Собиратели ракушек

1. Нэнси

Иногда она с горечью думала, что у нее, Нэнси Чемберлейн, любое, самое простое и невинное предприятие неизбежно наталкивается на досадные осложнения.

Вот, например, сегодня. Пасмурный мартовский день. Она всего-то только и собиралась завтра сесть в поезд, отправляющийся в 9.15 из Челтнема, поехать в Лондон, пообедать с сестрой Оливией, может быть, забежать в «Хэрродс»[2] – и вернуться обратно домой. Уж кажется, не преступный замысел. Она не намеревалась транжирить деньги и не на свидание к любовнику ехала, а скорее по велению долга; надо было кое-что обсудить, принять ответственные решения; тем не менее стоило ей заикнуться домашним о своих планах, как обстоятельства сразу же сплоченными рядами выстроились у нее на пути и она столкнулась с возражениями и, что еще хуже, с таким непониманием, что вырывалась из дому уже словно из горящего здания.

Накануне вечером, договорившись с Оливией по телефону о встрече, она пошла искать детей. Они оказались в маленькой гостиной, которую Нэнси предпочитала величать библиотекой, – валялись на диване у камина и смотрели телепередачу. У них была комната для игр с телевизором, но в ней отсутствовал камин и стоял смертельный холод, да и телевизор там был старый, черно-белый, так что, естественно, они почти все время проводили здесь.

– Мои хорошие, я должна завтра ехать в Лондон, встретиться с тетей Оливией и поговорить с ней насчет бабушки Пен…

– Если ты уедешь в Лондон, кто же отвезет перековать Молнию?

Это возражение поступило от Мелани. Она говорила, не вынимая изо рта кончик косы и не спуская взгляда с телевизора, где во весь экран бесновался знаменитый рок-певец. У четырнадцатилетней Мелани был сейчас, как успокаивала себя ее мать, трудный возраст.

Вопрос этот Нэнси предвидела и была к нему готова.

– Я попрошу Крофтвея, он должен сам управиться.

Крофтвей был вечно насупленный садовник и мастер на все руки, проживавший вдвоем с женой в квартирке над конюшней. Лошадей он терпеть не мог и постоянно наводил на них ужас громким голосом и неумелым обращением, однако заниматься ими входило в его обязанности, что он с неохотой и делал – втаскивал взмыленных коней в клеть для перевозки и с таким громоздким грузом гнал грузовик на всевозможные скачки и мероприятия детского конного клуба. В этих поездках он у Нэнси назывался грумом.

Вслед за сестрой и одиннадцатилетний Руперт выступил со своим возражением:

– Я сговорился зайти к Томми Робсону. У него есть интересные футбольные журналы, он сказал, что даст мне их почитать. Кто же меня привезет домой?

Нэнси в первый раз о таком уговоре слышала. Стараясь изо всех сил не терять хладнокровия и понимая, что предложить перенести этот визит на другой день значит вызвать стоны и вопли: «Так нечестно!», она подавила досаду и сказала как можно более ровным голосом, что домой он сможет приехать на автобусе.

– Да-а, а на остановку пешком идти!

– Ну там же всего четверть мили, – заметила Нэнси и примирительно улыбнулась. – Раз в жизни можно сходить, это не смертельно.

Она надеялась, что мальчик улыбнется в ответ, но он только цыкнул зубом и снова уставился в телевизор.

Нэнси подождала. Чего? Может быть, проявления какого-то интереса к делам, имеющим значение для всей семьи? Даже корыстный вопрос, какие подарки мать привезет из Лондона, и то был бы лучше, чем ничего. Но дети уже забыли о ней и сосредоточили внимание на телеэкране. Она вдруг почувствовала, что этот грохот и вой невыносимы, и поспешила выйти из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. В коридоре на нее пахнуло пронизывающим холодом, который шел от каменного пола и поднимался вверх по ледяной лестнице.

Минувшая зима была студеная. Нэнси любила повторять – себе или подвернувшемуся невольному слушателю, – что не боится холода. Она не мерзлячка по натуре. К тому же, рассуждала она, в своем доме холод не чувствуется, всегда столько дел, не успеваешь озябнуть.

Но теперь, после неприятного объяснения с детьми, когда еще предстояло на кухне «сказать пару слов» угрюмой миссис Крофтвей, ее пробрала дрожь, и она плотнее запахнула толстую вязаную кофту, видя, как от сквозняка из щели под входной дверью шевелится у порога вытертый половичок.

Дом, в котором они живут, очень старый, ему не меньше двухсот лет, это бывший дом священника, стоящий на краю живописной деревушки среди Котсуолдских холмов. У Чемберлейнов и почтовый адрес такой: просто «Дом Священника», Бэмуорт, Глостершир. Хороший адрес, одно удовольствие давать его в магазинах: «Запишите за мной – миссис Джордж Чемберлейн, „Дом Священника“, Бэмуорт, Глостершир». Она и бумагу почтовую себе такую заказала в «Хэрродсе»: голубую, а сверху – тисненый адрес. Нэнси вообще придавала значение таким мелочам. Они задают тон.

