Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ шестой. За океаномъ

За океаномъ Романъ

Кукуруза уродилась на славу. Ѳеня медленно шла по узкой дорогѣ между двухъ клочковъ своего поля, и ея небольшая круглая фигура совсѣмъ пропадала среди высокихъ стеблей, плотныхъ и неподвижныхъ, какъ зеленыя копья. Даже безформенная ноша, высоко лежавшая на ея плечахъ, была скрыта между широкими листьями, которые росли пучками вокругъ каждаго ствола, поднимаясь кверху, какъ огромный султанъ, и скрывая въ своей глубинѣ плотный и тяжелый початокъ. Ѳеня шла бодро, нѣсколько согнувъ спину подъ тяжестью и упруго колебля бедра на каждомъ шагу; ея правая рука, поднятая кверху, настойчиво поддерживала ношу, которая все норовила съѣхать внизъ. Это была груда кухонныхъ остатковъ, крѣпко завязанныхъ въ большой кусокъ сѣрой ряднины. Въ пол милѣ отъ Ѳениной фермы находилась земледѣльческая академія, и Ѳеня, промышлявшая откармливаніемъ свиней, каждое утро приносила оттуда цѣлыя охапки кухонныхъ обрѣзковъ и остатковъ для своихъ четвероногихъ питомцевъ. Директоръ академіи искренно завидовалъ Ѳенѣ, ибо свиноводство выгодно въ Нью-Джерси, но подражать ей было внѣ его власти. Академія была еврейская и не могла имѣть ничего общаго со свиньями. Правда, нѣкоторые наиболѣе вольнодумные изъ еврейскихъ фермеровъ пробовали утверждать, что талмудъ въ сущности не запрещаетъ разводить свиней для продажи христіанамъ, но традиціонное отвращеніе къ нечистымъ животнымъ было слишкомъ сильно, и даже самые отпѣтые вольнодумцы не рѣшались приложить свои взгляды на практикѣ и завести свиной хлѣвъ.

Въ академіи ежедневно садились за столъ двѣсти человѣкъ, и на заднемъ дворѣ постоянно накапливались горы картофельныхъ и капустныхъ обрѣзковъ, представлявшихъ цѣлый рудникъ для окрестныхъ польскихъ и русинскихъ фермеровъ. Ѳеня не имѣла лошади, и ей приходилось перетаскивать ноши на своихъ плечахъ. Она постоянно жадничала и набирала выше своей силы. У ней было двѣнадцать свиней, и каждая лишняя горсть корму составляла разсчетъ въ ея хозяйственномъ оборотѣ. Иногда, если у нея было больше досуга, она совершала два путешествія въ академію, и въ этотъ день вся свиная орава не стоила ей ни одного цента.

Пройдя половину дороги, Ѳеня почувствовала, что узелъ начинаетъ съѣзжать куда то въ сторону. Тяжесть его какъ будто выросла, и на лбу ея отъ напряженія выступили мелкія капли пота.

Немного подальше на самой дорогѣ стоялъ большой пень, который почему-то былъ оставленъ нетронутымъ при первоначальной корчевкѣ. Ѳеня подошла къ пню, свалила свой узелъ на его иззубренный, но довольно широкій край и остановилась на минуту, чтобы перевести духъ.

У нея оставался дома грудной ребенокъ, но она накормила его передъ самымъ уходомъ и оставила подъ надзоромъ своей кумы, старой Шешлянтихи, которая доводилась ея мужу двоюродной теткой и часто приходила къ ней съ утра вмѣстѣ съ узломъ грязнаго бѣлья, взятаго для стирки у горожанъ въ Ноксвилѣ.

Ноксвиль былъ небольшой фабричный городокъ въ одной милѣ отъ Ѳениной фермы, и иные изъ ея сосѣдей даже предпочитали посылать своихъ дѣвушекъ на городскія фабрики къ швейнымъ и вязальнымъ машинамъ и отдавать грязное бѣлье въ стирку на сторону.

Мужа Ѳени не было дома. Онъ былъ на лѣсной работѣ и возилъ въ городъ дрова на казенной лошади, принадлежавшей городскому попечительному комитету.

Легкій порывъ вѣтра пробѣжалъ въ листьяхъ кукурузы, но крѣпкіе зеленые стволы стояли по-прежнему неподвижно.

— Ишь они какіе! — невольно сказала Ѳеня, утирая рукавомъ потъ съ лица и любуясь на свою будущую жатву. — Даетъ Господь на кормъ всякаго скота!.. Все равно русскіе овсы…

«Каково-то теперь уродились тверскіе овсы?» — невольно подумала она. Но мысль ея тотчасъ же вернулась къ собственному полю.

Ѳеня была родомъ изъ-подъ Торжка и жила въ Америкѣ только четыре года, но это поле они съ мужемъ распахали и засѣяли собственными руками, и сердце ея стало прирастать къ этой песчаной почвѣ, которая такъ походила на сѣвернорусскія мягкія земли, но хозяйство на которой сулило пахарю больше надежды впереди.

«Кормный хлѣбъ, — думала Ѳеня, продолжая обозрѣвать свое поле, — одной зелени сколько, зерно какъ горохъ, кочнемъ хоть гвозди забивай».

— Слава Тебѣ, Господи! — сказала она вслухъ. — Зимою корову заведу, Тимошку молокомъ кормить.

Она совсѣмъ забыла про тверскіе овсы. Они явились съ мужемъ на заброшенную ферму, заросшую бурьяномъ и чертополохомъ, и на третье лѣто успѣли придать ей цвѣтущій видъ. Земля и даже домъ еще не принадлежали имъ, но Ѳеня наладила вокругъ своего порога полное деревенское хозяйство и ощущала на этомъ чужомъ полѣ власть земли съ тою же покорною преданностью, какъ и на оскудѣломъ мужицкомъ надѣлѣ нечерноземной полосы.

Ѳенино поле не было огорожено, ибо Ѳеня жалѣла деньги, нужныя на колючую проволоку. Но немного подальше начинались обширные посѣвы Рабиновича, самаго богатаго изъ окрестныхъ фермеровъ. Предъ ними тянулись три ряда проволоки, тонкой какъ шнурокъ, но, благодаря искусному размѣщенію желѣзныхъ щетинъ, болѣе недоступной для коровъ и свиней, чѣмъ самый крѣпкій заборъ.

Кукуруза на полѣ Рабиновича была посажена раньше, чѣмъ у Ѳени, и уже дозрѣла. Несмотря на ранній часъ, еврейскій фермеръ уже копошился на своемъ участкѣ, занимаясь жатвой. Съ крѣпкимъ косаремъ въ рукѣ онъ переходилъ отъ стебля къ стеблю, подсѣкая ихъ подъ самый корень, и длинные ряды стволовъ, лежавшихъ на землѣ, свидѣтельствовали, что онъ вышелъ на работу еще до зари. Въ этомъ мѣстѣ участокъ Ѳени былъ такъ узокъ, что когда Рабиновичъ подошелъ къ изгороди, онъ очутился не болѣе какъ въ пятнадцати шагахъ отъ Ѳени.

— Богъ помочь! — сказала Ѳеня, кладя руку на узелъ и собираясь снова взвалить его на плечи.

— И вамъ тозе! — сказалъ фермеръ, останавливаясь у изгороди. Какъ всѣ истинно прилежные работники, онъ всегда былъ радъ лишнему случаю перевести духъ.

— Кормъ тасцись? — спросилъ онъ по-русски, но съ ужаснымъ еврейскимъ выговоромъ. — Свиньямъ?

Ѳеня утвердительно кивнула головой.

— Ницего! — сказалъ Рабиновичъ, хитро прищуривая лѣвый глазъ. — Ты разводись свиньи, а я кури!

Ноксвильскіе пески, какъ и большая часть земель въ пріатлантическихъ штатахъ, мало годились для зерновыхъ хлѣбовъ и во всякомъ случаѣ не могли соперничать съ тучными пшеничными полями Небраски или Іовы. Фермеры разводили куръ, садили овощи и фрукты, воздѣлывали ягодникъ, особенно въ околоткахъ, близкихъ къ такимъ огромнымъ рынкамъ, какъ Нью-Іоркъ или Филадельфія, или къ морскимъ курортамъ у Атлантикъ Сити, гдѣ были разбросаны тысячи богатыхъ виллъ, готовыхъ поглощать свѣжія яйца, виноградъ и землянику въ какомъ угодно количествѣ. Въ этихъ околоткахъ даже кукуруза разводилась исключительно на прокормъ скоту и птицѣ, и для собственнаго пропитанія фермеры покупали пшеничную муку кульками, какъ фабричные рабочіе.

— У васъ куры, а у меня гуска! — сказала Ѳеня.

Ноксвиль былъ населенъ евреями, которые жарятъ мясо вмѣсто масла на гусиномъ жиру, и разведеніе гусей обѣщало еще болѣе вѣрные барыши, чѣмъ продажа яицъ на морской берегъ. Фабричный городокъ послѣ многихъ колебаній и перемѣнъ сталъ быстро расти, и въ этомъ году въ немъ открывалась четвертая большая фабрика.

— У каждаго своя выдумке! — сентенціозно сказалъ Рабиновичъ. — Я весна на двохъ акрахъ орѣховъ садилъ. Янкель лавочникъ купуетъ alien урозай.

Онъ подразумѣвалъ дешевые земляные орѣхи, которые разводятся на грядахъ, какъ картофель, и замѣняютъ въ Америкѣ сѣмячки.

— Прощайте вамъ!

Онъ повернулся къ Ѳенѣ спиной, собираясь опять приняться за свою кукурузу, и его сутуловатыя плечи, покрытыя желтой люстриновой курткой, особенно рельефно обрисовались на фонѣ темной зелени. Несмотря на семнадцать лѣтъ земледѣльческой жизни, Рабиновичъ сохранилъ въ полной неприкосновенности поджарую фигуру странствующаго коробейника, и можно было только удивляться, какимъ образомъ его тонкія руки съ большими острыми локтями справляются такъ удачно съ косаремъ и заступомъ. Онъ какъ будто только что выскочилъ изъ самой гущи Гетто. Даже затылокъ его, узкій и длинный, съ картузомъ, сдвинутымь далеко назадъ, изъ-подъ котораго выбивались жидкіе темно-русые локоны, годился болѣе для старьевщика, чѣмъ для земледѣльца. Глядя на этотъ затылокъ, Ѳеня невольно припомнила двухъ нѣмецкихъ фермеровъ, которые полчаса тому назадъ проѣхали мимо академіи въ тарантасѣ, ведя за собой большую черную корову. У нѣмцевъ были совсѣмъ другіе затылки, бритые и красные, крѣпкіе, какъ дерево, и широкіе, хоть молоти горохъ.

Тѣмъ не менѣе Рабиновичъ былъ богаче нѣмцевъ. Онъ былъ самымъ богатымъ фермеромъ въ околоткѣ, по крайней мѣрѣ между европейскими эмигрантами. Подъ одной кукурузой у него было тридцать акровъ хорошо расчищенной и унавоженной земли, дававшей ежегодно прекрасный урожай. Виноградникъ его занималъ двадцать акровъ. На птичьемъ дворѣ, покрытомъ проволочной сѣткой, кормилось три сотни куръ, самыхъ разнообразныхъ породъ. Онъ разводилъ голубей и помидоры, сажалъ калифорнскія груши и земляные орѣхи, каждый годъ дѣлалъ опыты съ какой-нибудь новой отраслью животноводства или огородничества. Онъ умѣлъ извлекать доходъ изъ лѣсного участка, который ему достался почти совсѣмъ задаромъ, ибо въ Нью-Джерси нерасчищенная земля, поросшая корявымъ лѣсомъ, цѣнится въ десять разъ дешевле земли расчищенной и удобренной, вполнѣ пригодной для посѣва. Рабиновичъ раздѣлилъ свой лѣсъ на дѣлянки и вырубалъ ихъ ежегодно одну за другою, продавая дрова ноксвильскимъ жителямъ. Этотъ тщедушной старьевщикъ былъ необыкновенно дѣятеленъ и не могъ сидѣть безъ дѣла ни одной минуты. У него было нѣсколько тысячъ долларовъ въ банкѣ, но онъ не признавался въ ихъ существованіи и всегда утверждалъ, что онъ бѣднѣе своихъ сосѣдей, хотя ихъ земли были обременены закладными и слишкомъ часто переходили изъ рукъ въ руки.

Ѳеня тоже почувствовала, что достаточно отдохнула, и, взваливъ узелъ на спину, торопливо пошла впередъ по тропинкѣ. Усадьба ея стояла на пригоркѣ. Деревянная изба обычнаго въ Нью-Джерси типа имѣла два этажа, и ея высокая кровля, покрытая мелкимъ тесомъ и окрашенная въ зеленую краску, весело блестѣла на утреннемъ солнцѣ. Въ верхнемъ этажѣ помѣщалась спальня, и лежала кое-какая рухлядь. Въ нижнемъ хозяева варили пищу, ѣли и работали.

Ѳеня получила этотъ домъ въ аренду вмѣстѣ съ участкомъ. Они съ мужемъ только огородили дворъ и пристроили нѣсколько сарайчиковъ и небольшихъ клѣтушекъ для разныхъ хозяйственныхъ надобностей. Теперь усадьба выглядѣла очень домовито. Большая бѣлая гусыня, медленно расхаживавшая по двору съ выводкомъ подрастающихъ гусенятъ, еще болѣе усиливала это впечатлѣніе зажиточности и всеобщаго благоденствія. Однако, на дѣлѣ благоденствіе Ѳени было не особенно велико. Правда, ей до смерти хотѣлось разбогатѣть, и, быть можетъ, это упрямое желаніе, такъ сказать, просачивалось наружу и видоизмѣняло внѣшній видъ двора.

Въ большой комнатѣ у Ѳени не было даже стульевъ, и ихъ замѣняли грубо сколоченныя лавки. Она и ея мужъ копили деньги отдѣльно другъ отъ друга и накопили по сотнѣ долларовъ, но на выплату за домъ и участокъ нужно было сдѣлать немедленный взносъ гораздо большаго размѣра. За два года и двѣсти долларовъ были большимъ пріобрѣтеніемъ. Ѳеня отказывала себѣ и мужу въ лишнемъ кускѣ и бралась за самую тяжелую работу, лишь бы заработать лишній долларъ и такимъ образомъ приблизить возможность сдѣлаться хозяйкой и собственницей.

Тимошка лежалъ въ очень старой колясочкѣ на дворѣ у крыльца и гулилъ, т. е. прикладывалъ кулачки къ губамъ и выпускалъ негромкіе рокочущіе звуки, какъ воркующій голубь.

— А-гу, Тимошенька, — сказала Ѳеня, сбрасывая ношу на землю и нагибаясь къ младенцу.

Тимошка радостно засмѣялся и протянулъ къ матери руки, но она тотчасъ же отклонилась назадъ и пошла провѣдать своихъ свиней. Она ухаживала за ними, какъ за малыми дѣтьми, ибо онѣ представляли ея главный живой капиталъ и къ осени должны были выручить, по крайней мѣрѣ, полтораста долларовъ.

Задавъ кормъ свиньямъ, Ѳеня опять подошла къ колясочкѣ и взяла ребенка на руки.

— А что, не плакалъ Тимошенька, мамо? — окликнула она старуху, которая мыла бѣлье въ деревянной лоханкѣ у колодца, растирая его на зубчатой доскѣ, похожей на жестяную терку. Въ Америкѣ было такъ много мелкихъ удобствъ, что нѣкоторыя изъ нихъ достались и на долю этихъ женщинъ. Даже колодезь былъ устроенъ въ видѣ гидравлическаго насоса, который глубоко уходилъ въ землю, и вода бѣжала изъ крана послѣ двухъ-трехъ поворотовъ чугунной ручки.

— Не плакалъ Тимошенька, мамо? — повторила Ѳеня.

Шешлянтихѣ было больше шестидесяти лѣтъ, и Ѳеня привыкла называть ее мамой, какъ и ея собственная невѣстка.

— Агу! — промычала старуха, не раскрывая рта. Она была чрезвычайно молчалива, и отъ нея было трудно добиться отвѣта даже на самый прямой вопросъ. Именно изъ-за этой молчаливости у нея выходили недоразумѣнія съ невѣсткой.

— Вы меня, видно, и за человѣка не считаете, мамо? — однажды сказала ей прямо молодая женщина. — Вы, видно, гордая… Я вамъ и то и се, а вы бы хоть ругнулись въ отвѣтъ!

Ѳеня, впрочемъ, была увѣрена, что Тимоша не плакалъ въ ея отсутствіи. Онъ былъ замѣчательно здоровый и смирный ребенокъ и доставлялъ матери почти такъ же мало хлопотъ, какъ пятилѣтній мальчикъ, который цѣлый день играетъ на улицѣ.

— А никто не приходилъ? — спросила опять Ѳеня.

Она была въ болтливомъ настроеніи и нуждалась въ отвѣтахъ такъ же мало, какъ дроздъ, который щебечетъ на вѣткѣ.

— Ага! — промычала старуха такъ же неопредѣленно, подливая свѣжей воды изъ-подъ крана въ лоханку.

Ѳеня примостила ребенка у своей груди и прошла въ садъ. Это громкое названіе она дала лѣвому углу своей усадьбы, гдѣ росло нѣсколько корявыхъ грушевыхъ и персиковыхъ деревьевъ, посаженныхъ еще при первоначальномъ устройствѣ фермы. Эти деревья приносили мелкіе и деревянистые плоды, но немного подальше, уже за чертой двороваго участка, они съ мужемъ развели небольшой виноградникъ, подобно всѣмъ окрестнымъ фермерамъ. Ѳеня мимоходомъ заглянула, какъ преуспѣвали ея лозы. Виноградъ вился по тычинамъ цѣпкими зелеными плетями. Мѣстами мелкія, только что завязывавшіяся ягоды уже висѣли гроздьями подъ широкими листьями, обѣщая обильный сборъ.

Ѳеня собиралась идти назадъ, но вдали послышалась пѣсня. Ѳеня остановилась, прислушиваясь къ словамъ. Ей пришло въ голову, что, быть можетъ, это ея мужъ везетъ въ Ноксвиль первый возъ дровъ, вырубленныхъ на дѣлянкѣ. Пѣсня выросла, но звуки и слова складывались въ нѣчто совсѣмъ другое, одинаково чуждое окружавшей американской природѣ, англо-саксонской культурѣ и славянской національной стихіи, которая забросила одинъ изъ своихъ отростковъ въ эти лѣсныя дебри. Пѣсня была замѣчательно красива. Она развивалась въ ясномъ воздухѣ, какъ безконечное кружево, волнуясь и трепеща и поднимаясь въ вышину. Въ ней слышалась тоска и сила, и меланхолическая мечтательность. Голосъ, пѣвшій ее, былъ мягкій и высокій теноръ, какъ нельзя лучше подходившій къ этимъ лирическимъ звукамъ.

Черезъ минуту изъ-за поворота лѣсной просѣки показалась маленькая лохматая лошадь, степенно тащившая большой возъ корявыхъ, мелко нарубленныхъ дровъ.

Рядомъ съ возомъ шелъ человѣкъ крупнаго роста и могучаго тѣлосложенія, съ большой головой, покрытой жесткими курчавыми волосами. Черты лица были ярко семитическаго типа, но въ осанкѣ и въ каждомъ движеніи сказывалась привычка къ тяжелому труду и большая, безсознательно увѣренная въ самой себѣ сила. Такъ выглядѣлъ, вѣроятно, Саулъ, который, по словамъ лѣтописца, возвышался плечами надъ цѣлой толпой. Въ каждой рытвинѣ дороги, когда лошадка замедляла шагъ, человѣкъ подпиралъ возъ плечомъ и однимъ широкимъ движеніемъ какъ будто перекатывалъ его впередъ вмѣстѣ съ лошадью. Въ общемъ, трудно было рѣшить, кто собственно больше передвигаетъ возъ, — лошадка или ея хозяинъ.

Несмотря на постоянную заботу о возѣ и лошади, курчавый человѣкъ въ гораздо большей степени былъ поглощенъ своимъ пѣніемъ. Можно было только удивляться, какъ изъ такого могучаго тѣла выходитъ такой нѣжный и сладкій голосъ.

Слова пѣсни были сложены на древне-еврейскомъ языкѣ, и ихъ простая прелесть для каждаго, кто могъ бы понять ихъ смыслъ, еще болѣе усилила бы очарованіе.

Абрамъ Сицимскій происходилъ изъ еврейскихъ колонистовъ южной Россіи и съ дѣтства не зналъ и не любилъ никакого другого дѣла, кромѣ земли. Волна эмиграціи подхватила его еще юношей и перенесла въ Палестину, гдѣ онъ провелъ десять лѣтъ, настойчиво стараясь приспособиться къ новой природѣ и климату. Въ огромномъ и дюжемъ питомцѣ русской степи какъ будто возродились полузабытыя духовныя черты древняго палестинскаго мужика, который умѣлъ заботиться только о своей нивѣ и точилѣ, о смоковницахъ и оливахъ, и простодушно оставлялъ торговлю хитрому финикійскому поморянину, который такъ искусно обсчитывалъ его при расчетахъ за пшеницу и вино.

Сицимскій, впрочемъ, имѣлъ еще другую, интеллигентную сторону. Въ Палестинѣ онъ сдѣлался пламеннымъ сіонистомъ и проникся вѣрою въ близкое возрожденіе еврейскаго царства съ тѣмъ религіознымъ и политическимъ энтузіазмомъ, который до сихъ поръ таится въ нижнихъ слояхъ еврейскаго народа, отдѣляя ихъ отъ международныхъ банкировъ Вѣны и Парижа такою же глубокою пропастью, какою нѣкогда галилейскіе горцы и самарійскіе пахари были отдѣлены отъ іерусалимскихъ саддукеевъ и идумейскихъ тысяченачальниковъ.

Послѣ тяжелаго дневного труда, Сицимскій проводилъ свои вечера въ ожесточенномъ стараніи усвоить себѣ древне-еврейскій языкъ, который, по-видимому, долженъ былъ явиться будущимъ языкомъ еврейскаго царства. Однако раскаленные камни Палестины, исторически обнищалой и лишенной орошенія, въ концѣ концовъ привели мечту Сицимскаго къ неожиданной развязкѣ… Черезъ десять лѣтъ, когда даже жена и десятилѣтній сынишка русскаго колониста настолько усвоили древній языкъ, что стали постоянно перемѣшивать его съ фразами польско-нѣмецкаго жаргона, пришла жестокая засуха и сожгла поле, филоксера съѣла виноградникъ, а бедуины угнали двухъ лошадей.

— Божье попущеніе! — смиренно подумалъ Сицимскій, но земля была въ закладѣ у мелкаго банкира въ Яффѣ и платить проценты было нечѣмъ. Не прошло и года, какъ бѣдный сіонистъ остался безъ кола и двора и, почти самъ не зная какъ, перебрался въ Америку. Въ Ноксвилѣ онъ былъ только три мѣсяца и по примѣру бѣднѣйшихъ переселенцевъ старался заработать немного денегъ дровянымъ промысломъ, который оплачивался лучше всего.

Ноксвильскій околотокъ былъ мѣстомъ интереснаго соціологическаго опыта, какіе, впрочемъ, въ предѣлахъ Новаго Свѣта происходятъ почти на каждомъ шагу. Комитетъ еврейскихъ благотворителей, при помощи огромнаго капитала, пожертвованнаго извѣстнымъ еврейскимъ богачемъ, пытался приспособить часть еврейскихъ переселенцевъ къ земледѣлію. Дѣло, какъ водится, велось черезъ пень-колоду. Колоніи выростали, какъ грибы, но исчезали еще быстрѣе. Капиталисты-благотворители корчили изъ себя аристократовъ и меньше всего заботились о нуждахъ колонистовъ. Чуть не половина затратъ уходила на администрацію. Даже самое мѣсто было выбрано неудачно, ибо ноксвильскія легкія земли требовали интенсивнаго хозяйства и большихъ затратъ капитала.

Злые языки говорили, что одному изъ благотворителей нужно было раздуть акціи желѣзной дороги, проходившей мимо Ноксвиля, и онъ поэтому скупилъ за безцѣнокъ огромную полосу корявыхъ кустарниковъ и потомъ не безъ выгоды перепродалъ ее комитету. Дѣйствительно, лѣсныя заросли въ Нью-Джерси до сихъ поръ были очень дешевы, и въ болѣе глухихъ углахъ можно было купить невоздѣланную землю по два доллара за акръ.

Какъ бы то ни было, еврейскіе земледѣльческіе поселки существовали уже болѣе двадцати лѣтъ. Колонисты получали отъ управленія избу, лошадь, плугъ, немного сѣмянъ, и непривычными руками принимались воевать съ кустарникомъ, но черезъ два, три года проѣдались и разорялись въ пухъ и уходили, куда глаза глядятъ. На ихъ мѣсто, однако, постоянно являлись новые. Изъ огромнаго потока еврейской эмиграціи постоянно отдѣлялись небольшія струйки, которыя обѣгали большіе городскіе центры и стремились излиться на лоно природы, хотя бы въ корявыхъ кустарникахъ Нью-Джерси.

Уроженцы южно-русскихъ колоній, выходцы изъ румынскихъ селъ и патріархальныхъ литовскихъ мѣстечекъ, гдѣ козы пасутся прямо на улицѣ, задыхались въ раскаленной каменной пасти Нью-Іоркскаго Гетто и готовы были заложить душу и тѣло за глотокъ свѣжаго воздуха на ноксвильскихъ поляхъ.

Другіе являлись изъ неплодородной Палестины, какъ Сицимскій, или изъ Южной Америки, гдѣ дѣло колонизаціи обстояло хуже и откуда колонисты убѣгали толпами въ Соединенные Штаты.

Были такіе, которые по нѣскольку разъ разорялись на земледѣліи, уходили въ городъ и, накопивъ нѣсколько сотъ долларовъ каторжнымъ трудомъ у швейной машины или токарнаго станка, снова являлись на ферму.

Въ двадцать лѣтъ на фермахъ околотка смѣнились три или четыре комплекта фермеровъ. Въ концѣ концовъ самые цѣпкіе выжили и приспособились къ земледѣлію. Къ двадцатипятилѣтнему юбилею еврейскаго земледѣлія въ Америкѣ, который аристократы-благотворители отпраздновали съ большой помпой въ прошломъ году въ Нью-Іоркѣ, околотокъ насчитывалъ около пятисотъ семей, которыя были болѣе или менѣе прочно связаны съ земледѣліемъ. Ноксвильскія фермы занимали центральное мѣсто, но именно здѣсь земледѣльческія дѣла шли хуже всего. Рядомъ, подъ непосредственнымъ покровительствомъ того же благотворительнаго комитета, развивался бойкій фабричный городокъ, интересы котораго быстро возрастали и выдвигались на первый планъ. Зато изъ пятидесяти первоначальныхъ фермъ уцѣлѣло только около половины; остальныя оставались пусты изъ года въ годъ, и управленіе мало-по-малу стало сдавать ихъ польскимъ, русинскимъ и русскимъ выходцамъ, которые стягивались къ русско-еврейскому городу, ибо, по естественному ходу вещей, еврейскіе, польскіе и русскіе переселенцы въ Америкѣ разсматриваютъ другъ друга, какъ земляковъ и сплошь и рядомъ селятся вмѣстѣ.

Ѳенѣ, впрочемъ, некогда было думать о судьбахъ соціологическаго опыта въ Ноксвилѣ. Она сама представляла не менѣе интересный опытъ, глубоко живучій и примѣнявшійся къ новымъ условіямъ гораздо лучше большинства еврейскихъ фермеровъ.

Въ Америку Ѳеня попала почти случайно. Русскій чиновникъ, командированный въ Чикаго наблюдать за выполненіемъ русскаго казеннаго заказа, привезъ ее съ собою прямо изъ Твери. У него была жена и двое дѣтей, и онъ не могъ обходиться безъ прислуги. Барыня предложила Ѳенѣ шесть рублей въ мѣсяцъ, а баринъ на всякій случай обезпечилъ себя двухлѣтнимъ контрактомъ. Ѳеня, впрочемъ, рада была и такимъ деньгамъ, ибо до того она никогда не получала больше четырехъ рублей. Въ Чикаго Ѳеня проявила совсѣмъ новыя способности и оказалась совершенно незамѣнимой для своихъ господъ. Госпожа Барковская не могла нахвалиться своею предусмотрительностью. И хозяйка, и служанка одинаково не знали ни слова по-англійски, но Ѳеня какимъ-то безошибочнымъ инстинктомъ угадывала значеніе непонятныхъ звуковъ и сразу стала сговариваться съ лавочниками и поставщиками продуктовъ. Въ первый же день, придя въ мелочную лавку за уксусомъ, она скорчила такую кислую «уксусную» гримасу, что приказчикъ немедленно понялъ и удовлетворилъ ее. Къ вечеру она уже торговалась съ колбасникомъ изъ-за цѣны сосисокъ, пуская въ ходъ наглядную ариѳметику своихъ десяти пальцевъ и отстаивая интересы своихъ хозяевъ до послѣдняго полуцента. Черезъ недѣлю она отыскала въ своемъ околоткѣ нѣсколько русско-еврейскихъ лавокъ, гдѣ она могла безъ затрудненія изъясняться на своемъ отечественномъ нарѣчіи. Но съ этого дня отношенія Ѳени и ея хозяйки стали портиться. Новые знакомцы растолковали Ѳенѣ, что въ Америкѣ самая неопытная прислуга получаетъ 10–12 долларовъ въ мѣсяцъ, т. е. въ четыре раза больше ея условленной платы. Еще черезъ недѣлю Ѳеня попросила прибавки. Хозяйка выругала Ѳеню дурой и пригрозила полиціей. Ѳеня ничего не сказала, но на другое утро собрала свои вещи въ узелъ и ушла изъ дома. Неслыханно высокое жалованье оказалось настолько соблазнительнымъ, что оттѣснило на задній планъ даже тверскія воспоминанія, и Ѳеня, очертя голову, пустилась въ совершенно незнакомый міръ, вооруженная узломъ съ рухлядью, парой здоровыхъ рукъ и настойчивымъ желаніемъ накопить денегъ.

— Проживу! — сказала себѣ Ѳеня. — Вонъ люди живутъ да еще Бога хвалятъ. Небось, и я не хуже!

Эта полуинстинктивная, но твердая увѣренность, что она не хуже другихъ людей и имѣетъ равное со всѣми право добиться лучшаго угла и куска, была присуща Ѳенѣ съ ранней юности. Быть можетъ, она впитала ее вмѣстѣ съ новой деревенской атмосферой или вытвердила съ уроками въ школѣ, которую посѣщала два года. Эта увѣренность привела Ѳеню изъ деревни въ губернскій городъ и внушила ей охоту пуститься черезъ океанъ, и теперь помогла ей такъ быстро и рѣшительно сжечь свои утлые корабли и пуститься въ открытое плаванье.

Госпожа Барковская однако не хотѣла уступить безъ борьбы, но русско-нѣмецкій адвокатъ, которому она показала Ѳенинъ контрактъ, объяснилъ ей къ ея невыразимому удивленію, что ввозить законтрактованныхъ людей въ Америку считается преступленіемъ, которое наказывается штрафомъ и тюрьмой, и посовѣтовалъ ей немедленно возвратить Ѳенѣ ея паспортъ. Ѳеня, впрочемъ, не думала ни о контрактѣ, ни о паспортѣ. Она пріютилась на время у старухи, продававшей газеты на уличномъ прилавкѣ; черезъ двѣ недѣли она была на новомъ мѣстѣ и стала-таки получать десять долларовъ въ мѣсяцъ. Она прожила цѣлый годъ въ Чикаго, скопила немного денегъ, потомъ неугомонная суета и зловонный дымъ этого чудовищнаго города надоѣли ей, и ее потянуло въ деревню на зелень и чистый воздухъ. Судьба рѣшила благопріятствовать Ѳенѣ до конца. Въ конторѣ наемнаго труда, куда она обратилась за справкой, ей предложили мѣсто стряпки въ ноксвильской земледѣльческой академіи, на лонѣ природы, среди населенія, которое говорило по-русски. Кромѣ Ѳени, въ академіи работалъ молодой русинъ изъ Тарнополя, Ѳедоръ Брудный, здоровый и упрямый парень, который уѣхалъ изъ Галиціи «безъ шеляга въ кешени» и далъ себѣ обѣтъ въ три года завести полное хозяйство на американской почвѣ. Черезъ годъ Ѳеня и Ѳедоръ рѣшили соединить свои сбереженія и основать хозяйство.

Директоръ училища, хотя и лишившійся двухъ лучшихъ рабочихъ силъ, проявилъ сочувствіе къ молодой четѣ. Онъ убѣдилъ управленіе отдать имъ одну изъ пустовавшихъ фермъ вмѣстѣ съ усадьбой, избой и даже небольшимъ участкомъ распаханной земли, которая имѣла въ лѣсистомъ Ноксвилѣ весьма реальную цѣнность.

Съ тѣхъ поръ прошло два года. Рента за ферму была низкая, три доллара въ мѣсяцъ. Брудные не упустили ни одного случая, чтобы заработать лишнюю копейку, и итогъ ихъ сбереженій постепенно увеличивался. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ Ѳеня сдѣлала попытку выписать свою семью изъ-подъ Торжка и даже предлагала послать имъ денегъ на проѣздъ. Въ Ноксвилѣ было еще много пустыхъ фермъ, и она была увѣрена, что ея мать и братъ сумѣютъ съ такимъ же успѣхомъ разводить куръ и свиней, какъ и она съ мужемъ. Она была готова выписать половину родного села и наполнить этими тверскими мужиками незанятыя избы и свободныя земли Ноксвиля. Въ ней громко говорила мужицкая жадность, и она постоянно прикидывала отечественный «четвертной надѣлъ» къ этому широкому лѣсному и полевому приволью.

Однако и мать и братъ наотрѣзъ отказались ѣхать. Только младшая сестра Ѳени, Катя, соблазнившись чудесными описаніями новой земли, которая Ѳеня присылала въ своихъ письмахъ, рѣшила послѣдовать приглашенію и настояла на своемъ, несмотря на отговоры родныхъ. Она выѣхала изъ Гамбурга около двухъ недѣль тому назадъ, но Ѳеня не знала, какъ долго можетъ продлиться переѣздъ, и уже нѣсколько дней съ часу на часъ ожидала свою сестричку.

Ребенокъ задремалъ, но и во снѣ продолжалъ лѣниво сосать материнскую грудь. Ѳеня присѣла на минуту на корень старой груши, выдавшійся изъ-подъ земли, какъ узловатый табуретъ, и тоже притихла, легонько покачивая Тимошу на своей груди.

Она ощущала, какъ движенія губъ ребенка понемногу теряютъ свою настойчивость, и струя молока, выходящая изъ ея груди, становится все тоньше и слабѣе, и эти послѣднія струйки теплой и живой волны, переливавшіяся изъ ея тѣла въ маленькое живое существо, лежавшее на ея рукахъ, дали ей снова чувство единенія съ природой. Глаза ея продолжали оставаться открыты, но мысли ея стали смутны; ей чудилось, какъ будто все существо ея постепенно растворяется въ окружающемъ ясномъ воздухѣ и будто струя живой силы изливается въ нее прямо изъ-подъ ногъ, изъ нѣдръ этой широкой, теплой и плодородной земли и потомъ переливается въ тѣло ея ребенка.

Легкій топотъ шаговъ послышался у забора. Ѳеня встрепенулась и поправилась на сидѣньи.

Худощавая женщина, съ красивымъ, но уже поблекшимъ лицомъ, съ тяжелой массой волосъ, небрежно скрученныхъ вокругъ головы, одѣтая во все черное, остановилась у калитки.

— Здравствуй, Ѳеня! — сказала она негромкимъ и неторопливымъ голосомъ, въ самомъ звукѣ котораго звучала усталость.

— И ты здравствуй, докторша! — быстро отвѣтила Ѳеня, дипломатично поджимая губы.

Она встала съ корня, но не сдѣлала шага по направленію къ новопришедшей. Стоя другъ противъ друга, онѣ являлись воплощеніемъ двухъ различныхъ человѣческихъ типовъ. Руки докторши были красны и покрыты такой же морщинистой и загрубѣлой кожей, какъ у Ѳени, но лицо ея было гораздо бѣлѣе, особенно у высокихъ, нѣсколько сжатыхъ висковъ, гдѣ голубыя жилки проступали наружу, причудливыя и нѣжныя, какъ начертанія географической карты, наполовину слинявшей съ стариннаго пергамента.

У докторши не было прислуги, и она много лѣтъ сама исполняла всю домашнюю работу, но ей не приходилось выходить ежедневно въ поле, какъ дѣлала Ѳеня и другія сосѣднія фермерши; лицо ея сохранило тотъ же нѣжный оттѣнокъ, какъ десять лѣтъ тому назадъ, когда она впервые высадилась на Нью-Іоркской пристани съ дипломомъ женской гимназіи вмѣсто всякаго наличнаго капитала. Выраженіе ея глазъ, посадка головы и вся осанка были совсѣмъ иныя, чѣмъ у молодой крестьянки, и свидѣтельствовали о томъ, что, по крайней мѣрѣ прежде, она знала другія мысли, кромѣ заботъ о семьѣ и домѣ.

Круглое лицо Ѳени было проще, здоровѣе и глядѣло болѣе приспособленнымъ къ окружавшей ихъ обѣихъ сельской картинѣ, одновременно дышавшей покоемъ и трудомъ.

Ѳеня все продолжала стоять у грушеваго корня, среди молодыхъ побѣговъ, поднимавшихся вокругъ стараго ствола. Издали могло показаться, какъ будто она тоже принадлежитъ къ этой обильной молодой поросли и соединена невидимыми растительными нитями съ плодороднымъ деревомъ. Ея короткія крѣпкія ноги какъ будто уходили въ землю. Но глаза ея выжидательно и нѣсколько осторожно смотрѣли на докторшу. Она съ дѣтства привыкла дѣлить человѣчество на «народъ» и «господъ», и ея многолѣтнія испытанія съ различными губернскими чиновницами, до госпожи Барковской включительно, конечно, не могли поколебать этого убѣжденія. Въ Ноксвилѣ она въ первый разъ увидѣла нѣчто иное, ибо въ этомъ новомъ, только что вырастающемъ околоткѣ всѣ званія и сословія были перемѣшаны, и, съ одной стороны, доктору приходилось самому вскапывать свой огородъ, а съ другой стороны — старый фермеръ, въ родѣ Рабиновича, еще сохранившій даже часть первоначальнаго смиренія, вывезеннаго изъ «черты осѣдлости», нанималъ бакалавровъ земледѣльческой академіи на уборку винограда, по полтора доллара въ день.

Ѳеня все-таки осторожно относилась ко всему, что стояло внѣ ея круга. Это была великорусская простонародная привычка, выработанная минувшими историческими вѣками, когда сѣрая деревня запиралась въ своей околицѣ, какъ улитка въ раковинѣ, и на глазахъ господской усадьбы хранила и передавала изъ поколѣнія въ поколѣніе свои собственныя привычки, надежды и вѣрованія.

И здѣсь въ Ноксвилѣ Ѳеня все-таки продолжала чувствовать, что докторша совсѣмъ иначе относится къ окружающей жизни, и что если ея руки загрубѣли отъ работы, то мечты продолжаютъ хранить городскую прихотливость и заключаютъ въ себѣ многое, чуждое, непонятное и ненужное Ѳенѣ.

— Пойди къ намъ на день, Ѳеня! — сказала докторша тѣмъ же усталымъ и слегка озабоченнымъ тономъ. — Не справиться намъ однѣмъ.

Ѳеня подумала съ минуту.

— Что, есть стирка? — коротко спросила она.

— И стирка есть, — сказала докторша, — и еще гости изъ города пріѣхали.

— Ну, ладно! — сказала Ѳеня, какъ будто она именно и хотѣла удостовѣриться, хватитъ ли для нея работы въ домѣ докторши. — Давай деньги!

Въ Ноксвилѣ было въ обычаѣ платить за домашнюю поденщину всегда впередъ, главнымъ образомъ для того, чтобы сдѣлать условіе болѣе обязательнымъ для «труда».

Докторша молча вынула и подала ей три полудоллара, серебряныхъ, крупныхъ, очевидно, заранѣе припасенныхъ для этой цѣли.

— Только я ребенка съ собой возьму! — сказала Ѳеня, мимоходомъ, завертывая спящаго младенца въ старый ситцевый передникъ.

— Мамо! — окликнула она старуху. — Коли чоловикъ придетъ, вы покормите его!

— Угу! — попрежнему промычала Шешлянтиха.

Она съ ожесточеніемъ выкручивала своими длинными и костлявыми руками только что вымытую штуку бѣлья и была менѣе чѣмъ когда-либо расположена къ разговору.

— Ну, такъ и самъ найдетъ! — проговорила Ѳеня. — Небось знаетъ дорогу къ горшкамъ!

Ѳедоръ Брудный отличался прожорливымъ аппетитомъ. Въ тѣ рѣдкіе дни, когда Ѳенѣ приходило въ голову приготовить лакомое блюдо, этотъ огромный и мрачный мужикъ приставалъ къ ней, какъ ребенокъ, и таскалъ куски изъ горшка. Впрочемъ, Ѳеня не очень заботилась о разнообразіи своего стола, даже по воскресеньямъ, ибо ее слишкомъ занимали другія заботы. Но теперь, идя сзади докторши съ ребенкомъ на рукахъ, она съ нѣкоторымъ презрѣніемъ подумала, что эти барыни не годятся ни для какой работы, что онѣ не въ состояніи вымыть собственнаго бѣлья, ни приготовить угощенія для нѣсколькихъ человѣкъ гостей, которые случайно соберутся къ нимъ въ домъ.

Докторша, шедшая впереди, думала только о томъ, что ей предстоитъ тяжелый день. Она жила вмѣстѣ съ золовкой, и у обѣихъ было по трое дѣтей. Обѣ женщины жили дружно и работали, сколько могли, но раздѣленное бремя домашнихъ заботъ казалось не легче, а тяжелѣе. Дѣтская орава поднимала невообразимый гамъ, и, въ концѣ концовъ, каждой матери представлялось, что у нея не трое, а цѣлыхъ шестеро питомцевъ. Для постороннихъ посѣтителей весь домъ походилъ на дѣтскій пріютъ, гдѣ ползающіе, ковыляющіе или скачущіе мальчишки и дѣвченки попадались въ каждой комнатѣ и на каждой ступенькѣ лѣстницы.

Домъ доктора стоялъ на окраинѣ фабричнаго городка. Это было довольно обширное зданіе въ два этажа съ аптекой впереди и мезониномъ подъ крышей. Докторъ выстроилъ его весь сверху до низу собственными руками къ немалому соблазну многихъ паціентовъ, которые все еще не разучились прикидывать вещи на европейскую мѣрку и никакъ не могли переварить, что тотъ же самый человѣкъ по вечерамъ надѣваетъ черный сюртукъ и засѣдаетъ въ собственной пріемной, а по утрамъ облекается въ синій балахонъ и прибиваетъ доски на крышѣ. Докторъ, однако, не обращалъ вниманія на пересуды. Онъ былъ мастеръ на всѣ руки. Даже надпись на мѣдной дощечкѣ у дверей, гласившая: «Докторъ Борисъ Харбинъ принимаетъ во всякое время», была вырѣзана имъ самимъ, и до сихъ поръ онъ тщательно чистилъ ее каждое утро особымъ краснымъ порошкомъ. Онъ былъ необыкновенно дѣятеленъ; въ свободное время онъ вскапывалъ и засѣвалъ огородъ, кормилъ птицу и даже исполнялъ всякую домашнюю работу гораздо проворнѣе женщинъ. Но въ Ноксвилѣ пока не было другого врача, и поэтому у доктора Бориса не было времени даже для того, чтобы выспаться по-человѣчески. Чуть не каждую полночь его будили и требовали къ родильницѣ, къ внезапно захворавшему ребенку или къ умирающему старику. Еще хуже было то, что докторъ Борисъ быстро пріобрѣлъ необычайную популярность въ Ноксвилѣ, и почти половина больныхъ старалась навязать ему роль свѣтскаго духовника и совѣтника въ запутанныхъ дѣлахъ. Почти противъ собственной воли онъ былъ посвященъ во всѣ ноксвильскіе секреты и принималъ дѣятельное участіе въ ихъ благополучномъ разрѣшеніи. Отъ него требовали, чтобы онъ мирилъ поссорившихся супруговъ, помогалъ найти вторую закладную подъ домъ или даже приданое для засидѣвшейся невѣсты.

Девять десятыхъ своей жизни докторъ проводилъ на ходу, отъ паціента къ паціенту. Время отъ времени ему становилось не въ моготу. Тогда онъ бралъ велосипедъ и уѣзжалъ по большой дорогѣ, куда глаза глядятъ, переѣзжалъ отъ фермы къ фермѣ и возвращался домой на третій или четвертый день. Но часто даже во время такихъ «самовольныхъ отлучекъ» братья или сыновья паціентовъ пускались за нимъ вдогонку тоже на велосипедѣ и, изловивъ его на полдорогѣ, немедленно возвращали на мѣсто. Едва ли есть необходимость прибавить, что, несмотря на огромную практику, доходы доктора были невелики и даже на домѣ лежала тяжелая закладная. Зажиточные паціенты болѣе или менѣе платили, но бѣдныхъ онъ лѣчилъ даромъ и даже снабжалъ даровыми лѣкарствами изъ собственной аптеки. Въ Ноксвилѣ, какъ и вездѣ въ Америкѣ, медицина являлась совершенно частнымъ дѣломъ, и никто не заботился о безплатной или хотя бы объ удешевленной раздачѣ лѣкарствъ болѣе бѣднымъ больнымъ.

Почти половина нижняго этажа была занята обширной комнатой, которая, смотря по обстоятельствамъ, играла роль гостиной, столовой или залы. Въ зимніе вечера дѣти играли здѣсь въ лошадки. Раньше, когда у доктора и его брата не было столько дѣтей, дамы иногда собирали здѣсь молодежь и устраивали танцы. Теперь, несмотря на ранній утренній часъ, комната уже была полна народомъ. Русскіе интеллигенты изъ Нью-Іорка, Филадельфіи и даже Вашингтона охотно пріѣзжали на каникулы въ ноксвильскій околотокъ: это было единственное мѣсто во всей Америкѣ, гдѣ русская атмосфера, хотя и разрѣженная и перемѣшанная съ инородными элементами, прикасалась къ деревенской природѣ. Здѣсь можно было жить свободнѣе, чѣмъ у пригородныхъ фермеровъ Нью-Іорка, которые усердно старались ввести дачника въ узкія рамки и заставляли его принимать пищу по звонку, какъ за городскимъ табльдотомъ.

