Собиратель автографов

ГЛАВА 1 Шхина, или Присутствие Бога[9]

Алекс Ли Тандем прищурил глаза от яркого света. «Кто ты — друг или враг?» — подумал он о слепящем солнце, а точнее, о сменившем утро дне.

Алекс лежал пластом и сжимал кулаки. И твердо решил в таком положении оставаться, пока кто-нибудь его не поднимет, чтобы он занялся чем-то или очень важным, или приятным. Ну какой смысл вообще вставать? И идти в этот город, который его явно недолюбливает? Сколько раз он вставал и куда-то шел — и все почти без толку.

Мгновение спустя его опущенные веки приятно согрел теплый свет, просочившийся сквозь шторы. Не обжигающий, а мягкий. И сразу на душе стало легче. Совсем не тот свет, что обычно утренней порой ударяет по глазам, словно от ярких ламп без абажуров в больничном коридоре. А позавчера утром Алекс вообще неизвестно сколько лежал с закрытыми глазами, перед которыми плавали красные мушки. А вспомнить предыдущее нескончаемое — роковое — утро… Кто бы мог подумать, что оно растянется на целых семьдесят два часа?

Приободрившись, Алекс потянул за шнур, чтобы раздвинуть шторы. Но пальцы были слишком влажными от пота. Он приподнялся на кровати и вытер левую руку о стену, потом снова потянул за шнур. Накануне всю ночь шел дождь. В Маунтджое словно случился всемирный потоп, вымыл и унес собой всю грязь. Будто нежданно-негаданно все подверглось реставрации. Кирпичная кладка обрела прежний красно-коричневый цвет, точно протертая мокрой тряпкой. На балконах белели вывешенные на просушку простыни и наволочки. Поблескивали телевизионные антенны. Все стало таким чистеньким, таким приятненьким. Канавы заполнились водой, а щербинки на тротуаре отражали свет, как крошечные призмочки, и везде сияли маленькие радуги.

Алекс минуту-другую наслаждался бархатными солнечными лучами, греющими даже сквозь легкие облака. На горизонте, словно на детской акварели, вонзался в чистое голубое небо шпиль церкви. Левее расположились купола мечети, нарисованные более мастеровитой рукой. И кто-то уже пришел туда сегодня утром для встречи с Богом. Все как всегда. Алекс вяло улыбнулся. Всем этим людям он желал только добра.

В ванной его поджидала череда небольших трагедий. Он сразу чуть сознание не потерял от дурного запаха. Мусорное ведро куда-то подевалось. На полу валялась всякая всячина. Но Алекс, как истинный стоик, не бросился наводить порядок, а прошагал к зеркалу на туалетном столике. Дернул его на себя за металлическую ножку с такой силой, что оно едва не сломалось. Каким старым он стал, ужасно! Загадочно-независимое выражение лица, внушавшее всем уважение, куда-то подевалось. И сколько же времени прошло с тех пор, как он был мальчишкой? Несколько дней? Год? Десять лет? Как же его перекорежило!

Он показал зеркалу зубы. Они совсем пожелтели. Хорошо хоть, все были на месте. Он открыл пошире свои китапейские глаза (словечко придумал Рубинфайн — нечто среднее между «китайские» и «европейские»). Прикоснулся кончиком носа к холодному стеклу. Ну и что случилось? Глаза в порядке. От яркого света не болят. Сглотнул слюну — все нормально, без затруднений. Озноб не бьет. Поджилки от параноидального страха не трясутся, пальцы не дрожат. Стоило захотеть — и пенис его послушно набух. Втянул щеки — без проблем. Все действует, как предписано в книжках. Тошноты нет, и в ближайшие четыре часа его наверняка не вырвет, а дальше будь что будет. Самочувствие улучшается с каждой минутой. Он начал сбривать трехдневную щетину (неужто правда прошло три дня?). Закончив, обнаружил, что два раза порезался, и заклеил ранки пластырем.

Почистив зубы, Алекс вспомнил о неотложных делах — стоит ли выводить из себя домовладелицу? — и побрел обратно в спальню. Ему нужна была какая-нибудь тряпка, но до кухни — как до Бразилии. Пришлось взять наволочку и намочить ее угол в стакане с водой. Потом стирать отпечатки рук со стены. А может, это произведения искусства? Может, в них есть какой-то тайный смысл? Алекс отступил назад и посмотрел на неясные желтоватые контуры. Затем потер их еще. Нет, с искусством и рядом не лежало. Не то ощущение. А вот в спальне будто кто-то только что отдал концы. Алекс сел на краешек кровати и прижал пальцы к глазам, чтобы сдержать две готовые скатиться по щеке слезы. Что примечательно, мелькнуло у него в голове, что на самом деле удивительно, какой маленькой дозы ему хватило за глаза и за уши. Ведь чуть копыта не отбросил. Два — нет, скорее, три дня назад — он положил на язык таблетку, словно обычную карамельку. Подержал ее так десять секунд, как ему сказали, и проглотил. Впервые в жизни. Без всякой раскачки и разминки. И время для него остановилось, несколько дней и ночей пролетели как одно мгновение.

Официальное название — ЛСД. Уличное — суперстар. На какое-то время зелье подчинило себе все клеточки его организма. Но теперь его действие закончилось.

В коридоре он встретил Грейс. Она припала к полу, мстительно посверкивая глазами и вытянув хвост. На мордочке у нее краснела птичья кровь. В зубах она держала крыло. Алекс увидел, что жертвой пал не воробей, а какая-то цветастая, розово-голубая птичка. Можно было бы ее пожалеть, смастерить для нее домик, повесить на него крошечную табличку с надписью «Милости просим», как делают маунтджойские вдовушки. Но Алекс появился на месте трагедии слишком поздно. Когда Грейс выпихивали на улицу, часто некормленной, она становилась настоящей садовой террористкой. Не знала жалости ни к кому: за белками охотилась, словно за мышами, за попугаями — как за голубями. Алекс прощал ей кровожадность. И теперь поднял кошку с пола, чмокнул в мордашку, дерганул за хвост и толкнул вниз по перилам лестницы. Грейс заскользила, оставляя за собой кроваво-красные следы и птичьи внутренности. А его все еще не тошнило. Ха! Алекс посчитал это своей утренней Личной Победой номер три. Номер два — что сумел встать с кровати. А номер один — что пришел в сознание.

— Что-то у меня побаливает, вот здесь, — пожаловался Алекс стоявшему у входа молочнику.

Загорелая рука Марвина высунулась из белой манжеты. Почему-то Алексу представилась рука бродвейского танцовщика Билла Робинсона, которая тянется к малютке Ширли Темпл. Казалось, с улицы доносится какая-то музыка. Необычная, режущая слух.

— Где?

— Около почек.

Марвин ощупал спину Алекса. Пальцы у него были длинные и жесткие.

— Тихо ты там…

— Что бы это могло быть? Опухоль?

— Ты думаешь, могла вырасти опухоль?

Марвин пожал плечами:

— Вряд ли, братишка. Во всяком случае, не так сразу. Смотря что в эти колеса напихано. Просекаешь?

Алекс поправил пижаму и нахмурился:

— Понятия не имею, что там было, Марвин. Не в аптеке же их расфасовывают. Листовки не приложили. С составом и сроком годности…

Марвин успокаивающе повозил руками прямо у Алекса перед носом. Подкалывать и насмехаться он не привык. И вообще был душа-парень, какими и должны быть, как думал Алекс, темнокожие, которым в городе приходится несладко.

— Конечно, конечно. Нет ощущения, что мозги чешутся о череп? Или просто зуда в голове? — Марвин шагнул назад и деловито взял Алекса за подбородок.

Алекс совсем пал духом. Похоже, Марвин — эксперт еще тот. И мало радости, когда тебе с утра пораньше ставят диагноз.

— «Чешутся»?

— Тогда все в порядке. Может быть сильный зуд, но он только к лучшему. Иногда они кладут туда флоксин. А после него всегда легкий свербеж в черепушке.

— Флоксин?

— Йогурта не хочешь? Холодненький такой, будь они все прокляты. — Марвин повернулся к своей тележке и прикрыл рукой глаза от низкого зимнего солнца. Переступил с ноги на ногу, достал из кармана блокнотик и со скучающим видом начал вертеть его между своими музыкальными пальчиками, словно колоду карт.

— Да нет, что-то не хочется.

— Ну-ка повтори. — В голосе Марвина звучала легкая угроза.

Его взяли на три месяца развозить молоко — по субсидируемой правительством программе. До этого он подрабатывал как придется на автостоянках. Еще раньше торговал наркотой. А теперь благодаря накопленному опыту давал во время своих молокоразвозок бесплатные консультации. Как только Марвин начал обслуживать Маунтджой, там резко подскочил спрос на дорогие йогурты и молочные коктейли. А все потому, что его немного побаивались. Алекс тоже сначала поназаказывал сыров в мелкой расфасовке, муссов, пастеризованных сливок и прочего. Но сейчас ему не хотелось плясать под чью-то дудку. Марвин, в общем, тоже был не против других критериев.

— Так-то я йогурты люблю.

— Вот и молодец, — кисловато похвалил его Марвин и сунул блокнот в сумку-кошелек у себя на животе. Потом шагнул вперед и раздвинул Алексу веки пальцами.

— Что за дряни ты наглотался, повтори-ка?

— Вроде суперстар.

Марвин хлопнул в ладоши, хохотнул и покачал головой. Если бы Алекса спросили, как это назвать, он сказал бы: «Танец насмешки».

— Ты у нас интеллектуал.

— Да, интеллектуал.

— Значит, так. Как у тебя все было? Поймал кайф до того, как начались корчи?

Алекс оттянул резинку пижамных штанов. Пенис был меньше, чем когда-либо раньше. Скрючился, как моллюск, только без крепкой раковины для защиты. И где же его дом? Кто его приютит в этой жизни?

— Тебя бросало из стороны в сторону? Или бил озноб? А? Некоторые, — важно заметил Марвин, — летают по своей комнате. Их всасывает в телевизор. Соединяются с ним. Потом путешествуют по телеканалам. В этом вашем Маунтджое таких чудиков немерено.

Алекс почти трое суток провалялся в кровати и был совершенно выбит из колеи. За все это время он съел только несколько рождественских шоколадных монеток в блестящей обертке. Смутно помнил, как пришел в себя на час-другой, взбил подушки за спиной и позвонил на радио, где в это время заседал некий «Дамский клуб» и речь там шла о преждевременном климаксе. Потом снова провалился в сон — как утонул в вате. А прошлой ночью, о которой шла речь, он стоял перед какой-то деревянной дверью, облизываемой невидимым огнем. Дым заволакивал все вокруг, а дверь никак не открывалась. Вернее, он не решался ее открыть.

— Марвин, — выдавил наконец он, — ничего не помню. На прошлой неделе я начал…

Марвин кивнул и описал рукой круг в воздухе. Дескать, ерунда все это. Сквозь этот круг Алекс увидел вышитые у него на униформе буквы: МАРВИН КЕПС. ДОСТАВКА МОЛОКА В МАУНТДЖОЕ. А за ними, под не застегнутой на пуговицы курткой, — жесткую щетину волос на груди. В ней таилось нечто устрашающее, словно каждый завиток был сгустком нерастраченной силы.

— Все у тебя путем. Не бери в голову. — Марвин мягко положил руки на плечи Алекса. — Тандем, дай я тебе все растолкую. Короче, у нас под черепушкой проходят такие нервные пути. И в них все твои ощущения усиливаются. Все, что видишь, и прочее. Долго перечислять. Каждая нота, которую ты слышишь, каждая травинка у тебя перед глазами. Ну и тэ пэ. И есть такой термин — «провалы в памяти». Когда-то их прозвали «золотыми рыбками». А почему — можешь догадаться.

Алекс во второй раз за утро почувствовал, что у него слезы наворачиваются на глаза. Перед ним замаячил Номер Четвертый из его Большой Пятерки:

1) рак;

2) СПИД;

3) отравленная питьевая вода — газовая атака в лондонском метро;

4) неизлечимое расстройство нервной системы (с юных лет, в результате несчастного случая);

5) слабоумие, болезнь Альцгеймера, Паркинсона и т. д. (в старости).

Он почувствовал, как к горлу подступает рвота, и поковылял к кустам у забора. Марвин схватил его за локоть, притянул к себе и легонько встряхнул.

— Только ничего такого не надо, пожалуйста, — проворковал он и начал костяшками пальцев массировать Алексу голову. — Такое часто случается. Я уже давно понял: всегда мерещится что-то быстрое, на чем ты можешь достичь своей цели. Типа самолет или что там тебе нужно. Ты что думаешь: заплатил бабки, принял дозу и словил такой кайф, которого дожидался? Накося выкуси! Не все так просто, братишка. А ты пока еще все сполна не прочувствовал. Тебе еще по этой лестнице подниматься и подниматься. По ступенечке, по одной. А взлетать наверх на лифте тебе рановато. Такая аллегория. Уловил?

— Все правильно.

— Сам знаю, что правильно. Ну, мистер полнедели-я-в-постели? Как насчет сегодня?

— Надо подумать.

— Подумай-подумай.

— Наверное, да.

— «Наверное, да», — повторил Марвин женским голосом, каким всегда передразнивал этого слабака.

Раньше Алекс даже задумывался, только ли Марвину он кажется женоподобным или всем неграм. Пару месяцев назад в местном бассейне он проплыл раз-другой туда-сюда, потом вылез из воды и спросил об этом своего друга Адама, который снял с носа зажим и ответил:

— Не… Мне ничего такого не кажется. Ничего в тебе женоподобного нет. Маленько полноват, и все. И волосы густые. Меня он тоже так поддевал. А я такой же темнокожий, как он.

— Да, — обрадовался Алекс, плеснув водой в мальчишек рядом, а они плеснули в него, — ты точно парень темнокожий.

— Да, я — темнокожий. И мне это ой-ой как дорого обходится. Вся жизнь на этом подвешена. Такие дела. Не знаю даже, как лучше сказать. Пожалуй, поважнее, чем принадлежать к некоему классу.

Из носа у Адама вытекла вода вперемешку с чем-то погуще. Должно быть, это закон. Алекс набрал в грудь воздуху, как пловец-олимпиец, шагнул по ребристому дну, сделал кувырок, оттолкнулся от стенки и проплыл почти две трети бассейна под водой — личный рекорд. Он в последнее время прибавил в весе, да и покуривал. Когда он вынырнул, то подмял под себя сразу четыре пробковых буйка и, держась за них, сидел в воде, поднимаясь и опускаясь, как поплавок.

— Что ты имеешь в виду под «классом»? Мы же голубых кровей?

В этот момент Адам в очередной раз театрально потянулся. Из чего Алекс заключил, что его друг приходит в бассейн не забавы ради, а держа в уме тщательно разработанную тайную программу — в отличие от Алекса, который проводил время, пописывая под водой в разные стороны и посматривая на молодых женщин и выпуклости их купальников внизу живота. Адам зацепился ногой за поручень. Рядом с Адамом развернулся кусочек пластыря, и вода вокруг окрасилась кровью. «Должно быть, это закон», — снова подумал Алекс. Адам зевнул, развел руки в стороны, а потом завел их за спину и сложил, как при молитве. Получилось впечатляюще, и женщины на него обратили внимание. Он в последнее время похудел и не курил, если только это была не травка. На торсе его бугрились мускулы.

— Нет, конечно, но мы немного другого класса, чем Марвин. У нас кровь голубее. В этом ключик ко всему. Хотя это слишком грубо сказано. Вот если сравнить голос Марвина с гойским голосом твоего Ленни Брюса…[10]

— Ну? И что ты хочешь этим сказать?

— Что «ну», умник ты наш? Я хочу сказать, что, может быть, по отношению к нему, и этому его наркодилеру, и всей их шайке-лейке мы самые настоящие гои.

— А он еврей?

— А он еврей.

— Ну, этот аргумент действительно… — Алекс стал подыскивать нужное слово, но оно так и не пришло ему в голову.

— А я «как бы еврей». Можешь записать это в своей книжице. Завести там специальный подраздел.

После этих слов Адам прошествовал к чаше бассейна и нырнул. Алекс же начал яростно отряхивать воду, чем вызвал недовольство страшненькой дамы во флуоресцирующем костюме. Голова у нее была словно толстой гайкой прикручена к толстой шее. Огромный рот. Она смеялась над своим сыном, барахтающимся на мелководье. Все — по тому же закону, который стоит над всеми законами.

И тут Марвин, который повернулся спиной к Алексу, чтобы посмотреть на дом напротив, вдруг тихонько взвизгнул. Он качнулся назад на пятках, что на международном языке жестов означало крайнее удивление. Он взметнул одну руку в воздух. Он посмотрел как Чаплин.

— Приятель, это твоя машина? Глазам своим не верю. Господи Иисусе! Боже всемогущий!

В нескольких метрах от того места, где она обычно была припаркована, Алекс увидел свою старушку «Грету», отчаянно прижавшуюся к поребрику, словно в поисках спасения. Ее передний бампер сильно погнулся, а вдобавок еще и треснул, а по двери словно кто-то заехал гигантским кулаком. По лобовому стеклу расползлась паутина трещин.

— А окошко пассажира? — воскликнул Марвин, показывая на левую сторону машины.

Бок «Греты», от капота до багажника, покрывали вмятины и царапины, а откидной матерчатый верх сложился гармошкой, как старый аккордеон. Вся машина словно сжалась на полфута.

— Братишка, твоих рук дело?

Алекс обхватил себя руками, точно актриса Лоурен Бакалл. Шел девятый час утра, но прохлаждаться ему было некогда. День начинался хорошо. И день лгал. Алекс чувствовал, что в такие дни он не боец. На полном серьезе верил, что есть дни, для которых кем-то, ради собственного развлечения, написаны ужасные сценарии. И верил, что в такие дни ему ничего другого не остается, кроме как безропотно ползать по дну жизни и рыть носом землю. Хотя бы в этом смысле, если не в каком-то другом, он был глубоко верующим человеком.

— Быть того не может! Вы только гляньте! — продолжал потешаться Марвин.

Алекс медленно опустил руки, словно вспоминая, какая из них левая, а какая правая:

— Что ты хочешь всем этим сказать?

— Не надо водить меня за нос, — фыркнул Марвин. — Я — человек простой, разношу молоко и никого не трогаю. Мне только хочется узнать, ты это или не ты сотворил такое со своей тачкой. Дальше ехать некуда… — Он хохотнул еще раз.

Тут лицо Марвина уплыло куда-то вверх, ноги Алекса подогнулись, и он опустился на колени. Прямо перед его носом, на краю бетонной ступеньки, большая колышущаяся улитка, словно в раздумье, волокла куда-то свою раковину. Алекс на мгновение придержал ее ладонью. Потом развернул в сторону газона, и в это мгновение его захлестнула жалость и к улитке, и к нему самому: как беззащитны они рядом с мощными полированными черными ботинками Марвина, в этой холодной Лапландии лестницы, в Аризоне садовой дорожки, ведущей к шоссе и возможной гибели.

— Слушай. На полном серьезе. У тебя депрессия? То есть вообще? — спросил Марвин с искренней озабоченностью.

— Да, — бросил Алекс. — Да, мне так все видится.

— Тебе видится?

— Марвин, правда, не хочется об этом говорить.

— И ты не знаешь, когда сотворил это со своей машиной?

— Марвин, я ничего не помню.

Марвин выдохнул: «Ха», похожее на первый звук боевого горна. Он элегантно развернулся на нижних двух ступеньках и стал удаляться по дорожке. Улитка обнаружила, что вокруг нее все до сумасшествия родное, зелено-влажное — но в этих местах случались и очень неприятные встречи, например с острыми лезвиями газонокосилки, возникающей из ниоткуда. Алекс свел глаза на переносице. Три раза стукнул пятками друг о друга. Закрыл калитку в Маунтджой.

ГЛАВА 2 Йесод, или Основание[11]

Дома Алекс Ли собрался с силами и начал копаться в своем тряпье. Если предмет одежды не пах дурно, он его надевал. Особенно не заморачивался, потому что в таких случаях, как ни старайся, результат будет один и тот же. Все, что он носил, выглядело так, будто было брошено ему разгневанной подружкой; кое-что он помнил по прошлому вечеру, а кое-что не мог узнать.

Надев один носок, он запрыгал по комнате, поднял и положил на стол перекидной календарь Ассоциации собирателей автографов и стал его изучать. Двенадцатое февраля. Внизу страницы — фото актрисы Сандры Ди. Мило улыбаясь, она сообщала о себе два факта: «Мое настоящее имя — Александра Зак! Я стала моделью в тринадцать лет!»

Алекс перелистал календарь дальше. Шестнадцатое февраля — актриса Долорес дель Рио. Семнадцатое — актер Питер Лауфорд. Алекс остановился на восемнадцатом февраля — самой перспективной дате. С листка смотрел Арчибальд Лич, в безупречном костюме гольфиста, выпятив свой божественный подбородок навстречу камере. Такой красавчик, что глядеть тошно. Словно изрекает: «Все мечтают быть такими, как Кэри Грант[12]. Даже я хочу на него походить».

Внизу рукой Алекса было приписано:

Зазвонил телефон. Если Алекс не видел аппарата, то всегда начинал паниковать. Теперь он бросился искать очки, а потом стал судорожно их надевать, пристраивая дужки, пока они не стали паиньками и не легли на уши как надо.

— Да? Да, алло?

— Тандем, — сказал женский голос, — я так понимаю, ты взял трубку. Наконец. Такой хороший у тебя голос по телефону. Хоть «Оскара» давай. Ох, и я все еще жива?

Алекс открыл было рот для ответа, но звонившая уже отключилась.

— Эстер? — крикнул он в пустоту.

Попытался тут же перезвонить по одному из ее номеров. Но за Эстер, случайно или намеренно, везде отдувался автоответчик, а потом следовали ужасные гудки. Они снова наполнили Алекса страхом. Казалось, он был единственным человеком на земле, который так их воспринимал. Он не переваривал никакой театральщины. А сообщения на автоответчиках оставляли только актеры. Домашнему телефону Эстер он ничего не ответил. Мобильнику сказал: «Нет, послушай, все дело в том, что мне правда сейчас надо идти по делам». Но это были просто мысли вслух.

Из глубин платяного шкафа Алекс достал кожаную сумку для книг. Он был Собирателем Автографов. Эта работа состояла из трех частей. Собственно поиск. Торговля. Проверка подлинности. Первые две говорили сами за себя, а что касается третьей, то приходилось объяснять людям, в чем ее суть. Бывало, на вечеринке, когда все танцевали, он пытался втолковать какой-нибудь подвыпившей гостье, чем занимается, а она, прислонившись к холодильнику, презрительно и непонимающе на него посматривала. Вот был бы он адвокатом, врачом, журналистом, даже пожарным… Любая всем известная профессия произвела бы на нее совершенно другое впечатление. Но младший информационный консультант, помощник технического администратора… Все эти названия для нее были пустым звуком. Не говоря уже о чем-то более причудливом. Ну и как ей объяснить, что люди платят ему деньги только за то, что он изучает какие-то старые бумажки с подписями и высказывает свое мнение — подлинный это автограф или подделка. И ей не было никакого дела до того, что это большое мастерство, искусство. А как же иначе назвать умение отличить настоящую подпись актера Сиднея Гринстрита, со всеми ее драгоценными изгибами, от одной из многочисленных секретарских царапулек (подделок, состряпанных его помощницей Бетти)? Разве не подлинное мастерство с первого взгляда распознать, где настоящая подпись президента Джона Кеннеди, а где — лишь стандартный отпечаток воспроизводящего факсимиле автопера? И разве не искусство обвести вокруг пальца профана? Но попробуй объясни все это пьяненькой красотке. Что Алекс Ли — Собиратель Автографов, истинный. Правда звучит не очень. Что-то вроде мелкой сошки, или знахаря, или раввина, чуть ли не летающей обезьянки. Точно мелочь, если не вдуматься хорошенько.

Большую часть своей работы Алекс делал не выходя из дома, а когда его покидал, брал с собой сумку. Теперь он положил ее на стол и открыл. В многочисленных кармашках и отделениях лежали аккуратно упакованные в пластиковые папочки автографы актеров Элизабет Тейлор, Вероники Лейк, Джин Тирней и Джеймса Мэйсона, певицы Розмари Клуни и бродвейского танцовщика Жюля Маншина. На этот раз он положил в сумку наряду с ее обычным содержимым каталог аукциона, несколько интересных фотографий (модель Бетти Пейдж, Мэрилин, Джейн Мэнсфилд, еще кое-кто) для одного покупателя, которого надеялся встретить на аукционе, частные письма Давида Бен-Гуриона к его портному, банан и заумный русский роман, который все время таскал с собой без намерения когда-то его прочесть до конца.

Зазвонил телефон.

— С тобой все ясно, — послышался раздраженный голос Адама. — Ты утратил право на мою или еще чью-то дружбу. Выдал, как низко ты пал. Вот к чему приводит антиобщественное поведение, Алекс. Вот результат.

— Адам? Ада-а-м! — воскликнул Алекс. Голос друга и днем, и ночью звучал для него сладкой музыкой.

— Нет, ты послушай. Я на полном серьезе. Два факта, и они говорят сами за себя. У нее сломан палец, указательный. И следы на шее — ее душили. Шея — ты представляешь, что со мной было, когда я ее увидел? Это твоя подруга. И моя сестра.

— Погоди-ка… Эстер? Она ничего мне не сказала.

— Потому что не желает с тобой разговаривать. А вот я желаю, хотя сам не понимаю почему.

— Сделай одолжение.

— Сейчас сделаю. Но сам в ответ кое-что хочу получить. Во-первых, верни мне кассету «Девушка из Пекина». Ты ее уже две лишние недели держишь. Сам прекрасно можешь купить себе копию. Вдруг у меня еще кто-то ее попросит посмотреть? Во-вторых, ты должен сию же минуту позвонить Эстер и сказать ей… не знаю. Что ты ее пальца на ноге не стоишь. И третье. Ты сейчас же пойдешь к врачу, потому что это у тебя какая-то ненормальная аллергическая реакция, Тандем. Я имею в виду настоящего врача, а не какого-нибудь выпендрежника из Чайна-тауна. Алекс, — вздохнул Адам, — ты меня достал. Тот вечер был посвящен религии. А ты устроил из него цирковой бенефис. Но не все в этом мире существует для прихотей Тандема. Ты не пуп земли. В этом фильме, который мы называем жизнь, есть и другие актеры, кроме тебя. Алекс? Алекс?

— Здесь я. Слушаю.

— Ты так меня напугал, дружище. Джозеф сказал, что, когда увидел тебя потом, ты совсем с катушек слетел, плел невесть что. А? Слышишь?

Алекс попытался с достоинством промолчать. Он читал об этом в романах, но сам прибегнул к такому приему впервые.

— Алло? Алло? А о машине ты не хочешь поговорить?

Алекс внутренне поежился, издав легкий стон. Машину они купили с Адамом на паях — пополам.

— Да-а… Не особенно.

— Ладно. И я не хочу.

— Угу. У-у-гу.

Адам что-то просвистел и добавил:

— Ох, Алекс. Я все понимаю, все понимаю. Не беспокойся, потому что я так же тебя люблю. Хотя я один такой остался. Фан-клуб из одного человека. Приходи ко мне в магазин попозже. Обещаешь? Тебе ведь все равно надо выбраться из дома на свежий воздух. Обещаешь? Все помнишь?

Алекс недовольно хмыкнул. Не любил он эти обещания. Все равно они яйца выеденного не стоили. По неписаному правилу, установившемуся между ними, память о его отце они старались не тревожить. Надо еще заработать право говорить о нем. Джозеф упоминал его имя очень редко. Рубинфайн же вообще о нем речи никогда не заводил.

— Значит, договорились, — подытожил Адам. — Приходи в любое время. Эстер не будет. Возможно, так и лучше, при нынешних делах. Нам надо кое о чем серьезно потолковать. Ты ведь знаешь, какой сегодня день? — И Адам положил трубку.

Алекс перекинул сумку через плечо и дотронулся до тех предметов, до которых всегда дотрагивался перед выходом из спальни: до фигурки Будды на столе, до подписанного Мухаммедом Али постера и старой фунтовой купюры, прикрепленной кнопками к косяку над дверью.

Зайдя на кухню, он щелкнул пятками и поклонился Грейс, которая стояла — в буквальном смысле слова, на двух лапах — у буфета, не то царапая его, не то пытаясь что-то стибрить. Алекс включил чайник и достал из шкафа фарфоровую бутылочку. Открыл небольшую пластиковую коробку с пахучими травами, и Грейс попятилась, пока не уперлась задом в шкаф. Алекс высыпал немного травы в бутылку. Добавил горячей воды. Это называлось «цзя и» — что-то вроде «весеннего чая», но черного как смоль. Отвратного вида и с отвратным запахом. Да и вкуса тоже не приведи Господь. Но это зелье способствовало очищению и лучшей работе легких, как утверждал доктор Хуань из Сохо. А у Алекса с легкими было неважно. Да вообще самочувствие не ахти какое. Он завинтил пробку и положил бутылочку в карман сумки.

Открывая дверь в гостиную, он наконец ясно вспомнил, как, будучи под сильным воздействием наркотика-галлюциногена, ехал на машине, с Эстер на соседнем сиденье. И врезался в ограждение возле автобусной остановки. Он не мог передать словами, как об этом сожалел. Да и кто бы стал его слушать? Он же не католик. Жил один. И не в первый раз он почувствовал, что ему не хватает общения. А жизнь похожа на воронку, через которую все — люди, события — утекает, может даже попутно очищаясь. И на что они все похожи? На шарики, которые вертят в руках для снятия стресса? Сделанные из эластичного материала, которого с каждым днем становится все больше и больше. И они твердеют, растут в размерах. Их число растет. Такое у него возникло ощущение. И в любом случае, именно такой он представлял жизнь католика. Как втягивающую все и вся воронку. Бедная Эстер!

Он пересек комнату и встал на колени перед телевизором. Вытащил кассету с «Девушкой из Пекина» из видика. Положил ее в сумку, и все у него внутри потеплело от счастья, стоило только взглянуть на обложку кассеты. С нее ему улыбались два прекрасных лица его любимой актрисы, звезды эстрады — Китти Александер[13]. На первой фотографии, справа, она была одета как пекинская девушка — в китайский халат и шляпку. Глаза ее немного походили на его собственные, слегка монголоидные. Она потерялась на улицах Бродвея пятидесятых годов. А на левом фото та же девушка, но уже совсем другая, одетая как голливудская красавица, в облегающем вечернем платье, тонких белых перчатках, дорогих розовых туфельках, с падающей на одно плечо волной черных волос. Весь сюжет фильма состоял в ее превращении из той, что на правом фото, в ту, что на левом. Обложку кассеты следовало читать справа налево, как текст на иврите.

В пластике, покрывавшем кассету, обнаружилась прореха. Алекс просунул в нее палец и поводил им внутри, коснувшись сначала одной Китти, а потом другой. «Гражданин Кейн», «Броненосец Потемкин», «Унесенные ветром», «Дорога». Его удивляло, что так много людей — а положа руку на сердце, большинство людей — не осознавало, что мюзикл со сказочным сюжетом «Девушка из Пекина», снятый в пятьдесят втором году, — величайший фильм в истории кинематографа. Алекс осторожно положил кассету себе в сумку.

В коридоре он снял с вешалки и надел длинное непромокаемое пальто с погонами. Сегодня в нем он показался себя очень маленьким. Ему было двадцать семь лет. И сам себе он представлялся эмоционально недоразвитым, как все дети на Западе. О смерти и думать не хотел. К наукам относился с недоверием. Вдобавок ко всему любил, чтобы его развлекали. Взял за правило обсуждать собственные привычки вроде этой с самим собой, когда надевал пальто, — и подозревал, что дети и взрослые из стран третьего мира с их неразвитым самосознанием ничего подобного не делают. Его все еще повергало в легкий трепет, когда письмо адресовалось ему, а не его матери. Нагнувшись, он поднял с пола пачку почты и быстро перелистал счета. Снова счета, реклама пиццы, баланс банка, конверты из Америки с изображениями кинозвезд и президентов, брошюра о нарушениях эрекции, бесплатный пробник крем-пудры для воображаемой белой женщины, с которой он не спал.

Иногда он ходил по врачам-европейцам. Ему прописывали разные пилюли, средства и успокоительные процедуры («антистрессовые» — громоздкий неологизм, если угодно) — от прогулок на свежем воздухе и игры в мяч до таблеток всех цветов радуги. Годом раньше он ездил в Польшу. Гулял по тихим площадям Кракова, и у него слезы выступали на глазах, откликаясь на зов крови, перехватывало дыхание в кафе при звоне колоколов, поминальном звоне по безвозвратно утраченному, чему он не мог даже дать название. У таблеток был побочный фаллический эффект. Каждая пара женских ножек рядом причиняла ему бездну страданий. Его не покидала странная потребность — стремление оплодотворить всех дам в этой стране. Проходя по улице неподалеку от Освенцима, он увидел огромное облако цветочной пыльцы — по крайней мере, сам он решил, что это пыльца, и пошел прямо на нее, но то был осиный рой. Будучи молодым человеком из Маунтджоя, во всех отношениях современным, он и подумать не мог, что темное облако на его пути может представлять какую-то опасность. Все увиденное он описал в стихотворении — втором за двадцать семь лет жизни. Оно получилось не очень удачным. А окажись он на одной из польских площадей году этак в 1750-м? В тяжелых башмаках и шляпе, напичканный идеями Просвещения и подпоясанный толстым ремнем с золотой пряжкой? А если бы Рубинфайн попал в то время? Или Адам? Джозеф? «Я видел лучших людей моего поколения… спешащих занять местечко в индустрии развлечений»[14].

Зазвонил телефон. Трубка на лестничной площадке была без провода — радиотелефон, Алекс взял ее и стал ходить взад-вперед по коридору, как молодой папаша с хныкающим малышом, ожидая, что он запищит снова или замолчит. Но он не замолкал. Пройдясь три раза туда-сюда, Алекс оказался у самой входной двери и остановился. Посмотрел на нее. Крутанулся и посмотрел снова. Поводил пальцем по желобку в неокрашенной древесине. Телефон продолжал звонить.

Собирать автографы было делом непростым, с сюрпризами. Неожиданно для Алекса ему пришлось как бы охотиться на некоторых женщин. Звезды, которые с легкостью раздавали свои драгоценные автографы, имели немного поклонников. А им хотелось, чтобы перед ними благоговели. Но если кумир толпы часто мелькал на публике, из кожи вон лез, чтобы его не забыли, он только терял популярность. Например, подпись актрисы Джинджер Роджерс оказалась совсем не такой ценной, как можно было подумать. А все потому, что она раздавала автографы направо и налево. Держалась запросто. Запанибрата с кем попало. Долго себя упрашивать не заставляла. Стала, так сказать, общей собственностью. Ну и ее подпись оценивалась соответственно.

Непросто обстояло дело с Гретой Гарбо. Если уж она решалась прикоснуться пером к бумаге, то чаще всего подписывалась псевдонимом — Харриет Браун. Гарбо словно хотела озадачить свой банк. Пусть ищет все до последнего подписанные ею и еще не оплаченные чеки. Свое известное всем имя она нигде не ставила, даже на расписках. Поэтому автограф Гарбо, на любой бумажонке, стоил около шести тысяч фунтов. А Китти Александер подписывалась еще реже. Работать с ней, невидимой, как Иегова, было очень трудно. Жила она затворницей, и ее за это недолюбливали и даже иногда забывали, потому что людям не нравится, когда их ни во что не ставят. Но Собирателям Автографов свойствен мазохизм — в отличие от простых смертных, склонных к садизму, — и такая надменность их только заводила. И Собиратели всегда помнили Китти. Для них безвременная кончина человека часто означала хороший бизнес, а потому их интересы нередко перекликались с интересами серийных убийц и киллеров, всякое большое несчастье лило воду на их мельницу. Первый муж Монро[15], третий человек на Луне[16], пятый битл[17]. В общем, Собиратели отличались специфическими вкусами. И в этом специфическом мирке автограф Китти Александер долгое время считался одной из самых ценных каракулин. Большинство Собирателей искали-искали его, и в конце концов у них опускались руки. Но только не у Алекса. Едва ему исполнилось четырнадцать, он начал бомбардировать посланиями фан-клуб Китти в Манхэттене. Писал каждую неделю и никогда не получал ответа. Попробовал посылать письма на другой ее адрес в Нью-Йорке — результат был тот же. Приходили только отписки за подписью президента фан-клуба. Через пару лет они заполнили целый ящик стола. Но теперь Алекс обнаружил, что над входной дверью его квартиры приколота, как декларация Лютера[18], открытка с четкой подписью Китти. И он силился понять, кто, как и зачем ее тут прикрепил. Он осторожно откнопил открытку и поднес ее к свету. Изящный росчерк пера. Подпись настоящая, или он не Алекс Ли Тандем. Он позвонил единственному человеку, который мог ему все объяснить.

