Собор

Этот слепой — старый приятель моей жены — сейчас едет к нам. У него самого жена умерла. Он был в Коннектикуте — навещал родителей покойной. И оттуда позвонил моей жене. Они обо всем договорились. Он приедет поездом — всего часов пять езды, а моя жена встретит его на вокзале. Последний раз они виделись десять лет назад — одно лето она работала у него в Сиэтле, — но все это время не теряли друг друга из виду. Записывали свои письма на магнитофон, а пленки посылали по почте. У меня его визит радости не вызывал. Кто он мне, в сущности? Да и его слепота меня смущала. Слепых я представлял себе только по кинофильмам. Они там еле двигались и никогда не смеялись. Иногда их водили собаки-поводыри. Словом, слепой человек в доме — не подарок.

В то лето в Сиэтле ей очень нужна была работа. Деньги кончились. Парень, за которого она в конце лета собиралась выйти замуж, учился в офицерской школе. Денег и у него не было. Но она любила его, и он любил ее… дальнейшее понятно. В газете она наткнулась на объявление: ТРЕБУЕТСЯ ПОМОЩНИК — чтение для слепого и телефонный номер. Она позвонила, ее пригласили зайти и сразу же наняли. Она работала у него целое лето. Читала ему документы, отчеты и тому подобное. Помогла ему наладить работу в окружном отделе социального обеспечения. Они, моя жена и этот слепой, подружились. Откуда я знаю? Она сама мне рассказала. Рассказала и еще кое-что. Когда она работала последний день, слепой спросил, можно ли ему потрогать ее лицо. Она разрешила. Он трогал щеки, нос… и даже шею! Она до сих пор не может этого забыть. Даже пыталась написать об этом стихи. Она пишет стихи раза два в год, после особенно важных для себя событий.

Когда мы с ней начали встречаться, она показала мне это стихотворение. Там описывались его пальцы и как они ощупывали ее лицо. И что она чувствовала, и какие у нее возникали мысли, когда слепой дотрагивался до ее носа и губ. Помню, стихотворение мне не понравилось. Ей я этого, конечно, не сказал. Может, я вообще не понимаю поэзии. Во всяком случае, если я и беру что-нибудь почитать, то уж, ясное дело, не стихи.

Первого своего мужа, а тогда — будущего офицера, она любила с детства. Ну да ладно. Речь о том, как напоследок она разрешила слепому ощупать свое лицо, рассталась с ним, вышла замуж за своего возлюбленного — его к тому времени уже произвели в офицеры — и уехала из Сиэтла. Но она и слепой не забывали друг друга. Она дала о себе знать примерно через год. Позвонила ему ночью с военно-воздушной базы в Алабаме. Ей хотелось поговорить. Поговорили. Он попросил ее записать на магнитофон, как она живет, а пленку прислать ему. Она так и сделала. Рассказала ему о муже, об их гарнизонной жизни. Говорила, что написала стихотворение, в котором есть строки и о нем. Рассказала про другое стихотворение — о том, каково быть женой военного летчика. Стихотворение, правда, еще не закончено. Слепой тоже записал рассказ о себе на магнитофон и отослал ей. Она ответила тем же способом. И так продолжалось несколько лет. Военного летчика перевели на новую базу, потом на другую. Она присылала магнитофонные ленты с военно-воздушных баз Муди, Мак-Гир, Мак-Коннел и, наконец, с базы Трэвис, близ Сакраменто, где однажды ночью она почувствовала себя бесконечно одинокой, оторванной от людей, с которыми ее сводила кочевая жизнь. Больше мне не вынести, решила она и проглотила все таблетки из аптечки, запив их целой бутылкой джина. Затем легла в горячую ванну и потеряла сознание.