Въ квартирахъ здѣсь было больше простора, столъ болѣе походилъ на русскій. Природа была проще и растрепаннѣе, а главное не было того неисчислимаго множества трамваевъ, снующихъ взадъ и впередъ, отелей съ музыкой и ресторановъ «съ загороднымъ гуляньемъ», которые такъ отравляютъ жизнь повсюду, гдѣ собирается американская дачная толпа.

Ноксвильскіе фермеры успѣли создать для своихъ дачниковъ новое русско-американское имя «плежурникъ», составленное изъ англійскаго слова pleasure (удовольствіе) съ русскимъ окончаніемъ.

Однако большая часть людей, наполнявшихъ столовую доктора, не принадлежала къ плежурникамъ. Сегодня была годовщина пріѣзда въ Америку самой старой группы русскихъ интеллигентныхъ переселенцевъ, и на этотъ разъ они съѣхались праздновать ее въ Ноксвиль, ибо докторъ Харбинъ былъ деканомъ и, быть можетъ, наиболѣе уважаемымъ членомъ группы. Гости пріѣхали по желѣзной дорогѣ вчера вечеромъ и почти всѣ расположились въ домѣ доктора, а также въ большомъ домѣ, стоявшемъ почти рядомъ, гдѣ жили родители жены его брата. Несмотря на ранній часъ, почти вся компанія была въ сборѣ и, сидя за столомъ, пила чай. Мѣсто самовара занималъ цилиндрическій сосудъ съ краномъ, сдѣланный изъ жести и болѣе всего похожій на ведро съ квасомъ. Туда наливали кипятокъ, вскипятивъ его въ чайникахъ. Кипятить воду на американской кухонной печи было гораздо легче, чѣмъ возиться съ приготовленіемъ углей, необходимыхъ для настоящаго самовара.

Младшаго Харбина не было дома. Онъ былъ странствующимъ агентомъ большой компаніи, продававшей сѣмена какой-то усовершенствованной резеды, и почти постоянно разъѣзжалъ по окрестнымъ деревнямъ. Кромѣ того, онъ распространялъ усовершенствованные ножи для разрѣзыванія сыровъ, мыльный порошокъ и галстуки съ механически защелкивающимся бантомъ. Въ Америкѣ самыя странныя новинки нерѣдко дѣлаютъ карьеру, и изъ резеды, сыра и галстуковъ Павелъ Харбинъ успѣвалъ извлекать себѣ средства къ существованію, «дѣлалъ жизнь», какъ говорятъ въ Америкѣ. Зато его почти никогда не было дома.

Жена его, безцвѣтная блондинка, въ сѣромъ холстинковомъ платьѣ, съ сѣрыми глазами и волосами, сидѣла у жестяного ведра и разливала чай. Съ перваго взгляда на нее можно было подумать, что она страдаетъ тайною и неизлѣчимою болѣзнью, потомъ впечатлѣніе сглаживалось, но все же оставалось. Ближе всего она выглядѣла такъ, какъ будто въ прошлую ночь ей приснился тяжелый сонъ, и она до сихъ поръ еще не успѣла окончательно опомниться отъ бремени. Она не отказывалась ни отъ какой работы и съ утра до вечера была чѣмъ-нибудь занята, но движенія ея были такъ медленны, что изъ ея работы было немного проку. Въ компаніи, собравшейся у чайнаго стола, было три доктора, и всѣ они были разнаго мнѣнія объ ея сонной меланхоліи. Докторъ Харбинъ утверждалъ, что въ ея жилахъ мало красныхъ шариковъ, и серьезно, но безуспѣшно уговаривалъ ее пить теплую кроличью кровь. Докторъ Бугаевскій утверждалъ, что она загипнотизирована патеромъ католической церкви въ сосѣднемъ городкѣ Жуанвилѣ и безсознательно готовится перейти въ католичество. Церковь была построена на ирландскія деньги, большая часть прихожанъ были поляки и словаки, а патеръ былъ итальянецъ, но его англійское краснорѣчіе было рѣзкаго и обличительнаго свойства, и нѣсколько женщинъ даже изъ іудейскаго Ноксвиля ѣздили за пятнадцать миль послушать новаго Савонаролу. Докторъ Паклинъ безъ обиняковъ утверждалъ, что Фанни Ильинишна страдаетъ глистами.

Бориса Харбина тоже почти не было дома. Правда, раза три онъ появлялся на порогѣ комнаты, собираясь выпить стаканъ чаю, но тотчасъ же въ дверяхъ аптеки раздавался звонъ, свидѣтельствовавшій о появленіи новаго паціента, и онъ немедленно исчезалъ съ поля зрѣнія.

Докторъ Паклинъ былъ миніатюрный и немного горбатый человѣчекъ, съ коротенькими ножками и несоразмѣрно длинными руками. Его усадили на самый высокій стулъ, и ноги его болтались въ пространствѣ подъ столомъ и, несмотря на всѣ усилія, никакъ не могли достать до твердой земли. Иногда ему казалось, что тамъ внизу какая-то неизмѣримо глубокая бездна и что стулъ его поставленъ на узкую вершину высокаго и крутого утеса. Зато верхняя половина его туловища возвышалась, какъ слѣдуетъ, надъ столомъ, и его длинныя руки съ цѣпкими пальцами могли свободно передвигать стаканы, намазывать масло на хлѣбъ и больше всего жестикулировать.

— Да! — сказалъ докторъ Паклинъ, отодвигая свой стаканъ и вытирая бумажной салфеткой мокрое пятно отъ блюдечка. — Десять лѣтъ тому назадъ, въ этотъ самый день мы праздновали такой же праздникъ, только не въ Ноксвилѣ, конечно, а тамъ далеко, въ Миссури, — онъ произнесъ по-американски, — въ Мызуры, — такъ праздновали, что даже быка на волю отпустили!

Лицо человѣка, сидѣвшаго напротивъ него, сдѣлалось чрезвычайно внимательно. Имя его было Абрамовъ, а по-англійски Graham; за двадцать лѣтъ онъ успѣлъ превратиться изъ русскаго городского учителя въ американскаго беллетриста и даже составилъ себѣ довольно видное имя. Онъ былъ прекраснымъ собесѣдникомъ, ибо не только умѣлъ слушать, но и поощрять разговорчивость своего партнера умно поставленнымъ вопросомъ или восклицаніемъ.

— Да! — повторилъ Паклинъ. — Вы знаете, съ нами тогда Грей былъ, мы его еще Богочеловѣкомъ звали.

Грагамъ утвердительно кивнулъ головою. Пальцы его безсознательно зашевелились, какъ будто отыскивая карандашъ. Онъ много лѣтъ былъ репортеромъ большой Нью-Іоркской газеты, и привычка интервьюера сдѣлалась составною частью его существа.

— Онъ, знаете, уже большое имя имѣлъ, — продолжалъ Паклинъ: — основатель первой русской земледѣльческой колоніи въ Америкѣ. Написали мы ему: земля наша велика и обильна, пріѣзжайте, молъ, къ намъ въ гости… Видимъ, красавецъ, умница, большая борода, русая съ просѣдью, вдумчивые глаза, однимъ словомъ, апостолъ. Думаемъ, быть ему нашимъ перманентнымъ старостой, а онъ слышать не хочетъ. «Я, говоритъ, частица человѣчества, мнѣ нужно простую работу!»

«Такая золотая душа, съ утра до вечера въ огородѣ копается. Намъ между тѣмъ нужно было купить быка на племя. Думаемъ, кого послать, — надуютъ подлецы, еще яловую корову всучатъ. Попросимъ Грея, у него опытъ есть. Грей подумалъ и поѣхалъ. Черезъ день является назадъ, и видимъ, за шарабаномъ привязанъ огромный сивый быкъ. Рога — хоть на охотничью выставку посылай, великолѣпныя стати, однимъ словомъ, чудовище. Спрашиваемъ, сколько заплатилъ? — Сорокъ пять долларовъ; только на пять долларовъ дороже обыкновеннаго. Отпустили мы быка въ стадо, прошелъ день и два, видимъ, наши коровы что-то скучныя ходятъ, а потомъ даже стали онѣ бодать этого быка. Совсѣмъ маленькая коровка такъ прямо нападаетъ на него, и рогами въ бокъ, а быкъ бѣжать. Сознаетъ, стало быть, что виноватъ передъ коровами. Думаемъ, не ладно дѣло; стали мы присматриваться къ быку и видимъ, что онъ, пожалуй, постарше самого Грея, и даже кожа вся въ морщинахъ, и шерсть сивая не отъ природы, а отъ старости, однимъ словомъ, Маѳусаилъ бычачьяго племени. А тутъ какъ разъ годовщина подошла. Собрались мы на общую сходку. Насъ, знаете, чуть не сто человѣкъ было, выпили тоже немножко. Я поднялъ вопросъ; зачѣмъ мучить бѣдное животное? Слѣдуетъ отпустить его хотя на старости лѣтъ на волю. Грей сейчасъ взлѣзъ на столъ и произнесъ рѣчь о стихійномъ братствѣ жизни. И знаете, по-моему, это была лучшая изъ его рѣчей. — „Каждый изъ насъ, говоритъ, вмѣщаетъ въ себѣ тысячу жизней. Цѣль мірозданія — любовь. Я ощущаю единеніе съ ритмомъ массовой жизни и стремлюсь потонуть въ ея творческой, свѣтлой и великой гармоніи!..“ Откуда у него бралось? Всѣхъ онъ тварей перебралъ, не то что коровъ и быковъ, а добрался до муравьевъ и пчелъ, не хуже нынѣшняго Метерлинка. Совсѣмъ онъ насъ тогда съ ума свелъ. Кажется, замычи этотъ быкъ, мы бы тотчасъ же замычали вмѣстѣ съ нимъ. Ну, конечно, тотчасъ же единогласно рѣшили отпустить быка на волю, довольно онъ поработалъ на пользу человѣческаго и коровьяго рода…

Сняли съ него веревку, а вмѣсто нея къ рогамъ привязали бумагу: „Сей быкъ отпущенъ на волю за выслугу лѣтъ. Убѣдительно просимъ всѣхъ честныхъ людей не тревожить его почтенную старость…“ Потомъ прогнали быка въ лѣсъ».

Нѣсколько ближайшихъ сосѣдей, привлеченныхъ разсказомъ, слушали и смѣялись.

— А что же сталось съ быкомъ? — спросилъ архитекторъ Спутниковъ и даже повернулъ свой стулъ въ сторону Паклина.

— Я не знаю! — задумчиво отвѣтилъ маленькій докторъ. — Мы его больше не видѣли. Но теперь мнѣ кажется, что мы сдѣлали ошибку. Бумага наша была адресована ко всѣмъ честнымъ людямъ, а въ Америкѣ, знаете, множество прохвостовъ.

Слушатели снова разсмѣялись.

Миніатюрный докторъ съ кривыми ногами пережилъ довольно разнообразную карьеру. Между прочимъ, онъ былъ однимъ изъ наиболѣе дѣятельныхъ основателей обширной земледѣльческой колоніи, которая задалась цѣлью преобразовать міръ на основахъ братской любви и просуществовала цѣлыхъ шесть лѣтъ, но потомъ, когда члены стали старше, какъ-то незамѣтно распалась. Его длинныя цѣпкія ладони до сихъ поръ сохранили слѣды мозолей, натертыхъ ручками плуга и древкомъ косы, но, быть можетъ, именно этому тяжелому труду онъ былъ обязанъ тѣмъ обстоятельствомъ, что его хилое тѣло еще держалось на свѣтѣ. Впрочемъ, духъ маленькаго доктора былъ такъ живучъ, что онъ былъ способенъ самъ по себѣ скрѣплять вмѣстѣ его хрупкую плоть, какъ крѣпкій, хотя и невидимый цементъ. Докторской наукѣ онъ научился уже на старости лѣтъ, но теперь имѣлъ порядочную практику въ русско-еврейскомъ кварталѣ Нью-Іорка. Однако, онъ принадлежалъ къ такъ называемымъ безлошаднымъ докторамъ квартала и никакъ не могъ перейти въ аристократическіе ряды счастливцевъ, которые считали нужнымъ и возможнымъ разъѣзжать по паціентамъ на собственной лошади. Какъ всѣ маленькіе люди, докторъ Паклинъ былъ необычайно влюбчивъ, но пассіи его длились не болѣе двухъ недѣль, и мало-по-малу онъ привыкъ смотрѣть на женщинъ со снисходительнымъ презрѣніемъ, свойственнымъ заматорѣлому холостяку.

Въ этой небольшой сравнительно комнатѣ собрались самые замѣчательные люди полумилліонной волны эмигрантовъ, которую бѣдная и сѣрая Россія подарила богатой и цвѣтистой Америкѣ, и поистинѣ старая родина могла бы гордиться разнообразною даровитостью отвергнутыхъ и полузабытыхъ ею дѣтей. Всѣ эти люди пріѣхали въ нѣдрахъ эмигрантскихъ кораблей безъ копейки денегъ въ карманѣ, безъ языка и связей, и въ десять или пятнадцать лѣтъ прошли десятки разнообразныхъ поприщъ. Силы ихъ, окрыленныя нуждой, развернулись на американскомъ просторѣ, и они были бы достойны удивленія своихъ согражданъ, если бы въ Америкѣ не было принято за правило ничему не удивляться.

Одинъ изъ врачей, управлявшихъ прекрасной и хорошо поставленной больницей, поступилъ на медицинскій факультетъ тридцати лѣтъ и, чтобы заработать себѣ содержаніе, нанимался подметать городскія улицы по утрамъ.

Бывшій петербургскій студентъ былъ два раза профессоромъ политической экономіи въ лучшихъ американскихъ университетахъ; но не могъ ужиться съ подобострастнымъ поклоненіемъ, которое американская ученость свидѣтельствуетъ кстати и некстати великому денежному мѣшку, осыпающему ее своими щедротами.

Аккерманскій гимназистъ сталъ редакторомъ большой политической газеты, помощникъ аптекаря превратился въ искуснаго металлурга и завѣдывалъ литейнымъ заводомъ, ученикъ московскаго техническаго училища сталъ химикомъ-изобрѣтателемъ. Огромный и пузатый Спутниковъ въ пятьдесятъ лѣтъ внезапно превратился въ архитектора и недавно построилъ ратушу въ большой и цвѣтущей столицѣ одного изъ западныхъ штатовъ.

Многіе изъ этихъ людей перешли черезъ предѣлъ среднихъ лѣтъ, но никто изъ нихъ не поддавался усталости.

Юная свѣжесть и неистощимая живучесть великаго народа восточной Европы била ключомъ въ сердцахъ его отверженныхъ и побочныхъ сыновей, и въ этой цвѣтущей странѣ, самодовольной въ своемъ богатствѣ и всецѣло преданной производству и накопленію, они ревниво хранили завѣты русской умственной дерзости и душевнаго безпокойства. Отыскавъ приложеніе своему труду, они старались также найти мѣсто для своего идеала, но самодовольная Америка называла ихъ мечтателями и охотнѣе всего старалась подражать европейской табели о соціальныхъ рангахъ. Если ей случалось взять что-либо изъ идеаловъ континентальной Европы, она немедленно переиначивала ихъ на англо-саксонскій ладъ, переводила ихъ на языкъ благомыслящей церковности и пересчитывала на доллары и центы.

Рыцарями американской «порядочности» были дѣловитый банкиръ и медоточивый пасторъ, и она признавала континентальныхъ эмигрантовъ лишь постольку, поскольку они уподоблялись тому или другому типу.

Гости были въ отличномъ настроеніи, быть можетъ, благодаря волнѣ чистаго воздуха, освѣженной легкимъ благоуханіемъ полевыхъ цвѣтовъ и вливавшейся въ открытое окно. Въ раскаленныхъ стѣнахъ большихъ городовъ воздухъ былъ пропитанъ зловоніемъ курнаго угля и насыщенъ сухимъ туманомъ жирныхъ испареній, поднимавшихся надъ безчисленными фабричными трубами и кухонными печами, надъ керосиновыми и газовыми двигателями и питомниками электрической силы.

Здѣсь въ Ноксвилѣ было столько простора, зелени и тишины. Люди работали и здѣсь, но никто не бѣгалъ и не суетился на спокойныхъ поляхъ и широкихъ улицахъ маленькаго городка.

— Какъ хотите! — громко сказалъ докторъ Бугаевскій, обращаясь къ своему сосѣду черезъ столъ и тоже отодвигая свой стаканъ. — А все-таки они сдѣлали хорошее дѣло.

Они — это былъ благотворительный комитетъ.

Группа интеллигентовъ, привыкшихъ къ русской широтѣ мысли и разучившихся даже понимать многіе человѣческіе предразсудки, относилась съ нескрываемымъ презрѣніемъ къ кучкѣ разбогатѣвшихъ банкировъ, которые перенимали, утрируя, чванныя замашки американскихъ денежныхъ богачей и готовы были купить себѣ рыцарскую генеалогію и гербъ, по примѣру Асторовъ и Вандербильтовъ.

Они ежедневно воочію убѣждались, что высохшія души капиталистовъ не могли и не хотѣли создать ничего, кромѣ толпы чиновниковъ и стада зависимыхъ, вѣчно опекаемыхъ кліентовъ, и даже сотни тысячъ и милліоны долларовъ, которые ежегодно тратились въ европейскихъ кварталахъ Нью-Іорка и Филадельфіи на благотворительныя цѣли, не могли заставить ихъ измѣнить свое мнѣніе.

Но докторъ Бугаевскій чувствовалъ себя гораздо счастливѣе въ Носквилѣ, чѣмъ въ Нью-Іоркѣ, и ему невольно думалось, что колонисты и жители городка должны чувствовать то же самое.

Человѣкъ, сидѣвшій противъ Бугаевскаго, поднялъ голову, смѣрилъ словоохотливаго доктора недружелюбнымъ взглядомъ и опять потупился. Онъ былъ узкоплечъ, тщедушенъ, съ несоразмѣрно большой головой и широкимъ лицомъ, покрытымъ трех-дневной черной щетиной. Изъ всѣхъ участниковъ торжества онъ одинъ не обнаруживалъ особой веселости и охоты къ разговору съ сосѣдями. Онъ, впрочемъ, все время бормоталъ какія-то слова, но они, очевидно, не назначались для посторонняго слуха. Если кто-нибудь дѣлалъ попытку привлечь его къ общему разговору, онъ отвѣчалъ злобной гримасой и еще ниже опускалъ свое плоское лицо.

Это былъ инженеръ Воробейчикъ, полупомѣшанный изобрѣтатель, который восемь лѣтъ тому назадъ продалъ желѣзнодорожной компаніи за пятьсотъ долларовъ и небольшую ренту новое приспособленіе въ воздушномъ тормазѣ. Исторія Воробейчика была очень проста и вмѣстѣ полна несообразностей. Даже его фамилія была несообразная, русская и вмѣстѣ съ тѣмъ такая, которая ясно обнаруживала его еврейское происхожденіе, ибо истинно русскій человѣкъ можетъ называться Воробушкинъ или, если хотите, Горобчикъ, но никакъ не Воробейчикъ.

Онъ пріѣхалъ въ Америку двадцатилѣтнимъ юношей учиться технологіи и вмѣсто этого угодилъ въ портняжную мастерскую шить рубашки. Этимъ полезнымъ дѣломъ онъ занимался пять лѣтъ по двѣнадцати часовъ въ сутки; по вечерамъ онъ, кромѣ того, читалъ техническія книги, а днемъ, подъ шелестъ полотна и жужжащій стукъ машины, все думалъ, вычислялъ и опять думалъ. Пальцы его, машинально передвигавшіе холстъ, нерѣдко попадали подъ иголку, но онъ не обращалъ на это вниманія и мысленно комбинировалъ свою «идею» со всѣми возможными сочетаніями условій, чтобы опредѣлить ея примѣнимость. Плодомъ этихъ размышленій черезъ пять лѣтъ явился новый тормазъ. Замѣчательно, что за все время Воробейчикъ не сдѣлалъ ни одного опыта и не начертилъ ни одного чертежа. Онъ, впрочемъ, даже не признавалъ необходимость опытовъ и пресерьезно утверждалъ, что у него въ головѣ настоящая мастерская и чертежная.

Желѣзнодорожная компанія сдѣлала на тормазѣ милліоны, а Воробейчикъ сталъ получать двадцать пять долларовъ въ недѣлю, но ему хватало на жизнь, и вмѣсто того, чтобы роптать, онъ немедленно принялся за обработку новыхъ идей. Съ тѣхъ поръ прошло восемь лѣтъ. За это время Воробейчикъ успѣлъ обдумать, составить и даже обезпечить патентомъ цѣлую кучу новыхъ механическихъ изобрѣтеній, главнымъ образомъ, въ области электрическаго движенія. Впрочемъ, сфера его дѣятельности была очень разнообразна и заключала въ себѣ новую пушку, подводную лодку, ротаціонную машину, улучшенную передачу силъ и еще Богъ знаетъ что. Многія изъ его построеній были фантастичны или открывали уже открытую Америку, но иныя, по словамъ спеціалистовъ, имѣли большую цѣнность. Вначалѣ Воробейчикъ попрежнему избѣгалъ опытовъ и продолжалъ составлять, вычислять и разрабатывать свои проекты исключительно въ своей собственной «мастерской». Усиленное напряженіе воображенія не прошло, однако, даромъ. Воробейчикъ сталъ нервнымъ, подозрительнымъ, воображеніе стало играть съ нимъ нехорошія штуки и изъ каждаго чужого, некстати сказаннаго слова создавало цѣлую исторію объ интригахъ и тайныхъ преслѣдованіяхъ.

Къ этому присоединилась неудачная любовная исторія, и Воробейчикъ попалъ въ сумасшедшій домъ. Когда его выпустили оттуда, это былъ конченный человѣкъ. Даже голова его посѣдѣла. Съ тѣхъ поръ Воробейчикъ прекратилъ частныя отношенія съ своими прежними пріятелями. Онъ постоянно обвинялъ ихъ въ интригахъ и предательствахъ и даже пробовалъ жаловаться на нихъ властямъ. Однако, онъ продолжалъ посѣщать празднества и собранія, подобныя нынѣшнему, и никто не имѣлъ духу сдѣлать ему хоть малѣйшее замѣчаніе.

Среди американскихъ компаній, интересующихся электрической техникой, скоро прошелъ слухъ, что изобрѣтатель такой-то не въ своемъ умѣ. Нѣкоторыя изъ нихъ не преминули воспользоваться этимъ и захватили нѣсколько патентовъ, списавъ ихъ въ патентной конторѣ Вашингтона и предоставивъ Воробейчику искать свои права судомъ, если онъ хочетъ.

Человѣкъ большого роста, сидѣвшій рядомъ съ изобрѣтателемъ, тоже поднялъ голову и презрительно посмотрѣлъ на доктора Бугаевскаго. Лицо его было чисто выбрито и имѣло рѣзко очерченный классическій профиль, напоминавшій извѣстный бюстъ императора Траяна.

Это былъ Двойнисъ, котораго называли королемъ дамскихъ портныхъ въ городѣ Нью-Іоркѣ, не потому, чтобы онъ имѣлъ магазинъ дамскихъ модъ, а потому, что пятнадцать лѣтъ тому назадъ онъ, будучи рабочимъ въ портняжной мастерской, положилъ основу юніону заготовщиковъ платья.

— Что вы сказали? — спросилъ онъ рѣзкимъ голосомъ. Онъ выговаривалъ русскія слова съ горловымъ акцентомъ, измѣняя гласныя, какъ иностранецъ.

— Я говорю, что въ Ноксвилѣ лучше жить, чѣмъ въ Нью-Іоркѣ, — высказалъ Бугаевскій свою основную мысль.

— Да? — иронически переспросилъ Двойнисъ. — А скажите мнѣ, кто сдѣлалъ ноксвильскую землю?

— Я не знаю, — сказалъ озадаченный Бугаевскій.

— А я знаю, — сказалъ Двойнисъ тѣмъ же аггресивнымъ тономъ.

— Богъ сдѣлалъ ноксвильскую землю… Натура по-вашему, — прибавилъ онъ столь же презрительно. Натура вышла вмѣсто природа отъ англійскаго слова nature.

— А они что сдѣлали? — Онъ отнесся къ благотворительному комитету съ тѣмъ же неопредѣленнымъ, но всѣмъ понятнымъ мѣстоименіемъ. — Они сдѣлали фабрикъ!..

Дѣйствительно, ноксвильскія фабрики основывались при помощи того же благотворительнаго комитета, и, въ концѣ концовъ, фонды, которые были назначены на преобразованіе еврейскаго народа, направлялись на устройство такихъ же «выжималенъ пота», какія наполняли еврейскіе кварталы Нью-Іорка и Филадельфіи.

Двойнисъ, быть можетъ, былъ самымъ замѣчательнымъ человѣкомъ изъ всѣхъ, собравшихся въ этой комнатѣ. Его готовили съ дѣтства въ раввины, и все образованіе его состояло изъ тридцати томовъ талмуда. Въ Америку онъ пріѣхалъ двадцати-лѣтнимъ парнемъ безъ ремесла и безъ копейки денегъ и счелъ за особенное счастье, когда ему удалось, наконецъ, пристроиться къ швейной машинѣ. Америка его воспитала, сдѣлала изъ него человѣка, дала ему чувство собственнаго достоинства и культурный языкъ, чтобы защищать его. Когда двѣнадцать лѣтъ тому назадъ онъ затѣялъ бойкотировать мелкаго подрядчика, который слишкомъ грубо обращался съ своими портнихами, на него ополчились хозяева всѣхъ портняжныхъ мастерскихъ Нью-Іорка и Бруклина. Имя его было поставлено во главѣ чернаго списка опальныхъ, которымъ никто не долженъ давать работы, и ему приходилось жестоко голодать вмѣстѣ съ семьей, ибо у него уже тогда были жена и дѣти.

Борьба, однако, началась и продолжалась своимъ порядкомъ. Двойнисъ проявлялъ ни съ чѣмъ несравнимую дѣятельность. Онъ выковалъ и заострилъ свою энергію горечью многолѣтняго угнетенія и ѣдкимъ сознаніемъ собственныхъ обидъ, и его желѣзный организмъ не нуждался, повидимому, ни въ отдыхѣ, ни въ пищѣ.

Каждый вечеръ ему приходилось говорить по семи и по восьми рѣчей въ противоположныхъ концахъ города, и часто у него не было даже пятака на трамвай. Къ концу мѣсяца онъ совершенно охрипъ и пріобрѣлъ особый голосъ, разбитый и напоминающій пропойцу, которымъ говорятъ всѣ американскіе ораторы во время избирательной или всякой иной борьбы. Союзъ былъ основанъ и сталъ быстро расти. Двойнисъ велъ переговоры съ политическими дѣятелями, писалъ статьи въ газетахъ. Отрывки изъ его рѣчей печатались въ вечернихъ изданіяхъ газетъ, которыя вѣчно насторожѣ въ поискѣ новинокъ, способныхъ заинтересовать прихотливую толпу.

Союзъ подрядчиковъ, образовавшійся на скорую руку для защиты отъ неожиданнаго нападенія, умудрился сдѣлать весьма коварный ходъ, и Двойнисъ былъ привлеченъ къ суду за предполагаемое нарушеніе одного очень кляузнаго пункта въ спутанныхъ американскихъ законахъ, касающихся рабочихъ союзовъ и ихъ дѣйствій.

Было заранѣе извѣстно, что судъ возмущенъ «буйнымъ» поведеніемъ еврейскихъ портныхъ еще больше, чѣмъ сами фабриканты, и дѣйствительно, черезъ четыре дня, Двойнисъ уже сидѣлъ въ тюрьмѣ, обремененный обвинительнымъ приговоромъ и съ пріятной надеждой чесать казенную шерсть въ теченіе шестнадцати мѣсяцевъ. Общественное мнѣніе Америки, однако, представляетъ большую, хотя и легкомысленную силу, и его уставы не всегда совпадаютъ съ приговоромъ федеральнаго суда. Дѣло Двойниса было слишкомъ возмутительно. Вечернія газеты сразу приняли сторону человѣка, вся вина котораго заключалась только въ томъ, что онъ хотѣлъ увеличить заработки несчастныхъ швей и гладильщиковъ на два или три цента въ часъ.

Двойнисъ внезапно сдѣлался героемъ дня, «львомъ», какъ говорятъ въ Америкѣ. Репортеры съ утра до вечера осаждали его въ тюрьмѣ и, по американскому обычаю, выспрашивали его убѣжденія о всѣхъ наличныхъ предметахъ газетнаго дня, отъ филиппинской войны до покроя рукавовъ госпожи Стюйвезандъ-Фишъ. Черезъ часъ интервью являлось въ печати съ крупнымъ заголовкомъ: «Ліонель Двойнисъ полагаетъ, что красота высокой дамы изъ Вашингтона должна сдѣлать ее болѣе чувствительной къ страданіямъ бѣдныхъ».

Молодыя женщины привозили ему конфеты, заваливали его цвѣтами и даже объяснялись въ любви. Къ нему писали письма, прося автографовъ. Методистскій епископъ написалъ ему, убѣждая его перейти въ христіанскую вѣру. Онъ утверждалъ, впрочемъ, что все равно считаетъ Двойниса христіаниномъ. Въ довершеніе всего, комитетъ гражданъ сталъ собирать подписи подъ петиціей губернатору объ амнистіи для Двойниса, и черезъ четыре мѣсяца онъ снова былъ на свободѣ.

Послѣ этого Двойнисъ сталъ главой юніона, но навсегда пересталъ быть портнымъ. Его славѣ уже не было мѣста въ прежней мастерской, подъ надзоромъ одного изъ грубыхъ надсмотрщиковъ, которыхъ именно онъ первый предпринялъ учить вѣжливости. Онъ попробовалъ учиться, выдержалъ экзаменъ на адвоката, что въ Америкѣ гораздо легче, чѣмъ въ Европѣ, потомъ попытался стать аптекаремъ и газетнымъ работникомъ, наконецъ, сдѣлался страховымъ агентомъ и добился успѣха, ибо его многочисленные приверженцы и разнообразныя знакомства обезпечивали за нимъ обширную кліентуру. Юніонъ портныхъ разросся, раздѣлился на нѣсколько вѣтвей и насчитывалъ десятки тысячъ членовъ. Заработная плата даже для самыхъ простыхъ рабочихъ, жилетниковъ и кончальщицъ, поднялась вдвое и втрое противъ прежняго, что, разумѣется, въ сущности обусловливалось огромнымъ ростомъ портняжнаго дѣла въ Америкѣ. Мало-по-малу во главѣ союза сталъ правильно организованный комитетъ, но Двойнисъ продолжалъ сохранять прежнее вліяніе на дѣла. Неизвѣстно какъ и откуда, въ бывшемъ еврейскомъ портномъ, который обладалъ тѣломъ гладіатора и профилемъ римскаго патриція, оказалась еще чисто славянская ширина души, навѣянная, быть можетъ, созерцаніемъ безконечныхъ полей, среди которыхъ протекало дѣтство Двойниса.

Бывшій портной теперь зарабатывалъ много денегъ, но онѣ проходили сквозь его пальцы какъ вода. Онъ платилъ судебные штрафы за своихъ политическихъ кліентовъ и устраивалъ публичные обѣды, выкупалъ чужія вещи изъ заклада, организовывалъ народныя гулянья и посылалъ лѣкарство и мясо бѣднымъ больнымъ, которые не хотѣли унижаться предъ благотворительнымъ обществомъ. Два раза его продавали съ молотка, но онъ встрѣчалъ судебнаго пристава со смѣхомъ и черезъ три дня возрождался снова. Его средства къ жизни основывались на его популярности, а ее нельзя было ни заложить, ни продать съ публичнаго торга.

До сихъ поръ онъ остался лучшимъ публичнымъ ораторомъ нижняго Нью-Іорка. Иногда, если онъ былъ въ ударѣ и принимался описывать жизнь бѣднаго рабочаго въ Нью-Іоркскомъ «Дантанѣ»[1], его мелкую борьбу за кусокъ хлѣба и упрямую надежду на лучшее будущее, толпа отдавалась ему какъ одинъ человѣкъ. Даже враги и, что еще важнѣе, друзья поддавались впечатлѣнію этого гибкаго, то увлекательно-мягкаго, то грознаго и молніеноснаго краснорѣчія.

Во время различныхъ выборовъ, которые повторяются въ Америкѣ почти ежегодно, онъ проявлялъ ту же неутомимую дѣятельность, переѣзжалъ съ мѣста на мѣсто и произносилъ нѣсколько рѣчей въ одинъ и тотъ же вечеръ. Съ епископомъ, желавшимъ обратить его въ христіанскую вѣру, онъ свелъ дружбу и года два тому назадъ произнесъ рѣчь въ его церкви передъ многочисленной конгрегаціей на тему о причинахъ малаго успѣха миссіонерской дѣятельности методистовъ среди евреевъ нижняго Нью-Іорка.

Въ концѣ концовъ, несмотря на свою большую душевную силу, этотъ человѣкъ представлялъ изъ себя странную смѣсь бывшаго елисаветградскаго талмудиста съ американскимъ политическимъ дѣятелемъ. Америка научила его говоритъ рѣчи, искусно вести политическую агитацію, но у него не было времени выработать себѣ связное міросозерцаніе, и недаромъ въ спорѣ съ Бугаевскимъ онъ такъ круто противопоставилъ своего Бога «натурѣ» предполагаемыхъ защитниковъ матеріализма.

Разговоръ сдѣлался общимъ. Со всѣхъ сторонъ посыпались обвиненія противъ благотворительныхъ реформаторовъ, которые были неспособны воспринять малѣйшую творческую мысль и упорно воспроизводили затхлые буржуазные зады.

Но Бугаевскій не хотѣлъ уступить.

— А вы знаете, сколько народу приходится въ Дантанѣ на квадратную сажень? — восклицалъ онъ задорно. — Даже въ Пекинѣ или Калькутѣ нѣтъ такой скученности. Пройдитесь-ка въ іюньскую ночь по «Свинному рынку». Люди на улицахъ спятъ вповалку, на тротуарѣ ступить негдѣ, на человѣка наступишь. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, дышать есть чѣмъ!..

Сами евреи прозвали «Свинымъ рынкомъ» самую грязную часть Дантана — Нью-Іоркскаго нижняго города. Тамъ царила въ полной силѣ нечистоплотность, вывезенная изъ пинскихъ лѣсовъ и литовскихъ мѣстечекъ. Люди жили, ѣли и спали на улицѣ, и только дождь или морозъ загонялъ ихъ на время подъ зловонную и удушливую кровлю.

Адвокатъ Журавскій, высокій и тощій, съ жидкой бородкой и нервнымъ лицомъ, сердито усмѣхнулся.

— Здѣсь, въ Ноксвилѣ, еще можно терпѣть, — сказалъ онъ, — а вы подумайте, что они въ Аргентинѣ сдѣлали!

— Я тамъ не былъ! — уклончиво сказалъ Бугаевскій.

— Вонъ докторъ Борисъ былъ, — сказалъ Журавскій, — спросите его!

Борисъ Харбинъ улучилъ-таки свободную минуту и подошелъ къ столу за своимъ чаемъ. Онъ все-таки не присѣлъ и пилъ чай стоя, ожидая каждую минуту, что его опять позовутъ.

Онъ ничего не отвѣтилъ на вызовъ Журавскаго, но по лицу его прошла тѣнь, и морщина между бровей внезапно стала глубже, какъ будто кто-то подновилъ ее невидимымъ рѣзцомъ.

Борисъ Харбинъ пріѣхалъ въ Америку уже сложившимся человѣкомъ, имѣя за плечами два докторскихъ диплома, берлинскій и московскій, и трехлѣтнюю земскую практику. Онъ увлекся идеей еврейскаго земледѣлія и отправился въ Аргентину, гдѣ устройство новыхъ колоній было въ полномъ разгарѣ. Черезъ полгода онъ уѣхалъ оттуда чуть живой, разбитый физически и нравственно, но съ репутаціей безпокойнаго человѣка, котораго не слѣдуетъ подпускать близко къ общественнымъ дѣламъ. Отъ изнурительной лихорадки, нажитой въ Аргентинѣ, онъ оправился только черезъ годъ, и съ тѣхъ поръ не любилъ вспоминать объ этомъ періодѣ своей жизни.

— Спросите-ка доктора Бориса, что они тамъ дѣлали! — настаивалъ Журавскій.

— Они набрали въ управляющіе всесвѣтныхъ проходимцевъ, которые грабили фонды и проживали ихъ въ Буеносъ-Айресѣ. Колонистовъ они морили голодомъ, а потомъ сочинили еврейскій бунтъ, и согнали дикихъ гаучей усмирять мятежниковъ, били нагайками стариковъ, однимъ словомъ, устроили полный погромъ!..

— Теперь все это уладилось! — сдержанно возразилъ Бугаевскій.

— Господи, какая мука! — вырвалось вдругъ у Верховскаго, который все время сидѣлъ молча и сосредоточенно щипалъ свою рѣдкую бороду.

Это былъ маленькій, тощій, какъ будто не доѣдавшій человѣкъ, съ большимъ носомъ и сѣрыми прыгающими глазами. Въ верхней части лица у него былъ нервный тикъ, и онъ все время подмигивалъ и подергивалъ бровями, какъ будто дѣлалъ знаки какому-то невидимому собесѣднику. Верховскій былъ человѣкъ огромныхъ способностей. Въ особенности была изумительна его память на цифры. Онъ помнилъ точный размѣръ населенія городовъ всего міра, имѣвшихъ болѣе пяти тысячъ жителей. Вмѣстѣ съ тѣмъ это былъ неудачникъ по призванію. Онъ имѣлъ множество спеціальностей, побывалъ докторомъ безъ паціентовъ и адвокатомъ безъ практики, химикомъ, агентомъ по торговлѣ недвижимостью. Въ болѣе тяжелые промежутки онъ разносилъ газеты по квартирамъ, даже торговалъ духами и мыломъ на уличномъ прилавкѣ. Онъ, однако, не особенно унывалъ отъ своихъ неудачъ. Потребности его были ничтожны до смѣшного и, если бы онъ имѣлъ нѣсколько лишнихъ долларовъ въ недѣлю, онъ навѣрное не зналъ бы, что съ ними дѣлать.

Несмотря на свой нервный тикъ, онъ былъ человѣкъ незлобивый и сообщительный. Иногда онъ жаловался, что его память только мѣшаетъ ему, и что голова его совершенно завалена всякимъ нужнымъ и ненужнымъ хламомъ.

Однако, громкое восклицаніе, вырвавшееся у него, какъ неожиданный вопль, произвело впечатлѣніе на всю публику.

— Господи, что такое! — сказалъ толстый Спутниковъ, испуганно поглядывая на маленькаго человѣка съ его неугомонными бровями.

Спутниковъ отличался рѣдкою нѣжностью сердца. Про него разсказывали, что два года тому назадъ, во время праздника федераціи, когда вся Америка изъ конца въ конецъ зажигаетъ костры, мальчишки выпросили у него для всесожженія единственный матрацъ и заставили цѣлую недѣлю спать на голыхъ доскахъ.

— Тяжело быть евреемъ! — кричалъ Верховскій. — Свои бьютъ, чужіе бьютъ!..

— Въ Румыніи въ десять разъ хуже, чѣмъ въ Аргентинѣ! — отстаивалъ Бугаевскій свою точку зрѣнія.

— Кто мы такіе? — продолжалъ Верховскій, не слушая. — Русскіе, евреи, американцы? Ничего не разберешь! Вездѣ мы, какъ непрошенные гости!..

— Полно вамъ! — сказалъ Спутниковъ успокаивающимъ голосомъ. — Богъ дастъ, будетъ и у васъ своя земля!

Несмотря на трагическую подкладку этой сцены, адвокатъ Журавскій мрачно улыбнулся. Толстый архитекторъ утѣшалъ маленькаго человѣка, какъ утѣшаютъ ребенка, и обѣщалъ ему отечество, какъ обѣщаютъ капризному мальчику достать луну.

— Я не вѣрю! — сказалъ Верховскій, также быстро успокаиваясь. — Агасферъ, такъ Агасферъ и есть! Шляется по свѣту, а отдохнуть негдѣ!..

— А я вѣрю! — сказалъ Спутниковъ тономъ безповоротнаго убѣжденія.

— Всѣ великіе народы земли добудутъ себѣ свободное отечество, тѣмъ паче еврейскій народъ.

Странно сказать, среди многочисленной толпы еврейскихъ интеллигентовъ сіонисты были въ меньшинствѣ, но Спутниковъ, чистокровный славянинъ, русакъ изъ Нижегородской губерніи, былъ одинъ изъ самыхъ пламенныхъ и искренно, вѣровалъ въ національное возрожденіе еврейства.

Быть можетъ, эта вѣра была безсознательнымъ порожденіемъ его добраго сердца. Онъ полуинстинктивно сознавалъ, что эти люди, составлявшіе его постоянное общество, носили въ себѣ скрытую рану гонимой національности, затравленной и лишенной почвы подъ ногами, и ему инстинктивно хотѣлось найти какое-нибудь утѣшеніе для великой и незаслуженной обиды, которую судьба нанесла имъ въ самомъ фактѣ ихъ рожденія.

Впрочемъ, Спутникова обвиняли, что онъ совершенно ожидовѣлъ въ Нью-Іоркѣ. Онъ провелъ въ Америкѣ около четверти вѣка и большую часть этого времени вращался среди самыхъ разнообразныхъ круговъ еврейскаго квартала. Онъ прекрасно говорилъ на жаргонъ, и у него былъ обширный кругъ знакомыхъ среди носильщиковъ, чеботарей, точильщиковъ, жестяниковъ и тому подобныхъ маленькихъ людей, перебивающихся съ хлѣба на квасъ въ богатой Америкѣ. И встрѣчаясь съ интеллигентами, онъ даже обвинялъ ихъ, что они не знаютъ нижнихъ слоевъ еврейства.

— Вы не стоите своего народа! — повторялъ онъ. — Вы даже не космополиты, а кто васъ пальцемъ поманитъ, къ тому вы и лѣзете, очертя голову. Вы постоянно готовы отказаться отъ своего первородства, даже безъ чечевичной похлебки… Но никто изъ васъ не имѣетъ понятія, сколько чистоты и душевной силы скрывается въ нѣдрахъ вашего собственнаго народа!

— Кто мы такіе?.. — раздался съ другого конца стола громкій голосъ бывшаго профессора Косевича. — Это очень ясно. — Онъ откинулся назадъ на длинной соломенной качалкѣ, на которой постоянно возсѣдалъ въ домѣ доктора, и обвелъ присутствующихъ увѣреннымъ взглядомъ большихъ черныхъ, слегка выпуклыхъ глазъ. Качалка, впрочемъ, тотчасъ же откинулась назадъ, и вмѣсто крупной головы Косевича передъ публикой поднялись его колѣни, облеченныя въ поношенные клѣтчатые штаны.

Косевичъ подождалъ секунду, пока равновѣсіе возстановилось.

— Это ясно! — хладнокровно повторилъ онъ, крѣпко устанавливая на полу свои ноги, во избѣжаніе дальнѣйшихъ инцидентовъ. — Мы учились въ русской школѣ, выросли на русской литературѣ, весь нашъ умственный обиходъ русскій. Мы русскіе, стало быть!

Толпа сочувственно зашумѣла. Слова Косевича, очевидно, выражали преобладающее настроеніе.

— Конечно, мы родились отъ еврейскихъ матерей, — продолжалъ Косевичъ, — но мы выросли интеллигентами. Вы сами знаете, что интеллигентныхъ евреевъ нѣтъ. Гейне и Берне — были нѣмцы, Брандесъ датчанинъ… А мы вотъ русскіе!..

Докторъ Слокумъ, сидѣвшій возлѣ Косевича, вдругъ вспыхнулъ какъ порохъ.

— Стыдно! — крикнулъ онъ запальчивымъ тономъ и даже ударилъ кулакомъ по столу. — Стыдно человѣку отрекаться отъ родной матери!..

— Продолжайте! — сказалъ Косевичъ насмѣшливо.

Давидъ Слокумъ, собственно говоря, не принадлежалъ къ кругу русскихъ переселенцевъ. Правда, онъ родился въ Черниговѣ и свободно говорилъ по-русски, но образованіе онъ получилъ въ лейпцигской раввинической академіи и былъ докторомъ не медицины, а теологіи Моисеева закона. Онъ былъ человѣкъ безпокойнаго нрава и много странствовалъ по свѣту, побывалъ въ Аргентинѣ, какъ докторъ Борисъ, и даже въ южной Африкѣ. Онъ организовалъ еврейскую общину въ Блемфонтейнѣ въ Оранжевой республикѣ, но скоро разсорился съ слишкомъ предпріимчивыми прихожанами и уѣхалъ въ Соединенные Штаты. Въ Нью-Іоркѣ онъ нашелъ для себя болѣе обширное поприще среди густо населеннаго еврейскаго квартала. Онъ былъ хорошій проповѣдникъ, и нѣсколько большихъ синагогъ одна за другою предлагали ему постоянное мѣсто. Онъ, однако, не принялъ ни одного предложенія и предпочиталъ произносить свои проповѣди въ независимыхъ собраніяхъ и по преимуществу на полусвѣтскія этическія темы. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сдѣлался добровольнымъ агентомъ переселенческаго общества и проводилъ половину своего времени на пристани острова Эллисъ, стараясь оказывать помощь самымъ неопытнымъ и несчастнымъ эмигрантамъ, для которыхъ даже оффиціальное покровительство общества оказывалось недостаточнымъ.

Докторъ Слокумъ былъ довольно вспыльчивъ нравомъ, но съ эмигрантами онъ проявлялъ неистощимое терпѣніе. Онъ разыскивалъ земляковъ и знакомыхъ для безродныхъ стариковъ и одинокихъ дѣвушекъ и такъ или иначе создавалъ обстановку, которая позволяла имъ высаживаться на берегъ.