— Алекс, — как обычно невозмутимо сказал Джозеф, — выслушай меня еще один раз. Ты не получил эту открытку от Господа Бога. И не по почте тебе ее прислали. Ты сам подделал ее, Алекс, когда был не в себе. Такое с каждым может случиться. Послушай меня. Она не настоящая, никогда не будет настоящей, и вообще ничего не случается только потому, что тебе этого страсть как хочется.

ГЛАВА 3 Нецах, или Вечность[19]

Темные деревья на фоне голубого неба — вязы. Сумасшедшие коробки, с полным скорби человеком в каждой, — «форды-мондео». Птицы — по большей части сороки. А высокий молодой человек с восточными глазами, бредущий по Маунтджой-роуд, не кто иной, как Алекс Ли Тандем. Он понял, что приближается к трем мужчинам, смотрящим в открытый багажник машины, и ему это не понравилось. Еще пара шагов — и они его заметят. Один из них — хорошо ему знакомый раввин. Где же спрятаться? Неподалеку виден магазинчик видеокассет Адама «Альфа и омега Голливуда», как разверстый зев пещеры среди домов. Еще ближе уличный туалет с механическими дверьми и незавидной репутацией. Но искать убежище уже поздно. Пути к отступлению отрезаны, и деваться некуда.

— Алекс!

— Привет, Рубинфайн.

— Алекс, Алекс, А-а-лекс. Ну и денек сегодня выдался! Не денек, а подарок!

Алекс про себя мрачно подумал, что улыбка Рубинфайна этим утром больше похожа на гримасу и весь он какой-то перекошенный. Марк стоял, расположив ступню согнутой правой ноги на грани ПРАВОСУДИЕ маунтджойского памятника жертвам войны — огромного обелиска, на каждой из четырех сторон которого были выбиты слова ПРАВОСУДИЕ, МУЖЕСТВО, СЛАВА и почему-то УПОРСТВО, хотя самого Маунтджоя до 1952 года не существовало. Двое других, незнакомых Алексу людей стояли возле угла, где сходились МУЖЕСТВО и УПОРСТВО.

— Однако, — печально промолвил Рубинфайн, — даже в такой день не обходится без проблем.

Он по-женски положил руки себе на бедра. Странноватая привычка. Потом зевнул, слегка отвернувшись в сторону. Перед ним маячил припаркованный к тротуару «ситроен» с открытым багажником, словно зевающий задом наперед. Алекса охватила легкая паника. Он, хоть и стоял на улице, начал искать глазами табличку с надписью «Выход».

— Послушай, Марк, — сказал он. — То есть ребе Рубинфайн, знаешь что… У меня нет ни минутки времени. Иду к метро. Сегодня проходит один аукцион — а тебе известно, что это такое. Одни продают, другие покупают. Так что, если ты не возражаешь, я, пожалуй…

— Алекс Ли! — изрек Рубинфайн. Родинка на его щеке дернулась, а вместе с ней скакнули вправо коротенькие, недавно отпущенные усики. Он вытянул руки вперед и чуть не схватил Алекса за щеки. На нем был длинный пиджак в мелкую клетку, с V-образным вырезом и отороченным зеленым шнуром воротником, и черные спортивные штаны. — Когда человек спешит, — продолжил Рубинфайн, словно читая Талмуд, — он прежде всего забывает о зубной щетке и о Боге.

После этих слов у Алекса голова пошла кругом. Что это выдает Рубинфайн? У него еще нос не дорос говорить афоризмами. Всего-то на три года старше него, Алекса. Едва четвертый десяток пошел. И только-то. Конечно, каждый вправе в свои тридцать с лишним лет цитировать что угодно, но выглядит он при этом как законченный идиот.

— А теперь, — пропыхтел Рубинфайн, — не вижу никаких препятствий, чтобы представить тебе двух своих друзей. Это рабби Дарвик и рабби Грин. Рабби Дарвик приехал к нам из Бруклина, из Нью-Йорка. А рабби Грина ты мог уже встречать. Он из Маунтджоя. Мы участвуем в конференции раввинов, в Грэнтам-Парк. Она продолжается неделю. Мы там обмениваемся идеями, учимся терпимости. — Рубинфайн усмехнулся в сторону Грина, которого, казалось, эта речь уже до смерти утомила. — Подойди и скажи «здравствуйте».

Дарвик, маленький, кругленький в своих слаксах, на вид совершенно обычных, нераввинских, выглядел таким же прогрессистом, как и Рубинфайн. Грин был ортодоксом, выше ростом, с жесткими курчавыми пейсами, бледнокожий и рыжеволосый, в строгом костюме и таллите[20].

— Да-да, конечно. Я был неправ. Ребе Дарвик, — Алекс вытащил руку из кармана, — приятно с вами познакомиться. Ребе Грин… Я не уверен… мы не встречались? Должны были где-то… А может, нет?

Рабби Дарвик издал такой звук, будто проглотил что-то не то, прочистил горло и остался доволен этим обстоятельством. Рабби Грин что-то проворчал в знак того, что услышал Алекса, а тот, со свойственной ему прямотой, про себя назвал это хрюканьем.

— Алекс Ли, — объявил Рубинфайн, — у нас проблема. Ты нам не поможешь? — Рубинфайн качнул головой и улыбнулся. — Куда ты так спешишь? Кто-то продает автограф твоей Китти как-там-ее или еще что-то такое? Или улетаешь в космос?

Бедняга Алекс сжал в кармане руку в кулак:

— Во-первых, Китти Александер. Во-вторых, нет. Все ясно? Просто очень важный аукцион, и я уже опаздываю.

— Но Алекс Ли…

Выведенный из себя Алекс двинулся влево, но Рубинфайн перегородил ему дорогу. Алекс повернул направо, но опять перед ним вырос раввин. Две сороки над их головами взмахнули черно-голубыми крыльями, перелетая с голых веток одного дерева на другое, и в клювах у них не было ничего блестящего, драгоценного, даже стекляшки, что, вообще-то, случается с сороками редко. Смирившись с поражением, Алекс вытащил свою бутылочку и сделал добрый глоток.

— Хм-м, пахнет отлично. — Рубинфайн взял Алекса за локоть и подвел его к багажнику машины. — Вот. Видишь?

Это был роскошный книжный шкаф из красного дерева, в стиле георгианской эпохи. Он был дюймов на шесть шире багажника и лежал на боку рядом с машиной. Шкаф в багажник не влезет, сразу понял Алекс и сказал:

— Ребе, он великоват. Я имею в виду, он слишком большой.

Грин вскинул брови, словно услышал нечто новое для него. Следуя примеру Дарвика, он театрально свел раздвинутые пальцы рук в виде рамки и кивнул на шкаф. Рубинфайн наклонился и провел пальцем по одной из полок.

— Полагаю, надо положить его сзади… может, вплотную к переднему пассажирскому сиденью. Или… погоди-ка, погоди-ка… а как насчет твоей машины?

Алекс засунул руки поглубже в карманы. Итак, он попал по-крупному. Ну и что? Ну и ладно. Конверт с решением жюри вскрыт, и сейчас лучший актер получит премию.

Он сделал вид, что хочет уйти, но Рубинфайн схватил его за запястье:

— Алекс, я, естественно, слышал о вторнике. И я с тобой давно уже обо всем этом говорил. Ты знаешь два моих главных правила? Первое, — возвестил он, воздев кверху палец, — надо избегать любого мистицизма и любой теософии, придуманных разными старыми проходимцами. И второе: запрещенные вещества никому не помогают приблизиться к Богу. Я без конца втолковываю это Адаму. Разве я не прав? А теперь послушай…

— А почему ты читаешь лекции мне? — рассердился Алекс. — Читай их Адаму. Это его вещица.

— Я уже говорил, — повысил голос Рубинфайн, набычившись. — В лучшем случае это подделка тринадцатого века, Алекс, в лучшем случае. Шрифт, пробелы, вся эта мистика. Зохар — просто хороший роман, ни больше ни меньше. И он написан на одиннадцать столетий позже, чем говорят, понял? Почитай Шолема[21], дружище. Да-да. В целом это подделка. В том же ряду стоят Саббатай Цви[22], лохнесское чудовище, снежный человек…

Во время произнесения Марком этой маленькой речи на лице Грина появилось задумчивое выражение, как у размышляющего Бастера Китона в одном из немых фильмов. Он опустился на колени и положил руки на шкаф. Дарвик беспокойно постукивал ногой по монументу, хмуро косясь на Рубинфайна.

— Ребе, при всем моем уважении к вам и так далее, — наконец строго сказал он, — каббала вся пронизана тайной, мистикой. Безусловно, дело в том, что воспринять ее под силу только хорошо подготовленному человеку, незаурядной личности.

— Ха-Шем[23] нуждается в нас, — прошелестел Грин. — Без нас Он неполон. Мир несовершенен. В этом вся каббала, ребе. Суть не в том, что она творит свет или, скорее, — Грин улыбнулся собственному каламбуру, — сама сотворена из света. Каббала — это свет, спрятанный внутри Торы.

— О-о-о, о-о-о… Прошу вас, остановитесь! — встрепенулся Рубинфайн и, смеясь, попытался похлопать по плечам сразу обоих раввинов. — Минутку тишины. Как, по-вашему, я идиот? Идиот? Очевидно, я выразился недостаточно ясно. Попробую еще раз: я хотел сказать, что никому не следует углубляться в то, чего он не понимает. Пожалуйста, ребе, поверьте мне в этом. Если мир несовершенен, то не Алексу Ли Тандему приводить его в порядок. — Рубинфайн еще раз хохотнул, и все тоже улыбнулись.

— Что ж, одно только ясно, — громко сказал Дарвик, — что он не может нам помочь. — Дарвик шагнул от Алекса к шкафу, раскрыл ладонь, на которой лежала рулетка, и стал вытягивать из коробки мерную ленту. — И вообще, не моего типа человек. Заторможенный какой-то.

— Он интеллектуал, — раздраженно объяснил Рубинфайн. — Они все такие.

Алекс попробовал взять реванш.

— Как поживает Ребекка? — громко и подчеркнуто сердечно осведомился он.

При одной мысли о жене, с которой прожил пять лет, Рубинфайна всего передернуло, и, отвергнув несколько менее удачных вариантов, он придал своему лицу выражение, приводящее на память Ленина, когда того хватил второй удар.

— Неплохо, неплохо. Вся в делах. Занята в одном фонде. Благотворительность. Устраивают сельский праздник с танцами… — Рубинфайн перешел на шепот: — Для лилипутов. Хотя мне сказали, что их больше нельзя так называть.

— «Люди ограниченного роста», — авторитетно пробасил Дарвик.

Рубинфайн совсем стушевался, открыл было рот, но тут же снова его закрыл.

Алекс деланно улыбнулся:

— Хорошо-хорошо. Передай от меня нежный привет. Кто всегда кому-то помогает, так это Ребекка.

Рубинфайн попытался собрать волю в кулак, но по всему его телу прошла дрожь, его затрясло, как доску, которую только что изо всей силы боднул рогом бык.

— Алекс, — сухо сказал он, — я только хотел спросить о…

Рубинфайна хлебом не корми, только дай оборвать фразу на полуслове. Он полагал, что это по-раввински. И такие неловкие паузы в разговоре с ним могли продолжаться сколь угодно долго, пока его не переспросят.

— О?..

— Об этой твоей книге. Этой возмутительной книге. Относительно евреев и гоев, и чего там еще? Сгораю от любопытства: как, дело движется? Или ты вновь обрел здравый смысл? Отказался от нее?

Алекс выругался, очень тихо, в сторону Рубинфайна.

Рубинфайн изобразил на международном языке жестов (сдвинутые брови, шевеление ноздрями), что не опустится до богохульства перед лицом уважаемых раввинов. Алекс, на том же языке, показал, что не следует упоминать его книгу, никогда (открыв рот и выгнув язык перед нижними зубами).

— Хорошо. Тогда еще один вопрос: у тебя сейчас нет ничего Харрисона Форда? Или, может, Кэрри Фишер?

Алекс развел руками. Рубинфайн дал знак Дарвику и Грину, что шкаф можно поднимать. Трое раввинов взялись каждый за свой угол, только четвертый угол завис, угрожая опрокинуть весь шкаф, но тут Рубинфайн подставил под него согнутую в колене ногу.

— Может, потом найдется Харрисон? — не отступался Рубинфайн, выпрямляясь и вытирая тыльной стороной руки пот со лба. — Приблизительно времени «Свидетеля»? На открытке с кадром из фильма? Примерно восемь на десять?

Алекс почувствовал ни с чем не сравнимое удовольствие от мысли о фото Харрисона Форда в «Соколе тысячелетия»[24], как нарочно подписанного:

Открытка лежала в этот самый момент в его сумке, и он не имел ни малейшего намерения продавать ее Марку Рубинфайну, даже если бы тот заплатил двадцать тысяч фунтов и добавил свою печень в придачу.

— Даже не знаю. Вряд ли… — замялся Алекс, потирая подбородок. — У меня есть кое-что Марлона Брандо… Один Брандо, небольшой, семь на пять. Правда, немного потертый. Если честно, не самого лучшего качества, но не думаю, что от этого его стоимость сильно упала. Мог бы уступить его тебе фунтов за двести пятьдесят. Или около того.

Рубинфайн покачал головой:

— Нет, это не для меня. Мне позарез нужен Форд. Я же его поклонник, Алекс, ты знаешь.

Вкус на автографы у Рубинфайна был настолько гойский, что у Алекса голова шла кругом. Причем раввин был в этом не чуточку гоем, то есть неевреем, а гоем законченным. Как Харрисон Форд в фильме о гоях типа амманитов[25].

— Он — Собиратель Автографов? — спросил рабби Грин.

— Он — Собиратель Автографов, — подтвердил Рубинфайн.

— Ты — Собиратель Автографов? — вновь спросил Грин.

— Это за мои грехи, — ответствовал Алекс Ли Тандем.

— Ты коллекционируешь автографы? — не отставал Грин.

— Я не коллекционер, — отчетливо выговорил Алекс Ли, — я ими торгую. Занимаюсь этим не для себя лично. Предпочитаю называть это бизнесом.

Грин нахмурился. Левая половина его лица дернулась вверх, словно кто-то на небесах, забросив удочку в надежде поймать священнослужителя, только что поддел его на крючок.

— Ты повсюду ходишь за знаменитыми людьми? — поинтересовался Грин, помахивая пальцем. — С ручкой и бумагой? Но люди имеют право на личную жизнь, хоть немного. Если их показывают по телевизору, это не значит, что у них нет чувств. Тебе следует оставить их в покое.

Алекс тяжело вздохнул:

— Я за ними не охочусь. Я не охотник и не коллекционер. И собираю автографы постольку, поскольку они нужны для торговли. Продаю, покупаю. Как в любом бизнесе. Не жду у выхода из театра до полуночи. Это ребячьи забавы.

— Ну… ладно… — Дарвик повозил мясистым языком по верхним зубам. — Если ты такой умный… Нет у тебя Бетти Дэвис? Правда, ты слишком молод, чтобы помнить Бетти, но…

— Нет, — отрезал Алекс, похлопав по сумке, словно хотел убедиться, что Бетти там нет. — Нет… Была одна, еще молодая, в фильме «Иезавель», но ушла неделю назад.

Дарвик хлопнул в ладоши:

— Ты знаешь Бетти? И ты понял, как она мне нравится. В ней была своя изюминка. Те, кто сейчас говорит о всяких кинодивах, на самом деле ничего не понимают. Хорошо, хорошо. И подумать нельзя, что такой увалень, как ты, может знать Бетти. А ты ее знаешь.

Тандем закрыл рот, сунул свободную руку в карман брюк и потрогал собственные яички. В прошлом это всегда спасало его от поспешных, необдуманных действий.

— Ее каждый знает, — изрек он спокойно, добавив нотку восторга в свой голос. — Вот моя визитка. Сейчас напишу свой домашний телефон и имя. Попробуйте позвонить мне через пару недель, ребе Дарвик. Я возьму на заметку автограф Бетти, если он где-то появится. Его непросто найти.

— Ба! Меня здесь через две недели не будет. Я прилетел на несколько дней, — сообщил Дарвик, но все-таки протянул руку и взял у Алекса карточку. — Прочитай-ка свое имя. Алекс… как дальше? Не могу разобрать.

— Ли Тандем. Я думал, что написал его отчетли… о, посмотрите, оно напечатано здесь, ребе, на другой стороне. Алекс Ли Тандем.

— Алекс Ли Тандем? «Автографы от Тандема: больше звезд, чем в Солнечной системе». Хм? В любом случае, что это у тебя за фамилия такая — Тандем? Ты переменил веру?

— Его отец, Ли Джин Тандем — светлая ему память — был китайцем, — объяснил Рубинфайн, напустив на себя столько важности, что Алекс едва удержался, чтобы не засветить ему в глаз связкой ключей. — Изначально — Тан. Но кто-то решил, что Тандем звучит лучше. Странно — ясно, что нет. Мать — Сара. И сейчас живет здесь. Достойная уважения леди.

— На самом деле китаец, — отозвался Дарвик. — На самом деле.

— Это все на самом деле, — заверил Алекс Ли. — А теперь, джентльмены, если вы меня простите…

— Прощаем, прощаем, — затараторил рабби Дарвик, наклоняясь и снова проводя рукой по шкафу. — Если не можешь помочь, то хоть не мешай!

— Если ты не с нами, ты против нас! — заявил рабби Грин.

— Ладно-ладно, — вставил Рубинфайн. — Может, ты перестанешь углубляться в то, чего нисколько не понимаешь? Может быть. И может, я увижу тебя в субботу. Нам надо серьезно поговорить, Алекс. И может, удастся побеседовать о многом. Однако «может» — слово для людей, Алекс. «Может» — для Маунтджоя. Но по велению Господа никто из людей говорить «может» не должен.

— Да, — согласился Алекс. — О’кей.

— Слова «может» в его лексиконе нет.

— Отлично, — бросил Алекс. — Заметано.

— И, Алекс, если ты…

У Алекса челюсти свело судорогой, до того его достал Рубинфайн, потребовалось усилие, чтобы их разжать.

— Если что, ребе?

— Если у тебя будет Форд — вспомни обо мне.

ГЛАВА 4 Ход, или Величие[26]

У дверей расположился старик, от которого дурно пахло. Он пытался принять бравый вид, но получалось не очень. Прямо под табличкой «Принимать пищу запрещается» двое школьников уминали что-то за обе щеки. В конце вагона три женщины в одинаковых ярких куртках делились воспоминаниями о прошедшем уикэнде. Как бы между прочим они все время поводили грудями и бедрами, прекрасно зная о собственной привлекательности. Иногда их разбирал хохот, и они повисали на ремнях, за которые держались для равновесия, и всем своим видом демонстрировали, как им весело. Алекс подумал, что они друг друга недолюбливают.

Вздохнув, он достал свою бутыль и глотнул из нее. От острого запаха его прошибла слеза. Разодетая как на концерт женщина справа, вместо того чтобы попросить его закупорить бутылку, по-гойски засуетилась: посмотрела на часы, заерзала, потом слегка зевнула, подогнула под себя ноги, встала с сиденья и на следующей станции вышла из вагона. Через полминуты она оказалась в соседнем вагоне, зажатая между каким-то толстяком и монахиней с таким одухотворенным лицом, что Алекс неожиданно для себя был им глубоко тронут. Поезд остановился в туннеле под землей. В этот момент у Алекса зазвонил мобильник. И он, не задумавшись ни на секунду, ответил.

— Я насчет тех галлюцинаций, — строго проговорил Джозеф. — Если ты не возьмешь себя в руки, дело примет очень нехороший оборот.

Алекс ясно представил себе его в этот момент. Он бывал у Джозефа, видел его в кабинке на работе. В зале, где было пятьсот одинаковых кабинок, та, что занимал Джозеф, выделялась отсутствием чего-то личного. Ни фотографий, ни флажков, ни распечатанных на принтере шуточек. Только аккуратно упакованный Клейн, его начищенные ботинки, его портативный компьютер, его телефон с микрофоном и наушниками. Всегда одет с иголочки, всегда при галстуке. Один из немногих, кто появляется на рабочем месте без четверти девять. Слегка наклонился вперед, оба локтя на столе, пальцы рук сцеплены и напоминают крышу церкви. А лоб прижат к ее шпилю.

— Джо, я в поезде.

— Да-да. А я — на работе.

— Мы застряли между станциями.

— Алекс, у меня другой звонок. Мне надо ответить.

— Джозеф, пожалуйста, не держи меня на линии. У меня опухоль вырастет от трубки.

— Нам надо серьезно поговорить.

— Со мной сегодня все хотят серьезно поговорить.

— Прошу прощения, мне надо ответить — а ты пока послушай музыку. Звонит другой телефон. Подожди на линии, пожалуйста. Алло? Страховая компания «Хеллер».

Джозеф работал в «Хеллер» после окончания колледжа, и Алекса это обстоятельство угнетало гораздо сильнее, чем самого Джозефа. В мирке «Хеллер» принцип неопределенности Гейзенберга, как понимал Алекс, подвергся опасной коррекции: там царил жесткий порядок. Следствие всегда имело причину. И кому-то всегда приходилось за нее платить. Если человек спотыкался, хотя бы просто идя по улице, или выливал на себя чашку горячего кофе, его призывали позвонить по последнему в рекламном объявлении номеру, с тем чтобы страховая компания «Хеллер» подала иск в суд, следуя принципу «не выиграешь дело — ничего не получишь», а небольшой гонорар за хлопоты брала при любом исходе. По мнению сотрудников «Хеллер», никаких серьезных несчастий с человеком вообще случиться не могло. Разве что ножом порежется. И стоило Джозефу заговорить о своей работе, как Алекса подмывало самому себе нанести рану, да поглубже.

«О, какой же он ленивый… О, какой же он красивый…» — пела трубка.

Алекс скоро устал прижимать мобильник подбородком к уху. Он засмотрелся на самую молодую из трех хохотушек в куртках, представляя ее раздетой и принимающей соблазнительные позы на кровати. Вдоволь помечтать ему помешала трубка: «Ава Гарднер исполняет композицию „Эта безответная любовь“ из фильма „Плавучий театр“».

На взгляд Алекса, работа Джозефа в «Хеллер» имела одно неоспоримое преимущество: самому Джозефу не суждено было узнать, каково это — связаться с его страховой компанией.

Когда песня закончилась, а потом началась сначала, Алекс вспомнил высказывание своего любимого — единственного — поэта. Кто позволил этим жабам называть работой сидение на корточках с утра до вечера? Джозефу следовало стать истинным Собирателем. Он был рожден для этого. Дотошный, все схватывает на лету. А еще он увлекающийся, преданный своему делу. Обладает качествами коллекционера и торговца. В мальчишеском возрасте Джозеф просто заражал всех своим энтузиазмом, Алекс подхватил этот вирус и носил в себе до сих пор. В пятнадцать лет начал торговать автографами, а в двадцать это стало его бизнесом. Но Джозеф, словно находясь под заклятием отца, так и не улучил момента, чтобы сделать на хобби карьеру. Проявил малодушие, решил Алекс, и им же объяснял напряженность в их отношениях. Алекс думал, что Джозеф им недоволен, и сам обижался на Джозефа за это недовольство. Ни один из них об этих обидах, настоящих или вымышленных, не заговаривал. И оба чувствовали неловкость. Все по формуле медленного умирания дружбы, а сказанное выше — ее математика.

— Алекс?

— Я еще здесь.

— Что там за музыка? Нравится? Вивальди?

— Нет. Попса. Дешевка. Не держи меня больше на линии, приятель. И в первый раз еле вынес.

— Алекс, ты выходил на связь с Адамом?

— Сегодня утром. Перед нашим с тобой разговором. О той аварии. Въехал с Эстер в автобусную остановку.

— Я слышал. И что он сказал?

— Что хочет потолковать со мной, серьезно.

— Он и мне это сказал.

Алекса эта фраза чем-то кольнула, и мысль о том, как Адам и Джозеф будут все сами обсуждать, вызвала у него раздражение. Рубинфайн и Адам, Джозеф и Рубинфайн — эти пары его не беспокоили. Он знал им цену, знал, чего от них можно ждать. Но не очень понимал отношения Джозефа и Адама, кроме того что они были тесными, и это слегка его пугало. Он знал, что оба интересуются мистическим иудаизмом — Адам практически, Джозеф теоретически, — особенно каббалой. Алекс беспокоился, что его с Адамом общие интересы — марихуана и девочки — связывают их не так крепко.

— Ну, Алекс, дело в том, что он просил меня ему перезвонить.

Алекс молча потыкал языком себе в щеку.

— Он… — продолжил Джозеф. — Мы оба слегка встревожены некоторыми твоими высказываниями вечером во вторник. В частности, тем, что касается…

Джозеф сделал небольшую паузу, чтобы набрать воздуха, Алекс же словно услышал в трубке поцелуй и решил прийти на помощь приятелю:

— Китти, ты хотел сказать?

Говоря это, он достал из сумки пластиковую папку, а из нее — открытку. И сразу кровь бросилась ему в лицо, как бывает с католиком, прикоснувшимся к реликвии. Он постарался дышать реже. Вот она! Вот она! Чернила слегка отставали от жесткой бумаги, словно струпья. Китти, как всем известно, выводила свое «и» с маленьким завитком-сердечком. Алекс прикоснулся к нему, и по всему его телу прокатилась волна нежности. Он верил, что она была первой. Первой, кто так расписывался. И еще он полагал, что в той, кто создает такие клише, есть искра божья. Собаки когда-то стали клише. Деревья тоже.

— Да-да, — начал Джозеф, тщательно выбирая слова. — Ты был немножко не в себе, и ничего страшного, тут стыдиться нечего. Но потом, когда человек пробуждается, порой трудно сразу избавиться от галлюцинаций… думаю, тебе надо освобождаться от них постепенно. Все о’кей, и никто не стал думать о тебе хуже — мы только хотим убедиться, что с тобой все о’кей. Мы только немного беспокоимся о тебе.

— Беспокоитесь, не собираюсь ли я ее продать? — осторожно спросил Алекс.

Ответа не последовало.

— Алекс? — окликнул Джозеф только через минуту. — Я не совсем тебя понимаю.

— Послушай, Джо, — Алекс начал заводиться, — я не был грубым — нет, на самом деле, я был грубым, правда, — не представляю, что с тобой делать. Сам знаешь, нашим бизнесом ты больше не занимаешься. И теперь, с твоей-то золотой головой, — ты что, не можешь не совать свой нос куда не следует?

— Погоди-ка. Ты хочешь ее продать? Алекс… А-алекс… Все это яйца выеденного не стоит.

— Что «не стоит»?

— Что значит «что»?

— Я имею в виду, что не стоит ни пенса?

Джозеф деланно хохотнул, как его отец, но без особого веселья в голосе.

— Что тут смешного? — холодно спросил Алекс.

— О’кей, ладно, давай во всем разберемся, — важно сказал Джозеф. — Ты собираешься продать ее кому-то из наших Собирателей. В кругу, где все друг друга знают. И если я никому ничего не скажу, разве это будет честно? То есть, строго говоря, это не мое дело, но мне прекрасно известно, что торговец автографами, который пойдет на этот риск, — один из моих друзей. И зная то, что я знаю, что она не настоящая, я не могу просто сидеть на своей заднице и, по сути, стать соучастником преступного…

— Джозеф Клейн, — сухо проговорил Алекс, — никто не собирается предъявлять тебе необоснованных обвинений. Никто не собирается тебя арестовывать. Ты не совершил ничего предосудительного.

— Тебе все шутки шутить. Послушай, Алекс…

— Нет, это ты послушай. Послушай! Ты просто позеленел от зависти. Это — мой автограф, самый настоящий, и его мне прислали…

Поезд пришел в движение. Когда состав катил по туннелю, Алекс засмотрелся на толстый жгут разноцветных кабелей, тянущихся вдоль стены. Связь была такая хорошая, что он слышал в трубке нервное сопение Джозефа. Почему тот до сих пор не отключился? И насколько велики эти спутники-ретрансляторы? Огромные, как планеты? Канцерогенные? Алексу показалось, что у него побаливает голова.

— Ничего подобного, — грустно промолвил Джозеф. — Никогда тебе не завидовал. Больно слышать такое от тебя.

И это были не пустые слова. Боль нельзя слышать, но ее можно чувствовать. И Алекс не знал другого такого ранимого человека, как Джозеф. Клейн смертельно обижался безо всякой причины. Маленький, тщедушный и до поры безответный, в детстве ему пришлось несладко, да и позже он нередко получал по первое число — и тычков, и ударов, даже до крови. Но что его всегда ранило по-настоящему — так это слово. Он до сих пор вздрагивал, услышав ругательство. Как-то Алекс увидел его на другой стороне улицы и громко выкрикнул его имя. Джозеф споткнулся и чуть не упал.

— Джозеф… послушай, — виновато проговорил Алекс, — прости меня. Я был слишком резок… но не хотел тебя обидеть. Честно говоря, пока чувствую себя неважно. Отходняк еще тот, другого такого не припомню. И я не могу понять, почему ты так встревожился.

— А я не могу понять, — тихим тревожным голосом ответил Джозеф, — что ты хочешь сказать этим своим мне прислали?

— То и хочу. Ее прислали. И она у меня. Настоящая. У меня в руках. Ее мне прислали.

— Хорошо-хорошо. Но как? По почте? С неба свалилась?

— Прислали, — продолжал твердить Алекс. — Просто прислали. Слушай, я не говорю, что могу все это объяснить…

— Проклятье! Алекс. А-а-лекс…

Джозеф говорил не останавливаясь. Алекс поднес открытку с автографом Китти к самому носу, чтобы лучше ее видеть. Это грациозное двойное «т», словно брошенное на бумагу одним движением пера… изящный завиток на конце…

— Дело в том, — сказал Джозеф, когда Алекс снова прислушался, — что я был там. Ты вышел на кухню и вернулся с автографом. Вот как все было. Мне очень жаль, но таковы факты.

Воспаленными, злыми глазами Алекс посмотрел на самую старшую из яркокурточных хохотушек, прикрывающую сумкой растущее пузико. Мужчина напротив Алекса сидел сцепив руки на животе. Мальчишки уже успели заморить червячка. Когда поезд разогнался, они скорчили рожи и позатыкали пальцами уши. Теперь больше никто не ездил в поездах без того, чтобы хоть секунду не думать о каком-нибудь происшествии. «Но если роковой окажется следующая секунда, — решил Алекс, — все в вагоне подготовились к ней лучше меня».

— Алекс… не подумай ничего такого, но ты знаешь, какой сегодня день? То есть после вторника? Твоя мать рассказала Адаму, а он рассказал мне. Тебе не кажется, что дело зашло слишком далеко? Дружище, по-моему, с тобой что-то не в порядке… Алло! Страховая компания «Хеллер».

— Что-о?

— Подожди на линии, пожалуйста.

«Энн Миллер исполнит композицию „Старомодный мужчина“ из фильма „Увольнение в город“».

«С эдакой пустотой в голове я мог бы выучить иврит, — подумал Алекс. — И стать кем-то позначительнее».

Музыка смолкла.

— Почему это, — вдруг разозлился Алекс, — Адаму можно два раза в неделю погружаться в свою мистику и никто ему слова не скажет, но стоит мне сделать шаг в сторону, как меня тут же записывают в лунатики?

Ответа не последовало. Или связь прервалась?

— Разве тебя не беспокоит, Алекс? — долетело до него, когда он уже положил большой палец на клавишу отключения. — Что у тебя галлюцинации? Возможно, депрессия? Алекс?

Повзрослев, Алекс сохранил в себе один чисто детский дар — способность точно чувствовать, сколько времени осталось до того, как его начнет выворачивать. И теперь он моментально свернул разговор, схватил сумку и бутыль, выскочил из вагона, перебежал на платформу другой ветки и наклонился над путями, на рельсы упала полукруглая лепешка блевотины, а прибывший поезд увез его в самую гущу лондонской жизни. Куда ехать и где выйти — все это словно светящимися буквами было написано у него перед глазами.

Выйдя из поезда, Алекс попытался пристроиться к одной замученной жизнью особе, чтобы ее обилеченное и его безбилетное тела вместе протиснулись через турникет. Эта тактика еще никогда не давала сбоя, но на этот раз откуда-то сверху на его плечо упала тяжелая рука, потянула в сторону, и он оказался перед седоволосой женщиной в стеклянной кабинке. Ее левая нога была залеплена пластырем. Она опиралась коленом на пачку книг, которая, в свою очередь, попирала табуретку. Ее очки висели на цепочке. Пластиковая табличка с именем, словно бы написанным от руки, говорила, что зовут ее Глэдис.

Алекс улыбнулся:

— Можно мне?.. Из Маунтджоя, пожалуйста.

Глэдис театрально оттопырила пальцем ухо, что на международном языке жестов означало: «Повтори-ка?»

— Чего-чего? Вам надо Маунтджой?

— Нет-нет. Я только что оттуда…

— Чего-чего? Что-то я плохо слышу.

— Я говорю, только что приехал из Маунтджоя…

— Так вам нужен билет обратно?

— Да нет. Дело в том, что поезд в Маунтджое вот-вот должен был отойти, и я запрыгнул…

— Так-так. Можете звать меня Кассандрой, молодой человек, я всех вижу насквозь. Так-так.

— Нет, послушайте. Правда. Нет. Давайте я начну сначала. Нравится вам или не нравится, но у меня правда не было времени, чтобы купить… поэтому я…

Алекс совсем стушевался. Контролерша потянулась за каким-то своим доморощенным приспособлением — двумя карандашами, стянутыми вместе эластичной лентой, — и положила их перед собой. Потом что-то нацарапала на листке бумаги.

— Я так все понимаю — и поправьте меня, если что неправильно, — вы там заскочили в поезд и не сочли нужным приобрести билет, точно это ничего не значащая бумажонка…

— Не совсем так…

— …и следовательно, проигнорировали законы, установленные нашим правительством…

— Разве?.. Конечно, в широком смысле слова, необходимо…

— Не говоря уже о правилах пользования лондонским метро, которые только слепой не увидит на стенке вагона, а также об общепринятых нормах поведения, которым должны следовать пассажиры…

— Да-да. Все правильно. Послушайте, но я на самом деле бежал…

— И напоследок, но ни в коем случае не в последнюю очередь, вся эта бессовестная чушь, которую вы несете, в соотнесении с требованиями морали, которые вы, если не чувствуете всеми своими печенками, можете найти в Библии, в Исходе. НЕ УКРАДИ!

Иногда Алекс представлял, что будет, если взять всех «вечных студентов» в мире и положить их вдоль экватора цепочкой, ноги одного к голове следующего, — то-то было бы зрелище! То же — со слушателями всевозможных вечерних курсов.

— Десять фунтов, пожалуйста, молодой человек. Вместе со стоимостью проезда.

У Алекса не было десяти фунтов, и он протянул пластиковую карточку. После этого контролерша едва не проглотила собственные зубы, подняла ногу с «Последних дней Сократа» и проковыляла в другой конец своей конуры за неким механическим приспособлением. Щелкнула им, протянула Алексу квиток, он расписался, вернул ей, она поднесла квиток к карточке, Алекс улыбнулся. Она посмотрела на него с подозрением.

— Это — ваша?

— А? Разве что-то не так?

