глава третья. Об иноке, садовнике того же монастыря

Григорий. Феликс, по призванию Курвус, человек тебе известный и еще недавно бывший экономом в том же монастыре, много рассказывал мне удивительного о братии своего монастыря. Я не буду тебе передавать из его рассказов всего, что помню, потому что желаю беседовать о другом. Но вот одно происшествие, слышанное от него, о котором умолчать я считаю даже невозможным.

В Фундисском же монастыре был один инок, по занятию садовник, человек высокой жизни. В сад к нему привык ходить вор. Перелезая чрез ограду, он тайно уносил овощи. Садовник скоро заметил, что садил он овощей много, но осталось очень мало, иное было потоптано, другое порвано. Обойдя весь сад, он, наконец, открыл и место, которым обыкновенно вор пробирался в сад. Когда после этого он опять шел чрез сад, то увидел змею и сказал ей повелительно: "Ползи за мной" — и, подошедши к месту, которым проходил вор, сказал змее также повелительно: "Именем Иисуса Христа повелеваю тебя беречь этот проход и не дозволять вору проникать в сад". Змея тотчас растянулась поперек дороги, а инок возвратился в свою келлию. В полдень, когда все братия отдыхали, приходит, по своему обыкновению, вор и начинает перелезать чрез ограду; но лишь только он перенес ногу в сад, вдруг видит, что дорогу преградила ему змея. Вор, сильно испугавшись, опрокинулся назад, но нога его увязла в кольях плетня, и в этом положении, с закинутою назад головою, он пробыл до прихода садовника. — В урочный час приходит садовник, видит, что вор повис на ограде, и говорит змее: "Благодарю Бога, ты исполнила, что приказано было тебе; теперь удались". Змея скрылась. Тогда садовник, обратившись к вору, сказал: "Что, брат? Бог предал тебя в мои руки. Как ты дерзнул столько раз похищать труды рук иноческих?" После этих слов садовник освободил увязшую ногу вора, спокойно снял его с ограды и пригласил идти за собой. С большим удовольствием наделив вора овощами, которые он обыкновенно крал, садовник довел его до ворот сада и сказал: "Ступай, и после этого не воруй, а когда будешь нуждаться, лучше приходи сюда ко мне; я охотно буду тебе давать то, что ты доселе приобретал грехом".

Петр. Теперь я вижу, что напрасно доселе думал, будто в Италии не было святых, прославившихся чудесами.

Глава четвертая. Об Эквиции, настоятеле монастыря в области Валерийской

Григорий. Теперь расскажу тебе, что я слышал от Фортуната, человека достопочтенного — настоятеля Путеольского монастыря, равно и от других почтенных лиц. В провинции Валерийской жил некто Эквиций, человек необыкновенно святой жизни. Настоятель Фортунат близко знал его, и вообще для всех духовные подвиги Эквиция были предметом благоговения. Эквиций, как человек высоко-святой жизни, управлял в той области многими монастырями. В юных летах сильно мучила его тяжкая борьба с вожделениями плоти; но самая тяжесть искушения заставила его быть тем более прилежным к молитве. Таким образом, в непрестанной молитве испрашивая у всемогущего Бога врачевства против искушения, Эквиций наконец почувствовал, что всякое вожделение плоти в нем исчезло, и сделался так далек от искушения, как будто не имел и тела. Утвердившись же помощию благодати Божией в добродетели, Эквиций, как дотоле управлял только мужскими монастырями, так отселе начал управлять и женскими. Впрочем, он постоянно внушал своим ученикам, чтобы они легкомысленно не увлекались его примером и, если не надеются на свои силы, не покушались стремиться к приобретению дара, которого не имели.

В то время как в Риме схвачены были волшебники, некто Василий, бывший первым искусником в волшебстве, переоделся в монашеское платье и убежал в Валерийскую область. Явившись к достопочтенному епископу Амитернскому Касторию, Василий просил поместить его в монастырь, управляемый Эквицием, представляя, что он может быть полезным монастырю своим врачебным искусством. Епископ тотчас отправился в монастырь вместе с лжемонахом Василием и просил угодника Божия Эквиция принять просителя в число братства. Взглянув на Василия, святой сказал епископу: "Вот, ты приказываешь мне принять не монаха, а диавола". — "Ты только ищешь предлога не исполнить моей воли", — возразил епископ настоятелю. "Я говорю то, что вижу в нем, — отвечал угодник Божий, — но чтобы ты не думал, будто я уклоняюсь от повиновения, я сделаю по твоей воле". Василий был принят в монастырь. Чрез несколько дней угодник Божий удалился на довольно продолжительное время из монастыря для назидания словом истины жаждущих духовного утешения. По уходе св. Эквиция случилось, что в женском монастыре, который находился также под его попечением, одна монахиня, сохранившая на бренном теле своем следы красоты, заболела и в страшных мучениях с криком и воплями повторяла: "Я непременно умру, если не придет монах Василий и не возвратит мне здоровья, помощию своего искусства". Но в отсутствие настоятеля никто из иноков не смел и войти в женский монастырь, тем более Василий, недавно поступивший в число братства и никому еще не известный по своему поведению. Тотчас распорядились послать к угоднику Божию Эквицию с известием, что такая-то монахиня ужасно страдает в болезни и неотступно требует, чтобы инок Василий посетил ее. Услышав это, святой муж с горькой улыбкой сказал: "Не говорил ли я, что это не человек, а демон? Ступайте и выгоните его из монастыря. А о рабе Божией, страждущей тяжкою болезнию, не безпокойтесь более; болезнь ее минует, и она не будет требовать к себе Василия". Посланные возвратились и узнали, что, действительно, больная получила исцеление в то именно время, когда говорил им об этом угодник Божий Эквиций, находясь вдали от монастыря. Так праведник сотворил чудо, последуя примеру своего Учителя и Господа Иисуса Христа, Который, быв позван в дом царедворца для исцеления его сына (Ин.4,46), одним словом даровал ему исцеление, так что по возвращении в дом, отец узнал, что сын его выздоровел именно в то время, когда он услышал об его исцелении из уст Самой Истины. Все иноки, исполняя повеление своего настоятеля, изгнали лжемонаха Василия из своего монастыря. Когда же его изгнали, он сознался, что часто посредством своего волшебного искусства поднимал на воздух келлию святого Эквиция, но никакого вреда не мог ей сделать. Спустя немного времени этот волшебник, по ревности здешнего народа, был сожжен в Риме на костре.

Случилось также, что одна раба Божия, из той же женской обители, пошла однажды в монастырский сад. Увидев там овощи, она с жадностию начала их есть, забыв предварительно оградить себя крестным знамением; вдруг схватила ее нечистая сила и повергла на землю. Когда увидели ее в страшных мучениях, тотчас попросили отца Эквиция, чтоб он поспешил исцелить болящую своей молитвой. Едва только вступил в сад св. Эквиций, нечистый дух, вошедший в инокиню, начал ее устами кричать, как бы прося пощады: "Что я сделал, что я сделал? Я был в овощах, как она пришла и с ними приняла в себя и меня". Но человек Божий с великим гневом повелел нечистому духу выйти из инокини и никогда не возвращаться к рабе всемогущего Бога. Дух тотчас вышел и после не смел даже прикоснуться к ней.