Въ частной жизни докторъ Слокумъ все-таки не могъ найти себѣ подходящаго общества въ Нью-Іоркѣ. Съ товарищами по профессіи онъ ссорился и высказывалъ наклонность обличать ихъ обычныя жреческія слабости. Интеллигенты уважали его, и онъ любилъ посѣщать ихъ собранія, но встрѣчаясь съ ними онъ постоянно обвинялъ ихъ въ нечестіи и, въ особенности, въ забвеніи національнаго принципа.

Докторъ Слокумъ жилъ мечтою о національномъ возрожденіи. Въ его душѣ какъ будто воскресла частица духа Іереміи, и онъ никогда не утомлялся перебирать въ своемъ умѣ древнее величіе Израиля и оплакивать его послѣдующее уничтоженіе. Когда онъ мысленно обозрѣвалъ іудейскую діаспору, разбросанную по всѣмъ четыремъ вѣтрамъ земли, ему хотѣлось собрать эти разсѣянные милліоны, выловить ихъ одинъ по одному изъ волнъ человѣчества и, очистивъ ихъ отъ вѣковой грязи, соединить ихъ вмѣстѣ и унести далеко, на историческое пепелище или, быть можетъ, въ тотъ фантастическій Самбатіонъ, который лежитъ въ сердцѣ пустыни, окруженный рѣкою, извергающей камни, и гдѣ по преданію живутъ десять израильскихъ колѣнъ, слѣды которыхъ потеряны исторіей.

Докторъ Слокумъ любилъ свой народъ ревнивою и исключительною любовью, и каждый отступникъ или индиферентистъ, уходившій въ сторону отъ гонимаго Израиля и растворявшійся въ чужеземной средѣ, былъ для него какъ потерянный динарій изъ стариннаго сокровища.

— Вы подумайте, что вы говорите! — продолжалъ докторъ Слокумъ, обращаясь къ Косевичу. — На свѣтѣ десять милліоновъ евреевъ, всѣ они грамотные, а вы говорите интеллигентныхъ евреевъ нѣтъ!

— Двѣнадцать милліоновъ! — хладнокровно поправилъ Косевичъ. — Но что можетъ держать ихъ вмѣстѣ, безъ языка, родины и общей культуры?

— А библія? — возразилъ докторъ Слокумъ.

— У каждой міровой вѣры есть своя библія, но народы ими не скрѣплены! — сказалъ Косевичъ.

— Связь евреевъ — угнетеніе! — горячо возразилъ Слокумъ. — Оно скрѣпляетъ насъ въ одинъ общій храмъ, какъ плотнымъ цементомъ!

— Угнетеніе временно! — возразилъ Косевичъ. — Отнимите его, и храмъ разсыплется по кирпичамъ!..

— Временно? — крикнулъ Слокумъ. — Временно, какъ война, какъ людская злость!..

— Все на свѣтѣ временно! — продолжалъ онъ. — Сама земля началась и окончится, и вмѣстѣ съ нею окончится угнетеніе людей людьми!..

— Человѣчество активно! — сказалъ Косевичъ. — Общая сумма угнетенія уменьшается, а не растетъ.

— Зачѣмъ Израилю быть очистительной жертвой? — сказалъ Слокумъ. — Мы лучше уйдемъ, какъ Моисей изъ Египта.

— Куда? — просто спросилъ Косевичъ.

Слокумъ замедлилъ отвѣтомъ.

— Въ Палестину турки не пускаютъ, — пересчитывалъ Косевичъ, — въ Аргентинѣ надо съ испанцами сливаться, въ Соединенныхъ Штатахъ съ англійской культурой… Гдѣ же вашъ собственный Ханаанъ?..

— Израиль блуждалъ въ пустынѣ сорокъ лѣтъ, пока достигъ Ханаана! — отвѣтилъ, наконецъ, Слокумъ съ дрожью въ голосѣ.

— Скучно съ вами! — прямо возразилъ Косевичъ. — Угнетеніе — это вериги! Въ угнетеніи нѣтъ творчества!

Слокумъ опять разсердился.

— А ваши Гейне и Берне, которыми вы такъ гордились, у нихъ было творчество? Весь свой вѣкъ они боролись противъ угнетенія. Это еврейская миссія!

— Все равно! — сказалъ Косевичъ. — Въ будущую еврейскую родину трудно вѣрить. Нельзя живую страну выкроить дипломатическими ножницами, какъ солдатика изъ папки!

— Вы отступникъ! — возразилъ Слокумъ отрывисто и упрямо.

— Если хотите знать, — сказалъ Косевичъ, — у насъ другое на умѣ. Мы думаемъ объ иной, объ настоящей родинѣ…

Голосъ его неожиданно дрогнулъ, и онъ обвелъ глазами присутствующихъ, какъ будто призывая ихъ въ свидѣтели.

— «Мое сердце въ родныхъ горахъ, мое сердце не здѣсь, мое сердце въ родныхъ горахъ охотится за оленемъ… Охотится за оленемъ, гоняется за ланью; куда бы я ни пошелъ, мое сердце въ родныхъ горахъ!» — медленно продекламировалъ онъ по-англійски трогательные стихи Бернса.

Въ публикѣ пробѣжалъ сочувственный трепетъ. Аптекарь Швенцеръ, сытый и круглый, съ румянымъ лицомъ и довольно замѣтнымъ брюшкомъ, даже вскочилъ съ мѣста и протянулъ руку впередъ, какъ будто произнося клятву.

— Россія, — сказалъ онъ, и это короткое слово прозвучало выразительнѣе, чѣмъ длинныя рѣчи Косевича.

Швенцеру было сорокъ пять лѣтъ.

Лохматая грива его молодости замѣнилась гладко прилизанной прической поверхъ розовой лысины, но его энтузіазму было попрежнему восемнадцать лѣтъ, и «сердце у него было лохматое».

По лицу доктора Бориса снова промелькнула тѣнь, и складка между бровями углубилась, какъ прежде.

Онъ имѣлъ слишкомъ мало времени, чтобы участвовать въ этихъ безконечныхъ спорахъ, и мысли его были постоянно наполнены мелочами повседневной жизни, паціентами, лѣкарствами, ребенкомъ, которому слѣдовало сдѣлать операцію, чахоточной швеей, которой нужно было собрать денегъ, чтобы послать ее на югъ, во Флориду. Кромѣ того, онъ былъ молчаливъ отъ природы, и чѣмъ глубже было его чувство, тѣмъ труднѣе ему было найти слова для его выраженія. Но дерзкій вызовъ Косевича затронулъ самую сущность его души, то, что составляло ея внутреннее содержаніе и давало ему силу изо дня въ день возиться по четырнадцати часовъ съ больными. Ибо докторъ Борисъ, чуть не попавшій подъ усмиреніе аргентинскаго бунта во время «еврейскаго погрома», вывезъ изъ обездоленныхъ колоній свою вѣру въ будущность еврейства и продолжалъ жить съ нею и въ Ноксвилѣ, гдѣ по крайней мѣрѣ окружающія лица были еврейскія.

— Не отрицайте насъ! — сказалъ онъ своимъ глухимъ, немного разбитымъ голосомъ. — Вы абсентеисты, но мы существуемъ. Мы слишкомъ долго страдали!..

Въ дверяхъ аптеки снова раздался звонокъ.

— Теперь мы хотимъ жить для самихъ себя! — бросилъ докторъ на ходу и скрылся въ дверяхъ своей пріемной.

— У меня есть другой отвѣтъ! — вдругъ отозвался Грагамъ съ другого конца стола. — Кто мы такіе?.. Мы не американцы и не русскіе. Мы люди. Homo sum et nihil humani a me alienum esse puto.

— Я не вѣрю въ космополитовъ! — настаивалъ Косевичъ. — У нихъ души выпотрошенныя. Человѣкъ долженъ имѣть отечество.

Сочувствіе большинства публики, видимо, было на сторонѣ Косевича. Всѣ они были слишкомъ поглощены мыслью о родинѣ, «настоящей», какъ ее назвалъ Косевичъ, которая осталась за океаномъ на двадцать тысячъ верстъ разстоянія.

— Хорошо жить въ Россіи, — мечтательно сказалъ Швенцеръ, — правда, Рулевой?

Человѣкъ, къ которому онъ обращался, тоже былъ чистой славянской крови. Онъ былъ отставнымъ народнымъ учителемъ, а потомъ статистикомъ и происходилъ изъ самыхъ нѣдръ Костромской губерніи. Крушеніе земской статистики выбросило его изъ родной сферы, какъ изверженіе горы Пелея, и добросило его до Америки. Онъ былъ въ Нью-Іоркѣ только три мѣсяца и, какъ бывшій земскій человѣкъ, еще такъ недавно жившій въ глубинѣ той великой и загадочной родины, которая для большинства уже подернулась розовой дымкой, считался важнымъ авторитетомъ по части свѣдѣній о русскихъ порядкахъ и настроеніяхъ. До сихъ поръ онъ сидѣлъ совершенно смирно, положивъ локти на столъ и понуривъ голову. Быть можетъ, онъ вспоминалъ о подворной переписи Балахнинскаго уѣзда, которую онъ такъ и не успѣлъ докончить.

— Жить не худо, — лаконически отвѣтилъ онъ, — а сдохнуть и того лучше!

— Какъ сдохнуть? — спросилъ озадаченный Швенцеръ. — Вы плетете, кажется!..

— Съ голоду! — сказалъ Рулевой. — Очень просто!

— Что голодъ! — легкомысленно сказалъ Швенцеръ. — Мы и тутъ не мало голодали. Да я хоть сейчасъ согласенъ питаться хлѣбомъ да чаемъ, только бы опять жить въ Москвѣ!

— Да еще скитайся по свѣту, какъ сукинъ сынъ! — сказалъ Рулевой. — Круто нашему брату приходится. Пріѣхалъ я въ Симбирскъ, — не утвердили. Подалъ прошеніе въ Кишиневъ, — отвѣчаютъ: пріѣзжайте, видно будетъ. Занялъ денегъ на дорогу — пріѣзжаю: сокращеніе штатовъ… Тьфу пропасть! Подался я ажъ въ Новгородъ, попалъ таки на мѣсто, прослужилъ мѣсяцъ, — на, тебѣ: опять временное сокращеніе штатовъ. Куда мнѣ ѣхать? Поѣхалъ въ Уфу, опять прослужилъ мѣсяцъ… На, тебѣ еще разъ: безвременное сокращеніе!.. Куда, думаю, ѣхать? Развѣ въ Восточную Сибирь? На казенный счетъ не везутъ почему-то… Ахъ, думаю, глаза бы мои васъ не видали! Убѣгу я отъ васъ за тридевять морей въ Америку, на сѣверный полюсъ!..

— Восточная Сибирь! — передразнилъ Швенцеръ. — И здѣсь тоже Сибирь… Западная…

— И то Сибирь! — подхватилъ Косевичъ. — Поѣзжайте-ка на западъ, — фермеры — тѣ же сибирскіе чалдоны, даже съ лица похожи. Сытые они, краснолицые, три раза въ день ѣдятъ мясо, пьютъ пиво да яблочный квасъ. А дальше что, спрашивается.

— А школа? — сказалъ Спутниковъ.

Простонародные элементы еврейскаго квартала были проникнуты искреннимъ уваженіемъ къ Америкѣ, которое понемногу превращалось въ новый патріотизмъ, и нижегородскій сіонистъ заимствовалъ отъ нихъ болѣе широкое и правильное пониманіе американскихъ отношеній, чѣмъ интеллигенты, упрямо глядѣвшіе назадъ черезъ океанъ.

— Что школа! — сказалъ Косевичъ пренебрежительнымъ голосомъ. — Въ букварѣ правда, да не вся. Вотъ и наши охотнорядцы побывали въ школѣ и даже газеты читаютъ соотвѣтственныя. Ну вотъ, здѣсь сплошная нація охотнорядцевъ. Охотнорядскіе идеалы, газеты и вся культура!..

Въ Косевичѣ говорило разочарованіе, вынесенное имъ изъ встрѣчъ съ американскими литераторами, которые почти поголовно увлечены всеобщимъ духомъ дѣловитости и готовы каждое движеніе своей души исчислить впередъ и продать на корню за наличныя деньги.

Но и остальные члены общества заходили не менѣе далеко въ своемъ осужденіи американской духовной жизни. Эти доктора и адвокаты въ сущности вовсе на знали Америки: они прожили все время въ русско-еврейской средѣ и по роду своихъ занятій имѣли дѣло съ болѣе разжившимися слоями, которые, накопивъ денегъ, немедленно приняли всѣ самые узкіе предразсудки американскаго мѣщанства, смѣшали ихъ съ такимъ же точно матеріаломъ, вывезеннымъ съ родины, и преувеличивали худыя стороны тѣхъ и другихъ.

Молодое поколѣніе, учившееся въ университетахъ и высшихъ школахъ, почти поголовно ушло въ американскій патріотизмъ. Интеллигенты русской школы, вращавшіеся въ этой средѣ, оставались совершенно одиноки и ощущали, что съ каждымъ годомъ волна буржуазнаго самодовольства поднимается все выше и понемногу начинаетъ заражать ихъ самихъ уваженіемъ къ доллару и дѣловой удачѣ.

— А вы что объ этомъ думаете? — обратился Бугаевскій къ Двойнису слегка поддразнивающимъ тономъ. — Вы вѣдь тоже американскій патріотъ.

Онъ хотѣлъ отплатить королю портныхъ за его презрительный тонъ въ недавнемъ спорѣ о Ноксвилѣ.

Двойнисъ презрительно сморщилъ брови.

— Я былъ еврейскій портной, — сказалъ онъ, — и опять могу быть портной, еврейскій, американскій, американско-еврейскій, какъ хотите.

Онъ, видимо, затруднялся пріискиваніемъ русскихъ словъ, но сегодня никто не говорилъ по-англійски, и онъ не хотѣлъ нарушать праздничнаго обычая.

— Я знаю, что нужно дѣлать, а онъ нѣтъ, — онъ безцеремонно кивнулъ головою въ сторону Косевича, — и всѣ эти слова — одна фантэзія.

— А сіонисты? — сказалъ Бугаевскій.

— Кто же идетъ въ сіонисты? — равнодушно возразилъ Двойнисъ. — Только хламъ!

Бугаевскій невольно посмотрѣлъ въ сторону Слокума, но докторъ еврейской теологіи не обратилъ вниманія на этотъ новый вызовъ. Онъ сидѣлъ насупившись, и въ его умѣ звучалъ тотъ же неотвязный вопросъ: куда? и вмѣсто тѣсной, выжженой солнцемъ Палестины ему опять сталъ представляться баснословный Самбатіонъ въ недоступной глубинѣ пустыни.

— Раввины, рѣзники, меламеды, приходскіе сторожа… — пересчитывалъ Двойнисъ. — Для меня довольно горя и безъ еврейскаго царства.

— Вотъ вамъ новый Іерусалимъ, если вы можете понимать, — онъ показалъ рукой въ окно, подразумѣвая Ноксвиль.

— Вы забываете молодое поколѣніе, — сказалъ директоръ земледѣльческой академіи, Драбкинъ.

Это былъ человѣкъ скромнаго вида, съ благообразнымъ и настолько моложавымъ лицомъ, что его скорѣе всего можно было принять за одного изъ воспитанниковъ школы, чѣмъ за ея главнаго начальника. Земледѣльческая академія существовала лѣтъ десять, но въ первые годы въ ней были довольно странные порядки, какъ во всѣхъ подобныхъ благотворительно-воспитательныхъ заведеніяхъ. Наконецъ, дѣло разрѣшилось бунтомъ: недокормленные мальчики, которымъ надоѣлъ слишкомъ жидкій кофе за завтракомъ, устроили начальству дерзость во время ревизіи, потомъ разбѣжались по сосѣднимъ деревнямъ, а нѣкоторые ушли пѣшкомъ въ Филадельфію. Тогда комитетъ, не зная, что дѣлать, рѣшилъ пригласить Драбкина, который руководилъ одною изъ городскихъ школъ въ Нью-Іоркѣ и имѣлъ прекрасную педагогическую репутацію.

Съ тѣхъ поръ прошло четыре года, и порядки въ академіи радикально измѣнились. Число учениковъ утроилось и доходило до ста пятидесяти. Академія завела обширныя поля, плодовые питомники, пчельникъ, и все это существовало исключительно трудомъ учениковъ. Академія поглощала одну брошенную ферму за другой и нечувствительно превращалась въ земледѣльческій фаланстеръ.

Со временъ Драбкина было два выпуска. Академія выдавала дипломъ со страннымъ именемъ: «бакалавръ земледѣлія», и заботливо опекала своихъ бакалавровъ и пріискивала имъ мѣста, даже заключала за нихъ контракты и вообще всѣми мѣрами старалась удержать ихъ у спеціальныхъ земледѣльческихъ промысловъ, для которыхъ они были воспитаны. Пока большая часть ихъ оставалась въ деревнѣ, занимаясь сыровареніемъ или насажденіемъ фруктовъ, но притягательная сила большихъ городовъ уже понемногу начала привлекать въ свой кругъ самыхъ лучшихъ.

— Молодое поколѣніе растетъ, — продолжалъ Драбкинъ. — Мы временные, а они будутъ дѣлать настоящую жизнь!..

— Пускай дѣлаютъ, — пренебрежительно возразилъ Косевичъ, — сытую, трезвую, самодовольную американскую жизнь. Что имъ Гекуба? Всѣ они ранніе изъ молодыхъ.

— Я знаю своихъ учениковъ, — возразилъ Драбкинъ, — они славные мальчики.

— Да? — возразилъ Косевичъ. — Ваши ученики издаютъ журналъ, — прибавилъ онъ. — Въ послѣдней книжкѣ я видѣлъ одну статью: «Разсужденіе о пользѣ дисциплины».

— Дисциплина — необходимое условіе!.. — спокойно возразилъ Драбкинъ.

— Конечно, — продолжалъ Косевичъ жесткимъ тономъ. — Дисциплина и атлетическія игры… Вашъ полевой отрядъ выигралъ три приза отъ высшей школы въ Атлантикъ Сити…

Онъ имѣлъ въ виду состязанія въ игрѣ въ мячъ, какія ежегодно устраиваются въ Америкѣ между сосѣдними школами.

— Не только играютъ они, — возразилъ Драбкинъ. — Они учатся работать въ потѣ лица. Посмотрите на наши поля…

— А вашъ кулачный отрядъ разбилъ носы всѣмъ неграмъ изъ «Цвѣточнаго клуба»! — приставалъ Косевичъ.

— Они евреи, не такъ ли? — возразилъ Драбкинъ. — Пусть учатся драться, первый разъ въ жизни. Въ Америкѣ кто не умѣетъ драться, тотъ пропащій человѣкъ.

— Вотъ такъ философія! — сказалъ Косевичъ. — Простите, но я не понимаю, для чего существуетъ ваша академія?…

— Чтобы пріучить молодыхъ людей къ научному земледѣлію! — сказалъ Драбкинъ. — Мы уже добились удивительныхъ результатовъ.

Косевичъ промолчалъ съ насмѣшливымъ видомъ.

— Мы имѣли два выпуска въ два послѣдніе года! — сказалъ Драбкинъ, задѣтый за живое прямымъ нападеніемъ. — Почти всѣ остались при землѣ..

— Будетъ вамъ, пожалуйста! — сказалъ Косевичъ. — Пара ласточекъ не дѣлаетъ весны.

— А сколько ихъ было въ двухъ выпускахъ? — полюбопытствовалъ Бугаевскій.

— Тридцать человѣкъ, — сказалъ Драбкинъ. — Вы знаете, мы пріучаемъ ихъ къ спеціальнымъ отраслямъ хозяйства: молочному, пчеловодству, разведенію фруктовъ…

— Нашихъ учениковъ разобрали самыя богатыя фермы! — прибавилъ онъ не безъ извѣстной гордости.

— А въ городъ ихъ не тянетъ? — легкомысленно спросилъ Косевичъ.

— Не думаю! — возразилъ Драбкинъ. — Мы пріучили ихъ разсматривать земледѣліе какъ самое благородное и полезное для міра занятіе.

— Адамъ копалъ землю, Ева пряла пряжу! — насмѣшливо проговорилъ Косевичъ старую англійскую поговорку.

— Мы получаемъ отъ нихъ письма, — сказалъ Драбкинъ, не обращая вниманія на насмѣшку. — Хотите, я могу вамъ прочесть одно!

Онъ вынулъ изъ кармана толстый бумажникъ, методически развернулъ его и досталъ аккуратно сложенный листокъ бумаги.

— «Уважаемый начальникъ!» — прочиталъ онъ заголовокъ. — Ну, тутъ личное, — немного замялся онъ, — очень онъ хвалитъ нашу школу. А вотъ дальше онъ пишетъ о себѣ.

— «Кажется, хозяинъ мною доволенъ… — снова прочелъ онъ, — говоритъ, что въ прошлый мѣсяцъ маслобойня дала хорошій выходъ». Онъ по маслодѣлію, — коротко объяснилъ Драбкинъ. — «Жить здѣсь очень скучно… — прочелъ онъ, — глухо здѣсь. Хозяева всю зиму живутъ въ городѣ. Я совсѣмъ одинъ. Книгъ мало. Здѣшнимъ людямъ нѣтъ дѣла до идей. Рабочихъ на фермѣ девять. Трое пьютъ, другіе копятъ деньги. Чѣмъ зарабатывать, — имъ все равно, земледѣліемъ, промысломъ, лавкой, лишь бы прибавлялось въ банкѣ. Я тоже хотѣлъ копить, но приходится посылать мамашѣ. Мамаша прислала письмо, пишетъ, что жалованье маленькое, только тридцать долларовъ, говоритъ: „въ городѣ тебѣ бы дали хорошее мѣсто, ты образованный, непьющій!“

Отъ этого письма я упалъ духомъ. Но потомъ я вспомнилъ ваши слова, что вы говорили о земледѣліи, что земледѣліе есть наша миссія и самое благородное занятіе, и я опять укрѣпился и рѣшился съ Божьей помощью оставаться на фермѣ и держаться за земледѣліе, а тамъ будетъ, что Богъ дастъ. И не правда ли, дорогой учитель, что земледѣліе основа жизни общества?…»

Письмо было написано по-англійски, но Драбкинъ чрезвычайно искусно переводилъ его на русскій языкъ, сохраняя даже всю наивность и непосредственность юношеской души, выливавшейся изъ этихъ строкъ. Рулевой и еще одинъ недавно пріѣхавшій инженеръ плохо понимали по-англійски. Впрочемъ, почтенный директоръ вообще славился своимъ многоязычіемъ, которое онъ упражнялъ столько лѣтъ во время педагогической дѣятельности среди разношерстныхъ элементовъ нижняго Нью-Іорка. О немъ даже говорили, что онъ одновременно думаетъ на трехъ языкахъ.

— А сколько бы ему дали въ городѣ? — невинно спросилъ Косевичъ.

— Долларовъ шестьдесятъ, я полагаю! — сказалъ Драбкинъ. — Нашихъ молодыхъ людей цѣнятъ вездѣ! — прибавилъ онъ съ прежней гордостью. — А немного погодя и сто дали бы!

— Отлично! — согласился Косевичъ. — Значитъ, по вашимъ совѣтамъ, онъ понижаетъ свой жизненный уровень! — неожиданно прибавилъ онъ.

— Какъ понижаетъ? — съ недоумѣніемъ спросилъ Драбкинъ.

— Конечно, понижаетъ! — засмѣялся Косевичъ. — Онъ живетъ въ глуши, безъ книгъ, съ людьми, которымъ нѣтъ дѣла до идей, а получаетъ жалованья вдвое меньше!

— Пускай! — возразилъ Драбкинъ немного упрямымъ тономъ. — Зато онъ ушелъ изъ безплоднаго города къ плодородному труду земли!

— Пустяки! — сказалъ Косевичъ непочтительно. — Что онъ производитъ изъ земли, — масло? А горожанинъ производитъ штаны? Мы масло съѣдимъ, а штаны сносимъ, и все одно къ одному. Но вы сами знаете, что современное направленіе цивилизаціи влечетъ людей изъ деревни въ городъ.

— Въ этомъ великое зло! — сказалъ Драбкинъ. — Рёскинъ говоритъ…

— Рёскинъ человѣкъ крупнаго роста, — перебилъ Косевичъ, — но знаете ли, онъ усѣлся посреди бѣгущаго потока и говоритъ: я плотина! Какой же въ этомъ толкъ? Сидѣть ему мокро, а вода бѣжитъ да бѣжитъ мимо.

— Вы все аллегоріями говорите! — возразилъ Драбкинъ. — Но дѣло вѣдь очень просто. Если бы не было земледѣлія, вѣдь всѣмъ намъ ѣсть было бы нечего…

— А вотъ химія сдѣлаетъ шагъ впередъ, и будетъ у насъ искусственная ѣда! — буркнулъ Косевичъ.

Онъ взялъ со стола большую румяную грушу и медленно принялся очищать ее отъ кожицы дессертнымъ ножомъ.

Драбкинъ въ свою очередь улыбнулся.

— Эти груши говорятъ другое! — сказалъ онъ неожиданно. — Придется вамъ подождать, пока химія сдѣлаетъ тамъ такія груши!

Въ публикѣ засмѣялись. Изъ фруктовъ, лежавшихъ на столѣ, все, что было получше, было прислано изъ сада академіи и составляло наглядное свидѣтельство практическихъ успѣховъ земледѣлія подъ руководствомъ Драбкина.

— Къ чему намъ спорить? — вдругъ обратился къ нему Бугаевскій черезъ столъ. — Вы прочли намъ одно письмо. Но было бы интересно узнать, что думаютъ объ этихъ вопросахъ другіе люди, помоложе?

Глаза всѣхъ присутствующихъ обратились къ окну, гдѣ примостились два человѣка, выдѣлявшіеся свѣжестью лицъ, пошибомъ осанки и даже покроемъ одежды. Это были настолько молодые люди, что изъ скромности они не рѣшили искать себѣ мѣста за общимъ столомъ, и, усѣвшись въ сторонѣ, этимъ еще болѣе выдѣлили себя изъ общаго уровня.

Александръ Вихницкій сидѣлъ слѣва. Ему было около двадцати пяти лѣтъ. Онъ былъ высокъ ростомъ и сухощавъ, съ блѣднымъ лицомъ, слегка опушеннымъ кудрявой русой бородкой.

Онъ былъ сыномъ мелкаго торговца изъ Москвы и былъ привезенъ въ Америку десятилѣтнимъ мальчикомъ. Онъ учился въ хорошей американской школѣ, прошелъ университетъ и теперь былъ учителемъ языковъ въ ноксвильской академіи. Въ домѣ его родителей, однако, господствовалъ русскій духъ, и онъ довольно чисто говорилъ по-русски, хотя и съ англійскимъ акцентомъ и не безъ случайныхъ ошибокъ.

Сосѣду его было немного больше двадцати лѣтъ. Онъ былъ ниже ростомъ, но его широкія плечи и на диво развитая грудь придавали ему видъ настоящаго атлета. По безцеремонной привычкѣ, которую американская деревня и даже городъ практикуютъ въ теплое время года, онъ былъ безъ пиджака, въ полосатой фуфайкѣ, плотно облегавшей его мускулистое тѣло. Когда онъ поворачивался, каждое движеніе его говорило о ранней привычкѣ къ тѣлеснымъ упражненіямъ, придающимъ грацію, увѣренность и силу.

Руки его, лежавшія на колѣняхъ, были облечены несокрушимой кожей, покрыты ссадинами и неизгладимыми слѣдами черной пыли, которой не могло отмыть даже патентованное мыло «Мечта инженера».

Онъ окончилъ курсъ въ ноксвильской академіи, два года тому назадъ, но вмѣсто земледѣлія поступилъ механикомъ на небольшой заводъ, снабжавшій силой и свѣтомъ ноксвильскія фабрики и устроенный тѣмъ же благотворительнымъ обществомъ. Теперь онъ пользовался большой популярностью среди ноксвильскаго молодого поколѣнія, какъ лучшій игрокъ въ «большіе городки» и одновременно наиболѣе искусный слесарь во всемъ околоткѣ.

Въ Америку онъ былъ привезенъ шестилѣтнимъ мальчикомъ и почти не говорилъ по-русски, но онъ любилъ посѣщать русскія собранія. Въ такихъ случаяхъ онъ обыкновенно садился въ уголъ и молча слушалъ русскія рѣчи своихъ старшихъ соплеменниковъ, самъ не зная хорошенько, понимаетъ ли онъ ихъ, или нѣтъ. По временамъ онъ впадалъ въ дремоту, и ему казалось, будто что-то полузабытое поднимается въ его памяти, какъ тонкая туманная волна, и воскрешаетъ передъ нимъ тусклые, вѣющіе, наполовину исчезнувшіе образы. Его звали Аркадій Коссъ, въ англійской передѣлкѣ изъ русскаго Коссовскій.

— Что вы намъ скажете, Александръ? — ласково обратился Драбкинъ къ своему ученику. Онъ былъ расположенъ считать, что всѣ молодые люди, связанные съ ноксвильской академіей, находятся подъ его нравственной опекой. На Косса онъ сначала дулся немного за его «измѣну» излюбленному земледѣльческому дѣлу, но молодой механикъ былъ слишкомъ хорошимъ работникомъ, и практическій умъ директора земледѣльческой академіи не могъ не отдавать ему справедливости.

— О чемъ мнѣ сказать? — возразилъ Вихницкій нѣсколько застѣнчивымъ тономъ.

— О томъ, какъ вамъ нравится Америка? — вставилъ Бугаевскій, передразнивъ вопросъ, который вся Америка задаетъ каждому иностранному посѣтителю.

— Я бы хотѣлъ посмотрѣть Россію! — сказалъ Бихницкій просто.

— А вы помните что-нибудь? — спросилъ Косевичъ съ минутнымъ интересомъ.

— Нѣтъ, мало! — съ сожалѣніемъ сказалъ Вихницкій. — Помню маленькій городокъ. Мы съ юга. Еще море помню Черное…

— Вы помните, счастливые! — прибавилъ онъ съ завистью.

Ѳеня помогла докторшѣ убрать кухню и, перейдя въ переднюю комнату, принялась мыть посуду. Пристроившись въ углу, она перетирала стаканы и безмолвно оглядывала собравшуюся публику. Временами она думала о своихъ собственныхъ дѣлахъ, временами прислушивалась къ разговорамъ, кипѣвшимъ вокругъ стола, какъ гулъ пчелъ въ густо населенномъ ульѣ.

Многое было для нея не совсѣмъ ясно. Но во всякомъ случаѣ она понимала, что большая часть этихъ русскихъ выходцевъ осуждаютъ новую отчизну, пріютившую ихъ и давшую имъ кусокъ хлѣба.

И Ѳеня, которая была поклонницей новой жизни, отнеслась съ рѣшительнымъ осужденіемъ къ придирчивой критикѣ господъ.

— Не нравится, видно, — думала она, иронически посматривая на разношерстное общество. — Работать привелось, мозоли на горбу натирать. Переучиваютъ здѣсь вашего брата!

Ѳеня понимала общественныя отношенія проще, чѣмъ собравшіеся за столомъ интеллигенты, но нельзя сказать, чтобы она была права даже относительно фактической стороны, ибо люди, собравшіеся вокругъ стола, давно перестали натирать мозоли на горбу, и жажда ихъ была не тѣлесная, а духовная.

Внимательнѣе всего Ѳеня прислушивалась къ разговорамъ дамъ, которыя сидѣли всѣ вмѣстѣ, поближе къ самовару и вели между собою особый женскій разговоръ. Пріѣзжихъ дамъ было четыре, и онѣ были настроены совсѣмъ иначе, чѣмъ мужчины.

Группировка сословій въ Америкѣ сильно отличается отъ европейской, и люди интеллигентныхъ профессій, несмотря на свои относительно хорошіе заработки, принадлежатъ къ высшему слою рабочаго класса. Средній классъ въ Америкѣ начинается отъ весьма внушительной цифры дохода, которая доступна для разжившагося лавочника, но не для доктора или писателя изъ эмигрантовъ. Мужчины не обращали на это вниманія, тѣмъ болѣе, что матеріальная жизнь рабочаго класса въ Америкѣ все-таки обставлена большими удобствами, чѣмъ даже жизнь зажиточнаго чиновника въ Петербургѣ или Москвѣ, но дамы ни за что не могли съ этимъ помириться. Имъ приходилось вести домашнее хозяйство при условіяхъ совсѣмъ не похожихъ на весь прежній опытъ. Служанки и поденщицы не признавали за ними даже правъ на названіе барыни, ибо для этого требовался болѣе толстый кошелекъ. Онѣ жили среди непрерывной домашней войны, и чувства ихъ были болѣе или менѣе враждебны къ тѣмъ мелкимъ людямъ, съ которыми онѣ ежедневно приходили въ столкновеніе.

А между тѣмъ соблазны окружающихъ богатствъ были слишкомъ ярки и манили ихъ сильнѣе и иначе, чѣмъ мужчинъ. На торговыхъ улицахъ магазины блистали богатствомъ женскихъ платьевъ и французскихъ шляпъ, золотыхъ и брилліантовыхъ украшеній, рѣзной мебели и шелковыхъ занавѣсей, но все это требовало слишкомъ большихъ денегъ и было недоступно скромному достатку безлошадныхъ докторовъ и страховыхъ агентовъ. Богатыя купчихи и новоиспеченныя банкирши еврейскаго квартала швыряли деньги по сторонамъ, выставляли напоказъ грубую, кричащую роскошь, и отъ всего этого великолѣпія на долю интеллигентной женщины доставалось только острое чувство зависти и тщетнаго желанія.

Казовая сторона американской культуры раздразнила ихъ и пробудила въ нихъ неудовлетворенную жажду роскоши. Нервы ихъ были такъ же напряжены, какъ у бѣдныхъ работницъ, и вмѣстѣ со своими служанками онѣ заразились всеобщимъ стремленіемъ выбиться вверхъ, выше прежняго положенія, которое столь характерно для американской жизни. Но между тѣмъ какъ служанка стремилась скопить немного денегъ на черный день, завести собственное хозяйство, имѣть семью, идеалъ барыни заключалъ домъ-особнякъ, собственныхъ лошадей, роскошные наряды, и потому онъ былъ грубѣе и не могъ осложниться и украситься идеальнымъ элементомъ, какъ въ душѣ болѣе бѣдныхъ рабочихъ слоевъ.

Докторша присѣла на минуту среди этой небольшой группы и тотчасъ же встала, собрала со стола остальную посуду и отнесла ее къ Ѳенѣ.

— Если бы я была богаче, — сказала она, возвращаясь на мѣсто, — я никогда бы не мыла посуды. Била бы грязныя тарелки объ полъ или швыряла за окно и сейчасъ же покупала бы новыя!..

Перспектива сложить часть своего домашняго бремени на Ѳенины плечи и имѣть возможность посидѣть за столомъ со своими гостями, участвуя въ ихъ разговорахъ, настолько измѣнила ея обычное настроеніе, что она была способна даже шутить.

Со двора раздался пронзительный дѣтскій крикъ.

— Пуська кричитъ! — сказала докторша, снова вставая съ мѣста и направляясь къ двери, однако безъ особой стремительности.

Пуська была ея младшая дочь. Ей было только два съ половиной года, но проказы ея были совершенно неистощимы и внушали удивленіе даже болѣе старшимъ дѣтямъ докторскаго дома. Госпожа Косевичъ и Журавская тоже поднялись съ мѣста и послѣдовали за хозяйкой.

У самаго крыльца докторъ устроилъ небольшой цвѣтникъ и въ защиту отъ домашняго скота огородилъ его низенькимъ, но плотнымъ частоколомъ. Пуська, повидимому, приняла эту ограду какъ личную обиду. Она ежедневно дѣлала отчаянныя попытки перебраться черезъ нее въ цвѣтникъ и разрыть запретныя грядки. Она срывала цвѣты и запихивала себѣ за пазуху, вытаскивала изъ рыхлой земли даже довольно длинные корешки и принималась грызть ихъ, не хуже бѣлки или полевой мыши.

На этотъ разъ Пуська уже успѣла перебраться черезъ завѣтный тынъ, но подолъ ея платья запутался въ верхушкѣ частокола, и она повисла надъ землей по ту сторону ограды, крича отъ злости и болтая руками и ногами.

Докторша сняла Пуську съ частокола и хотѣла унести ее въ комнату, но дѣвочка принялась такъ громко кричать, что устрашенная мать поневолѣ спустила ее на землю. Продолжая захлебываться отъ судорожныхъ рыданій, Пуська немедленно подбѣжала къ частоколу и опять принялась карабкаться вверхъ.

— Давидъ! — громко позвала докторша, прибѣгая къ послѣднему средству. Давидъ былъ второй сынъ Павла Харбина. Онъ былъ старше Пуськи на годъ и они были очень дружны. Мальчикъ тотчасъ же прибѣжалъ изъ глубины двора, и торопливо ковыляя ножками, подбѣжалъ къ Пуськѣ и недолго думая поймалъ ее за ногу. Пуська опять подняла крикъ, но мальчикъ кричалъ еще громче и не пускалъ ее лѣзть дальше. Изгородь была не выше двухъ аршинъ, но докторъ увѣрилъ Давида, что Пуська рискуетъ разбить себѣ голову во время своихъ акробатическихъ упражненій, и съ тѣхъ поръ мальчикъ сдѣлался наиболѣе бдительнымъ стражемъ завѣтной ограды.

Въ концѣ концовъ дѣвочка уступила, но благополучно спустившись на землю, изо всѣхъ силъ толкнула Давида въ грудь и съ сердитымъ лицомъ взобралась на крылечко и вошла въ комнату.

— Гдѣ Пусечка?.. — привѣтствовалъ ее Косевичъ, который былъ бездѣтенъ и потому очень любилъ маленькихъ дѣтей.

Лицо Пуськи прояснилось. Она по опыту знала, что въ карманѣ у профессора всегда есть шоколадныя конфеты.

— Вотъ Пуся! — сказала она, останавливаясь передъ Косевичемъ и поднимая вверхъ указательный палецъ.

— Гдѣ Пуся?.. — продолжалъ взывать Косевичъ, озабоченно переводя глазами по комнатѣ и дѣлая видъ, что не замѣчаетъ дѣвочки.

Лицо Пуси приняло мистифицированное выраженіе. Она повернула руку и приложила указательный палецъ къ своему лбу.

— Говоля! — сказала она убѣдительнымъ тономъ. Она хотѣла сказать: «голова» и желала обратить вниманіе профессора на самую важную часть своей фигуры.

— Не знаете ли вы, гдѣ Пуся? — взывалъ Косевичъ. — Я ей дамъ конфетку!

Онъ вынулъ изъ кармана узенькую плитку шоколада и поднялъ ее въ воздухѣ.

Пуся немедленно протянула обѣ руки впередъ и сдѣлала стремительное нападеніе на шоколадъ.

— Вотъ Пуся! — сказала она снова, успѣшно овладѣвъ конфеткой и запихивая ее себѣ въ ротъ. — Гамка Пуся!..

Продолженіе этой фразы потерялось въ усиленной работѣ надъ шоколадомъ.

— Какъ хотите, — сказала госпожа Косевичъ, снова усаживаясь возлѣ докторши и продолжая начатый разговоръ, — нельзя ставить на равное мѣсто интеллигентнаго человѣка и простого.

— Конечно! — ядовито подхватилъ Бугаевскій съ другого конца стола. — Всякъ сверчокъ знай свой шестокъ!

Онъ былъ старый холостякъ и крѣпко недолюбливалъ русско-американскихъ дамъ. Онъ утверждалъ, что онѣ являются въ Америкѣ самыми ревностными хранительницами рабовладѣльческихъ инстинктовъ.

— Мы съ вами не говоримъ! — огрызнулась госпожа Косевичъ.

— Нѣтъ, скажите пожалуйста! — продолжала она уже раздраженнымъ тономъ. — Почему она лѣзетъ ко мнѣ въ подруги? Я совсѣмъ иначе устроена. У меня другія потребности, другія мысли. Ей совсѣмъ не къ чему сидѣть со мною за однимъ столомъ!

Она — это была вѣчный врагъ американскихъ бѣдныхъ барынь, строптивая и требовательная служанка.

— Богъ съ ней! — вставила докторша примирительнымъ тономъ. — Пусть бы она лѣзла, только бы дѣло дѣлала.

— Ахъ она негодная! — насмѣшливо подхватилъ Бугаевскій, пародируя Фонвизина. — Лѣзетъ за столъ, словно благородная!

Госпожа Косевичъ окончательно разозлилась.

— Милая мужская грубость! — сказала она, нервно сжимая свои красиво очерченныя губы. — Вы, небось, не хотите ни стряпать, ни половъ мыть! — сердито продолжала она, обращаясь, однако, не къ своему мужу. — Вы сидите себѣ надъ вашими книгами, вамъ нуженъ умственный трудъ. А женщина подай, женщина прими!.. Женщина домашняя рабыня…

— Мужчины зарабатываютъ средства къ жизни, — опять вмѣшался Бугаевскій.

Косевичъ ничего не сказалъ. Онъ только посмотрѣлъ на жену съ чуть замѣтной улыбкой, и лицо его внезапно смягчилось.

Они были женаты уже двадцать лѣтъ, и въ его глазахъ эта нервная, вся высохшая женщина была той же молодой красавицей, которую онъ нѣкогда покорилъ своимъ блестящимъ краснорѣчіемъ и черными кудрями своей огромной головы. Онъ до сихъ поръ безъ памяти любилъ свою жену и просиживалъ вечера надъ сверхурочной работой, чтобы она имѣла лишнюю сотню долларовъ на свои личныя траты. Косевичъ зарабатывалъ много, но они тратили деньги не считая и иногда съ трудомъ сводили концы съ концами.

— Почему я должна портить свои руки стиркой? — спрашивала госпожа Косевичъ патетическимъ голосомъ, продолжая обращаться къ своему мужу и протягивая впередъ маленькія красивыя руки, на которыхъ не было видно никакихъ слѣдовъ стирки. — Я тоже человѣкъ, у меня есть голова. Быть можетъ, я тоже способна на умственный трудъ.

— Стоитъ только попробовать! — вставилъ Бугаевскій ехидно.

Всѣмъ было извѣстно, что госпожа Косевичъ не любитъ чрезвычайныхъ усилій и предпочитаетъ проводить свою жизнь въ сторонѣ отъ всякой работы.

Ѳеня внимательно смотрѣла на это худое и еще красивое лицо съ тонкимъ профилемъ и сердитымъ огнемъ въ глазахъ.

«Небось, и ты не лучше своей прислуги! — мысленно замѣтила она. — Злись, не злись, а здѣсь, что барыня, что мужичка, одна честь всѣмъ».

— Зачѣмъ женщинѣ мыть посуду? — сказала, въ свою очередь, госпожа Журавская. — Женщина можетъ быть профессіональна, не хуже мужчинъ!

Журавская нѣкогда была подающей надежды пѣвицей. Съ тѣхъ поръ прошло лѣтъ пятнадцать, и голосъ ея исчезъ вмѣстѣ съ молодостью, но до сихъ поръ она зарабатывала себѣ карманныя деньги своими вокальными средствами, главнымъ образомъ отъ компаній фонографовъ, для которой она выпѣвала въ огромную трубу записывающей машины различныя русскія и малорусскія пѣсни. Фонографъ очень распространенъ въ Америкѣ, и восковые цилиндры съ записями ея напѣвовъ достигали Орегона и Новой Мексики, вмѣстѣ съ разбросанными партіями русско-еврейскихъ переселенцевъ.

Госпожа Журавская, однако, все еще не хотѣла помириться съ своей скромной долей. Она до сихъ поръ мечтала о томъ, чтобы попасть на оперную сцену, и въ ожиданіи будущихъ благъ основала женскій музыкальный союзъ въ нижнемъ Нью-Іоркѣ. Русско-еврейское населеніе Дантана весьма музыкально и въ послѣдніе годы поставляетъ солистовъ пѣнія и игры на всю Америку. Знаніе музыки, кромѣ того, считается первымъ признакомъ порядочности, отличающимъ культурную женщину отъ некультурной. Дамы, составлявшія союзъ вмѣстѣ съ госпожей Журавской, почти всѣ представляли перезрѣлыхъ претендентокъ на музыкальную карьеру. Немудрено, что онѣ правильно пополняли свои взносы и вмѣстѣ съ тѣмъ всѣми силами старались увеличить доходы и значеніе союза. Въ послѣдній годъ въ союзѣ стали даже поговаривать о необходимости завести собственную сцену, чтобы дать возможность всѣмъ домашнимъ талантамъ выказать передъ міромъ свой природный блескъ.

Докторша Каменская слегка улыбнулась, но не сказала ни слова. Она была женой врача, но имѣла собственный докторскій дипломъ и познакомилась со своимъ мужемъ на выпускномъ курсѣ медицинскаго факультета. Это было тоже около пятнадцати лѣтъ тому назадъ. Потомъ они женились, открыли пріемный кабинетъ на одномъ изъ модныхъ перекрестковъ Дантана и мало-по-малу пріобрѣли хорошую практику. Докторъ былъ спеціалистъ по мужскимъ болѣзнямъ, а докторша по женскимъ, и паціенты разыгрывались, какъ по нотамъ. Постепенно, однако, семья Каменскихъ стала увеличиваться.

Съ третьимъ ребенкомъ докторша отошла на задній планъ. Докторъ захотѣлъ получше обезпечить свою семью и сталъ работать за двоихъ. Мало-по-малу онъ увлекся и поставилъ себѣ цѣлью во что бы то ни стало перейти въ разрядъ докторовъ съ лошадью. Съ утра до вечера онъ бѣгалъ на практику, урывалъ часы у сна, въ осенніе мѣсяцы, особенно бойкіе для докторскаго ремесла, завелъ даже привычку спать въ креслѣ, не снимая одежды, чтобы быть готовымъ летѣть къ паціентамъ по первому звонку телефона. Черезъ пять лѣтъ каторжной работы докторъ завелъ-таки лошадь и негра лакея и сталъ разъѣзжать по паціентамъ въ собственномъ экипажѣ, но воспользоваться своимъ благосостояніемъ ему не пришлось. Переутомленная природа внезапно заявила свои права, дѣло окончилось нервнымъ ударомъ, и дѣятельный охотникъ за паціентами почти внезапно превратился въ инвалида, который требовалъ постояннаго ухода за собой, какъ маленькій ребенокъ.