Она снова посмотрела на карточку, на подпись, еще раз на карточку и отдала ее Алексу:

— Не знаю, не знаю. Может, что-то с вами не так. Выглядите больным или типа того. Вот-вот упадете.

— Прошу прощения, Глэдис, вы что, врач? Или прорицательница? То есть — и прорицательница? Или я могу идти?

Она нахмурилась. Повернулась к следующему человеку в очереди. Алекс вытащил заветную бутылочку и стал пробираться к выходу.

На улице он сразу повернул налево, собираясь пробежать один квартал, снова повернуть налево и пойти прямо к месту проведения аукциона. Но он не учел уличной торговли. Не учел женщин. Солнце висело так низко, что их контуры вырисовывались очень хорошо. При виде них Алекс подумал о фигурках в старом китайском театре теней в Таньшане. Женщины безостановочно и быстро двигались. Такие красивые! Входили в магазинчики, звякая дверными колокольчиками, потом выходили, и так снова и снова. Изящные, легконогие, гибкие, словно кошки, забавы ради вышедшие на какую-то свою охоту. Между тем, как отоваривался Алекс, и тем, как делали покупки они, лежала глубокая пропасть: он ходил по магазинам только по необходимости, когда кончалась туалетная бумага или зубная паста, и то как из-под палки. А эти милейшие создания свое дело знали — любо-дорого посмотреть. И ничто на улице, никакая вещица или безделушка, не могло утолить их жажду выбирать и покупать, ничему не дано было остановить это бесконечное движение. Восторг да и только!

«Но я уже опаздываю», — испугался Алекс, посмотрев на часы. На нем был мохеровый джемпер, весь влажный от пота. Что же делать? Для начала он остановился посреди улицы, снял свое широкое пальто и взял его под мышку. Вынул из кармана крошечный блокнотик и вдавил в ладонь, готовясь делать заметки. А потом медленно пошел вперед, как всегда раздвигая встречных прохожих — это было его хобби — и разделяя для своего исследования, своей книги увиденное. Гойский тип. Еврейский. Гойский. Еврейский. Гойский. Гойский. Еврейский. Гойский!

Нет, не людей, не встречных — в этом не было бы ничего смешного, одни неприятные коллизии. Нет, он вешал свои ярлычки на другое. На движения рук. Модели обуви. Зевок. Одежду. Выговор с присвистом. Все это просто доставляло ему удовольствие. Друзья не могли понять почему. А сам он решил не задумываться над причинами. Ему хотелось глаза вынуть из глазниц и пришпилить к стене — от разных психо-, физио- и неврологических гипотез, включая дети от смешанных браков вдвое наблюдательнее, дети, выросшие без отцов, стремятся восстановить симметрию и становятся хорошими супругами и, особенно, мышлению китайцев присуща двойственность — инь и ян одновременно. Он просто создавал его, потому что создавал. Свой незаконченный манускрипт, который кто-то в один прекрасный день возьмет да и опубликует, под названием «Еврейство и гойство» — а в этом заключалась суть всей работы. Составлял его Алекс по всем правилам академической науки и издательского дела: с предисловием, эссе, сносками и комментариями — если хотите, как продолжение созданного в 1921 году труда Макса Брода «Язычество, христианство, иудаизм»[27]. Он также считал себя должником известного комика Ленни Брюса. Манускрипт включал несколько разделов, как-то:

Еда

Одежда

XIX век

Машины

Части тела

Песни Джона Леннона

Книги

Страны

Путешествия

Лекарства

В свою очередь, каждый раздел распадался на две части: еврейскую и гойскую, к одной из которых относился тот или иной предмет либо событие. В приступе религиозного фанатизма он с самого начала решил помечать каждую часть книги четырьмя буквами, именем Бога:

ЯХВЕ.

И когда раздел получался особенно сложным, использовал более убедительное написание на иврите:

как будто заклинание священным именем могло защитить его ересь.

Когда книга начиналась, он был совсем юным и наивным. Потом она стала меняться. В ней все еще говорилось о еврействе и гойстве, но ТОЛЬКО о них. Эссе сократились до одной страницы каждое. Пропали подписи к многочисленным иллюстрациям. Все прикрепленные скрепками вставки полетели в корзину. Почти все сноски исчезли. Комментариев больше не делалось. В конце концов осталась только самая трогательная сердцевина труда: три сотни страниц и списки отнесенных к первой или второй группе предметов.

Еврейские книги (часто написанные не евреями), гойские книги (часто написанные не гоями).

Еврейские офисные принадлежности (степлер, держатель ручки). Гойские офисные принадлежности (зажим для бумаги, коврик для мыши).

Еврейские деревья (клен, тополь, бук). Гойские деревья (дуб, ель, конский каштан).

Еврейские ароматы XVII века (розового масла, кунжута, лимонной корки). Гойские ароматы XVII века (сандала, грецкого ореха, влажной лесной почвы).

И непроизносимое имя Бога на каждой странице. И так далее, и так далее. Получалось очень красиво. И он никому не давал читать свою книгу. А когда разговор о ней все же заходил, он начинал немного актерствовать. Рубинфайн сказал, что Алекс попусту тратит время. Адам забеспокоился о его психическом здоровье. Именно Джозеф заявил, что заниматься всем этим — только потворствовать опасной идее, что такое разделение существует. Эстер находила все это весьма неприятным.

Что ж, книга «Еврейство и гойство» пишется не для всех. Но разве и так у всех нет доступа ко всему на свете? Что, все еще мало? Ведь каждый человек может смотреть любые телепрограммы, почти все дурацкие фильмы и слушать приблизительно восемьдесят процентов существующей музыки. Дальше идут репродукции с произведений живописи и прочие статичные изобразительные искусства. На самом деле все это создается для некоторых людей, для избранных, и, хотя постоянно слышатся стоны, что этого якобы мало, по правде говоря, избранные обеспечены под завязку. Галереи, музеи, подвалы в Берлине, мастерские художников, иллюстрированные журналы, голые стены домов в городах — большинство получает то, чего заслуживает и хочет, и получает почти все время. Но где же то, что не нужно никому? Алекс частенько видел или слышал такое, что делалось ни для кого, но скоро оказывалось сделанным для кое-кого, а после рекламной раскрутки в одночасье превращалось в товар для всех подряд.

И кто же остался? Кто делает что-то ни для кого? Только Алекс. Он один. Книга «Еврейство и гойство» пишется ни для кого. Можно бы назвать ее началом нового направления в литературе, если бы не то печальное обстоятельство, что никому не суждено об этом направлении узнать, коли только он не подойдет и не ткнется в него носом. Никто не ждал выхода в свет «Еврейства и гойства». Никто не хотел эту книгу прочитать. И она пока не была закончена. Алекс сам почувствует, когда поставить последнюю точку.

Но пока дело с книгой застопорилось. Возник небольшой перекос. Гойство, во всех видах, взяло Алекса в осаду. Под эту статью подпадало слишком многое: алюминиевая фольга, покрывала для дивана, канцелярские кнопки, книжные закладки, фруктовые деревья. В книге, как и в жизни, еврейство постепенно сходило на нет. Тремя месяцами раньше Алекс позволил себе дерзкую выходку: посвятил главу доказательству того, что сам иудаизм был наиболее гойской из всех монотеистических религий. Но его постигла неудача. И он совсем пал духом. Позвонил матери, и Сара отлепилась от своего бойфренда Дерека, приехала из Корнуолла в Лондон и на пару недель поселилась в квартире Алекса, чтобы за ним присмотреть. Хотя материнская роль оказалась для нее слегка непривычной. Сыном обычно занимался Ли Джин. Она старалась дружить с Алексом, а он гадал, как получше изобразить любящего и занемогшего сына, сам варил суп, то и дело мерил температуру. Их неуклюжие, а порой и комичные старания ужиться вместе напоминали попытки детей изображать взрослых в игрушечном домике. И все время им не хватало Ли Джина. Боль утраты не стихала. Она пронзала их при каждой новой встрече, словно они собрались на пикник и Алекс взял посуду, а Сара — скатерть, расстелить на траве, вот только продуктов ни один не прихватил.

И по-прежнему Алекса (которому нравилось, что большинство молодых людей все еще находят его мать необычайно привлекательной, несмотря на то что она слегка пополнела и поседела) трогало ее присутствие рядом, ее легкие хипповские юбки и галстучки, ее руки, так похожие на его, и то, как она ни с того ни с сего прижимала его к своей груди, словно они игроки на футбольном поле.

Ей всегда было что ему сказать.

Она говорила: «Будь моя воля, я бы, возможно, стала буддисткой».

Она говорила: «Понимаешь, когда я вышла замуж за твоего отца…»

Она говорила: «Я думаю, может, лучше делать побольше, а думать поменьше, а?»

Она спрашивала: «Где у тебя чашки?»

Перед отъездом она дала ему коробку для бумаг и кучу семейных реликвий.

— Тебя ведь это интересует? — спросила она, положив все на ночной столик.

Семья Сары Хофман. Фотографии, разные безделушки и записи. Вот прадедушка Хофман, совсем молодой, по-европейски подбоченившийся, дерзко посматривает, обнимая за плечи двух других молодых людей, и все трое, в узких галстуках, стоят, раздвинув ноги, перед каким-то зданием, только что начатым предприятием, которому не суждено достичь успеха. На другой фотографии четверо очаровательных сестричек снежной зимой. Головы у них манерно наклонены. Только их поджарый пес афган смотрит прямо в объектив, словно знает секрет их будущих ужасных смертей, их место и очередность ухода из жизни. А вот тронутая сепией почтовая карточка с толстым дядей Саулом, когда он еще был подростком. Студийная съемка: рядом стоит карликовая пальма, сам он в тропическом шлеме, а его колбасоподобные ноги охватывают бока набитого ватой пони. Этот Саул полагал, что Хофманы — родственники Кафкам из Праги, через какой-то брак. Но что такое брак? Алекс стал рыться дальше. Трамвайный билет исчезнувшей линии исчезнувшего города. Десять злотых. Пара старых носков из ярко-красной шерсти с сиреневыми ромбами. Диплом русского учителя-эмигранта, дальнего родственника. Помятая шляпа-котелок. «Пусть кто-нибудь другой составляет скорбный лист», — подумал Алекс. Люди, которые хранят такие коробки, раньше жили по темным подвалам или строили особняки на землях индейцев. Персонажи фильмов. «И все изображенные на этих фотографиях уже мертвы», — устало заключил Алекс. Ему стало скучно.

Алекс сидел у Адама, смотрел на письмена, размышлял и медитировал, надеялся, что это ему как-то поможет. Такие вечера в последнее время случались все чаще и походили один на другой как две капли воды.

Алекс и Адам, словно окаменев, сидели на полу, держа перед собой блокноты. Ручки наготове. Смотрят на стены. Десять лет назад Адам нарисовал на дальней стене каббалистическую диаграмму — десять связанных друг с другом каналами кругов. Согласно Адаму, то были десять священных сфер, или сфирот, каждая с мистическим названием. Или десять ветвей Древа Жизни, каждая из которых показывает грань божественной силы. Или десять имен Творца, его десять способов сказать свое Слово. Это были также десять частей тела Адама, первого человека. Десять Предписаний. Десять световых шаров, из которых сотворен мир. Схема известна также как десять лиц царя. И как Путь Небесных Сфер.

На противоположной стене Адам нарисовал нечто попроще и, как ему казалось, посимпатичнее. Все двадцать две буквы алфавита иврита. Пути этих букв.

Чем дальше, тем лучше все у Алекса получалось. Он хорошо владел кистью. Смотрел в тишине часами на свое творение и не мог оторваться. Шел к Богу. Шел долгой дорогой, выбиваясь из сил. Но в тот самый момент, когда ощущал в себе готовность отдохнуть и включить телевизор, у Адама все начинало плыть перед глазами, и хребет друга казался ему пальмовым листом, а сам он куда-то улетал от самого себя, путешествовал в нарисованных на стене сферах. Но Алекс никуда не улетал и себя не терял. Он не понимал, как можно соединиться с ничем, с пустотой. Он был человеком другого склада и ничего магического не чувствовал. Просто накурился марихуаны и смотрел на свои буквы, не ощущая ничего, кроме смутного антропоморфизма: не похожа ли эта буква на человека, машущего кулаком, на корону, на половину подсвечника, человеческий зародыш в утробе матери, длинноволосую фею?

С Адамом все происходило по-другому. Сферы и буквы наполнялись значением, за ними стояли слова, души, божества. Благодаря этому он выучился читать на иврите — трюк, непосильный для Алекса. Больше того, Адам со временем не утратил способности удивляться. Его все приводило в телячий восторг. Он по месяцу читал каждую страницу Торы, всматриваясь в каждую букву, словно это была целая книга. Во время одной многочасовой медитации по двадцать раз переписывал полдюжины букв, так и сяк переставлял их, менял местами, складывал-вычитал их цифровые значения, колдовал над цветами, которые они символизировали, над стоящими за ними пророками или музыкой. Иногда его душа воспаряла и материализовывалась в Израиле, во времена славы храма Соломона в Иерусалиме. А буквы иврита вздымались над землей, как небоскребы. Адам летал над ними, исследуя каждую грань. Купался в лучах света, как в ванне. Потом медленно опускался и вставал на ноги. Счастливчик Адам.

— Садись сюда, — сказал Адам вечером того вторника, бросая Алексу вельветовую диванную подушку.

Все в комнате было как всегда: тесно, свечи горят в полумраке. На полу сидит по-турецки Джозеф. Эстер полулежит на диване, такая длинная, что еле поместилась. Работает без звука видик, показывая любимый фильм Эстер — романтическую комедию восьмидесятых годов. Ничего другого Алекс и не ждал.

— Мы тут кое-что новенькое придумали, — объявил Адам, открывая деревянную шкатулочку. Он протянул Алексу таблеточку. Беленькую, кругленькую.

Немного позже на телеэкране (где всегда все было неизменно, где люди всегда оставались одними и теми же, не теряли красоты и не умирали) некий высокородный студиозус вдруг осознал, что без памяти влюблен в простушку-симпатяшку. В финальной сцене, искупая вину за разные свои фокусы, он нежно поцеловал ее прямо в гараже. Алекс ни с того ни с сего стащил Эстер с дивана и поцеловал.

«Отвали!» — огрызнулась она.

«Не толкай меня», — сказала она.

«Куда мы идем?» — спросила она.

Но они уже сидели в машине. Только они ли? Теперь Алекс остановился прямо посреди их респектабельной улицы и закрыл глаза, стараясь восстановить в памяти — как любят говорить в фильмах о судебных процессах — последовательность событий. Шла ли с ним Эстер? И не было ли у него уже тогда автографа Китти? Не прикрепил он уже тогда его к ветровому стеклу, вместо парковочного билета?

Он вспомнил, что они остановились где-то закусить. Алексу казалось, что все вокруг говорят по-китайски, на кантонском диалекте. Во всяком случае, пока он на них не посмотрит. Тогда они переключались на английский. Потом снова на китайский — на английский — на китайский.

Он повернулся к сидевшей рядом Эстер:

— Тут все говорят по-китайски. Иногда.

Она хихикнула. Потом закричала, глядя на свой живот:

— Какая же я негодяйка!

Ей показалось, что у нее в утробе лежат два недоношенных плода: один аборт она сделала в семнадцать лет, забеременев от Алекса, а еще один — во время учебы в колледже, и тут уж постарался другой мужчина. Эти крошки лежали один в другом, шевелили пальчиками и пытались выбраться наружу. Именно после этого будка автобусной остановки, словно загулявший лунатик, вдруг выросла прямо перед машиной, за рулем которой сидел Алекс, и врезалась в нее.

При этом воспоминании Алекса прошибла слеза. Он по-гойски замигал, без всякого толку, а потом сделал вид, будто ему что-то попало в глаз. Вытер лицо рукавом. Постарался вспомнить ту особую технику дыхания, которой учил его Адам во время их медитаций. Но не успел продышаться, как чуть не натолкнулся на какого-то французика-тинейджера. Алекс спешно повернул вбок, где точно никого не было. Мальчишка пошел куда-то влево по своим делам. Солнце ярко освещало теснину между домами. От этого старый серый город вспыхивал белыми бликами, и впервые после месяца смога вдали показались два дворца, словно подмигивая друг другу, как два дружка на вечеринке, сдавленные толпой гостей. Алекс замурлыкал что-то себе под нос. Шоппингерши иногда дарили его улыбками, но немного странно — как убогого, пожилого или увечного. Алекс упрямо топал вперед, сначала к столбику ограждения у дверей магазина, а потом за угол. Теперь он напевал известную песенку и шел в ее ритме. Песня то и дело менялась. Он часто так делал. Сначала на ходу сочинил «Давай пойдем в суд» — песню о своей домохозяйке. Потом песня стала называться «Пусть все идет, как идет», «Я так устал» (для синагоги), «Тщета твоих усилий» и «Некомпетентность» — о разных чинушах и начальстве на работах, на мелодию «Непонимание» в исполнении Принца. А когда он пел сильно переделанный «Норвежский лес», перед его мысленным взором возникла сидящая на тротуаре рядом с останками машины Эстер. Вся такая терпеливая. В песне, как и в жизни, она обвиняла его, что он любит Адама сильнее, чем ее. Но это было неправдой. Она кричала, но совершенно напрасно. Он ее обожал. Просто не всегда получалось рядом с ней быть таким как надо, что было поважнее всех этих заморочек с машиной. Алекс малость валял дурака и этим крепко ее достал. Никак не хотел запомнить, каких наук она доктор — а она была спецом по какому-то там развитию иконографии африканских евреев в какой-то Эфипопии. Устроил у себя в ванной невесть что. Никогда не читал рекомендованных ею книг. Она жила в его сердце, но не в его повседневной памяти.

Они дружили с детства, а когда ему было семнадцать, а ей — четырнадцать, она игриво коснулась рукой его лодыжки, потом толкнула к стене и поцеловала, и вообще обращалась по-свойски, как и весь Маунтджой. А он привык думать о ней как о чем-то обыденном — точно об обоях на стене, которые замечаешь, только когда на них упадет луч солнца. Даже ее походка — уверенная и легкая, делающая Эстер особенно привлекательной, — казалась ему чем-то повседневным. Сначала он побаивался ее, потом благоговел перед ней, восхищался ею, а в конце концов все заслонил секс. Он как-то подзабыл, что она смертный человек, а затем она сама однажды сказала, чтобы он особенно не стеснялся. Можно мять ее кожу как угодно, теребить и оттягивать пальцами, чуть не протыкать. Он уверился, что она всецело ему принадлежит. Только когда их обоих жизнь немного прижала, он запаниковал — как бы ее не потерять. Она в это время переспала с другими — с одним мужчиной и одной женщиной. Алекс чуть с ума не сошел. Еще та была история. А в последнее время его соученики или Собиратели, впервые увидев ее, всегда отдавали должное ее красоте. Тут-то он заново ее оценил. Перепонял? Или как это назвать?

Ни в какую терапию он не верил, лечил себя сам. Представлял свою любовь на экране: идет предварительный просмотр, зрители на нее смотрят и недовольно жужжат. Чем дальше от него была Эстер, тем сильнее он ее любил, причем стремился к физической близости, но только какой-то особой, недостижимой. Можно было подумать, он любит в ней некую африканскую принцессу или сходство с какой-то актрисой — она привлекала его тем, чего на самом деле в ней не было. Ему все время хотелось встречаться с ней как в первый раз, снова и снова. Ему хотелось вечного начала фильма, как в те дни, когда они учились в школе, а не как недавно в гараже. Он благоговел перед ее красотой и не желал никогда этого благоговения терять. «Да, доктор, да… Я хочу быть ее фаном».

Эстер обрила голову наголо, как мальчишка. Лежа возле нее, Алекс чувствовал, что хочет видеть рядом с собой этот кокосовый орех всегда. И пусть немножко поколачивает его, как она любит, еще как-нибудь выпендривается. Ведь она крупнее его и красивее. Неужели она когда-то постареет? Это будет ужасно! Но если все время этого бояться, наверняка останешься один-одинешенек, до самой смерти. Он все время говорил себе, что, поселившись в его сердце, она ввергла его в пучину несчастий. Но самым большим его несчастьем стали эти постоянные разговоры с самим собой.

Последние сотни метров Алекс преодолел как во сне. Его кидало из стороны в сторону, точно раненого оленя. Но вдруг он остановился как вкопанный. Рядом с домом, где проходил аукцион, стоял поп-музыкант Леонард Коэн и устало смотрел на дверь бутика, словно ждал какую-то женщину. Алекс уже с мальчишеством покончил и не кинулся просить у звезды автограф. Но все же Леонард заставил его остановиться. Он топтался неподалеку, увидел, как Леонард выплюнул на тротуар жвачку, похлопал по плечу свою спутницу, как они зашли в известное кафе. «Сюзанна». Чудесная была песня. И еще что-то о милосердии. «Сестры милосердия» вроде. Классика, которая никогда не устареет. Но Алекс опаздывал на аукцион почти на час.

Однако через минуту он обнаружил, что почему-то торчит в кафе, за спиной Леонарда, наслаждается близостью к кумиру молодежи, к его всеобъемлющему таланту. Что настоящий, живой Леонард стоит рядом и пьет кофе, тогда как виртуальный Коэн где-то в это время движется по экрану, поет и беседует с журналистами. И он начинал лысеть. Это казалось невероятным. В нем чувствовалась отстраненность от мира. Алексу казалось, что Леонард витает в каких-то облаках. Хотя знаменитости можно все. Алекс начал злиться. Ну, Леонард, ну и что? Ни дать ни взять пугало. Что в нем такого особенного? Что он тут вообще делает, в кафешке этой? Разве по-настоящему знаменитые люди ходят по кафе, забитым простыми людьми вроде Алекса?

Алекс топтался неподалеку от Леонарда и злорадствовал. Раздражали его блестящие туфли, его джинсы, модная куртка, то, как он барабанит пальцами по столу, как говорит: «Мне кофе мокко, можете сделать? Только шоколад сверху сыпать не надо. И два молока на один шарик мороженого? Вот и хорошо. Да, благодарю вас, отлично получилось. На самом деле… и нельзя ли еще одну… другую чашечку… они такие горячие… так не хочется вас беспокоить, хе-хе! О, просто великолепно! Фантастика!»

«Гой он и есть гой», — подумал Алекс Ли.

ГЛАВА 5 Тиферет, или Красота[28]

Зал номер три для проведения аукционов меньше всего походил сам на себя: не то церковь, не то синагога, в которую Алекс ходил каждую неделю и бормотал там выученные наизусть религиозные тексты. А теперь он считал изразцы на потолке и думал о Боге. Внешне он держался невозмутимо, а про себя молился: «Боже, помоги мне! Господи, поскорее бы мне отсюда убраться…» И поскорее бы все угомонились и перестали предлагать по телефону цены, да еще заполучить бы ему, что он хочет. Но все шло своим чередом. Алекс продолжал возносить молитвы, а порой ругался про себя, когда цены взлетали и он оставался с носом. Аукционист с хорошо поставленным голосом, как всегда театрально, ударял молоточком по деревянному бруску. Американец же, Джейсон Лавлир, сказал:

— Леонард Коэн? Не морочь мне голову — Леонард Коэн? Он все еще торчит снаружи? То есть не зашел сюда? Господи Иисусе… Одно время я встречался с его сестренкой, Хло. Хло Коэн. Толстушка такая. У нее щитовидка поехала. Сперва все было нормалек, когда мы познакомились. Потом ее понесло. Ну и мне пришлось с ней завязать. Леонард на ушах стоял. Ну и у меня с ним начались большие нелады.

Вообще, это неправда. Такого Лавлир никогда не говорил. Хотя, судя по тому, как у него слово за слово заскакивает, что-то подобное вполне мог выдать.

— Алекс Ли Тандем! — сказал Лавлир.

Никто больше так не подавлял, чисто физически, Алекса, как этот америкашка. От природы он был брюнетом, но выкрасился в блондина или что-то вроде того, и если у него когда-то и была верхняя губа, то он ее словно съел. В чисто килограммовом выражении он к толстякам не относился, и даже кое-какие мускулы у него имелись. Но живот его торчал не только вперед, но и вправо-влево. На табуретах у стойки бара он помещался с превеликим трудом. Чего только не показывают по телевизору, но только не разные страшненькие человеческие телеса. А то быть бы ему звездой телеэкрана, решил Алекс.

— Привет, Лавлир. Извини — опоздал.

— Прибыл наконец. Мы для тебя местечко придержали. Доув, ну-ка, двинься! Вот так. О’кей. По тебе что, грузовик проехал, Алекс? Что так опаздываешь? Та девчонка, да? Будь у меня такая, всю дорогу бы опаздывал. — Он изобразил на международном языке жестов секс. — Ну, ладно-ладно, сэр. А ты случаем не обкурился?

Алекс занял свое место между Джейсоном Лавлиром и Ианом Доувом — оба они считали себя его друзьями. Он вытащил из сумки роскошно изданный каталог, положил его себе на колени, открыл и начал листать. Лот номер сто шестьдесят девять включал будильник с сертификатом, подтверждающим, что он с 1965 по 1969 год находился в Грейсленде[29]. Иан Доув передал Алексу деревянную лопатку с номером десять на ней.

— Жулье, слов нет! Две тысячи фунтов зарядил за будильник. Ну разве я не прав? Нет, вы скажите, — бормотал Доув с такой интонацией, точно говорил: Ужасно, слов нет. Ей всего сорок исполнилось. Сорок лет — и она попала под автобус. А мы накануне поженились.

— Чудеса да и только.

— Знаете, что я высчитал?

— Пока нет, Иан?

— Я высчитал, что сюда затесался настоящий фан Элвиса. Вот почему цены так летают.

— Правильно.

— А вы знаете, кого я высчитал? Кто этот фан?

— Пока нет, Иан.

— Я высчитал, что это Джексон.

— Ла Тойя? — осведомился Алекс Ли, только чтобы поддержать разговор. — Или… погодите-ка… не Жермен?

Добродушная физиономия Иана Доува сморщилась от смеха. Он разворошил обеими руками свои уже тронутые сединой волосы. Иан Доув работал близ Гатуика в магазинчике при фабрике, выпускавшей разную пластмассовую дребедень. И что ни день, его жена находила муженька, пьяного вдрабадан, спящим в их просторном, как ангар, буфете в обнимку с баком для кипячения белья. Собиранием автографов он занимался от случая к случаю, но относился ко всем аукционам предельно серьезно, как к своему самому любимому хобби. Единственный человек на свете, образ жизни которого вызывал у Алекса легкую зависть.

— Да нет, Алекс, я имел в виду…

— Да понимаю, Иан, — мягко проговорил Алекс. — Все в порядке. Может, ты и прав. Чувствую себя не в своей тарелке сегодня. Не обращай на меня внимания.

— Это значит, — вступил в разговор Лавлир, — заткнись к чертям собачьим, Доув, и не действуй нам на нервы.

Иан весь съежился:

— Премного сожалею, что помешал.

— Премного сожалею, что помешал? — выкатил глаза Лавлир. — Что ты несешь: премного, сожалею?

Прожив в Англии десять лет, Лавлир так и не проникся к ней особо нежными чувствами. Алекс часто задумывался, каково это — осесть в маленькой стране, этакой Лилипутии, жалкой пародии на Лавлирову родную Америку.

— Так или иначе, — повернулся к нему Лавлир, — несколько торгов ты пропустил. И могу тебе сказать: сегодня здесь лохов нет. У-ху-ху. Правда, Джон Багли взял… чтобы не соврать… процентов семьдесят реликвий рок-музыки. Настоящая жопа с ушами. Он ведь открыл еще один магазин. Где-то в районе Невилл-Корт вроде? Сел на автографы, как Рональд Макдональд на голодные желудки. Говорю: жопа с ушами. И все уходит по телефонным звонкам. А теперь начнется барахлишко из киношек восьмидесятых годов — кто там первый?

— Элли Шиди, — подсказал Алекс.

— Отлично. Если сейчас какой-нибудь лох фраернется и что-то предложит, — Лавлир повернулся к Иану, — я покупаю. Все меня здесь достало. Буду смотреть на ее личико и ронять скупую мужскую слезу, как в старые добрые времена.

Алекс ни с того ни с сего изобразил нечто не в тему — на международном языке жестов, — то есть вытолкнул языком вперед нижнюю губу и поскреб правой рукой подбородок[30]. Иан слегка улыбнулся. Лавлир, чтобы заполнить паузу, издал продолжительное бормотание. Торги продолжались — пошли киношные реликвии. Иан сидел как в воду опущенный. Алекс подумал, что его с Доувом и всех англичан в эти минуты сильно опустили. Поимели их америкосы. Продают в розницу киношные раритеты из фильмов, да каких фильмов! «На север через северо-запад», «Осьминожка»! И недаром повесил нос Иан, который живет неподалеку, в Марлоу — деревня деревней, — где никаких фильмов сроду не снимали. У Алекса тоже засосало под ложечкой. Он так привык к словопрениям между Лавлиром и Доувом, что даже не вслушивался в отдельные слова, а улавливал только непрерывный стрекот. И знал то, чего не могла знать и тем более оценить их сердитая соседка сзади: что эта неуклюжая перебранка таила в себе исполненную возвышенной красоты элегию, нескончаемую и бессмертную. О чем бы они ни говорили, все сводилось к одному и тому же, разные слова, а смысл одинаковый. Какая-то современная молитва каддиш, религиозное песнопение:

— Оставь Иана в покое, слышишь? — сказал Алекс.

— Ладно-ладно, молчу. Мы живем целой вселенной, а не одной только любовью, — изрек Лавлир, изобразив самое что ни на есть гойское движение на международном языке жестов — безапелляционно подвел черту. — Это мой девиз. И это мне пришлось в конце концов сказать Леонарду.

Когда подошло время обеда, один лишь Доув не выпускал из рук свою аукционную лопатку, загипнотизированный хитроумными маневрами юной леди в голубом. Она продавала нечто касающееся фильма «Томми». Держала над головой табличку со своими предложениями и так и этак ее вертела, чтобы все лучше видели. Алекс уже давно рухнул в свое кресло. Лавлир сел рядом, бросил лопатку на пол и завел обычные разглагольствования.

— Все без толку, — перебил его Алекс, погруженный, в отличие от Лавлира, в спокойствие и даже на короткое время ставший дзэн-буддистом — он часто входил в эту роль на аукционах, единственно чтобы досадить своему приятелю. — Как я и ждал. Так всегда бывает. Посмотри на Багли. На него двадцать человек работают. В одиночку здесь ловить нечего. И давно уже нечего. В этом вся суть. Только в этом, и ни в чем другом. Были хорошие времена, да прошли. Ежу ясно.

Лавлир стукнул кулаком по свободному сиденью перед ними:

— Не так уж и давно, приятель. Совсем недавно я здесь отхватил Дженнифер Джонс, и за разумную цену, правда? И не для того, чтобы перепродать, Ал, а просто из любви к искусству.

Лавлир отродясь ничего не покупал из любви к искусству, и никто никогда не приобрел у него хоть что-то за нормальную цену. В своей среде он был белой вороной, потому что не позволял себе никаких сантиментов. Поговаривали, что он готов собственную бабушку обменять на два автографа носатого комика Джимми Дюрана и одну поддельную подпись Эрнеста Хемингуэя.

— То есть я всем этим занимаюсь не ради денег, — продолжил Лавлир. — Я фан. Делаю все от чистого сердца. Эти штучки правда кое-что для меня значат.

Алекс как бы между прочим изобразил на международном языке жестов: Если мне немного подфартит, скоро все вы, включая и тебя, станете по сравнению со мной ничто, то есть выдвинул вперед нижнюю челюсть, сморщил верхнюю губу и кивнул, прикрыв глаза.

— Да, — сказал он. — Без вопросов. Наше дело непростое.

Лавлир смерил взглядом прытких молодых людей из аукционной команды. Они сидели на своем помосте и свысока посматривали на толпу с телефонами. Лавлир и сам подумывал заняться сбытом американских вещичек иностранцам, да никак не мог собраться с духом и сделать первый шаг.

— Все это похоже на… Что они со всей этой барахлюндией собираются делать? Я тебе кое-что скажу, только ты не обижайся. Правда, это похоже… вот я вышел из суши-бара и пришел в свою контору-расконтору, а там в коридоре торчит сам Гари Купер, а я знать не знаю никакого Гари Купера, и он вообще для меня ноль без палочки, я люблю богатеньких япошек, пожопастее, и никогда не видел «Высокой луны»[31]. Я люблю этих узкоглазых, которые даже имени Купера произнести не могут. Только без обид.

— Я — китаец.

— Правильно, только я не хотел тебя обидеть.

— А никто и не обижается, Лавлир, потому что я китаец.

— Да-да, без обид.

Лавлир скатал свой каталог в трубочку и начал постукивать ею Алекса по коленям:

— Дело в том, дело в том, что это часть моей культуры. И никогда! Не! Возможно! Оценить все эти вещи, если сам не приехал оттуда же, откуда их привезли! Можно хоть сто раз намалевать Джимми Стюарт на стене какой-нибудь японской тюнь-сюнь-чунь конторы или еще где угодно, но они никогда — никогда! — не поймут, что значит Джимми Стюарт. Я ничего против них не имею, но ни один япошка не способен по-настоящему понять, что носил в своем сердце из сердец Джимми Стюарт. Без обид. О Господи Иисусе, ты только посмотри!

Алекс проследил за указующим перстом Лавлира. У входа стояла семейка провинциальных поклонников Пресли — все как на подбор толстенькие, увешанные дешевенькими украшениями, не знающие, куда руки девать.

— О-о! — протянул Лавлир. — Прикинь: у нас здесь настоящий «Отель, где разбиваются сердца»[32].

Провинциалы словно к полу приросли. У них не было ни шанса заполучить что-то из элвисианы — все вещички выставлялись в расчете на тугие кошельки. Самая маленькая девочка, с жиденькими волосенками и заячьими зубками; двое мальчишек, расставивших ноги на манер Пресли; отец семейства, как-то с перебором осанистый и не в тон событию вырядившийся; его мышкоподобная жена — все они почему-то тронули сердце Алекса. Своей неудержимой верой.

— Да бог с ними, Лавлир. Всего лишь фаны Пресли. Пришли сюда как в церковь. Не пялься на них. Не на что там смотреть.

— Ты что, ослеп?

В книге Алекса была глава о гойстве фанов Пресли. И подглавка — о легендарном Бене Д. Гуделле, который собирал автографы всех, кто имел хоть какое-то отношение к Элвису, — от его акушерки до гробовщика. Вся его коллекция не стоила ни пенса. Собиратели Автографов стращали им друг друга. Обычного дилера-циника, который продавал и покупал, чтобы заработать на жизнь, он ужасал, потому что Гуделл стал верующим человеком и поклонялся он славе. Боготворил исходящую от нее ауру, купался в лучах ее зыбкого, холодного света. Когда-то Гуделл и его слепая увлеченность повергали Алекса в трепет. А теперь он чувствовал, что вот-вот сам станет таким же.

Сейчас ударит молоточек аукциониста — и будет продана ковбойка, манжеты которой расшиты драгоценными камешками. Провинциальная мамаша тяжело вздохнула и приклонила голову на плечо мужа. Он приобнял ее и поцеловал в левый висок. Мальчик и девочка почти в унисон начали дергать отца за одежду, и он их тоже прижал к себе, встревожив тем самым Алекса. Теперь они походили на семейство, которое одно уцелело во время великого потопа и сейчас, притулившись на последнем клочке земли, наблюдало, как поднимается вода, готовая вот-вот их поглотить. «Из всех гойских…» — подумал Алекс. Ему частенько казалось, что истинным Собирателем Автографов был именно Гуделл — больше, чем кто-либо другой.

Они решили пообедать в итальянском ресторанчике на углу, отделанном под Средние века, эпохи Данте. Столы в нем покрывали красно-белые скатерти. В баре стояли запечатанные сургучом бутылки кьянти. Лавлир не заказал ничего из еды, а только три виски и бутылку божоле и сразу наполнил им три полупинтовых стакана.

— Уже два часа дня, — сказал Алекс.