Умереть она не умерла, зато тяжело заболела. Ее рвало. Офицер — стоит ли называть его имя? достаточно того, что она была влюблена в него с детства, чего же еще? — вернулся домой, нашел ее в ванной и вызвал «скорую помощь». Позднее она и это все записала на магнитофон, а пленку отослала слепому. Год за годом она записывала на магнитофон самые разные вещи и отсылала слепому. Если не считать того, что пару раз в год она писала стихи, говорящие письма слепому были ее единственным развлечением. Потом она рассказала слепому, что решила пожить одна, без своего офицера. Потом — о том, что развелась. Мы с ней начали встречаться — она рассказала ему и об этом. Похоже, она ему вообще все рассказывала. Однажды она предложила мне послушать пленку, которую получила от своего слепого. Это было около года назад. Там есть и о тебе, сказала она. Хорошо, решил я, послушаю. Я налил ей и себе виски, и мы устроились в гостиной. Она поставила пленку на магнитофон, покрутила пару ручек. Нажала кнопку. Что-то скрипнуло, и раздался громкий голос. Она уменьшила громкость. Сначала он нес какую-то ахинею, а потом я услышал свое имя — его произнес слепой, которого я и в глаза-то не видел! Он сказал: «Из всего, что ты рассказала о нем, можно сделать вывод…» Тут постучали в дверь, что-то там случилось, и больше мы эту пленку не слушали. Может, оно и лучше. Я услышал все, что хотел.

И теперь этот самый слепой ехал ко мне домой.

— Может, мне взять его с собой в кегельбан? — спросил я жену.

Стоя около раковины, она резала картофель. Отложив нож, повернулась ко мне.

— Непременно! Если ты любишь меня, — сказала она. — Ну, а если не любишь, то что ж… Но вот если бы у тебя был друг, какой угодно, и он бы приехал к тебе, то я бы в лепешку разбилась, чтоб ему угодить. — Она вытерла руки кухонным полотенцем.

— У меня нет слепых друзей, — сказал я.

— У тебя вообще нет друзей. Вот так-то. Кроме того, у него, черт возьми, недавно умерла жена! Ты что, не понимаешь? У человека жена умерла!

Я промолчал. Она немного рассказала о жене слепого. Ее звали Бьюла. Бьюла! Надо же! Такие имена только у цветных и бывают.

— Он был женат на негритянке? — спросил я.

— Ты что, рехнулся? Спятил, да? — Она взяла картофелину. Картофелина выскользнула у нее из рук и закатилась под плиту. — Что с тобой? Напился?

— Просто спросил, — сказал я.

Вот тогда жена и обрушила на меня массу подробностей, до которых мне, собственно, и дела не было. Но я налил себе виски с содовой и сел у кухонного стола: слушать. Постепенно получилась такая картина.

Бьюла начала работать у слепого в то лето, когда моя жена уехала из Сиэтла. Очень скоро Бьюла и слепой поженились, сочетались церковным браком. Свадебная церемония была очень скромной — кому охота идти на такую свадьбу? — новобрачные да священник с женой. Но это все же был настоящий церковный брак. Он говорил, что так захотела Бьюла. Видимо, уже и тогда у Бьюлы был рак горла. Восемь лет они были неразлучны — неразлучны, это словечко моей жены, — а потом здоровье Бьюлы резко ухудшилось. Она умерла в больнице Сиэтла. Слепой сидел у кровати и держал ее за руку. Они поженились, вместе жили и работали, спали вместе, — как же без этого-то? — а потом ему пришлось похоронить ее. И при всем этом слепой, черт бы его побрал, понятия не имел, как выглядит эта женщина. Это выше моего разумения. Мне стало даже жаль его. А потом я подумал, до чего же тяжело приходилось его жене. Вообразите женщину, которую возлюбленный никогда не видит. Женщину, которой не говорят даже самого простого комплимента. Женщину, муж которой никогда не знает, грустное у нее лицо или веселое. Она могла вообще не пользоваться косметикой — а какая ему разница? Взбреди ей такое в голову — и она могла бы выкрасить лицо зеленой краской, засунуть булавку в нос, носить желтые брюки с розовыми туфлями — все едино! И вот она умирает, слепой держит ее руку, из невидящих глаз льются слезы — я будто сейчас вижу это; может, перед смертью она подумала: скоро я умру, а он так и не узнает, как я выгляжу. После смерти жены у Роберта осталось немного денег, полученных по страховке, и половинка мексиканской монеты в двадцать песо. Другая половинка легла в могилу, вместе с покойной. Очень трогательно.