Каменская осталась съ тремя малолѣтними дѣтьми на рукахъ. Въ околоткѣ жалѣли переработавшаго доктора. Паціенты, быть можетъ, въ знакъ сочувствія продолжали посѣщать пріемный кабинетъ и звонить въ телефонъ по ночамъ. Волей-неволей пришлось ей положить себѣ на плечи свой домашній крестъ и попробовать идти впередъ по своей жизненной дорогѣ. Она справилась съ этой задачей скоро и легко. Американская выучка не пропала даромъ. Она помѣстила мужа въ дорогую больницу, старшую дѣвочку отправила въ Канаду къ двоюродной сестрѣ, мальчика отдала въ образцовую школу-пансіонъ и при себѣ оставила только младшую дѣвочку. Теперь она съ утра до вечера посѣщала паціентовъ, даже сохранила негра и лошадь. Осеннія ночи, по примѣру мужа, она проводила въ креслѣ, въ вѣчномъ ожиданіи телефоннаго звонка. Здоровье госпожи Каменской, однако, было крѣпче, чѣмъ у ея бѣднаго супруга. Лицо ея до сихъ поръ сохранило румянецъ, и выраженіе его было такъ спокойно, что по внѣшнему виду никто не могъ бы заключить, что пять лѣтъ тому назадъ эта уравновѣшенная, хорошо сохранившаяся женщина ломала руки передъ постелью больного мужа, не зная, чѣмъ заплатить накопившіеся счеты.

Госпожа Журавская перехватила улыбку докторши и впала въ минорное настроеніе.

— Трудно бороться съ равнодушіемъ толпы, — сказала она, — особенно женщинѣ и артисткѣ!.. Америка невѣжественна, ей нѣтъ дѣла до искусства!..

— Америка — хорошая страна!.. — неожиданно сказала четвертая гостья, которая сидѣла нѣсколько поодаль и сосредоточенно пила блѣдный чай съ блюдечка. Она была непохожа на другихъ. Это была маленькая полуувядшая женщина, со впалыми щеками и большими безцвѣтно-сѣрыми глазами. Неуловимыя подробности ея наряда, манеры, прическа, даже покрой воротничка, изобличали въ ней старую дѣву. Она пріѣхала въ Америку около четверти вѣка тому назадъ и уже больше десяти лѣтъ вела въ нижнемъ Нью-Іоркѣ двѣ школы, дневную для дѣвочекъ и вечернюю для взрослыхъ женщинъ. Мало-по-малу она такъ втянулась въ свое занятіе, что совсѣмъ перестала думать о личной жизни. Она, кажется, и замужъ не вышла потому, что ей некогда было подумать объ этомъ. Она была постоянно въ хлопотахъ, читала безплатныя лекціи, устраивала елки и дѣтскіе праздники, изобрѣтала различныя средства, стараясь настолько заинтересовать своихъ взрослыхъ ученицъ, чтобы онѣ не ушли изъ вечерней школы до конца года. Въ общемъ, она была одной изъ тѣхъ незамѣтныхъ труженицъ Америки, которыя совокупными усиліями совершаютъ огромное культурное дѣло, превращая разношерстную толпу неграмотныхъ и полудикихъ переселенцевъ въ проворныхъ американскихъ гражданъ, искусныхъ на всякую выдумку.

— Прекрасная страна, — повторила учительница, — особенно для бѣдныхъ молодыхъ дѣвушекъ. Онѣ расцвѣтаютъ на глазахъ, какъ человѣческіе цвѣты…

— Американскіе дешевые цвѣты!.. — сказала госпожа Касевичъ съ интонаціей, заимствованной у мужа, и брезгливой гримасой.

На поблекшихъ щекахъ учительницы проступилъ легкій румянецъ.

— Мы всѣ не дорогія! — замѣтила она не безъ ѣдкости въ голосѣ. Она была сдержаннаго нрава, но не могла выносить спокойно, если нападали на ея любимое дѣло. — Знаете ли вы, сколько вечернихъ школъ въ Нью-Іоркѣ? Всѣ биткомъ набиты. Городъ даетъ учителей, книги, бумагу, перья, фортепіано для музыки, даже награды для усердныхъ ученицъ… Гдѣ въ Европѣ вы найдете что-нибудь подобное?..

— А мы вѣдь тоже люди! — сказала госпожа Косевичъ. — Чѣмъ мы виноваты, что наши запросы выше?

— У нихъ ничего не было тамъ, — настаивала учительница, — онѣ благодарны за каждую ласку. Онѣ рвутся сюда, какъ въ обѣтованную страну…

На улицѣ послышался однообразный шумъ легкихъ колесъ, и тотчасъ же прервался подъ самымъ окномъ. Слышно было, какъ кто-то возится съ велосипедомъ, стараясь его поднять на ступеньки крыльца. Черезъ минуту дверь широко открылась отъ внезапнаго толчка, и въ комнату вошелъ маленькій мальчикъ, катя передъ собой старый велосипедъ съ облинявшими колесами и потертой ручкой. Мальчикъ былъ очень малъ, а велосипедъ несоразмѣрно высокъ. Можно было только удивляться, какимъ образомъ этотъ круглый карапузъ умудряется взбираться на своего желѣзнаго Россинанта.

— Ты зачѣмъ забрался въ комнату съ колесомъ, разбойникъ? — спросилъ Спутниковъ, грозя пальцемъ новому гостю.

— А можетъ украдутъ! — съ важностью замѣтилъ мальчикъ. — Велосипедъ не мой!

Въ Америкѣ велосипеды необычайно дешевы, — подержанный велосипедъ можно купить за пять долларовъ. Поэтому даже деревенскіе мальчишки знакомы съ желѣзнымъ колесомъ почти такъ же хорошо, какъ съ коньками. Еврейскіе ребятишки Ноксвиля не составляли исключенія: всѣ мальчишки постарше имѣли «байкъ» и въ праздничные дни даже устраивали гонки съ призами, какъ въ настоящихъ городахъ.

— Вотъ онѣ идутъ! — воскликнулъ мальчикъ, раскрывая двери еще шире.

Двѣ молодыя дѣвушки поднялись на крыльцо и вошли въ комнату. Онѣ были бѣдно одѣты, и платье на нихъ было европейскаго, или даже русскаго покроя. Вся наружность ихъ обличала недавно пріѣхавшихъ эмигрантокъ. Въ складкахъ ихъ одежды какъ будто еще сохранился острый и свѣжій запахъ соленаго моря.

Онѣ составляли живую иллюстрацію къ словамъ старой учительницы о молодыхъ дѣвушкахъ изъ Европы.

Обѣ были приблизительно одинаковыхъ лѣтъ и очень красивы. Одна была повыше, съ румянцемъ во всю щеку и полными плечами, которыя рельефно выступали изъ-подъ легкой ситцевой кофточки.

Пышная бѣлокурая коса съ вплетеннымъ въ нее обрывкомъ голубой ленточки висѣла до пояса, голубые глаза смотрѣли весело и простодушно. Руки у нея были большія и загорѣлыя, но грубая кожа ея ладоней какъ-то удивительно шла къ ея здоровой, полной жизни фигурѣ. Она казалась созданной для спокойнаго и бодраго труда, и каждое ея движеніе было исполнено красивой и сильной граціи, которая создается десятками преемственныхъ поколѣній, преданныхъ полевымъ работамъ, на открытомъ воздухѣ, въ мирной деревенской обстановкѣ.

Другая дѣвушка была тоньше и стройнѣе. Ея коса была заплетена въ двѣ пряди и обвита вокругъ головы, какъ черный атласный вѣнецъ. Лицо ея имѣло особую матовую бѣлизну, какая бываетъ только у брюнетокъ. Щеки ея были блѣдны, но по временамъ, безъ всякой видимой причины, на нихъ загорался легкій розовый румянецъ, похожій на зарево отдаленнаго пожара и не говорившій о крѣпости здоровья. Когда она дышала, тонкія ноздри ея правильно очерченнаго носа слегка вздрагивали. Ея большіе каріе глаза были близоруки и постоянно щурились, какъ будто съ вѣчнымъ усиліемъ разсмотрѣть ускользающія подробности обстановки.

Обѣ онѣ держали въ рукахъ небольшія сумки съ самыми необходимыми дорожными вещами, которыхъ онѣ не рѣшились оставить вмѣстѣ съ другимъ багажомъ.

При видѣ такого множества незнакомыхъ людей дѣвушки остановились на порогѣ и стали смущенно оглядываться по сторонамъ. Все общество съ любопытствомъ смотрѣло на нихъ. Оба молодые человѣка даже вскочили съ мѣста и безсознательно стали обдергивать свое платье, какъ солдаты передъ смотромъ. Механикъ, впрочемъ, тотчасъ же опомнился и съ легкой улыбкой усѣлся обратно. Его короткая фуфайка была, кромѣ того, слишкомъ примитивна, чтобы поддаваться какому бы то ни было прихорашиванію, но Вихницкій остался стоять на ногахъ и глаза его не отрывались отъ бѣлокурой дѣвушки.

Ѳеня вдругъ всплеснула руками и чуть не разроняла посуды.

— Катюшка, сестричка! — вскрикнула она истерическимъ голосомъ, который совсѣмъ не шелъ къ ея короткой круглой фигурѣ.

Она обѣжала длинный столъ и хотѣла броситься сестрѣ на шею, но тотчасъ же отскочила назадъ и принялась наскоро вытирать свои мокрыя, засученныя по локоть руки передникомъ.

Гости тоже вскочили съ мѣстъ. Возбужденіе этой спокойной и сосредоточенной въ себѣ женщины неожиданно заразило ихъ, и они обступили новопріѣзжихъ широкимъ кругомъ.

— Откуда вы? прямо изъ Россіи? — спрашивали со всѣхъ сторонъ. — Какія новости?

Нѣкоторые задавали такіе вопросы, которые навѣрно не могли быть понятны этимъ простымъ, бѣдно одѣтымъ дѣвушкамъ.

Но Ѳеня не дала времени публикѣ продолжать разспросы; она схватила дѣвушку за плечи и оттащила ее въ свой уголъ.

— Говори, мамка здорова, братъ? — лихорадочно спрашивала она. — Пошто долго ѣхала? Какъ ты выросла, Катюшка!.. Охъ ты, Тверская губернія, — громко сказала она, отстраняя сестру отъ себя и всматриваясь въ ея лицо жаднымъ и внимательнымъ взглядомъ.

Она положила сестрѣ голову на плечо и вдругъ заплакала, въ голосъ, по-деревенски, на всю комнату. Эта бѣлокурая дѣвушка, которую она оставила подросткомъ и которая неожиданно успѣла развиться такъ пышно и красиво, дѣйствительно олицетворяла для нея родину, отъ которой она успѣла отвыкнуть и которую мало-по-малу стала забывать.

Дѣвушка положила на голову сестры свою большую красивую руку и слегка погладила ее по волосамъ.

— А земля есть? — спросила она низкимъ и пѣвучимъ голосомъ.

Мысли ея вращались вокругъ той же самой духовной оси, что и у ея сестры, и она сразу выставила впередъ главный стимулъ, который передвинулъ ихъ изъ Тверской губерніи въ штатъ Нью-Джерси.

Ѳеня тотчасъ же осушила свои слезы.

— Погоди спрашивать! — сказала она, улыбаясь. — Вотъ посмотри лучше, какой сынъ у меня!

Она вынула Тимошу изъ маленькой ручной телѣжки, которая собственно принадлежала Пуськѣ, но теперь была отдана въ его временное пользованіе, и протянула его сестрѣ. Дѣвушка взяла племянника на руки. Тимошка потянулся руками къ ея лицу, потомъ схватился за прядь мелкихъ красныхъ бусъ, обвивавшихъ ея шею, но тотчасъ же выпустилъ ее и радостно закудахталъ. Ему, очевидно, понравилась новая тетя.

— Мужъ на работу ушелъ, — говорила Ѳеня. — До вечера не придетъ. Въ лѣсу онъ робитъ, да и самъ въ родѣ лѣшаго.

Она представила себѣ огромную фигуру своего мужа и засмѣялась довольнымъ смѣхомъ. По невольной ассоціаціи идей она снова обвела взглядомъ молодую дѣвушку.

— Ишь ты какая, Господь съ тобой! — невольно сказала она. — Выровнялась, какъ молодая ясень!

Большая часть гостей незамѣтно перешла на ту же сторону комнаты, поближе къ сестрамъ, нисколько не думая о томъ, что разговоры ихъ не назначаются для постороннихъ слушателей.

Вихницкій остался стоять на мѣстѣ, но продолжалъ пристально глядѣть на молодую дѣвушку. Эта красавица, которая вышла изъ самыхъ нѣдръ русской деревни, казалась ему въ десять разъ больше, чѣмъ Ѳенѣ, живымъ олицетвореніемъ далекой и полузабытой родины. Это была Россія, рабочая и сельская, не та захудалая сѣрая страна, которая страдаетъ отъ ежегодныхъ голодовокъ, питается мякиной и мучится разстройствомъ жизни, не та Россія, которую можно высѣчь на законномъ основаніи, посадить въ холодную, сослать въ арестантскія роты, но другая, молодая, бодрая и прекрасная, которая стелется между шести морей, какъ океанъ спѣлой ржи, великая, сильная и свѣжая народность, которая вся въ будущемъ, и которая растетъ и тянется къ свѣту безчисленными фибрами своихъ безчисленныхъ побѣговъ, — та страна, въ которую вѣритъ каждое хорошее русское сердце и для которой живетъ и умираетъ чреда русскихъ поколѣній.

Дѣвушка съ черными волосами безпомощно осталась стоять у двери. Красныя пятна вспыхнули на ея щекахъ и тотчасъ же снова погасли. Публикатакъ заинтересовалась Катюшей, что на ея подругу никто не обратилъ вниманія. Учительница тоже была въ группѣ, окружавшей двухъ сестеръ, но черезъ минуту она вернулась назадъ, взяла другую дѣвушку за руку и подвела ее къ столу.

— Вы, должно быть, устали, — сказала она заботливымъ тономъ. — Выпейте чаю!

— Я привыкла! — отвѣтила дѣвушка, улыбаясь блѣдными губами, однако присѣла на стулъ и положила сумку на колѣни.

— Мы прямо съ парохода! — сказала она въ поясненіе. — По желѣзной дорогѣ ѣхали всю ночь… Катеринѣ Ивановнѣ ничего, а я жидкая!..

— Какая вы блѣдная! — съ участіемъ сказала учительница. — Укачало васъ, я думаю, на пароходѣ!

— Да, укачало! — призналась дѣвушка. Она немного покачивалась на стулѣ, какъ будто продолжая балансировать на зыбкой палубѣ.

Учительница положила два куска сахару въ стаканъ съ чаемъ и пододвинула дѣвушкѣ.

— А откуда вы родомъ? — спросила она заинтересованнымъ голосомъ.

— Изъ Бытоміра, — сказала дѣвушка. — Нечѣмъ жить въ Бытомірѣ! — тотчасъ же прибавила она. Очевидно, эта истина была до такой степени прочно запечатлѣна въ ея умѣ, что при первомъ воспоминаніи о Бытомірѣ тотчасъ же вырвалась наружу.

— Я изъ Козелецъ-Повольска, — сказала учительница. — Должно быть, это одинаково! Городишко глухой, людей мало, а жить тѣсно.

Съ точки зрѣнія четырехмилліоннаго Нью-Іорка, Бытоміръ и Козелецъ-Повольскъ, конечно, являлись глухими городишками.

— Я все пробовала, — сказала дѣвушка, — шила и грамотѣ учила, даже на фабрику ходила. Не хватаетъ на ѣду.

Она отпила изъ стакана, но тотчасъ же поставила его на прежнее мѣсто, закашлялась и схватилась правою рукою за грудь.

— Охъ, какъ вы простудились на пароходѣ — сказала учительница.

— У меня слабая грудь, — объяснила дѣвушка, — я къ доктору ходила. Докторъ говоритъ: «вамъ надо ѣхать въ деревню», а я думаю: въ деревню ѣхать нельзя, поѣду я лучше въ Америку!

— Бѣдняжка — сказала учительница. — А кто вамъ билетъ послалъ? — заинтересовалась она.

— У меня тутъ братъ есть, — сказала дѣвушка. — Двоюродный братъ. — Розовыя пятна снова проступили на ея щекахъ и тотчасъ же пропали. — Онъ прислалъ шифъ-карту!

— А гдѣ же вашъ братъ?.. — спросила учительница съ легкимъ недоумѣніемъ.

Было естественно предполагать, что двоюродный братъ, истратившій сто рублей на билетъ для дѣвушки, позаботится, чтобы встрѣтить ее по пріѣздѣ въ Америку.

Розовыя пятна мелькнули опять.

— Онъ далеко, — сказала дѣвушка. — Въ Санъ-Франциско!

— Значитъ, поѣдете въ Санъ-Франциско?.. — сказала учительница.

Дѣвушка покачала головой.

— Это, говорятъ, очень далеко. Я лучше останусь здѣсь.

— А какъ вашъ братъ?.. — спросила учительница. Она привыкла разговаривать со своими кліентками самымъ простымъ тономъ о вещахъ въ десять разъ болѣе рискованныхъ.

— Захочетъ, такъ самъ пріѣдетъ… — сказала дѣвушка съ оттѣнкомъ лукавства. — Да у меня и денегъ не хватитъ на билетъ… Были, да я отдала… — коротко прибавила она.

— Вамъ бы замужъ выйти! — настаивала учительница.

Опытъ сдѣлалъ ея умъ настолько широкимъ, что, несмотря на свое дѣвичество, она считала бракъ наиболѣе завиднымъ исходомъ для всѣхъ молодыхъ дѣвушекъ.

— Кто бы меня взялъ въ Бытомірѣ?.. — возразила дѣвушка просто. — Я безприданница. Даже родныхъ у меня нѣтъ настоящихъ.

— А въ Америкѣ?.. — подсказала учительница.

— А въ Америкѣ я буду работать — храбро сказала дѣвушка. — Я сюда пріѣхала, чтобы добывать себѣ кусокъ хлѣба… Здѣсь, въ Америкѣ, говорятъ, много работы.

— Да? — сказала учительница нѣсколько сомнительнымъ тономъ. — А какъ вы сюда попали, въ Ноксвиль?

— А это Катерина Ивановна! — сказала дѣвушка. — Мы на пароходѣ вмѣстѣ ѣхали. Она говоритъ: «я ѣду въ сторону, въ деревню. Русская деревня есть въ Америкѣ, мнѣ, говоритъ, сестра билетъ прислала» и билетъ показала, а на билетѣ написано Ноксвиль. А я про Ноксвиль еще въ Бытомірѣ слышала. Вотъ, думаю, это какъ разъ для меня. И Америка, и русская деревня. Поѣду-ка я въ Ноксвиль, авось, я тоже не пропаду!

— Что же вы будете здѣсь дѣлать? — спросила учительница.

— Что-нибудь буду дѣлать, — сказала дѣвушка, — бѣлье стирать, шить. А то мальчикъ сказалъ, что здѣсь фабрика есть, на фабрику пойду наниматься!

Въ ней уже сказалась странная непослѣдовательность городского человѣка, который, даже уходя изъ города въ деревню, на лоно природы, уноситъ съ собой свои привычки, вкусы и занятія.

— На что вамъ на фабрику? — сказала учительница.

— А что же мнѣ дѣлать? — возразила дѣвушка. — Деревенской работѣ сразу не научишься. Развѣ бѣлье мыть пойду?

— Здѣсь есть добрые люди, они вамъ помогутъ! — сказала учительница.

— Спасибо, барыня! — сказала дѣвушка. Въ голосѣ ея прозвучала совершенно неожиданная твердость. — Я хочу работать. У насъ говорятъ: свой хлѣбъ хоть въ золѣ уваляй, — все слаще!

— Видишь, вы какая! — сказала учительница.

Она привыкла встрѣчать этотъ приподнятый тонъ у молоденькихъ эмигрантокъ, которыя являлись въ Америку изъ Стараго Свѣта съ такимъ чувствомъ, какъ ученица закрытой школы, вступающая въ свѣтъ.

— Мнѣ нужно завтра ѣхать въ Нью-Іоркъ, — сказала учительница, — но я вамъ дамъ свой адресъ. Если вамъ не повезетъ здѣсь или будетъ нужно что-нибудь, — вы прямо напишите мнѣ.

— Спасибо, барыня, — повторила дѣвушка.

— Какая я барыня! — возразила учительница съ легкой досадой. — Я — Марья Абрамовна, да и вы тоже не служанка!

Дѣвушка весело улыбнулась.

— Я тоже Абрамовна, — сказала она, — Вѣра Абрамовна, по фамиліи Баскина. — Она хотѣла еще что-то сказать, но движеніе на другомъ концѣ комнаты отвлекло ее.

Ребенокъ изъ рукъ Катюши перешелъ къ матери, и мѣсто у водопровода, гдѣ лежала груда недомытой посуды, освободилось. Недолго думая, Катюша отложила въ сторону сумку и, слегка подсучивъ рукава, принялась перемывать посуду съ такимъ спокойствіемъ, какъ будто она выросла въ этомъ домѣ съ дѣтства. Со стороны казалось, какъ будто она не работаетъ, а играетъ въ уборку. Мужчины и даже дамы пробовали протестовать, но дѣвушка такъ ловко справлялась со своимъ дѣломъ, что черезъ десять минутъ вся задняя часть комнаты была въ полномъ порядкѣ.

— Мы пойдемъ домой, барыня! — сказала Ѳеня, глядя счастливыми глазами на сестру. — Если надо, я приду поработать, только сестру домой отведу!

— Что меня отводить, я не маленькая, — засмѣялась дѣвушка.

— Если надо, то и я приду вмѣстѣ! — прибавила она ласковымъ голосомъ, слегка поддразнивая сестру.

— Приходите, милая, — сказала докторша, — не поработать, а въ гости!

Ей уже казалось, что она никогда въ жизни не встрѣчала такой ласковой и милой дѣвушки. Это было общее чувство, и Катюша завоевала его въ первую же минуту своимъ спокойнымъ проворствомъ, своимъ яснымъ и веселымъ взглядомъ и всей своей здоровой, стройной и полной жизни фигурой.

На другой день къ вечеру большая часть ноксвильскихъ гостей подъѣзжала къ дымному Гобокену, который составляетъ преддверіе Нью-Іорка съ зарѣчной стороны. Американская дѣловая горячка не позволяла своимъ служителямъ отлучаться дольше, чѣмъ на день. Рулевой тоже уѣхалъ вмѣстѣ съ другими. Онъ зналъ по-англійски только нѣсколько необходимыхъ словъ и еще не имѣлъ опредѣленныхъ занятій, но нѣсколько дней тому назадъ онъ досталъ работу въ одной предпринимательской конторѣ, которая принимала на себя распространять объявленія американскихъ фабрикантовъ въ Россіи и нуждалась въ переводѣ своихъ рекламъ на русскій языкъ. У компаніи были собственные переводчики, но Рулевой долженъ былъ подчищать ихъ устарѣлый русскій языкъ, который отъ времени вылинялъ и насквозь пропахъ словаремъ Рейфа съ кучей небывалыхъ словъ, выдуманныхъ въ Лейпцигѣ или Дармштадтѣ, въ родѣ развергать, трусея, сообрядный.

Переводъ былъ спѣшный, и пропустить день или два значило потерять всю работу.

Но въ Филадельфіи, при переѣздѣ съ вокзала по шумной Рыночной улицѣ, онъ какъ-то отбился отъ общей компаніи и остался одинъ. Попавъ снова въ вагонъ, онъ сиротливо пріютился въ уголкѣ за дверью и, машинально прислушиваясь къ грохоту быстро летѣвшаго поѣзда, вспоминалъ разныя подробности двухъ дней, проведенныхъ въ Ноксвилѣ. Они не могли видѣть многаго за однѣ сутки, но видѣннаго было достаточно, чтобы убѣдиться, что даже подъ указкой благотворительнаго комитета русско-еврейскіе переселенцы ведутъ болѣе счастливую и достойную человѣка жизнь, чѣмъ на старой родинѣ.

И на заднемъ планѣ картины вставала, какъ шумный лѣсъ, широкая стремительная, буйная американская жизнь. Рулевому стало холодно. Онъ вспомнилъ свою сѣрую, гонимую, полуголодную жизнь, полную незаслуженныхъ и несмытыхъ обидъ, неумолимый фатумъ, который перекидывалъ и его, какъ щепку, изъ Кишинева въ Вологду, изъ Вологды въ Кишиневъ и, наконецъ, вышвырнулъ его за границу, какъ ненужную ветошь. Душа его сжалась отъ тоски.

«Господи, если бы переродиться мнѣ! — подумалъ онъ. — Истребить въ себѣ старыя привычки, воспоминанія и языкъ и возродиться въ этой широкой и тучной странѣ дерзкимъ и зубастымъ американцемъ, который работаетъ и веселится во всю, сколько хватитъ азарта и силы!..»

Поѣздъ летѣлъ съ сумасшедшей быстротой, въ окнахъ мелькали безчисленные фабричные городки и города, расположенные вдоль этой шумной желѣзнодорожной артеріи; Трентонъ, Нью-Брунсвикъ, Патерсонъ, Елисабетъ, Нью-Аркъ. Потомъ загорѣлись яркіе огни рѣчной пристани въ Джерси-Сити. Поѣздъ въѣхалъ подъ стеклянную крышу огромнаго вокзала и остановился у каменной платформы. Это была большая центральная станція. Два десятка другихъ поѣздовъ одновременно приходили и уходили по разнымъ направленіямъ. Толпа дѣлилась на нѣсколько большихъ потоковъ, которые катились на набережную, къ огромнымъ паровымъ паромамъ, перевозившимъ пассажировъ въ Нью-Іоркъ на другой берегъ рѣки Гудсона. Рулевой перешелъ къ перевозу на Двадцать Третью улицу среди безпорядочно толкавшейся толпы и сталъ дожидаться очередного парома. Передъ его глазами открылось чудное, несравнимое ни съ чѣмъ зрѣлище.

Гудсонъ разстилался прямо у ногъ широкой, черной полосой, которая расширялась въ ночной темнотѣ, какъ большое озеро и слегка рябила у берега., отражая безконечную линію электрическихъ фонарей. Среди этой черной полосы каждую минуту проходили влѣво и вправо огромные пароходы, похожіе на многоэтажные дома и залитые сверху до низу свѣтомъ. Они были наполнены безчисленной человѣческой толпой, которая возвращалась съ загородныхъ гуляній. Всѣ эти люди шумѣли, смѣялись, пѣли и, по американскому обычаю, махали платками, посылая привѣтъ пристани, выступавшей передъ ними изъ мрака. На каждомъ пароходѣ игралъ оркестръ. Они проплывали, какъ большіе очарованные замки, наполненные веселымъ торжествующимъ беззаботнымъ человѣчествомъ. Маленькіе каботажные пароходы проплывали мимо, озабоченно пыхтя и таща за собой флотилію барокъ, растянувшуюся, какъ морской змѣй, и обозначавшуюся въ темнотѣ рядомъ красныхъ фонарей, висѣвшихъ на мачтахъ.

Далеко, на другомъ берегу, можно было различить небольшіе поѣзда городской дороги, пробѣгавшіе высоко въ воздухѣ по сквознымъ рельсамъ.

Электрическіе вагоны, скользившіе по набережной внизу, казались свѣтящимися ящерицами, которыя бѣгутъ по берегу, подскакивая на поворотахъ и разсыпая искры по сторонамъ.

Толпа, ожидавшая паромъ, становилась все гуще и гуще. Все это были прилично одѣтые, увѣренные въ себѣ люди. У каждаго въ рукахъ была свернутая въ трубку газета и въ карманѣ навѣрное звенѣла горсть крупныхъ серебряныхъ долларовъ. И вдругъ среди этой людской массы Рулевой почувствовалъ острый припадокъ тоски по родинѣ. Онъ почувствовалъ, что ему нѣтъ дѣла до этой сытой и самодовольной толпы и что эти люди неспособны прочувствовать его обиды и понять его упованія; онъ почувствовалъ, что здѣсь онъ чужой и что его мѣсто тамъ, за двадцать тысячъ верстъ.

Окружавшее богатство, движеніе и веселье внушали ему слѣпое отвращеніе; даже англійскій языкъ, раздававшійся кругомъ, пробуждалъ въ немъ стихійную вражду, и глядя на эти рты, раскрывавшіеся квадратно, для произнесенія глухихъ англо-саксонскихъ звуковъ, онъ какъ будто подозрѣвалъ, что они кривляются нарочно, и полубезсознательно спрашивалъ себя, когда же они бросятъ это бормотанье и заговорятъ настоящимъ человѣческимъ языкомъ, по-русски…

Это было чувство стараго московскаго путника, случайно попавшаго въ басурманскую или латинскую землю.

Паромъ присталъ къ берегу. Рулевой сошелъ внизъ, какъ пьяный, не обращая вниманія на толчки пассажировъ. Его тоска была такъ велика и сильна, что она обратилась въ активную страсть и направляла его каждый шагъ и дѣйствіе. Она приказывала ему сейчасъ же найти что-нибудь настоящее русское, чтобы заслониться отъ американскихъ впечатлѣній. Русскіе евреи уже не удовлетворяли его. Выйдя на берегъ въ Нью-Іоркѣ, онъ подошелъ къ станціи воздушной дороги, постоялъ съ минуту, потомъ взялъ билетъ и поѣхалъ вверхъ въ западное предмѣстье, гдѣ около одной русской семьи сгруппировалась первая великорусская ячейка въ Америкѣ.

Черезъ полчаса Рулевой спустился съ лѣстницы у Сто Шестнадцатой улицы въ Гарлемѣ и пошелъ по поперечной улицѣ, направляясь къ Четвертой аллеѣ. Это былъ бѣдный кварталъ, населенный неграми и небогатыми эмигрантами. Огромные дома были наполнены дешевыми квартирами. На улицахъ было грязно. Маленькіе газовые рожки мелькали тускло и уныло. Мелочныя лавки, цирульни, дешевые ресторанчики, все имѣло очень потертый и обтрепанный видъ.

На углу Четвертой аллеи Рулевой поднялся на четвертый этажъ по некрашенной лѣстницѣ, лишенной обычнаго въ Америкѣ ковра, и постучалъ въ дверь, на которой около испорченнаго звонка былъ приколотъ квадратный кусокъ картона съ надписью по-англійски: Ilya Nikite Usoll, что должно было обозначать: Илья Никитичъ Усольцевъ.

Высокая женщина въ ситцевой рубашкѣ-косовороткѣ и съ ребенкомъ на рукахъ открыла засовъ и впустила его внутрь.

— Здравствуйте, Алексѣй Алексѣичъ! — сказала она протяжнымъ голосомъ и упирая на о́. Алексѣй Алексѣичъ у ней вышло, какъ Олексѣй Олексѣичъ. — Васъ только не хватало!

Квартира была обычнаго въ Нью-Іоркѣ типа рабочихъ жилищъ: полутемная кухня, двѣ темныхъ спальни, ванна, вдѣланная въ стѣнѣ и закрывающаяся сверху, какъ шкафъ, и большая передняя комната съ двумя окнами на улицу, четвероугольнымъ столомъ посрединѣ и кушеткой у стѣны. Наличникъ у камина былъ мраморный. Въ стѣнѣ надъ каминомъ было вдѣлано зеркало. Передъ столомъ стояло мягкое кресло и дубовая гнутая качалка. Въ правомъ углу стояла этажерка съ книгами. Безъ этихъ принадлежностей не обходится ни одна рабочая квартира въ Нью-Іоркѣ.

Дверь въ одну изъ спаленъ была отворена, и можно было видѣть три дѣтскія кроватки, поставленныя рядомъ и покрытыя чистыми покрывалами. У Усольцевыхъ было четверо дѣтей, и мать уложила всѣхъ спать, но младшій грудной неожиданно проснулся, и его надо было накормить и подержать на рукахъ, пока онъ заснетъ снова.

Въ комнатѣ было человѣкъ девять, считая въ томъ числѣ и хозяевъ. Два мѣсяца тому назадъ Усольцевъ основалъ великорусскій кружокъ, и это былъ день обычныхъ собраній. Лица всѣхъ присутствующихъ были такого типично-русскаго вида, что сгоряча можно было подумать, что находишься гдѣ-нибудь на Дмитровкѣ или на Петербургской Сторонѣ. Затрудненіе, однако, было въ томъ, что въ Россіи этихъ людей и квартиру, и всѣ подробности обстановки нельзя было бы отнести ни къ какому общественному классу.

Всѣ они, кромѣ Рулевого, были рабочіе, столяры, слесаря, машинисты. Каждый изъ нихъ былъ какъ живой осколокъ изъ-подъ колесъ той огромной машины, которая безцеремонно и безостановочно перемалываетъ Россію на новый ладъ и съ каждымъ годомъ забираетъ все глубже въ цѣлину, въ деревню, въ глушь, — они отлетѣли въ сторону, какъ брызги, и перелетѣли черезъ океанъ. Они были новыми отростками корней всероссійскаго дерева, тѣхъ самыхъ скромныхъ Крыловскихъ корней, которые испоконъ вѣковъ были предназначены, чтобы разстилаться подъ землей и молча питать зеленые верхи, но въ послѣдніе годы поколебались въ своемъ темномъ плѣну. Это были счетныя и платежныя единицы, которыя захотѣли стать людьми, дерзко удрали изъ списковъ и пустились на просторъ.

Чтобы добраться до Нью-Іорка, каждый изъ нихъ долженъ былъ пройти сквозь цѣлый рядъ мытарствъ, перетерпѣть множество приключеній, то комическихъ, то эпически легендарныхъ. Теперь каждый изъ нихъ представлялъ олицетворенную побѣду надъ препятствіями, ходячее доказательство того, что такъ называемый меньшой братъ русской земли стремится принять образъ, достойный человѣка. Здѣсь на чужбинѣ они не хотѣли оставаться одинокими. Они тяготѣли другъ къ другу, почти непроизвольно складывались въ одно общественное цѣлое и, быть можетъ, закладывали основаніе цѣлой полосѣ русской жизни, которая понемногу начинаетъ вырастать въ Америкѣ, на окраинахъ шумнаго и многолюднаго русско-еврейскаго Дантана.

Илья Никитичъ, приземистый блондинъ среднихъ лѣтъ, съ калмыковатымъ лицомъ и длинными усами, сидѣлъ у стола и внимательно перелистывалъ маленькую тетрадку, написанную крупнымъ неправильнымъ почеркомъ. Это былъ краткій уставъ, который Усольцевъ самъ составилъ и которымъ не мало гордился. Уставъ былъ совсѣмъ коротенькій. Онъ гласилъ, что русскій кружокъ основанъ для поддержки русскихъ людей въ Америкѣ, и что члены имѣютъ вносить одинъ долларъ при вступленіи и пятьдесятъ центовъ въ мѣсяцъ.

Илья Никитичъ былъ полуграмотенъ и даже по печатному читалъ неважно. Уставъ былъ вписанъ въ тетрадку его женой, которая была истинной вдохновительницей кружка, но Усольцевъ такъ много разъ перечитывалъ эти крупныя буквы, что теперь онъ могъ совершенно свободно разбирать ихъ смыслъ. Между прочимъ, перечитывая ихъ снова и снова, онъ надѣялся улучшить свое знакомство съ русской грамотой.

Всѣхъ членовъ было семнадцать. Они платили взносы очень исправно, и въ кассѣ было около тридцати долларовъ. Нѣсколько человѣкъ пожертвовали книги, и Усольцевъ, по ремеслу столяръ, уже подумывалъ о томъ, чтобы сдѣлать первый шкафъ для библіотеки кружка.

Рулевой не принадлежалъ къ кружку. Онъ былъ бѣднѣе рабочихъ и затруднялся дѣлать правильные взносы въ кассу, но этотъ деревенскій интеллигентъ, сынъ дьячка и бывшій народный учитель, невольно тяготѣлъ къ этимъ простымъ, бодрымъ и здоровымъ людямъ и чувствовалъ себя лучше въ ихъ средѣ, чѣмъ со сбитыми съ толку идеалистами интеллигентнаго класса, которые постоянно колебались между русскими мечтами и американской обыденно-буржуазной жизнью.

Плотники и слесаря не имѣли никакого резона колоть глаза Америкѣ русскимъ превосходствомъ, но они живо ощущали свое братство съ еврейскими, нѣмецкими и ирландскими рабочими, рядомъ съ которыми они каждый день махали молотомъ и двигали пилой въ одной и той же мастерской.

— Давно вы у насъ не бывали, Алексѣй Алексѣичъ! — сказалъ Илья Никитичъ груднымъ басомъ.

— У насъ, вотъ, новенькій есть, дозвольте познакомить: Лебедевъ, Егоръ Петровъ.

— Лебедевъ, Егорка! — поправилъ маленькій сухощавый человѣкъ съ землистымъ лицомъ и нескладнымъ тѣломъ. Его костлявая фигура почему-то имѣла такой видъ, какъ будто онъ вотъ-вотъ собирается напыжиться и раздуться изо всѣхъ силъ.

— Откуда вы? — съ жадностью спросилъ Рулевой.

Несмотря на свое критическое отношеніе къ русской дѣйствительности, за эти три мѣсяца онъ успѣлъ, такъ сказать, издержать всѣ запасы свѣжихъ воспоминаній о родинѣ, и теперь въ его душѣ начинался такой же самый голодъ, который такъ измучилъ профессора Косевича и его товарищей.

— Я изъ Новаго Лондону, — сказалъ Лебедевъ.. — Городъ въ Канадѣ. Черезъ Канаду ѣхалъ!

— Зачѣмъ черезъ Канаду? — спросилъ Рулевой.

— Денегъ нѣту, — подмигнулъ Лебедевъ. — Здѣсь въ Нью-Іоркѣ безъ тридцати долларовъ не высаживаютъ, а въ Канадѣ легче! Я же «овсяныя» давно проѣлъ!..

Лебедевъ жилъ долго въ Петербургѣ и употребилъ петербургское словечко. Петербургскіе извозчики называютъ «овсяными» деньги, привезенныя изъ деревни осенью и вырученныя за овесъ.

— А можетъ, пропилъ! — отозвался изъ угла дюжій, черномазый человѣкъ въ запачканной одеждѣ, насквозь пропитанной масломъ и стальной пылью. То былъ Талинъ, рѣзчикъ по металлу, который работалъ въ Бруклинѣ за мостомъ и, торопясь попасть на собраніе, не успѣлъ зайти домой, чтобы переодѣться послѣ работы.

— А можетъ, и — пропилъ! — съ готовностью согласился Лебедевъ. — Онъ, имѣлъ всѣ ухватки мастерового и въ разговорѣ немного ломался. Быть можетъ также, онъ стремился заранѣе отпарировать насмѣшки надъ своимъ потертымъ платьемъ и окольнымъ въѣздомъ въ Америку.

— Полно врать! — перебилъ его сосѣдъ, столь же высокій и крѣпкій, какъ и Талинъ, съ лицомъ настолько вымазаннымъ въ углѣ, что издали его можно было принять за негра.

Это былъ Тасовъ, желѣзнодорожный кочегаръ, который тоже пришелъ прямо съ поѣзда и вдобавокъ послѣ суточной безсонницы, но упрямо не хотѣлъ идти спать раньше, чѣмъ другіе.

Онъ былъ кочегаромъ перваго разряда и имѣлъ аттестатъ о пятилѣтней успѣшной службѣ. Въ аттестатѣ онъ назывался, впрочемъ, Tacobe, ибо во время пріема на службу, по привычкѣ, подписалъ свое имя по-русски, а американцы приняли русскія буквы за латинскія и прочли, вмѣсто Тасова, Tacobe.

— Онъ изъ Парижа ѣдетъ! — объявилъ Тасовъ. — Мы съ нимъ сосѣди по заводу! — прибавилъ онъ. — По одной улицѣ не ѣвши ходили.

— Ну такъ что, что изъ Парижа? — не унимался Лебедевъ. — А знаете, изъ-за чего я въ Парижъ попалъ? — прибавилъ онъ. — Не изъ-за чего другого, — только изъ-за гуляцкихъ денегъ.

— Какія гуляцкія деньги? — спросилъ Талинъ изъ своего угла.

Онъ былъ родомъ изъ Херсона, и мудреныя денежныя отношенія великорусской деревни были ему мало знакомы.

— Какъ вамъ сказать? — замялся Лебедевъ. — Шелъ я однажды по Петербургской Сторонѣ, не въ своемъ настоящемъ видѣ, урѣзамши то-есть. Городовой меня и заграбасталъ. — Пойдемъ, говоритъ, въ участокъ! — А я ему сейчасъ полтинникъ. — Ну, говоритъ, ладно, гуляй себѣ, да только въ оба смотри!.. Это гуляцкія деньги…

— Опять заплелся! — сказалъ кочегаръ со смѣхомъ. — Языкъ у тебя, Егорка, чистая флейта!

— Ей-Богу, правда! — побожился Лебедевъ. — Гуляцкія деньги прямо къ этому полтиннику схожи. Иди на сторону, гуляй, а въ деревню каждый годъ плати, пока рука не устанетъ въ карманъ лазить… Вотъ я вамъ покажу документъ!

Онъ вытащилъ изъ бокового кармана засаленный конвертъ и досталъ оттуда листъ писчей бумаги, сложенный вчетверо.

— Если весь прочитаю, то поневолѣ поймете! — прибавилъ онъ съ шутливой угрозой, поднося къ свѣту листъ, который быль исписанъ на всѣхъ четырехъ сторонахъ.

Документъ, дѣйствительно, былъ довольно замѣчательнаго содержанія.

Земскій начальникъ третьяго участка Ключегородскаго уѣзда на жалобу крестьянина Аксиньинской волости Егора Петрова Лебедева давалъ свое заключеніе, что Аксиньинское волостное правленіе поступило совершенно правильно, не выславъ ему, Лебедеву, паспорта, ибо по произведенному дознанію оказалось, что за крестьяниномъ Лебедевымъ числится недоимки до 1894 года сорокъ девять рублей двадцать копеекъ, за 1895, 1896 и 1897 годы слѣдуетъ оклада гуляцкаго сбора по четыре рубля въ годъ, всего двѣнадцать рублей; гуляцкій же сборъ проситель, лично сложившій съ себя землю на сходѣ въ 1890 году, далъ добровольную подписку платить.

Кромѣ сего страхового сбора за восемнадцать лѣтъ, а всего 2 р. 88 к. Да еще за его покойнымъ отцомъ, отъ котораго онъ отдѣленъ не былъ, числится недоимки 24 р. 64 к., а всего слѣдуетъ получить 73 р. 72 к. Уплачено же было просителемъ въ 1895 году 10 рублей, изъ коихъ зачтено въ недоимку 9 р. 80 коп. Въ 1896 году уплачено 3 рубля, кои зачтены полностью, и въ томъ же году зачтено за лошадь одинъ рубль. Затѣмъ получено два рубля, изъ коихъ зачтено 1 р. 45 к. Еще получено 5 рублей, изъ коихъ зачтено 4 р. 45 к. Въ 1896 году получено 5 рублей, кои зачтены полностью, а въ 1897 году полученъ 1 рубль, который израсходованъ полностью на паспортъ. А всего уплачено просителемъ 24 р. 70 к., а остается, слѣдовательно, недоимки 49 р. 98 к.

Принимая во вниманіе, что 1) земля, которою проситель не пользуется, самъ отъ нея отказавшись, совершенно правильно передана односельчанамъ, на предметъ уплаты лежащихъ на ней сборовъ, 2) крестьянинъ Лебедевъ, какъ не пользующійся земельнымъ надѣломъ, совершенно законно обложенъ сборомъ на мірскія нужды, 3) общество соглашается выдать просителю паспортъ безъ помѣтки о невыдачѣ отсрочки лишь по уплатѣ имъ 10 рублей единовременно и присылкѣ письменнаго обязательства уплачивать ежемѣсячно по полтора рубля впредь до полнаго погашенія недоимки, кромѣ ежегодной высылки слѣдуемаго гуляцкаго сбора въ размѣрѣ четырехъ рублей, что для него, просителя, не должно быть обременительно при полученіи двадцатирублеваго жалованья, — постановилъ дѣйствія волостного правленія признать совершенно правильными, жалобу же крестьянина Егора Лебедева оставить безъ послѣдствій.

Съ подлиннымъ вѣрно: и. д. земскаго начальника 3-го участка

В. Лепешкинъ.

— Ловко нашего брата расфуганиваютъ, нечего сказать! — прибавилъ Лебедевъ. — Заплати, говоритъ, десять рублей да четыре рубля, да еще полтора рубля въ мѣсяцъ. Изъ двадцатирублеваго жалованья, говоритъ, это необременительно. А останется ли чего на жранье, ему дѣла нѣтъ!

— Либо на выпивку, — вставилъ Талинъ изъ угла.

— Пью я не на твои, — грубо сказалъ Лебедевъ, — на свои, на кровныя… Чего ты присталъ, какъ смола?

— Да и я пью на свои! — замѣтилъ Талинъ съ невозмутимымъ видомъ.

— Ага! — сказалъ Лебедевъ смягченнымъ тономъ. — Товарищи, значитъ… Коли такъ, такъ ладно!..

— Мнѣ тринадцать лѣтъ было, какъ меня изъ деревни въ ученье послали, — продолжалъ онъ свой разсказъ. — Съ той поры я и давай имъ платить этотъ гуляцкій сборъ, черти бы его взяли. Платилъ, платилъ, вижу — сила не беретъ. Паспортъ прошу, не высылаютъ, да еще и пишутъ: смотри, молъ, мы и изъ Петербурга достанемъ, у насъ руки долгія. Думаю: ахъ вы, стервы!.. Есть же на свѣтѣ такія мѣста, куда не хватаютъ ваши руки. Сталъ я спрашивать умныхъ людей. Говорятъ, въ книжкахъ, молъ, написано, что изо всѣхъ иностранныхъ городовъ Парижъ всѣхъ лучше. Французы народъ обходительный и русскихъ очень любятъ, а жалованье платятъ франками. Гдѣ у насъ рубль, а у нихъ франка. Вотъ, думаю, поѣду я въ Парижъ огребать франки…

— Трудно ѣхать безъ языка! — сказалъ Рулевой. Онъ вспомнилъ собственныя злоключенія по дорогѣ въ Америку. — А были у васъ знакомые въ Парижѣ?