Лавлир захлопал в ладоши:

— Он у нас и прогулки гуляет! И выпивку выпивает! И время всем говорит! А шнурки на ботинках не завяжешь? Сможешь? Ну пожалуйста! Сделай мне такой маленький подарок.

Алекс слишком хорошо знал Лавлира и поэтому начал осторожно:

— Послушай… Я только что подумал о… ты знаешь, Иан?

Лавлир хлопнул Иана по спине:

— Иан — молодчага. Настоящий денди, а, Иан? Алекс, вот как обстоят дела: если тебе надо починить машину, ты едешь к механику; если хочешь узнать Христа, становишься католиком; если интересуешься, сколько человек может выпить за полчаса, делаешься алкоголиком. И нам оказана большая честь сидеть сегодня здесь рядом с Доувом. Иан Доув — профессиональный…

— Раздолбай, — печальным голосом промолвил Доув.

Лавлир расставил рюмки треугольником посередине стола.

— Джентльмены, — напыщенно, как в фильме «Снова в Брайдшеде», изрек Лавлир, — вздрогнули?

Они выпили. Алекс сидел как на иголках, так ему хотелось вытащить из сумки автограф Китти. Он с трудом себя сдерживал. Что бы он ни показал Лавлиру, тот во всем видел подделку — просто чтобы поприкалываться. Но на этот раз Алекс решил не доставлять ему такого удовольствия. Не даст он себя унизить, хотя бы сегодня.

Вместо того чтобы достать автограф, он осушил свою рюмку и кивнул Лавлиру — пусть нальет еще. После этого все трое рта не закрывали. Начался обычный треп: о музыкантах всех времен, о голливудских скандалах, о самых лучших фильмах, самых больших сиськах, самых первых эротических сценах и вызывающих оторопь суицидах.

— О’кей, о’кей, о’кей. — Лавлир налил в три стакана виски. — Кто первые трое в Голливуде, кому оторвало голову?

В кафе вошел Джон Багли, весь из себя разодетый, в галстуке-бабочке и так далее, а они к этому моменту уже здорово назюзюкались. Все слегка плыло перед глазами. Багли подошел прямо к стойке, но Алекс понял, что они не остались незамеченными. Чем лучше у Багли шли дела, тем дольше он вас не узнавал.

— Джейн Мэнсфилд, — сказал Доув.

— Наливай! — скомандовал Лавлир.

Алекс начал вынимать пробку из бутылки. Может, показать Багли этот автограф? Как ни крути, он свое дело знает отлично. Багли парень не промах, он точно скажет. Надо только все сделать шито-крыто. А то Лавлир воображает, что лучше Багли во всем разбирается. Нет, сейчас доставать автограф нельзя, решил Алекс, непроизвольно шевеля губами, нельзя, когда я так набрался. Они меня за сумасшедшего примут.

Алекс осмотрелся: все вокруг плыло и раскачивалось. Полтора Багли стояли у стойки и заказывали бутерброд с ветчиной. Алекс прикинул, что к чему. С одной стороны, Багли и впрямь знает свое дело. С другой, Лавлир ненавидит Багли. Вот в чем закавыка. А с третьей, Иан тоже ненавидит Багли. Что-то они там не поделили в драм-тарарам-кружке, своей Ассоциации анонимных алкоголиков — любителей автографов. «Ну и, правду сказать, я тоже ненавижу Багли, — подумал Алекс. — Это с четвертой стороны. Даже не передать словами, как ненавижу. Со всеми его галстуками-бабочками. Со всеми его усиками. Ублюдок! Сейчас и здесь начнет выпендриваться. Строить из себя невесть что. Воздух портить. Ну кто теперь носит такие уродские шляпы, кроме него?»

— Грейс Келли? — спросил наугад Алекс и встал. Его слегка качало. Он решил выяснить, сел ли Багли в дальнем углу бара или недалеко от них.

— Очко мистеру Тандему. У мистера Доува и мистера Тандема теперь по одному очку. Дается еще одна попытка.

— Что-то у меня голова не варит, — пробормотал Доув. — Малехо перебрал. Ладно, погодите-ка. Э-э… Это… Монтгомери Клифт?

— Багли идет, — заметил Алекс, когда к ним двинулся Багли.

— Монтгомери Клифт, Доув? Рылом он не вышел для таких дел. Помнится, его дурья башка все еще была на месте, когда он закончил сниматься в «Округе Рейнтри»…[33]

— Багли, присаживайся, — сказал Алекс, и Багли сел. Алекс опьянел намного, намного сильнее, чем сам того хотел. Он с благоговейным страхом наблюдал, как Багли снимает шляпу и кладет ее на стол, что во многих странах считается самой дурной из дурных примет.

— А вы знаете, — громогласно спросил Багли, — что мне сейчас удалось организовать?

— Собственные похороны?

— Приветик, Лавлир. Нет, серьезно. Благотворительный аукцион. Несколько дней назад обо всем договорился. Вы, ребята, тоже приходите. Продаются роли литературных персонажей. Понимаете? Вы платите бабки — о вас пишут в книге. По пятнадцать минут каждому. Ну а я играю по-крупному: заплатил три сотни фунтов. Есть одна писательница.

— Чего-чего? — встрепенулся Иан, который, конечно, опьянел сильнее всех. — О чем это он? По-английски? Ублюдок.

— Вы только посмотрите на этот галстук. — Лавлир потрогал галстук-бабочку. — О чем говорит этот галстук? Что он означает? Он что-нибудь означает?

— Проблема в том, что я еще не решил, — откровенничал Багли, обращаясь прежде всего к Алексу Ли, который казался ему самым трезвым, — кем я там буду. В этом романе то есть.

— Начинающим сатанистом? — спросил Лавлир.

— Всего лишь кем-то… вроде э-э… ублюдка? — предложил Иан и рассмеялся, забрызгав вином подбородок.

Алекс посмотрел на часы и улыбнулся:

— Уже три часа, пора идти. — Вообще-то уходить ему не хотелось — он наслаждался происходящим. У каждого есть такие друзья, с которыми хорошо, только когда с ними пьешь. Но ничего плохого в этом не было — согласно каббале Алекса Ли Тандема.

— Тандем, тебе бы только за временем следить, чуть не лопаешься от счастья, — выдал Лавлир по-бруклински и сразу благоразумно перешел на старый добрый рождественский английский: — Мой мальчик, мы берем тебя на работу. Положим тебе три пенса за полгода, и смею надеяться, мы об этих деньгах не пожалеем! А теперь.

Иан издал трубный звук. Алекс в ответ неблагозвучно игогокнул.

— Багли, — проговорил Лавлир, едва не упав носом вперед, — все было о’кей. Но слушай… нам правда надо идти. Идти и посмотреть, как ты купишь еще какие-то Алексовы подделки. Круглые сутки над ними корпит. И все это сплошная липа. Вот почему мы не предлагаем свою цену. Мы выше этого. Мы истинные дзэн. В самой своей основе, Багли.

Иан попытался встать, но его повело назад. Алекс рассмеялся в нос.

— Знаешь, о чем тебе надо попросить? — спросил Иан Багли, когда тот собрался уходить. — Тебе надо попросить свою леди писательницу, чтобы она включила в книгу главу, где ты организуешь аукцион, а потом продаешь свое место в… погодите-ка!.. Нет, да, там будет персонаж, который организует аукцион, а потом продает свое место в книге и просит…

За этот драгоценный иудейский пассаж Алекс взял для Иана еще две бутылки.

На аукцион они вернулись уже совсем пьяными, ничего не соображая. От яркого света слезились глаза, и они терли их кулаками, как дети. С торгов шел Джордж Сандерс. Три тысячи фунтов за написанное в 1972 году, перед самоубийством, письмо, в котором актер утверждал, что слишком устал и все это стало невыносимо.

— Я глубоко тронут, — объявил Лавлир, потягиваясь.

— Птичка прилетела искать себе клетку, — промурлыкал Алекс.

— Господи Иисусе! От кого я это слышу?! Что за задница это пропела?

— Помнишь одну сцену, Лавлир? — Иан дернул его за рукав. — В фильме «Все о Еве», когда…

— Да-да… — ответил Лавлир, отталкивая его прочь.

Они сели, назначили свою цену, но это был не их день. Алекс устало осмотрелся. Молодые крепыши в голубой униформе куда-то уносили реликвии, которым суждено было быть проданными на других аукционах. Статуи, столы, изделия из золота. Никакому Собирателю Автографов все это не запомнить, да и в блокноты не переписать, что где продано и в какую страну ушло. Сами по себе автографы только капля в океане реликвий. Чего там только нет! Чугунные собаки с выпущенными острыми когтями. Бронзовые орлы, распахнувшие крылья, перед тем как сесть на землю. Мраморные негры в натуральную величину, жизнерадостные и услужливые с виду, с чьими-то охотничьими трофеями. И словно пограничные столбы вокруг — многочисленные камины, выломанные из каких-то особняков, поставленные едва не друг на друга углами, как костяшки домино. И лось. В полуразворот. Высокий, статный. А за ним Алекс заметил Дучампа, прислонившегося к потертому боку зверя. Секундой позже его засек и Лавлир.

— Ай-яй-яй. Знал, что на этом аукционе ловить будет нечего, до поры. Доув, морда ты эдакая, очнись! Посмотри, кто здесь!

Доув встрепенулся, как пробудившаяся соня:

— Черт подери! Думаешь, он сюда за этим пришел, снова?

У Алекса свалились с носа очки и повисли на цепочках.

— Пожалуй что. Он все еще как сумасшедший. То есть если вы не слышали чего-то другого.

— Слушай, Ал, сейчас я его позову. А?

Алекс ткнул Лавлира в правую сторону груди:

— Господи, да я его каждый вторник вижу — и сыт по горло.

— Нет, ну неужели тебе не хочется посмотреть, как он к нам шкандыбает? — Лавлир изобразил верхней частью тела походку вразвалочку. — И как он потом усаживается рядом с тобой? — Лавлир весь скорчился на своем стуле, передразнивая коротышку Дучампа, в котором росту было чуть больше пяти футов. — И как он приближает свое лицо к твоему, открывает рот и говорит. — Тут, подражая чудовищному кокни Дучампа, Лавлир пропищал: — Пивет… — Он, однако, не мог передать дурной запах изо рта — такой густой, что никакая химическая лаборатория не воспроизведет.

Брайан Дучамп. Весь состоящий из нестираных рубах, одиночества, погрязший в долгах, в том числе за свою каморку (забитую разным барахлом, которое, совсем очумев, он пытался иногда всучить Алексу: держатели для туалетной бумаги, абажуры и тому подобное), ищущий чем бы поживиться в супермаркетах, сквалыга с тяжелым дыханием.

— Что он тут делает? — осведомился Лавлир.

— Готовится, — сделал вывод Алекс.

Дучамп достал из сумки пюпитр с зажимом, несколько ручек, каталогов, ворох бумаг и сложил все это на чучело лося. Вынул из футляра бифокальные очки и водрузил их себе на переносицу, а его увеличенные линзами глаза приобрели после этого совершенно безумный вид.

— Ну-ка, смотрите, — сказал Иан. — Спектакль начинается.

— Первая цена — двадцать фунтов. Двадцать фунтов. Кто даст больше?

Аукционист показал на премиленький пейзажик-пасторальку, изображавший Жаннет Макдональд и Нельсона Эдди, в нарядах, которые, по мнению голливудских костюмеров тридцатых годов, носила в ту пору молодежь Австрии (кожаные шорты на лямках, бархатные шейные платки, лента в косе), среди коров с колокольчиками на шее. Цена выросла до сорока, шестидесяти, восьмидесяти фунтов, и тут на авансцене появился Брайан Дучамп. Он скакнул вперед с криком:

— Даю со-ок!

— Прошу прощения, сэр, вы предлагаете свою цену?

— Со-ок!

— Сорок, сэр? Весьма сожалею, но последняя ставка — восемьдесят фунтов.

— Даю за нее, — чуть сбавил тон Дучамп, от слова к слову, как пишут в новостных лентах газет, цепенея от ужаса, — со-ок пенсов и пригоршню пыли в придачу, п-потому что они и того не стоят. П-потому что это самая настоящая лажа, черт бы ее побрал!

— Брайан! — окликнул Алекс, когда Дучамп подошел к их ряду стульев. — Брайан, ради Бога, сядь на место. Иди сюда. Давай, давай к нам.

Он встал и попытался схватить Дучампа, а тот выругался как сапожник, споткнулся, и Лавлир с Ианом усадили его на стул.

— Тандем? Мы же во вторник встречаемся, а не сегодня. Точно во вторник.

Дучамп лез на рожон без всякой выгоды для себя и тем вызывал восхищение. Алекс прижал его трясущиеся руки к коленям:

— Если еще раз так выступишь, тебя сюда больше не пустят. Помнишь, как в последний раз тебя вышвырнули с аукциона?

Дучамп поднес ко рту носовой платок и буркнул в него нечто нечленораздельное. Потом остановил взор своих печальных, тусклых, как низковаттные лампочки, глаз на Алексе:

— Эти долбаные эксперты, Тандем. Ни хрена они ни в чем не разбираются! Сосунки несчастные — что они в жизни понимают?!

Из кармана Брайана вывалилась и упала на пол фляжка виски. Кожа у него местами была синюшного цвета. От него отвратительно пахло.

— Похоже, дела у него идут не ахти, Лавлир.

— Открыл Америку.

— Похоже, дела у тебя идут неважно, Брайан, — заметил Алекс и положил руку на шишковатый лоб Дучампа. — Надо бы тебя отсюда вывести.

Но Дучамп вдруг от него отстранился. Вот только что он ненадолго вылез из своей скорлупы в мир Алекса и его друзей, но снова в нее вернулся. Все его внимание было приковано к помосту.

— Лот сто восемьдесят второй, — объявил аукционист, — как и было объявлено, посвящен фильму «42-я улица» и в частности известной актрисе и певице Руби Киллер…

Аукционист продолжал рассказывать, и Дучамп тоже рта не закрывал. Сперва он что-то бормотал себе под нос, но потом заговорил так громко, что его уже нельзя было игнорировать. Дучамп встал. Аукционист осведомился как можно громче:

— ДВЕСТИ ФУНТОВ? Я ПРАВИЛЬНО РАССЛЫШАЛ…

— Если это Руби, то я — сам долбаный Джолсон[34], приятель.

— Сэр? — изобразил недоумение аукционист. — Прошу прощения, какие-то проблемы?

— Это не Руби, это не Руби, это не Руби! — заорал Дучамп. — ЭТО НЕ РУБИ, ЭТО НЕ ДОЛБАНАЯ РУБИ. ЭТО Я! Я ВСЕ ПОДПИСАЛ.

Наконец позвали охранников, но Дучамп не унимался, на потеху восхищенной публике — точно в театре, ему, как бедняге королю Лиру, дали высказаться до конца.

— РАЗУЙТЕ ГЛАЗА! ЭТО ВСЕ Я НАРИСОВАЛ. РУБИ СРОДУ НИЧЕГО НЕ ПОДПИСЫВАЛА! ЭТО ВСЕ Я ПОДПИСАЛ!

Сумасшествие сумасшествию рознь, поняли все Собиратели Автографов. Вернувшись с войны, Дучамп осел в Голливуде и работал там в канцелярии, обслуживавшей несколько киностудий. Подписал сотни разных бумаг. В молодые годы, когда крыша у него съехала еще не так основательно, Дучамп был нарасхват у коллекционеров, которые хотели удостовериться в подлинности своих покупок. Он не уставал повторять, что британский рынок наводнен подделками, и Дучамп имел на это право. Алекс теперь тоже решил повременить со своим сокровищем и никому его до поры не показывать, потому что Брайан вышел из берегов и публику захлестывали волны подозрительности и недоверия.

— РУБИ, ГРЕТА, МАРЛЕН, РИТА, КИТТИ, БЕТТИ — ВСЕ ОНИ ЗАДНИЦУ СЕБЕ ПОДТЕРЕТЬ НЕ УМЕЛИ. Я ЗА НИХ ВСЮ ГРЯЗНУЮ РАБОТУ ДЕЛАЛ.

Свое сольное выступление Брайан увенчал впечатляющим аккордом: спустил брюки и выставил на всеобщее обозрение трогательные цветастые сатиновые трусы.

Выйдя с аукциона, Алекс задумался. А если все это некая сложная игра, наподобие маджонга или шахмат? И сколько ходов тогда ему осталось сделать, чтобы пройти путь от себя нынешнего до Брайана Дучампа? И разве нормальны люди, которые покупают этих медных собаченций и эти бильярдные столы? Какая заноза во всех них сидит?

И кому еще нужна такая жизнь? Алекс вышел в самый центр города. Перед зеркальной витриной роскошного магазина одежды он опустил плечи, вытянул руки по швам и занялся самоанализом. Нет ни любви, ни машины, ни честолюбия, ни веры в Бога, ни близких, ни ожидания прощения или награды. Только сумка, только термос, наркотическая ломка, похмелье и чистенький автограф Китти Александер — роспись черными чернилами посреди почтовой открытки. Как все это оценить? Если человек — оценим его? Никогда еще я настолько не соответствовал эталону еврея. Меня раздирают нешуточные противоречия, как Иова. У меня нет ничего и в то же время есть все. И если я не в своем уме, заключил Алекс Ли Тандем, со мной все в порядке.

Алекс верил, что у него в голове сидит некий Бог-микрочип, которому он обязан своей редкой способностью удивляться. И чувствовать красоту, видеть ее везде и всюду. Но не все так хорошо и просто. Норовистый этот чип. Иногда он принимает усатенького человечишку в униформе за кого-то важного и значительного; а девочка с миндалевидными глазами кажется ему витражом в храме.

А не глупость ли все это? Думать о шагах, ступенях, ходах от него до Дучампа? Может, он уже прошел этот путь?

Тогда выбора нет, и пусть все идет как идет. И эта игра попроще шахмат. Даже проще настольной игры «змейки и лесенки»[35]. Это неспешная беспощадная игра — кем придуманная, кем управляемая? — в крестики и нолики.

ГЛАВА 6 Хесед, или Любовь[36]

— Кофи Аннан.

— Бутрос Бутрос Гали.

Видеосалон уже закрылся, и Алекс Ли повернул направо. Скоро он нажал на кнопку, и где-то в квартире на верхнем этаже прозвенел звонок. Ждать пришлось порядочно, но наконец у входа появился Адам, сквозь густую шапку его косичек переливающимся ониксом просвечивало солнце. Но ритуал встречи только начинался.

— Кофи, Кофи Аннан. — Алекс отвесил поясной поклон. От позы его веяло величием, акцент смахивал на нигерийский. — Кофи Аннан, — повторил он. — Аннан, Аннан.

Адам поклонился еще ниже:

— Бутрос. Бутрос, Бутрос Бутрос, Бутрос Гали.

Алекс свел ладони в молитвенном жесте:

— О, Кофи, Кофи, Кофи Аннан.

— Добро пожаловать. — Адам выпрямился и усмехнулся. — Добро пожаловать в мое скромное обиталище. Что тормозишь? Заходи, не беспокойся. Эстер здесь нет.

Алекс наклонил голову, чтобы не стукнуться о притолоку:

— Адамчик. Дружище. Пропадаю сегодня в гойстве, как в Бермудском треугольнике. Честное слово. Ну скажи хоть что-нибудь.

— Озвучь, чего хочешь.

— Я на самом деле Собиратель? Правда, похож на одного из них?

— Опять за старое?

— Ладно, проехали. Долго будем тут торчать? Давай, пошли.

На дворец дом, в котором жил Адам, походил меньше всего. За входной дверью располагалось общее помещение с бетонным полом — что-то вроде подземного гаража, почти без окон, без лампочек, и там всегда стоял полумрак. Вдоль левой стены протянулось кладбище металлических ящиков, в которых покоилась никому не нужная почта (адресованные выехавшим жильцам каталоги; предвыборные листовки, посланные анархистам из квартиры «Д»; счета за электричество умершему жильцу); на одной из лестничных площадок стояли, как распятые, три велосипеда, прикрепленные к металлическим перилам цепями и веревками и словно стремящиеся убедить гостя, что он попал в стопроцентно надежный, общедоступный магазин для маунтин-байкеров.

Пройдя немного, Адам нахмурился и повел носом:

— Как, чувствуешь запах?

Алекс принюхался:

— Еще бы! Разные. Острые.

— Сам знаю, что острые. Это у них новый кулинарный рецепт. Навалили сахара и соуса чили. Значит, чувствуешь запах… — Адам остановился. — Даже здесь? До того как войти ко мне? Черт возьми, просто слов нет! У меня крыша едет от этих ароматов. Рубинфайн сказал, что ничего не чувствует, но, по-моему, он просто прикалывается. Трое суток смотрел видик — и теперь не прочь повыпендриваться.

— Адамчик, честно говоря… — Ну что с ним делать? Алекс положил руки на плечи лучшего друга и слегка, утешающе их сжал. — Прости, дружище, не принимай все так близко к сердцу.

— Но я же не выдумал все это…

Адам с важным видом провел Алекса через дверь в длинный коридор. Там он опустил руки вдоль тела, а раскрытые ладони поднял вверх. Международный жест смирения.

— Видишь — Чудовище.

— О. Мой. Бог.

— Сейчас лучше не богохульствовать.

В поле их зрения появилось нечто новое. Не что-то определенное. Слишком близко, чтобы его хорошо разглядеть. Нечто такое, во что они уже вошли. Еще пара шагов влево — и его огромная пасть поглотит вашу голову и, ненасытная, готова будет откусить следующую.

— Ну и громадина, будь она проклята!

— Да уж. Чудовище.

— Адам. Эта проклятая громадина пыхает в твою квартиру запахом жареного цыпленка. Как перископ подводной лодки. Это не есть хорошо.

— Знаю, знаю.

— И что ты собираешься делать?

— Между прочим, все уже сделано.

Заинтригованный, Алекс снял запотевшие очки и начал вытирать их о рубаху.

— Нет, Адамчик, эта фишка не дзэн. То есть к ней дзэн никак не приложить. Эта фишка — частная собственность. Тут надо что-то типа око за око, зуб за зуб и так далее. Тут самое время приложить иудейский закон — у тебя на это полное право. Ты здесь прожил дольше них.

Адам пошел потихоньку к цветочному ящику, а губы его печально нашептывали:

— Я? Жил? Это еще как сказать… Не знаю, не знаю… каждому, понимаешь, нужно что-то свое… — Перегнувшись через низкую стенку, он схватил бак с дождевой водой и утонувшими в ней листьями и выплеснул ее вниз, на крышу врагов. — Я хочу сказать, что люди, которые приходят за видеокассетами, покупают цыплят, и наоборот. Не знаю, дружище. Как-то я зашел к ним поговорить… — Он пододвинул бак к двери. Алекс встал на колени, чтобы установить его получше на скользком асфальте. Адам выпрямился. — Они как раз пытались организовать какой-то бизнес, вроде моего, они уже долго тут болтались, и владелец этого дела никак не мог успокоиться — дескать, я хочу его разорить, чтобы его дети голодали…

— У меня колени намокли. Разоришь его, пожалуй. Держи карман шире — у него еще восемь лавок по городу.

— Нет, погоди — где же она? Поблизости наверное. Провалилась в водосточную трубу, когда шел дождь — ах!

Адам вытянул свою зацеплялку (сделанную из двух вешалок-плечиков, нескольких эластичных шнуров и согнутой вилки) из тайника — водосточной трубы.

— Напомни мне еще раз зачем…

— Слушай, дружище, если бы ты терял ключи так же часто, как я, то сделал бы то же самое. Поставь, пожалуйста, на место цветочный ящик.

Алекс шмякнул вниз полный мокрой земли, облепленный, как пиявками, влажными листьями ящик. Адам засунул зацеплялку в дверную щель для почты и начал возить крючком по коврику внизу, на котором должен был лежать ключ.

Алекс от скуки стал смотреть на унылый дворик за стеной — местопребывание Счастливых Жареных Цыплят. За последнее лето тянувшийся шестой год конфликт с соседями пошел на убыль. Через стену полетели шуточки, и Алекс с Адамом даже откликнулись на сделанное как бы между прочим предложение: Сыгранем? Да-да, хотите попробовать? — и приняли участие в их сумасшедших играх (индийцы?), когда все носились по расчерченной мелом площадке, только без мяча. И им в этих игрищах сопутствовал успех. Заодно лишние килограммчики скинули и загорели — Алекс покоричневел и похудел так, что стал походить на вечно раздетых по пояс ребят, которые там работали. Забавно, конечно. Но и только. Сейчас за стеной стояли двое соседей с какими-то большими черными мешками, пили колу, попыхивали сигаретами и на вызывающий взгляд Алекса ответили еще более наглым. Алекс неожиданно для себя показал им палец — фак — и бросился прочь от стены, через которую уже перелетали пустые банки.

— Адамчик, они над тобой потешаются. На них еще никто в суд не подавал? Разбабахай их. Сперва накатай на них телегу санинспектору. Спроси Джозефа — он тебе подскажет, что и как.

От тревожных мыслей добродушное личико Адама помрачнело.

— Ты же знаешь, — сказал он в щель для почты, — меня беспокоит и выводит из равновесия только одно. — Его напряженная рука продолжала делать строго выверенные движения, и он наконец подцепил и потащил ключ. — Что они начинают свой шурум-бурум в Йом-Киппур[37] — зная, что меня здесь не будет. Зная. По-моему, это никуда не годится. Ага! Попался! — Ключ наконец оказался в его руке, и дверь открылась. — В любом случае, хватит об этом. Сыт по горло. Сезам, откройся! Чаю?

Двери всех комнат в квартире Адама выходили в прихожую. Одна крохотная гостиная, одна спаленка, кухонька и сортирчик (последний точно как коробок — можно обвязать ленточкой и подарить на день рождения). Ни душа, ни ванны не было. Раковина только на кухне.

Если вам улыбнется удача и вы проведете день с Адамом — только вы и он, от нечего делать фланирующие по городу, — вас ждет настоящий фейерверк остроумия и эрудиции. Чего только не знает Адам! Поп-музыка со всеми ее тайнами, причем исследуемыми умом по-еврейски проницательным и глубоким. Вас также ждет экскурсия по всевозможным любопытным заведениям, хорошо знакомым Адаму. Плавательные бассейны, тренажерные залы, приюты для бездомных, гей-сауны, женские монастыри («Да кто нас туда пустит?!» — «Алекс, монахини спят и видят, как погрязший в грехе молодой человек, желательно еврей, постучится к ним и взмолится, чтобы его сняли с иглы»), дома для престарелых, школы.

Самым лучшим местом в квартире Адама была гостиная. Она состояла из двух смежных комнат, протянувшихся вдоль широкого окна, наподобие лондонского автобуса. Хозяин установил в ней два режима: светлый для разных занятий и темный для перекуров. На этот раз шторы были задернуты и стоял полумрак. Обнаружив, что в потемках ничего не видно, Алекс зажег две свечи на кофейном столике (широкой доске на кирпичах). Как обычно, все вокруг было наполнено высоким мифическим смыслом. Центр Вселенной. Средоточие культуры и знаний. И весь несовершенный мир.

У стены высились стеллажи с книгами, большей частью на иврите. Над ними висела крестообразная афиша с изображением Айзека Хайеса в рубашке дашики, с круглым вырезом и короткими рукавами, и темных очках. Этот популярный музыкант сам себя называл Черным Мозесом. Рядом — несколько фотографий Стива Уандера. Картина художника Пауля Клее Angelus Novus — «Новая молитва Богородице». Кинорежиссер Стивен Спилберг, певец Майкл Джексон и игрушечные инопланетяне на шнурках. Боец Брюс Ли с нунчаками. Умняга Вальтер Беньямин, которому давно было пора причесаться, сходить к хорошему портному и вообще возвращаться из Франции в Германию. Дощечка с прикнопленными записками, напоминаниями, афоризмами («Все, что нами названо и разложено по полочкам, — метафора для нас, но не для Него») и написанными от руки молитвами. Алексу больше всего нравился один из углов, где у самого потолка в каббалистическом порядке висели девять черно-белых фотографий. Главным образом, с известными всему миру лицами. Они появились вместе с автографами, которые Адам постоянно выклянчивал. Выглядели они на этой стене так мило, что Алекс даже простил другу обывательский вандализм: Адам заплатил за автографы на программках большие деньги, а потом вырезал собственно подписи и прикрепил скотчем к открыткам с изображениями знаменитостей, из-за чего рыночная цена автографов упала до нуля — но только не для самого Адама. Он поступил так даже с Кафкой. С Кафкой!

Тут висела коллекция автографов, которые Адам приобретал примерно по штуке в год. Алекс считал ее самой что ни на есть удачной — по подбору имен. Компактная, без всякого выпендрежа, подбор имен почти случайный (самого себя Алекс, конечно, в расчет не брал — шутка, не больше) — и составлена с такими большими промежутками от одной покупки до другой.

Что-то вроде дерева бонсай в горшочке. Маленькое, ладненькое, еле-еле растущее. Но одной ветки недоставало. Адам хотел десятую — верхушку для дерева, голову для тела, — однако тщетно почти год Алекс из кожи вон лез, стараясь соблазнить друга автографом какого-нибудь известного спортсмена, ученого или самоубийцы, киллера или его жертвы, президента или мелкой сошки, писателя (несколько недель пытался втюхать ему Филиппа Дика) или борца. Ни евреи, ни гои Адама не интересовали. («Не знаю, не знаю. Пока ничего не могу сказать. Когда увижу, что мне надо, дам тебе знать».)

На уровне глаз устроившегося в кресле Алекса, на небольшой полочке, стояла сногсшибательная фотография Эстер. Сестра Адама сидела на краешке кухонной раковины. Снимок был сделан на следующий день после похорон ее дедушки, три года назад. Алекс взял фотографию в руки. Глаза Эстер были печальны, но на губах поигрывала улыбка — дразняще сексуальная, судя по тому, что уже через несколько минут, после того как изображение выползло из поляроида, Алекс в нее вошел. И сейчас он помнил, как запустил руку ей под блузку, начал мять левую грудь и нащупал коробочку кардиостимулятора. Они занимались сексом стоя, в проеме кухонной двери, прямо во время шивы[38]. Но не подумайте ничего такого: Айзек Якобс был для Эстер самым близким человеком. Она просто поселилась рядом с ним в больнице в его последние месяцы и читала ему Тору, пока они вместе не засыпали. Тянулась над его кроватью к простенькому настенному шкафчику, чтобы дать ему увидеть, понюхать или прочитать то, что он хотел. Но секс — противоположность смерти, поэтому Эстер и потребовала своего, прижав Алекса к стене. Секс — ответ на смерть. И они ответили.

Адам выглянул из-за двери:

— Фруктовый или обычный?

— Обычный.

— Молока добавить? Сахару?

— Того и другого, побольше.

— Толстым станешь.

Алекс задрал рубаху и похлопал себя по животику:

— Уже стал.

— Пупка не видно будет.

— Всенепременно, дай срок. Только еще немножко веса наберу.

Адам хохотнул и скрылся за дверью, Алекс же посмотрел в ту сторону, где его друг должен был теперь находиться. Его переполняла любовь. Даже что-то вроде благоговения. Погодите-ка, ну как же так получается? Как симпатичный, жизнерадостный, стройный, с ясным умом мальчик превращается в смуглого пухлого наркомана-еврея и к тому же немного с прибабахом? Почему он каждый год сменял одну маску на другую — столь же ему неподходящую? Безмятежное счастье… грандж…[39] уличная жизнь… разные национальные причуды (негритянский английский, репатриация, растафарианство[40])… англофилия… американизация… африканцы… во весь рост… плечом к плечу… побрились… мешковатые джинсы… в обтяжку… белые девушки… темнокожие девушки… еврейки… гойки… консерватизм… Консервативная партия… социализм… анархизм… вечеринки… наркота… — как он через все это прошел? Как он стал таким счастливым?

Адам, конечно, сказал бы: «Благодаря Господу». Но Алекс не стал бы произносить Его имя, а если бы его попросили написать, начертал бы ЯХВЕ или, будь у него подходящая ручка,

Да, Адам сказал бы: «Господь». С другой стороны, Алекс скорее произнес бы: «Травка». Алекс склонялся к ответу: «Марихуана». Может, на самом деле, и то и другое, примерно в соотношении шестьдесят к сорока.

Алекс сел на диван, вспомнил кое-что и открыл свою сумку. Достал согнутый пополам лист бумаги, заложенный между страниц книги, развернул его и выкрикнул в направлении кухни:

— На прошлой неделе, до того как началась вся эта бодяга, нашел одну хорошую вещь. Она здесь, в моей сумке. Список…

— Чего-чего?

— Темнокожих иудеев.

— Прям-таки?

— То есть их автографов, которые удалось достать. Может, что-то подойдет для завершения твоей коллекции?

— Может. Есть что-то стоящее?

— Слэш.

— Да… Нет… Знаю я его. Дешевка.

— Ладно… Подожди… Ленни Кравиц, Лиза Бони.

— Кто?

— Лиза Бони, его первая жена.

— Надо говорить «Бонни», приятель. На французский манер.

— Ладно-ладно. О’кей, слушай-ка… Вупи Голдберг? Пола Абдул?

— Не-е… Руку даю на отсечение — все они из «Страны Яхве»[41]. Или из «Хранителей заповедей»[42].

— Это еще что?

— Моя старая компания, Алек, моя старая компания. Она больше не моя.

Алекс погрузился в размышления. Потом сказал:

— И правда непохоже, что ты сейчас тусуешься в какой-то компании. А, Адамчик? То есть я хочу сказать, что ты занимаешься всем этим сам по себе.

— Типа того.

— Но ведь это иудаизм! А им нельзя заниматься самостоятельно. Разве не так? Это же не трусцой бегать… или, скажем, быть протестантом?

— Как раз вроде этого, — возразил Адам, и Алекс пожалел о своем вопросе. — В ха-Шем, Алекс, есть два аспекта. Ха-Шем для всех и ха-Шем в тебе самом. Первый как бы заключил соглашение со всеми иудеями, и им надлежит всем вместе идти к нему. Это дело общественное. И в этом, например, суть хасидизма. Но второй аспект — Эйн-Соф[43], Аин[44], непознаваемое бесконечное нечто — к нему может приблизиться только одинокий путник.

— Ладно. И это ты, да?

— И это я. Алекс?

Адам вернулся из кухни с двумя чашками чаю и коробкой печенья под мышкой. Выражение его лица стало совсем другим.

— Нам надо поговорить, — объявил он. — Серьезно.

Он сел рядом с Алексом, но немного подавшись вперед. Весь сосредоточился, словно Фатс Уоллер[45] за пианино перед мажорным аккордом. Алекс тоже подался вперед. Теперь они стали дуэтом пианистов перед инструментом.

— Говорил на днях с твоей маманей, — промолвил Адам необычно тихим голосом. Он пододвинул Алексу его чашку чаю. — Только не сердись — я всего лишь немного забеспокоился о тебе…

— Ничего-ничего, вполне логично, — ответил Алекс, думая прямо противоположным образом. — Ну и?.. Как она?

— О, у нее все хорошо. Она всегда, ты знаешь… сама не своя поболтать. Настоящая дзэн, всегда.

— М-м-м… Словно мы и не родственники. Было о чем поговорить?

— Ну-у… да, знаешь, поговорили о Дереке, у Шошаны блохи завелись — и скоро вроде котята будут, так что все там счастливы. Ну и дальше о том о сем поболтали…

Алекс начал догадываться, куда клонит Адам, и ему это не понравилось. Как истинный англичанин, он счел себя вправе скрестить руки на груди, улыбнуться и взглянуть на Адама так, словно он, Алекс, вне себя от радости.

— Да-да. — Он усмехнулся и откинул голову назад. — Ха-ха! Ей только дай повод поговорить — конца-краю не будет. Правда, надо мне ей позвонить — она ведь из тех людей, маман, кто никогда ни о чем не попросит. Кажется, пару дней назад с ней общались, а на самом деле и не вспомнить, когда ей звонил…

— Ал, — прервал его Адам вроде бы деликатно, но с некоей скрытой угрозой в голосе, — она напомнила мне, что за дата приближается. В следующий вторник.

— О-о. Знаю.

— Двадцать шестое.

— М-м-м.