Некто Феликс, вельможа Нурсийской области, отец Кастория, который живет ныне в Риме, узнав, что благочестивый Эквиций не имел еще священного сана, а между тем ходил всюду для ревностного назидания других словом, однажды дружески обратился к нему с вопросом: "Как ты, отче, дерзаешь на проповедь, когда не имеешь ни священного сана, ни от римского епископа, в ведении которого состоишь, разрешения проповедовать?" Услышав такой вопрос, святой муж следующим образом объяснил свое дерзновение на проповедь: "О чем ты меня сейчас спрашивал, об этом и я размышлял сам с собою. Но однажды предстал мне в видении ночном прекрасный юноша и прикоснулся к моему языку орудием, которое употребляют врачи при кровопускании, сказав при этом: "Вот, я полагаю слово мое во уста твои, иди и проповедуй". С того времени я, хотя бы и желал, не могу молчать, нудимый силою Божиею".

Петр. Мне хотелось бы, отче, узнать, какие подвиги проходил этот святой муж, получивший от Бога, по общему уверению, такие дары благодати.

Григорий. Подвиг, возлюбленный Петр, зависит от дара благодати, а не благодать от подвига, иначе и благодать не будет благодатию. Ибо всякому подвигу предшествует дар благодати, хотя после и дары благодати возрастают по той мере, как увеличиваются подвиги. Но если хочешь собрать истинные сведения о жизни этого угодника, обратись к достопочтенному епископу Реатинской Церкви, Альбину — он хорошо знал св. Эквиция; да есть много и других лиц, знавших его. И зачем тебе искать в нем еще большего подвига, когда знаешь, что в этом угоднике непорочная жизнь соединялась с ревностию о назидании других? Такою ревностию горел он о приобретении Господу душ, что, управляя несколькими монастырями, он в то же время ходил повсюду, по церквам, городам, деревням, даже по частным домам христиан и в сердцах своих слушателей возжигал любовь к отечеству небесному. Одежда на нем была весьма бедная и вид его был так скромен, что если бы случилось ему встретиться и поклониться незнакомому человеку, тот почел бы для себя низким ответить на его поклон. В некоторые места он отправлялся обыкновенно на коне, выбирая при этом самого плохого, какого только можно было найти в монастыре, коня, и вместо узды всегда употреблял недоуздок, вместо седла — овечью кожу. Куда бы он ни отправлялся, всюду брал с собой книги Св. Писания, полагал их в кожаные мешочки, висевшие у него с правой и левой стороны, чтобы, отверзая источники слова Божия, орошать пажити духовные. Молва об его проповедании достигла Рима, и тотчас из клира Римского епископа некоторые льстецы (которые обыкновенно сперва уловляют своим языком, а потом и губят душу слушающего) приступили к своему пастырю с жалобами. "Вот, — говорили они, — святейший отче, какой-то человек, лишенный всякого образования, незаконно присвоил себе право проповеди, неученый предвосхитил обязанность, принадлежащую собственно твоему святейшеству. Не угодно ли будет тебе послать за ним, привести сюда и внушить ему понятие о порядке церковном". Обыкновенно бывает, что кто очень ревностен к выполнению своих обязанностей, тот бывает доступнее лести, если не успеет ее отразить в самом начале от дверей своего сердца. Епископ Римский согласился на убеждения своих клириков привести в Рим св. Эквиция для внушения ему надлежащих понятий о его обязанностях. Впрочем, не желая, чтобы подобное распоряжение сколько-нибудь оскорбило угодника Божия, папа приказал своему послу дефенсору [2] Юлиану (который впоследствии был епископом Сабинской Церкви) привести св. Эквиция в Рим с возможными почестями. Побуждаемый настояниями клириков исполнить как можно скорее это приказание, Юлиан поспешно отправился в монастырь св. Эквиция, где нашел некоторых иноков, занимавшихся списыванием книг, и спросил их: "Где ваш настоятель?" (а св. Эквиция не было дома.) — "Вот недалеко, на монастырских лугах он косит сено", — отвечали иноки. С Юлианом был прислужник, очень гордый и дерзкий, которого сам он едва мог обуздывать. Юлиан послал его поскорее привести к себе настоятеля. Прислужник отправился, проворно дошел до лугов и, обратившись ко всем косившим сено, грубо спросил: "Где Эквиций?" Ему указали; увидев настоятеля еще издали, прислужник впал в необыкновенный страх: дрожа и трепеща, он едва мог идти. В трепете приблизился он к человеку Божию, повергся пред ним и, смиренно обнимая колена его, возвестил о приходе господина своего. После приветствия угодник Божий сказал ему: "Вот, возьми свежего сена и отнеси на корм коням, на которых вы приехали; я же, немного погодя, исполнив свое дело, приду вслед за тобой". Между тем, посланник папы, дефенсор Юлиан, много дивился: отчего слуга его так долго не идет? Как же скоро увидел, что он возвращается с лугов со связкою сена за плечами, в сильном гневе начал кричать на него: "Что это значит? Я тебя посылал привести ко мне настоятеля, а не сено носить". — "Он сейчас придет", — отвечал прислужник. Между тем, и человек Божий одевшись и возложив на свои рамена связку сена, пошел в монастырь. Когда он был еще вдали, слуга указал своему господину, что это тот самый человек, за которым они посланы. Юлиан, как скоро увидал угодника Божия, то по его уничиженному виду приготовился и заговорить с ним, т. е. строго и повелительно. Но едва угодник Божий приблизился, как сердцем Юлиана овладела необыкновенная робость, так что он дрожал всем телом и едва был в состоянии передать святому о причине своего приезда. Со смирением припав к стопам угодника Божия, Юлиан просил его молитв о себе и возвестил, что святейший папа желает его видеть. Святой Эквиций от полноты сердца возблагодарил всемогущего Бога, что чрез верховного иерарха Господь посетил его свыше благодатию. Тотчас приказал он некоторым из братии приготовить коней для пути и настоятельно требовал, чтобы посланник папский готовился немедленно ехать. "Это совершенно невозможно, святый отче, — отвечал Юлиан. — Утомившись от продолжительного путешествия, я нынешний день не в состоянии опять ехать". — "Жалею об этом, сын мой, — отвечал св. Эквиций. — Если мы ныне не отправимся, то и завтра также". Таким образом, угодник Божий, снисходя усталости посланника, провел следующую ночь в монастыре. На самом рассвете следующего дня к Юлиану прибыл новый папский посол-отрок, от поспешной езды едва не замучивший своего коня. Он привез Юлиану от папы письмо, в котором повелевалось последнему не дерзать безпокоить угодника Божия отправлением из монастыря. Когда Юлиан спросил у гонца: что заставило папу переменить свое распоряжение, получил в ответ, что в ту самую ночь, как Юлиан отправился в монастырь, было папе некоторое страшное видение с упреком, зачем он осмелился требовать к себе из монастыря угодника Божия. Юлиан тотчас отправился к св. Эквицию и, поручая себя его молитвам, возвестил, что папа повелел не безпокоить его отправлением из монастыря. Услышав это, угодник Божий опечалился и сказал: "Не говорил ли я тебе вчера, что если не отправимся теперь, так и вовсе не отправимся". Потом, желая выразить свою любовь к маленькому (второму) послу папскому, он повел его в свою келлию и прилично наградил его за труд, хотя гонец отказывался и не хотел брать. Познай же из этого, возлюбленный Петр, как Господь хранит тех, которые уничижают себя в настоящей жизни; как сопричисляются к согражданам отечества небесного те, которые не стыдятся презрения со стороны людей; как, напротив, презренны в очах Божиих надменные искатели суетной славы пред самими собою и пред ближними. Посему-то и глаголет нам Сама Истина: вы есте оправдающе себе пред человеки, Бог же весть сердца ваша: яко, еже есть в человецех высоко, мерзость есть пред Богом (Лк.16,15).