— На что мнѣ знакомые? — возразилъ Лебедевъ. — Матросикъ былъ французскій. Знаете, когда адмиралъ французскій пріѣзжалъ, мы съ нимъ, признаться, выпивали вмѣстѣ, съ матросомъ этимъ. Парень бойкій, нечего сказать, а только гдѣ же его искать, да я же еще и фамилію забылъ, не то Лебефъ, не то Лебонъ…

— Куда же вы пріѣхали, въ Парижъ? — спросилъ Рулевой.

— Да просто сказать, на улицу! — отвѣтилъ Лебедевъ. — Я, признаться, еще заснулъ въ вагонѣ. Очень я намучался въ Берлинѣ и въ другомъ нѣмецкомъ городѣ, какъ еще онъ называется, Келья, что ли. Пересадки тамъ, билетъ у меня есть, а поѣзда своего не знаю и спросить не умѣю. Вотъ какой поѣздъ подойдетъ, я бѣгу съ билетомъ, не мой ли поѣздъ, а кондукторъ посмотритъ и прогонитъ назадъ. А во французскій вагонъ попалъ, — давай спать, такъ до Парижа проспалъ. Даже меня съ поѣздомъ вмѣстѣ на запасной путь поставили. Потомъ приходитъ служащій съ лампой, видитъ, конечно, человѣка, давай меня въ плечо толкать. — Пари, Пари! — понялъ я: пріѣхали, надо выходить, взялъ свой узелокъ, вышелъ на улицу, такъ мнѣ спать охота, положилъ я узелокъ на панель, сѣлъ возлѣ и ноги опустилъ въ канаву…

Тасовъ шумно разсмѣялся.

— Врешь ты, должно быть, Егоръ! — сказалъ онъ. — Повѣрю я, что человѣкъ на панель сѣлъ въ чужомъ городѣ… Сюда, небось, по моему письму пріѣхалъ.

— Можетъ, вру, а можетъ, правду говорю! — сказалъ Лебедевъ невозмутимымъ тономъ.

— Не говорите! — сказалъ Илья Никитичъ. — У него хоть вещей не было. А меня какъ здѣсь въ Нью-Іоркѣ тоже на панель высадили, да еще съ женой, съ дѣтьми и съ пятью узлами вещей.

Другіе посмотрѣли на него съ удивленіемъ. Всѣ они были въ Америкѣ новыми людьми, но Усольцевъ, пріѣхавшій четыре года тому назадъ, считался старожиломъ. Глядя на этого степеннаго, разсудительнаго человѣка, давно успѣвшаго найти хорошо оплачиваемую работу и устроившаго себѣ такую опрятную и уютную квартиру, такъ трудно было повѣрить, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ сидѣлъ на тротуарѣ съ вещами и семьей.

— Я самъ тульскій, — сказалъ Усольцевъ, — тоже изъ крестьянъ, въ родѣ Лебедева. А жена городская, одесская. Я въ Одессѣ на заработкахъ проживалъ. Женились мы, я, знаете, непьющій, — онъ лукаво посмотрѣлъ въ сторону Талина, — и зарабатывалъ не худо, меньше здѣшняго, а по-одесскому такъ даже очень хорошо. Мы жили не хуже людей. Конечно, порядокъ для всѣхъ одинъ. Къ хозяину за жалованьемъ пришелъ, шапку снимай. Ты ему: «Здравствуйте, Иванъ Петровичъ», а онъ тебѣ: «Здравствуй, Илья!» Съ другимъ и на улицѣ встрѣтишься, онъ тебѣ: «Эй, любезный!», а ты ему: «Чего изволите, ваше высокородіе?» Начали у насъ понемногу заводиться дѣти, одинъ, и другой, и третій. Тутъ стала на меня приходить дума. Посмотрю вокругъ себя, и станетъ мнѣ страшно, какъ это люди здѣсь живутъ и не топятся и не вѣшаются. Какъ я мужикъ и мастеровой, стало мнѣ представляться, будто я ниже всѣхъ людей. Какъ будто предо мной высокая лѣстница, а я стою на нижней ступенькѣ. Помощникъ хозяйскаго дворника, и тотъ выше меня. Стало у меня на душѣ собираться зло. Хожу цѣлый день, какъ, чумной, все одно на умѣ. Даже съ женой ругаться сталъ! Да, спасибо, она надоумила. Говоритъ: «Уѣдемъ лучше отъ грѣха! Люди, — говоритъ, — уѣзжаютъ. Можетъ, и мы не пропадемъ!» И еще говоритъ: «Дѣти у меня маленькія, я, — говоритъ, — хочу ихъ выучить, пускай они будутъ на людей похожи. А здѣсь нѣтъ такихъ мѣстъ, чтобы нашихъ дѣтей учить, да и денегъ нѣту».

Онъ съ благодарностью посмотрѣлъ на Матрену Ивановну, которая сидѣла въ качалкѣ и тихо покачивала ребенка, уснувшаго у ея груди.

Въ Россіи, когда они думали неодинаково о разныхъ вещахъ, онъ иногда покрикивалъ на нее: «Замолчи ты! Это не бабьяго ума дѣло!» Но съ тѣхъ поръ, какъ они пріѣхали въ Америку, онъ открыто призналъ ея превосходство и подчинился ея авторитету. Она была интеллигентнѣе его, и онъ откровенно соглашался, что у нея больше развязности въ умѣ, — а эмигрантъ въ Америкѣ живетъ тѣмъ лучше, чѣмъ у него больше выдумки.

Рулевой слушалъ, и въ душѣ его подымалось горькое чувство, но Усольцевы относились иначе къ своимъ воспоминаніямъ. То было ихъ героическое время, они должны были сдѣлать большое душевное усиліе, чтобы рѣшиться на такой трудный и рискованный шагъ, и самое воспоминаніе о немъ до сихъ поръ приподнимало ихъ надъ будничной рутиной.

— Я ей говорю: «денегъ нѣту!» — продолжалъ Усольцевъ. — А она говоритъ: «продадимъ все!.. Я, — говоритъ, — шубу продамъ, послѣднее платье, все отдамъ, что еще въ дѣвушкахъ купила, только чтобы уйти отсюда. У меня, — говоритъ, — маленькія дѣти!..» Что же вы думаете? Стали распродаваться, по пять, да по десять рублей, собрали шестьсотъ рублей!..

— Я одного своего бѣлья продала на двадцать рублей! — сказала Матрена Ивановна съ улыбкой. — Мы въ Одессѣ тоже жили порядочно. У меня были четыре серебряныя ложки, два самовара, лампа, дубовая мебель!..

— Дубовую мебель я самъ сдѣлалъ, — объяснилъ Усольцевъ. Ну, а уѣзжать стали, я ее старшему мастеру за восемьдесятъ рублей отдалъ! Купили мы у агента четыре билета, два цѣлыхъ и двѣ половинки для дѣтей, отъ Одессы и до самаго Нью-Іорка, — сказалъ Усольцевъ, — исправили кое-что для дѣтей, и еще больше ста рублей осталось. Поѣхали. Конечно, ничего не знаемъ путемъ. Разспросить хочу, не умѣю, языка нѣтъ, много мы горя набрались. Въ Гамбургѣ у насъ всѣ вещи въ печахъ парили, заразу выжигали, самихъ насъ въ баню, а вещи въ паровую печь, — у дѣтей полушубки были дублененькіе, совсѣмъ скоробило ихъ, на пароходѣ надѣть нечего было. Спасибо, дѣти крѣпенькія были! — прибавилъ онъ. — Да и лѣтомъ къ тому же ѣхали! Пріѣхали сюда здоровенькія, даже докторъ на Эллисъ островѣ сказалъ про старшенькаго: Nice Russian boy, славный россійскій парнишка, и по головкѣ его погладилъ.

— Ловко онъ! — сказалъ Тасовъ одобрительнымъ тономъ.

Другіе радостно разсмѣялись.

Усольцевъ давно овладѣлъ общимъ вниманіемъ. Каждый изъ присутствующихъ пережилъ почти такую же эпопею, но никто не умѣлъ такъ складно разсказывать, какъ Илья Никитичъ.

Послѣ эпизода съ докторомъ каждый какъ будто почувствовалъ себя на мѣстѣ этого русскаго мальчика, который остался здоровъ безъ полушубка, какъ щедринскій «мальчикъ безъ штановъ».

— А выпустили насъ очень свободно! — разсказывалъ Усольцевъ. — Я разсказалъ, что я столяръ, а денегъ у насъ было пятьдесятъ долларовъ съ залишкомъ. Отнесли мы съ Матреной вещи на пристань, думаемъ: куда намъ ѣхать? Былъ у меня адресъ: портной былъ въ Одессѣ, — я у него платье сшилъ, а онъ потомъ въ Америку уѣхалъ, я у его дяди адресъ взялъ. Думаю, поѣду къ нему. Порядковъ американскихъ не знаю, думаю, надо извозчика нанять, гляжу, ужъ вертится передо мною фурманъ полячокъ. Сталъ наймовать его, показалъ адресъ, спрашиваю: «найдешь этого человѣка?» а онъ говоритъ: «знайде, пане, якъ Бога кохамъ!» — Сговорились мы за два доллара, чтобы онъ отвезъ насъ съ багажемъ къ тому портному. Карета у него, все какъ слѣдуетъ; сѣли мы въ карету, склали вещи наверхъ, поѣхали. Черезъ полчаса подъѣзжаемъ къ дому. Смотрю, и фурманъ ужъ другой, совсѣмъ молодой парень. Кто ихъ знаетъ, гдѣ они смѣнились, я и не видалъ. Сложилъ онъ вещи на панель, потомъ даетъ мнѣ подержать лошадь, а самъ идетъ въ домъ. Черезъ минуту или двѣ выходитъ, отдаетъ мнѣ адресъ, а самъ головой машетъ, по-русски, значитъ, говорить не умѣетъ. Ну, только я понялъ, что этого портного нѣтъ здѣсь. Посмотрѣлъ я кругомъ себя. Лѣто, тепло, знаю, въ карманѣ немножко денегъ есть.

— Э, — говорю женѣ, — пустяки все это, свѣтъ не безъ добрыхъ людей. — Сгрудили мы вещи на панели, посадили дѣтей и сами стоимъ около. А фурманъ показываетъ два пальца, два доллара, значитъ. «Это, говорю, будетъ для тебя жирно. Хочешь, такъ одинъ долларъ дамъ, какъ ты, значитъ, не разъискалъ моего человѣка!..» Онъ, понятно, не хочетъ. Между тѣмъ, стала вокругъ насъ собираться толпа, бабы, ребятишки. Конечно, какіе такіе люди на панели сидятъ? Говорятъ къ намъ по-своему, вижу, спрашиваютъ, какіе люди? Я говорю: «Russian мы, русскіе!»

Они чего-то поговорили, немного погодя, пришла баба. «Изъ какой вы мѣсто? — говоритъ. — Русскихъ? Я, — говоритъ, — еврейскій, зъ Варшава. У меня — говоритъ, — тутъ на углѣ рундучокъ, сода-вода!» Плохо такъ говоритъ по-русски, но все-таки она насъ поняла. Я ей объяснилъ: «этотъ фурманъ совсѣмъ другой, ничего не нашелъ, а проситъ два доллара. А я человѣкъ бѣдный, я не могу такъ деньги зря кидать». Она немного подумала и говоритъ фурману: «Ты, — говоритъ, — ихъ неправильно взялъ, возьми ихъ опять и вези назадъ на пристань, а на улицѣ оставить не смѣешь!» Ну, онъ ничего, взялъ наши вещи и насъ посадилъ, да и повезъ насъ, только не на пристань, а въ кортъ, по-нашему не знаю, какъ сказать, не то мировой судъ, не то полицейскій участокъ. Судья вышелъ, здоровый такой, пузатый, въ одной рубашкѣ, и грудь разстегнута. Жарко было. Говоритъ къ намъ по-ихнему, а мы не понимаемъ. Онъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ, велитъ фурману занести вещи въ кортъ, и двери открылъ передъ нами, — входите, молъ! Немного погодя идетъ человѣкъ, руки по локоть засучены и весь въ синемъ, — красильщикъ, значитъ. Тоже еврей, но только чисто по-русски говоритъ, въ Петербургѣ жилъ. «А, — говоритъ, — земляки пріѣхали, — говоритъ. — Вы, — говоритъ, — какой губерніи? „Мы, — говорю, — изъ Одессы!“ Ну и судьѣ, конечно, онъ объяснилъ все, какъ слѣдуетъ. Судья говоритъ; „Довольно одинъ долларъ!“ и полицейскій сзади показываетъ на пальцахъ: одинъ долларъ.

А фурманъ заспорилъ. Судья какъ топнетъ ногой, да какъ закричитъ, фурманъ кнутъ подхватилъ, да въ двери, только мы его и видѣли.

Потомъ судья говоритъ: „Куда же они пойдутъ. У меня для нихъ мѣста нѣтъ. Не возьмете ли вы ихъ къ себѣ?“ Это красильщику, значитъ. А красильщикъ говоритъ: „Я бы съ радостью взялъ, да квартира очень маленькая, мастерская, тутъ же и маленькія дѣти!“ А судья говоритъ: „Нѣтъ ли у васъ знакомыхъ, кто взялъ бы ихъ“… Красильщикъ перевелъ мнѣ, что не знаютъ, куда дѣвать насъ. А я говорю: „У меня тоже есть знакомая старуха на углу, куда насъ фурманъ возилъ, соду-воду держитъ, можетъ, она бы взяла насъ, только не знаемъ, какъ дойти до нея!“ Красильщикъ перевелъ судьѣ, а судья говоритъ: „Я бы послалъ полисмена, да онъ не сговорится съ нимъ, лучше вы пойдите, отведите его. А женщину и дѣтишекъ оставьте пока здѣсь!“ А между прочимъ смотрю, у ребятишекъ уже булки въ рукахъ и пряники. Правда, не ѣли мы ничего съ утра, такъ это полисмены догадались да притащили. Пошли мы къ старухѣ содовой, а красильщикъ по дорогѣ меня про Петербургъ разспрашиваетъ. „Я его не видалъ!“ — говорю. „Ну все равно, — говоритъ, — разскажи хоть про Одессу, про что-нибудь, про тамошнее!“

Нашли мы эту соду-воду. Она съ перваго слова согласилась, говоритъ: „бѣдные люди должны помогать одинъ другому, а насъ съ мужемъ только двоечко. Живите себѣ, не пролежите мѣста спавши!“ Что же вы думаете? Прожили мы у нихъ три недѣли, пока работу я нашелъ, и ничего они съ насъ не взяли, а сами тоже насилу на свѣтѣ живутъ. А набожные такіе, старикъ каждое утро молится, плачетъ слезами и все себя въ грудь кулакомъ бьетъ Ну, конечно, моя жена сейчасъ весь порядокъ узнала, купила посуду, стала варить отдѣльно, потому они каширное ѣли, значить, чтобы не запоганить одинъ другого.

Сталъ меня старикъ по знакомымъ водить. Грѣхъ сказать, все хорошіе люди, недаромъ говорятъ: Не купи двора, а купи сосѣда! Другой услышитъ, что я русскій, такъ даже затрусится весь „Ой, — говоритъ, — вѣдь и я тоже оттуда“. А потомъ старикъ же мнѣ и работу нашелъ, — прибавилъ Усольцевъ. — Тоже у русскаго еврея, у Парнаха и компаніи, по столярной части. Я у него работалъ три года, сперва получалъ восемь долларовъ въ недѣлю, потомъ одиннадцать, потомъ всѣ, четырнадцать, и двухъ товарищей къ нему на работу опредѣлилъ. А самъ взялъ да ушелъ! — закончилъ онъ съ насмѣшливой нотой въ голосѣ, обращаясь къ Рулевому».

— Какъ ушелъ? — переспросилъ Рулевой почти съ испугомъ. Нервы его были напряжены, и его воображенію живо представились маленькія ребятишки, спавшія въ бѣленькихъ кроваткахъ въ сосѣдней комнатѣ, которыя завтра, быть можетъ, не будутъ имѣть куска хлѣба.

— Поссорились мы съ Парнахомъ! — спокойно объяснилъ Усольцевъ. — Онъ мнѣ говоритъ: «вы слишкомъ много матеріала изводите». Зло меня разобрало. Давно это онъ такъ пристаетъ. Дѣла у него идутъ плохо, такъ ему, видишь, хочется, чтобы мы ему заказы изъ ничего дѣлали. «Паршивая, говорю, мастерская, гдѣ хозяинъ надъ каждымъ кускомъ дерева трясется, какъ Каинъ…» Такъ и пошло. Онъ мнѣ слово, а я ему два. Онъ кричитъ; «ты русскій немогузнай, я тебѣ работу далъ, безъязыкому». А я ему говорю: «подзаборный ты хозяинъ. У тебя инструмента своего нѣтъ, ты изъ нашего жалованья за инструментъ вычитаешь».

— Такъ и надо, — одобрительно сказалъ Лебедевъ. — Что на него смотрѣть? Дай ему повадку, онъ тебѣ на шею сядетъ да и ноги внизъ спуститъ!

Рулевой стоялъ, не зная, что сказать, но внутренно удивляясь безразсудству этого человѣка, который изъ-за минутной ссоры отбросилъ въ сторону кусокъ хлѣба, кормившій его дѣтей.

— А видишь! — пояснилъ Усольцевъ, какъ будто угадавъ мысль, промелькнувшую у его собесѣдника. — Я думаю такъ: денегъ у меня нѣтъ. Домовъ и фабрикъ я не нажилъ. Чѣмъ же мнѣ на человѣка быть похожимъ? По крайности, не дамъ себѣ на ногу наступить!

— А дѣти? — невольно спросилъ Рулевой.

— И дѣтей научу, — сказалъ Усольцевъ. — Или вы насчетъ пропитанія?.. Такъ это напрасно. Засидѣлся я у Парнаха. А подъ лежачій камень, знаете, и вода не течетъ…

— Чаще мѣнять мѣста еще лучше, — отозвался Талинъ изъ своего угла ободряющимъ тономъ. — Знакомства больше. Случаи мимо не плывутъ!..

— А нашли вы работу? — спросилъ Рулевой участливымъ тономъ, какъ спрашиваютъ у больного.

— Не то что работу нашелъ, цѣлую исторію! — сказалъ Усольцевъ. Даже въ юнію попалъ, — прибавилъ онъ, улыбаясь. — Сказано: нужда научитъ и калачи печь!

— А сколько вы теперь получаете? — допытывался Рулевой.

Ему непремѣнно хотѣлось удостовѣриться, не потерпѣлъ ли заработокъ Усольцева ущерба, благодаря независимости его чувствъ.

«— Я говорю, исторія, — сказалъ Усольцевъ. — Есть у меня тутъ пріятель Брантъ, русскій полякъ. Конечно, тоже столяръ, хорошо понимаетъ чертежъ, грамотный человѣкъ и въ юніи членомъ. Какъ ушелъ я отъ Парнаха, онъ говоритъ: „Иди къ намъ на фабрику, я все равно за старшаго рабочаго, я вамъ дамъ мѣсто“. Конечно, я съ радостью пошелъ. Большая фабрика, хорошая, не то что у этого Парнаха, — шесть этажей, вездѣ машины, и работать способно, а заказы дорогіе, самая легкая штучная работа. Рабочихъ три сотни, которые получше — все изъ юніи, а кто дешевле, тѣ, конечно, пріѣзжіе, безъ языка, ихъ и юнія не принимаетъ. Сталъ я работать, и положили мнѣ шестнадцать долларовъ, значитъ, противъ Парнаха два доллара лишнихъ.

Только прошли три недѣли, рабочіе изъ юніи говорятъ: надо устроить страйкъ, пускай фабрика запишется въ юнію, т. е. чтобы держать рабочихъ только изъ юніи.

Хозяинъ, конечно, не хочетъ, потому что у юніи такса: восемнадцать долларовъ въ недѣлю и восемь часовъ работы, а въ субботу до обѣда. А изъ рабочихъ тоже, которые американцы, тѣ согласны, а пріѣзжіе, особенно которые безъ языка и привыкли по дешевымъ мастерскимъ ходить, тѣ опасаются, не идутъ на страйкъ. Между тѣмъ подошло время. Прислала юнія делегата, выходите, молъ, на страйкъ, не то объявимъ васъ скебами, по-нашему сказать — паршивцами; ну, которые люди подороже себя цѣнятъ, даже изъ итальянцевъ или изъ поляковъ, вышли на страйкъ. Я тоже подумалъ: за тѣмъ ли я пятнадцать тысячъ верстъ проѣхалъ, чтобы на меня паршивое клеймо положили, пойду, молъ, и я, авось Богъ не выдастъ, свинья не съѣстъ! Да и Бранта стыдно…

Съ тѣмъ мы и ушли изъ фабрики. Ну, конечно, страйкъ отъ юни, пришлось намъ записаться въ члены, внести взносъ. Брантъ себѣ мѣсто досталъ, тоже на хорошей фабрикѣ и меня перетащилъ, только три дня безъ работы я и гулялъ. Сталъ я получать по правилу восемнадцать долларовъ въ недѣлю за сорокъ четыре часа работы, да тоже не очень долго поработалъ, потому заказовъ стало меньше, хозяинъ взялъ да половину рабочихъ и отпустилъ, и меня въ томъ числѣ».

— Вы, значитъ, опять безъ работы? — спросилъ Рулевой.

— Да видишь, — отвѣтилъ Усольцевъ, — работа есть, сколько хочешь, да только плата дешева, на недѣлю десять-двѣнадцать долларовъ. А я ужъ на такую плату не согласенъ, извините, пожалуйста! Лучше я перетерплю, да получу свое!

— А есть у васъ деньги про запасъ? — невольно спросилъ Рулевой.

— Какія деньги съ четырьмя дѣтьми? — сказалъ Усольцевъ. — Мы живемъ на всѣ! Даже насилу хватаетъ на недѣльные расходы!

— Какъ же вы жить будете? — спросилъ Рулевой.

— Что же, — сдержанно сказалъ Усольцевъ, — вѣчныя мѣста не бываютъ. Сегодня я самъ ушелъ, а завтра меня хозяинъ прогналъ, вотъ мы и квитъ!

Рулевой невольно посмотрѣлъ на хозяйку, но и на ея лицѣ не было видно заботы. Оно играло оживленіемъ и весело улыбалось, какъ будто въ отвѣтъ на его полувысказанное участіе.

Эта женщина, которая была привязана къ своей квартирѣ, какъ будто на короткой цѣпи, и которая для того, чтобы сбѣгать въ лавочку, должна была загораживать печь стульями и тщательно прятать спички, ножи и ломкую посуду отъ своего предпріимчиваго потомства, была совершенно увлечена своей затѣей и въ настоящую минуту, предъ лицомъ молодого русскаго кружка, собиравшагося въ ея жилищѣ, не была расположена думать о какихъ-то будничныхъ «своихъ дѣлахъ» и грошевыхъ расчетахъ.

Но Рулевой продолжалъ упорно разматывать клубокъ своихъ безпокойныхъ мыслей, какъ будто именно на немъ лежала обязанность думать и тревожиться за эту беззаботную чету. Онъ вспомнилъ, какой крикъ недавно подняли американскія газеты о медленномъ размноженіи коренного населенія республики, и подумалъ о томъ, какъ криво устроенъ свѣтъ. Природа заставляетъ человѣка стремиться къ продолженію рода, а общество какъ будто наказываетъ его за это. Большая семья хуже каторги: гдѣ много ртовъ, тамъ ѣдятъ впроголодь. Обиліе и комфортъ достаются одинокимъ и неплодороднымъ людямъ, которые, въ концѣ концовъ, отпадаютъ отъ общаго ствола, какъ засохшая вѣтвь. Онъ попробовалъ поставить себя на мѣсто этого бѣднаго мастерового, который постоянно долженъ былъ наполнять ѣдой шесть тарелокъ, покупать шесть паръ, платья и обуви, шесть шапокъ или шляпъ и такъ далѣе, и ему стало страшно.

Онъ улучилъ минуту и отвелъ Усольцева въ сторону.

— У меня есть немного денегъ, — предложилъ онъ. — Если хотите, возьмите взаймы!

У него еще оставалось, кромѣ скуднаго заработка, послѣдніе десять долларовъ, привезенные изъ Россіи, и онъ предложилъ ихъ взаймы Усольцеву.

— Будетъ вамъ! — сказалъ Усольцевъ прямо. — Какія тамъ у васъ деньги! Да мнѣ назавтра навѣрное обѣщали найти работу.

Онъ даже посмотрѣлъ на Рулевого съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Такъ въ ненастную ночь жалкія фигуры прохожихъ, мокнущихъ подъ проливнымъ дождемъ, особенно бросаются въ глаза человѣку, который смотритъ на нихъ изъ безопаснаго прикрытія, сквозь плотно притворенное окно, но дайте ему зонтикъ и пустите его на улицу, и онъ забудетъ свое жалостное чувство и начнетъ сосредоточенно шагать впередъ по указанному направленію.

— А у насъ третьяго дня тоже новая была, — сказала хозяйка. — Молодая бабочка!..

— Такъ чудно, — подтвердилъ Усольцевъ. — Есть у насъ въ Бруклинѣ наборщикъ знакомый, полякъ, написалъ онъ моей женѣ письмо: «Что, — говоритъ, — получилъ я сегодня телеграмму съ эмигрантскаго острова: „Придите, выручите меня!“ — и подписано „Марья Галушка“». Ну, мы подумали, полтавская, должно быть, галушка, русская косточка, насъ люди выручали, надо ее тоже выручить.

— А кто поѣхалъ? — спросилъ Рулевой.

— Да она и поѣхала, Матрена Ивановна, то-есть, — объяснилъ хозяинъ. — Она вѣдь по-англійски здорово привыкла, что хочешь, сказать можетъ.

— А что же! — сказала Матрена Ивановна. — Сосѣдскую дѣвченку наняла за ребятишками присмотрѣть, четвертакъ посулила, младшаго взяла на руки, поѣхала на островъ Эллисъ. Спрашиваю: «Гдѣ Марья Галушка», они стали копаться въ бумагахъ и говорятъ: «Не Галушка, а Залужска, полька она, галиціянка. Да и ту взяли отцы бенедиктинцы и увезли съ острова». Поѣхала я въ монастырь. Большой такой монастырь, на людной улицѣ, а внутри тихо, какъ въ колодцѣ. Ворота всегда заперты, и человѣкъ у калитки. Насилу меня впустили: видятъ, что я русская, не умѣю по-польски говорить. Нашла я тутъ Залужскую, говорю: «Пойдемъ къ намъ, какъ мы телеграмму твою перехватили», а отцы бенедиктинцы не пускаютъ, говорятъ: «Дай три доллара за постой!» А какой тамъ постой. Ѣда у нихъ черный хлѣбъ да каша, а цѣлый день работай, да еще имъ же и плати. Залужская, однако, не думавши, отдала имъ долларъ. «Вотъ, говоритъ, а больше у меня нѣтъ! Помолитесь Богу за мою грѣшную душу!»

«Пріѣхали мы домой, такъ у меня руки совсѣмъ оторваться хотятъ отъ ребенка этого, — закончила хозяйка, — тяжелый, Богъ съ нимъ. — Ну да что же дѣлать. Насъ люди тоже выручали!»

— А гдѣ Галушка? — спросилъ Рулевой, невольно оглядываясь по сторонамъ.

— Съѣли ее! — засмѣялась хозяйка. — Сразу на мѣсто попала прислугой. Она, видишь, кухарка хорошая, пріѣхала сюда деньги зароблять, а тамъ бросила мужа хромого, да дѣвченку, да сестру.

— А я былъ на островѣ за двѣ недѣли, — сказалъ вдругъ Тасовъ. — Двоихъ русскихъ тамъ видѣлъ.

— А гдѣ они? — спросилъ Усольцевъ.

— За рѣшеткой сидятъ, — хладнокровно сказалъ Тасовъ. — Ихъ не пускаютъ на волю. Я и имена узналъ: одинъ Янчукъ изъ Холмщины, а другой Волынщикъ изъ Минска. Ни денегъ у нихъ, ни адресовъ, совсѣмъ дикіе люди. Ихъ, однако, назадъ ушлютъ американцы!

— Экая бѣда! — сказалъ съ упрекомъ Усольцевъ. — Отчего ты намъ ничего не сказалъ? Срамъ, чтобы русскихъ назадъ посылали. Что же для нихъ мѣста нѣтъ въ Америкѣ?

— Да вѣдь это какъ хочешь, — возразилъ Тасовъ, — они и русскіе и не русскіе. Одинъ съ Литвы, другой съ Польши, у нихъ и языкъ иной, они скорѣе къ полякамъ подходящіе!

— А не все равно люди? — воскликнулъ Усольцевъ. — Почему бы намъ ихъ не выручить? Тоже тебѣ бы не посластило, кабы тебя назадъ послали на казенныхъ хлѣбахъ.

Тасовъ потупился.

— Приравнялъ козу до кобылы! — сказалъ онъ угрюмо. — Я свою дорогу самъ выбралъ, да самъ по ней и вышелъ!

— Какъ хотите, — сказалъ Усольцевъ, — надо намъ очередь завести, что ли, и почаще заглядывать на островъ! Стыдно, вѣдь, намъ: русскія души сидятъ за рѣшеткой, ждутъ, не выручитъ ли кто. Вы подумайте, у евреевъ попечительный агентъ, у поляковъ агентъ, у нѣмцевъ агентъ, только у русскихъ никого нѣту!

— Ну, занесся! — сказала Марья Ивановна съ легкой насмѣшкой. — У евреевъ деньги есть, а у насъ тридцать долларовъ. Не на эти ли деньги агента завести?

— Прутъ-таки они сюда здорово, — сказалъ Тасовъ, — будто муха ихъ укусила. Эти русины да угорцы, да еще эти другіе, изъ Литвы, да изъ Польши. Дома имъ, что ли, не сидится, или имъ еще хуже, чѣмъ нашимъ?

— Эка! — сказалъ Лебедевъ насмѣшливо. — Лиха бѣда не узнали наши мужики про американскіе порядки. Они бы, пожалуй, вплавь пустились, только бы скорѣй. А то все про Бѣлую Арапію разсказываютъ шепоткомъ, а вѣдь это и есть настоящая Бѣлая Арапія.

— Дай срокъ! — задумчиво сказалъ Усольцевъ, — будутъ здѣсь еще сотни тысячъ нашихъ, вотъ какъ разъ, какъ теперь евреевъ!

Народу собралось побольше. Пришли Подшиваловъ и Рудневъ, тоже столяры, закадычные пріятели. Рудневъ тоже пріѣхалъ изъ Парижа и ухватками и даже лицомъ смахивалъ на Лебедева. Это было какъ будто исправленное изданіе новопріѣзжаго мастерового, образчикъ того, во что онъ долженъ былъ превратиться черезъ нѣсколько лѣтъ.

Потомъ пришелъ Павелъ Рыбачковъ, огромный и неуклюжій, съ руками, похожими на грабли, и съ головой, торчавшей вверхъ, какъ крупная рѣдька съ сельскохозяйственной выставки. Рыбачковъ былъ такъ великъ, что ему было трудно подбирать себѣ платье, даже въ Нью-Іоркскихъ лавкахъ, — разсчитывавшихъ свой товаръ на крупный ростъ американскихъ покупателей. Двѣ недѣли тому назадъ въ одномъ магазинѣ ему съ отчаянья предложили огромные штаны съ уличной вывѣски. Послѣ всѣхъ пришли двое молодыхъ парней, дѣти русской блинщицы, торговавшей въ еврейскомъ кварталѣ блинами, какъ будто на базарѣ въ Москвѣ. Они были почти совершенно безграмотны, гораздо хуже Усольцева, но въ то же время упорно стремились научиться чему-нибудь. Вмѣсто того, чтобы читать книги, они ходили на всякія чтенія, публичныя и частныя, и старались пополнять свои свѣдѣнія путемъ бесѣдъ. Въ общемъ, несмотря на свою безграмотность, они были по-своему интеллигентные люди и имѣли довольно точное представленіе объ общественныхъ отношеніяхъ въ Европѣ и Америкѣ.

Съ ихъ приходомъ разговоръ сталъ еще оживленнѣе прежняго.

Черезъ пять минутъ младшій братъ уже сцѣпился съ длиннымъ Павломъ изъ-за вѣчнаго спора о преимуществахъ Россіи и Америки. Молодой человѣкъ нападалъ на Америку и ставилъ ей въ вину, главнымъ образомъ, ускоренный темпъ жизни, который такъ угнетаетъ почти всѣхъ европейскихъ переселенцевъ.

— Торопно живутъ! — говорилъ онъ, — продохнуть некогда, праздниковъ мало, за работой нельзя и трубку закурить. На улицахъ гамъ, стукъ, того гляди, переѣдутъ, всѣ куда-то спѣшатъ, завтракаютъ стоя, даже дерутся на ходу!

Они съ матерью пріѣхали изъ маленькаго русскаго городка, и воспоминаніе о той жизни, идиллически-спокойной и патріархально-бѣдной, постоянно стояло предъ ихъ умомъ, какъ готовый образчикъ для сравненія.

Павелъ защищалъ Америку неуклюжимъ языкомъ, напоминавшимъ его нескладную фигуру, однако аргументы его были оригинальны и большей частью совершенно убѣдительны для всѣхъ слушателей.

— Главное въ Америкѣ выдумки много, — говорилъ онъ, — люди все добиваются, какъ бы имъ легче было, не стоятъ на мѣстѣ, ищутъ новое и новое. Взять хотя бы въ нашемъ дѣлѣ. Я машину верчу токарную. Положимъ, я хочу ее немного приспособить, чтобы было для меня удобнѣе. Сунься-ка въ русскую мастерскую съ такой выдумкой, такъ тебѣ голову кипяткомъ ошпарятъ!.. Скажутъ: будетъ выдумывать, работай, какъ работаютъ другіе. А въ американской мастерской только я заикнулся, хозяинъ сейчасъ самъ предлагаетъ сдѣлать опытъ, лишь бы вышло какое-нибудь удобство или сокращеніе расходовъ.

Матрена Ивановна сняла съ полки новую пьесу Горькаго, которую Усольцевъ купилъ въ одномъ изъ русскихъ книжныхъ магазиновъ Дантана, и собиралась читать вслухъ. Публика примолкла и приготовилась слушать. Подшиваловъ и Рудневъ, впрочемъ, о чемъ-то разговаривали между собою тихимъ голосомъ. Талинъ подсѣлъ къ Павлу и, вынувъ изъ кармана листокъ бумаги, исписанный короткими неправильными строками, развернулъ его передъ его лицомъ. Павелъ внимательно посмотрѣлъ на листъ и сосредоточенно покачалъ головой.

— Не годится? — со вздохомъ спросилъ Талинъ.

Дюжій рѣзчикъ сочинялъ чувствительные стихи и выбралъ ихъ постояннымъ цѣнителемъ Павла. Стихи, впрочемъ, были таковы, что Павелъ только хмурился и моталъ головой. Неизвѣстно было даже, читалъ онъ ихъ или только разсматривалъ наружную форму буквъ. Но онъ, по крайней мѣрѣ, не смѣялся, между тѣмъ какъ другіе были гораздо хуже и постоянно поднимали на смѣхъ новаго поэта съ чувствительными произведеніями.

Рулевой разсматривалъ это пестрое и въ то же время однородное общество и чувствовалъ, какъ будто сердце его оттаиваетъ послѣ мороза. Эти люди были совершенно здоровы, у нихъ не было рефлексовъ и праздныхъ разсужденій. Они брали изъ жизни то, что находили у своего порога, худое и хорошее, но постоянно старались, сколько возможно, уменьшить первое и увеличить второе. На ихъ умѣ какъ будто лежала печать полезныхъ матеріальныхъ цѣнностей, которыя они производили изо дня въ день, и здѣсь, въ Нью-Іоркѣ, какъ въ Саратовѣ или Ростовѣ-на-Дону, этотъ маленькій кружокъ составлялъ звено всемірнаго естественнаго франкъ-масонства производителей, которое постоянно обволакиваетъ земной шаръ своими самопроизвольно вырастающими петлями.

Баскина переночевала у Ѳени, но рано утромъ вышла изъ дому и отправилась искать работы. Въ Ноксвилѣ было четыре фабрики, и основывалась еще пятая. Почти вездѣ вмѣстѣ съ мужчинами работали и женщины, и она расчитывала, что на ея долю выпадетъ какой-либо заработокъ.

Было еще очень рано, часы на башнѣ пробили три четверти, рабочій день долженъ былъ начаться черезъ пятнадцать минутъ. Изъ каждыхъ воротъ выходили группы рабочихъ и поспѣшно направлялись по дорогѣ. Наблюдая эти группы людей разнаго возраста, Баскина вдругъ забыла, что она въ Америкѣ, и почувствовала, что она опять въ Ямкѣ, бѣдномъ предмѣстьѣ Бытоміра. Это были тѣ же самыя лица и фигуры, старики съ длинными бородами въ картузахъ и длиннополыхъ сюртукахъ, дѣвушки съ платочками на шеѣ и особеннымъ робкимъ и вмѣстѣ напряженнымъ выраженіемъ большихъ карихъ глазъ, которое испоконъ вѣку свойственно еврейскому народу.

Новою была только торопливость, съ которою эти люди бѣжали на работу. Въ Ямкѣ все шло тише, торопиться было некуда, да и работа съ утра до вечера приносила гроши и не стоила торопливости. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, люди зарабатывали хоть не столько, сколько въ Нью-Іоркѣ, но все-таки 7–10 долларовъ въ недѣлю.

Даже улица напоминала Ямку. Она была широка и съ боковъ заросла травой. А посрединѣ въ наѣзженной колеѣ дороги лежалъ толстый слой мягкой свѣтлосѣрой пыли. Улица была обставлена деревянными домами, одноэтажными и двухъэтажными. Комитетъ построилъ большую часть этихъ домовъ и продавалъ ихъ рабочимъ съ разсрочкой платежа. Расчётъ состоялъ не столько въ томъ, чтобы дать населенію дешевыя жилища, сколько въ томъ, чтобы привязать его къ Ноксвилю, ибо пришельцы изъ Европы сохранили вкусъ къ передвиженію съ мѣста на мѣсто и отличались непостояннымъ характеромъ. Въ послѣдніе годы фабриканты и даже торговцы стали слѣдовать примѣру комитета, и постройка домовъ превратилась въ спекуляцію, которая грозила окончиться крахомъ.

Дома тоже напоминали русскую постройку. У дверей были такія же крылечки, и даже на окнахъ такія же зеленыя рѣшетчатыя ставни, какъ и въ любомъ русскомъ провинціальномъ городѣ. Другіе признаки, однако, говорили, что это городъ недавно созданный и до сихъ поръ наполовину искусственный, который только что начинаетъ пускать корни и укрѣпляться на своей почвѣ.

Дворовые участки не были огорожены. Мѣста, назначенныя подъ огороды, заросли бурьяномъ. Нигдѣ не было даже палисадниковъ или цвѣточныхъ клумбъ. Жители, набравшіеся сюда изъ бѣлорусскихъ и польскихъ мѣстечекъ, и на родинѣ не обращали вниманія на разведеніе зелени. Она росла себѣ сама подъ покровительствомъ Бога, весны и природы. Здѣсь они стали работать на фабрикахъ вмѣстѣ съ женами и дѣтьми, и во многихъ семьяхъ некому было сварить обѣда, не то что думать о разведеніи цвѣтовъ.

Зато прямо отъ черты города начинался первобытный кустарникъ, какого не было около Бытоміра, гдѣ ближайшіе лѣса были давно сведены.

Фабрики вытянулись одна за другой въ концѣ главной улицы городка. Ихъ было четыре, и онѣ помѣщались въ большихъ кирпичныхъ зданіяхъ, съ отдѣльными пристройками и оградой. Въ самомъ концѣ стоялъ заводъ, принадлежавшій благотворительному комитету и производившій двигательную силу, необходимую для фабрикъ. Комитетъ строилъ зданіе, окружалъ его оградой и снабжалъ необходимой двигательной силой. Все это доставалось предпринимателю безплатно, подъ условіемъ вложить въ предпріятіе извѣстный капиталъ и занимать на фабрикѣ въ теченіе года опредѣленный минимумъ рабочихъ.

Въ этихъ условіяхъ не было ничего необыкновеннаго. Желѣзнодорожныя компаніи, желающія раздуть какой-нибудь захолустный городокъ, и даже муниципальныя власти часто нанимаютъ капиталистовъ на сходныхъ условіяхъ.

Ноксвиль былъ окруженъ остатками такихъ городковъ, которые нѣкогда пробовали заводить фабрики и заводы и своевременно прогорѣли, пущенные въ трубу наемными спекуляторами. Въ пяти миляхъ на югъ по желѣзной дорогѣ лежала Мицпа, гдѣ въ настоящее время не было ни одного жителя и дома были въ развалинахъ; на западѣ были Гальбертонъ и Гебронъ, и на сѣверѣ Рига. Несмотря на свою юность, околотокъ, благодаря этимъ развалинамъ, получилъ историческій, даже археологическій характеръ. Одно время Ноксвилю грозила такая же участь, но благотворительный капиталъ былъ достаточно великъ, и теперь русско-еврейскій городокъ окончательно пустилъ корни.

Вначалѣ, несмотря на выгодность условій, комитету трудно было находить подходящихъ капиталистовъ. Особенно не нравилось предпринимателямъ обязательство имѣть на фабрикѣ минимумъ рабочихъ, что придавало предпріятіямъ невольную устойчивость и лишало ихъ возможности внезапныхъ превращеній, какія въ такомъ ходу среди американскихъ спекуляторовъ.

На главной фабрикѣ городка въ теченіе десяти лѣтъ перемѣнились четыре предпринимателя. Капиталисты по временамъ прямо капризничали, какъ дѣти, и угрожали правленію уходомъ по каждому поводу. Особенно нервно они относились къ малѣйшей попыткѣ рабочихъ проявить самостоятельность, и въ Ноксвилѣ до сихъ поръ не было ни одного юніона, такъ что это русско-еврейское мѣстечко составляло своего рода островъ въ странѣ, покрытой густою сѣтью всевозможныхъ организацій. Впрочемъ, въ послѣдніе годы фабрики стали приносить такой хорошій доходъ, что нервничанье для капиталистовъ стало невыгодно, и двое фабрикантовъ, дѣла которыхъ шли особенно хорошо, съ нетерпѣніемъ ожидали условнаго пятнадцатилѣтняго срока, когда фабрика должна была перейти въ ихъ полную собственность и всякая связь между ними и комитетомъ должна была прекратиться.

Фабрика издѣлій, вязаныхъ изъ шерсти, стояла впереди. Баскина нерѣшительно поднялась на каменное крыльцо и вошла въ полуоткрытую, высокую, двустворчатую дверь, обитую листовымъ желѣзомъ, какъ въ крѣпости или тюрьмѣ. Ей представилось новое, совершенно незнакомое ей зрѣлище.

Фабрика была устроена въ три этажа, но высокіе вязальные станки проходили сквозь полы обоихъ верхнихъ этажей и достигали до потолка. Они были очень сложные, со множествомъ колесъ, крючковъ и желѣзныхъ пластинокъ, которыя поминутно мелькали въ воздухѣ, подхватывая, перекручивая и переплетая толстыя нити красной, желтой и синей шерсти. При станкахъ работали преимущественно молодыя дѣвушки; работа ихъ носила вспомогательный характеръ. Онѣ связывали нити, слѣдили, чтобы хлопья шерсти не заскакивали подъ зубья станка, вынимали и поворачивали недодѣланные и совершенно готовые фабрикаты. Въ лѣвомъ углу фабрики группа пожилыхъ евреевъ съ пейсами и длинными бородами сортировали цвѣтную шерсть. Они до такой степени были облѣплены красными и синими пушинками, что ихъ бороды, волосы и одежда имѣли разноцвѣтную внѣшность, какъ будто они вырядились для масляничнаго маскарада.

Станки въ этомъ углу вязали тамъ-о-шантеры, особыя пуховыя шапочки, которыя въ Америкѣ въ большомъ ходу. Они были очень сложны и работали какимъ-то никому неизвѣстнымъ способомъ, который составлялъ собственность фабрики и держался въ большомъ секретѣ, ибо изъ-за него шапки Ноксвильской фабрики считались самыми лучшими на американскомъ рынкѣ.

Пройдя нѣсколько шаговъ впередъ, Баскина снова остановилась. Очень молодой человѣкъ съ благообразнымъ лицомъ и безъ сюртука, по американской привычкѣ, вышелъ къ ней навстрѣчу и остановился въ выжидательной позѣ.

— Я пришла просить работы! — сказала Баскина жалобнымъ голосомъ. Скрежетъ и шумъ станковъ и дѣловое молчанье этого человѣка смущали ее, и она готова была убѣжать изъ непривычной обстановки.

Молодой человѣкъ пожалъ плечами.

— Я не говру по-русску! — сказалъ онъ очень плохимъ языкомъ.

— Dad! (Батюшка!) — крикнулъ онъ по-англійски на всю фабрику. — Здѣсь соотечественница для васъ.

Молодой человѣкъ былъ сынъ хозяина фабрики, его привезли въ Америку пятилѣтнимъ ребенкомъ; онъ получилъ образованіе въ технической школѣ и въ настоящее время былъ форманомъ, т. е. въ сущности управлялъ фабрикой. Роднымъ языкомъ его былъ англійскій, и онъ не признавалъ и не зналъ на свѣтѣ никакой другой страны, кромѣ Америки.

Изъ противоположнаго угла фабрики вышелъ человѣкъ въ сѣрой фуфайкѣ и съ курчавыми яркорыжими волосами, торчавшими во всѣ стороны, какъ пылающіе лучи.

Это былъ Коганъ, хозяинъ фабрики. Онъ былъ человѣкъ не особенно крупнаго роста или тѣлосложенія, но выпячивалъ грудь и расширялъ плечи съ такимъ необыкновеннымъ видомъ, что когда онъ подошелъ ближе, Баскиной показалось, что онъ закрылъ собой всю фабрику и что даже его жесткіе волосы протянулись по сторонамъ, достигли до потолка и смѣшались съ красною шерстью, которую расчесывали и перевивали станки.