Алекс взял два печенья и положил их друг на друга. Он закрыл глаза и стал слушать Адама. Тот говорил то же, что и каждый год в это время. Но отчего-то именно на этот раз Алекса охватила особенно гнетущая тоска. Если лучший друг религиозен, только и жди (а ничего с этим не поделать), что тебя будут пилить все сильнее и сильнее и наступит день, когда захочется плюнуть и убежать куда подальше. Рождество, еврейская Пасха, Рамадан. Нравятся вам они или нет, выбора нет. Адам начинал доставать Алекса каждый год перед двадцать шестым февраля. Обычно Алекс неделей раньше пробовал как-то психологически к этому подготовиться, но на сей раз немного расслабился и не успел перейти в оборону. Он съел еще три печенья, не говоря ни слова, и Адам, не дождавшись вразумительного ответа, наконец простонал и отвернулся.

— Но почему? — поинтересовался Алекс, водя пальцем по столу. — Я же всегда слушаю, что ты мне говоришь. Но ты ни разу толком не объяснил, почему я должен это сделать. Что в этом хорошего? Я же не претендую, чтобы меня считали глубоко религиозным человеком. То есть прихожу на седер[46], если на то пошло, но только ради матери. А ханжой быть не хочу. И не пойму почему…

— Таков обычай, — изрек Адам. — Думаю, обычаи ценны сами по себе.

— О’кей, но я так не думаю, — не отступался Алекс. — Может, поставим на этом точку?

— Это ты хочешь поставить точку.

— Я только… все это яйца выеденного не стоит. Адамчик, он умер пятнадцать лет назад. И даже не был евреем. Знаю, знаю — можешь ничего не говорить. Слышал сто раз. Пожалуйста, хоть сейчас. Давай на этом закончим.

Адам покачал головой и потянулся за пультом управления. Едва ли не минуту оба раздраженно наблюдали, как желтый мяч на экране телевизора медленно катится по полю к угловому флажку.

Наконец Адам встрепенулся:

— Послушай, ты же его сын и живешь на белом свете только благодаря ему. Неужели непонятно? Дети в неоплатном долгу перед родителями. Дарят им успокоение, воздают почести. А все, что от тебя требуется, — это пойти в синагогу и прочитать каддиш вместе с десятком твоих близких. Каждый год я это делаю и всякий раз понимаю всю ценность…

— То ты, — твердо возразил Алекс и открыл коробочку с травкой, — а не я. Не хочу ходить строем, Адамчик. Пожалуйста. Я хочу только покурить, можно?

Адам прибегнул к международному языку жестов — пожал плечами, на еврейский манер. Алекс ответил ему тем же.

Это целое искусство. Всегда сперва отделяется завиток бумаги с цветастой коробочки «Ризлы». И «Ризла» постепенно терпит архитектурную катастрофу: сначала теряет стены, потом заднюю часть, потом крышу, и от коробочки вообще ничего не остается. Потом тщательно сворачивается косячок. О, семьдесят восемь процентов удовольствия заключается в этой подготовке, в этом сворачивании.

— Забил косяк, Адамчик?

— Нет еще. Погоди малехо…

— Что ты там возишься?

— Не той стороной бумаги завернул, сейчас переменю…

— Ну, приходнуло тебя?

— Не, только прикуриваю.

Алексу осталось только сесть и наблюдать за происходящим. Одна попытка прикурить, вторая, самая удачная — пятая. («Адам, ты целыми днями этим занимаешься. Никак не научишься, что ли?») И вот он ковыляет к ящикам из-под винных бутылок, держа в руках пластинки и негодуя, как невежа луддит, на всех, кто еще пользуется виниловыми дисками и проигрывателями с иголками. Снова сел и понял, что неправильно отрегулировал громкость и тембр. Получилось слишком жизнерадостно. С этим мистером… Гаем[48] всегда так, эти проблемы…

— Темнокожий иудей, точно.

— Марвин?

— Да… нет… не тот, которого мы знаем. Тот вроде принадлежал к христианскому культу с еврейскими фетишами. Или наоборот. Не могу точно вспомнить. Где-то читал. Вроде на конверте его пластинки.

Адам приблизил лицо к свече, и толстый конец его косяка вспыхнул, как маленький костерок.

— Хотя голосок еще тот, — сказал он и сделал сильный выдох. Дым вышел из его ноздрей, подобно вдруг выросшим гигантским усам. — Словно Господь взял сладость Стива и разлил ее по песку.

Для Адама вся жизнь состояла в музыке. Поговаривали, что фильмы его не трогают. Продает видеокассеты, как бармен-трезвенник выпивку, — из интереса к антропологии. Видеокассета была для него лишь раскрашенной поделкой — прямоугольным футлярчиком с мало что значащими международными жестами внутри. А именно за это любил кино Алекс. За то, что с кассетами хорошо и просто иметь дело. А для музыки нужны всякие антенны, контакты, еще не поймешь что. По сравнению с ней кино явно выигрывает. В последний раз они вместе наслаждались одним и тем же зрелищем пятнадцать лет назад — это был борцовский поединок.

— Слишком быстро поет, — обронил Алекс и потянулся, раньше времени, за Адамовым косяком.

Адам сел. Потом положил ноги на стол и задумчиво промолвил:

— Достал бы мне Сэмми Дэвиса. Он был темнокожим иудеем. Открыл Вегас для темнокожих. Настоящий первопроходец.

— Хм-м. — Алексу было не до первопроходцев, он думал о травке.

— Ой. А где моя кассета? «Девушка из Пекина». Где она? Ты уже десять сроков ее держишь. Купил бы ее у меня? Дешевле выйдет.

Алекс подумал над соблазнительным предложением и рассудительно заметил:

— Будь она у меня в собственности, я бы буквально ничего не делал, а только ее смотрел.

— Одни полные идиоты используют слово «буквально» в разговорах, — слегка поддел его Адам. — Ну да ладно, только верни ее. И так задерживаешь. Уже пять фунтов мне за нее задолжал.

— Дай еще подержу. Привык смотреть ее по вечерам.

Адам покачал головой и потер рукой висок, как бы для лучшей работы мозга.

— Расскажи-ка мне, что там у тебя с ней на самом деле? Не именно с ней. Со всеми ними. Это ведь для тебя не только работа, да? Или для Джозефа? То есть в чем суть дела?

Алекс слегка махнул рукой в сторону коллекции пластинок в ящиках из-под винных бутылок, занимавшей чуть не полкомнаты:

— Не велика важность. А что для тебя эта куча?

— В вопросе содержится ответ.

Алекс схватил косяк и затянулся на всю глубину легких. Повторил затяжку три раза и закрыл глаза.

— Я только хочу узнать, что там за история, — продолжал настаивать Адам. — Они же актеры. А кому нужны актеры?

— Ты должен понять, — начал не спеша объяснять Алекс. — Это актеры не новые. Это актеры старые. А ради новых я рта не пожелаю раскрыть, чтобы выругаться. Мне наплевать, как там какой-то кретин корчится на экране. Придумал себе дурацкое имя. Не дам за него и пенни. Пускай назовет себя по-другому. Раз-другой получит роль и строит из себя невесть что. Ну и? Взял и прожил три месяца вместе с шимпанзе. Ну и что? Пусть хоть на Эверест залезет — мне по барабану. По-моему, все это дешевка. Не могу смотреть фильмы, выпущенные после шестьдесят девятого года. Тошниловка, одно слово. Мне только старые нравятся.

— Почему?

— Почему… Даже не знаю… Как будто там актеры играют самих себя, свою сущность.

— Как это?

— Возьмем, к примеру, Голливуд… Это вроде ложной религии, исповедовать ее приятно, только и всего. Но, по крайней мере, пусть делают все как следует. Правильно? Пусть будут хоть ложными, но богами. Улавливаешь мою мысль? Надо быть во всем честными. Быть Кларком Гейблом — значит быть богом мужской красоты. Быть Дитрих — значит быть богиней — как бы это сказать? — легкого поведения. Быть Сиднеем Пуатье — значит быть богом собственного достоинства. И так далее. Если ты собираешься быть Хэмфри Богартом — будь Богартом. Будь сущностью Богарта. Кто-нибудь замечал, какая у него большая голова по сравнению с телом? Он же выглядит как карикатура на самого себя!

Адам нахмурился, подыскивая нужные слова.

— А Китти? Что она?

— Она самая обаятельная женщина, которую я когда-либо видел, — мечтательно проговорил Алекс. — Вот и все. Знаю, что для тебя это пустой звук.

— По-моему, красота — истинная красота — воплощение божественного на земле. Аккуратно подстриженный газон. Каньон. Чистая трещина на тротуаре. А ты говоришь только о сексе.

— Послушай, мне леса тоже нравятся. И горы. Все, что ты назвал. Я только хочу сказать, что красота в женщине есть воплощение божественного в человеческой жизни.

Марвин наконец запел что-то трогательное. Глаза Адама сделались большими и печальными. Потом он скрипнул зубами и промолвил:

— Эстер мне сказала… она сказала, что после той аварии ты первым делом стал проверять, на месте ли… как его там?.. этот автограф. Твоей Китти Александер.

Алекс открыл рот и закрыл его снова.

— Алекс? Объясни это мне, пожалуйста. Она богиня чего? Должно быть, важная-преважная птица. Ты живешь с Эстер десять лет, Ал. Целых десять!

— Не было такого после аварии, Адамчик. Хоть убей, ничего подобного не помню.

— Она так сказала. А она никогда не лжет, тебе это прекрасно известно. И ты для нее все.

— Знаю.

— Вот представь: ее стукнуло спереди посильнее — и кардиостимулятор у нее в груди сломался. Я этого предотвратить не мог. И от тебя мне ее не оградить. Ты, похоже, думаешь, будто все в этом мире делается для тебя и во имя тебя.

— Но… то есть, разве не каждый человек так…

Алекс многозначительно замолчал. Разозленный, Адам оттолкнул кофейный столик, чтобы возобновить обмен репликами, хотя первый косяк еще не был выкурен и на четверть. Алекс наклонился к Адаму:

— Адамчик.

— Что?

— Можно мне только спросить?

— Что?

— Ты меня видел?

— Я видел, что ты что?

— Да хватит тебе!

— Тю-тю-тю, как я это знать хотю… Пожалуйста! Хватит!

— Отвечай.

— О’кей. Нет.

— А Джозеф?

— Ты знаешь, что он сказал. Он сказал, что ты пошел на кухню и вернулся с этой штуковиной.

Алекс застонал.

— Стоит ли так переживать? — удивился Адам. — Из-за женщины, которую ты никогда не увидишь?

— Могу тебе точно сказать, в чем твоя проблема, — изрек Адам. Налившиеся кровью белки его глаз краснели апельсинами.

Вечерело. Шторы были отдернуты. Алексу казалось, что он уже три года пытается уйти. Он лежал на диване, как рухнувший в сугроб лыжник. Заходящее солнце светило сквозь обрешетку крыши и заливало комнату красным светом.

— Адамчик, мне надо идти, правда. Пробило на хавчик.

— Так ты хочешь или не хочешь знать, в чем состоит твоя проблема?

— Нет. Хочу есть. Меня сильно зацепило. А тебя?

— Тоже торкнуло. А в голове посвежело. — Адам встал, прошел к противоположной стене и церемонно положил на нее руки. — Мир несовершенен, Алекс.

— Отлично.

— Когда мир создавался, — Адам одной рукой обрисовал в воздухе сферу, а другой показал на коробку с печеньем. — Он пришел со своими сферами света, сотворенного из букв, Он наполнил мир Собою. Но ха-Шем безграничен, и, чтобы создать смертных, Ему пришлось отречься от Себя, отказаться. Сотворение мира есть акт отказа. Но когда Он удалился, Он…

— Совершил ошибку?

— Он не ушел совсем. Он только вышел из своего кокона… и частицы света… биты…

— Биты? Это же технический термин. Правда?

— Биты сущностей. — Адам показал на дерево сфирот на стене.

У Алекса заболела голова. Ему было не до лекций о битах и частицах. Сколько он их уж выслушал, ничего толком не понял. Но теперь над ним словно пролетел какой-то печальный образ, сотканный из дыма. Может, лицо Эстер. Или Китти. Что-то связанное с женщиной, мягкое и обволакивающее. Ему нужно идти домой. Найти женщин. Позвонить им, написать. Зазвать к себе и не отпускать, хотя бы час.

Адам продолжал:

— Говоря самыми простыми словами, которые способны это выразить, суть проблемы в том, что Бог неполон. Он нуждается в нас.

Диван был весь в крошках от печенья. Словно Алекс его ел. Он так оголодал, что глотал печенья, не пережевывая. Ему хотелось, чтобы эти печенья стали частью его самого, магическим образом с ним соединились.

— Чтобы вместе повернуть все вспять? — Алекс щелкнул по кусочку печенья. — Большая работа, дружище.

— Чтобы воссоединить то, что было разъединено. Мы сделаем это доброе дело. Без нас Богу будет не хватать полноты. Нашими добрыми деяниями мы добавим Богу добродетели. Цель в том, чтобы воздать должное Богу, а не в том, чтобы он нас вознаградил. Если ты этого не просекаешь — ты не можешь понять Иова многострадального. Без этого весь он и все его дела не имеют смысла. Помнишь Шолема? Мир без искупления греха — иди и объясни это гоям! Евреи исцелят Бога, а не наоборот. В каддише — та же суть. Исцелить отца.

Хватит. Их время вышло. Алекс взял друга за локоть, в манере Рубинфайна, и повел его к выходу. В дверях Адам начал совать Алексу какой-то пакетик, чтобы тот взял его домой, и с минуту они препирались у двери по поводу этого будто бы незаслуженного подарка.

— Сделай одолжение. Возьми его. И обдумай то, о чем мы сейчас говорили. И позвони Эстер. Она хочет кое-что тебе сказать. Это надо сделать ей, а не мне. Позвони ей.

Алекс нехотя положил пакетик в карман:

— Подумать обо всем этом, да? И позвонить Эстер сегодня вечером. Обещаю. Заметано. О’кей?

— Спасибо тебе. Правда спасибо, Ал.

— Ладно-ладно, хватит… — Алекс поцеловал друга в лоб. — Я ухожу, а мы так и не поговорили о твоих делах. Позвоню или брошу на мыло…

— Отлично. Уже поздно — а мне надо позаниматься. В любом случае, сегодня я сыграл в твоем фильме, точно? Я ведь здесь для того, чтобы…

— Поучать.

— Я хотел сказать: «Развлекать».

Адам открыл дверь. Дождь снова лил как из ведра. Вытянутая рука мгновенно стала мокрой. Адам протянул Алексу зонтик:

— Ал, помнишь ту штуку? Когда я собираюсь изучить слова какой-то шутки, чтобы перевести ее на иврит, то переставляю их местами. Медитирую над ними. Понимаешь, надо ко всему как следует присмотреться. Например, чтобы найти самую хорошую шутку в множестве разных.

Алекс хлопнул в ладоши:

— И находится что-то про «шалунишку в штанишках»?

— Нет, думал про что-то такое, но мне хотелось найти историю подлиннее. Для меня чем длиннее рассказ, тем лучше. Хоть всю жизнь буду искать, что мне нужно. Например, хочу проверить, нет ли чего-то такого в нумерологии. Можешь рассказать что-то именно в шестистах тринадцати словах? Было бы как путешествие в дальние края. Надо тебе послушать одну историю, приятель, — несколько недель ее искал — а это ведь не то, что штаны просиживать в какой-то конторе, не так ли? — Адам начал пританцовывать от нетерпения. — Нет? Да? Я даже разрешу тебе использовать ее в своей книге. Давай, не пожалеешь.

— Ладно, только быстро. У меня уже за воротник воды налило.

— О’кей, это о Папе Римском и верховном раввине…

— О, дружище… — Алекс толкнул дверь, смахивая с глаз слезу. — О, Адамчик… как я тебя люблю! Это так чудно! Правда.

— Разве? Несмотря на все?

ГЛАВА 7 Гвура, или Могущество[50]

— Слушай, — объяснял Алекс соседке снизу, Аните Чан, — я с тобой не спорю. Моя кошка — мне за нее и отвечать. Но не могу я за ней следить каждую минуту. Она правда гуляет сама по себе.

Анита Чан слегка надула щечки, чтобы ее милое личико приобрело строгое выражение. В это утро она явно встала не с той ноги. Стоит, одним плечом вперед, руки не просто скрестила на груди, но еще агрессивно выдвинула локти, правую ступню развернула наружу и притопывает по коврику у двери. Говорит отрывисто, словно щелкает затвором фотоаппарата:

— Кошка не человек.

Длинная белая пушинка медленно проплыла мимо неподвижной Анитиной лодыжки, качнулась к другой и скользнула в дверной проем мимо Алекса. Он встал на колени и подхватил Грейс на руки:

— Конечно-конечно. Кошка есть кошка.

— И я не хочу видеть вашу кошку в своем доме. Чтобы ее там больше не было!

— О-о’кей. Всегда. К. Вашим. Услугам.

Он хотел было чмокнуть Грейс в нос, словно печать на документ поставить, но она мотнула головой, прижала уши и хищно стрельнула взглядом в Аниту.

— И я больше не хочу, — продолжила Анита, шлепнув своей вечерней почтой по кухонному подоконнику, — проходить к себе домой по кошачьему дерьму.

В момент удара из пачки бумаг выскочил какой-то розовенький счет и спикировал на пол, между Алексом и Анитой. Нисколько не стесненная в движениях своей делового стиля, узкой и короткой, юбкой (что у нее за дела, Алекс не решался спросить), она легко присела, взяла счет, сунула его в газеты и свернула их получше. Все это было проделано с фантастическим изяществом. О Анита!

— А чего я действительно не хочу, — Анита открыла свой кейс и швырнула туда почту, — так это чтобы меня здесь держали за дурочку. Может, вы думаете, что тот договор — просто шутка, но я потратила немало времени на его подготовку, чтобы проблема была решена раз и навсегда, и все жильцы нашего дома уже его подписали. Из квартир «Б», «С» и «Д», и я тоже. Остались только вы. Мне представляется, что если все мы согласимся с правилами содержания животных, то никому ничем жертвовать не придется. Итак. Пожалуйста, подпишите его как следует.

— Подписать?..

— Я положила его под вашу дверь три недели назад, вместе с запиской, что подписать надо срочно. И что вы мне вернули? Я не нахожу это смешным. — Анита провела перламутровым ногтем по странным линиям — столик, длинноволосая фея, столик с другой стороны, сломанная веточка[51]. — Пожалуйста, внесите исправления и просуньте бумагу мне в дверь.

Грейс примирительно вытянула вперед лапу, но Анита уже удалилась.

Алекс одним медленным движением закрыл дверь, скинул туфли, снял брюки, подцепил зад Грейс носком ноги и слегка толкнул ее в кухню. Раздалось недовольное «ми-а-ау», и Алекс в ответ сказал:

— Ума не приложу, за что она так взъелась на нас. Нам она нравится.

Грейс запрыгнула на стол, на котором Алекс резал овощи для супа. Повела хвостом и задела его по лицу.

— Она правда мне нравится. Просто тебя все женщины не любят.

Анита Чан поселилась этажом ниже вместо Толстого Роя — добродушного крепыша. Едва услышав ее имя на собрании жильцов — даже не успев ее толком рассмотреть, — Алекс встал на уши. Как тинейджер, быстренько купил новые брюки, модную шляпу, навесил на стены полок и заставил их китайскими книгами. В голове у него роились фантастические сценарии будущего развития событий: пойти занять немного сахару, а потом вернуть… «О, мы оба любим вечерние прогулки…», зов восточной крови с обеих сторон… мягко сообщить новость Эстер…

Но события приняли совсем другой оборот. Анита с ним не любезничала, интересных тем не касалась, случайно на лестнице с ним не встречалась, и их общие национальные корни на сближение ее не подвигли. («Да, вы правы. Начинается год Собаки. Не отпраздновать ли нам это событие? Нет ли у нас общих родственников?») Иногда он сталкивался нос к носу с ее бойфрендом, здоровяком южноафриканцем с очаровательной привычкой спросить что-то и тут же отвернуться в сторону. Так все и шло до сих пор.

Раздраженная резким запахом, исходящим от плиты, Грейс демонстративно покинула кухню, — задрав хвост и бросив назад презрительный взгляд, — но через минуту вернулась и начала шнырять взад-вперед около буфета, где хранились запасы кошачьего корма. Ну что с ней делать? У всех кошки как кошки, самые что ни на есть еврейские: у матери — вреднючина и симпатючина Шошана, черепахового окраса, то и дело приносящая котят. Нет чтобы взять себе одного из них. Но ему край как надо жить с этой гойской розовоглазой занудой, из которой к тому же килограммами лезет пух.

Грейс издала многозначительное «мр-р-р», умывая мордашку.

Ищет чего пожрать. Оттого и сделалась любвеобильной. Алекс достал из буфета две чашки, положил в одну корм для Грейс, а в другую налил супу для себя. Его похлебка была лечебной и отвратной. Харч Грейс — тоже. Тремя неделями раньше он возил ее в кошачью лечебницу — сдавать анализы по подозрению на кошачий СПИД. Выяснилось, что она не спидоноска, что-то с ней другое. Сам процесс взятия анализа он не видел, но ветеринар заверил, что все сделано как надо. Воображение рисовало ему маленькую кроватку, тоненькие трубочки и крошечные баночки. Все это удовольствие обошлось ему в триста фунтов. И еще двадцать за лечебный корм. Пятнадцать фунтов за профилактическое снадобье для него самого. Кошачий корм оказался с побочным действием, слабительным и рвотным. Причем отправляла свои надобности Грейс часто в квартире Аниты Чан, куда проникала через окно, или у входных дверей, будто у нее не было собственного дома. В связи со всем этим Алекс записал в своей книге: «Лечение кошек лекарствами — самое настоящее гойство, потому что побочное действие этих снадобий ничуть не лучше симптомов самой болезни». У Алекса от его снадобья развивались депрессия, забывчивость, раздражительность, вспыльчивость, слезливость, ощущение собственного бессилия, страх перед женщинами и боль в мышцах. В Алексе сидела бомба замедленного действия с часовым механизмом — его наследственная предрасположенность к раку. И предполагалось, что лекарство замедлит ход этих часов. Два гоя — Грейс и ее хозяин — старались избежать неминуемого.

— Эу, — сказал Алекс, перекладывая себе в чашку немного Грейсова лечебного корма.

— Ми-и-ау, — сказала Грейс. — Мр-р-р-ра-ау.

Вопрос о том, чтобы жить одному, не вставал. И что из этого выйдет? Сосед по дому дружески постучал в окно, но не стал дожидаться ответа. Через секунды его и след простыл, Алекс даже махнуть ему не успел и медленно положил руку обратно на стол. Шелест, как от падающего ножа гильотины, известил его о том, что договор Аниты Чан провалился в узкую, волосяной ширины, щель между плитой и посудомоечной машиной. Алекс наклонился. Договор лежал внизу, его было хорошо видно. И еще там, внизу, покоились остатки его обедов и ужинов. Здрасьте-пожалуйста! Он даже чувствовал запашок…

Алекс скакнул к плите и выключил газ. Жив-здоров! У него даже дыхание перехватило. Прислонившись к столу, он представил, как начал закуривать сигарету и — бу-у-м! Такая трагедия на современный лад! Живет-то один — никто не подскажет, что пахнет газом… Потом его взгляд упал на кастрюлю с супом: от бурного кипения похлебка перелилась через край, на пустые банки из-под кошачьего корма под раковиной. Алекс все вытер тряпкой, а заодно и посудомоечную машину со столом. Смахнул с холодильника губкой недельную грязь. Протер все и сзади, где не было видно. Потом опустился на колени и начал отскребать коричневый налет с кафеля на полу. Вычистив его почти весь, занялся щелями между плитками. Грейс помогала всеми возможными способами — то есть ходила рядом и иногда возила хвостом по его лицу. Один раз. Второй. На третий он схватил ее за голову, посмотрел на ее зубы и почистил их тонким кончиком своего ключа. Удовлетворенный, встал. Выключил свет и включил его снова. Сосед, который жил один, оставил на стекле два отчетливых отпечатка ладони — навевающие детективные ассоциации… что-то об убийце… алиби…

В спальне Алекс сел у стола и положил Грейс себе на колени. Почесал ее за ушами и включил свой чудо-короб.

«Вей-ла-ла ла-а», — послышалась звуковая заставка.

Алекс нетерпеливо забарабанил пальцами по столу — только пятнадцать секунд, но как долго они тянутся.

(Интересно-то интересно, но не так, чтобы забыть обо всем на свете. Сиди спокойно и не дергайся.)

Месяц или около того назад Алекс как-то выпивал в баре. И какой-то якобы художник нарисовал на стене всем известный интерфейс винды, даже как бы с музыкальной заставкой при загрузке. В баре и до этого скучать никому не приходилось, но ничто прежде не производило на публику столь сильного впечатления. Почему-то все вдруг вспомнили о своих недоделанных делах. У кого недоработана работа, взятая на дом. У кого письма недописаны. Кто пасьянсы давно не раскладывал, компьютерные например, Алекс Ли и его дружки-ровесники. Их так и потянуло домой, понажимать на клавиши, хоть немного, пока не надоест.

«Вей-ла-ла ла-а… ла-а»

Винда на компе Алекса медленно загрузилась. Придумана она была с очень добрыми намерениями — на лету ловить его приказания и беречь время. Размышляя об этом, Алекс прикоснулся пальцами к дисплею, и по экрану разошлись радужные круги. Он даже почувствовал некоторую гордость за то, насколько успешно комп противостоит этим добрым намерениям. Иконки сгрудились на рабочем столе (обнаженная Мадонна привстала в стременах), а у краев экрана вообще чуть не наслаивались друг на друга. Файлы были названы как попало: «этот1», «этот2», «Алекс1», «Алекс2», «АлексЗ», «АлТандем4», «Тандем-важно». Был файл «РУБИНФАЙНТЕЛНОМР», содержавший телефонный номер Рубинфайна и ничего больше. Нет, скоро он во всем этом бардаке утонет, если не примет срочных мер.

Алекс открыл папку «ПисьмаКит», где были собраны многие тысячи написанных им за многие годы слов.

Китти, письма Ей. Сначала это были обычные послания Собирателя. Письма фана с просьбами об автографе. С вложенными конвертами, на которых был надписан его, Алекса, адрес. Кое-что интересное о нем самом и фотка, двенадцать на четырнадцать, самой Китти.

Например, в пятнадцать лет он отправил такое письмо:

Макс Краузер был президентом АОКА (Американского общества Китти Александер) и злым гением Алекса. Именно Краузера, и никого больше, Алекс считал ответственным за то, что не мог узнать настоящего адреса Китти. Именно Краузер посылал ему унизительные бумажонки-отписки, начинающиеся с гнусной фразы: «Благодарим за ваш интерес». Краузер встал иерихонской стеной между Алексом и его целью — жалко только, не было под рукой трубы, чтобы разрушить эту стену.

Автографа из Нью-Йорка не было, и по прошествии некоторого времени Алекс совсем отчаялся. Через несколько месяцев после своего семнадцатилетия он сменил тактику. Решил, что всевозможные «Книги собирателя автографов» вводят его в заблуждение, когда советуют рассказывать поинтереснее о себе самом, представляться кем-то более значимым, чем простой фан, мальчишка-хвастунишка (именно так!)… демонстрировать исключительный интерес к знаменитости («Приключения собирателя», № 197).

Для него-то Китти была единственной-разъединственной. И однажды он написал ей коротенькое, из трех строк, письмо, содержавшее такую фразу: «Отныне я собираюсь рассказывать Вам о Вас». Именно этим он готов был заняться и сейчас. То есть тем самым, чему посвятил десять лет, отправив сотни и сотни писем и ни на одно из них не получив нужного ответа.

По прошествии нескольких лет Алекс заметил, что некоторые из таких писем он сочиняет на одном дыхании, а другие чуть ли не вымучивает. На этот раз, оказавшись перед дразняще белым экраном, он никак не мог взять в толк, чем ее отблагодарить. Даже опустился на корточки рядом с сумкой, достал из нее автограф Китти и поставил его у дисплея. После этого нужные слова нашлись сами собой.

Закончив письмо, Алекс нажал на кнопку, и из чудо-короба полилась музыка. Сопровождаемая стрекотом. И вжик-вжиканьем сидирома. И еще какими-то его шебуршаниями. Через несколько секунд Алекс вошел в сеть. То есть соединился с миром! Алекс задышал глубже. Когда-нибудь он возьмет свое! С помощью этого волшебного короба. Узнает обо всем на свете — от древнего Вавилона до нынешней Эстонии. Научится делать бомбы. Однажды. А пока надо сходить в свой уголок этого мира, в воображаемый зал аукциона, где он ежедневно проверяет, не купили ли какой-нибудь из выставленных им на продажу автографов. Сегодня вечером перед ним стояла та же задача — и он самым серьезным образом настроился ее решить. Помимо всего прочего это его реальный бизнес, кусок хлеба с маслом. И не соблазнить его этой по-мультяшному угловатой красотке, то снимающей, то надевающей свое бикини в углу его дисплея.

— Послушай, пять минут осталось, — пожаловался он Грейс.

Она согласно кивнула и мурлыкнула.

Алекс кликнул мышкой. Открылось окошко. Грейс провела лапой по нижней части списка: лесбиянки, куклы, пожилые, беременные, инвалидки, неутомимые, связанные-скрученные. Бедный Алекс! Ему хотелось только посмотреть на молодых мужчину и женщину — обнаженных, слившихся воедино. В конце списка он увидел что-то вроде бы подходящее. Расстегнул все пуговицы и стал ждать. Грейс посмотрела на него презрительно. Она этого не одобряла. Он тоже не одобрял, но что ему еще оставалось? Жил один… Мускулы его правой руки напряглись в преддверии действа. «Ну же», — прошептал он, и красивая самочка причудливо изогнулась на кровати. Другая притянула к себе странного толстяка и раздвинула ноги.

«О-о-о! — закричала через некоторое время женщина. — О-о, мой хороший!»

— У-у, — выдохнул вслед за ними Алекс. — О, да-а… У-ух.

Через шесть минут все было кончено. Секундой позже сцену заняли другие герои. И одно напрочь лишенное волос животное долбило другое такое же прямо в открытую рану. Потом и это закончилось, словно его и не было. Салфетки в мусорку; Грейс на место, сигарету в зубы. Пора приниматься за работу.

На сайте аукциона Алекс в два счета поднял цены на выставленные им самим на продажу автографы и коршуном накинулся на Микки Кэрролла, настоящего лилипутика из фильма тридцать девятого года. Он намеревался продать его автограф жене Рубинфайна, Ребекке, которая в последнее время западала на несчастных, так или иначе остановившихся в развитии. У нее появился благотворительный зуд. Благодаря ее жалостливости поле деятельности Алекса заметно расширилось. Когда она собирала деньги для глухонемых, он втюхал ей три письма Хелен Келлер[52]. Когда прониклась жалостью к коренным жителям Америки, избавился от одной своей весьма дорогой реликвии. А после смерти ее отца неплохо разгрузил «Юдаику» — чего только не продал Ребекке: автографы израильских политиков, еврейских юмористов, открытки с синагогами, актерами, изобретателями. И за все это Рубинфайн рассчитывался налом. Что ж, иногда работа доставляла Алексу истинное наслаждение, стоило немного пошевелить мозгами.

— Остаешься за меня, — приказал он Грейс перед тем, как отлучиться в ванную. — Смотри в оба! — А вернувшись, обнаружил, что под кошачьим присмотром были успешно проданы Дик Пауэлл, Кэрол Ломбард и Гари Купер. По тысяче фунтов за лот. Возникла проблема.

Как-то все слишком легко получается. Конечно, он был не прочь заработать. А соотношение затраченных усилий, времени и вырученных денег по любому автографу оставалось одним и тем же. И какая еще профессия позволяет играючи делать такие хорошие бабки? И он давно уже вышел за рамки любимой его поколением дилеммы: быть голодным, но счастливым и заниматься творчеством либо быть богатым, но жить уныло и просиживать штаны в какой-нибудь конторе.

Алекс выбрал третий путь, не такой заезженный и по сути сводившийся к тому, чтобы оставлять побоку всякую гениальность, потому что в этом мире гениям живется несладко. Им всегда перекрывают кислород. Будь они, гении, нужны миру, Алекс тут же кликнул бы мышкой по иконке файла МОЯКНИГА. doc и начал работать. Не ел бы, не пил, а только писал свое «Еврейство и гойство». Но нет же. Миру нужно, чтобы он отвечал на эти вспыхивающие на экране монитора сообщения, посылаемые разными эмоциональными недоносками. Так он и делал. Уверял некоего Джеффа Шайнстейна из Гобокена, штат Нью-Джерси, что его Мата Хари уже отправлена по почте. Успокаивал доставалу Джима Стрива из Саут-Бенда, штат Индиана, в который раз объясняя ему, что его Джина Лоллобриджида — подлинная. Заключил джентльменское соглашение с техасцем Джимом Эггертоном: Вероника Лейк и Вивека Линдфорс в обмен на Джин Симмонс, Алена Делона и кого-то из сериала «Лэсси».

Разобравшись с присланным ему по электронной почте вздором — хорошо, что обычная почта не такая скорая, вдруг осенило его, — Алекс наконец вспомнил о Франце Кафке. Бедняга! Торчал с утра до вечера в своей конторе, рисовал уродливые руки разных бедолаг, покалеченных во время аварий на заводах. При жизни его талант так и остался невостребованным. На службе его держали в черном теле. Родные и близкие не воспринимали всерьез. Алекс сразу почувствовал прилив сил. Его Кафка всегда будет рядом с ним. Гении-страдальцы успокаивали его в два счета.

Покончив с неотложными делами, Алекс распечатал очередное письмо к Китти и положил его в розовенький конвертик. Повернувшись к дисплею, быстренько пробежался по материалам, не имеющим отношения к бизнесу. Письмо от матери — ошибка на ошибке — с вопросом, получил ли он ее предыдущую «телеграмму». Джозеф прислал пару убогих шуточек о торговле по телефону. Что еще? Реклама, порнуха, спам.

Алекс заморгал, увидел письмо от Судьбы. Всегда хоть одно такое, да будет. На этот раз оно пришло от Бут. Бут была юной особой. Работала ассистентом в магазине автографов Коттрелла, на Невилл-Корт — мощеной булыжником улице в центре города, в старейшей его части. Это был шикарный магазин, открытый дряхлым рыцарем, сэром Эдвардом Коттреллом, — но никто толком не понимал, чем там занимаются. По вторникам Алекс заходил к ним и за три сотни фунтов проводил экспертизу — где подлинник, а где подделка. После этого он шел в Чайна-таун — прикупить таблеток. Но три раза получилось так, что вместо встречи с доктором Хуань он шикарно позанимался сексом с Бут во время ее шикарных (очень длинных) обеденных перерывов. О, Бут была шикарная телка (и симпатяшка). Но она поселила в его душе сумбур — когда он вспомнил об Эстер. И от шикарной Бут он уже три месяца скрывался. Ну, что ты там написала, Бут?

Значит, дело дохлое. У него имелись кое-какие маленькие гойские слабости. Например, он благоговел перед шиком, утонченностью, о которых она и мечтать не могла. Даже письма написать толком не умела.

Только он собрался выключить комп, как пришло еще одно письмо. Тема сообщения — АМЕРИКА. А дальше шло официальное подтверждение: его заказ на два билета до Нью-Йорка принят — ночной полет, в ближайшую пятницу. Возвращение во вторник. Ну и дела! Что за билеты? Откуда они взялись? В панике он выкурил одну за одной три сигареты. Ничего раньше вчерашнего дня в памяти не сохранилось. А эти билеты прилетели откуда-то из начала февраля.

О-о! Да. Нет. Ладно. Ярмарка «Автографикана», ежегодная феерия. Со всего мира приезжают Собиратели, чтобы показать свой товар лицом. Всамделишные знаменитости тоже мелькают и раздают за деньги свои автографы. В прошлом году в Вашингтоне это были Том Фирби и Пол Тиббеттс из экипажа самолета, сбросившего бомбу на Хиросиму. А на этот раз выбран Нью-Йорк. Объявлено, что ожидаются интересные гости. Он хотел сделать сюрприз Эстер — заработать немного на стороне. Так планировалось. Но в ближайшую субботу? И где точно пройдет ярмарка? Кто там ему поможет? Заказал ли он себе номер в гостинице? Как он мог не взять билет для Эстер? Неужели от такой небольшой дозы напрочь отшибло память?