Петр. Для меня очень удивительно, отче, как же могли оклеветать пред папою столь великого человека?

Григорий. Чему дивиться, возлюбленный Петр? Не все ли мы как люди подвержены греху? Неужели ты не знаешь, что и Давид, этот муж, исполненный духа пророческого, осудил Ионафанова сына по наветам раба? (2Цар. 16, 3–4). Ведь мы веруем, что распоряжение царя Давида, по неведомому суду Божию, было справедливо, но в то же время не знаем, как согласить этот поступок со справедливостию по понятиям человеческим. Что же после этого удивительного, что мы, не будучи пророками, иногда дозволяем языку льстецов вводить нас в грех? Тем более неудивительно, если подвергнется искушению кто-либо из верховных пастырей, на котором лежит так много забот. Внимание, рассеявшееся по многим предметам, тем менее останавливается на чем-нибудь одном; и чем обширнее круг предметов для наших занятий, тем легче ввести в обман ум наш по отношению к какому-либо одному из них.

Петр. Совершенно справедливы слова твои, святый отче.

Григорий. Не могу также не передать тебе, что я узнал из рассказов некоего достопочтенного мужа Валентина об этом святом настоятеле. По словам Валентина, тело св. Эквиция было положено в храме блаженного мученика Лаврентия. Случилось однажды, что на гроб этого святого один поселянин поставил сосуд с хлебом, ибо он не позаботился ни узнать, какой великий угодник тут покоится, ни поклониться его гробу. Тогда вдруг поднялся сильный ветер и, между тем как все прочее в храме оставалось неподвижно на своем месте, сосуд, поставленный на гробнице, был сброшен и далеко откинут, так что всем стало очевидно, сколь великого угодника Божия тело покоилось на том месте.

Еще я тебе скажу нечто, что узнал из беседы с прежде упомянутым почтенным Фортунатом, которого я вполне уважаю как по его возрасту, так и по духовным подвигам и простоте сердца. На Валерийскую провинцию напали лонгобарды; тогда иноки монастыря св. Эквиция скрылись в упомянутый храм ко гробу угодника. Когда неистовые лонгобарды вторглись в храм и повлекли иноков вон, чтобы предать их мучениям и смерти, один из братии с воплем и глубокою скорбию воззвал: "ОКсвятый Эквиций! Неужели тебе угодно оставить нас на волю мучителям?" Тотчас после этой молитвы нечистый дух напал на неистовых лонгобардов, поверг их на землю и дотоле мучил, пока не сделалось это известно и прочим лонгобардам, находившимся вне храма. После сего ни один из них не дерзнул уже так нагло нападать на святое место. Св. Эквиций, защитивший таким образом своих учеников, и после того многим, прибегавшим к его гробу, оказывал помощь.

Глава пятая. О Константине, парамонаре церкви св. Стефана [3]

Теперь расскажу тебе, что узнал из беседы с одним знакомым мне епископом. Он много лет проводил монашескую и притом очень благочестивую жизнь в городе Анконе. Его рассказы подтверждают и другие знакомые люди пожилых лет и жившие в той стране. — Близ города Анконы находилась церковь во имя св. мученика Стефана. При ней исправлял должность парамонаря человек, достоуважаемый по жизни, Константин. Слух о его святой жизни распространился очень далеко, ибо сей человек, совершенно презрев все земное, всею душою прилепился лишь к небесному. Однажды в этой церкви недостало масла и у раба Божия Константина не было вовсе, чем бы засветить лампады; но он, не смущаясь, налил в лампады воды и опустил светильню; потом, когда, принесши огня, засветил, вода стала гореть так, как будто в лампадах было налито масло. Подумай же, возлюбленный Петр, какой великий подвижник был этот Константин, когда, в крайности, мог изменять свойство стихий.

Петр. Поистине изумительны повествования твои, отче. Но мне хотелось бы знать, на какой степени внутреннего смирения стоял этот человек, творивший столь необыкновенные дела вовне?

Григорий. Хорошо, что ты в чудотворениях стараешься дознать душевные свойства человека, ибо внешние действия чудесные приводят дух его в сильное искушение. Но каким смирением обладал св. Константин, ты тотчас увидишь, как скоро выслушаешь рассказ только об одном из его деяний.

Петр. Да, после повествования о столь великом чуде тебе остается только рассказывать в мое назидание о его душевном смирении.

Григорий. Как скоро молва о святости Константина далеко распространилась, множество народа из разных областей начало приходить с нетерпеливым желанием видеть святого. Однажды из отдаленной страны пришел посмотреть на него какой-то поселянин. В то время св. Константин, стоя на деревянной скамье, поправлял лампады. Ростом святой был очень мал, на вид худ и лицом весьма невзрачен. Между тем, пришедший посмотреть на святого расспрашивал всех, где он, и с нетерпением просил указать на него. Знавшие святого исполнили желание поселянина. Но как люди невежественные часто судят о душевных добродетелях по внешнему виду, то и поселянин, видя пред собою этого малорослого и недоброзрачного служителя, не хотел думать, чтобы это был святой. Поселянину казалось, что слышанное им о святом противоречило тому, что он видел теперь сам. Не может быть, думал он, чтобы человек, по общей молве столь знаменитый, был так ничтожен по внешности. Когда же многие подтвердили ему, что это действительно знаменитый святой, он неуважительно и насмешливо сказал: "Я думал видеть важного человека, а этот и на человека-то не похож". Лишь только услышал эти слова св. Константин, тотчас оставил лампады, которые оправлял, быстро и с радостным видом подошел к поселянину, заключил его в свои объятия, с необыкновенною любовию начал его лобызать и от полноты сердца благодарил, что поселянин сделал о нем такой отзыв: "Один ты, — говорил святой, — сделал обо мне справедливый отзыв!" — Из этого можно заключить, как глубоко было смирение святого, когда он оказал так много любви к поселянину, несмотря на невыгодный о себе отзыв. Душевные качества человека всего скорее познаются из того, как он переносит оскорбления от других. Ибо как гордые любят почет от других, так смиренные радуются своему унижению. Они остаются спокойны, когда другие презирают их, ибо видят, что мнение, составленное ими о самих себе, подтверждается и со стороны других.

Петр. Теперь я вижу, что как ни велик был этот святой по своим чудесам, но еще более велик по своему смирению.

Глава шестая. О Марцеллине, епископе Анконском

В том же городе Анконе был епископом некто Марцеллин, муж строгой жизни. Тяжкая болезнь в ногах лишила его возможности ходить, так что когда нужно было ему куда-нибудь отправиться, слуги должны были носить его на носилках. Однажды, по чьей-то небрежности, в Анконе сделался пожар. Как скоро пламя значительно усилилось, все сбежались тушить. Но как ни усердно заливали огонь, пожар распространялся более и более, так что грозил уже истребить весь город. Когда пламень пожара охватил уже ближайшие здания, истребил немалую часть города и никто не в силах был положить преграды его распространению, в это время вынесли епископа. Тронутый общим бедствием, он приказал своим носильщикам поставить себя на носилках против пламени. Когда это было исполнено и носилки поставлены против того места, где наиболее свирепствовал огонь, пожар, к общему удивлению, перестал распространяться далее и тем самым как бы возвещал всем, что он не может преступить того места, где был епископ. Таким образом, пламень пожара, остановленный на известном месте, потух сам собою и ни одно здание уже более не пострадало от него. Помысли же, возлюбленный Петр, какою святостию обладал этот немощный человек, когда своею молитвою возмог погасить страшный пламень.

Петр. Размышляю, и — изумляюсь!