Коганъ былъ не только хозяиномъ, но и изобрѣтателемъ вязальнаго станка, составлявшаго ось, на которой держалась фабрика. Онъ былъ родомъ изъ Балты и въ молодости торговалъ гусинымъ жиромъ и печенкой. Во время одного изъ базарныхъ погромовъ толпа разбила его прилавокъ и съѣла весь жиръ и печенку. Коганъ продалъ принадлежавшую ему половину стараго дома, унаслѣдованную еще отъ дѣда, и уѣхалъ за океанъ. Въ Нью-Іоркѣ онъ попалъ на вязальную фабрику и мало-по-малу до такой степени изучилъ свое ремесло, что сталъ измѣнять и совершенствовать станки. Первое изъ своихъ изобрѣтеній онъ продалъ своему хозяину за тысячу долларовъ и при помощи этихъ денегъ немедленно составилъ маленькое товарищество, которое выбрало его своимъ директоромъ. Вкладчиковъ было десять, всѣ они были чистокровные американцы и вложили по десяти тысячъ долларовъ. Коганъ вложилъ только что пріобрѣтенную тысячу и свое другое изобрѣтеніе, вышеупомянутый станокъ для вязанья шапокъ. Дѣло пошло очень хорошо, и фабрика до сихъ поръ не успѣвала удовлетворять всѣ заказы. Коганъ получалъ половину чистой прибыли и теперь былъ самымъ богатымъ человѣкомъ въ Ноксвилѣ. Не мѣшаетъ замѣтить, что еврейскій изобрѣтатель былъ совершенно безграмотенъ и только въ послѣдніе годы научился немного разбирать латинскія буквы. Несмотря на это, онъ имѣлъ довольно подробное представленіе о механикѣ и взаимномъ соотношеніи ея различныхъ элементовъ. Главнымъ источникомъ свѣдѣній былъ для него сынъ. Старикъ, обладавшій прекрасною памятью, настойчиво разспрашивалъ сына обо всемъ, что относилось къ машинной части, и навсегда усваивалъ каждое новое сообщеніе.

— Что же вамъ нужно? — спросилъ онъ, подходя къ Баскиной почти вплотную.

— Я хочу просить работы, — сказала Баскина. — Хоть на два доллара въ недѣлю! — прибавила она упавшимъ голосомъ.

Этотъ человѣкъ внезапно выросъ въ ея глазахъ еще больше, и она казалась себѣ сравнительно съ нимъ совсѣмъ маленькой, хотя на дѣлѣ разница въ ихъ ростѣ была не болѣе полувершка.

— А скондъ вы? — спросилъ Коганъ, поднимая руку и какъ бы намѣреваясь положить ее дѣвушкѣ на плечо.

— Я изъ Бытоміра, — сказала Баскина.

— А я изъ Балты, — сказалъ Коганъ. — Мы, значитъ, землякесъ!.. А что же таки вамъ надо? — опять прибавилъ онъ.

— Работу, — повторила Баскина. — Самую дешевую!

— Мнѣ дешевую не надо! — сказалъ Коганъ съ извѣстною гордостью. — Спросите въ городкѣ: я держу полтораста рабочихъ и плачу лучше всѣхъ!

Коганъ, дѣйствительно, платилъ лучше всѣхъ въ Ноксвилѣ и при еженедѣльномъ разсчетѣ никогда не дѣлалъ прижимокъ, какія въ обычаѣ между «выжимателями пота». Въ общественныхъ дѣлахъ Ноксвиля, въ распряхъ изъ-за синагоги, кантора и т. п., Коганъ всегда предводительствовалъ оппозиціонной партіей и старался раскрывать мелкія плутни общественныхъ заправилъ, но аргументы его отличались своеобразностью. На собраніяхъ онъ сыпалъ ругательствами направо и налѣво и двѣ недѣли назадъ даже собственноручно спустилъ съ лѣстницы одного изъ кандидатовъ въ старосты синагоги за то, что тотъ принесъ ему въ видѣ взятки ладонку съ іерусалимской землей, которую всѣ благочестивые евреи особенно цѣнятъ на случай погребенія.

Спустивъ гостя съ лѣстницы, Коганъ бросилъ ему вслѣдъ ладонку, которая разорвалась и засыпала соблазнителя святой землей еще до похоронъ.

— Какую же я тебѣ далъ бы работу? — сказалъ Коганъ добродушно. — Вотъ если бы было мѣсто, стала бы передъ станкомъ, смотрѣла, что люди дѣлаютъ. Научилась бы, какъ дѣлать, я тебѣ положилъ бы пять долларовъ въ недѣлю!..

— Ой, спасибо! — искренно сказала Баскина. Она не ожидала сразу получить такое сравнительно высокое жалованье.

— А можетъ это мало? — спросилъ снова Коганъ хвастливымъ и вмѣстѣ ворчливымъ тономъ. — Пойди, поищи, не дастъ ли кто-нибудь больше!

— Не надо больше! — возразила дѣвушка. — Когда я могу стать у станка?

— Нѣтъ, ты иди, иди! — настойчиво приказывалъ Коганъ, — обходи ихъ всѣхъ, можетъ, лучше найдешь… Иди, — закончилъ онъ, указывая рукой на дверь.

Онъ какъ будто готовъ былъ выгнать ее вонъ изъ фабрики.

— Можетъ, ты сюда и не придешь потомъ! — прибавилъ онъ ей вслѣдъ тѣмъ же хвастливымъ и задорнымъ голосомъ.

Баскиной оставалось только повиноваться. Она вышла изъ фабрики и опять пошла по улицѣ, тщетно стараясь разрѣшить вопросъ, обѣщалъ ли Коганъ или нѣтъ дать ей работу.

«Можетъ, въ Америкѣ обычай такой!» — подумала она и вспомнила срои грошовые заработки въ Ямкѣ, изъ-за которыхъ ей тоже приходилось выносить не мало укоровъ и обидъ. Она невольно подумала, что человѣку, который ходитъ по незнакомымъ людямъ и просить работы, приходится и въ Америкѣ глотать грязь не хуже, чѣмъ въ Европѣ. Потомъ она вспомнила полуобѣщаніе Когана насчетъ пяти долларовъ въ недѣлю, и ей стало легче.

«Съ перваго разу чуть не нашла мѣста!» — утѣшала она себя.

Въ Ямкѣ иногда по цѣлымъ недѣлямъ она обивала пороги и не могла найти ничего.

За вязальной фабрикой стояла мануфактура готоваго платья Блюменталя и сыновей, составлявшая главный питательный центръ Ноксвиля. Изготовленіе готоваго платья во всѣхъ видахъ является главнымъ занятіемъ русскихъ евреевъ въ большихъ городахъ Америки. Блюменталь былъ милліонеръ, и вѣтви его мануфактуры существовали въ большихъ городахъ. Такимъ образомъ его предпріятіе въ сущности являлось клочкомъ Нью-Іоркскаго Дантана.

Блюменталь постоянно жилъ въ Нью-Іоркѣ и имѣлъ въ Ноксвилѣ управляющаго, очень дешеваго и ловкаго въ обращеніи съ рабочими книжками при субботнихъ расчетахъ. Самъ фабрикантъ считалъ себя аристократомъ. Онъ былъ личный пріятель членовъ правленія и увѣрялъ ихъ, что только потому не вступаетъ въ комитетъ, что фабрика его и безъ того является главнымъ благотворителънымъ дѣломъ Ноксвиля.

Члены комитета вѣрили и относились къ мануфактурѣ очень нѣжно. Блюменталь получалъ въ Носквилѣ самыя крупныя льготы и въ концѣ концовъ обезпечилъ себя монополіей, взявъ съ комитета обязательство, что они не разрѣшатъ ни одному сходному предпріятію основаться въ Ноксвилѣ. Простой народъ, однако, не раздѣлялъ комитетскихъ взглядовъ, и въ послѣдніе годы, когда въ Носквилѣ основались другія фабрики, самые искусные рабочіе одинъ за другимъ ушли изъ мануфактуры. Блюменталь грызъ ногти съ досады и жаловался, что комитетъ въ сущности нарушилъ договоръ. Особенно Коганъ былъ бѣльмомъ на глазу у богатаго фабриканта. На одномъ изъ парадныхъ обѣдовъ, которые комитетъ время отъ времени устраивалъ въ Ноксвилѣ, аристократическій фабрикантъ прямо обозвалъ своего простонароднаго соперника мужикомъ. Когана не пригласили на обѣдъ, но онъ узналъ о словахъ Блюменталя не позже какъ черезъ часъ и такъ обозлился, что два часа подстерегалъ его на платформѣ желѣзной дороги, намѣреваясь завязать рукопашный бой. Однако и Блюменталя предупредили во-время, и онъ уѣхалъ по другой параллельной дорогѣ, которая тоже имѣла станцію въ Ноксвилѣ и шла по тому же самому направленію.

Блюменталь до сихъ поръ имѣлъ около четырехсотъ рабочихъ. Его рабочій составъ пополнялся «гринерами», зелеными новичками, которыхъ комитетскіе агенты подбирали среди самыхъ бѣдныхъ эмигрантовъ въ Нью-Іоркѣ и пересылали въ Ноксвиль. Выборъ быль большой, ибо въ Нью-Іоркъ ежегодно пріѣзжали 30–40 тысячъ русскихъ евреевъ. Агенты преимущественно выбирали многосемейныхъ, такъ что Блюменталь, имѣвшій работу для стариковъ и для дѣтей, сразу получалъ нѣсколько работниковъ. Каждому онъ платилъ два или три доллара въ недѣлю, но семья все-таки имѣла возможность кормиться.

Входъ въ мануфактуру былъ со двора, и когда Баскина открыла деревянную калитку, до ея слуха изъ фабрики достигло громкое жужжанье, какъ изъ пчелинаго улья. Большой корпусъ былъ наполненъ людьми и движеніемъ. У одной стѣны стоялъ длинный рядъ швейныхъ машинъ, больше полутораста. Женщины, сидѣвшія за ними, прилежно вращали ногами колесо и проворно передвигали разрозненныя части платья, и сами машины скрипѣли и скрежетали какимъ-то особеннымъ, чисто женскимъ звукомъ. На противоположной сторонѣ у большого стола нѣсколько мальчиковъ нашивали пуговицы на дѣтскихъ штанишкахъ при помощи особенныхъ швейныхъ машинокъ, очень проворныхъ и подпрыгивавшихъ на столѣ, какъ маленькія живыя твари. Нѣсколько другихъ мальчиковъ разбирали груду готоваго дѣтскаго платья и раскладывали его по сортамъ. Иные изъ нихъ были совсѣмъ крошечные и съ трудомъ доставали вещи со стола.

Въ Америкѣ запрещенъ малолѣтній трудъ, но форманъ Блюменталя, Абрамовичъ, заставилъ родителей принести присягу, что дѣти ихъ перешли предѣльный тринадцатилѣтній возрастъ. Во всѣхъ углахъ фабрики старые евреи съ почтенными лицами и патріархальными бородами разглаживали утюгомъ только что оконченные сюртуки и жилеты. Работа шла съ лихорадочной поспѣшностью, какъ во всѣхъ американскихъ мастерскихъ. Гладильщики поминутно привскакивали на носкахъ, сжимая обѣими руками утюгъ и стараясь, чтобы онъ покрѣпче притиснулъ измятыя складки сукна. Ничто такъ не выражало напряженности труда, какъ эти короткія и ритмическія движенія.

Многіе кашляли, ибо гладить сырое сукно — нездоровая работа, и теплые пары, поднимающіеся изъ-подъ раскаленнаго утюга, производятъ у гладильщиковъ разнообразныя грудныя болѣзни. Всѣ лица были блѣдны и потны, узкія плечи рабочихъ выступали острыми углами изъ-подъ полураскрытыхъ рубахъ, и, глядя на этотъ торопливый трудъ, Баскина внезапно вспомнила о древнемъ Египтѣ, гдѣ, быть можетъ, такіе же узкогрудые и блѣднолицые старики и дѣти подскакивали на одномъ мѣстѣ, выминая глину для египетскихъ казенныхъ построекъ, подъ надзоромъ сердитыхъ надсмотрщиковъ. Рабочій домъ еврейскаго фабриканта выглядѣлъ ничѣмъ не лучше египетскаго плѣна. Форманъ Абрамовичъ замѣнялъ египетскаго надсмотрщика. Это былъ высокій человѣкъ, сухой и жилистый, съ длинными руками и большими черными усами подъ крючковатымъ носомъ. Онъ торопливо шагалъ въ узкомъ проходѣ между машинами и столами и зоркимъ взглядомъ слѣдилъ за ходомъ работы, подгоняя отсталыхъ. У него не было традиціонной египетской плети, но его безцеремонная рѣчь раздавалась поминутно, какъ хлопанье бича.

— Зачѣмъ криво пригладилъ, дуракъ? — спросилъ онъ одного изъ гладильщиковъ, приподнимая на ходу дешевый жилетъ, гдѣ верхняя кромка кармана изогнулась въ дугу подъ дѣйствіемъ горячаго утюга.

Гладильщикъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на своего начальника. Ему было, вѣроятно, подъ шестьдесятъ. Въ его длинной кудрявой бородѣ оставалось мало черныхъ нитей, и голова его, несмотря на жару, была покрыта порыжѣлой ермолкой, которая, однако, не могла скрыть огромной лысины, сіявшей изъ-подъ нея на лбу и на затылкѣ.

— А какъ иначе гладить? — простодушно спросилъ онъ, опять подпрыгивая на мѣстѣ и обрушиваясь со своимъ утюгомъ на пару штановъ, принадлежавшихъ къ тому же жилету.

Онъ зналъ, что штуку платья нужно туго растянуть на доскѣ, покрыть сыроватымъ полотенцемъ и потомъ водить по ней взадъ и впередъ раскаленнымъ утюгомъ. Если что-либо выходило криво, это была не его вина.

— Побилъ бы я тебѣ морду, бестія! — съ ненавистью сказалъ Абрамовичъ, показывая старику кулакъ.

— А вамъ что нужно? — внезапно обратился онъ къ Баскиной, которая, постепенно подвигаясь впередъ, вышла на середину фабрики.

— Работу! — кратко отвѣтила Баскина, внутренно опасаясь, что этотъ свирѣпый человѣкъ тотчасъ и ее назоветъ дурой и пообѣщаетъ надавать ей пощечинъ.

Абрамовичъ, дѣйствительно, сдѣлалъ шагъ впередъ, и Баскина чуть не вскрикнула, но форманъ поймалъ ее за кисть правой руки, поднесъ къ глазамъ и бѣгло осмотрѣлъ концы ея пальцевъ.

— Не рабочая рука, — отрывисто сказалъ онъ. — Намъ это не годится!..

— Я шила, — робко возразила Баскина.

— Не надо, — крикнулъ Абрамовичъ уже совсѣмъ грубо. — Ну, что вы стоите? Уходите отсюда.

Баскина вышла на дворъ.

«Опять выгнали! — подумала она обезкураженно. — А теперь куда?»

Слѣдующая фабрика была меньше обѣихъ предъидущихъ.

Подходя къ двери, Баскина услышала визгъ напилковъ, стукъ тяжелыхъ молотовъ и лязгъ полосового желѣза.

«Здѣсь работа не для женщинъ! — подумала она. — А, все равно! зайду и сюда».

Эта фабрика тоже была устроена въ три этажа, соединявшіеся внутренней лѣстницей. На верху лѣстницы раздавался русскій говоръ съ участіемъ двухъ голосовъ. Онъ былъ такъ громокъ, что отрывки его долетали внизъ, выдѣляясь изъ общаго грохота и гама.

— Я эксплоататоръ, да? — визгливо заявлялъ тонкій голосъ, очевидно принадлежавшій хозяину фабрики. — Я пью рабочую кровь, — не правда ли, инженеръ?

— Правда, — сказалъ другой голосъ серьезно и и съ такой интонаціей, какъ будто это былъ самый желанный отвѣтъ.

— Вы такъ думаете? — приставалъ визгливый голосъ. — Погодите, я вамъ сейчасъ покажу дѣло съ другой стороны.

Теперь голоса были явственнѣе, ибо говорившіе спускались по лѣстницѣ и были на высотѣ второго этажа.

— Вы воюете съ трёстами, не такъ ли? — продолжалъ тонкій голосъ уже другимъ тономъ.

— Я воюю со всѣми! — спокойно сказалъ другой голосъ.

— А я тоже воюю съ трёстами, на свой ладъ! — продолжалъ тонкій голосъ.

— Какъ крыса съ кошками! — сказалъ другой голосъ.

— Нѣтъ, вы не слышали, какъ я ихъ на семнадцать тысячъ накрылъ? — сказалъ тонкій голосъ съ оттѣнкомъ хвастовства. — На то ершъ въ морѣ, чтобы щука не дремала! — переиначилъ онъ пословицу. — А задремлешь, штрафъ!

— Говорятъ, только на пятнадцать тысячъ! — возразилъ другой голосъ.

— А въ этомъ году опять на семнадцать накрою! — сказалъ тонкій голосъ.

Небольшая фигура инженера Воробейчика показалась на площадкѣ. Баскина тотчасъ же узнала его лицо, печальное и злое, съ большимъ лбомъ и морщиной между бровей. Впрочемъ, маленькій инженеръ держался здѣсь гораздо свободнѣе, чѣмъ за обѣдомъ. Время отъ времени онъ угощалъ своего спутника ѣдкимъ сарказмомъ, но сарказмы его здѣсь были болѣе умѣстны, чѣмъ съ интеллигентными товарищами на праздникѣ. Быть можетъ, Воробейчикъ самъ сознавалъ это различіе, и это дѣлало его развязнѣе и увѣреннѣе въ рѣчахъ.

Рядомъ съ изобрѣтателемъ шелъ человѣкъ высокій, костлявый, съ свѣтлыми волосами, которые рѣзко отдѣлялись отъ грязной кожи лица, испачканнаго масломъ и сажей. Баскина обратила вниманіе на его большія руки, покрытыя истрескавшимися мозолями, въ поры которыхъ въѣлась рабочая грязь и желѣзныя опилки. Онѣ были похожи на миніатюрный рельефъ какихъ-нибудь рудныхъ горъ, дававшихъ матеріалъ для рабочей дѣятельности ихъ владѣльца.

Бальцеръ былъ хорошимъ слесаремъ и механикомъ еще въ Россіи, понималъ и литейное дѣло. Онъ имѣлъ небольшую мастерскую на Подолѣ въ Кіевѣ. Онъ привезъ въ Америку нѣсколько тысячъ рублей и сразу занялся странными спекуляціями, которыя постепенно стали приносить хорошій доходъ. Въ его фабричномъ корпусѣ было, въ сущности говоря, пять отдѣльныхъ фабрикъ. Одна выдѣлывала маленькія желѣзныя помпы, другая — нарѣзные винты, третья — мѣдныя шестерни и такъ далѣе. Онъ держалъ самыхъ лучшихъ рабочихъ и платилъ имъ хорошія деньги, но каждое изъ его предпріятій занимало только 10–15 человѣкъ. Работалъ онъ не для сбыта, а для того, чтобы получить отступное. Несмотря на довольно плохое знаніе англійскаго языка, онъ внимательно слѣдилъ за образованіемъ трёстовъ, и какъ только «объединеніе промышленности» совершалось въ одной изъ подходящихъ отраслей, тотчасъ же принимался за дѣло. Планъ его дѣйствій былъ самый несложный. Онъ ставилъ небольшую, но довольно дорогую машину, приставлялъ къ ней нѣсколько искусныхъ рабочихъ и принимался представлять независимое производство. Вырабатывалъ онъ мало, но его фабрикаты были отличнаго качества. При помощи коммивояжеровъ, которыхъ американскій уличный жаргонъ очень удачно называетъ странствующими барабанщиками, онъ быстро заводилъ связи, необходимыя для сбыта, и дѣло его начинало безостановочно возрастать. Трёстъ попадалъ въ положеніе льва, обезпокоеннаго комаромъ, и черезъ годъ или два выкладывалъ нѣсколько тысячъ долларовъ, чтобы избавиться отъ надоѣдливаго соперника. Съ фабрикой помпъ Бальцеру пришлось ждать цѣлыхъ четыре года, но онъ непоколебимо вѣрилъ въ успѣхъ своей методы и въ концѣ концовъ оказался правъ.

Зато послѣ того, когда уполномоченный трёста, купивъ у Бальцера обязательство закрыть навсегда производство, разобралъ машины и отослалъ ихъ въ Филадельфію, русско-еврейскій предприниматель окончательно удивилъ американцевъ. Онъ отправился въ Филадельфію слѣдомъ, нанялъ компаніона изъ бѣдныхъ слесарей, потомъ купилъ новыя машины и черезъ четыре мѣсяца опять открылъ ту же фабрику, но на чужое имя. Трёстъ попробовалъ судиться, но дѣло было обстроено чисто, и ему же пришлось заплатить судебныя издержки. Послѣ этого Бальцеръ еще три года мирно фабриковалъ свои помпы къ великому удовольствію заказчиковъ, но нѣсколько мѣсяцевъ назадъ трёстъ опять заговорилъ о выкупѣ.

Другія предпріятія Бальцера тоже были разсчитаны на выкупные платежи. Ноксвиль былъ для него самымъ подходящимъ мѣстомъ, ибо комитетъ построилъ для него кирпичный корпусъ и давалъ даровую двигательную силу. Такимъ образомъ, онъ получилъ возможность устраивать свои Чичиковскія операціи съ самыми скромными издержками.

— А вы кого ищете, мамзель? — обратился Бальцеръ къ Баскиной.

— Я ищу работу! — сконфуженно повторила Баскина свою вѣчную фразу. Она теперь ясно видѣла, что у этихъ станковъ, рѣжущихъ желѣзо, нѣтъ мѣста для женскихъ рукъ.

— Приходите вечеромъ! — сказалъ Бальцеръ совсѣмъ особеннымъ, дерзкимъ, на половину вопросительнымъ, на половину заигрывающимъ тономъ.

— Дуракъ! — отрывисто сказалъ Воробейчикъ. — Вы вѣрно коробочную фабрику ищете? — обратился онъ къ Баскиной. — Пойдемте, я покажу, она съ другого крыльца!

— Животное! — прибавилъ онъ, опять обращаясь къ Бальцеру.

— А когда плавить будемъ? — остановилъ его Бальцеръ, какъ ни въ чемъ не бывало.

— А мнѣ какое дѣло? — окрысился инженеръ. — Вечеромъ, если хотите! — прибавилъ онъ уходя.

Бальцера соединилъ съ изобрѣтателемъ научно-промышленный интересъ. Маленькій инженеръ съ полгода тому назадъ совершенно неожиданно получилъ отъ компаніи, эксплоатировавшей его тормазъ, еще тысячу долларовъ, сверхъ ежегодной ренты.

Щедрость эта была результатомъ дѣятельности Журавскаго, который въ одинъ прекрасный день, послѣ случайной встрѣчи съ инженеромъ въ дешевомъ ресторанѣ, взялъ и написалъ компаніи письмо, какъ довѣренный Воробейчика. Въ письмѣ этомъ онъ угрожалъ процессомъ, если компанія не вступитъ въ переговоры. Въ результатѣ этихъ переговоровъ Воробейчикъ получилъ тысячу долларовъ, а Журавскій пятьсотъ. Такимъ образомъ адвокатъ однимъ камнемъ убилъ двухъ зайцевъ.

Маленькій инженеръ, получивъ деньги, даже не сказалъ спасибо адвокату. Напротивъ того, онъ обвинялъ его въ стачкѣ со своими врагами и очень скоро сталъ считать его главой своихъ преслѣдователей. Но для денегъ онъ сразу нашелъ примѣненіе.

Въ послѣдній годъ, работая надъ проектомъ броненосца, онъ пришелъ къ вопросу о новомъ составѣ для брони и постепенно сталъ заниматься изслѣдованіями металлическихъ сплавовъ и различныхъ способовъ приготовленія стали. Сначала онъ пробовалъ по своему обыкновенію рѣшать свои проблемы въ умѣ, но химія отличалась отъ механики, и обойтись безъ опытовъ въ этомъ случаѣ было совершенно невозможно. Получивъ деньги, Воробейчикъ задумалъ устроить небольшую мастерскую и осуществить нѣкоторыя изъ своихъ соображеній относительно сплава металловъ.

Какимъ образомъ Бальцеръ пронюхалъ о новыхъ планахъ Воробейчика, совершенно невозможно сказать, но три мѣсяца тому назадъ, въ одну изъ своихъ поѣздокъ въ Нью-Іоркъ, онъ зашелъ къ нему и съ своей обычной безцеремонностью предложилъ ему устроить мастерскую у себя въ Ноксвилѣ.

— А вамъ какой интересъ? — спросилъ Воробейчикъ и выругался нехорошимъ словомъ.

— Вы выдумаете, а я продамъ! — откровенно сказалъ Бальцеръ.

Воробейчику понравилась безцеремонность Ноксвильскаго авантюриста.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — по крайней мѣрѣ я знаю, съ кѣмъ я имѣю дѣло!

Теперь онъ пріѣхалъ въ Ноксвиль столько же для праздника, сколько для того, чтобы осмотрѣть мастерскую Бальцера. Онъ нашелъ своего будущаго партнера, занятаго самостоятельными опытами надъ тѣми же самыми вопросами.

Бальцеръ дѣйствительно много понималъ въ различныхъ отрасляхъ желѣзнаго дѣла. Онъ постоянно возился съ разными мелкими усовершенствованіями и имѣлъ даже два или три патента, которые не безъ успѣха примѣнялъ въ своихъ мастерскихъ. Въ послѣдній годъ онъ тоже перешелъ къ сплавамъ металловъ, но у него не хватало теоретическихъ знаній и научнаго воображенія, и помощь Воробейчика являлась для него очень кстати. Въ техническихъ вопросахъ онъ былъ гораздо опытнѣе Воробейчика и могъ принести ему существенную пользу своимъ практическимъ знаніемъ. Въ общемъ, они могли составить прекрасную компанію для научно-прикладныхъ работъ, съ большой надеждой на успѣхъ. Въ концѣ концовъ, разумѣется, слѣдовало ожидать, что всѣ денежныя выгоды останутся на сторонѣ Бальцера, какъ онъ и похвастался при первой встрѣчѣ съ инженеромъ.

Коробочная фабрика помѣщалась въ томъ же зданіи. Комитетъ выстроилъ такіе большіе корпуса, что Бальцеръ со всѣми своими затѣями не могъ занять всего помѣщенія. Лѣвая половина осталась пуста, и когда затѣялось новое маленькое предпріятіе, комитетъ отвелъ ему свободное мѣсто. Бальцеръ не только не протестовалъ, но на свой счетъ воздвигнулъ внутреннюю стѣнку, отдѣлившую новую фабрику отъ его сложныхъ предпріятій. Это было черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ полученія выкупныхъ платежей отъ трёста.

Коробочная фабрика въ сущности была совсѣмъ маленькой мастерской. У двухъ большихъ столовъ сидѣли десятка три молодыхъ дѣвушекъ и дѣвочекъ и рѣзали, прилаживали и склеивали узкія полоски картона. На столѣ лежали листы картона, цвѣтная бумага и этикетки для обклейки и стояли мисочки съ съ клейстеромъ. Подъ столомъ лежали цѣлыя груды обрѣзковъ.

Коробочная фабрика была основана Блацкимъ, однимъ изъ румынскихъ эмигрантовъ, который пріѣхалъ въ Ноксвиль съ огромной семьей, состоявшей изъ одиннадцати дочерей. Нѣкоторыя изъ нихъ были такъ малы и тощи, что даже Абрамовичъ отказался принять ихъ въ свой рабочій домъ.

Жалованья старика не хватало, чтобы прокормить всю эту ораву. Онъ сталъ искать для своихъ дочерей домашней работы и получилъ отъ Абрамовича заказъ коробокъ для укладки платья. Черезъ полгода онъ пришелъ къ убѣжденію, что клеить легче и выгоднѣе, чѣмъ подпрыгивать съ утюгомъ у гладильной доски, и основалъ свое дѣло. Это было три года тому назадъ, и теперь дѣло его значительно расширилось. Ноксвильскихъ заказовъ отъ Когана и Блюменталя уже не хватало, и Блацкій главную часть работы исполнялъ для папиросныхъ фабрикъ въ Филадельфіи. Впрочемъ, одиннадцать собственныхъ дочерей до сихъ поръ составляли главный рабочій контингентъ. Со стороны Блацкій принималъ охотнѣе всего дѣвочекъ, которымъ не было мѣста ни въ какой другой фабрикѣ Ноксвиля. Его рабочій день былъ дольше всѣхъ, а заработная плата ниже, какъ и полагается полукустарному предпріятію.

На порогѣ мастерской Воробейчикъ вдругъ остановился и какъ будто задумался. Дѣвушка, шедшая сзади, тоже остановилась, подождала немного и потомъ съ недоумѣніемъ посмотрѣла на инженера. Она не имѣла никакого понятія о его странностяхъ и недоумѣвала, почему онъ стоитъ на самомъ порогѣ.

— Двѣ части хрома, — заговорилъ, наконецъ, инженеръ, — и двѣ съ половиной части никкеля. Сила сопротивленія равна двумъ и двумъ пятымъ! — А вы зачѣмъ здѣсь? — обратился онъ вдругъ къ молодой дѣвушкѣ. — Васъ вѣрно подослали?

— Я сама пришла! — сказала дѣвушка, не понимая вопроса. Она думала, что онъ спрашиваетъ, кто послалъ ее на фабрику Бальцера.

— Нѣтъ, я знаю! — сказалъ Воробейчикъ. — Она подослала васъ, мадамъ Копянъ.

Онъ произнесъ съ невыразимой ненавистью имя своего соперника, которое стало именемъ его бывшей невѣсты.

— Вы думаете, что я помѣшанный, — продолжалъ онъ, — а я совсѣмъ здоровый. Развѣ вы сами сумасшедшая! — прибавилъ онъ, повысивъ голосъ.

Дѣвушка отступила назадъ, съ ужасомъ глядя на его измѣнившееся лицо.

— Пойдемте! — Воробейчикъ измѣнилъ свой тонъ къ лучшему также внезапно. — Я только пошутилъ.

Блацкій, высокій еврей съ рыжей бородой и въ рваномъ люстриновомъ пиджакѣ, поднялся изъ-за стола и вышелъ навстрѣчу инженеру и его спутницѣ.

— Дайте работу этой дѣвушкѣ, слышите! — сказалъ Воробейчикъ безъ обиняковъ. — Она только что пріѣхала изъ Россіи!..

— Для васъ, инженеръ, — сказалъ Блацкій съ заискивающей улыбкой, — я найду!

— А почемъ? — спросилъ инженеръ.

— Для перваго раза полтора доллара, — сказалъ Блацкій съ невиннымъ видомъ.

— Въ недѣлю или въ день? — спросилъ инженеръ насмѣшливо.

— Вы все шутите! — возразилъ Блацкій почти подобострастно.

— Скверно! — сказалъ инженеръ злымъ тономъ.

— Послушайте, — обратился онъ къ дѣвушкѣ:— вы непремѣнно хотите наняться къ этому живодеру?

Онъ говорилъ спокойно, но такимъ тономъ, какъ будто Блацкаго не было въ комнатѣ.

— А къ кому же еще? — сказала Баскина уныло. Она выпила утромъ стаканъ молока и теперь чувствовала усталость и голодъ.

— Знаете что? — началъ инженеръ: — я васъ пошлю къ Ахіезеру на новую фабрику. Она должна скоро открыться. Я вамъ дамъ записку къ агенту; имъ, должно быть, нужны рабочія руки. Это на другомъ концѣ улицы, — пойдемте, я вамъ покажу!..

Онъ, очевидно, хотѣлъ загладить любезностью недавній припадокъ своей подозрительности.

Онъ вывелъ Баскину изъ мастерской и показалъ ей дорогу. Ей пришлось идти назадъ мимо всѣхъ Ноксвильскихъ фабрикъ. Теперь на улицѣ почти никого не было видно. Рабочіе ульи поглотили свое населеніе и должны были выпустить его только около полудня для торопливаго завтрака. Навстрѣчу Баскиной попалась повозка мелочного лавочника, нагруженная какими-то бочками и ящиками. Нѣсколько ребятишекъ копались въ канавѣ. Традиціонная еврейская коза медленно прошлась по улицѣ, остановилась у той же канавы и принялась щипать траву. Баскина снова почувствовала себя въ обстановкѣ Ямки изъ-подъ Бытоміра.

Вновь открывавшаяся фабрика должна была заняться приготовленіемъ рубашекъ. Новый корпусъ для нея былъ совсѣмъ отстроенъ, но работы еще не начинались. Фабрика была затѣяна на широкую ногу и поставила двѣсти швейныхъ машинъ. Она должна была занять триста рабочихъ и сразу сравняться съ Блюменталемъ. Две партіи рабочихъ уже были привезены изъ Нью-Іорка, и новый контингентъ усердно подбирался среди неудачниковъ еврейскаго квартала. Въ Ноксвилѣ для нихъ не было квартиръ. Агентъ, устраивавшій фабрику, занялъ нѣсколько пустыхъ домовъ, принадлежащихъ комитету, и превратилъ ихъ въ временныя казармы, ибо американскіе обычаи не одобряютъ постройки бараковъ около населеннаго города.

Помѣщенія въ домахъ было мало. Они были такъ переполнены народомъ, что многіе предпочли размѣститься на крылечкахъ и даже на землѣ возлѣ домовъ, — благо на дворѣ было такъ тепло и свѣтло. Двери были широко открыты, и Баскина увидѣла груды котомокъ, сваленныя на полу и имѣвшія всѣ характерныя черты еврейскихъ бебеховъ. Тутъ были пухлыя перины съ широкими пятнами на наволочкахъ, какая-то рухлядь, замотанная простынями и опутанная обрывками веревокъ. Веревки перекрещивались по всѣмъ направленіямъ и были повсюду связаны между собою такъ называемымъ еврейскимъ узломъ, который замѣчателенъ тѣмъ, что, въ случаѣ нужды, его нельзя развязать даже зубами, зато въ критическія минуты онъ распускается самопроизвольно, выпуская потроха своихъ связокъ во всѣ стороны.

Большая часть этихъ рабочихъ были зеленые эмигранты, какъ Баскина. Многіе изъ нихъ были очень грязны. На крыльцѣ перваго дома какая-то костлявая старуха въ черномъ парикѣ прилежно искала вшей въ головѣ своей сосѣдки, склонившей къ ней на колѣни руно рыжихъ, нечесаныхъ и всклоченныхъ волосъ.

Агентъ стоялъ тутъ же передъ крыльцомъ.

— Хорошо, мы васъ возьмемъ! — сказалъ онъ, прочитавъ записку инженера. — Что вы умѣете? Хотите шить на машинѣ?

— Я шила на машинѣ въ Россіи!.. — сказала Баскина, и даже сердце у нея замерло. Агентъ имѣлъ сосредоточенно дѣловой видъ, и несмотря на свою неопытность, она поняла, что инженеръ послалъ ее въ настоящее мѣсто и что здѣсь найдется для нея работа.

— Если хотите, мы васъ поставимъ къ машинѣ! — сказалъ агентъ. — А жалованья сколько? Хотите семь долларовъ?

— Хорошо! — поспѣшно сказала Баскина. Въ послѣднемъ мѣстѣ ей предлагали полтора доллара, и даже хвастливый Коганъ посулилъ только пять долларовъ въ недѣлю.

— Есть у васъ квартира? — торопливо спрашивалъ агентъ. — У насъ нѣтъ мѣста, — предупредилъ онъ и тотчасъ же прибавилъ: — Если хотите, можете ночевать!

Баскина посмотрѣла на женскую группу на крыльцѣ и поспѣшила отказаться отъ предлагаемаго ночлега.

— Есть ли у васъ деньги? — продолжалъ агентъ. — Я могу вамъ дать за одну недѣлю впередъ.

Онъ вынулъ изъ кармана нѣсколько смятыхъ зеленыхъ бумажекъ.

— Напишите расписку! — прибавилъ онъ, подавая дѣвушкѣ клочекъ бумаги и неистощимое перо съ золотымъ остріемъ.

Въ эти три дня онъ роздалъ по задаткамъ больше тысячи долларовъ, ибо безъ задатка никто бы не поѣхалъ изъ столицы въ маленькій провинціальный Ноксвиль. И теперь, разумѣется, ему и въ голову не приходило лишить молодую дѣвушку слѣдуемаго ей аванса.

Черезъ пять минутъ Баскина опять шла по улицѣ, направляясь на Ѳенину ферму. Семь долларовъ лежали въ глубинѣ ея потертаго кошелька. Она чувствовала себя другимъ человѣкомъ, и ей очень хотѣлось ѣсть. Было около полудня. Она хотѣла было поискать закусочную лавку, но потомъ пожалѣла денегъ. Кромѣ того, ей хотѣлось, какъ можно скорѣе, разсказать кому-нибудь о своей удачѣ, въ особенности Катеринѣ.

Дорога на ферму шла обходомъ. Баскина посмотрѣла кругомъ себя и рѣшила, что если идти напрямикъ по тропинкѣ, уводившей съ дороги влѣво, то можно выиграть почти полпути.

Она слегка подобрала юбки, перескочила черезъ канаву и весело пошла по тропинкѣ, прорѣзавшей узкую линію домовъ и углубившейся въ кустарникъ.

Ей не одинъ разъ случалось собирать грибы и ягоды въ дубровахъ Полѣсья, и она привыкла оріентироваться и находить дорогу въ лѣсу.

Однако, Ноксвильскій кустарникъ оказался болѣе затруднителенъ для пѣшехода, чѣмъ южно-русская дуброва. Дорожка, повидимому, была протоптана коровами и черезъ сотню шаговъ стала загибаться вправо и влѣво. Пройдя нѣсколько поворотовъ, Баскина свернула въ сторону и пошла прямикомъ. Ей приходилось подвигаться впередъ довольно медленно, ибо кусты были очень гибки и постоянно задѣвали ее за платье слѣва и справа. Иногда ей приходилось сгибаться до земли и пробираться впередъ почти на четверенькахъ, пролѣзать сквозь узкіе проходы между вѣтвей, раздвигать упругіе стволы, отскакивавшіе назадъ и хлеставшіе ее въ лицо своими длинными побѣгами. Впрочемъ, и здѣсь были слѣды дорожки, и по нѣкоторымъ признакамъ Баскина пришла къ убѣжденію, что Ноксвильскіе ребятишки пробираются сквозь эту чащу на поиски ягодъ. Дѣйствительно, черезъ минуту она вышла на небольшую круглую полянку, которая вся заросла низкорослыми кустиками, унизанными сплошь мелкими красными ягодами. Баскина сорвала на ходу пару ягодъ и нашла, что онѣ пріятнаго кислосладкаго вкуса. Онѣ были похожи на бруснику, но отличались отъ нея формой и расположеніемъ на стебелькахъ. Это были cranberries, особая порода ягодъ, принадлежащая Новому Свѣту.

За ягодникомъ дорожка совсѣмъ окончилась. Баскина обошла кругомъ полянки, но прохода нигдѣ не было видно, и кусты смыкались совсѣмъ непроницаемой стѣной. Она, однако, нисколько не смутилась, но даже разсмѣялась и вдругъ, усѣвшись на землѣ посреди полянки, принялась усердно собирать ягоды и отправлять ихъ въ ротъ.

Послѣ долгаго морского путешествія ей было пріятно попасть въ глубину лѣса въ этотъ прекрасный лѣтній полдень. Кругомъ пахло сладкимъ запахомъ незнакомыхъ американскихъ цвѣтовъ; какая-то маленькая птичка, сѣрая съ голубою грудью, попрыгивала по вѣтвямъ. Заблудиться Баскина не боялась, ибо она хорошо помнила направленіе, по которому пришла, и ясно представляла себѣ, гдѣ лежитъ Ѳенина ферма. Солнце пригрѣло ее, она ощупала въ карманѣ кошелекъ, потомъ откинулась на толстый пукъ стволовъ лозы, которые выходили изъ земли всѣ вмѣстѣ, какъ балясины въ спинкѣ стула, и вдругъ задремала сладкимъ и счастливымъ сномъ утомленной и безпечной юности.

Шорохъ чьихъ-то шаговъ, раздавшійся въ ближнихъ кустахъ съ лѣвой стороны, разбудилъ Баскину.

«Медвѣдь, — подумала она спросонья, — или бродяга!»

Но тотчасъ же припомнила, что агентъ фабрики далъ ей семь долларовъ, и совершенно ободрилась.

Безсознательный ходъ ея размышленій былъ таковъ: въ странѣ, гдѣ такъ много работы, не можетъ быть ни медвѣдей, ни бродягъ.

Черезъ минуту вѣтви раздвинулись, и на поляну вышелъ Вихницкій.

Увидѣвъ женское платье, онъ удивленно остановился, но когда онъ разглядѣлъ Баскину, его удивленіе еще усилилось.

— Что вы здѣсь дѣлаете? — невольно спросилъ онъ. Онъ никакъ не ожидалъ найти эту дѣвушку въ лѣсу, спящую подъ кустомъ.

Баскина поднялась на ноги и оправляла на себѣ платье.

— Я нашла мѣсто! — объявила она наивно торжествующимъ тономъ.

— Какое мѣсто? дорогу? — спросилъ Вихницкій, не понимая.

Онъ думалъ, что она заблудилась и ищетъ дорогу въ лѣсу.

— Нѣтъ, мѣсто, работу! — радостно разсмѣялась Баскина. — Славная страна Америка, — прибавила она съ воодушевленіемъ, — у меня никого нѣтъ, ни семьи, ни сестры, а я въ первый день нашла работу.

— На фабрикѣ, небось? — спросилъ Вихницкій. — Горбъ у васъ вырастетъ отъ этой работы!

Баскина въ свою очередь посмотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Я задатокъ получила! — похвасталась она, — семь долларовъ!

— Увидите! — продолжалъ Вихницкій прежнимъ тономъ. — Они вамъ не подарятъ ни гроша!

— Мнѣ не нужно подарковъ! — гордо сказала дѣвушка. — Въ Бытомірѣ цѣлый мѣсяцъ ходишь по работамъ, а здѣсь въ одну недѣлю столько же денегъ.

Наступила пауза.

— А какъ вы сюда попали? — повторилъ Вихницкій свой прежній вопросъ.

— Я шла къ Катѣ на ферму, — сказала дѣвушка, — да присѣла отдохнуть!

— Я знаю, гдѣ ферма! — поспѣшно прибавила она, чтобы уничтожить подозрѣніе, что она могла заблудиться въ лѣсу. — Ферма тамъ! — Она указала рукой направленіе.

Вихницкій немного смутился. Онъ тоже прекрасно зналъ направленіе, по которому лежала ферма Катиной сестры.

— Здѣсь есть колесная дорога, — сказалъ онъ, — и совсѣмъ близко. Только надо пролѣзть сквозь эти кусты! — и онъ указалъ на самое густое мѣсто чащи.

Онъ вынулъ изъ кармана крѣпкій складной ножъ, раскрылъ его и принялся обрубать вѣтви, — стараясь прочистить проходъ для молодой дѣвушки.

Черезъ двѣ сотни шаговъ кусты внезапно оборвались, и дѣвушка и ея спутникъ вышли на проселочную дорогу, гдѣ среди густой травы пробѣгали прямыя, плотно накатанныя колеи.

Дорога была настолько широка, что Вихницкій, шедшій впереди, дождался своей спутницы, и они пошли рядомъ.

— Неужели вы прямо изъ Россіи? — спросилъ онъ, какъ будто про себя.

— А то откуда? — разсмѣялась дѣвушка.

Усталость ея прошла, она снова вспомнила, что въ карманѣ у нея цѣлый капиталъ и что черезъ нѣсколько дней она начнетъ зарабатывать деньги, и ей вдругъ захотѣлось запѣть или начать прыгать на этой лѣсной дорожкѣ.

— А что такое Россія? — спросилъ Вихницкій тѣмъ же тономъ.

— А вы развѣ не знаете? — удивилась дѣвушка.

— Я не знаю… Меня маленькимъ увезли! — сказалъ Вихницкій.

— Россія! — начала Баскина и неожиданно засмѣялась. — Россія большая-большая страна!

Она внезапно почувствовала, что впечатлѣніе многочисленныхъ обидъ и мытарствъ, вынесенныхъ ею въ Ямкѣ, сгладилось на такомъ большомъ разстояніи, и въ душѣ ея всплыло цѣльное и яркое представленіе объ огромномъ русскомъ мірѣ, оставленномъ сзади, загаданномъ, безпокойномъ и составляющемъ цѣлую стихію.

— А зачѣмъ люди уѣзжаютъ оттуда? — спросилъ Вихницкій наивнымъ тономъ. — Меня вотъ увезли, а вы сами уѣхали?.. Что же, тамъ мѣста нѣтъ?..

— Мѣста много, а мѣстъ нѣтъ! — отвѣтила Баскина каламбуромъ, невольно напрашивавшимся на языкъ. — Ѣсть тамъ нечего!

— Господи, какъ я ѣсть хочу! — неожиданно прибавила она, и снова разсмѣялась.

Вихницкій опустилъ руку въ карманъ и вынулъ узкую коробку сухихъ бисквитовъ, которые американскіе студенты и молодые писцы часто употребляютъ на завтракъ.

— А больше ничего нѣтъ! — прибавилъ онъ извиняющимся тономъ.

— О, спасибо и на этомъ! — поблагодарила дѣвушка, раскрывая коробку. — Въ Россіи бѣдно! — прибавила она, перекусывая бисквитъ. — Здѣсь счастья больше!

— Какое это счастье, — сказалъ Вихницкій, — на фабрикѣ работать?..

— А вотъ три года поработаю, — сказала дѣвушка, — накоплю денегъ!

— А потомъ что? — спросилъ Вихницкій.

— Учиться буду! — сказала дѣвушка. — Сдамъ экзаменъ на городскую учительницу!

— А что потомъ? — повторилъ Вихницкій со странною настойчивостью.

— А потомъ жить буду! — воскликнула дѣвушка. — Какой вы, право! — засмѣялась она. — Развѣ можно знать, что будетъ потомъ?..

Вихницкій немного помолчалъ.