Они с Джорджем поселились здесь вскоре после свадьбы. Как раз незадолго перед тем прежнему бэмуортскому викарию, видно, ударила кровь в голову, и он восстал, заявив в вышестоящие инстанции, что ни один человек, пусть даже и труженик на духовной ниве, не в состоянии на свое убогое жалованье существовать и содержать семью в таком чудовищно большом, неудобном и холодном жилище. Епархиальные власти подумали-подумали и после посещения архидьякона, который, переночевав там, простудился и чуть не умер от пневмонии, согласились построить для священника новый дом. В результате на противоположном краю деревни был возведен кирпичный коттедж, а старый дом священника объявлен к продаже.

И Джордж с Нэнси его купили.

– Мы его сразу же схватили, – рассказывала Нэнси знакомым, в том смысле, что, мол, вот какие они с Джорджем быстрые и сообразительные. И действительно, дом достался им за гроши, но, как выяснилось, только потому, что других желающих вообще не было.

– Здесь, конечно, потребуется много работы, но дом – загляденье, в позднегеоргианском стиле… и большой участок… конюшни, денники… и Джорджу до работы, в Челтнем, всего полчаса езды. То есть все идеально.

Дом и вправду был идеален. Для Нэнси, выросшей в Лондоне, он был воплощением грез, расцветших на благодатной почве романов Барбары Картленд и Джорджетты Хейер, которые она поглощала с жадностью. Жить в деревне и быть замужем за деревенским сквайром было пределом ее жизненных устремлений, а перед тем, конечно, непременный «сезон» в Лондоне и свадьба, и чтобы были подружки невесты, и белые туалеты, и фотография в «Тэтлере». И все у нее сбылось, кроме лондонского «сезона», и прямо из-под венца она оказалась молодой хозяйкой деревенского дома среди Котсуолдских холмов, с конюшней, где содержалась лошадь, и широкой лужайкой, на которой можно устраивать приходские праздники. И с подходящим кругом знакомств. И с собаками соответствующей породы. Муж у нее стал председателем местного комитета консерваторов и во время воскресной утрени зачитывал в церкви отрывки из Библии.

Поначалу все шло хорошо. Денег хватало, старый дом отремонтировали, обустроили, сделали новый белый фасад, провели центральное отопление, Нэнси обставила комнаты викторианской мебелью – мужниным наследством, а свою спальню щедро декорировала вощеными ситцами в цветочек. Но годы шли, росла инфляция, цены на жидкое топливо и жалованье работникам увеличивались, нанимать людей для работы в доме и в саду оказывалось труднее и труднее. Содержание этого дома становилось год от года все более тяжелым бременем, и Нэнси иногда казалось, что, пожалуй, они с Джорджем отхватили кусок не по зубам.

Мало этого, оглянуться они не успели, как на них еще навалились кошмарные расходы по обучению детей. Мелани и Руперт были определены приходящими учениками в местные частные школы. Предполагалось, что Мелани останется учиться в своей до окончания второй ступени, но Руперта ждал «Чарльзуорт», закрытая школа, где учился его отец. Мальчика внесли в список учащихся буквально на следующий день после рождения и одновременно выправили скромную страховку на образование, да только суммы, которую можно будет по ней получить теперь, в 1984 году, не хватит и на железнодорожный билет, чтобы доехать до места.

Однажды, ночуя в Лондоне, Нэнси поделилась своими заботами с сестрой Оливией, надеясь получить от этой деловой дамы практический совет. Но Оливия ей не посочувствовала. Она сказала, что они с Джорджем дураки.

– Закрытые школы – это пережиток. Пошлите его в местную, пусть живет общей жизнью со сверстниками. Это будет полезнее, чем разреженная атмосфера старосветских традиций.

Но это было немыслимо. Ни Джордж, ни Нэнси не допускали даже и мысли о государственном образовании для своего единственного сына. Нэнси иногда втайне даже воображала Руперта в Итоне, а заодно и себя, Четвертого июня, присутствующей на выпускном празднестве, в шляпе с широченными полями; «Чарльзуорт» – конечно, школа солидная и знаменитая, а все-таки до Итона чуть-чуть недотягивает. Впрочем, с Оливией Нэнси такими мыслями не поделилась.

– Об этом не может быть речи, – кратко ответила она.

– Тогда пусть он попытается сдать экзамены на государственную или именную стипендию. Пусть сам о себе немного позаботится. Какой смысл вбухивать все свои средства в мальчишку?

Но Руперт не книжная душа. Он не может рассчитывать ни на какие стипендии, и Джордж с Нэнси это отлично знали.

– Ну, если так, – отмахнулась Оливия, – по-моему, у вас нет другого выбора, как продать «Дом Священника» и приобрести себе что-нибудь поменьше. Подумай, какая будет экономия, если вам не придется тратиться на эту старую развалину.

Но такой выход внушал Нэнси еще больший ужас, чем перспектива государственного образования для сына. И не просто потому, что это было бы капитуляцией, отказом от всего, к чему она всю жизнь стремилась. У нее еще шевелилось противное подозрение, что их семья – она сама, и Джордж, и дети, – поселившись в уютном домике где-нибудь на окраине Челтнема, без лошадей, без «Женского института», без комитета консерваторов, без спортивных состязаний и приходских праздников, сразу потеряют значительность, станут неинтересны теперешним светским знакомым и растают, как тени, отойдя в сонм забытых и ничтожных.