Глава седьмая. О Ноннозе, экономе монастыря, что на Сарактовой горе

Григорий. Теперь я расскажу тебе нечто о соседнем с Анконою месте, где я узнал из бесед с лицами, тебе известными: достопочтенным епископом Максимином и старцем иноком Лаврионом. Оба они и теперь еще живы. Престарелый Лаврион в монастыре Суппентонском, что близ города Немезы, был на попечении у некоего Анастасия, человека самой святой жизни. Недалеко от Суппентонского монастыря находился другой — на Сорактовой горе; в нем один достопочтенный муж, эконом Нонноз, славился высокою и строго-подвижническою жизнию. Эти причины, а равно и близость места, располагали Анастасия часто посещать Нонноза. Начальником монастыря, в котором жил Нонноз, был человек нрава самого крутого. Но Нонноз с удивительным спокойствием всегда переносил его раздражение. Кротостию он превосходил всю братию и часто своим глубоким смирением смягчал гнев настоятеля. Так как монастырь был расположен на самой вершине горы, то братия не могла найти там удобного места, чтобы развести хотя бы небольшой сад. На склоне горы было, впрочем, одно небольшое место, но совсем закрытое выдававшеюся из горы огромною скалою. Однажды св. Ноннозу пришло на мысль, что это место могло бы быть употреблено под огород, если бы не мешала скала. Но сообразив, что камень так велик, что и пятьдесят пар волов не могли бы его отодвинуть, что, следовательно, всякая человеческая сила будет ничтожна для этого дела, святой обратился к Божественной помощи и среди ночной тишины погрузился в молитву. На утро братия, пришедши к тому месту, увидели, что огромный камень далеко отвалился от прежнего места и оставил им обширное пространство для устройства огорода.

В другое время этот святой чистил в притворе храма стеклянные лампады. Одна выпала у него из рук и разбилась вдребезги. Испугавшись гнева настоятельского, Нонноз собрал тотчас все осколки, и, положив их пред алтарем, с великим стенанием начал молиться. Как же скоро встал с молитвы, то увидел, что лампада, осколки которой он собирал с таким страхом, цела. Таким образом, совершив эти два чуда, он уподобился двоим св. отцам: по отторжению скалы — св. Григорию, подвигшему своим словом целую гору, а по восстановлению лампады — св. Донату, который также восстановил в прежний вид разбитый сосуд.

Петр. Теперь я вижу, что чудеса, совершавшиеся прежде, повторяются и ныне.

Григорий. Не угодно ли, я тебе расскажу также, что сделал некогда св. Нонноз по подражанию пророку Елисею.

Петр. С нетерпением желаю выслушать.

Григорий. Однажды в монастыре оказался недостаток в елее; а между тем, хотя и приспело уже время собирать маслины, на деревьях монастырского сада вовсе не было плодов. Настоятель монастыря распорядился послать братию по окрестным местам помогать в собрании маслин хозяевам, в садах которых были плоды, чтобы на вырученные за труд деньги сколько-нибудь купить для монастыря елея. Но человек Божий Нонноз, с великою впрочем кротостию, воспротивился этому, опасаясь, чтобы кто-либо из братии, удалившись из монастыря, ради приобретения елея, не потерпел какого-нибудь душевного вреда. И как в монастырском саду на деревьях виднелись кое-где маслины, то св. Нонноз велел их собрать, выжать из них сок и, сколько получится таким образом елея, принести к себе. Приказание было исполнено и братия принесли святому выжатый елей в небольшом сосуде. Когда все удалились, св. Нонноз поставил сосуд с елеем пред алтарем и помолился Богу. Потом, когда снова пришли к нему братия, он приказал им из принесенного сосуда разлить понемногу по всем, имеющимся в монастыре, сосудам, так чтобы в каждом было по нескольку этого благословенного елея. Несмотря на это, сосуды были почти пусты; тогда святой велел закрыть их; когда же потом снова открыли их, то нашли, что они были полны елея.

Петр. Теперь очевидно, как постоянно исполняются слова самой Истины: Отец мой доселе делает и Аз делаю (Ин.5,27).

Глава восьмая. Об Анастасии, настоятеле монастыря Суппентонского

Григорий. В то же время достопочтенный Анастасий, о котором я упоминал прежде (гл. 7-я), был нотариусом [4] в Римской Церкви, которой, по милости Божией, и я ныне служу. Желая посвятить жизнь свою единому Богу, он оставил свои письменные занятия и местом жительства избрал себе тот самый Суппентонский монастырь, о котором я говорил прежде. Там, как заботливый пастырь управляя монастырем, он провел много лет в святых подвигах. С вершины горы в том месте выдавалась огромная скала, так что вниз с нее открывалась страшная стремнина. Когда, по воле всемогущего Бога, уже приблизилось время св. Анастасию получить воздаяние за подвиги земной жизни, в одну ночь слышан был из этой высокой скалы голос, сопровождаемый сильным шумом: "Приди, Анастасий!" После сего и другие семь братий были также позваны по имени. Потом голос ненадолго затих, но вскоре позвал еще и восьмого брата. Все братство слышало этот голос и никто не сомневался, что это предвещало близкую кончину тех, к кому голос относился. Действительно, спустя несколько дней, скончался сперва св. Анастасий, потом и другие по порядку, как призывал их голос. Тот брат, имя которого произнес призывающий глас после некоторого молчания, пережил всех других несколькими днями и потом также скончался. Из этого очевидно, что молчание голоса означало несколько дней жизни. Но вот какое чудо случилось при этом: когда св. Анастасий приближался к кончине, пришел к нему один из монастырской братии, которому не хотелось пережить своего настоятеля. Припав к стопам святого, он начал со слезами умолять его: "Заклинаю тебя Богом, к Которому ты отходишь, не допусти, чтоб более семи дней оставался я здесь после тебя". И действительно, не прошло и семи дней после смерти Анастасия, как брат этот скончался, хотя голос и не призывал его вместе с другими в ту ночь. Очевидно, что только молитва св. Анастасия могла даровать ему кончину.

Петр. Если, отче, этот брат прешел из сего мира только ради молитв св. Анастасия, хотя и не был призываем к тому гласом, то нельзя ли отсюда заключить, что великие угодники Божии могут иногда по своей молитве получить даже то, что не предопределено Богом?

Григорий. Нет; что Богом не предопределено, того они получить никак не могут; но что получают по своей молитве, то так и предопределено, т. е., так и должно совершиться по молитве. Даже самое наследование Царствия Небесного так предопределено всемогущим Богом, что избранные получают оное за подвиги, смотря по тому, как возмогают они молитвою стяжавать себе дары, предопределенные им прежде век всемогущим Богом.

Петр. Прошу тебя, отче, изъясни мне вполне: как это молитва может содействовать предопределению?

Григорий. Сказанное мною я могу тебе, возлюбленный Петр, объяснить в кратких словах. Ты, без сомнения, знаешь, что Бог сказал некогда Аврааму: во Исааце наречется тебе семя (Быт. 21, 12); и в другом месте: отца многих языков положих тя (Быт. 17, 5). Еще дано было ему следующее обетование: воистину благословя благословлю тя, и умножая умножу семя твое, яко звезды небесныя и яко песок вскрай моря (Быт. 22, 17). Эти обетования ясно показывают, что всемогущий Бог предопределил распространить семя Авраама чрез Исаака; а между тем, вот что читаем в другом месте: моляшеся же Исаак Господеви о Ревекке, жене своей, яко неплоды бяше, послуша же его Бог и зачат во утробе Ревекка, жена его (Быт. 25, 21). Если было предопределено, что потомство Авраама распространится чрез Исаака, то почему же жена его была неплодна? Но это-то и показывает, что предопределение совершается молитвою: ибо тот, кому предопределено было распространить семя Авраамово, только по молитве получил детей.