Алекс начал рассылать письма разным людям, американским людям. Потом стал ждать ответов. Чтобы не терять попусту время, зашел на медицинский сайт и поставил себе диагноз — редкая болезнь крови и, по всем признакам, рак лимфатических желез в начальной стадии. Он выкурил еще одну унылую сигарету.

Американцы — ребята дошлые. Они быстренько ответили, причем писали грамотно и по сути дела. Милашка Ричардсон, обладательница приличной коллекции, в своем и-мэйле подтвердила, что аукцион и правда состоится в субботу, а им двоим надо будет приватно встретиться вечером в какой-нибудь киношке или баре и устроить свои собственные приватные торги. Организатор «Автографиканы» Дон Кили написал, что ничего о намерении Алекса приехать не знает и киоска ему выделить не может. Дескать, поздно спохватился, дружище. Мисс Элис Макинтайр из «Американ эйрлайнз» сообщила, что билет на самолет возврату не подлежит. «Никак не подлежит? Нельзя ли что-то сделать?» — поинтересовался Алекс. «Нет, не подлежит», — отрезала Элис. «А если я продам его своему другу — вы можете хоть исправить имя на билете?» — «Возврату не подлежит, и имена мы не исправляем». — «А как насчет новой даты?» — «Возврату не подлежит, имена не исправляем и даты не переменяем». — «Не переменяем — такого я нигде в правилах вашей компании не видел. И вообще, так не говорят, Элис». — «Категорически не подлежит…» — начала Элис…

Но Алекс уже бросил трубку и позвонил Эстер.

— Эстер, — начал он, — удели мне хоть одну минуту.

— У меня нет времени, Алекс. В этом все дело. Ни минуты.

Таким жестким голосом она еще никогда с ним не говорила.

— Подожди, Эсти, подожди. Пожалуйста!

Она молчала. И не вешала трубку.

— Как ты себя чувствуешь, Эсти?

— Хуже некуда. А ты?

— Не самым лучшим образом. А как твой палец?

— Все еще болит. Сильно. Словно его кусали три дня подряд. Послушай, чего ты от меня хочешь, Ал?

— Да ничего. Просто соскучился.

Она молчала. И не вешала трубку.

— Хочу тебе все объяснить, Эсти, — по поводу того вечера и всех этих дел, ты понимаешь, с тем автографом. Возможно, мне не следовало много на себя брать. Чем выше взлетаешь, тем больнее потом…

Алекс не закончил да и не собирался договаривать эту сентенцию до конца. И не в ней было дело. И даже не в недавнем происшествии, как хорошо понимала Эстер. Алекс как в трясине тонул. В чем-то аморфном, тяжелом, удушающем. Весь он был одна большая проблема. Алекс держал в губах сигарету и слушал, как его подружка говорит о них двоих: что они почти не видятся, что надо трезво на все взглянуть, что у них разные жизненные ценности. Он пытался слушать внимательно, но никак не мог сосредоточиться на ее абстрактных рассуждениях. Его все время что-то отвлекало. Ему вдруг представилось, как она обнимает его, тянет к себе, как он в экстазе входит в нее, в розовую щелочку между двух темненьких лепестков, как в некий сумасшедший цветок. Разве не чудо?

Она продолжала говорить:

— Ты меня совсем не слушаешь, только из вежливости делаешь вид.

Потом ее обуяла ревность:

— А эта твоя девица, белая, кто бы она ни была…

Он опешил. Лишился дара речи. Неужели Адам рассказал ей о Бут? Алекс весь похолодел от такой мысли и пришел в ярость. Он почувствовал себя жестоко обманутым. И эту роль ему будет гораздо легче сыграть. Он рявкнул на Эстер. Она рявкнула в ответ. Потом они начали кричать друг на друга. Сквозь слезы она сказала:

— Для тебя все женщины только игрушки. Ты всегда…

Со всем возможным сожалением в голосе он произнес:

— Нет, нет и еще раз нет! Ты не права. Я люблю тебя, и только тебя.

Он позвонил ей снова. Она не ответила. Алекс подождал пять минут, потом отключил на своей трубе функцию распознавания номера и позвонил снова. Теперь он рыдал, а она была неколебима как скала:

— В воскресенье я ложусь на операцию. Мне будут убирать кардиостимулятор. Долго работал, пора менять. Уже давно надо было, а я все никак собраться не могла. Но дальше тянуть нельзя. Пришло время открывать новую страницу жизни. Так что буду ставить другой стимулятор.

— О нет, Эсти, почему бы тебе…

— Слушай, это ведь не кино? Не какой-нибудь там «Язык нежности»?[53] Ничего особенного. Всех дел на полчаса. Разрежут меня и вытащат эту штуковину. И поставят новую, с большим сроком годности. Я только хотела узнать, ты собираешься со мной туда сходить или нет. Это в клинике «Сент-Кристофер».

— Да-а… А раньше ты сказать не могла?

— О, Алекс, забудь об этом, не беспокойся. Все о’кей…

— Нет, погоди… Я всего лишь… В какой день? Только скажи мне когда.

— В воскресенье. Я тебе только что сказала. В это воскресенье.

— Отлично. В воскресенье, говоришь?

— Да, Алекс. В воскресенье. А что, у тебя аукцион? Выставил на продажу Китти? Тебе неудобно в этот день?

— Разумеется, удобно.

— Хорошо.

— О’кей, Эсти? О Боже! Знаю, как это прозвучит для тебя… Есть одна небольшая загвоздка… в это воскресенье…

Сказав Алексу пару «ласковых» слов, Эстер отключилась.

Алекс прошел в гостиную, сунул в видик кассету и вытащил подарочек Адама. Потом закурил. У него ноги подкашивались, когда он думал об операции Эстер. Как будут вытаскивать из ее тела маленькую коробочку. Разрежут тело по тому шраму. Вставят новую. И будет еще один темный рубец на коже. А что еще там может быть, на этой нежной коже, после таких дел?

Алекс дал волю слезам. Немного погодя вытер нос рукавом. До чего же неладно все получилось! Можно было найти другие слова. Но, как говорят в кино мудрые чернокожие бабушки, в жизни пленку назад не прокрутишь, в отличие от видика. Поэтому он нажал клавишу воспроизведения. Ведь Господь всегда помогает ему, Господь всевидящ. Но нельзя полагаться только на Всевышнего, надо и самому что-то делать. Женщины, женщины… Загадочные, таинственные… А не перейдет ли Эстер из категории реальных женщин — хотя она одна такая — в категорию чисто виртуальных, воображаемых, вроде Китти, Аниты, Бут, красоток из сети, красоток за прилавками магазинов и прочих шалуний? Можно ли от них хоть раз услышать слово утешения, понимания? Или они такого языка не знают? Точно не знают. О себе правды никогда не говорят. И о любви тоже, только о том, как они любят. А если правда проста как дважды два, и нечего тут рассусоливать — кому бы хватило духа ее выслушать? Вошла Грейс и села. Алекс рухнул в кресло.

Китти, как всегда, бродила по улицам Нью-Йорка, не поднимая глаз, и наконец заблудилась. Бедная пекинская девушка, одна-одинешенька в большом городе! Но всего через час экранного времени она станет звездой Бродвея, а потом и Голливуда, хотя пока этого и не знает. Будет купаться в лучах славы. Скоро. А пока она может только слоняться по улицам, никому не нужная, и шарахаться от каждой тени. У Алекса защемило сердце, когда он увидел ее тоненькую фигурку, проскользнувшую в кинотеатр, как она сидела посреди темного зала, сжавшись в комочек. Только в кино улыбаются так, как улыбнулась Мэй Лин Хан — ее играла Китти. И вот уже наша золушка попалась на глаза Жюлю Маншину, игравшему Джо Кея, — это за его широкой спиной она спрячется от всех невзгод. И конечно, он втюрился в нее с первого взгляда, хотя ни на что особо не рассчитывая. Бедняга даже дар речи потерял. Но вскоре все у них будет о’кей. События станут развиваться быстрее, чем можно предположить. Через час двадцать минут все благополучно устроится. А до того времени прольется немало слез, и смеха тоже хватит. Джо станет ее менеджером, ее мужем — всем на свете. Как говорится, хеппи-энд. Чудо из чудес кино в том, что неписаный закон о хеппи-энде почти никогда не нарушается. Алекс глядел, как Джо смотрит на Китти, а та следит за мелькающими на экране тенями, которые представляются ей небожителями.

ГЛАВА 8 Хохма, или Мудрость[54]

— Ну, — сказал Рубинфайн, — и что же нам со всем этим делать?

Алекс посмотрел на часы. Девять утра. Вторник. Раввины Дарвик и Грин еле на ногах держатся от усталости. У Дарвика в уголках глаз застыли комочки засохшей слизи. Грин обеими руками уперся в маунтджойский мемориал и склонил одно колено, пыхтя, как марафонец сразу после финиша. Рубинфайн выглядел получше. Рядом стоял итальянский автомобильчик. А возле него глыбился отделанный под орех обеденный стол.

— Что вы тут делаете? — спросил Алекс. — Снова та же история? В девять утра?

— А ты что тут делаешь?

— Послушайте, я здесь живу. А сейчас иду по делам. Пухлое лицо Дарвика заколыхалось. Он засмеялся плечами и широко открытым ртом. Потом схватил Алекса за руку, чтобы не упасть.

— А я-то думал, у тебя никакой работы нет. Думал, ты из тех шалопаев, которые нигде не работают.

— Значит, ребе, вас дезинформировали. Работа у меня есть. Я держу путь в Пембертон-Хилл. У меня дело. И его надо доделать.

— Конечно, конечно, — медоточивым голосом промолвил Грин. — У всех есть дела, которые надо доделать.

— А-а-алекс? — протянул Рубинфайн, смотря на небо. — Вроде есть какой-то закон о люках на крышах авто? Я имею в виду: если мы затащим стол через заднюю дверцу, а потом поставим его ножками вверх и они будут высовываться наружу, через крышу… Как насчет правил дорожного движения? Мы ничего не нарушим?

— Рубинфайн! — Алекс даже глаза закрыл от досады. — Такие столы на таких машинах не возят.

— Осмелюсь высказать противоположное мнение… — возразил Рубинфайн.

— Надо увезти, — добавил Дарвик.

— Хорошо. Очень хорошо. — Алекс повернулся и двинулся прямо на гору мяса, какую представлял собой Грин.

— Понимаешь, — Рубинфайн наклонился над столом, — это Ребекке нужно. Она танцы устраивает, в воскресенье. Для своих… э-э… малышей. Чтобы они отдохнули, развеялись. Ей хочется, чтобы они закусывали за столом, а не сидя на полу. Ты знаешь, какая она предусмотрительная. А этот стол такой низенький, сам видишь, и их роста хватит… — Рубинфайн вздохнул.

Грин подался вперед и выдохнул:

— Прохода нет.

— Ты придешь на эти танцы? — спросил Рубинфайн.

— Не-а, — твердым голосом ответил Алекс. — Я в Америку лечу. Прошу прощения. У меня дела. — Он нырнул в сторону.

— Ребекка будет весьма разочарована. — Рубинфайн попытался схватить Алекса, но не преуспел. — Она надеялась тебя там увидеть. Правда, ребе Дарвик? Ей будет тебя не хватать.

Алекс, неожиданно для себя, расчувствовался и промолвил виноватым голосом:

— Скажите ей, что у меня есть для нее автограф. Одного жевуна. Микки Кэрролл. Вроде он был членом Гильдии лилипутов. Это ее успокоит.

— Может, успокоит. А может, и нет, — промолвил Дарвик. Он остановился на время у Рубинфайна, в шикарно обставленной гостевой комнате. Когда кто-то из гостей впервые туда попадал, то чуть в обморок не падал, а Ребекка писала от восторга. Алекс тоже там раз ночевал, когда его квартиру залили соседи. Комнатушка будьте нате — уютненькая, как норка, только размером побольше.

— Я туда непременно приду, и Джозефа с собой приведу, — сообщил Рубинфайн.

— Хоть сам приди, — вздохнул Алекс.

— Приду-приду. А вот Джозеф хочет с тобой серьезно поговорить.

— Все еще?

— Итак, — изрек Рубинфайн, — ты думаешь, этот стол не увезти?

— Не думаю, а знаю.

— Вера, Алекс! — пропыхтел Рубинфайн, наливаясь краской. — Эта притча хорошо известна моим коллегам, но, если они не возражают, я поведаю ее еще раз. Рассказал эту притчу Бахья бен Иосеф ибн Пакуда[55].

— О, не возражаем! — хихикнул Грин.

— Слушаем, — подхватил Дарвик.

— Надеясь перегородить бурную реку, — с пафосом проговорил Рубинфайн, — странник начал кидать в поток свое серебро. И все монеты утонули, осталась одна, последняя. И странник рассчитался ею с местным жителем, который перевез его через реку на лодке. Вера, говорил Бахья, подобна этой последней монете. Когда накопления всей жизни обращаются в прах…

— Она единственная поможет человеку в плавании по бурным водам жизни. — И Грин кривовато улыбнулся.

— Да, — раздраженно подтвердил Рубинфайн. — Она единственная, понимаешь? А?

— Понимаю, — согласился Алекс. — А теперь мне надо идти.

Дарвик все это время чесал подбородок. Теперь он промолвил:

— Знаете, по-моему, в этой притче речь шла вовсе не о вере. Насколько я помню, та монета, прежде всего, правильный выбор, который делает человек. Я в этом почти уверен.

— Но, с другой стороны…

— К тому же, — Дарвик потряс головой для пущей убедительности, — Бахья был одним из мистиков-сефардов — вам ведь это хорошо известно, не так ли? И как вы знаете, каббала… — Ладони Дарвика начали выразительно летать по воздуху.

Грин согласно кивнул.

— Да, отчасти, — не желал сдаваться Рубинфайн, — но я имел в виду, что это предупреждение, и не просто предупреждение… Если вы вспомните, что вчера на конференции говорил рабби Зееман…

Алекс начал энергично трясти руки всех раввинов по очереди в знак прощания.

Рубинфайн крепко сжал его ладонь в своей:

— Оставляешь нас? Решил продавать эту свою Китти, да? Джозеф вроде думает, что ты хорошую цену заломишь.

— Джозефу надо о своих делах думать, а не о моих. Я просто хочу получить подтверждение ее подлинности. Не все на этом свете продается. До свидания, ребе Рубинфайн… ребе Дарвик… ребе Грин.

— Конечно не все, — согласился Рубинфайн, когда Алекс высвободил руку. — Мы видели Эстер.

Алекс прищурился.

— О да, — подтвердил Грин. — Эта симпатичная темнокожая девушка? Она только что тут проходила. Рассказала нам о своем сердечке. Бедняжка! Так ее жалко! Все это как в кино.

Алексу захотелось проткнуть Грина обломком ручки, который лежал у него в кармане. Но сначала надо было выудить из раввина кое-какую информацию:

— Да? Ну и как она сейчас?

Раввины словно языки проглотили.

— То есть как она на ваш взгляд?

Три пары глаз продолжали сверлить Алекса.

— Как она выглядит? Хорошо?

— О! Она выглядит — она действительно выглядит, — выдохнул Дарвик.

— О да! Действительно! — пробормотал Грин.

— Да как?

Рубинфайн открыл рот, закрыл его, снова открыл и наконец произнес:

— Обольстительно!

Это южный Лондон. И на соседней улице — южный Лондон. И везде вокруг южный Лондон. А в нем — Пембертон-Хилл. И в Пембертон-Хилл Алекс почувствовал себя не в своей тарелке. Он ничего не мог с собой поделать. Не знал, куда руки-ноги девать. Но от себя не убежишь и себя не переделаешь. Алекс всегда был парнем из северного Лондона, по самоощущению, хотя не в его правилах было с кем-то по какому-то признаку объединяться. Терпеть не мог всякие группировки — по социальному положению, расе, национальности или политическим взглядам — и никогда никуда не записывался, кроме разве что клуба любителей плавания. Но в этом уголке Англии кровь в его жилах бегала как-то по-другому, и он начинал понимать, почему человек, оказавшись в роковом для него месте, перестает походить сам на себя и вытворяет невесть что.

Север в сравнении с югом. Как-то они с Адамчиком из-за этого крепко повздорили, чуть не до драки. Сидели в парке однажды летом. Стояла жара, и они закатали брюки — нога на ногу, жрачку только что подъели. Дивизия муравьев вела наступление от пустого стаканчика на кусок сандвича. Короче, погожий лондонский денечек. Сиди и наслаждайся, если бы не эта разница между севером и югом. Адам один за другим разбивал все аргументы Алекса: о домах, школах, пивнушках, телках, травке, общественном транспорте. Дескать, просто дешевый выпендреж, много шуму из ничего, одни красивые словеса. Муравьи скоро проложили трассы по их животам. В конце концов Алексу надоело спорить, он повалился на густую траву и выпалил свой главный аргумент: «Я так считаю, потому что никто меня в южном Лондоне знать не знает. И я никого не знаю. Хожу словно призрак».

И он умирал, превращался в призрак каждый вторник. Утром каждого вторника, а скорбел о нем один лишь Дучамп. Происходило сие действо в приютившемся под надземкой не то рынке, не то ангаре с бетонной крышей. Солнечные зайчики прыгали по выставленным на продажу фарфоровым чайничкам-кофейничкам, книжкам в потрепанных переплетах и цветам в горшочках. Между колоннами стояли, плыли столбы пыли, целый кордебалет столбов. Исполненное невыразимой печали место. Старушки — божьи одуванчики, в шляпках с лентами, по-девичьи завязанными под подбородком, что-то высматривая, слонялись между стойками с товаром. Словно вдовушки на военном кладбище, среди безымянных могил. У Алекса всегда рядом с ними перехватывало дыхание, и он приходил в себя, только пробравшись к трем сдвинутым вместе столам, за которыми сидел, источая дурные запахи, Дучамп со своими автографами.

— О… кажись, Алекс? Ваше китайское сиятельство… Глазам своим не… — Дучамп придвинулся поближе. Алекс отступил назад. — Чем могу служить, сэ-э-эр?

Дучамп выглядел хуже некуда. Даже по сравнению с предыдущим аукционом заметно сдал. Давно выжил из ума, а теперь и его телеса находились в разобранном состоянии. И никаких надежд на улучшение не наблюдалось. Хотя он старался держать хвост пистолетом. Сумасшествие? Но какое-то умиротворенное — подаренное судьбой. Гойские страхи Дучампа не одолевали. Это Алекса охватывала оторопь, когда он Дучампа лицезрел. Прямо мурашки по спине бегали. Сколько еще вторников осталось Дучампу? А сколько самому Алексу?

— Ничего, ничего. — Алекс бочком-бочком, потихоньку переместился подальше от рта Дучампа. — Правда, я сейчас ничего не покупаю, Брайан. Я продаю.

— Извини, шеф, что-то не врубаюсь…

— Повторяю: ничего сейчас не покупаю, Брайан. Я продаю.

Дучамп извлек из кармана носовой платок и начал прочищать нос. Потом заковылял вместе с Алексом вдоль столов с выставленными на продажу вещицами. Поводил толстым языком по деснам беззубого рта и, приведя в порядок нос, поднес платок к губам. Он то и дело выкашливал что-то желтое с красными вкраплениями, голова его непроизвольно тряслась, а речь на каждом втором слове теряла ясность.

— Пофлуфай, Тандем… Флуфай, паря… Ну чем я тебе помогу, дружище? Ты что, серьезно ждешь, что я… Но мне не до покупок. Сам продаю, чтобы на хлеб себе заработать. Пошевели слегка извилинами — что мне тут светит при нынешних делах на нашем рынке? Одна лажа выставлена, подделка на подделке. И я продаю, Тандем, а не покупаю. Ты же меня знаешь.

Алекс изобразил на международном языке жестов: «Прошу прощения, Брайан», то есть подвел руки под воображаемый футбольный мяч перед собой, вылупил глаза и слегка откинул назад и вправо голову.

— Да не надо мне от тебя ничего. Слушай, как там тебя?.. О, провалиться ему! Толстячок такой… Ну, помоги же! Алекс? Так? Тандем тебя зовут. Так? У Тандема голова на плечах есть… Нет, ни хрена Тандем в нашем бизнесе не рубит. Он же интелли-фу. Так? Это каждая педрила знает. Спроси любого.

— Брайан… Да я вовсе не…

— Все ты — да, вовсе да. Слушай сюда, у меня кое-что есть, из мира кино… Всю жизнь будешь мелочевкой заниматься, да?

— Брайан, даже не знаю… — Дучамп испугался, и голова его затряслась сильнее. — О Боже, Брайан! Ума не приложу… это Оливер Харди?

— Мимо.

— Брайан, у меня совершенно нет времени, сегодня… Нет-нет, все в порядке, лады… Чарльз Лаутон? Сидней Гринстрит?

— Нет, ничего похожего… Посмешнее, чем они. Смешной такой, ты его знаешь. И толстый. Огромный!

— Брайан, прошу тебя! Нельзя ли побыстрее…

— Даблъю-Си Филдс! Он еще в этом фильме играл… По Диккенсу… Я, как и он, только и смотрю, где бы срубить деньжат. Давай, ты ему цену знаешь! Как там он говорил? Забавно так… Давай бери. Как-то так там говорилось, дай вспомню… «Вкладываешь двадцать фунтов и три шиллинга. Результат: счастье. Прибыль…» Нет, погоди-ка, как там у них? Проклятье! Как-то по-другому у них сказано… «Прибыль — двадцать…»[56].

Когда человек одной ногой стоит в могиле или вот-вот лишится рассудка… Он говорит отстраненно, издали, глаза затянуты пленкой, словно густой невыплаканной слезой, а руки беспорядочно мечутся, прижимаются к груди. Алекс пуще всего на свете всегда ценил автобиографию Лоурен Бакалл, в которой она именно так описывала смерть Боуги[57]. Запах (понятно, что гниения)… руки теребят волосы на груди, словно там что-то зарыто, а он хочет это достать. Борьба с неизбежным. Дучамп еще каким-то чудом держался на ногах, но смерть уже поселилась в нем. Алекс чувствовал ее, видел, вдыхал, как когда-то Лоурен. Лоурен Бакалл — не то чтобы богиня секса (как принято считать), а богиня сострадания. И, вспомнив эту предельно честную книгу Лоурен, Алекс шагнул вперед, взял трепещущие ладони Дучампа в свои, силой опустил их вниз и сказал:

— Хорошо, Брайан. Показывай, что там у тебя есть для меня.

Альбом 1936 года. Какого-то почитателя киностудии «Метро-Голдвин-Майер». Неподписанное фото актрисы Анджелы Лансбери, держатель для зубной щетки, один тапок («Дэнни Кея, дружище. Сам мне отдал»). Шесть снимков снимавшегося в ужастиках Винсента Прайса, все с поддельными подписями. Фотография сестры Брайана, Джун. И так далее. И тому подобное.

Дождь на улице усилился, и капли стали залетать в ангар. Алекс помог Брайану перетащить туда, где посуше, его три стола. Каждый из них они относили на десять ярдов, а то, что падало, поднимали. Потом Брайан принес себе и Алексу пластиковые стульчики.

— Посидим немного? — Брайана всего трясло.

Алекс сел. Брайан достал коробку с папками. В них оказалось немало интересного. Целая сокровищница. У Дучампа имелся, например, потрескавшийся Гарольд Ллойд. Несколько средней величины звезд сороковых годов: Тайрон Пауэр, Мэри Астор, Ван Хефлин, Джоел Маккри. И очень хорошая Марли Оберон. Всех их он показывал украдкой. А на самом столе стояла выставленная на продажу скособоченная лампа. Не особенно надеясь на ответ, Алекс предложил сделать все наоборот.

Брайан только выдохнул на него сгусток настоявшегося в легких воздуха и начал усиленно протирать глаза.

— Но, Брайан, было бы лучше, если…

— У тебя есть сейчас дама сердца, Тандем?

— Как будто есть. Но именно сейчас она особо дружеских чувств ко мне не питает.

— Значит, так тебе и надо, — решил Дучамп. — Женщины — в них ответ. Если уж связался с какой — не слезет. Все они такие, женщины. Они и есть ответ.

— А на какой вопрос?

Дучамп в ответ только хохотнул, словно Алекс рассказал анекдот с бородой. Потом достал откуда-то из-под стула фляжку и видавшую виды кружку. Алекс налил им обоим чая. Заприметил неподалеку лоток со всякой снедью и сходил купил два фруктовых бисквита — сочных и густо нашпигованных изюмом. Дучамп повертел свой так и сяк и улыбнулся со смесью нежности и благоговения, словно держал в руках семейную реликвию:

— У-у? Ладно… Подфартило мне. Кусман что надо. Один изюм.

Дучамп еще несколько минут вздыхал и охал, прежде чем начал есть.

Они сидели бок о бок. Чтобы облегчить себе задачу, беззубый Дучамп макал куски бисквита в чай и потом их обсасывал.

— Настоящее пиршество, — изрек он наконец.

— Брайан, — начал Алекс, — есть у меня к тебе одно дельце. Полагаю, ты в силах мне помочь.

Дучамп и бровью не повел.

Алекс наклонился и достал из кармашка сумки свою Китти Александер. Взял из рук Дучампа его кружку и положил ему в ладонь открытку.

— Брайан, не мог бы ты…

Дучамп поднес автограф к самому своему носу:

— О да!

— Брайан?

— Да. Да-а.

— Что, Брайан?

— Китти Александер. Стоит кучу бабок.

— По-твоему, она настоящая? — быстро спросил Алекс.

Дучамп пожал плечами:

— Похоже, что настоящая. Но вообще-то вряд ли. Но как настоящая, это точно. Иногда красотки не ответ дают, а загадки задают, мать их. Ха!

— Но как ты-то думаешь? По-твоему, настоящая?

— Я так думаю, что много в жизни повидал подделок. Глянь на ту штуковину.

Дучамп показал на папку, которую Алекс только что отложил в сторону.

— Эту?

— Почти все — липа.

У Алекса глаза округлились:

— Твоих рук дело? — Дучамп кивнул. — Но они же чертовски хорошие, Брайан. Совсем как настоящие. Я бы не смог отличить.

— Да, и мало кто сможет. Я и тебе кое-что в свое время втюхал. Ха! А теперь… — проговорил он, не глядя на Алекса, а только поведя в его сторону морщинистой рукой, словно пытаясь оживить в нем какое-то воспоминание, — ты… ты ведь… это… от Китти сам не свой?

Он взял из рук Алекса коробку и начал с важным видом в ней рыться. Достал одну фотографию.

— Вот она. Китти Александер, если вам угодно… подделка, конечно. Сам изловчился — сейчас и не упомнить когда… годах в пятидесятых… теперь чернила стали что надо. Ни один пидор ни на каком аукционе ничего не заподозрит.

Алекс присмотрелся к открытке повнимательнее. Достал ее из прозрачной обертки и поднес к свету. Сравнил со своей Китти. Они походили друг на друга как две капли воды. У Алекса душа в пятки ушла. Он взял сразу две открытки и стал разглядывать их на свету. Может, Брайан что-то перепутал и его подделка была более поздней, изготовленной с помощью автопера? А если они так похожи, значит, обе вышли из-под автопера? Потому что ни один человек на свете не способен два раза одинаково расписаться. Наши руки не обладают такой способностью. Но нет. «А» на Алексовой открытке чуть сильнее гульнуло влево. Витой елизаветинский хвостик на Брайановом «к» упал ниже, чем на Алексовом.

— Точь-в-точь как настоящая! — восхитился Алекс.

— Ни хрена подобного. Мое творение. Ты, Тандем, запамятовал — я ведь таким рисованием по полной занимался. Ни у кого лучше не получалось. — Дучамп извлек из кармана клочок замши и вытер им снимок. — Видел ее раз. Красивая. Ни на кого не похожа. Только тебе-то сейчас двадцать пять, — Дучамп неловко щелкнул пальцами, — а ей уж за шестьдесят перевалило. Тебе что, никто не говорил? — Он язвительно хохотнул. — Таким красоткам надо вовремя уходить в подполье. Фюить! На экране они всегда молодые, незачем им стариться. Кому нужны старые сучки? Кто на них станет любоваться?

«И на таких старперов, как ты, никто смотреть не хочет», — пронеслось в голове у Алекса, но он вовремя прикусил язык и протянул руку за сокровищем Дучампа. Брайан с саркастической усмешкой дал ему открытку:

— Знаю, что у тебя на уме. Держу пари, продашь ее в два счета этим придуркам на Невилл-Корт. Или в антикварную лавку Джимми. А? Если сам не расколешься — возьмут как миленькие. Точно? Три тысячи фунтов, одним махом. А то и больше. И себе отстегнешь проценты, а?

— Да ну? — Алекс покраснел. — А тебя в эти лавки на порог не пускают, да? Ладно, могу продать для тебя. Только возьму пятнадцать процентов с выручки.

— Шустрый какой! А почему бы тебе и свою не продать, раз так?

— Брайан, моя — подлинная. Я же фан Китти. Самый горячий ее поклонник. И хотел бы свою сохранить.

Дучамп недовольно хмыкнул:

— О, дорогой… Дорогуша ты мой! В этом бизнесе все прогнило. И нечего здесь сопли распускать. Просто чернила. Просто письма. А то заладил: «По-о-длинная»… Какая разница, что она такое на самом деле? Важно, чтобы выглядела как подлинная. В этом вся соль. Деньги не пахнут, а на жизнь как-то зарабатывать надо.

— Так я ее беру с собой?

— Сначала подпишем соглашение. Знаю я эти дела, приятель. Сейчас… сейчас достану бумагу и напишу. А ты подпишешь. Итак. «Я, Алекс Ли Тандем, обязуюсь взять не больше десяти процентов…»

— Десять процентов?

— Десять. «…За продажу принадлежащего Брайану Дучампу автографа Китти Александер». Ты ведь не против, а? Соглашение что надо — не долбаная Хартия вольностей, но все же. Давай подписывай — здесь.

Алекс взял листок. Каракули Брайана сливались в нечто неразборчивое.

— Прочитай мне все вслух, Брайан.

— Черт тебя побери, ты что, не только тупица, но еще и глухой? Десять процентов — все, что ты получишь, так что подписывай.

Алекс начал выводить ручкой свою фамилию. Когда он закончил, Дучамп выхватил у него листок:

— Это подпись, по-твоему? Закорючки какие-то. Нет, евреям никогда нельзя верить. На иврите, что ли, подписался? А? Ха-ха-ха!

Алекса едва не вывернуло от отвращения. Он поднялся:

— Хорошо, хорошо — этого достаточно. Давай мне свою Китти. Десять процентов. Ты, старый прохиндей.

Брайан и вправду на минуту стал прохиндеем. Уродливым, вонючим, чей смех скорей напоминает предсмертный хрип, но пока еще живым. Пока еще царящим на подмостках. Не в той роли, что играем все мы, а как безмолвный статист, на минуту оказавшийся волею судеб на авансцене.

Кто только не ездит в метро! Некоторые, снедаемые тщеславием, из кожи вон лезут, чтобы как-то собственную персону утвердить, хоть на пятнадцать минут явить себя миру во всей красе. Стоят на самом краю платформы, чуть не падая на рельсы, нервно дышат в ожидании поезда, прыгают в вагон, как в пропасть бросаются. Благодаря всем этим «действиям пассажиров» — придумал кто-то выраженьице, вместо «лезут напролом», — Алекс битых два часа добирался с юга до центра города. У выхода со станции его дожидался неулыбчивый Адам, который тут же распахнул гигантский гольферский зонтик, весь слипшийся от дождя, и мрачно приказал взять его под руку. Так они и пошли под низвергавшимися сверху потоками воды — прикрытые цветистым куполом, словно в воздушном шаре. Проследовали мимо величественного театра и наркоманского бара, сквозь строй девиц, осыпающих молодых людей всевозможными знаками внимания, миновали весь из себя роскошный магазин («Да, Ал, гойский снизу доверху. Черканешь потом у себя»), бары для геев, для личностей любой ориентации, со стриптизом, как два упертых хасида, которых не соблазнить, не сбить с пути истинного. Наконец они подошли к любимой кафешке. Адам завозился в дверях со своим зонтищем, Алекс же бросился вперед — искать свободный столик. Но не тут-то было: пришлось им вернуться обратно, к архипелагу слегка прикрытых навесом и утопающих в мутной воде столиков у соседней парикмахерской. Не успели они сесть, как рядом с ними словно из-под земли вырос итальяшка-официантик — люди в центре города ждать не любят и в случае чего церемониться не станут.

Вскоре прибыл кофе с пирожными. Алекс с Адамом начали болтать, на первый взгляд, как старые друзья, словно никакая кошка между ними не пробегала. Хотя небольшая натянутость все же была. Что-то фальшивое. Как-то долго и манерно разрывали они пакетики с сахаром, потом высыпали их содержимое в чашки и размешивали. Беседа шла ни шатко ни валко, словно они говорили на разных языках. Адам, захлебываясь, рассказывал о своих последних изысканиях. Даже встал и раскинул руки, словно у него не все дома, чтобы показать Алексу расположение и взаимосвязь десяти сфирот на человеческом теле:

— Смотри, вот мой позвоночник — он находится там, где лежит Тиферет, то есть Красота, Сострадание. А значит, чтобы перейти от Нецах — это моя правая нога — к Тиферет, я размышляю о своем позвоночнике. Это путь Йод. А вообще согласно Ари есть тридцать два пути. А здесь, — он долбанул себя кулаком по нижней части спины и поддел воздух задницей, к немалому удовольствию проходивших мимо юных джентльменов, — та самая часть, где душа вытекает из своего изначального ложа, чтобы найти самое подходящее для нее место. Чувствую, что половина пути уже пройдена. Так-то, чувак. После стольких лет. — Он провел рукой у себя над головой. — Я движусь к короне, к Айну, к Ничто. К сущности Бога.

— Ага. Большое дело сделаешь, если сладится. Официант! Бутылку красного нам и две рюмки.

Они замолчали. Подул ветерок. Адам тоскливо поглядывал на соседний столик, словно жалея, что не может за него пересесть. Алекс достал сигарету и начал вертеть ее в пальцах, как человек, которого ни за что ни про что смертельно обидели. Даже не обидели, а предали. Ну зачем было рассказывать Эстер о Бут? Кто из друзей так для него постарался?

Из мрачных размышлений его вывела поданная бутылка вина. Адам свою рюмку отодвинул, а Алекс наполнил и тут же осушил, словно в ней был грейпфрутовый сок. Адам наблюдал за ним, тревожно почесывая голову в предчувствии близких неприятностей. Алекс налил себе еще рюмку и начал рассказывать о последних перипетиях своего романа с Бут, надеясь, что Адам как-то себя выдаст. Но Адам и бровью не повел. Сидел как ни в чем не бывало. А если его невозмутимость и есть знак вины? Разве может человек так долго сохранять спокойствие? Если не старается изо всех сил? Кто-то на Алекса Т. накапал. Если не Адам, то кто?

Алекс потягивал вино и беспрерывно говорил о чем-то, а точнее, ни о чем. Через пятнадцать минут он обнаружил, что изо рта его все еще вылетают слова, но мозг с запозданием реагирует на сказанное им самим. Заскучавший Адам раздавил вилкой засахаренную клубничину.

— Все эти особы, — оборвал он Алекса, — на самом деле одна и та же женщина. Сам, что ли, не понимаешь? Китти, Бут, Анита — похожи как две капли воды. Представь себе реставратора, который снимает с портрета краску в надежде открыть под ней другое изображение. Вот и ты любопытства ради соскребаешь один портрет, разрушаешь его, думая, что найдешь что-то необыкновенное. Но так можно менять их без конца, а все потому, что ты не умеешь принимать женщин такими, какие они есть.