Нэнси снова передернуло от холода. Надо взять себя в руки. Она прогнала гнетущие воспоминания и решительно зашагала по каменным плитам коридора в кухню. Здесь всегда было тепло и уютно – огромная колонка отопления никогда не отключалась. Нэнси иногда, особенно в холодное время года, приходила в голову мысль, что хорошо бы им всем поселиться в кухне… Всякая другая семья на их месте, вероятно, поддалась бы соблазну и проводила зиму здесь. Но они – не всякая семья. Вот мать Нэнси, Пенелопа Килинг, в свое время действительно жила в просторной полуподвальной кухне большого дома на Оукли-стрит – стряпала и кормила домочадцев за большим, начисто выскобленным кухонным столом; здесь же писала письма, и воспитывала детей, и штопала одежду, и даже принимала бесконечную череду гостей. Но Нэнси, которая всегда дулась на мать и в то же время слегка стыдилась ее, была противницей такого теплого и неформального образа жизни. «Когда я выйду замуж, – еще ребенком твердила она себе, – у меня будет гостиная и столовая, как у людей, а на кухню я буду заходить как можно реже».

У них с Джорджем, по счастью, вкусы сошлись. Несколько лет назад, после всестороннего обсуждения, супруги согласились, что удобство завтрака в кухне перевешивает связанное с этим некоторое снижение стандартов. Но дальше этого ни он, ни она идти были не намерены. Так что обеды и ужины подавались в огромной столовой с высокими потолками, за безупречно накрытым столом, при соблюдении всех формальностей, заменяющих домашний уют. Отапливалось это помещение электрическим камином, установленным в углублении настоящего, а когда к ужину бывали гости, Нэнси включала электрический камин заранее, часа за два, и недоумевала, почему дамы являлись к ней, закутанные в шали? Или еще хуже… Был один незабываемый случай, когда Нэнси углядела под жилеткой у гостя, облаченного в смокинг, шерстяной пуловер с глубоким вырезом! Разумеется, этого господина никогда больше не приглашали.

Миссис Крофтвей стояла у раковины и чистила картошку к ужину. Это была женщина высоких достоинств (не то что ее невоздержанный на язык муж), которая исполняла свои обязанности всегда в белом халате, как будто от этого ее стряпня могла стать лучше и вкусней. Нет, конечно. Но, по крайней мере, ее присутствие в кухне означало, что Нэнси не должна сама заниматься готовкой.

Она решила сразу взять быка за рога:

– Кстати, миссис Крофтвей, у меня несколько изменились планы. Я завтра должна ехать в Лондон, встретиться с сестрой. Надо обсудить мамины дела, а это не телефонный разговор.

– Я думала, ваша мама вышла из больницы и снова дома.

– Верно. Но я вчера разговаривала по телефону с ее врачом, и он говорит, что ей не следует больше жить одной. Инфаркт не обширный, и она очень быстро поправилась, но все-таки… нельзя полагаться…

Она рассказывала все это миссис Крофтвей не потому, что ожидала от нее поддержки или даже обыкновенного сочувствия. Просто разговаривать о болезнях эта женщина очень любила, и Нэнси рассчитывала таким образом привести ее в благосклонное расположение духа.

– Моя мать перенесла инфаркт, так она после него до того переменилась, узнать было нельзя. Лицо посинело, руки распухли, обручальное кольцо пришлось на пальце распиливать.

– Я этого не знала, миссис Крофтвей.

– И с тех пор одна она уже жить не могла. Мы с Крофтвеем взяли ее к себе, отдали ей лучшую комнату окнами в палисадник, но я намучилась, уж и не расскажешь как! Целый день бегала вверх-вниз по лестнице, а она чуть что – палкой в пол колотила. Я просто в клубок нервов превратилась, доктор говорил, что никогда не видел женщины с такими нервами. Он положил мать в больницу, и она там померла.

На этом печальное повествование окончилось. Миссис Крофтвей снова принялась за картофель, а Нэнси неуклюже пролепетала:

– Очень… прискорбно. Я понимаю, как вам трудно пришлось. Сколько же лет было вашей матери?

– Без одной недели восемьдесят шесть.

– Ну-у… – Нэнси постаралась принять бодрый тон. – Нашей маме только шестьдесят четыре, так что я уверена, она еще будет здорова.

Миссис Крофтвей швырнула очищенную картофелину в кастрюлю и обернулась к Нэнси. Она редко глядела собеседнику в лицо, но тому, кому доводилось встретиться с ней взором, становилось страшно: глаза у нее были почти белые, немигающие.

Относительно матери Нэнси, миссис Килинг, у миссис Крофтвей имелось собственное мнение. Они хоть и виделись только однажды, когда та в кои-то веки приезжала погостить в «Дом Священника», ну, да миссис Крофтвей много и не надо. Длинная такая дылда, глаза чернющие, как у цыганки, и одета в такое, что впору старьевщику отдать. А гонору-то! Явилась в кухню посуду, видите ли, мыть, когда у миссис Крофтвей во всем свой подход, она не выносит, чтобы в ее дела лезли посторонние.

– Надо же, у нее инфаркт оказался, – сказала она. – А на вид здоровая такая.