В назначенный день моя жена поехала на вокзал встречать своего слепого. Ждать было тоскливо — в этом, естественно, я винил его. Когда послышался шум машины, я со стаканом в руке сидел у телевизора. Не выпуская из рук стакана, я встал с дивана и подошел к окну.

Я видел, как, останавливая машину, жена смеялась. Потом вышла из машины и захлопнула дверцу. Улыбка так и не сошла с ее лица. Поразительно! Она подошла к противоположной стороне, где слепой уже открыл дверцу. Вы только подумайте, у слепого была борода! Слепой с бородой! Черт-те что! Слепой наклонился и вытащил чемодан с заднего сиденья. Моя жена взяла его под руку, захлопнула дверцу и, оживленно болтая, повела по дорожке к крыльцу. Я выключил телевизор. Допил виски, сполоснул стакан, вытер руки. Подошел к входной двери.

Жена сказала:

— Познакомься, это Роберт. Роберт, это мой муж. Я тебе много о нем рассказывала. — Она сияла, держась за его рукав.

Слепой поставил чемодан на пол и протянул мне руку.

Я пожал ее. Он крепко сжал мою, подержал в своей, отпустил.

— У меня такое чувство, будто мы уже давно знакомы, — прогудел он.

— У меня тоже, — сказал я. И замолчал, не зная, что говорить дальше. Добавил: — Добро пожаловать. Наслышан о вас.

Мы медленно пошли по прихожей в гостиную, моя жена вела его под руку. В другой руке слепой нес свой чемодан. Жена то и дело приговаривала: «Здесь налево, Роберт. Хорошо. Осторожно, кресло. Вот так. Садись вот сюда. На диван. Мы его купили всего две недели тому назад».

Я было хотел рассказать ему о старом диване, который мне нравился. Но так ничего и не сказал. Потом мне захотелось поговорить о прекрасных видах, когда едешь по берегу Гудзона в Нью-Йорке. По дороге туда надо сидеть справа, а оттуда — слева.

— Как доехали? — спросил я. — Кстати, с какой стороны вы сидели?

— Ну что за вопрос, с какой стороны! — сказала моя жена. — Какое это имеет значение?

— Я просто спросил, — сказал я.

— Справа, — сказал слепой. — Не ездил на поезде почти сорок лет. С детства. Тогда ездил еще с родителями. Как давно это было. Я уж почти забыл. А теперь у меня седая борода. Так мне, во всяком случае, говорили. Ну как, солидный у меня вид? — обратился слепой к моей жене.

— Очень солидный, Роберт, — сказала она. — Как же здорово, что ты приехал, Роберт.

В конце концов жена оторвала взгляд от слепого и посмотрела на меня. Мне показалось, что я ей не понравился. Я пожал плечами.

Мне раньше не приходилось иметь дела со слепыми. Этому было под пятьдесят, крепкий, лысоватый, сутулый — будто придавленный тяжелым грузом. Одет прямо как пижон: коричневые брюки, коричневые туфли, светло-коричневая сорочка, галстук, спортивная куртка. И еще эта большая борода. Зато палкой он не пользовался, темных очков не носил. Я всегда думал — раз слепой, так темные очки. Даже жаль, что у него их не было. С первого взгляда его глаза ничем не отличались от нормальных. Но если присмотреться, отличия все же были. Во-первых, радужка слишком светлая, а, во-вторых, зрачки — вроде как неуправляемые. Бр-р-р! Гадость какая! Пока я смотрел на слепого, один зрачок у него сместился к носу, а второй пытался удержаться на месте. Куда там! Вот он уже беспорядочно забегал, чего слепой, понятно, не замечал.

Я сказал:

— Давайте выпьем. Что вы предпочитаете? У нас есть всего понемножку. Мы любим иной раз расслабиться.

— Я и сам не прочь выпить шотландского виски, дружище, — тотчас ответил он своим низким голосом.