Алекс, как обычно, прибег к международному языку жестов: откинул назад голову, слегка прикусил верхними зубами нижнюю губу и издал звук «пф-ф-ф». Поднял рюмку (это была уже третья):

— Спасибо, Зигмунд.

Адам пожал плечами:

— Понимай как хочешь.

— Нет, все очень увлекательно. Значит, Эстер — первая? А последняя?

— По-моему, все ясно, — отрезал Адам. — Она — портрет.

Алекс провел языком по коренным зубам, снимая с них налипшее тесто:

— Ладно. Метафора просто зашибись. Вполне в твоем стиле: все на свете есть символ чего-то другого. Но мне-то что от этого? Какая польза?

Адам насмешливо взглянул на Алекса и сокрушенно покачал головой:

— Ты вбил себе в голову, что все вокруг только и думают, как бы тебе помочь.

Они немного поговорили о проблемах других людей, всячески оттягивая момент, когда надо будет обсудить собственные. Рубинфайн одержим навязчивой идеей… Джозеф впал в депрессию и вообще бедствует… Алекс посмотрел на часы. Через десять минут ему надо было быть в магазине на Невилл-Корт.

— Опаздываем?

— Немного.

Алекс вылил оставшееся вино в рюмку и взболтал, принюхался, словно только сейчас понял, что в ней было.

— Что, делать больше нечего? — Адам вытер лужицу вина, выплеснувшегося из рюмки Алекса.

— О… Господи… а тебе-то что? Если не нравится, почему бы тебе не встать и… То есть почему ты не пьешь? Что, смотреть на меня пришел? Как на картину… «Толстяк пьет вино под дождем». Изучаешь процесс растранжиривания…

— Ты пьян, перестань.

— Я не могу перестать быть пьяным, Адамчик. Обратной дороги нет. Колесики тук-тук-тук — до конечной станции.

— Тогда сбавь скорость.

— Слушаюсь, кэп!

— Ты на меня злишься? Почему?

— Потому. Еще вопрос?

— Эстер сказала, что ты не собираешься ее сопровождать в воскресенье. Не в силах этого понять, как ни стараюсь.

— Моей вины тут нет — надо лететь в Нью-Йорк. Отменить заказ билетов нельзя. Весьма сожалею.

— А когда вылет?

— В пятницу вечером. Слушай, а почему бы тебе с ней не сходить? — Алекс попытался решить вопрос миром.

Но Адам отвел глаза в сторону, где одетый в стеганую куртку человек отплясывал под дождем джигу.

— В центре этого города как-то тягостно. Тем более в центре этого центра. Не хочу там бывать. Душновато для нашего брата.

— Хорошо, хорошо. Никто тебя и не заставляет. Всего лишь спросил.

— Во вторник — йорцайт[58] твоего отца, — повернулся к Алексу Адам. — Ты в этот день будешь в Лондоне?

— Вообще-то тебя это не касается, но я во вторник вернусь.

— Хорошо. — Адам постучал ложкой по краю рюмки Алекса. — Я говорил с Рубинфайном. В его синагоге ничего не получится, но он знает, где можно все устроить. Для миньяна[59] можешь взять меня — если удостоишь такой чести — и Джозефа, Рубинфайна, твою мать, Эстер, если она не будет возражать. Они будут только счастливы, а тебе всего и надо, что ненадолго оставить привычку всем подряд предъявлять претензии. Так ты не проводишь Эстер на операцию?

Как назло, в тот самый момент, когда произносилось слово «операция», Алекса угораздило поднять руку и посмотреть на часы. Он открыл рот, чтобы все объяснить, но тут же закрыл его снова. В мире жестов не бывает случайностей, подумалось ему. И разве наши движения не говорят то, что должен был сказать язык?

— Значит, нет. Что ж, если тебе надо лететь в Нью-Йорк — дело твое, — хмуро промолвил Адам. — А мне сейчас надо найти где-нибудь душ. На этих аукционах все равно просто сижу. Уже несколько дней не мылся. Позвоню тебе потом.

По счету каждый заплатил сам за себя.

Алекс поковылял по одной знаменитой улице к какому-то памятнику, а потом свернул в одну небольшую улочку. Но прежде чем отправиться, куда ему было надо, он нырнул в один переулочек, под названием Гудвинс, и прижался к мокрой стене. Теперь его защищал от дождя широкий карниз. Он скрутил себе косяк изрядной толщины и выкурил его. Однако поймать кайф не удалось. Наоборот, опьянение только усилилось, а глаза заволокло едкой густой пеленой. В глазах стояли слезы, сердце неистово колотилось, душа разрывалась на части. Он достал из кармана карандаш и отдался течению реки под названием «паранойя». То есть начал записывать в блокнотик все произошедшее за недавней трапезой, даже фразы, которые на самом деле уже успел позабыть, как то и дело кривил душой его лучший друг, всякие многозначительные жесты и слова, символичные интонации и взгляды. Весь ужас заключался в том, что он — Алекс — сам себя предал! Зачеркнул одним махом все, что было раньше! Ведь жизнь не просто символ, иудейский или гойский. И не китайская головоломка. Даже сравнить не с чем. Только в разных фильмецах героя всегда чуть ли не обожествляют. А жизнь совсем не кино. Это не ТВ, Алекс, отнюдь не ТВ.

«О, ты сейчас обожествляешь то, — подумал Алекс, — что ничто и никого не нужно обожествлять. Достойно!»

Полный печали, путаясь в собственных мыслях, Алекс потихоньку, шажок за шажком, двинулся вперед. От себя не убежишь, но как хочется! Освободиться от всего, стать другим — хоть на минуту-другую. Да в здешнем муравейнике все только об этом и мечтают. Но никакой такой минуточки никому улучить не удается — ни забив косячище, как он только что, ни выпив, ни отрешившись от всего на свете, никак. Прямых дорог в жизни нет. И от нее не спрятаться. Вот люди и выискивают, как бы забыться. Стать одним целым с вечностью. «Но это нечто другое, — подумал Алекс, впервые ощутив холодок смерти, свинцовую тяжесть суицида. — И здесь нужно настоящее мужество».

Алекс тащился по улице, небо наваливалось на него, а прохожие выскакивали перед самым его носом и перебегали улицу, рискуя угодить под колеса машин. Как мало он все-таки может! И есть ли у него это настоящее мужество? Или он весь в себе, сам по себе? У перекрестка, выжидая удобного момента, чтобы перейти улицу, Алекс попытался представить, каков он будет перед лицом серьезных испытаний, сумеет ли показать, чего на самом деле стоит. Слова собственного некролога подбирались одно к другому где-то внутри него, потому что в уголке сознания он ощущал себя величайшим, знаменитейшим человеком на земле. А раз так, то надо как-то защитить себя от клеветы и непонимания. Кто еще за него заступится? Ведь, помимо всего прочего, никаких поклонников, фанов у него нет.

Алекс уткнулся носом в стекло. Это была витрина лавки автографов Коттрелла, очаровательного магазинчика, расположившегося на полпути между Невилл-Корт и фешенебельным центром Лондона. Внутри он увидел первые издания знаменитых книг, коллекционную стеклянную посуду, подписанные портреты и потертую парчу кресла с восседающим на ней китайским драконом, изготовившимся к прыжку. Внутри он узрел пачки из-под сигарет и почтовые марки. Театральные программки и рождественские открытки. Свидетельства о рождении и носовые платки с вышитыми монограммами. На стене висели фотографии знаменитостей… фотографии, которым знаменитости дарили свои прикосновения и подписи, теперь выставленные на продажу. Можно было приобрести эти фотографии и приобщиться (слегка-слегка) к славе великих людей и их замечательной способности обмануть Смерть — которая не сумела, к своей радости, низвергнуть их в бездну небытия. И великие здесь повергают посетителей то в благоговение, то в ярость, как идея Бога. Сегодня Алекса охватила ярость. Он вообще был не вполне нормален.

Внутри он увидел несколько человек, вполне реальных. Стройная симпатичная девушка, в черном бархатном кашне. Румяный толстяк в твидовом пиджаке с карманными часами, активно жестикулирующий. Внутри он увидел зрителей.

Вот ведь как получается. Если ты хорошо принял на грудь и к тому же обкурился, у тебя слегка едет крыша. Но стоит погулять под дождиком, да еще если на тебя ни с того ни с сего наорет посреди улицы какая-то милашка, в голове тут же проясняется. Но непонятливая Бут так и сыпала вопросами. Например:

— Что все это значит? Совсем с ума сошел? Хочешь, чтобы меня уволили? На кого ты похож? Понимаешь, что на тебя могут в суд подать? Остатки мозгов пропил? Решил, что повыделываешься и это тебе поможет? Ты что, ударился? Вызвать врача?

— Повтори-ка последний вопрос? — Алекс зажал пальцами нос, чтобы остановить кровотечение.

— Господи Иисусе. Пойдем со мной. Возьму тебя с собой. У меня дядя рядом живет — на Харли-стрит. Ты совсем рехнулся. — Бут схватила его за руку и попыталась потащить за собой, но Алекс не тронулся с места. — В чем дело? Ноги болят?

— Не хочу идти к белым врачам, — оборвал ее Алекс, с ужасом осознавая, что стоит с разбитым носом, промокший до нитки, с налитыми кровью глазами перед девушкой, которая старается и не знает, как ему помочь. — Знаю одно местечко в Чайна-тауне. Успокойся. Пойдем туда.

У Алекса начали подкашиваться ноги, и он камнем рухнул бы на пол, не вцепись в него Бут железной хваткой. Все-таки какая она сильная! И какая красивая! Со времени их последней встречи подстриглась коротко, как мальчишка, и сделалась еще более скуластенькой. Коричневая юбочка из грубой материи ей очень шла, хорошо сочеталась с цветом волос, а высокие черные сапожки поскрипывали, касаясь друг друга. Прекрасно упакованная и ухоженная, как породистая кобылица, высокая девушка. Она подхватила Алекса и буквально потащила его на себе, не обращая внимания на стекавшие по лицу дождевые капли.

— Одного не могу понять, — яростно прошипела она, когда их поглотил людской водоворот на любимой лондонцами площади, по обеим сторонам которой высились кинотеатры, — как тебе хватило наглости припереться в таком состоянии в наш магазин, прикинуться простачком и затем… затем попытаться втюхать ему свою Александер. Господь свидетель, ты сам во всем виноват. Заработал по носу. И это после того случая!

Двумя годами раньше Алекс успешно перепродал несколько поддельных автографов Китти, которые сам только что купил, попавшись на удочку какого-то ловкача. И забыл, что одним из облапошенных им простачков был сэр Эдвард.

— Угу, — согласился Алекс. — Два года ведь прошло.

— Горбатого могила исправит.

Бут остановилась. Дождь начал стихать. Она прислонила Алекса к стене. Здания кинотеатров вздымались над ними, как сверкающие королевские дворцы, кафедральные соборы. За плечом Бут Алекс увидел двадцатифутовое изображение популярной актрисы Джулии Робертс с ясно видной жилкой у виска и улыбкой шире, чем у Будды. Алекс попытался было опуститься на колени, но Бут подпирала его локтями. Алекс уставился на Бут, силясь взять в толк, кого она ему напоминает. Как-то он пришел к выводу, что чем больше смотрит фильмы, тем хуже воспринимает живые человеческие лица. Но Бут не вызывала такого разочарования, какого можно было бы ожидать. Ее губы, глаза раздували какие-то искры в его памяти.

Она сказала:

— Ну а теперь поцелуй меня, если хочешь.

— Прошу прощения?

Совсем рядом с ним оказалось широкоскулое лицо Бут, с парой прикрытых мохнатыми ресницами карих глаз, сотней веснушек и большим вздернутым носом. Она высунула язычок и провела им по своим зубам.

— Я говорю, ты можешь меня поцеловать. Полагаю, это все, на что я могу рассчитывать. На такое твое выражение любви ко мне и так далее. Хоть и неуклюжее.

— Бут, — взмолился Алекс, умоляюще воздевая руки, — у меня вроде нос сломан.

Бут тряхнула головой, словно в крайнем изумлении, и прикусила нижнюю губу. Сразу видно, что любит в кино ходить. Только и ждет, чтобы ее поцеловали.

— О! О’кей. Ничего, ничего, все в порядке. Все хорошо. Я ничуть не смущена. Полагаю, ты думаешь, что я чувствую… О, дорогой! Даже не знаю. Я только решила…

— Да все о’кей, Бут, правда…

— Я всего лишь… понимаешь, я думала, ты на самом деле…

— Ты же видишь, Бут. Я…

— Ладно, ладно, — буркнула она, сдерживая дрожь в подбородке. — Она тоже однажды пыталась поцеловать Литтона — или Литтон пытался ее поцеловать?[60] В любом случае, они сильно из-за этого не переживали. Так что не думай, будто я очень расстроилась.

У Алекса сильно заболело лицо:

— О ком это ты?

— О Вирджинии Вулф. Я читаю ее дневники. Ты вообще слушаешь, когда я тебе что-то говорю?

…Как же не слушать. Кое-что… Скажем, двадцать пять процентов в день — в лучшем случае. И намного, намного больше, когда он пытался убедить ее отпроситься с работы, чтобы они где-нибудь соорудили с ней на пару некое чудище о двух спинах. Но теперь был совсем другой случай. Она схватила его за руку и поволокла под арку в азиатском стиле, означавшую начало Чайна-тауна.

— Должна сказать, для человека, который в меня влюблен, ты не слишком активен.

— Но Бут… Бут, я не влюблен в тебя. Никогда этого не говорил. Мы едва знаем друг друга. У меня есть подруга.

Бут саркастически улыбнулась. Два ручейка крови встретились у Алекса на подбородке. Бут промокнула их вытащенным из сумки носовым платком.

— Дурак. Мог бы и не говорить. У тебя все на физиономии написано. На твоей уморительной китайской физии. Ну и где же обитает эта твоя подружка? Ее кто-нибудь хоть раз видел? Или это привидение, которое катается с тобой в твоей машине? — Бут помрачнела и, как часто с ней бывало, резко сменила тему: — В последнее время я часто думаю о самоубийстве. Это в связи с Вирджинией. И Сильвией[61]. Почему все неординарные женщины так поступают? И еще я постоянно думаю о твоей книге — о-о! Чувствуешь запах? Филе утки, запеченное в тесте. Я голодна как волк. — Она замолчала и смерила долгим взглядом красовавшуюся за стеклом витрины подвешенную на крюке пропеченную утку. — Так о чем это я говорила?

Алекс шагнул за стойку с меню и высморкался кровью на землю. Прямо напротив него, за окном ресторана, перуанец с кошачьим лицом выдувал из своей древней свирели какую-то незамысловатую мелодию.

— А, вспомнила, — продолжила Бут. — Сам-то ты знаешь, почему одни явления записываешь в иудейские, а другие — наоборот? В этой твоей смешной книжонке?

Когда женщина в таком состоянии, на любой ее вопрос следует отвечать «да». Даже если она спросит: «Ты знаешь, что небо голубое?» или «Ты знаешь, что я — человек?»

— В этой твоей книжке?

— Да, Бут.

— А я задумалась, к какой категории это относится. То есть самоубийство.

Хорошенький вопрос. Алекс показал на клинику доктора Хуаня, располагавшуюся над рестораном «Пекинские ночи», на ее маленькую вывеску.

— Интересный вопрос.

Бут широкоэкранно улыбнулась, обнажив ряд безукоризненных крупных зубов.

— Знаю, что интересный.

Они подошли к боковому входу. Бут позвонила, через секунду в динамике защелкало, и доктор Хуань испуганным фальцетом предложил им открыть дверь и подняться по лестнице.

— Гойство, это, в общем, — не спеша подыскивал слова Алекс, пока Бут помогала ему взбираться по лестнице, — когда гири к ногам привязаны и в голове шурум-бурум, будто ее сунули в раскаленную духовку. Но есть и другая жизнь — на кураже. И твоя смерть летит к тебе, широко раскинув руки… словно готовая тебя обнять. И ты, пританцовывая, скачешь ей навстречу. Она накрывает тебя, как дождевая туча или сноп солнечного света. И не надо из кожи вон лезть, что-то выдумывая. Всякие там узлы на висельных веревках завязывать или шланг от пылесоса приделывать к выхлопной трубе машины. Это вроде… как бы… растворение.

К концу своего небольшого экспромта Алекс обнаружил, что весь светится от счастья. Бут же, наоборот, надула губки, как ребенок:

— Хорошо. Не уверена, что все поняла. Звучит немного… сексуально. И это — по-иудейски, так?

Алекс важно кивнул. Доктор Хуань открыл дверь своей приемной.

— Берете это, — сказал Хуань и протянул Бут холодный компресс — слегка отдающую мятой тряпку, смоченную чем-то непонятным.

Завязочек у тряпки не имелось. Находчивая Бут сняла с шеи черный бархатный шарфик и использовала его как повязку, чтобы закрепить компресс на щеке Алекса. Рука у нее тряслась от холода.

— И прикладываете к носу! К переносице! — вскрикнул Хуань и вдруг засеменил в сумрачные глубины своей лечебницы, откуда вскоре послышался звук сливаемой в унитазе воды.

— Хоть что-то для тебя сделала! — радостно прощебетала Бут.

Алекс откинул назад голову и уперся взглядом в потолок. Он уже бывал здесь подростком и увидел, как за прошедшие годы сырость отвоевала себе новые пространства. Потеки шли по стенам сверху донизу, кое-где отваливалась штукатурка. Повсюду виднелись наросты и сталагмиты вспучившейся под напором грибка и плесени краски. В кабинете все словно кричало от боли. Алекс приходил сюда через неделю после смерти Ли Джина, когда здесь царил порядок. Сара нашла у них дома пузырек с лекарством от доктора Хуаня, и вот в тот день доктор оказался лицом к лицу с заплаканной, заходящейся в истерике молодой красавицей. Она жаждала узнать, зачем мистер Хуань отравил ее мужа. «Посмотрите на моего сына! — кричала она. — Объясните это ему!» Она яростно мотала головой, и пряди ее волос летали по всему кабинету. Носки у нее на ногах были из разных пар. В левой руке она сжимала ладонь странноватого угрюмого мальчугана, а в правой — пузырек с настойкой, которую доктор Хуань не прописывал уже много лет. Потребовалось немало времени, чтобы все хоть как-то разъяснилось. Наконец доктор Хуань растолковал ей, что уже довольно давно не видел Ли Джина, а Сара рухнула в кресло, вытерла слезы и приняла предложение выпить чая. Именно тогда Алекс впервые попробовал зеленый чай, или, во всяком случае, так ему запомнилось. А еще он запомнил историю, которую доктор Хуань рассказывал своим посетителям. Тогда Алекс был смущен — как самой историей, так и своей матерью, то и дело вытирающей слезы.

Время было не властно над доктором. Он сохранил живость движений, стройность, гладкую, без морщин, кожу. На его блекло-голубом джемпере красовалась надпись «Венский фестиваль джаза» — последние ноты на этом музыкальном сборище отзвучали больше двадцати лет назад. Джинсы были украшены эмблемами ипподромов и лыжных гонок, на которых он не бывал, а кепка-бейсболка так износилась и истерлась, что крылышки богини победы на ней еле виднелись.

Теперь он сдвинул в сторону цветную пластиковую ширму, обозначающую границу между его жильем и операционной.

— Юная леди! Вас зовут?

— Бут. Меня зовут Бут.

— Бут? Звучит почти как «обут»?

— На самом деле я — Роберта, но все зовут меня просто Бут. Так лучше.

— Отлично, мисс Бут, — вдруг перешел на официальный тон доктор Хуань, — значит, вы подруга Алекса. Отлично, отлично. Так у вас есть деньги, чтобы заплатить за лечение?

Выросшая в провинции Бут унаследовала от предков инстинктивный страх перед китайцами, кроме тех, что встречались в ресторанчиках или кафешках. Она попятилась:

— Какого дьявола я должна платить, когда Алекс только что дал вам чек?

Придерживая одной рукой компресс на носу Алекса, Бут вытянулась, чтобы посмотреть на чек, который показывал ей доктор Хуань.

— Он не есть хороший, — промолвил Хуань.

Чек был как чек. Но вместо подписи Бут увидела пошатнувшийся столик, перчатку бейсбольного принимающего и нижнюю часть табуретки[62].

ГЛАВА 9 Бина, или Разум[63]

Показывали телевикторину. Преподаватель математики, когда-то учивший Алекса, набрал уже сто восемьдесят четыре очка. Надо было ответить правильно еще на один вопрос, чтобы продолжить борьбу за первенство и гарантированно выйти в четвертьфинал. Вперившись в экран, Алекс старался хватать губами чипсы с сыром и есть их без помощи рук. Он сдавил ступнями ножку дивана, но все-таки начал сползать на пол.

Ведущий телевикторины спросил:

— Какой философ пришел в восторг, когда один из его учеников бросил занятия философией ради работы на консервной фабрике?

Алекс восемь раз быстро проговорил ответ, потом произнес его по слогам и затем пропел[65]. Учитель математики дал ответ, демонстрирующий весьма странные представления о заготовке впрок продуктов в Греции пятого века. Алекс уткнулся носом в свои чипсы и некоторое время оставался в таком положении. Досада захлестнула его.

Раздался звонок.

— ДВЕРЬ! — крикнула с кухни Бут. — ДВЕРЬ. ДВЕРЬ. ДВЕРЬ!

«Какая-то дверь. А здесь — немного чипсов. И это был мой учитель математики. И какая-то дверь…»

— Чем могу помочь?

— Все как раз наоборот. — Рубинфайн изобразил на международном языке жестов «наоборот». На нем мешком висела селедочного цвета кофта с надписью: «Человек ошибается, а поможет ему только *??!@# компьютер».

Алекс стоял в дверях, не отступая ни на шаг:

— Если ты торгуешь Торой, я куплю один экземпляр.

— Привет, Алекс, — поздоровался Джозеф. — Можно нам войти? Хотим чуть-чуть с тобой поговорить.

— Что это у тебя со шнобелем? — Рубинфайн втолкнул Алекса в прихожую. — Ударил кого-то носом по кулаку? Кто узкоглазых не переваривает? Здравствуйте!

Бут только что выплыла из кухни, полная кокетства и надменности одновременно — освоенная в детстве тактика, не раз помогавшая ей достигать своих целей.

— И вас зовут…

— Бут.

— Конечно, конечно. Подруга Эстер? — сконфузился Рубинфайн, чья дружба с особами женского пола закончилась в стародавние времена, когда одна из них пописала в вырытую им ямку в детской песочнице. — Или?..

— Подруга Алекса. То есть мы… мы… вместе занимаемся бизнесом.

«Она вся в этом — Бут», — подумал Алекс. Голосок второразрядной актриски в роли заикающейся от волнения любовницы — какая дешевка!

— Бут, это мой старый друг — рабби Рубинфайн, а это…

Тут Алекс понял, что знакомить их нет никакой необходимости. Бут и Джозеф неуклюже двинулись навстречу друг другу (рабби на ходу вылезал из своего пальто, неловко выворачивая руки и тряся мягкими местами — комический танец и только), потом поцеловались, боязливо и наспех — еще одна сценка из второразрядной киношки. В чем дело? Алекс почувствовал, как по нему прокатилась волна ярости. Да ни в чем, все это мелочи жизни.

— Вы уже?.. — спросил Рубинфайн, когда они все шли в гостиную. Там он улыбнулся и упал в кресло, не удосужившись закончить свой вопрос или обратить внимание на покрасневшего до корней волос Джозефа. Рубинфайн схватил первую попавшуюся книгу — энциклопедию моллюсков — и раскрыл ее посередине цветной вклейки.

— Знакомы по крайней мере… Три месяца? — Бут опустилась на краешек дивана. — Вот уж не думала, что вы приятельствуете. Ну конечно, как же иначе. Мирок коллекционеров такой маленький, правда? Думаю, все, кто приходит в наш магазин, знают друг друга, правда? Забавно, да? Джо и Алекс! Вот комедия! Черт возьми! Джо, между прочим, хорошо, что ты не купил этих братьев Николас[66]. Неплохая штучка, но Коттрелл много за нее хочет — она и половины того не стоит. Он вообще какой-то упертый — ни в какую цену не снижает, хотя понял, что ошибся… Думает, что рынок музыкальных реликвий вот-вот взорвется. Знаете…

Сообразительная Бут поняла, что все опешили и смущены. И ей взбрело в голову, что все это из-за желания каждого из присутствующих ею обладать. Алекс почувствовал отвращение. Начал скрести ногтем большого пальца ладонь, пока Бут щебетала и вертелась так и сяк, выставляя напоказ свои формы, заставляющие вспомнить знаменитый силуэт Мэрилин. Приподнятая попка, втянутый живот, накрашенные лепестки губ, опущенная головка и взгляд в потолок — что за бесценное сокровище! Квинтэссенция международного языка сексуальных жестов — женщина, превращающаяся в вазу.

— Вы себе не представляете! — Рубинфайн приподнял брови, не отрывая глаз от лежавшей у него на коленях книги. — Двести с лишним страниц о моллюсках. О моллюсках в раковинах. Автор достоин всяческого восхищения. Терпения у него на десятерых хватит!

— Джозеф, как насчет чашки чаю? — бедного Алекса трясло от ярости. — Поможешь мне? Принести чашки? И рюмки — мы немного выпьем — исключая раввинов.

— Включая раввинов, большое спасибо. Ну и денек у меня сегодня!

Джозеф, так и не успевший сесть, засеменил вперед голубиными шажками приговоренного к казни человека.

Алекс поспешил за ним.

Бут не умолкала.

— Ну, — Алекс дал Джозефу на выходе из гостиной легкого пинка в зад, — что-то ты не по-раввински со мной обращаешься… — На кухне нежилась в тепле Грейс. Алекс схватил ее и прижал к груди, как она ни ерзала. Теперь кулаком не ударишь, даже если захочешь. — Я все понял, — процедил он.

— А по-моему, нет. — Джозеф посмотрел, закрыта ли дверь.

Алекс высунул из-под Грейс руку, чтобы показать средним пальцем «фак»:

— Это ты меня заложил. Ради собственной выгоды.

Джозеф поправил галстук:

— Прямо театр, не находишь? — Опустив свои ясные глазки, он потянулся за чайником и начал наполнять его водой. — Почти как в фильмах с Гарбо, а?

— Это ты рассказал Эстер о Бут, — вскрикнул Тандем, — а не Адам. Ты. И теперь, может, между мной и ней все кончено. Десять лет мы были вместе, а ты все разрушил. Преогромное спасибо.

— Алекс…

— Хочу только понять зачем. Что, думаешь, будто Эсти уйдет от меня к тебе?

Джозеф забеспокоился — вскинул голову и принял изумленный вид. Потом рассмеялся, с отчаянием в голосе:

— Эстер? Алекс, ты что-то путаешь… что ты такое говоришь? Эстер мне как сестра.

— Ты всегда со мной соперничал, — продолжал наседать Алекс. — Не пудри мне мозги. Раз она тебе как сестра, что ты так развеселился? Что тут смешного, черт возьми?

— Ничего, — вскрикнул Джозеф, суча своими маленькими ножками. — Слушай, погоди минутку, дай собраться с мыслями. Сейчас я тебе все объясню — Эстер тут ни при чем, то есть в этом смысле ни при чем.

Алекс мотнул головой, словно вытряхивая из нее какую-то навязчивую мысль:

— Бут? Это в ней дело? Ты потому смеешься? Слушай, Джо, можешь иметь Бут сколько влезет, только не впутывай меня в ваши делишки.

— Нет, послушай, подожди, не так быстро. — Джозеф примял ладонями сверху воздух, что на международном языке жестов означало «тише, спокойнее». — Я всегда считал ее только доброй знакомой, и Эстер тоже, и просто подумал, что она вправе знать, вот и все. На самом деле, очень сожалею… я только… она меня постоянно спрашивала, что-то подозревала. Пожалуйста, давай все это забудем. Прости меня. Я сделал ошибку, согласен.

Алекс смачно выругался, а Джозеф затрясся и схватился рукой за буфет.

— В действительности ты думаешь совсем другое… — начал Джозеф, и Алекс расхохотался — угрожающе, как злодей в кинофильме.

— Джозеф, не верю ни одному твоему слову. Ты всегда мне палки в колеса ставил. Ну, что уставился? Сейчас, подожди-ка… — Алекс опустил Грейс на пол. — Господи, какой я идиот! Это ты предупредил Коттрелла, что я притащу ему Александер, верно? Давай колись! Ты рассказал ему, что я бегаю по всему городу с подделкой. Ты ублюдок. Ладно, к твоему сведению, я продавал одну для Брайана Дучампа. Потому что ему позарез нужны деньги. И в конце концов ему помог. Какая муха тебя укусила, Джозеф? На каждом шагу стараешься испортить мне кровь…

Джозеф попытался рассмеяться, но выдавил из себя лишь хрипловатое «хи-хи».

— Давай не сейчас. У меня в голове все это не укладывается — во всяком случае, в данный момент.

Алекс ударил кулаком по буфету:

— Это ты рассказал все Эстер! А я сегодня наехал на Адама, из-за тебя. Ты на меня накапал.

Джозеф, со слезами на глазах, прикусил губу.

— Я рассказал ей, — заныл он, — то, что она вправе была услышать и все равно рано или поздно бы узнала. Это все знали. Было бы неуважением по отношению к ней… словно ее не существует…

— Слушай, приятель, в чем я не нуждаюсь, так это в твоих советах по поводу моей личной жизни. Если ты действительно решишь завести себе подружку, можешь обратиться ко мне за консультацией.

— Неуважением, точно, — продолжал бормотать Джозеф, потихоньку пятясь, — и, черт возьми, тебе прекрасно известно… что касается Бут, как ты мне кстати напомнил, я одинок. А ты — нет. Слушай, я даже… Не думаю, что она меня серьезно интересует, в любом случае, и… Алекс, не в том дело. Это нецивилизованно. Мы пришли к тебе сегодня вечером, Рубинфайн и я, как твои друзья, чтобы попытаться…

Алекс достал из буфета большую бутылку польской водки, взял ее за горлышко и наставил на Джозефа Клейна. В бутылке плавали, медленно опускаясь, желтые стебельки зубровки.

— Видишь? Ставка — десять баллов. Что это?

— Польская водка. А в чем дело? Что я должен был сказать? Что это — выпивка? Да?

— Да, но не только. Конечно, выпивка. Но подумай еще. Давай вспомним нашего Людвига Витгенштейна. Расскажи мне о природе суждений[67].

— Алекс… возьми себя в руки… успокойся… О’кей, о’кей, значение суждения состоит в его использовании.

— Ну и?..

— Ну, оно может быть и оружием.

— Десять баллов! Мы будем пить эту водку, пока не потеряем цивилизованный облик. А когда станем дикарями, я вышибу из тебя дух. Этой бутылкой. Мой друг. Мой дорогой друг детства. Понимаешь? Мы достигли взаимопонимания? У нас будет маленький борцовский поединок. Заруби себе на носу. Тебе не отвертеться.

— Алекс… Ты не понимаешь. Все совсем не так.

— Но сначала мы выпьем. Хорошенечко примем на грудь. Как в кино. Выпьем за Эстер — у нее в воскресенье операция, ты знаешь? Должен бы знать. А сейчас возьмем это… и это… и еще… Открой буфет. Возьми закусь. В холодильнике есть разные салаты. Подержи-ка. И это. Нет, эту тарелку дай мне. Возьми поднос…

— О-ла-ла! — воскликнула через несколько минут Бут, теперь восседавшая на подлокотнике кресла Рубинфайна. — Вы только посмотрите на них! Это все ради меня?

— У нас, так сказать, дружеская вечеринка, — процедил сквозь зубы Алекс Ли.

— Забавно, — сказала Бут через полчаса, и громче, чем ей самой казалось. — Раньше я хотела стать актрисой. Но на всех желающих ролей не хватит. То есть далеко не каждая способна стать актрисой. Это словно сорвать банк, повезло так повезло. Нет, прошу прощения… что я имела в виду? Да вы и сами понимаете — все равно что в лотерею выиграть.

Она прислонилась к поддельному камину, поблескивающему пластиковыми угольками, держа в обеих руках бокал с красным вином (его наполняли уже трижды). Рубинфайн не перестал кивать, даже когда она замолчала, и продолжал рассматривать поздравительные открытки, которые брал одну за другой с каминной полки.

— А вы мечтали кем-нибудь стать, ребе? — спросила Бут. — То есть, само собой, кроме как раввином?

Рубинфайн в пятый раз поднял за пенис маленького мексиканского идола и крутанул его в руках.

— Интересное дело, — отчетливо проговорил он, вскинув голову. — Недавно зашел в школу, поговорить с учениками о значении Пурима[68]. Да так получилось, что и часа не понадобилось, хотя там то свет гас, то еще какие-то проблемы возникали. Но не в том суть. Короче, чтобы как-то заполнить отведенное мне время, я спросил их, кто кем хочет стать, когда вырастет, и…

Бут громко рассмеялась, а потом чуть не заплакала. Рубинфайн нахмурился, но все-таки продолжил:

— Ну вот, из тридцати пяти человек в классе девять хотят стать фотомоделями, четверо — киноактерами, двое — поп-звездами, десять — футболистами, а оставшиеся десять мечтают хоть как-то, хоть где-то, но выступать на сцене. Я пытался вытянуть из них что-то поинтереснее — увы! Где вы еще видели столько больших амбиций у маленьких — мне полрюмки, спасибо, очень приятно — у маленьких представителей рода человеческого?

Бут осушила свой бокал и налила себе еще.

— Ребе, честно говоря, хочу вам сказать — я почувствую, если вы поймете, — когда я училась в школе…

— Прошу меня простить, подождите минуточку. — Рубинфайн на дух не переносил откровения, и ему срочно понадобилось позвонить Ребекке по поводу ее лилипутов (слово это засело в его мозгу и все время вертелось на языке), один из которых оказался вегетарианцем.

— Ну а вы двое? — с отчаянием в голосе спросила Бут. Опершись локтями на каминную полку, она повернулась к дивану.

Джозеф и Алекс сидели на нем с самого начала пирушки, пили водку и не принимали участия в завязавшейся между их друзьями скучноватой полемике. Добрые времена их приятельства канули в Лету, и теперь они как воды в рот набрали, каждый на свой лад демонстрировал надменность и равнодушие. Они повернулись к Бут, как недоброжелательные, в подпитии зрители на концерте.

— Никогда мне лучше не было, — соврал Джозеф и уронил голову на грудь.

Бут куснула ноготь большого пальца.

— Ну что за вечеринка, а? Мне все время плакать хочется. Как на поминках или что-то в этом роде. Словно кто-то умер, но никому неизвестно, кто именно. Всегда думала, что такое только Леонард Коэн может выдержать. Знаете, — произнесла она, допив вино и делая неуверенный шаг вперед, — похоже, мне пора уходить, на самом деле, Алекс, если все о’кей. Пока еще смогу добраться до дома.

— Не уходи, Бут, — вяло попросил Джозеф, по-прежнему смотря на низенький кофейный столик перед ним. — Если ты уйдешь, останутся одни парни. Ничего хорошего, если останутся только они. Давайте посмотрим кино или еще что-нибудь. Расслабься.

— Спасибо, Джо, но думаю, мне лучше…

Алекс лизнул косяк, который только что забил, и осмотрелся:

— А куда делся рабби Рубинфайн?

Бут пожала плечами:

— Понятия не имею. Наверху, наверное.

— Потерялся, — обронил Джозеф. — Может, уже и в живых его нет.

— Ты остаешься, — приказал Алекс на манер популярного актера Джона Уэйна, — а рабби как-нибудь отыщется.

Рубинфайн, сидевший наверху, и правда решил на некоторое время потеряться. Он позвонил Ребекке, но разговор сразу не заладился из-за его неспособности уважительно выслушать совет: «Притормози немного, а то совсем алкашом станешь». Возможно, он выпил немного больше, чем следовало. А что у него дома творится? Он давно пришел к выводу, к которому неминуемо приходит каждый приглашенный на званый ужин, даже если гостей всего несколько: и чего бы им самим не приготовить себе ужин, нанять ди-джея, есть и танцевать у себя дома? А у Рубинфайна это ощущение усилилось ровно в сорок восемь раз — по числу ребеккиных малышей-крикунов, которые непрерывно торчали в их доме.