– Да, – слабым голосом подтвердила Нэнси. – Это была полная неожиданность. Для всех нас, – добавила она благочестивым тоном, словно матери уже нет в живых, и теперь о ней можно говорить тепло.

Миссис Крофтвей поджала губы.

– Неужто ей всего шестьдесят четыре? – недоверчиво переспросила она. – А на вид старше. Я думала, ей уже за семьдесят.

– Нет, шестьдесят четыре.

– А вам тогда сколько же?

Это было уже чересчур. Нэнси вся сжалась от возмущения и почувствовала, что у нее запылали щеки. Ей так хотелось набраться храбрости и приструнить эту женщину, сказав, чтобы та не совала нос куда не просят! Но миссис Крофтвей могла разозлиться и вместе с мужем уйти от них, а что тогда Нэнси делать одной с садом, лошадьми, огромным домом и прожорливым семейством?

– Мне… – Она вдруг охрипла, прокашлялась и начала заново: – Мне, вообще-то, сорок три.

– Всего только? А я бы вам меньше пятидесяти не дала.

Нэнси усмехнулась, превращая все в шутку, – что же ей еще было делать?

– Вы не слишком-то мне льстите, миссис Крофтвей.

– Это все полнота ваша, вот в чем дело. Хуже нет, когда фигуру разнесет, сразу старишься. Надо вам на диету садиться… Толстеть вредно, эдак еще, глядишь, – она залилась квакающим смехом, – и вас тоже инфаркт разобьет.

«Я вас ненавижу, миссис Крофтвей. Я вас ненавижу».

– На этой неделе в журнале «Вуменз оун» хорошая диета была напечатана… Первый день съедаешь один грейпфрут, второй – один йогурт. Или, может, наоборот, не помню… Могу, если хотите, вырезать и вам принести.

– Вы очень любезны. Может быть. Пожалуй, – пробормотала Нэнси дрожащим голосом. Потом взяла себя в руки, выпрямилась и сумела положить конец этому совершенно не туда зашедшему разговору. – Да, миссис Крофтвей, я, собственно, хотела с вами договориться насчет завтрашнего дня. Я еду поездом на девять пятнадцать, так что прибраться перед отъездом не успею, придется уж вам по возможности… и будьте так добры, накормите, пожалуйста, собак, хорошо?.. Я оставлю им еду в мисках. И потом, может быть, вы их выведете немного побегать по участку?.. И еще… – Она торопилась перечислить все поручения, прежде чем миссис Крофтвей успеет возразить. – И пожалуйста, передайте от меня Крофтвею, чтоб он отвез подковать Молнию, кузнец нам назначил на завтра, и я не хотела бы пропускать.

– Ну, – покачала головой миссис Крофтвей, – уж и не знаю, как он один сумеет ее в клеть завести…

– Сумеет, не в первый раз… А вечером, когда я вернусь, хорошо бы баранины на ужин, котлеты или что-нибудь… И чтобы Крофтвей дал своей замечательной брюссельской капусты…

С Джорджем Нэнси удалось поговорить только после ужина. Раньше не было ни одной свободной минутки, столько хлопот – усадить детей за домашние уроки, найти балетные туфельки Мелани, потом накрыть ужин, потом убрать со стола, потом позвонить жене викария, чтобы завтра вечером ее, Нэнси, в «Женском институте» не ждали, и еще тысяча всяких мелочей, прежде чем появилась возможность поговорить с мужем, который домой приезжает не раньше семи и слышать ничего не хочет, пока не насидится у камина с газетой и стаканчиком виски.

Но вот наконец со всеми делами было покончено, и Нэнси присоединилась к мужу, отдыхающему в «библиотеке». Входя, она с силой закрыла за собой дверь в надежде, что муж услышит и поднимет голову, но он даже не выглянул из-за своей «Таймс». Тогда она подошла к столику с напитками, налила себе виски и, пройдя через всю комнату, уселась во второе кресло, по другую сторону от камина. Нэнси знала: если промедлить еще немного, муж протянет руку, включит телевизор и начнет смотреть последние известия.

Поэтому она твердо произнесла:

– Джордж.

– Угу?

– Джордж, оторвись на минуту и послушай.

Он дочитал фразу и с неохотой опустил газету. Мужу Нэнси было уже за пятьдесят, но выглядел он еще старше: волосы седые и с залысинами, на носу – очки без оправы, темный костюм, темный галстук. Господин в летах. Адвокат, он заботился о том, чтобы его внешность соответствовала его занятию, очевидно надеясь таким способом внушить доверие клиентам, но Нэнси иногда думала, что, может быть, если бы он прифрантился немного, носил хороший твид и очки в роговой оправе, у него и дела, наверное, шли бы лучше. Потому что эти края, с тех пор как рядом было проложено Лондонское шоссе, сделались очень модными. Здесь стала селиться обеспеченная публика, старые фермы за бешеные цены переходили в руки новых хозяев, самые ветхие развалюшки раскупались и перестраивались в комфортабельные загородные коттеджи. Агенты по недвижимости и строительные объединения процветали и богатели, в самых заштатных городишках открывались дорогие магазины, и Нэнси просто не могла понять, почему от этого благоденствия не может перепасть и юридической конторе «Чемберлейн, Плантвелл и Ричардс»? Ведь стоит только руку протянуть… Но Джордж был старомоден, упрямо держался традиций и панически боялся перемен. К тому же он был осторожен и подозрителен. Он спросил:

– Ну, что я должен слушать?