— Вот и хорошо, — сказал я. Ишь ты! «Дружище»! — Пожалуйста!

Он дотронулся до своего чемодана, который поставил рядом с диваном. Чтобы сориентироваться, наверно. Ничего плохого я не подумал.

— Я отнесу его в твою комнату, — сказала моя жена.

— Нет, не надо, — громко сказал слепой. — Сам потом отнесу.

— Вам виски с содовой? — сказал я.

— Да, совсем немного, — сказал он.

— Пожалуйста, — сказал я.

Он сказал:

— Вы помните ирландского актера Барри Фицджеральда? Так вот я похож на него. Если я пью воду, — говорил Фицджеральд, — так уж воду. А если виски, так виски.

Моя жена засмеялась. Слепой засунул руку под бороду и разгладил ее изнутри. Борода поднялась и опустилась.

Я разлил виски в три больших стакана, плеснув в каждый немного воды. Устроившись поудобнее, мы заговорили о путешествии Роберта. Сначала о долгом перелете с Западного побережья в Коннектикут. Потом о поездке по железной дороге из Коннектикута к нам. За вторую часть путешествия мы выпили отдельно.

Где-то я читал, будто слепые не курят, поскольку не видят выдыхаемого дыма. Мне казалось, что уж это-то я знаю наверняка. Но наш слепой выкурил одну сигарету и тут же закурил другую. Он быстро наполнял пепельницу окурками, и жене приходилось выбрасывать их.

За обедом мы снова выпили. На тарелку Роберта жена положила большую отбивную, горку жареного картофеля и зеленой фасоли. Я сделал ему два бутерброда с маслом.

— Бутерброды, пожалуйста. — Я отхлебнул немного виски. — А теперь помолимся, — сказал я, и слепой склонил голову.

Жена смотрела на меня разинув рот.

— Помолимся, чтобы телефонный звонок не оторвал нас от застолья и не испортил нам обед, — сказал я.

Мы навалились на еду. Съели все, что было на столе. Мы ели так, будто завтра конец света. Никто не произнес ни слова. Мы ели. Жрали. Подмели все подчистую. Вот уж ели так ели. Слепой очень быстро разобрался, где что лежит на его тарелке. Я с восхищением наблюдал, как он ловко орудует ножом и вилкой. Он отрезал кусочек мяса, клал его вилкой в рот, потом отправлял туда же картофель с фасолью и, наконец, отламывал и съедал кусочек хлеба с маслом. Все это он запивал большим глотком молока. Когда ему требовалось, он не стеснялся брать еду руками.

Мы подъели все, включая половину клубничного пирога. Некоторое время сидели как оглушенные. На лицах блестели капли пота. Наконец мы встали. Из столовой вышли, не оглядываясь на грязную посуду. Дойдя до гостиной, плюхнулись на свои прежние места. Роберт и жена сели на диван. Я устроился в большом кресле. Пока они говорили о самом важном, что произошло в их жизни за последние десять лет, мы выпили еще два-три раза. Я большей частью слушал. Изредка все же встревал. Чтобы он не подумал, будто я ушел из комнаты, и чтобы ей не показалось, будто я чувствую себя лишним. Они рассказывали друг другу, что интересного за эти десять лет случилось с ними — с ними! Напрасно я ждал, когда моя разлюбезная женушка скажет: «И здесь в мою жизнь вошел мой дорогой супруг» — или что-нибудь в таком роде. Ничего подобного я не дождался. Зато без конца слушал разговоры о Роберте. Роберт умел все понемногу, эдакий слепой мастер на все руки. Но в последнее время он и его жена распределяли социальные пособия, этим, насколько я понял, и зарабатывали себе на жизнь. Слепой был еще и радиолюбителем. Своим громким голосом он рассказывал о радиолюбителях с острова Гуам, с Филиппин, с Аляски и даже с Таити. Он сказал, что в тех краях, надумай он туда поехать, у него нашлось бы немало друзей. Время от времени он поворачивал ко мне свое бледное лицо, совал руку под бороду и задавал какой-нибудь вопрос. Сколько времени я работаю в этой должности? (Три года.) Нравится ли мне работа? (Нет.) Долго ли я собираюсь оставаться тут? (А куда я денусь?) Когда мне показалось, что слепой начинает выдыхаться, я встал и включил телевизор.