— Скучно жить для себя! — возразилъ онъ. — Человѣкъ долженъ себѣ поставитъ цѣль, что-нибудь большое, вѣчное, такое, чтобы думать не о себѣ, а только о немъ, чтобъ знать, что ты умрешь, а оно останется, и вырастетъ и достанетъ до неба!

Глаза его разгорѣлись, и голосъ сталъ громче. Баскина опять посмотрѣла на него съ удивленіемъ.

Сквозь его чудное произношеніе съ обиліемъ глухихъ нерусскихъ гласныхъ неожиданно пробилось что-то удивительно знакомое, то самое, что носилось на улицахъ даже въ захолустномъ Бытомірѣ и давало силы жить всему поколѣнію въ мученическихъ условіяхъ большихъ и малыхъ Ямокъ.

— Америка тоже большая страна! — сказала она уже нерѣшительнымъ тономъ. Ей почему-то показалось, что въ этой богатой странѣ, гдѣ за работу на фабрикѣ съ перваго разу даютъ по семи долларовъ въ недѣлю, пылкія и возвышенныя рѣчи не совсѣмъ у мѣста.

— Большая, что ей сдѣлается! — отвѣтилъ Вихницкій. — Хотите, я вамъ скажу, въ чемъ разница. Эта страна существуетъ для насъ, а не мы для нея. Она, конечно, идетъ себѣ, куда ей надо, а мы работаемъ и зарабатываемъ деньги, пьемъ, ѣдимъ, ходимъ въ театръ, кладемъ деньги въ банкъ. Вотъ и все.

— Вы учитель? — сказала дѣвушка. — Учите людей, что по-вашему правда!

— А что я имъ скажу? — возразилъ Вихницкій съ нѣкоторой горечью. — Вонъ раввинъ Готхейль каждый день говоритъ имъ: если будешь жить скромно, не пить пива, класть центъ къ центу, то накопишь денегъ, откроешь маленькое дѣло и станешь изъ работника хозяиномъ!..

— А что, это правда? — спросила дѣвушка.

— Какъ вамъ сказать? — отвѣтилъ Вихницкій. — Конечно, если накопишь денегъ и заведешь собственное дѣло, то станешь хозяиномъ!

— Это очень хорошо! — сказала дѣвушка наивно.

Вихницкій разсмѣялся.

— Всѣ вѣдь не могутъ быть хозяевами, — возразилъ онъ.

— Отчего? — спросила дѣвушка. — Если бы простые люди не пили вина и копили деньги на черный день, имъ жилось бы гораздо лучше, чѣмъ теперь, — сентенціозно прибавила она.

Эта была уличная мудрость Ямки. Баскина всосала ее съ молокомъ матери, и эти готовыя и ясно отчеканенныя формулы жили въ ея умѣ, бокъ-о-бокъ съ смутными порывами младшаго поколѣнія, съ которыми она была знакома изъ третьихъ рукъ.

— А мнѣ какое дѣло? — воскликнулъ Вихницкій. — Я не собираюсь лавку открыть! Если такъ жить, то лучше уйти на край свѣта, въ настоящую дикость.

— А что тамъ дѣлать? — спросила дѣвушка.

— Лѣсъ рубить! — сказалъ Вихницкій. — Съ дикими звѣрями воевать. Не то золото копать. Тамъ, по крайней мѣрѣ, просторъ, не то, что въ здѣшнихъ городахъ.

Они дошли до узкой полосы виноградника, принадлежавшей къ усадьбѣ Брудныхъ.

— Зайдете? — спросила Баскина, поворачивая на узкую дорожку, которая вела къ Ѳениной двери.

— Мнѣ нужно въ школу! — сказалъ Вихницкій, и въ голосѣ его прозвучало сожалѣніе.

Баскина уловила ноту сожалѣнія, и ей стало тепло на душѣ.

— Кланяйтесь Катеринѣ Ивановнѣ! — сказалъ Вихницкій. — Скажите, я загляну вечеромъ, если удастся!

Баскина попрощалась и пошла по дорожкѣ. Въ ея радостное настроеніе вошелъ новый элементъ. Она думала, что такого человѣка, какъ Вихницкій, она еще никогда не встрѣчала на своемъ вѣку. Онъ говорилъ по-русски и на русскія темы, но даже акцентъ его рѣчи звучалъ совсѣмъ иначе. Одежда его была иначе сшита и отличалась щеголеватою опрятностью, которая въ Россіи рѣдко бываетъ свойствена увлекающимся молодымъ людямъ. Потомъ она вспомнила, какъ заблестѣли его глаза, когда онъ заговорилъ 6 высокихъ цѣляхъ человѣчества. Даже студентъ Охоровичъ, который считался въ Бытомірѣ первымъ умницей изо всего выпуска, не могъ бы сказать красивѣе и лучше. Потомъ она припомнила обѣщаніе Вихницкаго зайти вечеромъ. Ей невольно пришло въ голову, что въ Америкѣ все дѣлается гораздо скорѣе, чѣмъ въ Европѣ, и что люди находятъ друзей такъ же быстро, какъ и работу, и торопятся вить новыя гнѣзда, взамѣнъ старыхъ, полуразрушенныхъ и оставленныхъ за океаномъ.

Вихницкій неторопливо пошелъ по дорогѣ, направляясь въ академію. Баскина нѣсколько ошиблась насчетъ его истинныхъ чувствъ. Онъ дѣйствительно сожалѣлъ о томъ, что ему не удалось зайти на ферму, но это сожалѣніе относилось исключительно къ Катѣ. По дорогѣ на ферму ему нѣсколько разъ хотѣлось свести разговоръ на общую поѣздку обѣихъ дѣвушекъ черезъ океанъ и выспросить у Баскиной какія-нибудь подробности о Катѣ, но странное смущеніе удерживало вопросъ, который готовъ былъ сорваться съ его устъ. Онъ боялся показаться смѣшнымъ этой быстроглазой горожанкѣ, которая такъ проворно нашла себѣ мѣсто и обѣщала быстро акклиматизироваться среди американской обстановки.

Онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что при первомъ удобномъ случаѣ непремѣнно отправится на ферму, и обѣщалъ себѣ завязать съ Катей такой же значительный и интересный разговоръ, какъ съ этой мѣщанкой изъ Ямки. Онъ вспомнилъ лицо Кати, спокойное и увѣренное выраженіе ея глазъ, грацію и цѣлесообразность ея движеній и подумалъ, что она, быть можетъ, проще, но гораздо крѣпче; естественнѣе и надежнѣе горожанки.

Вихницкій выросъ на межѣ двухъ различныхъ житейскихъ опытовъ, и, какъ многіе изъ его сверстниковъ, не принадлежалъ хорошенько ни Старому, ни Новому Свѣту.

У него не было настоящаго отечества. Онъ писалъ и говорилъ на трехъ языкахъ, но ни одинъ изъ этихъ языковъ не былъ ему роднымъ и не давалъ полнаго выраженія его душевной природѣ. Его англійскій, русскій и нѣмецкій словарь были одинаково безцвѣтны и лишены простонародныхъ мѣткихъ словъ, подслушанныхъ отъ дворника и прислуги или подхваченныхъ на улицѣ, которыя составляютъ соль рѣчи и придаютъ ей цвѣтъ и запахъ. Воспоминанія первыхъ десяти лѣтъ его жизни совершенно сгладились и поблѣднѣли, онъ не помнилъ сказокъ, когда-то слышанныхъ отъ няни, потерялъ пѣсенки и прибаутки, которыя пятнадцать лѣтъ тому назадъ съ такой охотой перенималъ отъ сверстниковъ, забылъ обстановку родного города, и даже слабо помнилъ каменистый морской берегъ куда когда-то ходилъ съ мальчишками выдирать бычковъ и удить вертлявую верхоплавку.

Въ американской школѣ на этомъ берегу моря онъ, правда, былъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ, но школьные товарищи были ему чужіе, и онъ все время оставался въ ихъ средѣ такимъ же невнимательнымъ, тоскующимъ иностранцемъ. Онъ не могъ понять ихъ увлеченія атлетизмомъ, которое превратилось въ настоящій культъ, и недоумѣвалъ, въ силу какихъ мотивовъ самые рьяные изъ мучениковъ спорта подвергаютъ себя діэтѣ и надоѣдливой тренировкѣ, для того, чтобы въ концѣ заработать проворствомъ своихъ ногъ два лишнихъ очка въ состязательномъ подсчетѣ, и почему вся Америка приходитъ въ такое неописуемое волненіе, когда газеты возвѣщаютъ въ спеціальныхъ выпускахъ и на экранахъ электрическихъ рекламъ, что Yale обогналъ Harvard[2] на двѣ съ половиной пяди. Какъ всегда бываетъ съ молчаливыми, замкнутыми въ себѣ дѣтьми, Вихницкій рано началъ увлекаться чтеніемъ. Товарищи его, слишкомъ занятые борьбой и мячомъ, никогда не шли дальше того, что задано, и даже лучшіе ограничивались вытверживаніемъ школьныхъ уроковъ, нисколько не думая о томъ, чтобы портить глаза надъ печатными строками въ неуказанное время. Но Вихницкій, чуждаясь сверстниковъ, рано научился отыскивать себѣ общество среди героевъ воображаемыхъ исторій, почерпнутыхъ изъ книгъ. Чтеніе его было обильно и безпорядочно. Онъ началъ съ англійскихъ книгъ, которыя доставать было легче, прочиталъ наивныя повѣсти Купера, которыя рисуютъ романическую жизнь раннихъ переселенцевъ, столь отличную отъ современной американской прозы, романы Смоллета, полные странныхъ и неожиданныхъ приключеній, «Робинзона Крузо» и «Путешествіе Гулливера». Въ зимнюю полночь фантастическіе разсказы Поэ заставляли его волосы подниматься дыбомъ, и онъ боязливо оглядывался, ежеминутно ожидая, что дверь откроется и на порогѣ появится живой мертвецъ съ вырванными зубами, или призракъ Красной Смерти.

Волчій братъ Моугли изъ «Книги Джунглей» Киплинга заставлялъ его мечтать о далекой и загаданной Индіи, гдѣ природа такъ чудовищно роскошна, гдѣ дикія животныя мудрѣе людей и старая кобра стережетъ сокровища индѣйскихъ царей, погребенныя сотни лѣтъ тому назадъ въ подземныхъ хранилищахъ.

Всѣ эти разсказы были такъ увлекательны и исполнены неожиданностей и такъ непохожи на скучную жизнь большого города, гдѣ на каждомъ углу стоитъ городовой и гдѣ всѣ неожиданности жизни исчерпываются пожаромъ, уличной дракой или смертью неосторожнаго ребенка подъ колесами электрической конки.

Уголовные романы, такъ называемые «сыщицкія исторіи», которые ежегодно являются сотнями на книжныхъ рынкахъ Англіи и Америки, какъ нездоровые грибы, и продаются по грошевымъ цѣнамъ на каждомъ перекресткѣ, нравились ему гораздо меньше. Въ нихъ описывалась худшая часть городской жизни; мальчика отталкивали грубыя описанія преступленій и жестокой дуэли полицейскихъ съ ворами и убійцами, и, кромѣ того, онъ имѣлъ передъ глазами реальную улицу и, несмотря на свою юность, инстинктивно понималъ, что сочинители выдумываютъ и что ихъ герои притворяются и играютъ въ приключенія, точь-въ-точь какъ компанія уличныхъ мальчишекъ, которые вздумаютъ разыграть битву индѣйцевъ съ бѣлыми охотниками или возстаніе ирландскаго героя Роберта Эммета противъ англійскаго ига.

Другая большая половина романовъ и повѣстей, которая пишется по преимуществу на дамскій вкусъ, или для такъ называемаго «семейнаго чтенія», нравилась ему еще меньше. Они изобиловали добродѣтельными молодыми людьми, которые часто начинали свою жизнь среди самыхъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ, но въ концѣ концовъ неизмѣнно торжествовали надъ обстоятельствами и людьми. Ихъ герои слишкомъ напоминали благонравнаго мальчика изъ дѣтской книги для чтенія, который составлялъ предметъ ежедневнаго урока и былъ ненавистенъ каждому школьнику, хуже чѣмъ что бы ни было, существующее въ мірѣ.

Когда Вихницкій сталъ старше, онъ сталъ доставать русскія книги. Домашніе его продолжали говорить по-русски. Отецъ его сорокъ лѣтъ тому назадъ окончилъ городскую школу въ Ольвіополѣ на Черномъ морѣ. Онъ былъ торговцемъ въ Россіи, въ Америкѣ ему пришлось идти на фабрику. Въ концѣ концовъ онъ опять выбился вверхъ и завелъ собственную мастерскую, но Америка не дала ему нажить капиталовъ, и онъ оставался горячимъ патріотомъ старой родины. Онъ такъ сильно превозносилъ Россію сравнительно съ Америкой, что мальчикъ невольно заинтересовался и по уже образовавшейся привычкѣ сталъ искать русскихъ книгъ, чтобы узнать, какъ живутъ русскіе люди. Кое-какія книги остались отъ его старшаго брата, который пятнадцать лѣтъ назадъ былъ студентомъ Петровской земледѣльческой академіи, а теперь былъ строительнымъ инженеромъ далеко на западѣ, въ Оклагомѣ. Другія нашлись у знакомыхъ отца, у мужа сестры и бывшихъ товарищей брата, которые остались въ Нью-Іоркѣ. Мальчику сначала трудно было читать русскія книги, ибо онъ отвыкъ разбирать эти странныя буквы, гдѣ латинское pun надо выговаривать рипъ, но черезъ нѣсколько дней знаніе, пріобрѣтенное въ дѣтствѣ изъ «Азбуки-Копейки» и «Родного Слова», быстро возстановилось, и русскія книги открыли передъ подроставшимъ мальчикомъ совсѣмъ новый міръ. Это была другая жизнь и вмѣстѣ съ тѣмъ другая художественная школа. Авторы описывали свою среду точно и трезво, безъ преувеличенія и безъ фантастическихъ приключеній. Молодой читатель почувствовалъ ихъ серьезность и уловилъ искреннее стремленіе изобразить жизнь именно такой, какою она кажется въ дѣйствительности, и сразу повѣрилъ имъ и пошелъ задними безъ оглядки туда, куда они вели его развивающуюся душу и мысль. Настроеніе ихъ было совершенно отлично отъ настроенія американскихъ писателей. Они были проникнуты сознаніемъ, что жизнь есть великая и мрачная трагедія, которая начинается рожденіемъ и оканчивается смертью, и никогда не стремились искусственно привязывать къ ея случайнымъ перемѣнамъ пошлый и благополучный конецъ. Жизнь мелкихъ людей выходила у нихъ тяжелой, подавленной игомъ труда, голодомъ и невѣжествомъ, какова она есть въ дѣйствительности, и какою молодой Вихницкій могъ видѣть ее на каждомъ перекресткѣ Нижняго Города, хотя и въ измѣненныхъ условіяхъ, но съ тѣмъ же общимъ характеромъ. Интеллигентные люди всегда были недовольны, возмущались окружающей обстановкой и цѣлымъ міромъ, стремились приняться за его передѣлку и неожиданно приходили къ одной изъ тѣхъ простыхъ, но трагическихъ развязокъ, какія судьба ежедневно изобрѣтаетъ для людей тысячами и десятками тысячъ. И мальчикъ чувствовалъ, что писатель возмущается вмѣстѣ съ своими героями и что сердце писателя, быть можетъ, болитъ еще больше, чѣмъ у самаго наивнаго и непосредственнаго изъ его читателей.

И въ это время мальчикъ чувствовалъ себя ровесникомъ мудрымъ, сильнымъ и талантливымъ людямъ, писавшимъ эти книги, ибо они были такъ же молоды и имѣли въ своей груди кристально-чистое и наивное сердце, какое бываетъ только у избранниковъ жизни, отмѣченныхъ даромъ прозорливости и обреченныхъ на вѣчное страданіе.

Въ разрозненныхъ нумерахъ журналовъ мальчику попалось нѣсколько критическихъ статей. Онѣ помогли ему понять многое такое, что раньше онъ только чувствовалъ инстинктомъ. Вся эта литература и поколѣнія, создавшія ее, не только стремились вѣрно рисовать свой міръ со всѣмъ его убожествомъ, угнетеніемъ и нищетой, но ревностно и искренно искали путей къ его исправленію и старались проповѣдывать ихъ въ окружающей средѣ. Это была какъ бы цѣлая религія и вѣчное исповѣданіе братства, свободы и любви, въ формѣ привлекательной и доступной, заимствовавшее свои образы изъ дѣйствительной жизни и, въ свою очередь, создавшее образы и заставлявшее ихъ воплощаться въ жизнь.

Мальчикъ готовъ былъ воспринять это ученіе со всѣмъ жаромъ молодости, склонной къ энтузіазму и самопожертвованію и вѣрующей въ возможность передѣлать міръ по самому великолѣпному рецепту.

Онъ чувствовалъ, что въ этихъ безпокойныхъ и скорбныхъ книгахъ многое не договорено, пытался читать между строкъ и путался по непривычкѣ къ эзоповскому языку. Тогда онъ принимался разспрашивать тѣхъ, которые переѣхали океанъ взрослыми людьми, и они рисовали ему картину странной и мученической судьбы, которую выноситъ уже болѣе вѣка русская литература, эта крѣпостная пѣвица, вечеромъ исторгающая у сановныхъ зрителей своимъ чуднымъ талантомъ клики единодушнаго восторгала утромъ рискующая попасть въ дѣвичью или на конюшню.

Мальчикъ изумлялся и негодовалъ и задавалъ наивные вопросы, но эти истрепанныя книги, напечатанныя печатью, отличною отъ всемірной грамоты, стали ему еще дороже.

Иногда на самыхъ патетическихъ мѣстахъ Толстого, Достоевскаго и Тургенева ему казалось, что строки оживаютъ и сочатся кровью и что рядомъ съ ранами жизни онъ видитъ раны молодой, прекрасной и великодушной царевны, которая готова выкупить всемірныя несчастья собственными слезами, униженіемъ, тяжелымъ и горькимъ трудомъ и даже цѣною жизни.

Въ его груди просыпалось такое же русское сердце, и онъ чувствовалъ себя плотью отъ плоти, кровью отъ крови этого круга страстотерпцевъ, который уже четыре поколѣнія добровольно беретъ на себя судьбу очистительной жертвы за грѣхи исторіи. Онъ ощущалъ въ себѣ тотъ же молодой задоръ, строптивое, нетерпѣливое возбужденіе.

Онъ все-таки попрежнему не понималъ русской жизни, но русская литература внушала ему вѣру въ будущее человѣчества и заставляла его отыскивать кругомъ себя въ болѣе знакомой ему американской городской жизни элементы духовнаго прогресса, ведущіе къ свѣту и лучшему будущему.

Американская жизнь шла совсѣмъ инымъ темпомъ, въ одно и то же время болѣе быстрымъ и медленнымъ. Она распалась на множество ручьевъ, которые вовлекли въ себя десятки милліоновъ населенія. Она была враждебна всякому всеобщему рецепту и отвлеченному ученію и, создавая себѣ сотню частныхъ дѣлъ, рѣшала ихъ самымъ прозаическимъ образомъ. Тамъ, гдѣ происходила борьба, каждый боролся за свой собственный интересъ и вступалъ въ союзъ съ другими, для того, чтобы обезпечить себѣ частичную уступку отъ противоположной стороны. Здѣсь было мало мѣста для самоотверженія и энтузіазма, для того русскаго настроенія, которое постоянно готово замѣнить количественную силу напряженіемъ минутнаго усилія и сократить время, необходимое для осуществленія своихъ идеаловъ, отвагой своихъ замысловъ и самоотреченіемъ личной жизни.

Мальчикъ созрѣлъ и возмужалъ, получилъ хорошее мѣсто въ ноксвильской академіи, но въ то же самое время въ его душѣ медленно зрѣло сознаніе, что онъ непригоденъ для окружающей его жизни.

Вихницкій никогда не пробовалъ открывать свою душу американскимъ знакомымъ. Онъ зналъ, что даже наиболѣе свободомыслящимъ и безпристрастнымъ изъ нихъ его настроеніе покажется преувеличеннымъ, непривычнымъ, ненужнымъ и даже опаснымъ для Америки. Всѣ они были настроены чинно и спокойно и считали, что лучшій способъ служить родной странѣ, это прежде всего поудобнѣе устроить свою личную жизнь.

Даже тѣ изъ нихъ, которые выдвинулись, какъ предводители въ общественной борьбѣ, въ сущности мало отличались отъ толпы. Ихъ призваніе являлось для нихъ будничнымъ дѣломъ, занимавшимъ ежедневно столько-то часовъ и дававшимъ средства къ жизни. Время ихъ отдыха было строго отмежевано отъ дѣла, и удовольствія ихъ носили тотъ же стадный и неразборчивый характеръ. Ихъ чтеніемъ служили «желтыя» газеты, тѣ же уголовные романы и хроника общественныхъ и частныхъ скандаловъ. Сверстники Вихницкаго, изъ младшаго поколѣнія русскихъ переселенцевъ, большей частью поклонялись американскому строю жизни и тоже не хотѣли понять его недовольство; даже Коссъ только посмѣивался и явно уклонялся отъ теоретическихъ споровъ. Онъ былъ практикъ и посвящалъ всѣ свои усилія на изученіе своей спеціальности. Усвоивъ практическую сторону ремесла, въ послѣднее время онъ внезапно началъ ревностно заниматься техническими книгами, расчитывая сдѣлаться инженеромъ. Онъ полушутя утверждалъ, что въ скоромъ времени намѣренъ составить акціонерную компанію и построить собственный механическій заводъ.

Иногда Вихницкому казалось, что окружающіе люди принадлежатъ къ другой породѣ, или что всѣ они сошли съ ума. Въ другое время онъ готовъ былъ признать сумасшедшимъ самого себя. Онъ жилъ своими мечтами и переживалъ ихъ, какъ дѣйствительность, а окружающая жизнь казалась ему мечтой, грубой и нескладной, какъ кошмаръ послѣ слишкомъ сытаго ужина. Онъ чувствовалъ себя какъ «гадкій утенокъ» среди большихъ и сытыхъ гусей и продолжалъ читать свои книги и замыкаться въ свою скорлупу.

Ѳедоръ Брудный по обыкновенію проснулся на зарѣ и, выйдя на дворъ, накачалъ холодной воды въ ушатъ подъ насосомъ, потомъ неторопливо снялъ рубаху и, перегнувшись внизъ, сунулъ голову и плечи въ воду и оставался въ этой полуопрокинутой позѣ такъ долго, какъ будто рѣшился утопиться въ этомъ ушатѣ съ водой. Вытащивъ, наконецъ, голову изъ ушата, онъ принялся растирать ее большой и жесткой щеткой съ такой силой, какъ будто чистилъ лошадь. Вычистивъ голову, онъ вернулся въ избу и надѣлъ бѣлую рубаху съ мережанымъ воротомъ, завязаннымъ красной ленточкой, высокіе выростковые сапоги и картузъ съ широкимъ козыремъ, твердымъ и яснымъ, какъ зеркало. Въ будничное время Ѳедоръ одѣвался по-американски, то есть носилъ шнурованные ботинки, короткій пиджакъ и твердую шляпу, но его праздничный костюмъ хранилъ всю живописность одежды верхнеднѣстровскихъ подолянъ и даже особенности того покроя, который былъ въ ходу въ родномъ селѣ Ѳедора, Озерянахъ, Тарнопольскаго повѣта.

Ѳедоръ Брудный жилъ на американской землѣ, сѣялъ американскій хлѣбъ, получалъ за свою работу американскія деньги, но приходя въ праздничное настроеніе, онъ снова чувствовалъ себя озерянскимъ селякомъ и старался въ одеждѣ и манерахъ подражать своему дѣду по матери, на котораго былъ похожъ лицомъ и который былъ заможнымъ хлопомъ и имѣлъ уволоку пахатной земли и десять морговъ сѣножати.

Ѳедоръ былъ человѣкъ огромнаго роста и мрачнаго вида. Онъ носилъ длинные усы и брилъ щеки осколкомъ старой косы, которую привезъ съ собой изъ Озерянъ и ни за что не хотѣлъ замѣнить американской бритвой. Онъ говорилъ, что бритва беретъ слишкомъ мягко, — онъ произносилъ мнягко, — и что для его «стерны» требуется именно коса.

День былъ будній, но Ѳедоръ еще вчера сказалъ лѣснику, что не придетъ на работу. Онъ собирался отправиться къ Сосновскому, управлявшему дѣлами комитета въ ноксвильскомъ околоткѣ, по въ высшей степени важному предмету, а именно, онъ хотѣлъ заключить съ нимъ условіе о покупкѣ своего участка съ разсрочкой платы и сдѣлать первый взносъ. Конечно, Ѳедоръ предпочелъ бы выбрать для этого будущее воскресенье и не терять рабочаго дня, но Сосновскій долженъ былъ уѣхать въ субботу въ Филадельфію, и Ѳедору не хотѣлось слишкомъ долго откладывать этого дѣла. Ноксвильскія земли, наполовину пустыя и мало воздѣланныя, почему-то начали подниматься въ цѣнѣ, и въ городѣ стали поговаривать, что комитетъ расчитываетъ привлечь новый потокъ еврейскихъ фермеровъ изъ Восточной Европы.

Сосновскій вставалъ не рано, и къ нему нельзя было отправиться раньше десяти часовъ, тѣмъ не менѣе Ѳедоръ съ ранняго утра вырядился въ свой праздничный нарядъ и обрекъ себя на нѣсколько часовъ параднаго бездѣйствія и скуки. Быть можетъ, это была съ его стороны безсознательная жертва богу важныхъ и чинныхъ сдѣлокъ, чтобы онъ оказалъ ему покровительство въ предстоящемъ ему важномъ шагѣ.

Ѳеня тоже встала и по обыкновенію немедленно отправилась задать кормъ свиньямъ. Однако, на этотъ разъ кормежка окончилась неожиданнымъ эпизодомъ. Молодой кабанъ, которому надоѣло сидѣть взаперти, еще съ вечера усердно занялся подкапываніемъ одной изъ стѣнъ хлѣва. Къ утру ходъ былъ совершенно готовъ, но хитрое животное не хотѣло пропустить завтрака. Теперь, какъ только корыто съ мѣсивомъ и ушатъ съ обрѣзками были очищены, кабанъ, не теряя времени, выбрался на свободу и прямо отправился на огородныя гряды.

— Хру-нга, хру-нга! — кричала Ѳеня, подражая свиному хрюканью и тщетно стараясь отвлечь вниманіе кабана отъ картофельной разсады. Догнать кабана было не особенно трудно, но онъ былъ упрямъ, и Ѳеня по опыту знала, что связываться съ молодыми боровами не безопасно. Два года тому назадъ, въ самомъ началѣ ея свиноводства, племянной боровъ сѣкачъ бросился на нее съ поднятыми кверху клыками, и она насилу успѣла заскочить за изгородь.

— Ѳедь, кабанъ ушелъ! — закричала она, обращаясь къ своему мужу, какъ къ послѣднему средству.

Ѳедоръ стоялъ среди двора, собираясь надѣть въ рукава широкое сѣрое пальто, которое, какъ двѣ капли воды, походило на свитку. Услышавъ крикъ жены и увидѣвъ бѣгущаго кабана, онъ еще постоялъ немного, потомъ быстро снялъ съ себя свитку, жилетъ, рубаху и остался совершенно безъ всего до пояса. Потомъ онъ поспѣшно подтянулъ ремень, поддерживавшій его штаны и продернутый, какъ очкуръ, сквозь особыя петли, и бросился вдогонку за кабаномъ. Его поведеніе было ему продиктовано обстоятельствами. Испачкать парадную одежду было недопустимо, но онъ не хотѣлъ также позволить кабану испортить картошку.

Завидѣвъ подбѣгавшаго хозяина, кабанъ пустился было на утекъ, но онъ былъ жиренъ и не могъ бѣгать очень быстро. Ѳедоръ безъ труда догналъ его своими длинными ногами. Кабанъ вдругъ повернулся, понурилъ голову и принялъ угрожающую позу.

— Тю на твою голову! — хладнокровно сказалъ Ѳедоръ. Онъ размахнулся правой ногой и внезапно далъ кабану такого пинка своимъ тяжелымъ чоботомъ, что строптивое животное отлетѣло въ сторону шаговъ на пять и растянулось на землѣ.

— А хочешь, такъ зарѣжемъ тебя! — прибавилъ Ѳедоръ съ учительной нотой въ голосѣ. Кабанъ растянулся на бороздѣ и припалъ головой къ землѣ, какъ собака, ожидающая удара. Тяжелый носокъ озерянскаго сапога сразу вышибъ изъ него всякую охоту къ сопротивленію. Ѳедоръ подумалъ немного, потомъ вытащилъ ремень изъ штановъ и захлестнулъ его петлей за шею кабана… Новымъ пинкомъ онъ заставилъ его подняться на ноги и торжественно повелъ его назадъ, одной рукой сжимая ремень, а другой поддерживая свои широкія, какъ море, шаровары.

Ѳеня поглядѣла на странную фигуру своего мужа и такъ и покатилась со смѣху.

— Охъ, ты, грибъ подберезовикъ! — съ трудомъ выговорила она, хватаясь руками за перекладину изгороди.

Ѳедоръ часто выдѣлывалъ на своей усадьбѣ разныя диковинныя штуки. Онъ, между прочимъ, былъ настолько силенъ, что одинъ амбарчикъ, который былъ обращенъ дверью на сѣверъ, онъ сдвинулъ съ мѣста, какъ медвѣдь, и повернулъ его на югъ.

Ѳедоръ посмотрѣлъ на жену съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, но потомъ короткая улыбка проскользнула между его жесткихъ черныхъ усовъ. Собственно говоря, онъ не видѣлъ ничего смѣшного въ своемъ поступкѣ, но женщина смѣялась такъ заразительно, что на минуту и онъ заразился ея веселостью.

Водворивъ кабана на прежнее мѣсто, Ѳедоръ чинно одѣлся и отправился въ избу, гдѣ на вышкѣ рядомъ съ горницей у него была особая комора. Онъ держалъ въ ней разныя вещи, которыя могли понадобиться въ хозяйствѣ: старый хомутъ, все еще ожидавшій лошади, банку съ мазью отъ свиной коросты, кое-какой столярный инструментъ.

Въ этой коморѣ Ѳедоръ также держалъ свои деньги, по старому дѣдовскому обычаю, въ узкомъ кожаномъ мѣшкѣ, который Ѳедоръ называлъ чересомъ и вывезъ съ собой изъ Озерянъ. Въ Озерянахъ Ѳедоръ носилъ его ввязаннымъ въ широкій тканый поясъ, но бѣда была въ томъ, что въ чересѣ почти никогда не было ни копейки. Теперь чересъ былъ набитъ серебромъ и бумажками, и Ѳедоръ пряталъ его въ какомъ-то укромномъ мѣстечкѣ въ глубинѣ своей коморы. Въ этомъ отношеніи супруги избрали разные пути и складывали свои сбереженія отдѣльно. Ѳеня съ самаго начала стала относить ихъ въ мѣстный банкъ, и богатство ея заключалось въ маленькой сѣрой книжкѣ, которую она держала въ сундукѣ безъ особенныхъ опасеній, ибо книжка была именная. Но Ѳедоръ ни за что не давалъ себя убѣдить положить деньги въ банкъ.

— Еще не отдадутъ! — говорилъ онъ кратко. — Поди, судись съ ними!

Недовѣрчивость русинскаго крестьянина, который долго выносилъ на своей спинѣ и польское и нѣмецкое иго, переѣхала вмѣстѣ съ нимъ черезъ океанъ и никакъ не хотѣла поддаться американской обстановкѣ.

Когда Ѳеня стращала его, что его деньги могутъ украсть, онъ только усмѣхался. Его комора была заперта висячимъ замкомъ, тоже привезеннымъ изъ Озерянъ, ключъ отъ котораго Ѳедоръ носилъ на шеѣ. Ключъ этотъ былъ такъ великъ, что больше всего походилъ на часть желѣзныхъ веригъ, но Ѳедоръ съ гордостью утверждалъ, что американскіе слесаря не умѣютъ дѣлать такихъ ключей, и презрительно прибавлялъ, что американскіе замки маленькіе, дрянь, — онъ произносилъ «дрань».

Впрочемъ, Ѳеня даже не знала, какъ много денегъ накоплено въ завѣтномъ чересѣ Ѳедора. Онъ былъ скупъ и скрытенъ и меньше всего любилъ говорить о томъ, куда дѣвалъ деньги, полученныя за работу или за продажу чего-нибудь, что принадлежало къ мужскому хозяйству, напримѣръ, за дрова или за сѣно. Свиньи принадлежали къ женскому хозяйству, и доходъ отъ нихъ доставался Ѳенѣ. У Ѳени, однако, было больше ста долларовъ въ банкѣ на книжкѣ, и она совершенно правильно разсуждала, что у Ѳедора должно быть гораздо больше денегъ, ибо онъ работалъ внѣ дома и получалъ лучшую плату, между тѣмъ какъ она должна была заниматься домашней работой. Вчера за ужиномъ Ѳедоръ совершенно неожиданно объявилъ ей, что идетъ покупать землю, и она была совершенно увѣрена, что его сбереженія, должно быть, достигли значительной суммы, если онъ рѣшается на такой шагъ.

Поднявшись на лѣстницу и проникнувъ, въ свою комору, Ѳедоръ зажегъ огарокъ парафиновой свѣчи, потомъ тщательно заперъ дверь и заложилъ ее изнутри деревяннымъ брускомъ, потомъ попробовалъ, можно ли что-нибудь видѣть сквозь щели косяка, и только тогда сталъ доставать свой чересъ. Онъ былъ спрятанъ въ тайникѣ, искусно вырѣзанномъ на мѣстѣ схожденія двухъ бревенъ, и никому не могло бы придти въ голову искать его въ этомъ темноватомъ закоулкѣ.

Чересъ Ѳедора раздулся отъ денегъ и былъ очень тяжелъ, но онъ повѣсилъ его на грудь вмѣстѣ съ ключомъ и только тогда снова открылъ дверь и вышелъ изъ коморы.

Ѳеня поспѣшно отдала ему свою книжку.

— Ну, съ Богомъ! — сказала она. — Дай Богъ въ добрый часъ.

И какъ ни въ чемъ ни бывало опять принялась за свои обычныя хлопоты. Катерины не было дома. Она ушла къ докторшѣ домывать бѣлье, которое Ѳеня оставила вчера въ щелочномъ бучилѣ.

Сверхъ ожиданія Ѳедоръ не засталъ Сосновскаго дома. Уполномоченный комитета въ этотъ день всталъ почти такъ же рано, какъ Ѳедоръ Брудный, и тотчасъ же уѣхалъ изъ дому по нетерпящимъ отлагательства дѣламъ. Ночью онъ получилъ телеграмму отъ одного изъ благопріятелей, который служилъ при городскомъ отдѣленіи комитета. Телеграмма сообщала, что нѣсколько членовъ комитета намѣрены на другой день внезапно посѣтить Ноксвиль. Такія посѣщенія случались довольно часто, особенно лѣтомъ, и составляли нѣчто среднее между ревизіей и пикникомъ. Члены обыкновенно пріѣзжали къ завтраку, угощались у уполномоченнаго скромными дарами сельскаго хозяйства, кушали душистый медъ образцовой пасѣки и прекрасные фрукты, взращенные въ плодовомъ саду сельскохозяйственной академіи, потомъ дѣлали краткій обходъ ноксвильскихъ «учрежденій», осматривали академію и нормальную школу, а если посѣщеніе приходилось въ субботу, отправлялись въ синагогу, посѣщали фабрику Блюменталя и усадьбы двухъ наиболѣе богатыхъ фермеровъ, потомъ приходили назадъ къ Сосновскому, гдѣ ихъ ожидалъ обѣдъ, уже болѣе изысканнный, съ закусками и шампанскимъ, купленнымъ изъ самой большой лавки въ Ноксвилѣ. Впрочемъ, шампанское члены комитета часто привозили съ собою изъ Филадельфіи. Шампанское развязывало языки, и кто-нибудь изъ наиболѣе именитыхъ гражданъ Ноксвиля, чаще всего самъ Сосновскій, произносилъ рѣчь, въ которой дѣятельность комитета и преуспѣяніе ноксвильской «идеи». превозносились до небесъ и изображались полными самыхъ радужныхъ обѣщаній для будущаго. Послѣ обѣда члены комитета уѣзжали обратно въ Филадельфію и Нью-Іоркъ, унося съ собою самое пріятное воспоминаніе о сельской экскурсіи, и ревизія бывала окончена.

На этотъ разъ, впрочемъ, помимо ревизіи и пикника, члены комитета, повидимому, хотѣли составить противовѣсъ собранію интеллигентныхъ эмигрантовъ, праздновавшихъ свою годовщину, и потому рѣшились явиться въ Ноксвиль уже на другой день.

Они считали себя наиболѣе здоровыми и надежными элементами еврейства и ревностно стремились противопоставить свое вліяніе воздѣйствію нечестивыхъ, космополитическихъ и радикальныхъ интеллигентовъ. Къ ноксвильскому «простому народу» они относились въ высшей степени заботливо и постоянно старались оберегать его отъ вредныхъ вліяній, насколько это деликатное и отвѣтственное попечительство допустимо въ безцеремонной и грубой Америкѣ.

Не заставъ Сосновскаго дома, Ѳедоръ было расположился его ждать, но маленькія дѣти Сосновскаго вбѣжали въ комнату и объявили, что папа уѣхалъ въ Ноксвиль, а оттуда поѣдетъ на вокзалъ и вернется только къ полудню.

Ихъ было четверо, и старшему было только десять лѣтъ. Населеніе Ноксвиля отличалось плодовитостью, и интеллигенты не составляли исключенія. У доктора Харбина и его брата было вмѣстѣ шестеро дѣтей, у Сосновскаго четверо, а у Драбкина цѣлыхъ пятеро. Все это при томъ были люди среднихъ лѣтъ, которые обѣщали въ ближайшія десять лѣтъ удвоить свое наличное потомство.

Госпожа Сосновская тоже вышла къ Ѳедору и посовѣтовала ему придти послѣ обѣда, когда парадные гости уѣдутъ назадъ.

Это была толстая, совсѣмъ расплывшаяся дама, съ сѣрымъ лицомъ и заспанными глазами. По виду ея никто бы не повѣрилъ, что десять лѣтъ тому назадъ она получила степень доктора философіи, ибо единственная философія, доступная ей въ настоящее время, была житейская и практическая, сводившаяся къ безпечальному житью, мирному потребленію продуктовъ и безостановочному накопленію денегъ.

Ѳедоръ отправился домой въ полномъ разочарованіи. Онъ потерялъ понапрасну рабочій день, ибо переговоры съ Сосновскимъ должны были состояться только ночью. Вернувшись на свою усадьбу, онъ нѣсколько минутъ стоялъ въ нерѣшимости передъ дверью, какъ будто спрашивая себя, не слѣдуетъ ли ему оставаться до вечера въ томъ же неудобномъ и стѣсняющемъ движенія костюмѣ.

Послѣ того онъ быстро рѣшился, снялъ съ себя свитку, рубаху и такъ далѣе и облачился въ свое обычное рабочее платье. Потомъ взялъ топоръ и корчевальный крюкъ и отправился на лѣсистую половину своего участка, чтобы въ теченіе предстоящихъ свободныхъ часовъ очистить, насколько возможно, отъ лѣсныхъ порослей еще одинъ лишній клочекъ земли.

Было уже семь часовъ, когда Ѳедоръ Брудный во второй разъ явился къ Сосновскому. На этотъ разъ онъ не захотѣлъ переодѣться. Его сѣрая короткая куртка была вся въ пятнахъ, и на лѣвомъ локтѣ была четвероугольная заплата, и башмаки его, цѣлый день топтавшіе только что развороченную землю, были сѣры отъ пыли и стучали по доскамъ крыльца своими толстыми, такъ называемыми дубовыми подошвами, какъ лошадиныя копыта.

Но свою кису съ деньгами и чековую книжку жены Ѳедоръ принесъ за пазухой, твердо рѣшившись не уходить домой, пока не окончитъ своего дѣла.

Поздній обѣдъ только что кончился, но гости сидѣли за фруктами и виномъ. Брудный упрямо тряхнулъ головой и прямо прошелъ въ домъ. Одинъ изъ воспитанниковъ земледѣльческой академіи, которые во время такихъ обѣдовъ прислуживали за столомъ, провелъ его въ узкую комнату, которая служила Сосновскому дѣловой пріемной. Комната эта была рядомъ со столовой, и Ѳедору можно было ясно слышать, какъ участники обѣда одинъ за другимъ поднимались и произносили рѣчи столь же импровизированно — парадныя, какъ и самый обѣдъ.

Онъ молча сидѣлъ и угрюмо ждалъ конца, отъ нечего дѣлать прислушиваясь къ обѣденнымъ рѣчамъ. Общій смыслъ ихъ былъ для него понятенъ, несмотря на то, что пирующіе говорили по-англійски, какъ это и полагалось на такомъ офиціальномъ праздникѣ. Трудно было бы объяснить, какимъ образомъ подъ широкій черепъ русинскаго мужика залѣзла такая несоотвѣтственная штука, какъ знаніе англійскаго языка. Самъ онъ никогда не отдавалъ себѣ въ этомъ отчета. Онъ прислушивался къ этимъ несообразнымъ гортаннымъ и носовымъ звукамъ, которые походили больше на птичье курлыканье, чѣмъ на человѣческій языкъ, и въ концѣ концовъ, смыслъ сказанныхъ словъ возникалъ самъ собой въ его головѣ, и онъ зналъ, чего хочетъ его собесѣдникъ. Дрессированная лошадь почти такъ же прислушивается къ словамъ своего хозяина, но она отгадываетъ его желанія не столько по звукамъ его словъ, сколько по выраженію его глазъ и изобразительности жестовъ.

Людямъ, сидѣвшимъ въ сосѣдней комнатѣ, было гораздо веселѣе, чѣмъ Брудному. Ихъ было человѣкъ пятнадцать. Членовъ комитета было четверо, и съ ними было еще двое пріятелей изъ Нью-Іорка, которые пріѣхали полюбоваться на интересное зрѣлище русско-еврейской колоніи. Въ Америкѣ мало зрѣлищъ, особенно для самихъ американцевъ, и каждый изъ нихъ чуть не весь вѣкъ питаетъ въ себѣ мечту увидѣть что-нибудь экзотическое. Русско-еврейскій поселокъ представлялъ именно такое соединеніе Азіи, Европы и американскаго вліянія, которое могло интересовать американскихъ посѣтителей. Изъ ноксвильскихъ нотаблей были приглашены Блацкій и Драбкинъ, раввинъ Яске, который имѣлъ притязаніе на титулъ доктора іудейской теологіи и утверждалъ, что его родина въ Германіи, «немного восточнѣе Берлина», хота на дѣлѣ онъ происходилъ изъ мѣстечка Свислоча, Минской губерніи; секретарь Сосновскаго, Бруйда, молчаливый и безцвѣтный человѣкъ, двое учителей академіи, чистокровныхъ американцевъ, которые съ еврейской благотворительностью не имѣли ничего общаго, кромѣ полученія жалованья.

Гости-благотворители рѣзко отличались отъ ноксвильскихъ обитателей своимъ сугубо-американскимъ видомъ. Одежда на нихъ была самаго моднаго покроя, со смѣшными, кругло обрѣзанными полами сюртуковъ и высокимъ двубортнымъ жилетомъ. Галстуки ихъ были заколоты толстыми золотыми булавками, и пальцы рукъ сіяли широкими перстнями съ камнями разнообразныхъ цвѣтовъ. Въ передней на столѣ стоялъ принадлежавшій имъ рядъ цилиндровъ, блестящихъ и отливавшихъ дорогимъ шелковымъ ворсомъ.

Отцы и дѣды этихъ людей происходили изъ Гамбурга или Франкфурта-на-Майнѣ, но они родились на американской почвѣ и считали себя прежде всего природными американцами.

Въ двухмилліонномъ американскомъ еврействѣ существуетъ нѣсколько наслоеній, которыя стоятъ другъ надъ другомъ, какъ черепицы крыши. Старше всѣхъ испано-португальскіе евреи, такъ называемые «сефардимъ», которые переселились сюда изъ Голландіи и Англіи, и съ гордостью утверждаютъ, что пять испанскихъ евреевъ были въ числѣ первыхъ спутниковъ Колумба, и что Люисъ Торресъ, первымъ вступившій на американскую землю, былъ еврей. Они держатся замкнутымъ кружкомъ, имѣютъ собственную синагогу, особыя благотворительныя учрежденія и клубы и чуждаются остального еврейства.

Нѣмецко-американскіе евреи, называющіе себя «іегудимъ» явились въ Америку позже испанцевъ, но все-таки достаточно давно, чтобы основательно и удобно устроиться. Изъ ихъ среды выдѣлилась богатая буржуазія, банкиры, фабриканты, владѣльцы крупныхъ торговыхъ домовъ, нѣсколько профессоровъ и модныхъ адвокатовъ, члены конгресса, даже два сенатора и одинъ верховный судья Іегуды представляютъ солидный консервативный слой. Они являются ярыми приверженцами американскаго общественнаго строя, который даетъ имъ возможность наживать такіе прекрасные барыши, и самую легкую критику считаютъ потрясеніемъ основъ.

Русское еврейство, бѣдное и многочисленное, составляетъ рабочую массу съ небольшой примѣсью интеллигентовъ, и Іегуды относятся къ нимъ вдвойнѣ подозрительно, ибо рабочіе слишкомъ склонны требовать увеличенія заработной платы, а интеллигенты принесли съ собой изъ Россіи привычку относиться непочтительно къ самымъ высокимъ вещамъ.

Благотворители, бывшіе на обѣдѣ, принадлежали къ самому богатому слою буржуазіи іегудовъ. Эти шесть человѣкъ вмѣстѣ могли стоить, по крайней мѣрѣ, шесть милліоновъ долларовъ. Въ своихъ денежныхъ разсчетахъ они являлись осторожными и искусными дѣльцами, но выйдя изъ стѣнъ рабочей конторы, они блѣднѣли и теряли оригинальность. Въ общественномъ отношеніи они являлись скучными копіями шаблоннаго идеала, который выросъ въ Америкѣ на почвѣ грубаго, слишкомъ скоро пріобрѣтеннаго богатства. Они во всемъ подражали христіанамъ, строили роскошныя синагоги съ дорогимъ органомъ, ложами для молящихся и іудейскимъ пасторомъ въ черномъ сюртукѣ и бѣломъ галстухѣ, заводили благотворительныя учрежденія, столь же дорогія, лицемѣрныя и безполезныя, какъ у любыхъ «акробатовъ благотворительности».