– Я завтра еду в Лондон, встречаюсь за обедом с Оливией. Нам надо посоветоваться насчет мамы.

– А в чем дело теперь?

– Ох, Джордж, неужели ты не знаешь, в чем дело? Ведь я тебе рассказывала. Мамин врач считает, что ей нельзя больше жить одной.

– И что вы в связи с этим намерены предпринять?

– Н-ну… надо найти ей экономку. Или компаньонку.

– Ей это не понравится, – заметил Джордж.

– Да… И кроме того, даже если мы и подберем кого-то… хватит ли у мамы денег платить? Хорошая помощница стоит фунтов сорок или пятьдесят в неделю. Я знаю, мама получила колоссальную сумму за наш старый дом на Оукли-стрит, и в «Подмор Тэтч»[3] ей не понадобилось вложить ни фартинга, кроме как на постройку этого дурацкого зимнего сада. Но ведь те деньги в ценных бумагах, их трогать нельзя. Как же она будет оплачивать экономку?

Джордж заерзал в кресле, дотянулся до своего виски и ответил:

– Понятия не имею.

Нэнси вздохнула.

– Она такая скрытная и такая самостоятельная! Не дает возможности себе помогать. Если бы только она нам доверилась и поручила тебе вести дела, у меня лично камень бы с плеч свалился. В конце концов, я у нее старшая, а ни Оливия, ни Ноэль пальцем не шевельнут, чтобы помочь.

Все это Джордж уже неоднократно слышал.

– А ее… э-э… приходящая? Миссис… как бишь ее?

– Плэкетт. Она приходит только три раза в неделю по утрам убирать, у нее свой дом и семья.

Джордж поставил стакан. Он сидел лицом к огню, сложив пальцы шалашом, кончик к кончику. Помолчав, он проговорил:

– Не вижу причин так уж нервничать.

Он словно урезонивает тупого клиента! Нэнси обиделась.

– А я и не нервничаю.

Он пропустил ее реплику мимо ушей.

– Что тебя беспокоит? Только деньги? Или же ты опасаешься, что не найдется такой самоотверженной женщины, которая бы согласилась жить с твоей матерью?

– И то и другое, – вынуждена была признать Нэнси.

– И чего же ты ждешь в этой ситуации от Оливии?

– По крайней мере, она может со мной все обсудить. Она в жизни ничего не сделала для мамы… да и ни для кого из родни, если на то пошло, – с горечью добавила Нэнси. – Когда мама решила продать дом на Оукли-стрит и объявила, что уедет жить обратно в Корнуолл, в Порткеррис, я одна приняла адовы муки, убеждая ее, что это было бы безумием. И она все равно бы, наверное, туда уехала, если бы ты не нашел ей «Подмор Тэтч». Так она поблизости от нас, в каких-то двадцати милях, и мы можем за ней присматривать. А если бы она, со своим больным сердцем, была сейчас в Порткеррисе, бог знает как далеко? Мы бы понятия не имели, что с ней!

– Давай не будем отвлекаться от темы, – адвокатским тоном предложил Джордж.

Нэнси не обратила внимания на его слова. Несколько глотков виски согрели ее и разворошили угли старых обид.

– А Ноэль так вообще, можно сказать, забыл мать, после того как продали дом на Оукли-стрит и ему пришлось отселиться. Для него это был чувствительный удар. Дожил до двадцати трех лет и никогда не платил за квартиру! Ни единого гроша не давал матери, питался за ее счет, пил ее джин, жил на дармовщину! Воображаю, как ему понравилось, когда пришлось обеспечивать себя самому!

Джордж тяжело вздохнул. Он был такого же невысокого мнения о Ноэле, как и об Оливии. А теща, Пенелопа Килинг, всю жизнь оставалась для него загадкой. Надо же, чтобы такая совершенно нормальная женщина, как Нэнси, была отпрыском столь странного семейства, это просто удивительно!

Он допил свое виски, встал с кресла, подложил в огонь полено и пошел налить себе еще. Звякнул стаканом и сказал с другого конца комнаты:

– Допустим худшее. Допустим, у твоей матери не окажется средств на экономку. – Он возвратился к камину и опять уселся в кресло напротив жены. – Допустим, что тебе не удастся найти человека, который возьмет на себя труд составить ей компанию. Что тогда? Предлагаешь, чтобы она поселилась у нас?

Нэнси представила себе бесконечные претензии миссис Крофтвей, неизбежные жалобы детей на строгую бабушку. Вспомнила про мамашу миссис Крофтвей, как той пришлось распилить обручальное кольцо и как она лежала в кровати и колотила палкой в пол…

И она ответила со слезами в голосе:

– Мне кажется, я этого не вынесу.

– Я тоже, – признался Джордж.

– Может быть, Оливия…

– Оливия? – скептически повторил Джордж. – Чтобы Оливия даже близко подпустила кого-нибудь к своей личной жизни? Ты смеешься.

– Ну а Ноэль тем более исключается.

– По-моему, все исключается. – Джордж украдкой сдвинул манжет и посмотрел на часы. Он не собирался пропускать вечерние новости. – И я не могу предложить ничего дельного, пока ты не разберешься с Оливией.