Жена зло посмотрела на меня. Чувствовалось, что вот-вот взорвется. Повернувшись к слепому, она сказала:

— Роберт, у тебя есть телевизор?

Слепой сказал:

— У меня их два, дорогая, — цветной и старый черно-белый. Причем если я включаю телевизор, а делаю я это регулярно, то всегда включаю цветной. Правда, смешно?

Я не знал, что ответить. Мне было абсолютно нечего ему сказать. Никакого мнения на этот счет. Поэтому я молча смотрел программу новостей, вслушиваясь в слова диктора.

— У вас цветной телевизор, — сказал слепой. — Не спрашивайте, как я определяю, — сам не знаю.

— Он у нас уже давно, — сказал я.

Слепой отхлебнул виски. Приподнял бороду, понюхал и отпустил. Выпрямился. Нащупал пепельницу на журнальном столике, поднес зажигалку к сигарете. Откинулся на спинку дивана и скрестил ноги.

Жена прикрыла рот рукой и зевнула. Потянулась. Сказала:

— Пойду наверх переоденусь. Роберт, устраивайся поудобнее.

— Мне удобно, — сказал слепой.

— Я хочу, чтобы тебе было удобно у нас, — сказала она.

— Мне действительно удобно, — сказал слепой.

Когда она ушла, мы прослушали прогноз погоды и спортивные новости. Жены так долго не было, что я засомневался, вернется ли она вообще. Наверно, легла спать, подумал я. Оставаться вдвоем со слепым не хотелось. Я спросил, не хочет ли он еще выпить, и он ответил «конечно». Потом я спросил, хочет ли он покурить травки. Я, мол, только что скрутил сигаретку. На самом деле сигарету с гашишем я еще не приготовил, но как раз собирался.

— С вами за компанию покурю, — сказал он.

— Правильно, черт возьми, — сказал я. — Это дело стоящее.

Я налил виски и подсел к слепому на диван. Затем свернул две большие сигареты. Прикурил одну и передал ему. Поднес к самым его пальцам. Он взял ее и затянулся.

— Задерживайте дым как можно дольше, — сказал я. По всему было видно, травку он курит впервые.

Моя жена спустилась к нам в розовом халате и розовых шлепанцах.

— Чем это пахнет? — спросила она.

— Балуемся травкой, — сказал я.

Жена зверем посмотрела на меня. Затем повернулась к слепому и сказала:

— Роберт, а я не знала, что ты куришь травку.

Он сказал:

— Как видишь, закурил. Все когда-нибудь бывает в первый раз. Только я пока ничего не чувствую.

— Эта штука мягкая, — сказал я. — Слабенькая. Мозги не вышибает.

— Согласен, дружище, не вышибает. — Он засмеялся.

Жена села на диван между слепым и мной. Я протянул ей сигарету с травкой. Она взяла ее, затянулась и вернула мне.

— Кто следующий? — сказала она. Потом добавила: — Зря я курю с вами. И так глаза слипаются. Обед меня доконал. Нельзя так много есть.

— Это все из-за клубничного пирога, — сказал слепой. — Это все из-за него. — Он громко засмеялся. Потом покачал головой.

— У нас еще половина осталась, — сказал я.

— Роберт, хочешь еще клубничного пирога? — сказала моя жена.

— Попозже, — сказал он.

Мы уставились в телевизор. Жена снова зевнула. Потом сказала:

— Я тебе постелила, Роберт, так что, когда захочешь, можешь идти спать. День у тебя сегодня был нелегкий. Ты скажи, если устал. — Она тронула его за руку. — Роберт?

Он очнулся и сказал:

— Я прекрасно провел время. Это гораздо лучше магнитофонных записей, верно?

Я сказал: «Ваша очередь» — и сунул сигаретку в его пальцы. Он затянулся, задержал дыхание и выпустил клуб дыма так, словно курил травку с детства.