Петр. Слова твои, отче, раскрыли мне тайну, и теперь никакое сомнение меня не смущает.

Григорий. Не угодно ли, я расскажу тебе и о св. отцах, живших в Тусции чтоб тебе известно было, какие и там были подвижники и как они своим познанием приближались к Богу.

Петр. Усерднейше прошу тебя рассказать об этом.

Глава девятая. О Бонифации, Ферентинском епископе

В городе Ференте был епископом некто Бонифаций, муж добродетельный, украшавший своею жизнью епископскую кафедру. Много рассказывал мне об его чудесах пресвитер Гавденций, который жив еще и теперь. Воспитавшись под руководством Бонифация, Гавденций тем более мог сообщить о нем истинных сведений, что сам был очевидцем дел его. Церковь Ферентинская находилась в то время в крайней бедности (бедность для добрых людей обыкновенно служит охранительницею смирения): все средства для ее поддержания заключались только в одном винограднике. Но однажды выпал столь сильный град, что в целом винограднике только кое-где виднелись ветки винограда. Когда после этого упомянутый угодник Божий епископ Бонифаций вошел в сад, то воздал всемогущему Господу сердечное благодарение за то, что посетил их скорбию в самой бедности. Когда же приблизилось время созреть винограду на оставшихся ветках, по обычаю, епископ повелел приставить к винограднику стража и наказал ему, как можно бдительнее, стеречь вверенное. Потом он приказал внуку своему, пресвитеру Константину, приготовить для вина все употреблявшиеся и прежде для сей цели в епископии сосуды и бочки, засмолив их надлежащим образом. Внук пресвитер, услышав такое распоряжение, чрезвычайно изумился; ему казалось весьма странным: зачем епископ приказал приготовить для вина все сосуды, когда вина почти вовсе не могло быть? Впрочем, он не стал спрашивать о причинах, по которым было дано такое распоряжение, но, согласно приказанию, исполнил все как следовало. После сего угодник Божий Бонифаций отправился в виноградник, собрал оставшиеся ветви винограда, отнес в точило и, приказав всем удалиться, сам остался в винограднике с малолетним дитятей, приказал ему сойти в точило и истоптать собранные ветки, которых было весьма немного. Как скоро было выжато из этих веток небольшое количество вина, человек Божий собрал оное своими руками в небольшой сосуд и начал разливать с благословением по всем приготовленным сосудам и бочкам, так что в некоторые сосуды едва досталось вина. Когда таким образом во все сосуды налито было по нескольку вина, епископ повелел пресвитеру тотчас собрать и привести бедных. Как же скоро это было сделано, в точиле оказалось вина столько, что им наполнены были все сосуды, принесенные бедными. После чего, увидев, что нужды всех были достаточно удовлетворены, святой приказал дитяти оставить точило, запер погреб и, укрепив вход в него своею печатию, возвратился домой. На третий день он позвал к себе пресвитера Константина и, совершив молитву, отпер погреб. Оказалось, что все сосуды, в которые было влито им по нескольку капель вина, были теперь переполнены им, так что если бы епископ еще несколько позамедлил своим приходом, то весь пол погреба был бы залит вином. Тогда он строго заповедал пресвитеру никому не говорить об этом чуде, пока будет жив он, Бонифаций; святой опасался, чтобы мирская слава о содеянном им чуде, которая бы возвысила его перед людьми, не послужила ко вреду его душе. Так подражал он примеру Учителя, Который, наставляя нас Своим примером на путь смирения, заповедал ученикам никому не говорить о чудесах Его, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых (Мф.17,9).

Петр. Как теперь представился удобный случай, я спрошу тебя, отче, почему Искупитель наш, возвратив зрение двоим слепцам, запретил им поведать об этом кому бы то ни было, а они разгласили о чуде по всей стране (Мф.9,27–31)? Неужели Единородный Сын, совечный Отцу и Святому Духу, хотел того, что не могло исполниться, т. е. чтобы не говорили о чуде, которое никак нельзя было скрыть?

Григорий. Все, что совершал Спаситель наш в этом смертном теле, все для того, чтобы даровать нам пример для подражания, чтобы мы, по мере собственных сил, шествуя по Его стопам, безпреткновенно совершили трудный путь настоящей жизни. Он сотворил чудо и запретил разглашать о нем, хотя это было невозможно; этим Он хотел показать, что и избранные Божии, если желают следовать примеру и учению Его, должны, сотворив что-либо великое, в душе своей питать желание, чтобы дело это осталось неизвестным, хотя бы, вопреки сему желанию, дело и обнаружилось для пользы ближних. Ибо как желание, чтобы великие дела оставались неизвестными, есть признак глубокого смирения, так и невозможность сокрыться этим делам приносит великую пользу другим. Посему Господь не того хотел, чтобы исполнилось невозможное, а хотел только, в научение наше, показать в своем примере, чего должны желать члены Его (таинственного) тела и что может быть вопреки их желанию.

Петр. Я совершенно доволен, отче, твоим объяснением.

Григорий. Как мы заговорили о св. Бонифации, то остается рассказать еще о некоторых его чудесах. — В каком-то году приближался день памяти блаженного мученика Прокула. В то время в Ференте жил некто Фортунат, человек именитый. Он усильно просил достопочтенного Бонифация, по совершении торжественного Богослужения в честь блаженного мученика, посетить дом его для благословения. Угодник Божий не мог отказаться от того, что предлагаемо было ему сердечным расположением Фортуната. Поэтому, совершив торжественное Богослужение, он приходит в дом упомянутого Фортуната ко времени вкушения трапезы. Но прежде, чем он совершил обычную предтрапезную молитву, у дверей дома явился какой-то человек с музыкальными инструментами и стал бить в кимвал (так как у некоторых есть обычай вкушать пищу под звуки музыки). С неудовольствием слушая звуки этой музыки, святой сказал: "Ах, умирает, умирает этот несчастный! Я пришел к этой приятной трапезе и еще не успел открыть уст своих к славословию Божию, как он уже начал заниматься своей музыкой". Потом он присовокупил: "Пойдите, и с любовью предложите ему пищу и питие, но знайте, что это мертвец". Действительно, как скоро этому несчастному человеку вынесли из дома хлеб и вино и он пошел назад, вдруг огромный камень упал с крыши дома и поразил его в самое темя. После этого удара он полуживой был поднят с земли и на другой день, по предсказанию святого, совсем простился с жизнью. Посуди же теперь, возлюбленный Петр, какой благоговейный страх должны мы питать к святым людям, в которых видимо обитает Бог! И как скоро возбуждается на что-нибудь гнев во святом человеке, к кому мы должны относить это, как не к Тому, Кто невидимо обитает в душе святого? Посему тем более должны мы опасаться, чтобы не возбудить гнева в праведнике, чем несомненнее то, что в сердце его присно обитает Тот, Который всегда силен воздать нам отмщение, по его желанию.