Нэнси опять оскорбилась. Они с Оливией не очень близки, это правда… в сущности, у них нет ничего общего… но слово «разберешься» ее неприятно задело. Как будто они с сестрой всю жизнь только и делают, что выясняют отношения. Она раскрыла было рот, чтобы выразить Джорджу свое неудовольствие, но он опередил ее, включив телевизор и тем самым положив конец супружеской беседе. Было ровно девять часов, и он приготовился насладиться своей ежедневной дозой забастовок, бомб, убийств и финансовых катастроф, а на закуску сообщением о том, что завтра с утра ожидается холод и после обеда над всей страной пройдут дожди.

Нэнси, отчаявшись, посидела немного, потом встала с кресла. Джордж, по-видимому, даже не понял, что она предпринимает решительный шаг. Нэнси подошла к столику с напитками, снова щедрой рукой наполнила свой стакан и вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Поднявшись по лестнице, она прошла через спальню в ванную, заткнула пробкой ванну, открыла краны, налила себе ароматной эссенции с той же щедростью, что и виски. И пять минут спустя уже предавалась своему самому любимому занятию: лежа в горячей ванне, пить холодное виски.

Утопая в мыльной пене, среди клубов горячего пара, Нэнси упивалась жалостью к самой себе. Роль жены и матери так неблагодарна! Ты посвящаешь жизнь мужу и детям, уважительно обращаешься с прислугой, не оставляешь заботами лошадей и собак, ведешь дом, покупаешь продукты, стираешь – ну и где спасибо? Кто тебя ценит?

Никто.

На глаза Нэнси навернулись слезы, смешиваясь с мыльной водой и паром. Ей так хотелось признания, любви, ласки, хотелось, чтобы ее кто-то обнял, приголубил и сказал, что она удивительная, что она все делает великолепно!

В ее жизни был только один человек, на которого всегда можно положиться. Конечно, когда-то и папа был с ней очень мил, но вот кто действительно постоянно поддерживал ее веру в себя и во всех случаях принимал ее сторону, так это Долли Килинг, ее бабушка.

Долли Килинг никогда не ладила с невесткой, была равнодушна к Оливии и недолюбливала Ноэля, а вот Нэнси, свою любимицу, обожала и баловала. Когда, бывало, Пенелопа собиралась отправить старшую дочь в гости, одетую в старомодный батистовый балахончик с чужого плеча, вмешивалась бабушка Килинг и покупала пышное платье из органди с рукавами фонариком. Долли восхищалась красотой Нэнси, водила ее в кондитерские и в театр на пантомимы…

Когда Нэнси обручилась с Джорджем, в семье начались скандалы. Отец к этому времени уже не жил с ними, а мать никак не могла взять в толк, почему дочери непременно нужна традиционная «белая» свадьба, с подружками, шаферами во фраках и приемом в ресторане? Пенелопе все это представлялось дурью и пустой тратой денег. Разве не лучше скромно обвенчаться в присутствии родных, а потом устроить праздничный обед за большим столом в полуподвальной кухне на Оукли-стрит? Или в саду. Сад при доме большой, места уйма, и розы уже расцветут.

Нэнси плакала, хлопала дверьми, говорила, что ее не понимают и никогда не понимали. В конце концов она надулась так, что отношения могли испортиться на всю жизнь, не вмешайся любящая бабушка Килинг. С Пенелопы была снята вся ответственность – чему она несказанно радовалась, – и за дело взялась Долли. В результате лучшей свадьбы и вообразить было нельзя. Венчание в соборе Святой Троицы, на невесте – белое платье со шлейфом, подружки в розовом, а после – банкет на Найтсбридж, 23, с церемониймейстером в красном фраке и с огромными, пышными букетами на столах. Явился вызванный бабушкой душка-папа, такой красивый в визитке, – он вел невесту к алтарю, и даже старомодный наряд Пенелопы, весь в кружевах и бархате, не омрачил великолепного праздника.

Как Нэнси сейчас не хватало бабушки Килинг! Раздобревшая сорокалетняя женщина лежала в ванне и плакала. Она хотела к бабушке, хотела утешения, сочувствия, похвал. «Дорогая, ты такая молодец, ты столько делаешь для своей семьи и для матери, а они не ценят, будто так и надо».

Ей даже слышался любимый голос – но только в воображении, потому что Долли Килинг уже не было на свете. Минул год, как эта железная маленькая леди с нарумяненными щечками и наманикюренными ногтями, носившая лиловые трикотажные костюмы, тихо скончалась во сне в возрасте восьмидесяти семи лет. Печальное событие произошло в небольшой частной гостинице в Кенсингтоне, где она в компании еще нескольких стариков и старух сочла удобным провести свои закатные годы, и тело ее было вывезено служителями похоронного бюро, с которым администрация гостиницы предусмотрительно заключила соответствующий долгосрочный контракт.