Он положил трубку, когда Ребекка еще продолжала говорить. Надо было спускаться вниз. Но он продолжал бесцельно сидеть на кровати Алекса. Взяв шоколадную конфетку-медальку, он почувствовал на ладони приятный холодок и начал трудный процесс освобождения ее от фольги. Вот и вся жизнь такая! Рубинфайн поежился и приложил свободную руку к желтоватому контуру руки на стене. Какие бы нежные чувства он ни питал к Алексу, честно признаться, собственные заботы волновали его больше, чем проблемы бедняги Тандема. У рабби Марка Рубинфайна дом с патио и жена, занавески и ковры, хорошая ванная и обеденный стол на двенадцать персон. Не так давно доктор Гай Гласс начал лечить Ребекку от токофобии[69], и теперь их дом всегда был полон детей…

Посмотреть, что тут? Алекс тащит в дом все, что якобы может когда-то пригодиться, заботливо помещает весь этот хлам между собой и своей смертью, как некое препятствие. Спальня похожа на комнату в студенческой общаге. Как был бардак, когда Алексу исполнилось шестнадцать, так и остался. Штаны лежат горой. Разноцветные носки вопят — каждый в поисках своей пары.

Рубинфайн всем корпусом подался вперед, чтобы разглядеть в окне Маунтджой. Это был его мир. Там его всегда слушают и вообще уважают. И как же иначе? Алекс и Адам, словно Акива в пещере[70], сидят в своих норах. Эксцентричность его старых друзей всегда вызывала у рабби Рубинфайна снисходительную улыбку. Он заметил на столе, рядом с сумкой, крупную купюру. Видеть ее было мукой для Рубинфайна, дрожавшего над каждым пенсом. На душе полегчало, только когда мысли унеслись в другую сторону.

Он скинул свои легкие туфли, подтянул руками к животу правую стопу и начал рассматривать заскорузлую пятку. Сковырнул ногтем толстый рубчик и бросил его в направлении мусорной корзины. Вы только посмотрите на эту спальню! Понавешано плакатов пятнадцатилетней давности. Прямо над кроватью — самодельная афиша, анонсирующая выступление четырех юных матадоров: Марка, Джозефа, Алекса и Адама, которые сразятся с огромным испанским быком. Проглотив последнюю шоколадную медальку, Рубинфайн встал, чтобы хорошенько разглядеть репродукцию с мантуанского каббалистического текста шестнадцатого века — страницу то ли из Зохара, то ли из Сефер-иециры. Себя Рубинфайн экспертом не считал. Текст был написан между двумя нарисованными руками с оттопыренными большими пальцами. По обеим сторонам на полях порхали среди розовых кустов птички. Вверху красовалось выложенное из цветов имя Бога. «Куда нас только не заносит судьба!» — пропело счастливое сердце Рубинфайна, поскольку, что бы там ни думали в Маунтджое, он стал раввином вовсе не по воле отца. Сам взвалил эту ношу себе на плечи. Сам написал для себя сценарий жизни. Эта метафора не нравилась Адаму, который полагал, что идти в раввины нужно по зову сердца, по призыву Бога. Но на самом деле Бог никогда не говорил с Рубинфайном. Рубинфайн был всего лишь — и искренне — поклонником тех людей, среди которых вырос. Он любил их, просто обожал. Написанные ими книги, снятые ими фильмы, пропетые песни, сделанные ими открытия, придуманные анекдоты. И он не видел другого способа показать им свою любовь. Еще с детства Рубинфайн сталкивался с одной проблемой: хорошие личные отношения у него почти ни с кем не завязывались. А вот общение с толпой давалось легко. Люди Маунтджоя! Люди! Он не помышлял открыть новые миры этим людям, не лелеял надежды подарить им какой-то особый раввинский взгляд на все вокруг — хотел только немного согреть их души. Совсем недолго — после того как заступил на место прежнего раввина и пока его еще не сменил новый.

Пятясь назад, Рубинфайн икнул, хихикнул, выпрямился и поправил плакат с изображением Мухаммеда Али, ведущего бой с тенью. Поднял с пола сумку Алекса и положил ее на кровать. Поминутно озираясь на дверь, начал осматривать карманы сумки. Сперва спутал Люси Брукс с Китти, но Китти пришла в кино позже, не так ли? И у нее другое лицо. Более современное. Сколько тут их всех… И сколько знаменитых людей в мире. Тейлор, Пикфорд, Грейсон, Кегни, Шевалье. И все они — здесь.

Рубинфайн достал из пластикового конверта принадлежавшую Дучампу фотографию и застыл на мгновение — такой красивой была женщина. Если кто-то запал на такую, труба дело. Он посмотрел на нее еще немного, восхищаясь линией скул. А потом разорвал фотографию на шесть частей.

Вот удача! За тем они сюда с Джозефом ехали, но кто мог подумать, что так хорошо ляжет масть? Настраивались на долгую ночь, двадцатиактовую пьесу со слезами и стенаниями. Надеялись войти прямо сюда и наседать на Алекса, пока он сам не отдаст фотографию. Потому что, когда ее не будет, он перестанет на ней зацикливаться. Эту формулировку придумал Джозеф, а Рубинфайн согласился с ним или решил, что надо согласиться. Но теперь фотографии уже не было.

Чрезвычайно довольный собой, Рубинфайн собрал обрывки и встал. Ему пришла на ум аналогия с заботливыми родителями, которым удалось снять своего ребенка с иглы. Выражения «строгая любовь» и «все для пользы» тоже грели душу. Он уже хотел выйти из спальни, когда его взор приковали три фотографии на стене: Норма Ширер, Дебби Рейнольдс и Дина Дурбин. Дальше последовала цепочка ассоциаций: Дебби Рейнольдс — Эдди Фишер — Кэрри Фишер — принцесса Лея — Хан Соло — Харрисон Форд[71]. «Клянусь, — подумал Рубинфайн, — Алекс мне ничего не говорил. И точно заныкал своего Форда, надеясь сплавить его кому-то побогаче, покруче».

Рубинфайн снова подошел к кровати и открыл сумку. Форд отыскался в две секунды. Ну и морда же этот Алекс! Нет, надо присмотреться получше. Рубинфайн опустился на кровать и даже взвыл от досады. Святой Марк! Ну хоть плачь! Скоро у него день рождения, через две недели. Алекс же скрывал этот автограф, и как искусно! Пальцем для друга не пошевелил, все засундучил, до последней бумажонки! Рубинфайн места себе не находил. Ему хотелось взять автограф и показать его всем учителям, психотерапевтам и раввинам — всем, кто уши ему прожужжал, твердя о его некоммуникабельности. Посмотрите, что выделывает мой лучший друг — Алекс Ли! Рубинфайн нехотя положил автограф на место. Надо будет изобразить удивление, если придется его еще раз увидеть. Удивление и восторг, что будет правдой, даже если придется сыграть эту сцену еще раз перед публикой.

На кровати лежала небольшая пачка потертых фотографий. Рубинфайн на минуту забыл о них, но они призывно на него смотрели. Наконец он собрал их, разложил по карманам сумки и вышел из спальни. Пререкания Джозефа и Алекса слышались даже в коридоре. Бут безуспешно пыталась их успокоить. А успокаивать надо было самого Рубинфайна. Вот в чем суть. А еще в его мертвом теле. «Если начнется пожар, — говорил Алекс, — я в первую очередь кинусь спасать автографы, прежде всего остального, включая тебя».

Словно в тумане, Рубинфайн шагнул вперед, затем попятился и начал медленно спускаться по лестнице. Остановился у дверей. Ясно, будто в двух шагах от него, послышался голос друга: «Знаешь, Джозеф, у тебя есть твоя работа, да? А у Рубинфайна есть его семья. А у Адама — его Бог. У меня же другое. Моя маленькая страсть. Тебе тоже хочется ко всему этому приобщиться, но ты вырос в другой среде. Тебе повезло. А мне нет, так? Улавливаешь? Вот что стоит между мной и моей могилой. Вот что у меня есть».

Бедняга Рубинфайн! Он просунул голову в гостиную, буркнул, что у Ребекки обострилась экзема, что Джозефу тоже следует к ним прийти, если он хочет помочь, и исчез за дверью.

Скоро развеселая компания сильно поредела — остались только двое. Работал видик. Алекс и Бут полулежали на диване, в молчаливом несогласии относительно возможного секса. Бут сняла свой облегающий наряд и ждала, что ее вот-вот начнут лапать — печенками чувствовала (это предвкушение обострялось не столько желанием, сколько кипевшим в ней возмущением). Алекс же твердо решил к Бут не подкатываться — сам не знал почему. (Не из-за отсутствия желания. Может, по причинам нравственным. Может, оттого, что крепко выпил.) Бут сделала вид, что засыпает, хотя сна не было ни в одном глазу. Алекс бодрился, хотя то и дело клевал носом. Бут устроилась вполне комфортабельно, но все время ерзала, надеясь завязать разговор. У Алекса затекли руки и ноги, но он не шевелился. На экране Китти приближалась к своему триумфу. Звучала последняя песня фильма:

Наконец побежали титры. Бут отвернулась лицом к стенке. На международном языке жестов недвусмысленный знак, который нельзя понять неправильно.

Алекс встал с дивана и прошел к компьютеру. Подключился к сети, открыл программу Messenger. На мониторе высветилось окошко с информацией:

Утро пятницы было ясным, небо голубое. Длинные тени пастельных, жавшихся друг к другу домов соединялись в поцелуях. Деревья выбрасывали в стороны ветви-руки, как борцы перед поединком.

— Что? Это Бут, — объяснил Алекс стоявшему у дверей разносчику молока Марвину.

— И? Она тебе подходит?

— Что?

— Бут. Подходит тебе?

— Да брось ты. Нет. Не совсем. Хотя симпатичная. Даже очень.

Повернувшись одновременно, Марвин и Алекс проводили глазами Бут, в слегка помятом наряде. Она прошла по желтенькой дорожке от дома Алекса и скрылась за поворотом главной улицы Маунтджоя, ведущей в мрачный, истерзанный противоречиями большой мир.

— Слушай, приятель, будь у меня то, что есть у тебя… — Марвин присвистнул. Он западал на Эстер и донимал ее своими приставаниями. Как и еще кое-кто, звал ее «африканской принцессой», что воспринималось ею как оскорбление, наряду с прочими уменьшительно-панибратскими словечками: подружка, куколка, милашка, сексапилочка, телка.

Алекс щелкнул пальцами:

— О! Марвин, пока не забыл… Мне на следующей неделе молоко не понадобится. Улетаю в Нью-Йорк.

Марвин еще раз вытащил из кармана униформы блокнот:

— Значит, в Нью-Йорк… Молока не надо. Позвони потом. Всегда для тебя рад, и прочее. — Он сунул руку в сумку на плече и достал среднего размера пакет: — И я — пока не забыл. Есть еще одно для тебя. Гарри Фиц — знаю его сто лет — он тут почту разносит, на спуске и вокруг, а на вашу улицу ему влом ходить, так он меня напрягает со своей респонденцией, когда есть. Догоняешь? Я уже отдал тебе один такой конверт деньков несколько назад.

— Отдал — мне? — пролепетал Алекс, взял конверт и тупо уставился на стягивающий его красный шнурок. Он посмотрел на свою разбитую машину, думая, что надо бы сходить к Адамчику в его «Альфу и омегу Голливуда», извиниться перед ним, найти Эстер.

— Как у тебя головка-то, Алекс? В порядке? Просвежело?

Алекс извлек из конверта прозрачный чехольчик, а из него — размашисто подписанную фотографию популярной актрисы Китти Александер.

— Тебе что, поплохело?

— Не знаю, — прошептал Алекс, выпученными глазами озирая окрестность.

— Это не из космического института, приятель. Просто почта. Кто-то послал тебе, а ты получил. Симпатичная фотка. Кто это, а? Эй-эй, не закрывай дверь — ты должен расписаться в получении! Алекс, подожди, парень, а то я не получу свои комиссионные, слышишь? За красивые глазки сейчас бабки не отстегивают.

Алекс прижал фотографию к груди, а потом начал внимательно рассматривать. Подлинная? Если нет, то он не Алекс Ли Тандем. Надпись: Алексу, в конце концов. Китти Александер. Лицо Алекса вспыхнуло серо-буро-малиновым букетом.

— Это не Адам послал? Ну, Якобс — видюшниками занимается, ты знаешь его, дальше по улице? Мой дружбан? Или Рубинфайн, раввин? Кто-то из них тебе сунул конверт? Откуда он взялся?

Марвин вздохнул, взял у Алекса конверт и повернул его тыльной стороной:

— Обратный адрес — американский, конверт — американский. Америка, паря. Слушай, некогда мне тут с тобой прохлаждаться. Всего-навсего почта. Точно такой же, какой я тебе отдал на той неделе…

— Что это ты все время талдычишь: «Отдал»? Когда?

— На прошлой неделе — конверт из Америки. Я. Тебе. Отдал. Один. Меня зовут Марвин. Это — дом. А это — твоя машина. Там — небо. Бывай, приятель.

Марвин, как обычно, зашаркал по дорожке, но не успел он пройти и нескольких шагов, как Алекс бросился за ним босиком по холодной земле.

— Подожди, Марвин, подожди. Когда ты отдавал мне тот конверт, ты… я открывал его? То есть ты видел, как я его открывал?

Марвин изобразил на международном языке жестов мучительную работу памяти — сдвинул брови:

— Э-э… Господи Иисусе, не помню. Не, не знаю. Ты ведь спешил, да? Куда-то там тебе было срочно надо, да и весь упыханный. В любом случае, после я тебя пять дней не видел. Ты его куда-то заныкал, когда обкурился, да? О, дружище — ничего не помню — подпиши здесь, пожалуйста.

Алекс черканул пером, где надо, плотно положив нижнюю линию. Потом схватил Марвина за щеки и смачно поцеловал в губы.

— Ой! Отвали. Я тебе не мальчик по вызову. Разносчик молока, дружище. Разносчик молока. И все. Погоди-ка — твоя подпись? Даже не по-английски. Китайский, что ли?

— Понимаешь, Марвин, это просто здорово, — залился соловьем Алекс Ли. — Просто замечательно. Что ты не видел, как я его открывал. Крайне важное обстоятельство. Потому что это значит… Не понимаешь? Я не сумасшедший. Наверное, открыл его у Адама, когда был под сильным кайфом. Лопухнулся. Но это не сумасшествие. И я не сумасшедший. С другой стороны, я понимаю. Понимаю!

— С ранья тебя прозрения озаряют, — сощурился Марвин. Скоро его форменная куртка в последний раз высветилась в проеме ворот и исчезла из виду.

— Анита! — Алекс поправил взлохмаченные после сна волосы и, замирая от страха, поставил на пол кошачью переноску. — Боже, как вы великолепно выглядите. Знаете, я так рад, что застал вас… понимаете, мне так неудобно, но дело в том, что я вечером улетаю в Нью-Йорк, времени в обрез, понимаете… и я подумал, правда… это всего на несколько дней… не могли бы вы взять…

— Нет, — отрезала Анита Чан.

Видеосалон «Альфа и омега Голливуда» должен был вот-вот открыться. И киноманы-болваны со всего мира, чтобы не платить за лишние сутки, спешили просунуть взятые напрокат фильмы через прорезь в двери, за которой расположился мудрый Адам. И точно: как это мудро — сделать прорезь на дюйм уже необходимого, чтобы те в нее еле пролезали, да и то, если клиент отличался завидной ловкостью и настырностью! И каждое утро Адам усаживался возле двери в складном кресле с Зохаром на коленях. Его ухоженные черные пальцы контрастировали с грубой белой бумагой книжных страниц. Он читал вслух на иврите:

Впрочем, у Алекса имелся некоторый навык. Он знал, под каким углом надо просовывать кассету, чтобы она скользнула обложкой по двери и упала в специальную корзину.

— Тандем?

— Всегда.

Алекс в это утро был настолько на взводе, что открывание двери стало мукой. Такой же мукой оказалось чаепитие и выслушивание Адамовых россказней. К тому моменту, когда Алекс попросил Адама взять на время Грейс, он чувствовал себя выжатым лимоном. Адам сразу согласился — когда они сидели, с чашками зеленого чаю в руках, на возвышении, разделяющем салон на хозяйскую половину и торговую территорию. Поговорить было о чем.

— Расскажешь Эстер, ладно? Точно так же, как я тебе все рассказал? Только факты. От начала до конца.

— Как только она вернется из библиотеки. Обещаю. От начала до конца. Алекс, а ты ничего не решил насчет…

— Как на душе легко, — воскликнул Алекс, — когда все узлы развязаны.

Грейс свернулась клубочком у их ног. Адам поднял ее и прижал к себе.

— Вот будет дело, когда Лавлир все узнает! — Алекс крепко сжимал конверт. — Тут же есть обратный адрес, ясный как божий день!

— Хм-м-м.

Они немного помолчали, прислушиваясь к утреннему городу.

— Адам, как по-твоему, — вдруг спросил Алекс, — что за муха укусила Джозефа?

Адам, с виду тоже весь довольный жизнью, повернулся к другу и спросил:

— Что ты называешь «мухой»?

— Да сам не возьму в толк, чего его все время колбасит, вот тебя и спрашиваю.

— Понимаю.

Адам встал, держа одной рукой Грейс, а другой — «Девушку из Пекина». И со вздохом поставил кассету на место — между «Джильдой» и «Историей Гленна Миллера».

— Похоже, я обманул твои надежды, — сказал Алекс.

Адам пожал плечами:

— Все, что рассказывается в Торе, лишь ее оболочка, одеяние. И тот, кто примет ее за истинную Тору, только ослабнет духом! У Торы есть тело, и оно покрыто одеянием — историями всего этого мира. Болваны всего мира видят лишь эти одеяния, рассказы Торы, а больше ничего знать не знают. Но под одеяниями лежит истинная Тора, душа души. А они под эту оболочку не заглядывают. Как вино непременно должно быть налито в сосуд, так и Торе следует быть облаченной в одежды. И Зохар помогает нам заглянуть под них. Так будем же смотреть только на то, что внутри! А все эти слова и истории — только оболочка!

Речь Адама прозвучала на иврите. Алекс понял из нее единственное слово — Тора.

— Понимаешь, дело в том, что Рубинфайн, — запричитал Грин, взяв Алекса руками за лицо, — ну, он должен объяснить тебе нечто крайне важное — хочет поделиться кое-какими соображениями. Чтобы следовать своим прежним путем. Более чем достойным, хотя этого и не понять с первого взгляда. Понимаешь?

— Не вполне.

— Крайне важно, — Дарвик вцепился в ремень еще крепче, — чтобы рабби получил возможность высказать свою точку зрения на происходящее, на некоторые события, как всякий, кому предъявляются претензии.

Алекс высвободился, схватил сумку, вытащил из кармашка свою Китти и вознес ее над головой, как саблю. Он чувствовал себя, как популярный актер Джон Кьюсак.

— Видите?! — воскликнул он. Рубинфайн тоненько взвизгнул. — Вот что сегодня важно. О’кей? О’кей? Ой, что с тобой? — забеспокоился Алекс, когда Рубинфайн опустился на задницу там, где стоял, и три раза легонько ударился затылком о монумент.

— Видишь, до чего довел человека! — взревел Дарвик, двинувшись к основанию памятника с выбитыми на нем надписями.

— Вижу, — просто ответил Алекс. — Но только меня это не очень интересует. Э-э… эй, Рубинфайн, ты что…

— Четверо раввинов, — изрек Грин, вперив взгляд в Рубинфайна, — вошли в Пардес, райский сад. Один лишь смотрел на все вокруг и скоро умер. Другой сошел с ума. Еще один начал рвать плоды. И только ребе Акива остался цел-целехонек[73].

Рубинфайн сидел как в воду опущенный. Дарвик хихикал. Грин улыбнулся своей лучезарной широкой улыбкой и посторонился, чтобы дать Алексу дорогу.

— Рубинфайн, я…

— Иди, — сказал Грин. — Уже опаздываешь.

Переполненный благодарностью, Алекс припустил со всех ног, чтобы успеть на поезд, который уже шумел на востоке, спускаясь с насыпного холма, давшего название всему пригороду — Маунтджой. Ветерок еще пару минут доносил до него причитания Рубинфайна, с каждой минутой звучавшие горше и горше.

«Прорубать себе дорогу? — подумал Алекс. — Что бы это значило?»

ГЛАВА 10 Кетер, или Венец[74]

Вечером в аэропорту, дожидаясь регистрации, Алекс смаковал недавние триумфы. После встречи с раввинами он успел на поезд, который отвез его в восточную часть города. Там он направился к антикварной ярмарке Джимми (основана в 1926 году), и его всего распирало от счастья. Он прошел под высокими арочными потолками, мимо уставленных всякой всячиной стоек, навевающей ностальгию одежды, посуды, пластинок, афиш, марок, значков, монет, автографов. Почти всех продавцов он знал как облупленных — минуло уже пятнадцать лет с тех пор, как он впервые зашел сюда, еще мальчишкой, чтобы потратить карманные деньги. Так или иначе, он всегда чувствовал родство с местной публикой. Принадлежал к ней. Но сегодня все изменилось. Он над ней поднялся. Да и кому еще так улыбалась фортуна? Кому удавалось заполучить то, о чем мечталось всю жизнь? Лола-Лола и в руках не держала миниюбочки Мэрилин Монро. Стюарт Пайк не играл на гитаре Джимми Хендрикса. А известный писатель Дж. Д. Сэлинджер? Разве соизволил он одарить Оливера Максвини хоть одной дружеской запиской?

Была тут одна изюминка — специфика здешнего товара. У каждого Собирателя — свои кумиры. Как улыбчивых и обходительных японок оставляют равнодушными крепыши-блондины, так и человека, все ноги сносившего в поисках старых тапочек певца и танцовщика Дональда О’Коннора, вовсе не приводит в экстаз выложенная на соседнем лотке оборчатая рубаха актера Генри Дэниелла, которую тот надевал на съемках «Дамы с камелиями». Коллекционеры живут как в туннеле: блаженствуют в тепле, ничего вокруг не видят, а манит их только далекий свет впереди.

Алекс шествовал по ярмарке, высматривая подходящие уши для своих рассказов. Сам Джимми (внук настоящего Джимми) сказал, что Лавлир и Доув где-то здесь, но найти их не удавалось. Алексу впервые в жизни на самом деле хотелось увидеть Лавлира или хотя бы показать автограф Китти кому-то, кто бы пал ниц и воздел руки в молитве.

Но Стюарт Пайк поймал его первым. Пришлось остановиться у Стюартова лотка с горами всякого барахла (парики под битлов, миксеры в форме гавайских танцовщиц) и посидеть с ним немного. Алекс бегло просмотрел корреспонденцию серийных убийц — одного из таких «приятелей» Стюарта только что казнили в Техасе. Маньяк выработал собственный стиль — вырезал на лбу жертв их имена. Сидя в камере смертников, он успел два раза жениться и получил еще с дюжину предложений. Кончина его повергла Стюарта в безутешное горе. «Каждое такое письмо, — сетовал Стюарт, показав Алексу одно из посланий, — я могу продать какому-нибудь американцу. За четыре-пять сотен баксов. Вот такая торговля, густо замешенная на крови».

Стюарт вырос в благополучной йоркширской семье. Играл в неслабой рок-группе. Владел тремя картинами знаменитого психопата Джона Уэйна Гейси.

— Стю, ты знаешь, кто такая Китти Александер?

— Не из Аризоны? Убивала младенцев?

— Да нет, нет, она… она была актрисой. В пятидесятые годы. Италоамериканка с русскими корнями. Очень симпатичная. Настоящая актриса.

— Актрисочки… — Стюарт произнес это так, словно назвал редкий вид млекопитающих. — Никогда ими толком не занимался. Как-то надыбал одну бумагу — Лана в ней брала обязательство взять на поруки свою дочь[75]. Приколись: знаю одного парня, который отловил рецепты на транквилизаторы для Джуди[76]. Правда, подписанные только ее врачом, но и то дело. Лучше, чем глюки ловить.

Лавлира и возможность от души оттянуться Алекс обрел только в пятидесятом по счету киоске. Его хозяйка, крашеная блондинка Лола-Лола, русская по происхождению, некогда вышла замуж за англичанина, потом развелась и зависла в Лондоне. Она восседала на любимом розовом пуфике, прихлебывала коктейль и играла в карты с Лавлиром и Доувом — причем колодой актрисы и модели Бетти Пейдж. Миша, ее деловитый молодой помощник («moy malchik!»), стоял снаружи за лотком и судорожно искал в куче барахла белую лайковую перчатку на левую руку для одного покупателя, который заинтересовался правой. Из задней комнаты доносилась музыка: Бобби Дарин пел о несостоявшемся свидании с возлюбленной. Потрескивающая лампочка лила красноватый свет на шкурки безвременно окончивших свои дни норок и лис, фантастического вида тостеры и зонтоподобные юбки. На задней стене висели фотообои, изрядной зернистости, с изображением неизвестной американской семьи, устроившей пикничок с барбекю на зеленой лужайке.

Алекс сел по-турецки на полу, рядом с Доувом. Фотографию Китти он положил перед собой, чтобы все могли ее видеть. Потом начал свой рассказ — умалчивая о некоторых деталях. Лола-Лола в ключевые моменты взвизгивала от удовольствия и прикрывала ладонью свой бокал с коктейлем. Лавлир вознамерился что-то сказать, открыл рот, но не выдавил из себя ни слова. Доув хлопнул Алекса по спине и обнял, да так крепко, что все косточки захрустели.

— Она просто послала тебе фотографию, — уважительно промолвил Доув. — Без письма. Без объяснений.

— Письма нет, — захлебывался восторгом Алекс. — Объяснений нет. Это просто подарок. ПОДАРОК. Думаю, она хочет меня видеть. Чтобы я туда к ней приехал.

— Ахлекс, — заурчала Лола-Лола, а голос ее сделался еще более грудным и низким, чем обычно, — э-это фантастичен. После все это время ты заслужил. Точно дока. Но сильно не будь себе доволен. Как кот, который вся сметана слизал!

Лавлир съежился как побитая собака.

— Если ты дашь нам с Доувом ее адрес, — вкрадчиво промолвил он, — мы к ней съездим вместо тебя. Как насчет адреска, а? Мы тебе все расскажем, когда вернемся.

До Алекса не сразу дошло, куда клонит его приятель. Но когда, как говорят журналисты, его осенило, он сказал:

— Премного благодарен, Лавлир. Мысль хорошая, но вам все равно там еще несколько месяцев не удастся побывать, а я улетаю прямо сейчас, то есть сегодня вечером, на «Автографикану», значит… ну… это… через… то есть…

К вечеру от триумфального настроения Алекса мало что осталось. Лавлир и Доув стояли в очереди на регистрацию через двадцать три человека позади него. Они то и дело махали руками, как актеры французского театра пантомимы, словно стремясь передать ему крайне важное сообщение, вроде: «У тебя молния на сумке разошлась», «В этот пакет травку лучше не класть» или «Ты только глянь на ту толстуху!» Лавлир места себе не находил оттого, что не мог прокомментировать для Алекса все мелкие происшествия в очереди и оценить внешность каждого пассажира. Вконец отчаявшись, Лавлир, к ужасу Алекса, начал работать локтями и, перешагивая через чемоданы, пробираться поближе. На нем была аккуратненькая белая рубашка и синие джинсы известной фирмы — судя по информации в одном журнале, такое сочетание «верха» и «низа» сулило человеку удачу во всем. Для пущей убедительности статья была проиллюстрирована фотографиями известных актеров Марлона Брандо и Джеймса Дина. Алексу захотелось послать автору этого материала снимок Лавлира.

— Ну? — Лавлир вытащил из частокола ног свою объемистую сумку и шлепнул на пол у ног Алекса. — Что твоя Китти замышляет? — Лавлир толкнул сумку ногой, но она двинулась лишь на дюйм. Мокрый от пота, он поднял ее, положил себе на бедро и потащил вперед, а она моталась у него за спиной. Лавлир оказался едва ли не единственным в очереди, кому приходилось поднимать свою сумку, — остальные катили чемоданы на колесиках, с удобными ручками. Только гои вроде Лавлира таскали на себе свой багаж, вцепившись в него едва ли не зубами. Алекс хотел достать дорогую его сердцу книгу, но она осталась дома. И чем дольше его пальцы шарили в пустом кармане, тем сильнее он чувствовал, что никаких записей о «гоях» и «иудеях» делать не хочет, во всяком случае сегодня. А скорее всего, и никогда вообще. И книге может прийти конец. Притомился он ее писать.

— Я вот все думаю, — продолжил Лавлир, — что-то тут не так, а? Не ловушка ли это какая-то? То есть, может быть, ловушка. Может, этот Краузер решил на тебя наехать или еще как-то подставить? Собиратели всю дорогу так попадают, насколько мне известно. Я тогда с этой мисс Шиди лоханулся — она сейчас третьеразрядная знаменитость. Не хочу сказать, что здесь тоже чем-то таким попахивает. Но точно мы знать ничего не можем. Просто все факты нам неизвестны. Летим в неизвестность, вот и все, что я хочу сказать.

Лавлир шизел на почве подозрительности не по дням, а по часам. Ни в какие бескорыстные подарки он никогда не верил. Успех каждого фильма приписывал рекламной шумихе, живописное полотно считал средством сделать хорошие бабки. Песни и книги для него, по большому счету, ничем не отличались от сандвичей и автомобильных покрышек. Товар есть товар. На дармовщинку ничего не бывает. И никакая женщина ни за что…

— Как же получилось, что двадцать лет она ни для кого и пальцем не пошевелила, а теперь так все повернулось? Я хочу сказать, это, по-твоему, имеет какое-то объяснение?

Алекс снова повторил ему то же, что рассказывал тремя часами раньше, и постарался так или иначе объяснить то, что втолковывал с самого начала их знакомства: это не фильм!

В самолете Алекс наконец пришел в себя и немного расслабился. Обнаружил, что сидит в своем кресле и Эстер рядом нет. Он сверх всякой меры откинулся назад и открыл пластиковую сумку — подарок пассажиру. Они летели на брэндовом самолете, который являл собой разновидность всемирно известной модели — доступной, как кола, и мощной, как настоящий аэробус. Это был самолет для людей молодых или хотя бы молодых душою. С интеллектуальными наклонностями. И тяготением к естественному стилю. Этот брэнд предполагал самый беспардонный подхалимаж, чтобы во всем угодить пассажирам.

Наша молодость — только короткий сон: наполним его радостью! — эта надпись, выполненная затейливыми буквами, красовалась на пластиковой сумке. Однако, открыв сумку, Алекс не почувствовал радости, никакой, даже легкой. Для кого эта сумка? Что за молодость имеется в виду? Зачем тут эти тщательно упакованные салфеточки для вытирания лица? Почему все буквы на сумке такие жирные и вся она так крикливо и убого раскрашена? Что делать с этим блокнотиком-крохотулечкой, в который ничего толком не запишешь?

Алекс надел наушники. Молодежи предлагалась на выбор музыка трех жанров, один другого скучнее. Комедийный канал из кожи вон лез, прикалываясь над развеселой жизнью молодежи («Так ты моешь чашки-тарелки, да? И тут она нарисовалась, да?») — Алекс не сразу уловил юмор, и ему тут же захотелось повеситься. Наконец нашлась дзэн-буддистская запись — целительница из Луизианы нашептывала под шум моря парадоксы для обдумывания и релаксации. Море погрохатывало как-то особенно завораживающе, словно делясь мелодичностью, которой никогда не услышишь на реальном берегу, среди выброшенного волнами мусора.

«Обезумевшая мать, — вещала целительница, — умоляла Будду воскресить ее умершего ребенка, которого держала на руках. Он не сотворил чуда. Он сказал: „Принеси мне горчичное зерно из дома, где никто…“»

— Вас не затруднит пристегнуть ремни, сэр? Предупреждающая надпись еще не выключена, — сказала стюардесса Алексу — он даже не заметил, что они в воздухе.

Осенняя земля скрылась из виду (Англия с воздуха всегда осенняя), они летели над облаками. Алекс представил, каким видит его самолет едущий в машине по земле скучающий юнец. Надо бы им поменяться местами — этот самолет предназначен именно для таких, очень скучающих и очень юных, людей. Впереди — шесть с половиной часов полета, заполненные только едой, телепередачами и коротким сном. Все эти прелести хищно дожидались Алекса, мечтали им завладеть. С детских лет никто так навязчиво не заботился о его комфорте и сне.

В салоне царила тишь и благодать. Будто и не летят они, и вообще ничего такого сверхъестественного вокруг не происходит. Никаких признаков, что Алекса и еще четыреста человек, неизвестно какого здоровья, засунули в четырехсоттонную летающую бочку, которая взвилась на высоту тридцати пяти тысяч футов и несется в поднебесье, свирепо пыхая двигателями, со скоростью, которой никто на борту не в состоянии даже представить. Все в самолете было интерфейсом — как на дисплее компьютера. Ничто на борту не говорило о полете — так же как на дисплей не выводится информация о работающем процессоре. Милые-премилые картинки. Увлекательные рассказики, которыми все потчуют друг друга. Алекс наклонился вбок и оглядел салон: повсюду, сколько хватало глаз, наблюдалась одна и та же картина. Те же обеды, те же мелкие неприятности (пролитый сок, сломанная ручка, скомканное одеяло, лопнувший пластиковый стаканчик), откинувшиеся под одним и тем же углом тела, одинаковые телеэкраны с одними и теми же отцом и сыном на них, играющими в мяч, та же нависающая над каждым пассажиром неусыпная забота. В такой обстановке все сидели тихо-смирно, никому и в голову не приходило выкинуть что-то из ряда вон выходящее. Только сумасшедший — или герой — мог взбаламутить разлитое в салоне спокойствие.

Дзэн-леди под аккомпанемент птичьего пения вещала: «Деяния вознаграждаются знанием, потому что, меняя окружающий мир, мы меняемся сами. Каждое движение человека на сцене жизни полно символики и приближает к постижению неотъемлемой от исполняемой им роли истины. Всю же глубину ее можно постичь только через неминуемое для каждого страдание». Алекс переключился на шестой канал, по которому вот-вот должен был начаться знаменитый фильм «Касабланка».

«Один Господь ведает, — думал Алекс через полтора часа, когда настроение его заметно поднялось, — почему Европа сняла множество американских фильмов, а Америка только один европейский — „Касабланка“. О „Касабланка“! Рик играет в шахматы, а не в карты. Все до одного тамошние европейские актеры-иммигранты заняты в этом фильме. Музыка, сценарий, режиссура — все европейского толка, рассчитано на европейский слух и взгляд. Вы только посмотрите на это чудо! Американская картина без хеппи-энда, снятая европейцами, большей частью европейскими евреями, в разгар Второй мировой войны!» Алекс пришел к выводу, что ни до, ни после не появлялось благодаря стечению обстоятельств такого произведения искусства. Он хорошо знал историю создания картины. Сценарий дописывался каждый день. Актеры не знали, что им предстоит делать, пока не оказывались на съемочной площадке. Алекс откинул кресло назад на еще один щелчок (нарочно его припас) и стал наслаждаться размерами головы Богарта. В такт словам актер поигрывал морщинами — неброско, точно, почти дзэн-безукоризненно:

Только факты. Когда Бергман и Богарт целуются, то, что кажется луной, на самом деле прожектор. Когда Лорре встал у стены, его глаза на самом деле дико вращались. Известно ли вам, что Рональда Рейгана едва не взяли на роль Рика? Что слова «сыграй это еще раз, Сэм» никогда во время съемок не говорились? Что Бергман считала Богарта занудой?

«А механики — эти парни возле самолета? В финальной сцене? Они же на самом деле лилипуты. Сейчас об этом уже все забыли. Действительно лилипуты. Самолет был сделан из картона, и достоверного ракурса не находилось, поэтому на роли механиков наняли лилипутов. Вы можете в такое поверить?» — спросил Алекс соседа справа, который тихо-мирно смотрел фильм. Ведь Собиратель — это хранитель памяти мира, которая без него исчезнет бесследно.