Случилось также однажды, что упомянутый пресвитер, внук св. Бонифация — Константин, продал своего коня за двенадцать златниц и, положив их в свой ковчежец, отправился на какое-то дело. В это самое время приходят в дом епископа нищие и неотступно просят св. Бонифация подать им что-нибудь в облегчение их бедности. Но как у человека Божия не было ничего для подаяния, то и начал он душевно сокрушаться, что вот уйдут от него бедные без помощи. Вдруг он вспомнил, что внук его, пресвитер Константин, продал своего коня и что вырученные деньги лежат у него в ковчежце. Итак, несмотря на то, что внука не было дома, святой отыскал ковчежец, отломал для своей святой цели замок, вынул двенадцать златниц и разделил их, по своему усмотрению, между нищими. После возвращается пресвитер Константин и видит, что ковчежец его взломан и что нет уже в нем положенных за продажу коня денег. Тогда в сильном гневе он начал громко кричать: "Все здесь живут как следует, мне только одному житья нет!" Услышав эти возгласы, приходит епископ, собираются также и все жившие при епископии. Святой стал кротко успокаивать пресвитера, а тот продолжал в раздражении кричать: "Все живут в твоем монастыре спокойно, только мне от тебя житья нет! Отдай мне деньги!" Опечаленный этими оскорбительными возгласами епископ идет в храм Пресвятыя Богородицы и Приснодевы Марии, облачается в священные одежды и, воздев руки к небу, начинает молить Богоматерь, чтобы Она помогла ему укротить безумную раздражительность пресвитера. Вдруг, по окончании молитвы, взглянув на свою одежду, епископ видит, что у него в пазухе двенадцать златниц, так ярко сияющих, как будто бы они были сейчас только отчеканены. Немедленно идет он из церкви к гневному пресвитеру, возвращает деньги, со словами: "Вот тебе твои деньги, но знай, что за скупость не быть тебе здесь епископом по моей смерти!" Из слов святого видно, что пресвитер приготовил эти деньги на случай достижения епископства. Но предсказание святого исполнилось: Константин кончил жизнь в пресвитерском чине.

В другое время зашли в монастырь св. Бонифация два готфа и сказывались, что спешат в Равенну. Святой сам налил им небольшой сосуд вина, чтоб им было чем подкрепить себя на дороге. Но из этого небольшого сосуда у готфов не иссякало вино до самой Равенны. Потом еще несколько дней они пробыли в Равенне, пили вино каждый день, и оно не оскудевало; наконец, по той же дороге возвратились они к святому отцу в Ферент, продолжали пить вино ежедневно, но вино не убывало из сосуда: не то, чтобы вино в сосуде, данном им епископом, прибывало, а только не убывало.

Еще недавно приходил ко мне из тех мест один старец-клирик. Не могу не передать тебе, что он рассказал мне о св. Бонифации. Однажды св. Бонифаций пошел в монастырский сад и увидел, что все растения покрыты червем; особенно же овощные растения совсем пропадали. Тогда он сказал червю: "Именем Иисуса Христа повелеваю тебе оставить растения и не истреблять овощей!" Червь тотчас же по слову святого пропал, так что и следа его не осталось во всем саду. Но эти чудеса, соделанные св. Бонифацием в сане епископа, когда, вместе с благодатию этого сана, возрастало в нем пред лицом всемогущего Бога и нравственное преспеяние, еще не так удивительны, как те, которые он творил, по словам того же старца-клирика, еще будучи в отроческих летах. В этом возрасте, когда он еще жил со своею матерью, нередко он возвращался домой то без верхней, то даже без нижней одежды. Ибо, посещая разные дома, как скоро он видел какого-нибудь бедняка неприкрытым, снимал свою одежду и отдавал ему, питая упование, что Сам Господь, пред очами Которого он творил добро, воздаст ему. Мать часто его бранила и выговаривала, что за охота была ему отдавать другим одежду, когда сам беден. Но вот однажды она пошла в свою житницу, где хранился хлеб, заготовленный для годового содержания, и видит, что сын ее всю почти пшеницу роздал бедным. Мать пришла в отчаяние, начала терзаться и плакать, что вот пропал годовой их запас. Приходит благочестивый отрок Бонифаций и, как умеет, начинает ее утешать. Но как его утешения нисколько не действовали, то он попросил мать выйти из житницы, в которой так немного осталось у них пшеницы из целого годового запаса. Потом повергся пред Богом с молитвою; и немного спустя пригласил мать снова в житницу. Пшеницы оказалось теперь такое количество, что не было столько и тогда, когда у матери был собран запас на целый год. Мать изумилась, увидев это чудо и, познав, как действенна была молитва отрока, сама с того времени заставляла его раздавать хлеб. — Мать обыкновенно всегда держала у себя в доме несколько домашних птиц; но с соседнего поля привыкла ходить за ними лисица. Однажды, когда отрок Бонифаций был в загороде, где содержались птицы, лисица у него на глазах схватила одну. Тотчас он отправился в церковь и там, простершись в молитве пред Богом, взывал: "Господи, неужели Тебе угодно, чтоб я даже и не вкусил того, что мать приготовляет для меня в пищу? Вот она откармливает птиц, а лисица их пожирает!" Кончив молитву, он вышел из церкви и вдруг видит: лисица воротилась и несет во рту похищенную птицу; выпустив ее, лисица тотчас же сама издохла на месте на глазах Бонифация.

Петр. Удивительное дело, — как Господь исполняет молитвы уповающих на Него даже относительно таких ничтожных предметов.

Григорий. Все это совершается, возлюбленный Петр, по премудрому намерению нашего Создателя — чтобы, получив малое, мы воспитали в себе надежду получить и большее. Невинное и набожное дитя увидело исполнение своего детского желания, и это должно было вразумить его, какое дерзновение оно может иметь пред Богом, испрашивая большего.

Петр. Да, справедливы слова твои, отче.

Глава десятая. О Фортунате, Тудертском епископе

Григорий. В тех же странах, в городе Тудерте, был епископом некто Фортунат, человек благочестивой жизни. Он получил от Бога необыкновенный дар — изгонять нечистых духов, так что иногда целые легионы бесов, силою его молитвы, должны были оставлять одержимых ими. Также силою крепкой молитвы он отражал полчища демонов и от самого себя. К св. Фортунату был весьма близок дефенсор нашей Церкви Юлиан, который еще недавно умер в Риме. С его-то слов я и хочу теперь рассказать тебе нечто, ибо Юлиан, по своей близости к св. Фортунату, был часто очевидцем его дел, и так приятно было слушать нам его назидательные воспоминания о святом, как будто бы мед капал из уст его.

У одной знатной госпожи, недалеко от Тусции, жила невестка, недавно еще вышедшая замуж за ее сына. Однажды свекровь пригласила ее с мужем отправиться вместе на освящение церкви во имя святого мученика Севастиана. В ночь пред отправлением на освящение упомянутого храма невестка не могла воздержаться от плотского удовольствия с мужем. Хотя поутру совесть сильно укоряла ее за это удовлетворение вожделениям плоти, но в то же время и стыдно было ей отказаться от данного обещания. Итак, более по ложному стыду пред людьми, чем по богобоязненности, она отправилась со своею тещею на освящение храма. Когда мощи святого мученика Севастиана были внесены в храм, злой дух напал на невестку и на виду у всех начал ее мучить. Один из пресвитеров этого храма, видя ее страшные мучения, тотчас вынес из алтаря синдон [5] и возложил на беснующуюся, но дух нечистый напал тут же и на него. Об этом можно было заключить из того, что пресвитер обнаруживал в припадках признаки неукротимой силы. Некоторые из присутствовавших вынесли женщину из храма в собственный ее дом. Человекоубийца искони не переставал постоянно повергать ее в страшные мучения. Родственники бесновавшейся, из любви к ней (впрочем, не духовной, а плотской), употребляли всевозможные средства, чтобы возвратить ей здоровье, наконец отдали на руки каким-то знахарям: как будто хотелось им, вылечив с помощью каких-нибудь волшебных снадобий тело больной, погубить окончательно ее душу. Итак, знахари повели ее к реке, погрузили в воду, и начались у них продолжительные заговоры для изгнания нечистого духа. Но, по неисповедимой воле всемогущего Бога, как скоро с помощью волшебного искусства вышел из нее один демон, на место его вошел целый легион. После этого больная начала так сильно биться и так неистово кричать, как только можно было ожидать от целого легиона демонов. Увидев несчастные плоды своего суеверия, родители больной, посоветовавшись между собою, привели ее к св. епископу Фортунату и поручили его попечениям. Он не отказался принять ее, и долго день и ночь молился, усугубляя свои молитвы тем с большею ревностью, чем очевиднее было, что он должен изгнать целый легион бесов из одного человека. И действительно, спустя несколько дней Фортунат возвратил ее родителям в таком здравии и спокойствии, как будто бы нечистый дух и не прикасался к ней.