Следующий день начался, как Нэнси и опасалась, очень плохо. От вчерашнего виски у нее болела голова, было еще холоднее, чем вчера, и темно – хоть глаз выколи, когда она в половине восьмого заставила себя вылезти из-под одеяла. Одеваясь, Нэнси с горечью убедилась, что самая нарядная юбка не застегивается на поясе, и ей пришлось воспользоваться булавкой. Она надела свитер из натуральной шерсти точно в цвет юбки, отведя глаза от складок жира, выступивших из-под огромного бронированного лифа, потом натянула нейлоновые чулки, тогда как обычно ходила в шерстяных. Тут ей показалось, что в них будет очень холодно, и она, сунув ноги в высокие сапоги, с трудом застегнула молнию.

Внизу оказалось не лучше. Одну из собак стошнило, колонка отопления была чуть теплая, а в кладовке лежало только три яйца. Нэнси выпустила собак, убрала за ними и наполнила колонку специальным, безумно дорогим топливом, моля Бога, чтобы огонь не успел погаснуть, не то от миссис Крофтвей жалоб не оберешься. Потом крикнула детям, чтобы поторапливались, вскипятила чайник, сварила три яйца, поджарила тосты, собрала на стол. Руперт и Мелани спустились более или менее одетые, переругиваясь на ходу: Руперт утверждал, что Мелани куда-то подевала его учебник по географии, а она заявила, что он врун и вообще у него учебника по географии никогда не было, а потом потребовала у матери двадцать пять пенсов на прощальный подарок для миссис Липер.

Нэнси о миссис Липер впервые слышала.

От Джорджа ожидать помощи не приходилось. Он появился в разгар перепалки, съел одно яйцо, выпил чашку чаю и уехал. Нэнси слышала, как выезжал его «ровер», пока в спешке складывала на сушилку тарелки, оставляя их на дальнейшее усмотрение миссис Крофтвей.

– Если ты не брала мою «Географию»…

За дверью скулили собаки. Нэнси впустила их, вспомнила, что надо накормить, наполнила миски сухарями и открыла банку собачьих консервов «Бонзо», второпях порезав палец.

– Смотри, какая ты нескладная, – заметил Руперт.

Нэнси повернулась к нему спиной, пустила холодную воду и подержала палец под краном, пока не перестала идти кровь.

– Если я не принесу двадцать пять пенсов, миссис Ролингс знаешь как обозлится…

Нэнси побежала наверх подкраситься перед уходом. Аккуратно наложить румяна и подвести брови времени уже не было, так что результат получился сомнительный, но ничего не поделаешь. Некогда. Она достала из шкафа шубку и шапочку из такого же меха, разыскала перчатки и сумку из змеиной кожи. Когда она вывернула в нее содержимое своей будничной сумки, естественно, оказалось, что замок не защелкивается. Не важно. Ничего не поделаешь. Нет времени.

Нэнси сбежала вниз по лестнице, на бегу зовя детей. Как ни удивительно, они появились сразу и подхватили свои ранцы. Мелани нахлобучила на голову уродливую школьную шляпу. Они выбежали друг за другом через заднюю дверь, за угол к гаражу, забрались в машину – мотор, слава тебе господи, завелся с первой попытки – и поехали.

Она развезла детей по школам, высадила у ворот, даже толком не попрощавшись, и помчалась в Челтнем. Было уже десять минут десятого, когда она выскочила из машины на пристанционной стоянке, и двенадцать минут – когда отошла от кассы, купив льготный обратный билет. Нэнси успела даже с обворожительной – как она надеялась – улыбкой купить без очереди в газетном киоске «Дейли телеграф», а также – безумное мотовство! – «Харперс энд Куин». Уже заплатив, она увидела, что номер старый, за прошлый месяц, но возвращать его и получать обратно деньги времени уже не было. Да и не важно, что старый, – все равно глянцевый, яркий, он будет в дороге отличным развлечением. С этой мыслью Нэнси вылетела на перрон, как раз когда подошел лондонский поезд, открыла первую попавшуюся дверь, нашла свободное место и села. Запыхавшаяся, с отчаянно колотящимся сердцем, она закрыла глаза и постаралась отдышаться. Вот так, наверное, чувствуешь себя, спасшись от пожара.

Через какое-то время, после нескольких глубоких вдохов и обращенных к самой себе успокоительных фраз, Нэнси немного пришла в себя. В вагоне, слава богу, было тепло. Она открыла глаза, расстегнула шубку и, устроившись поудобнее, стала смотреть в окно, на проплывающий мимо черный зимний пейзаж. Под размеренный ритм движения издерганные ее нервы постепенно успокоились. Она любила ездить на поезде: ни телефонных звонков, ни забот – сиди спокойно и ни о чем не думай.

Головная боль прошла. Нэнси достала из сумки пудреницу и стала рассматривать в маленьком зеркальце свое лицо – припудрила нос, подправила на губах помаду. Новый журнал покоился у нее на коленях, обещая массу удовольствия, словно неоткрытая коробка шоколадных конфет с темной корочкой снаружи и мягкой начинкой внутри. Нэнси начала перелистывать страницы. Сначала рекламный раздел: меха, виллы на юге Испании, коттеджи в горной Шотландии на условиях совместного пользования; драгоценности; косметика, которая не только сделает вас красивее, но и благотворно воздействует на кожу лица; морские круизы и многое другое…

Вдруг ее внимание привлек разворот: компания «Бутби», специализирующаяся на торговле произведениями искусства, объявляла аукцион викторианской живописи, который состоится в собственной галерее компании на Бонд-стрит в среду, 21 марта. В качестве иллюстрации была опубликована репродукция картины Лоренса Стерна (1865–1945) под названием «У источника» (1904), изображающая группу молодых женщин в разных ракурсах, с бронзовыми кувшинами на плечах или у бедра. Наверное, это рабыни, подумала Нэнси, разглядывая репродукцию, вон у них и ноги босые, и лица сумрачные (что неудивительно: видно, что кувшины тяжелые), и вместо одежды лохмотья, иссиня-зеленые и ржаво-красные, которые едва прикрывают тело, так что видны округлые груди и розовые соски.