— Спасибо, дружище, — сказал он. — Пожалуй, мне достаточно. Кажется, начинает разбирать, — сказал он. И протянул сигарету моей жене.

— И мне тоже достаточно, — сказала она. — Хорош. — Она взяла окурок и передала его мне. — Я посижу здесь с закрытыми глазами. Если, конечно, вам не мешаю, ладно? Если мешаю, так и скажите. А если нет, я посижу здесь с закрытыми глазами, пока вы не захотите спать, — сказала она. — Я тебе уже постелила, Роберт. Твоя комната наверху, рядом с нашей. Мы покажем, когда ты захочешь спать. Ладно, если засну, разбудите. — Она закрыла глаза и тут же заснула.

Программа новостей закончилась. Я встал и переключил телевизор на другой канал. Потом снова сел на диван. Жаль, что жена вырубилась. Ее голова лежала на спинке дивана, рот был открыт. Она пошевелилась во сне, и пола халата соскользнула, обнажив аппетитное бедро. Я потянулся, чтобы поправить халат, но в этот момент взглянул на слепого. Какого черта! Я снова откинул полу халата.

— Скажите, когда захотите клубничного пирога.

— Обязательно, — сказал он.

Я сказал:

— Вы не устали? Может, наверх отвести? На боковую, наверно, пора?

— Еще не пора, — сказал он. — Я останусь с вами, дружище. Если, конечно, не возражаете. Пока вам не захочется спать. Мы ведь так с вами и не поговорили. Как-то неловко, мы с ней совершенно забыли о вас. — Он поднял и отпустил бороду. Потом нащупал свои сигареты и зажигалку.

— Ничего страшного, — сказал я. — Рад, что вы решили посидеть со мной.

Похоже, я и впрямь был этому рад. Каждый вечер я курил травку и сидел внизу, пока не начинали слипаться глаза. Мы с женой почти никогда не ложились спать одновременно. Когда же я все-таки ложился и засыпал, то начинались эти жуткие сны. Иногда я просыпался весь в холодном поту, сердце колотилось как сумасшедшее.

По телевизору показывали что-то о средневековой церкви. Тема, конечно, серьезная. Но хотелось чего-то другого. Я попробовал другие каналы, но они уже не работали. Я извинился и снова включил первую программу.

— Все в порядке, дружище, — сказал слепой. — Я не против. Что бы вы ни смотрели. Всегда чему-нибудь учишься. И учебе этой нет конца. Я и сегодня не прочь узнать что-нибудь новенькое. Слух-то у меня нормальный, — сказал он.

Мы сидели молча. Он подался вперед, лицо его было обращено ко мне, а правое ухо — к телевизору. Зрелище идиотское. Время от времени он закрывал веки, а потом — раз! — открывал снова. Иногда запускал пальцы в бороду и пощипывал ее, будто обдумывал услышанное.

На экране появились монахи в сутанах с надвинутыми капюшонами; на монахов напали скелеты и черти. У людей в масках, изображавших чертей, были рога и длинные хвосты. Маскарад был частью карнавального шествия. Англичанин, который рассказывал о карнавале, сообщил, что он устраивается в Испании ежегодно. Я попытался все это объяснить слепому.

— Скелеты? — сказал он. — Скелеты я знаю, — и кивнул.

Показали собор. Потом долго и медленно показывали другой. На экране появился знаменитый собор в Париже с контрфорсами и шпилями до облаков. Камера взяла общий план — весь собор на фоне неба.

Иногда англичанин, который вел передачу, замолкал, и камера медленно показывала соборы со всех сторон. Или же — сельскую местность и людей в полях, идущих следом за волами.

Я молчал сколько мог. Потом понял — надо хоть что-то сказать. Я сказал:

— Теперь показывают собор снаружи. Горгульи. Такие резные страшилища. А теперь, кажется, уже Италия. Точно, это Италия. Какие-то рисунки на стенах церкви.

— Это что, фрески, дружище? — спросил он и отхлебнул из своего стакана.