В другой раз угодник Божий также изгнал из человека нечистого духа. И вот однажды в сумерки, когда в городе все было тихо, изгнанный нечистый дух, приняв на себя образ какого-то странника, начал ходить по улицам города и кричать: "Вот что сделал святой-то епископ Фортунат!.. Выгнал из своего дома странника! И теперь вот я ищу по городу ночлега и не могу найти!" Этот голос услышал один отец семейства из своего дома, где он перед камином сидел с женою и малолетним сыном. Расспросив, что сделал епископ, он пригласил странника к себе в дом и посадил вместе с собою перед камином. Едва только они обменялись между собою несколькими словами, нечистый дух вдруг напал на малолетнего хозяйского сына, поверг его в огонь и там задушил. Несчастный отец тотчас догадался, кого изгнал от себя епископ и кого он принял в свой дом.

Петр. Как же это, отче, исконный человеконенавистник мог сделать убийство в доме того, кто принял его как странника для приюта?

Григорий. Многое, возлюбленный Петр, нам кажется хорошим, хотя и не таково на самом деле, потому что совершается не с доброю целью. Потому и в Евангелии Истина говорит: аще ли око твое лукаво будет, все тело твое темно будет (Мф.6,23). Если нечисто намерение, предшествующее действию, то и самое действие будет дурно, хотя бы и казалось хорошим. Так и здесь — последовавшее наказание обнаружило, что дело было предпринято с нечистою целью. И я думаю, что этот человек, лишившийся сына за свое гостеприимство, потерпел наказание потому, что предпринял доброе дело не по побуждениям благочестия, а из желания унизить епископа. Ибо есть люди, которые стараются делать добро только для того, чтоб унизить значение добрых дел другого: не добро для них приятно делать, а уничижать другого славою о своих добродетелях. Поэтому я думаю, что человек, оказавший гостеприимство нечистому духу, водился больше гордостию, чем желанием сделать добро; ему хотелось, чтобы все знали, что вот он превзошел епископа добродетелью, что он принял того, кого угодник Божий Фортунат изгнал.

Петр. Да, твои слова справедливы. Из последствий дела очевидно, что в основании его лежала нечистая мысль.

Григорий. В другой раз еще случилось вот что: человек, потерявший совершенно зрение, обратился с просьбою о помощи к тому же святому и получил ее. Ибо как скоро человек Божий, сотворив молитву, осенил очи крестным знамением, мрак слепоты тотчас исчез и зрение возвратилось. — У одного воина впал в бешенство конь, так что несколько человек едва могли его сдержать, и всякого, кто приближался к этому коню, он жестоко кусал. Наконец его связали и привели к святому Фортунату. Едва только святой изобразил над конем крестное знамение, как всякое бешенство пропало и конь сделался послушнее, чем был до припадка. Воин, видя, что конь его чудесною силою так скоро исцелился от бешенства, вздумал подарить его святому. Святой отказался принять дар; но как воин настоятельно просил не презреть его дара, то святой человек избрал средину между двумя крайностями. Он принял просьбу воина, но, не желая себе награды за сделанное добро, не прежде согласился взять коня, как заплатив за него надлежащую цену. Святому не хотелось отказом оскорбить жертвователя и вот он, по побуждениям любви, покупает совершенно для себя ненужное.

Не могу не рассказать тебе также, что я слышал об этом святом дней двенадцать тому назад. — Пришел ко мне какой-то бедный старец, и как я особенно люблю разговаривать со старцами, то начал его расспрашивать, откуда он, — и узнал, что он из города Тудерта. "Так скажи, не знаешь ли ты епископа Фортуната", — спросил я. "Знал и очень хорошо", — отвечал старец. "Скажи же, пожалуйста, — продолжал я, — не знаешь ли каких-нибудь его чудес и опиши мне этого святого мужа". — "Это был, — отвечал старец, — совсем не такой человек, каких мы привыкли завсегда видеть. Чего бы он ни просил у всемогущего Бога, прошение его всегда исполнялось. Расскажу тебе только об одном чуде, которое пришло мне теперь на память. Однажды через город Тудерт проходили готфы, отправлявшиеся в Равенну. Из деревни, находящейся неподалеку от города Тудерта, они похитили двоих мальчиков. Как скоро сказали об этом святому Фортунату, он немедленно позвал к себе готфов. Когда же они явились, святой начал кротко с ними беседовать и старался ласкою смягчить их свирепость. Потом обратился к ним со следующим вопросом: "Какой желаете получить выкуп за этих увезенных мальчиков? Я дам вам выкуп, а вы, в знак своего расположения ко мне, возвратите мне детей". На это готф, казавшийся первым между другими, отвечал: "Проси чего-нибудь другого, все готовы для тебя сделать, а этих мальчиков не отдадим ни за какую цену". Святой сказал ему с кроткой угрозой: "Напрасно, сын мой, печалишь ты отца своего; не причиняй мне скорби, чтоб не случилось с тобой чего-нибудь неприятного". Но готф, по загрубелости своего сердца, отказал святому и ушел. На другой день перед отправлением в путь, тот же готф опять приходит к святому и святой снова начинает его по-прежнему упрашивать о возвращении малюток. Готф опять отказался удовлетворить его просьбе. "Знай же, что не будет тебе на дороге счастья, когда ты опечалил меня", — сказал святой в неудовольствии. Готф оставил без внимания эти слова и, возвратившись в дом, где останавливался, посадил упомянутых малюток на коня и отправил со своими товарищами, сам же поехал на коне вслед за ними. Когда он ехал мимо церкви св. Павла, конь его преткнулся, всадник упал и переломил себе ногу пополам. Его подняли и отвели назад. Тотчас же больной послал воротить детей и просил св. Фортуната прислать к нему своего служителя. Как скоро служитель пришел, больной, отказавшийся прежде возвратить детей, тотчас же передал их посланному, сказав: "Ступай и скажи господину моему епископу: ты не благословил его и вот он пострадал; прими же теперь детей, о которых просил, и помоги ему". Служитель не медля повел к епископу детей; а блаженный Фортунат дал ему святой воды, чтоб поскорее окропил ею больного. Служитель снова отправился к больному готфу и возлил святую воду на тело его. Удивительное и непостижимое дело! Едва только вода коснулась больного места, болезнь миновала и кость пришла в прежнее положение, так что готф тотчас же встал с постели и продолжал путешествие, как будто бы он никогда не подвергался никакой болезни. Таким образом, готф, не хотевший послушаться святого и возвратить детей за деньги, наказанием Божиим был вынужден возвратить их без выкупа". — Кроме этого случая старец рассказывал мне и о некоторых других чудесах св. Фортуната. Но как меня в то же время дожидались некоторые, желавшие получить духовное наставление, и было уже очень поздно, то мне и нельзя было долго слушать его рассказов, хотя я, если можно, всегда готов слушать их с удовольствием.