Джордж и Нэнси не интересовались живописью, равно как и музыкой или театром. В «Доме Священника» висели, конечно, картины, обязательные для всякого приличного жилища: гравюры со сценами охоты и несколько живописных полотен, изображающих либо убитого оленя, либо верного охотничьего пса с фазаном в зубах; они достались Джорджу в наследство от отца. Как-то раз, когда понадобилось убить в Лондоне два часа, супруги зашли в галерею Тейт и исправно осмотрели выставку Констебла, – правда, в памяти у Нэнси остались лишь раскидистые зеленые деревья на полотнах да боль в уставших ногах.

Но эта картина даже хуже, чем Констебл. Нэнси смотрела и только диву давалась: неужели кому-то захочется повесить такое безобразие у себя на стену, не говоря уж о том, чтобы заплатить за нее большие деньги? Окажись это полотно у нее самой, оно бы кончило свои дни где-нибудь на чердаке, а то и вовсе угодило бы в костер.

Интерес Нэнси к этой картине вызвали вовсе не ее художественные достоинства, а имя автора: Лоренс Стерн. Ведь это был отец Пенелопы Килинг и, следовательно, ее, Нэнси, родной дед.

Как ни странно, но его творчества она почти совсем не знала. К тому времени, когда она родилась, его слава, вершина которой пришлась на рубеж столетий, померкла и сошла на нет, а работы, давно распроданные и развезенные по разным странам, забыты. В материнском доме на Оукли-стрит висели только три картины Лоренса Стерна – два неоконченных панно составляли пару: это были две аллегорические фигуры нимф, разбрасывающих лилии по травянистому, усеянному белыми маргаритками склону.

Третья висела в холле на первом этаже, под лестницей – в доме больше нигде не нашлось места для такого большого полотна. Написанная маслом в последние годы жизни Стерна, картина называлась «Собиратели ракушек» – много моря в белых барашках, пляж и небо, по которому бегут облака. Когда Пенелопа переселялась с Оукли-стрит в глостерширский дом, все три драгоценные картины переехали вместе с ней – панно попали на лестничную площадку, а «Собиратели ракушек» – в гостиную, где был пересеченный балками потолок; из-за огромной картины комната казалась совсем крошечной. Нэнси вскоре привыкла к ним и просто перестала замечать, они были неотъемлемой частью маминого дома, так же как продавленные диваны и кресла, как высушенные букеты, втиснутые в белые и синие вазы, как вкусные запахи готовящейся пищи.

Честно сказать, Нэнси уже много лет вообще не вспоминала о Лоренсе Стерне, но сейчас, согревшись в меховой шубе и теплых сапожках, она разомлела, убаюканная ездой, и воспоминания ухватили ее за полы и потянули в далекое прошлое. Впрочем, вспоминать ей было почти нечего. Она родилась в конце 1940 года, в Корнуолле, в маленькой деревенской больнице, и всю войну жила там, в Порткеррисе, в Карн-коттедже – доме своего деда. Но ее младенческие воспоминания о старике были смутными, неконкретными. Водил ли он ее когда-нибудь гулять, брал ли на колени, читал ли ей книжки? Во всяком случае, она этого не помнила. Единственное, что ясно отпечаталось у Нэнси в памяти, это как после окончания войны они с мамой садятся в лондонский поезд и навсегда покидают Порткеррис. Почему-то это событие ярко запечатлелось в ее детском мозгу.

Лоренс Стерн приехал с ними на вокзал. Очень старый, очень высокого роста, уже дряхлеющий, он остановился на перроне возле их открытого окна и, опираясь на трость с серебряным набалдашником, на прощание поцеловал Пенелопу. Длинные белые волосы спускались на плечи его пальто с пелериной, а из шерстяных вязаных митенок торчали искривленные, безжизненные пальцы, белые, как кость.

В последнюю минуту, когда состав уже тронулся, Пенелопа схватила дочку на руки и подняла к окну, а дед протянул руку и погладил ее по круглой щечке. Нэнси запомнился холод его пальцев, словно прикосновение мрамора к коже. Больше ни на что времени не было. Поезд набрал скорость, платформа дугой ушла назад, а Лоренс стоял на ней, все уменьшаясь, и махал, махал широкополой черной шляпой, посылая им прощальный привет. Таково было первое и последнее воспоминание Нэнси о дедушке. Через год он умер.

Дела давно минувшие, сказала она себе. Никаких причин для сентиментальности. Но удивительно, неужели кто-то сейчас готов покупать работы Стерна? «У источника». Нэнси недоуменно тряхнула головой и, отмахнувшись от непонятного, с упоением погрузилась в новости светской хроники.