Я потянулся к своему. Пустой. Старался вспомнить все, что мне известно.

— Вы спрашиваете, фрески это или не фрески? — сказал я. — Вот вопрос так вопрос. Не знаю.

Камера показывала собор неподалеку от Лиссабона. Португальский собор был похож на французский и итальянский. Разница небольшая. Главным образом, внутри. Тут меня как стукнуло, и я сказал:

— Мне пришла в голову одна идея. Вы знаете, как выглядит собор? То есть на что он похож? Как бы вам объяснить? Вы представляете, о чем речь, когда говорят «собор»? Допустим, чем он отличается от баптистской церкви?

Он выпускал дым изо рта тоненькой струйкой.

— Я знаю, что их строили сотни людей и на это уходило полвека или век. Это только что сказал ведущий. Собор строили несколько поколений — деды, отцы и внуки. Это я тоже только что услышал по телевизору. Люди начинали дело всей своей жизни и никогда не доживали до его завершения. В этом смысле, дружище, они ничем не отличаются от нас, верно? — Он засмеялся. Тут веки у него снова сомкнулись. Голова склонилась. Казалось, он задремал. А может, представил себя в Португалии. На экране был уже другой собор. На этот раз где-то в Германии. Англичанин продолжал басить.

— Соборы, — сказал слепой. Он сел прямо и покачал головой. — По правде говоря, дружище, все, что я о них знаю, я только что услышал. А может, вы мне опишете собор? Ну, пожалуйста. Мне очень хочется. Я действительно почти ничего о них не знаю.

Я уставился на экран. Как же начать-то? Ну а если бы от этого зависела моя жизнь? Скажем, какой-нибудь псих требует, чтобы или я описал собор, или он меня прикончит.

Я глазел на эти соборы, пока на экране снова не появился сельский пейзаж. Ни черта не получалось. Я повернулся к слепому и сказал:

— Ну, во-первых, они очень высокие. — Я оглядел комнату в поисках какой-нибудь подсказки. — Тянутся вверх. Выше и выше. К самому небу. Некоторые из них такие большие, что нужны опоры. Так сказать, для поддержки. Опоры называются контрфорсами. Не знаю почему, но мне они напоминают виадуки. А может, вы и виадуков не представляете себе? Иногда на стенах вырезают чертей или другую нечисть. А иногда святых. Если бы я еще знал для чего!

Он кивал. Казалось, раскачивался всем телом.

— Что-то у меня не очень получается, — сказал я.

Он перестал кивать и подвинулся на самый краешек дивана. Слушая меня, он постоянно теребил бороду. Мой рассказ, видно, мало что объяснил ему. Тем не менее он явно ждал продолжения и снова закивал, словно пытаясь меня подбодрить. Я мучительно соображал, что бы еще сказать.

— Они очень большие, — сказал я. — Массивные. Их делают из камня. И из мрамора тоже. В те далекие времена, когда люди строили соборы, они хотели быть поближе к богу. Бог тогда, наверно, был самым главным в их жизни. Это видно по тому, как строили собор. Извините, — сказал я, — но, кажется, это все, что я могу. Никудышный из меня рассказчик.

— Все прекрасно, дружище, — сказал слепой. — Вы только не обижайтесь на меня. Могу я вас кое о чем спросить? Я задам очень простой вопрос, чтоб можно было ответить «да» или «нет». Мне просто интересно, только и всего. Я бы не хотел быть неблагодарным по отношению к хозяину. Но скажите мне, пожалуйста, вы — верующий? Ничего, что я спросил?

Я покачал головой. Хотя видеть этого он не мог. Слепому что кивок, что улыбка — все едино.

— Не верю я в бога. Ни во что не верю. Иногда от этого паршиво. Вы понимаете?

— Конечно, конечно.

— Вот так, — сказал я.

Англичанин все еще что-то рассказывал. Жена вздохнула во сне. Вздохнула, но не проснулась.

— Извините меня, — сказал я. — Но я не могу описать собор. Не умею, и все тут. Больше и пытаться не стоит.