В другое посещение старец рассказал о св. Фортунате нечто еще более удивительное. "В городе Тудерте, — говорил он, — жил вместе с двумя родными сестрами некто Маркелл, человек хорошей жизни. Он был нездоров и скончался вечером в великий день пасхальной субботы. Так как далеко было нести его на кладбище, то он и остался непохороненным в этот день. Но когда пришло время совершить погребение, сестры Маркелла, скорбя об его утрате, прибегли к св. Фортунату и со слезами и воплями начали умолять его. "Знаем, — говорили они, — что ты творишь чудеса апостольские: исцеляешь прокаженных, слепым возвращаешь зрение — приди и воскреси нам умершего брата". Святой, как скоро услышал о смерти брата их, сам прослезился и сказал сестрам: "Ступайте, и не просите об этом; на все есть воля всемогущего Бога, противиться ей никто не может". Они ушли, но епископ не переставал скорбеть о смерти их брата. На следующий же воскресный день, еще до рассвета, в сопровождении двоих слуг, он отправился в дом умершего и, приблизившись к одру, на котором лежало бездушное тело, повергся с молитвою пред Богом; потом, совершив молитву, сел близ умершего и тихо навал его по имени: "Брат Маркелл!" Как ни тихо были произнесены эти слова, умерший, как бы сквозь легкий сон, услышал их, открыл глаза и, взглянув на епископа, сказал: "Ах, что со мной сделалось! Что со мной сделалось!" — "Что же с тобой сделалось?" — спросил епископ. "Вчера, — отвечал умерший, — приходили за мной двое и, разлучив с телом, отвели в некоторое прекрасное место, а ныне один из них опять пришел и сказал: "Отведите назад его, потому что епископ Фортунат пришел к нему в дом". Сказав это, умерший тотчас встал, и долго после того еще жил. Впрочем, не надобно думать, чтобы он потерял блаженство, которое получил было после первой смерти; ибо, если он еще до своей первой смерти благоугодил всемогущему Богу, то, без сомнения, подкрепляемый молитвами святого еще благочестивее начал жить по воскресении. — Но зачем же нам много говорить о богоугодной жизни св. Фортуната, когда доказательства величия его добродетелей мы имеем постоянно перед глазами в его нетленных мощах? Как при жизни он всегда прогонял бесов, исцелял всякого больного, приходившего к нему с верою, так и по смерти то же совершает чрез нетленные свои останки. — Впрочем, возлюбленный Петр, мне надобно досказать тебе о великих чудесах святых, живших в Валерийской провинции, о чем рассказывал мне вышеупомянутый достопочтенный Фортунат. Он и ныне часто посещает меня и, повествуя о деяниях святых мужей, доставляет мне всегда новое удовольствие.

Глава одиннадцатая. О Мартирии, иноке Валерийской области

В Валерийской провинции жил некто Мартирий, великий угодник Божий, и вот что он совершил в знамение своей великой святости. Однажды братия, жившие с ним, сажали в печь хлеб и забыли изобразить на нем крестное знамение, как обыкновенно это делывалось в той стране на тесте, которое казалось от того как бы разделенным на четыре части. Святой был тут же и заметил, что на хлебе не изображено было крестное знамение. Когда хлеб посадили в печь и закрыли углями и пеплом, святой спросил: "Почему же вы не изобразили на тесте крестного знамения?" И тотчас изобразил пальцем крестное знамение по направлению к тому месту, где был посажен хлеб под углями. От этого хлеб издал такой треск, какой слышится, если лопнет на огне большой глиняный сосуд. Когда вынули из печи готовый хлеб, увидели на нем изображение крестного знамения, произведенное не прикосновением, а верою.

Глава двенадцатая. О Севере, пресвитере из той же области

В той же области есть долина, известная под именем Интероринской, а в просторечьи — Интерокринской. На ней стояла церковь во имя Пресвятой Богородицы и Приснодевы Марии, а при церкви пресвитером был некто Север, человек чудной жизни. Однажды прислали за пресвитером с просьбою посетить, как можно скорее, один дом, где умирал отец семейства. Умирающий просил священника прийти, чтобы очистить совесть его Таинством покаяния, помолиться Богу о его грехах и мирной кончине. Когда пришли посланные, пресвитер был в саду — обчищал деревья — и по просьбе обещал немедленно прийти. Но видя, что немного уже оставалось доделать в саду, пресвитер несколько помедлил, чтобы окончить начатое; кончив, отправился к больному. На дороге встретили его прежние послы словами: "Что ты, отец, замедлил? Теперь уже не безпокойся, больной помер". Услышав это, пресвитер сильно испугался и громогласно называл себя убийцею больного. В слезах пришел он к одру умершего, с рыданием повергся пред ним на землю. Когда таким образом он неутешно плакал, бился головой о землю и называл себя виновником его смерти, вдруг душа возвратилась к умершему. Предстоящие (их было много), увидев это, вскрикнули от удивления и плакали от радости больше, чем прежде от скорби. Воскресшего начали расспрашивать: где он был и как возвратилась к нему душа? "Трое каких-то, — отвечал воскресший, — взяли мою душу из тела и повели ее; из ноздрей и уст их исходил нестерпимый для меня пламень; вели они меня по местам мрачным; но вдруг является навстречу нам прекрасный по виду юноша. Обратившись к ведшим меня, он сказал: "Возвратите его, потому что о нем слезно плачет пресвитер Север, и Господь даровал эту душу его слезам". Север, выслушав это, тотчас встал, преподал ему Таинство покаяния и молился о нем Богу. В продолжение семи дней оживший заглаждал покаянием содеянные грехи, а на восьмой с веселием предал дух свой Богу. Подумай же теперь, возлюбленный Петр, с какою любовью Господь внял молитве пресвитера Севера, когда не восхотел оставить его в печали.

Петр. Поистине, это весьма удивительное дело! Я до сих пор ничего подобного не знал. Но вот говорят, что ныне уже нет столь великих святых!

Григорий. Я думаю, возлюбленный Петр, что и ныне есть много таких людей. Из того, что они не совершают таких чудес, еще не следует, что они не таковы же на самом деле. О жизни надобно судить не по внешним знамениям, а по важности подвигов. Ибо много есть людей, которые хотя и не творят чудес, но не меньше тех, которые творят.

Петр. Скажи, пожалуйста, чем же мне увериться, что не творящие чудес иногда бывают нисколько не ниже творящих.

Григорий. Например, разве ты не знаешь, что апостолы Петр и Павел оба первоверховные апостолы?

Петр. Знаю и совершенно уверен, что хотя Павел и называл себя мний между апостолами, но он более всех потрудился.

Григорий. Припомни же теперь: Петр ходил по водам (Мф.14,29), а Павел потерпел на море кораблекрушение (2Кор. 11, 25); вот по отношению к одной и той же стихии — Павел не мог плыть и на корабле, а Петр ходил по морю, как по суху. Теперь не очевидно ли, что хотя в совершении чудес оба они обнаружили неодинаковую силу, но заслуги их пред Богом совершенно равны.

Петр. Объяснения твоего совершенно достаточно. Теперь ясно вижу, что нужно смотреть на жизнь, а не на чудеса. Но как и чудеса служат доказательством святой жизни, то, прошу тебя, расскажи мне еще что-нибудь — напитай мою алчущую душу добрыми примерами.

Григорий. Во славу нашего Искупителя, я тебе расскажу о некоторых чудесах святого Венедикта. Но теперь у меня нет свободного времени, поговорим об этом в другой раз.