Слепой сидел неподвижно, опустив голову, и слушал меня.

Я сказал:

— Дело в том, что соборы меня не интересуют. Абсолютно. Соборы… Их и показывают-то по телевизору поздно ночью. Чего уж там.

Слепой откашлялся. Он что-то задумал. Вытащил носовой платок из заднего кармана. Потом сказал:

— Понял, дружище. Все нормально. Это бывает. Не переживайте, — сказал он. — Окажите мне услугу. Мне кое-что в голову пришло. У вас найдется плотная бумага? И ручка. Мы сейчас кое-что сделаем — вместе нарисуем собор. Надо только найти ручку и плотную бумагу. Поищите, дружище.

Пришлось идти наверх. Ноги подгибались от слабости. Будто я долго бежал. Поискал в комнате жены. В корзиночке на столе нашел несколько шариковых авторучек. Но где достать бумагу, которую он просит?

Внизу, на кухне, нашелся пустой бумажный пакет из-под лука. Вытряхнув шелуху, я принес пакет в гостиную и присел у ног слепого. Сдвинув какие-то вещи, положил пакет на кофейный столик и разгладил.

Слепой встал с дивана и сел на ковер рядом.

Он ощупал бумагу. Сверху, снизу, с боков. Края, даже края. Ощупал углы.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо. Начнем.

Он нащупал мою руку, в которой я держал ручку. Сжал мою руку своей.

— Вперед, дружище, рисуйте, — сказал он. — Рисуйте. У вас получится. Я буду рисовать с вами. Все будет в порядке. Начинайте, говорю вам. У вас получится. Рисуйте.

Вот я и начал. Сначала нарисовал коробочку, похожую на дом. Это вполне мог быть и мой дом. Потом подрисовал крышу. Над крышей нарисовал два шпиля. Умора, так и психом стать недолго!

— Великолепно, — сказал он. — Фантастика. Вы молодец, — сказал он. — Наверняка даже не подозревали, что способны на такое, верно, дружище? В нашей жизни вообще много странного. Продолжайте. Смелее.

Я прорезал арочные окна. Нарисовал контрфорсы. Навесил большие двери. Все рисовал и рисовал. Телевизионные передачи закончились. Я отложил ручку и размял пальцы. Слепой начал ощупывать бумагу. Он притрагивался кончиками пальцев к рисунку и кивал головой.

— Хорошо получается, — сказал слепой.

Я снова взял ручку, а он снова нащупал мою руку. Я продолжал. Я рисовать не умею. Но тем не менее рисовал.

Жена проснулась и наблюдала за нами. Она сидела на диване в распахнутом халате. Потом сказала:

— Что это вы делаете? Можете объяснить?

Я ничего не ответил.

Слепой сказал:

— Рисуем собор. Вдвоем, — сказал он ей. — Нажимайте сильнее, — сказал он мне. — Вот так. Хорошо. Прекрасно. У вас, дружище, получается. Знаю, получается. Вы и не подозревали, что можете. Но ведь можете, правда? Осталось совсем немного. Понимаете? Потерпите еще немножко. Есть у нас еще порох в пороховнице, — сказал он. — Теперь нарисуем людей. Что же это за собор без людей?

Жена сказала:

— Что происходит, Роберт, что вы делаете? Что происходит?

— Все в порядке, — сказал он ей. — Теперь закройте глаза, — сказал он мне.

Я закрыл. Сразу же, как он сказал.

— Закрыли? — сказал он. — Не подсматривайте.

— Закрыл, — сказал я.

— Не открывайте, — сказал он. — Не останавливайтесь. Рисуйте.

Мы продолжали рисовать. Его пальцы оседлали мои. Ничего подобного я в жизни не испытывал.

— Кажется, все. Вроде получилось, — сказал он. — Взгляните. Нравится?

Но мне хотелось еще немного посидеть с закрытыми глазами. Мне казалось, что открывать их пока не следует.

— Ну? — сказал он. — Видите?

Я все еще не открывал глаз. Я был у себя дома. Это я знал. Но у меня появилось ощущение, будто стен вокруг не осталось.