Ихъ сыновья и младшіе братья основывали спортсменскіе клубы и общества приличныхъ молодыхъ людей, которые собирались по субботамъ, чтобы по очереди произносить рѣчи на этическія темы.

Какъ всѣ выскочки, они до-нельзя преувеличивали плоскую и лицемѣрную сторону того буржуазнаго строя, приверженцами котораго они являлись. Въ ихъ общественномъ честолюбіи были смѣшныя стороны, какъ у дикарей или неразвитыхъ дѣтей. Напримѣръ, въ большихъ городахъ Америки были нѣкоторыя ультра-аристократическія гостиницы, которыя усиленно щеголяли консерватизмомъ по старо-европейскому образцу и поэтому поставили себѣ за правило не принимать евреевъ. Каждый изъ этихъ еврейскихъ богачей охотно заплатилъ бы тысячу или двѣ долларовъ за право занять номеръ въ такой гостиницѣ, хотя бы на одну ночь…

Несмотря на импровизированный характеръ этого деревенскаго праздника, обѣдъ имѣлъ предсѣдателя, которымъ являлся президентъ комитета, банкиръ Кракауръ. Онъ держалъ въ своихъ рукахъ лоскутокъ бумаги, на которомъ были написаны по порядку имена всѣхъ предположенныхъ ораторовъ.

Первую рѣчь сказалъ, впрочемъ, онъ самъ. Она содержала нѣсколько комплиментовъ по адресу мѣстныхъ администраторовъ Ноксвиля, и Сосновскій отвѣтилъ въ краткихъ словахъ. Теперь слово принадлежало Габріэлю Абажуру, тоже банкиру, но представителю болѣе молодого поколѣнія. Онъ не состоялъ въ комитетѣ, но былъ однимъ изъ двухъ гостей, и при томъ наиболѣе желаннымъ.

Это былъ человѣкъ сытый и плотный, съ добродушными сѣрыми глазами и улыбкой постоянно хорошо обѣдающаго человѣка. Въ петличку его сюртука былъ продѣтъ бѣлый цвѣтокъ. Несмотря на свой добродушный видъ, Абажуръ имѣлъ среди еврейскихъ банкировъ громкую военную репутацію. Во время испанской войны онъ принялъ дѣятельное участіе въ снаряженіи еврейскаго полка, подобно многимъ другимъ американскимъ богачамъ, снаряжавшимъ полки на собственный счетъ. Онъ самъ тоже поступилъ волонтеромъ, провелъ нѣсколько мѣсяцевъ на Кубѣ, и если не былъ раненъ, то зато захворалъ маляріей, что въ военное время гораздо опаснѣе и хуже.

— Находясь въ центрѣ обширнаго земледѣльческаго округа, — сказалъ онъ, — и послѣ посѣщенія столь прекрасно устроенной земледѣльческой школы, позвольте мнѣ привѣтствовать васъ, какъ главныхъ дѣятелей по возвращенію еврейскаго народа къ такому почтенному труду, какъ земледѣліе. Я надѣюсь, что поселки ваши вырастутъ и умножатся, и что еврейскіе фермеры дадутъ нашему возлюбленному отечеству здоровыхъ сыновей, готовыхъ защищать край, который сталъ для нихъ родиной!

— Браво! — закричали единодушно присутствующіе.

Кракауръ снова поднялся на ноги и въ прочувствованныхъ выраженіяхъ поблагодарилъ оратора.

Комитетъ до сихъ поръ старательно поддерживалъ фикцію, что еврейскіе поселки въ ноксвильскомъ округѣ являются земледѣльческими.

Подальше Ноксвиля, по линіи желѣзной дороги было расположено еще нѣсколько колоній: Союзъ, Кармелъ, Розенгайнъ. Въ этихъ колоніяхъ почти не было фабрикъ, но фермеры жили скудно и кое-какъ перебивались кукурузой и сладкимъ картофелемъ.

Чтобы поправить ихъ благосостояніе, комитетъ не нашелъ ничего лучше, какъ устройство новыхъ промышленныхъ предпріятій на такихъ же основаніяхъ, что и въ Ноксвилѣ. Проекты такихъ предпріятій уже стали приводиться въ исполненіе, и на дѣлѣ весь околотокъ въ концѣ концовъ долженъ былъ быть превращенъ за благотворительный счетъ въ настоящее промышленное царство.

— Слово принадлежитъ Хосандеру! — провозгласилъ Кракауръ.

Членъ комитета Хосандеръ, высокій и тощій, съ лошадинымъ лицомъ и большими, постоянно обнаженными зубами, поспѣшно поднялся на ноги, какъ будто получивъ неожиданный толчекъ снизу.

— Мы, американскіе состоятельные граждане, — сказалъ онъ, — чувствуемъ на себѣ долгъ не только устроить матеріально, но и облагородить нашихъ младшихъ братьевъ. Имъ должно быть внушено уваженіе къ порядку и собственности и стремленіе неослабнымъ упорствомъ своего труда развить основы благосостоянія, заложенныя съ нашей помощью. Только тогда оно будетъ прочнымъ и достойнымъ Америки!..

Другой членъ комитета, Жаденеръ, толстый и красный, съ двойной золотой цѣпью, протянутой изъ одного жилетнаго кармана въ другой, напомнилъ, что благодарность есть высшая человѣческая добродѣтель, а неблагодарность — высшій порокъ. Бѣдные жители Ноксвиля должны помнить, чѣмъ они обязаны усиліямъ тѣхъ, которые призвали ихъ сюда и заложили для нихъ среди пустыни основы ихъ общества, и въ настоящія смутныя времена должны всегда становиться подъ ихъ знамя.

Онъ даже прибавилъ, что надѣется, что въ Ноксвилѣ обучаютъ юношество именно этимъ принципамъ.

Драбкинъ слегка улыбнулся, но промолчалъ.

Нѣкоторые изъ еврейскихъ благотворителей все-таки считали его не совсѣмъ подходящимъ для роли руководителя школы, назначенной для бѣдныхъ дѣтей. Комитетъ въ трудную минуту призвалъ его, какъ послѣднее средство, но теперь онъ такъ прочно укрѣпился, что могъ смотрѣть довольно хладнокровно на выходки въ родѣ словъ Жаденера. При томъ же академія получала большую часть фондовъ изъ Парижа и не особенно зависѣла отъ щедротъ комитета.

Драбкинъ посылалъ въ Парижъ фотографическіе снимки и лучшія письменныя работы учениковъ. Кромѣ того, онъ зналъ, что парижскіе распорядители фондовъ культурнѣе американскихъ. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ онъ получилъ отъ нихъ поздравительное письмо изъ Парижа, которое утверждало, что земледѣльческая академія Ноксвиля является самымъ благоустроеннымъ изъ учебныхъ заведеній, основанныхъ на ихъ деньги.

Сосновскій позволилъ себѣ даже похлопать первой части рѣчи Жаденера, но при намекѣ относительно академіи лицо его немедленно приняло совершенно непроницаемое выраженіе. Это былъ человѣкъ до такой степени обстрѣлянный, что легкимъ измѣненіемъ улыбки и выраженія лица онъ могъ почти одновременно выразить сочувствіе двумъ совершенно различнымъ и даже оппонирующимъ другъ другу элементамъ. Онъ происходилъ изъ Керчи, побывалъ въ московскомъ университетѣ, потомъ получилъ въ Бернѣ ученую степень. Въ Америкѣ онъ жилъ такъ давно, что почти разучился говорить по-русски. Онъ былъ первымъ человѣкомъ, пріѣхавшимъ въ лѣсистую трущобу, которая должна была превратиться въ Ноксвиль, и подъ его наблюденіемъ расчищались заросли и строились дома для переселенцевъ. Теперь въ его рукахъ сосредоточивались всѣ оффиціальныя нити по управленію Ноксвилемъ. Онъ продавалъ и давалъ на выплату фермы, давалъ субсидіи фабрикантамъ, распредѣлялъ двигательную силу. Положеніе его было трудное. Онъ долженъ былъ давать обѣды членамъ комитета, выслушивать ихъ рѣчи, иногда уговаривать ихъ, какъ дѣтей, имѣть дѣло съ требовательностью фабрикантовъ, успокаивать портныхъ и слесарей, которые нерѣдко вспоминали, что Нью-Іоркскіе заработки выше ноксвильскихъ, и начинали заговаривать о стачкѣ.

Въ силу необходимости, онъ являлся повсюду миротворцемъ и старался предупреждать столкновенія. Такія новыя, искусственныя и общественныя единицы, какъ Ноксвиль, слишкомъ часто распадаются отъ внутреннихъ несогласій, а для Сосновскаго вся его жизнь и карьера были связаны съ Ноксвилемъ. Несмотря на свой ученый дипломъ, онъ сильно бѣдствовалъ до ноксвильской эпохи, и даже однажды въ теченіе трехъ мѣсяцевъ занимался разносной торговлей, въ качествѣ дешеваго коробейника. Теперь въ его вѣдѣніи находились обороты, достигавшіе ежегодно полумилліона долларовъ. Мало-по-малу онъ развилъ въ себѣ значительное финансовое искусство. Онъ ревниво слѣдилъ, чтобы всѣ части капиталовъ, вложенныхъ въ ноксвильское дѣло, возвращались назадъ безъ всякаго ущерба. Идея отдавать пустыя фермы въ чужія руки принадлежала именно ему. При неуплатѣ очередного взноса за домъ или землю, онъ продавалъ имущество своихъ кліентовъ съ публичнаго торга или сгонялъ ихъ съ участка. Ноксвильскіе евреи съ ѣдкимъ чувствомъ юмора прозвали его бургомистромъ и Іосифомъ въ Египтѣ, приравнивая свое положеніе не къ братьямъ египетскаго министра, но къ тѣмъ египетскимъ мужикамъ, которые должны были отдать свои участки въ казну фараона и дѣлать такіе же очередные взносы если не деньгами, то продуктами и трудомъ.

Черезъ часъ Ѳедоръ Брудный во второй разъ ушелъ изъ конторы ноксвильскаго управленія, но на этотъ разъ онъ унесъ съ собой первоначальный актъ на владѣніе своей землей. Ноксвильскій бургомистръ оцѣнилъ участокъ Ѳедора въ восемьсотъ долларовъ. Цѣна была божеская, но онъ сразу потребовалъ половину. Другая половина должна была быть выплачена въ десять лѣтъ, по сорокъ пять долларовъ въ годъ, считая капиталъ и проценты. Какъ ни упирался Ѳедоръ Брудный, но Сосновскій не хотѣлъ отступить ни на іоту отъ своихъ условій. У Ѳедора, однако, оказалось двѣсти восемьдесятъ пять долларовъ вмѣстѣ съ Ѳениной книжкой. Сосновскій потребовалъ еще пятнадцать долларовъ въ теченіе недѣли, и Ѳедоръ пообѣщалъ убить пару свиней, хотя сезонъ для свиного убоя еще далеко не наступилъ.

На остающіеся сто долларовъ Ѳедоръ выдалъ годовую расписку. Такимъ образомъ въ будущемъ году Ѳедору предстояло уплатить еще сто сорокъ пять долларовъ. Ѳедоръ крѣпко почесалъ въ затылкѣ, а потомъ припомнилъ, что къ его семьѣ прибавилась еще одна рабочая сила, и далъ угрюмое согласіе.

Впрочемъ, если бы условія были гораздо тяжелѣе, онъ все-таки въ концѣ концовъ согласился бы. Ему нужна была собственная земля, такая, которая принадлежала бы ему вполнѣ, какъ дойная корова или какъ любовница. Онъ хотѣлъ сознавать, что имѣетъ право оплодотворять ее, топтать ея черную грудь своими тяжелыми сапогами, разрыть ей нѣдра плугомъ, истыкать ее изгородями, вообще поступить съ ней, какъ только ему вздумается.

Двойнисъ остался въ Ноксвилѣ еще на сутки. По правилу, вошедшему въ его плоть и кровь, онъ постоянно присматривался къ новымъ людямъ и мѣстамъ и соображалъ, не могутъ ли они послужить благопріятнымъ матеріаломъ для новыхъ вѣтвей союза. Онъ зналъ Ноксвиль довольно хорошо, но на этотъ разъ его заинтересовалъ механикъ Коссъ.

Въ Ноксвилѣ, какъ во всѣхъ американскихъ городкахъ, существовали нѣсколько ложъ различныхъ масонскихъ и масонообразныхъ орденовъ. Коссъ сталъ членомъ самой вліятельной ложи, принадлежавшей къ очень распространенному братству «Сыновей Іакова».

Ложа эта называлась «Ложей невинныхъ» и принимала только молодыхъ людей, не старше двадцатипятилѣтняго возраста. Члены ея набирались среди молодыхъ рабочихъ мануфактуры Блюменталя, ибо фабрика Когана принадлежала къ другому соперничающему ордену, который назывался «Дѣти Сіона» и принималъ въ однѣ и тѣ же ложи людей всякаго возраста.

Въ «Ложѣ невинныхъ» было болѣе семидесяти членовъ. Въ короткое время Коссъ сдѣлался ея президентомъ и получилъ безусловное вліяніе на своихъ товарищей. Двойнису пришло въ голову, нельзя ли использовать это вліяніе въ какомъ-нибудь подходящемъ направленіи.

Коссъ, однако, отказался наотрѣзъ имѣть дѣло съ королемъ портныхъ.

— Я механикъ! — сказалъ онъ въ объясненіе. — Какое дѣло мнѣ до портняжнаго союза?

— А я страховой агентъ! — спокойно возразилъ Двойнисъ. — А вотъ мнѣ есть дѣло!

— Такъ застрахуйте намъ удачу! — сказалъ Коссъ насмѣшливо. — Мы маленькій городъ, зачѣмъ намъ юніонъ?

— Мелкіе города тоже открываютъ вѣтви! — сказалъ Двойнисъ.

— То американскіе козлы, а это еврейскіе бараны! — сказалъ Коссъ. — Уйдутъ они отъ Блюменталя, куда они пойдутъ?

— Мы вамъ поддержку дадимъ, — предложилъ Двойнисъ.

— Куда ее? — отвѣтилъ Коссъ. — Теперь кто уйдетъ отъ Блюменталя, идетъ къ Когану, а то вотъ новую фабрику здѣсь открываютъ. А юніону до другихъ работниковъ дѣла нѣтъ. Или намъ для каждой фабрики заводить новую вѣтвь?..

— Пойдите къ намъ въ члены, Коссъ! — вдругъ предложилъ Двойнисъ. — Я вамъ желаю добра. Отъ насъ многіе люди въ гору пошли!

— А вы погодите немного! — сказалъ Коссъ.

— Ждать нельзя! — настаивалъ Двойнисъ. — Скоро выборы. Послѣ выборовъ будетъ поздно!..

— Тамъ видно будетъ, — сказалъ Коссъ загадочнымъ тономъ.

Двойнисъ хотѣлъ что-то сказать, но въ это время въ окнѣ послышался легкій стукъ.

— Кто тамъ? — съ удивленіемъ окликнулъ Двойнисъ.

Для гостей было уже слишкомъ поздно, и онъ никого не ждалъ къ себѣ.

— Собака, должно быть! — предположилъ Коссъ.

Но черезъ минуту стукъ повторился съ той же осторожностью. Самый звукъ его на этотъ разъ имѣлъ оттѣнокъ таинственности.

— Войдите! — сказалъ Двойнисъ, отодвигая щеколду.

Неизвѣстный посѣтитель поспѣшно вошелъ въ комнату и притворилъ за собою дверь.

Это былъ пожилой еврей, съ широкой, наполовину посѣдѣвшей бородой и такими же полусѣдыми, курчавыми волосами. Два длинные локона, выбившіеся изъ-за ушей, подозрительно смахивали на пейсы, но одежда на немъ была американская, и голова его была украшена шляпой котелкомъ. Что-то въ изгибѣ его сутуловатыхъ плечъ говорило, что этотъ человѣкъ съ дѣтства занимался шитьемъ одежды и, по всей вѣроятности, принадлежитъ къ поколѣнію наслѣдственныхъ портныхъ.

— Миръ вамъ! — сказалъ онъ по-еврейски голосомъ, такимъ же осторожнымъ, какъ и его недавній стукъ.

— Заприте, пожалуйста, дверь! — тотчасъ же попросилъ онъ.

Двойнисъ подвинулъ задвижку двери на прежнее мѣсто.

— Садитесь! — сказалъ онъ, указывая посѣтителю на стулъ. — Какъ поживаете?

Посѣтитель, однако, остался стоять.

— Вы меня не знаете, господинъ Двойнисъ, — сказалъ онъ съ осторожной улыбкой, — а я васъ знаю очень хорошо!..

— Я васъ тоже знаю, господинъ Лейзеровичъ!.. — отвѣтилъ Двойнисъ.

У него была прекрасная память на лица и имена. Онъ былъ въ Ноксвилѣ только два раза и, однако, зналъ въ лицо чуть не половину обитателей городка.

Лейзеровичъ опять усмѣхнулся съ польщеннымъ видомъ…

— У меня есть къ вамъ, господинъ Двойнисъ, большое дѣло!.. — началъ онъ тѣмъ же пониженнымъ голосомъ.

— Очень хорошо! — сказалъ Двойнисъ хладнокровно. — Какое дѣло?

— Я пойду, пожалуй! — сказалъ Коссъ, поднимаясь съ мѣста.

— Пустое! — возразилъ Двойнисъ. — Сидите пожалуйста!

— Господинъ Коссъ знаетъ здѣшнія дѣла! — прибавилъ онъ въ видѣ объясненія, обращаясь къ Лейзеровичу.

Лейзеровичъ посмотрѣлъ на Косса удивленнымъ взглядомъ, но тотчасъ же опять повернулся къ Двойнису.

— Скажите, пожалуйста, — заговорилъ онъ быстро, — зачѣмъ форманъ можетъ насъ ругать собаками и свиньями? Здѣсь Америка, — мы свободные евреи!

— Какъ разъ сегодня, — продолжалъ Лейзеровичъ, — онъ сказалъ у насъ одному жилетнику: «Зачѣмъ криво шьешь, я тебѣ бороду выдеру!»

Двойнисъ выжидательно промолчалъ.

— Какъ онъ ругаетъ молодыхъ дѣвушекъ! — прибавилъ Лейзеровичъ. — Страхъ!

Глаза Двойниса блеснули негодованіемъ. — А вы терпите и молчите? — вставилъ онъ жестокимъ тономъ.

— Дольше терпѣть нельзя! — согласился Лейзеровичъ.

— Я и то хотѣлъ ему сказать сегодня, — продолжалъ онъ, быть можетъ, неожиданно разоблачая инкогнито жилетника, обруганнаго форманомъ: «Лучше бы твои руки отсохли, чѣмъ драть наши бороды».

Двойнисъ слегка усмѣхнулся.

— Мы слышали, — сказалъ Лейзеровичъ, — что былъ такой человѣкъ, еврейскій портной, онъ стоялъ у машины. Но когда форманъ обругалъ еврейскую дѣвушку, онъ поднялъ свою руку и сбилъ формана съ ногъ, какъ Моисей египтянина, — прибавилъ онъ почти торжественнымъ голосомъ. — А когда судьи велѣли посадить его въ тюрьму, Богъ умягчилъ сердце президента, и президентъ велѣлъ его выпустить, ибо въ Америкѣ есть правда!..

Двойнисъ пользовался большой славой даже у самой невѣжественной части рабочаго еврейства. Около его имени сложилась настоящая легенда. Она гласила, между прочимъ, что онъ писалъ президенту письмо, настаивая, чтобы еврейскимъ фабрикамъ разрѣшили праздновать субботу вмѣсто воскресенья, и убѣдилъ Нью-Іоркскаго мера не трогать уличныхъ торговцевъ, которые торгуютъ съ лотка, мѣстами составляя мелкіе базары и загораживая дорогу прохожимъ.

— Чего же вы хотите? — спросилъ Двойнисъ съ тѣмъ же выжидательнымъ видомъ.

Теперь, когда дѣло шло о практическомъ предпріятіи, онъ сталъ чрезвычайно внимателенъ и остороженъ.

— А почему здѣсь плата меньше? — продолжалъ Лейзеровичъ свои обличенія. — Въ Нью-Іоркѣ жилетникъ получаетъ десять долларовъ въ недѣлю, а здѣсь восемь, сюртучникъ въ Нью-Іоркѣ — двѣнадцать, а здѣсь — десять. Даже бѣдная дошивальница, и та получаетъ на долларъ меньше. Та же самая работа!

— Не та же самая! — вставилъ Коссъ. — Здѣшняя работа хуже Нью-Іоркской.

— Ваша работа, небось, не хуже Нью-Іоркской, господинъ Коссъ! — сказалъ Лейзеровичъ примирительнымъ тономъ.

— Чего же вы хотите, однако? — повторилъ Двойнисъ. — Я все это знаю и самъ насчетъ платы и ругани!

— Если бы вы намъ велѣли устроить хорошій страйкъ, — сказалъ Лейзеровичъ, — мы бы съ радостью послушались!

— А кто вы такіе? — спросилъ Двойнисъ. — Вы говорили съ другими?

— Мы говорили между собою! — поспѣшно сказалъ Лейзеровичъ. — Если юніонъ намъ поможетъ, мы согласны на все!

— Что же, у васъ комитетъ есть?

— О, комитетъ! — сказалъ Лейзеровичъ. — Зачѣмъ евреямъ комитетъ? У каждаго есть собственный комитетъ въ головѣ!

— А вотъ онъ говоритъ, что нужно подождать! — сказалъ Двойнисъ, указывая пальцемъ на Косса.

Лейзеровичъ опять посмотрѣлъ съ недовѣріемъ на молодого человѣка. Ему стало казаться, что мѣсто вождя ноксвильскихъ рабочихъ было уже занято.

— Хорошо тому ждать, у кого крыша не каплетъ! — сказалъ онъ обидчивымъ голосомъ. — Время теперь горячее, начало сезона. Потомъ будетъ хуже…

Двойнисъ на минуту задумался. Такой же точно аргументъ онъ самъ недавно приводилъ въ разговорѣ съ Коссомъ.

— А помните артельное дѣло? — вдругъ сказалъ Коссъ. — Лопнуло, небось!

— А какъ же не лопнетъ, когда денегъ нѣту? — резонно возразилъ Лейзеровичъ. — У ноксвильскихъ портныхъ только блохъ собирать въ складчину, прости Господи!

— А кредитъ? — приставалъ Коссъ, поддразнивая.

— А поручитель? — возразилъ Лейзеровичъ угрюмо. — Кто намъ дастъ безъ поручителя?. Сосновскій, переметная сума, трясця его матери, пообѣщать пообѣщалъ, а потомъ по телефону сообщилъ въ Филадельфію: «Мы, говоритъ, за нихъ не можемъ ручаться, — они, говоритъ, ослушники!..»

Съ годъ тому назадъ въ Ноксвилѣ уже была стачка портныхъ, которые подъ конецъ попробовали завести артель. Но попытка эта лопнула въ самомъ началѣ, благодаря ожесточенному противодѣйствію администраціи комитета.

— Ну вотъ! — сказалъ Двойнисъ.

За окномъ кто-то стукнулъ. Лейзеровичъ вздрогнулъ и испуганно посмотрѣлъ на дверь.

— Эка напугали васъ! — замѣтилъ Двойнисъ.

— Извините! — сказалъ Лейзеровичъ въ видѣ оправданія. — Узнаютъ, бѣда, отъ мѣста откажутъ, волчій билетъ выдадутъ. А уѣзжать неохота изъ Ноксвиля!

— Значитъ, стачка не можетъ устроиться, — сказалъ Двойнисъ, — потому что тогда, вѣдь, навѣрное, узнаютъ, и всѣмъ откажутъ отъ мѣста, а уѣзжать изъ Ноксвиля, должно быть, неохота никому.

— Мы будемъ исполнять, что прикажетъ комитетъ! — повторилъ Лейзеровичъ.

— Комитетъ приказываетъ, чтобы не было ни стачки, ни юніона! — объявилъ Двойнисъ. — Если воевать, то надо знать, зачѣмъ. А вамъ все равно не выстоять противъ Блюменталя. Для насъ будете вы, какъ тяжелое бремя!..

— Подождите пока, тамъ виднѣе будетъ! — прибавилъ онъ въ видѣ утѣшенія.

Онъ успѣлъ сопоставить аргументы Косса съ тономъ рѣчи ноксвильскаго портного, и его опытность подсказала ему, что въ данномъ случаѣ нѣтъ надежды на успѣхъ, и заставила его внезапно измѣнить свои намѣренія. Двойнисъ имѣлъ инстинктивное чувство политической тактики, — онъ умѣлъ выжидать, отступать назадъ или идти окольнымъ путемъ, если этого требовали интересы дня.

— Ну, я пойду! — сказалъ Лейзеровичъ грустнымъ голосомъ. — Не говорите никому, что я былъ у васъ!

— И я тоже пойду! — сказалъ Коссъ. — Намъ по дорогѣ!

— Подождите до выборовъ! — прибавилъ онъ, обращаясь къ хозяину. — Пословица говоритъ: не спрашивай про мостъ, пока не подошелъ къ рѣкѣ…

Проходя мимо фабрики Бальцера, Коссъ увидѣлъ свѣтъ и движущіяся тѣни въ двухъ крайнихъ окнахъ, граничившихъ съ владѣніями Блоцкаго. Фабрикантъ и инженеръ занимались своимъ новымъ сплавомъ. Бальцеръ устроилъ себѣ въ особомъ углу своей фабрики небольшую мастерскую для опытовъ. Здѣсь была плавильная печь, нѣсколько литейныхъ формъ, небольшой токарный станокъ для работы надъ сталью, динамо-машина для освѣщенія и двигательной силы, и даже маленькая химическая лабораторія.

Станокъ и печь часто служили Бальцеру для обыкновенной работы, ибо онъ находилъ удовольствіе продѣлывать самому всѣ необходимыя стадіи плавильной, литейной и рѣзной работъ, безъ помощи своихъ рабочихъ. Въ общемъ, все-таки это была игрушка, но не очень дорогая и часто дававшая неожиданно хорошіе результаты.

Печь ярко топилась. Вентиляторъ мѣрно жужжалъ, нагнетая воздухъ въ тягу подъ большимъ тиглемъ. Воробейчикъ стоялъ у печи съ длинной желѣзной вилкой въ рукахъ и время отъ времени пріоткрывалъ ею дверцы и заглядывалъ внутрь. При яркомъ свѣтѣ, падавшемъ оттуда, на его лицѣ явственно выступало какое-то безстрастное, совершенно отвлеченное выраженіе.

— Двѣ части хрома, — повторилъ онъ, — двѣ съ половинной части никкеля, коэфиціентъ вязкости l, коэфиціентъ твердости d. Сила сопротивленія равна двумъ и двумъ пятымъ…

Бальцеръ прислушался къ клокотанію расплавленнаго металла, слабо доносившемуся изъ печи сквозь тонкія стѣнки тигля.

— Готово! — сказалъ онъ, беря въ руки такую же металлическую вилку съ клещами на концѣ, какая была у Воробейчика. — Давайте форму!

Инженеръ быстро подхватилъ узкое чугунное ведро и пододвинулъ его къ устью печи. Вдвоемъ они вынули тигель изъ печи, отбили крышку и съ трудомъ опрокинули его надъ формой.

Огненно бѣлая струя перегретаго металла мягко хлынула внизъ, наполняя мастерскую короткимъ и ослѣпительнымъ блескомъ.

— Пусть остынетъ! — сказалъ Бальцеръ, отодвигая форму въ сторону своей желѣзной вилкой.

— Каково кашицу сварили, посмотримъ! — прибавилъ онъ шутливо.

Инженеръ взялъ небольшой ковшикъ съ заостренными краями и помѣшалъ имъ въ формѣ, поверхность которой уже покрылась бурымъ налетомъ, потомъ ловко зачерпнула съ самаго дна немного раскаленной массы, густой и тягучей, какъ медъ, и неожиданно поднесъ ее къ самому носу Бальцера.

— Хочешь попробовать? — спрашивалъ онъ съ буйнымъ весельемъ. — Ложечку?

Бальцеръ попятился, но инженеръ продолжалъ наступать, упорно направляя ковшикъ въ лицо своему партнеру.

— Дурень ты, дурень! — гордо сказалъ онъ, бросая на полъ ковшикъ съ быстро остывающей красно-бурой массой. — Когда Воробейчикъ говоритъ, ты слушай и молчи! Двѣ части хрома и двѣ съ половиной части никкеля, понимаешь? Я все вычислилъ, — продолжалъ онъ, — твердость и ковкость, и вязкость. Сила сопротивленія равна двумъ, и двумъ пятымъ!.. Все на свѣтѣ можно вычислить, — прибавилъ онъ, понизивъ голосъ, — нужно только сдѣлать полный детальный анализъ… Хочешь, я вычислю, какъ и за сколько ты меня продашь съ моей броней?..

— Господь съ вами! — сказалъ Бальцеръ, не на шутку испуганный. — Продадимъ, такъ вмѣстѣ и подѣлимъ!

— Только не продавай той шайкѣ, — прошипѣлъ Воробейчикъ, — доктору, Копяну, Журавскому!..

Онъ назвалъ рядъ своихъ воображаемыхъ враговъ и опять измѣнился въ лицѣ и даже заскрежеталъ зубами.

— Нѣтъ, конечно, нѣтъ! — успокаивалъ его Бальцеръ.

Онъ поспѣшно вычистилъ тигель и погасилъ всѣ огни, кромѣ одной маленькой лампочки.

— Пойдемте лучше на воздухъ, душно здѣсь! — предложилъ онъ рѣшительнымъ тономъ.

Но изобрѣтатель не обращалъ больше на него вниманія. Онъ досталъ изъ кармана записную книжку и, стоя у единственнаго рожка, принялся что то записывать, бормоча алгебраическія и химическія формулы, какъ будто творилъ заклинанія противъ своихъ враговъ.

Общество искателей истины собиралось черезъ пятницу два раза въ мѣсяцъ въ первомъ этажѣ гостиницы «Новый Вашингтонъ» на Медисонской аллеѣ. Вихницкій, одно время бывшій ревностнымъ членомъ общества, продолжалъ получать два раза въ мѣсяцъ обычныя гектографированныя повѣстки. Ѣздить изъ Ноксвиля на собранія было довольно далеко, но во время посѣщеній Нью-Іорка Вихницкому иногда все-таки удавалось попадать къ искателямъ. Общество было запечатлѣно духовной оригинальностью, какую рѣдко можно встрѣтить въ фабричной Америкѣ, и юноша, не умѣвшій никакъ приспособиться къ стереотипной формѣ окружающей жизни, чувствовалъ свое родство съ разношерстнымъ кругомъ искателей. Онъ былъ искателемъ, какъ они, и также не зналъ, къ чему стремиться и какъ выбиться изъ окружающей пошлости, хотя, быть можетъ, элементы его недовольства и запросы были иные, чѣмъ у членовъ общества.

На этотъ разъ на очередной повѣсткѣ было приписано женской рукой: «Пріѣзжайте, есть дѣло!»

Почеркъ принадлежалъ Ольгѣ Томкинсъ, которая вмѣстѣ съ своимъ мужемъ была основательницей и руководительницей общества. Изо всего круга искателей Вихницкій болѣе всего уважалъ именно эту чету.

Молодой учитель былъ свободенъ отъ полудня пятницы до понедѣльника, ибо суббота была недѣльнымъ праздникомъ, а въ воскресенье въ школѣ были только практическія занятія. Билетъ изъ Ноксвиля въ Нью-Іоркъ стоилъ недорого, и почти всѣ ноксвильскіе интелигенты ѣздили время отъ времени въ Филадельфію или Нью-Іоркъ освѣжиться.

Драбкинъ далъ Вихницкому нѣсколько мелкихъ порученій въ Нью-Іоркъ, которыя нужно было исполнить въ тотъ же день. Вихницкій поэтому опоздалъ, и когда онъ поднялся по короткой лѣстницѣ и постучался въ широкую стеклянную дверь залы, общество было почти въ полномъ сборѣ. Зала была огромная, какъ манежъ, прохладная и даже сырая, несмотря на лѣтнюю ночь, заглядывавшую въ окна.

Мебель была сборная. У стѣнъ залы стояли кресла въ сѣрыхъ чехлахъ, изъ-подъ которыхъ выглядывали края малиновой бархатной обивки, а черезъ всю середину тянулся рядъ некрашеныхъ столовъ самой грубой работы. Во время обѣдовъ столы покрывались бѣлоснѣжными скатертями, а чехлы съ креселъ снимались прочь, и тогда все приходило въ должное соотвѣтствіе. Посреди залы чуть-чуть струился фонтанъ надъ четвероугольной чашей изъ заплѣсневѣлой бронзы, очень похожей по формѣ на большія лохани, въ которыхъ Нью-Іоркскія прачки моютъ бѣлье.

Въ залѣ пахло плѣсенью и еще какимъ-то тонкимъ и непріятнымъ запахомъ, призрачно напоминавшимъ жареный лукъ. Быть можетъ, это былъ запахъ безчисленныхъ обѣдовъ, впитавшійся въ эти стѣны и испарявшійся въ теплыя лѣтнія ночи.

Въ дальнемъ углу залы стояло фортепіано, за которымъ въ настоящую минуту сидѣлъ молодой безбородый человѣкъ и тихонько наигрывалъ что-то жалобное и простое, но какъ-то не совпадавшее съ обычнымъ размѣромъ и тактомъ цивилизованной музыки. Въ залѣ было около тридцати человѣкъ. Они раздѣлились на небольшія группы, сидѣли на закутанныхъ стульяхъ, стояли по угламъ или ходили парами вокругъ длинной линіи столовъ. Искатели не признавали стѣсненій и не имѣли никакой опредѣленной цѣли для своихъ собраній. Они сходились, какъ сходятся сотни другихъ подобныхъ маленькихъ клубовъ въ Нью-Іоркѣ, для того, чтобы не сидѣть дома и не отправляться въ дешевый трактиръ пить пиво, но вмѣсто этого имѣть возможность поговорить о предметахъ, которые болѣе или менѣе интересовали ихъ всѣхъ.

Около Томкинса собралась самая большая группа. Это былъ красивый человѣкъ, стройный, съ высокимъ лбомъ и маленькой русой бородой, пріятно обрамлявшей его чистыя, слегка румяныя щеки. Его большіе голубые глаза глядѣли важно и благодушно, мечтательно и вмѣстѣ насмѣшливо. О Томкинсѣ говорили, что два года тому назадъ онъ достигъ высшей истины, и теперь уже онъ не былъ искателемъ, а обладателемъ новаго философскаго камня. Благодушное выраженіе его лица соотвѣтствовало его дѣйствительному настроенію. Онъ какъ-то сказалъ о себѣ, что теперь онъ счастливъ, какъ ребенокъ, и что съ дѣтьми онъ чувствуетъ себя легче всего.

— Какъ Христосъ! — многозначительно добавляли нѣкоторыя наиболѣе увлекающіяся поклонницы новаго учителя.

Дѣйствительно, мѣсяца три тому назадъ, онъ ѣздилъ въ Оклагому, совсѣмъ новый штатъ, выкроенный изъ лучшаго куска Индѣйской Территоріи, которая была оставлена на жительство остаткамъ вымирающихъ индѣйскихъ племенъ, но теперь постепенно подпадаетъ расхищенію бѣлыхъ переселенцевъ. На границѣ Оклагомы и уцѣлѣвшей Индѣйской Территоріи Томкинсъ посѣтилъ праздникъ соединенныхъ индѣйскихъ школъ, гдѣ сошлось около пятисотъ дѣтей, и три дня разговаривалъ съ ними, такъ же непринужденно, какъ съ искателями въ Нью-Іоркѣ. Въ заключеніе онъ предложилъ дѣтямъ написать ему рядъ писемъ о разныхъ предметахъ, что кому придетъ въ голову, и теперь привезъ съ собой въ Нью-Іоркъ цѣлый ворохъ этой оригинальной литературы.

Очень маленькая дѣвушка съ поблекшимъ лицомъ и сѣрыми, безнадежно грустными глазами стояла противъ Томкинса и глядѣла ему въ лицо. Разница ихъ роста была такъ велика, что ей приходилось все время задирать голову вверхъ.

— Учитель! — сказала дѣвушка. — Скажите намъ о безсмертіи души.

— Слушаю, миссъ Гленморъ.

Томкинсъ склонилъ голову и заглянулъ дѣвушкѣ въ лицо, чуть-чуть улыбаясь своими насмѣшливыми глазами. Имя учитель онъ принялъ какъ нѣчто должное, или не обратилъ на него вниманія.

— Безсмертіе души, — заговорилъ онъ, — должно разсматриваться особо для каждаго отдѣльнаго случая. Въ человѣческомъ я сложены пять частей: физическое тѣло, астральное тѣло, умственная личность, нравственная личность и духовная основа. Послѣдняя безсмертна сама по себѣ, первыя двѣ мало существенны. Вамъ, конечно, неинтересно перенести въ будущій міръ всѣ ваши тѣлесныя немощи и привычки? — обратился онъ прямо къ собесѣдницѣ.

Миссъ Гленморъ чуть-чуть покраснѣла. Ей было тридцать пять лѣтъ, и она имѣла преувеличенное сознаніе о своей физической непривлекательности. Лѣтъ пять тому назадъ она стала сохнуть и худѣть, и ея ненависть къ тѣлесности стала разрастаться. Она тяготилась отправленіями своего организма и начала избѣгать животной пищи, постепенно выступая на дорогу аскетическаго воздержанія. Тѣмъ не менѣе у ней были мелкія привычки, свойственныя одинокому человѣку, и она дорожила ими. Иногда по ночамъ ей снилось, что тѣло ея исчезло, и что она стала совсѣмъ безплотной, но даже въ безплотномъ состояніи она не могла бы обойтись безъ бѣлыхъ занавѣсокъ предъ кроватью, мятныхъ пилюль Пирсонъ и патентованной пудры.

— Остаются, стало быть, еще двѣ части, — продолжалъ Томкинсъ. — Но онѣ тоже сложны. У насъ есть вредныя и безнравственныя побужденія. Важно сохранить только то, что въ насъ есть свѣтлаго и совершеннаго, и продолжить наши лучшія качества за предѣлами этой жизни.

— А какъ ихъ продолжить? — спросила дѣвушка.

— Объективируйте ихъ! — сказалъ Томкинсъ. — Поставьте себѣ цѣль внѣ вашего существа. Вложите въ нее свою душу, и ваша душа переживетъ васъ. Когда ваша жизнь станетъ приходить къ концу, думайте не о себѣ, а о вашей цѣли. Тогда вамъ удастся узнать, что ваша духовная личность избѣгнула уничтоженія.

— Это трудно сдѣлать! — сказала дѣвушка.

— А я говорю, что всѣ это дѣлаютъ, — сказалъ Томкинсъ, — болѣе или менѣе. Возьмемъ грубый примѣръ. Богатый купецъ жертвуетъ милліонъ на университетъ, и частица его существа — его имя остается связано съ этимъ дѣломъ послѣ смерти. Ученый работаетъ въ этомъ университетѣ для науки, и его собственная личность остается жить въ его открытіяхъ. Послѣдній примѣръ: учитель въ томъ же университетѣ вкладываетъ свои силы въ воспитаніе юношей, и его нравственная душа расщепляется на части и внѣдряется въ десятокъ другихъ человѣческихъ душъ.

— А я думаю, что душа недѣлима, — сказалъ высокій молодой человѣкъ съ гладко выбритымъ лицомъ и длинными черными кудрями до плечей. Онъ былъ профессоромъ прикладной механики на техническомъ факультетѣ университета Колумбія, но помимо своихъ чертежей и вычисленій интересовался самыми отвлеченными идеями.

— Все на свѣтѣ дѣлимо, — возразилъ Томкинсъ, — кромѣ плана мірозданія, которое катится впередъ, какъ лавина, и никогда не достигаетъ конца!

— Я предпочитаю недѣлимую душу! — упрямо сказалъ профессоръ. — Всю для себя.

— Жадность до добра не доводитъ! — сказалъ Томкинсъ, забавно приподнимая брови. — Душа не денежная рента. Чѣмъ больше отдашь, тѣмъ больше останется.

— Это слишкомъ сложная математика! — сказалъ профессоръ.

— Не умирать страшно! — сказала дѣвушка. — Страшно думать, вотъ ты исчезнешь, и тебя не будетъ!

— Но васъ и теперь нѣтъ! — возразилъ Томкинсъ. — Есть человѣчество, совокупность явленій, а не отдѣльные моменты. Я такъ живо чувствую, что меня нѣтъ. Есть мой отецъ и дѣдъ, и мой сынъ, и внукъ, и правнукъ и вся цѣпь предковъ и потомковъ, они живутъ во мнѣ и растутъ, они ведутъ меня къ великой предустановленной цѣли…

Онъ говорилъ такимъ убѣдительнымъ тономъ, что слушатели на минуту почувствовали, что тайна отношеній между частицей жизни и совокупностью ея явленій находится гдѣ-то совсѣмъ близко, и что какъ будто стоитъ протянуть руку, чтобы ее ощупать.

— Стоитъ ли думать о себѣ самомъ, о частномъ? — продолжалъ Томкинсъ. — Мотылекъ живетъ одинъ день, а вечеромъ налетитъ на свѣчку, и нѣтъ его. Мы не увѣрены, что будетъ съ нами завтра утромъ, но мы совершенно увѣрены, что черезъ тысячу лѣтъ на этой самой Медисонской аллеѣ будутъ такіе же люди. Они будутъ одинаково ходить, разговаривать, чувствовать, какъ мы съ вами, и еще тысячу лѣтъ опять будутъ такіе же люди, и такъ далѣе безъ конца.

— А въ чемъ планъ мірозданія? — спросила дѣвушка.

— Планъ мірозданія — отвѣтилъ Томкинсъ безъ запинки, — лежитъ въ постепенномъ воплощеніи высшихъ духовныхъ началъ. Великіе міровые законы автоматически приспособлены къ осуществленію прогресса. Въ объективномъ мірѣ мы называемъ ихъ дѣйствіе эволюціей, а субъективно сознаемъ его, какъ идеалъ. Это изнанка и правая сторона.

— Если есть прогрессъ, — быстро заговорила сухощавая дама, съ густыми черными волосами и злыми блестящими черными глазами, похожая на итальянку или цыганку, — скажите мнѣ, зачѣмъ существуетъ зло?

Руки у ней были небольшія, но безпокойныя.

Когда она говорила, онѣ постоянно двигались и шевелили пальцами, какъ будто перебирая воображаемое вязанье.

— Не зачѣмъ, а почему? — поправилъ Томкинсъ. — Потому что міровая идея безконечна, а явленія конечны, и она можетъ просвѣтлять ихъ только со ступени на ступень.

— Нѣтъ, зачѣмъ, зачѣмъ? — настаивала дама. — Зачѣмъ зло, пороки, убійство? Какое просвѣтлѣніе черезъ ненависть?

— Все это преходяще! — сказалъ Томкинсъ. — Добро вѣчно!

Безпокойные пальцы дамы замелькали въ воздухѣ.

— Я познакомилась съ сирійцами въ Нижнемъ городѣ, — сказала она. — Они говорятъ, что здѣсь есть группа эмигрантовъ, тоже азіатовъ, іезидовъ, которые поклоняются дьяволу.

Среди слушателей пробѣжалъ невольный трепетъ. Обрывки земныхъ народовъ, съѣзжавшіеся со всѣхъ сторонъ въ столицу западнаго міра, приносили съ собой свои обычаи и домашнихъ боговъ, но послѣднее сообщеніе казалось слишкомъ удивительнымъ. Почти половина искателей были коренные американцы, родомъ изъ Новой Англіи, и все, что было пуританскаго въ ихъ крови, возмутилось противъ такого кощунственнаго извращенія религіи.

— Говорятъ, у нихъ церковь есть, — продолжала дама, — мѣсто, гдѣ они сходятся и отправляютъ служеніе, скрытно, конечно… Но мои сирійцы обѣщали, что, можетъ быть, удастся пробраться къ нимъ.

Мистрисъ Кордиганъ, съ ея стремительными манерами и безпокойными руками, обладала талантомъ заводить самыя неожиданныя знакомства.

Съ полгода тому назадъ она удивила искателей, разсказавъ свое посѣщеніе общины махядистовъ, которая тоже оказалась въ Нью-Іоркѣ и даже на своихъ собраніяхъ дѣлала складчину для помощи суданскому Безумному Муллѣ въ его борьбѣ противъ англичанъ.

— А знаете, почему іезиды поклоняются дьяволу? — продолжала мистрисъ Кордиганъ. — Они говорятъ: зло сильнѣе, чѣмъ добро. Міръ полонъ зла, стало быть, онъ сотворенъ не добрымъ, а злымъ, и зло есть отецъ и господинъ его!

— Съ такой религіей страшно жить! — сказалъ Томкинсъ.

— Міръ тоже страшенъ! — возразила мистрисъ Кордиганъ. — Религія соотвѣтствуетъ ему!

— Страхъ себялюбивое чувство! — сказалъ Томкинсъ.

— Можно ужасаться не за себя, а за другихъ, — сказала мистрисъ Кордиганъ. — Напримѣръ, если вы видите маленькихъ дѣтей, страдающихъ и погибающихъ неизвѣстно зачѣмъ!

По лицу ея пробѣжала судорога, и безпокойные пальцы сплелись, но тотчасъ же расплелись и зашевелились въ пространствѣ. Два года тому назадъ у ней умеръ единственный ребенокъ, и съ тѣхъ поръ эта маленькая, злая женщина поддерживала неутомимую распрю съ мірозданіемъ и постоянно спрашивала свои «за что?» или «зачѣмъ?»

— Всѣ умираютъ одинаково, большіе и маленькіе, — вставилъ Томкинсъ.

— Помните у Байрона, — быстро продолжала дама, — когда Каинъ спрашиваетъ, зачѣмъ долженъ ягненокъ, ужаленный змѣей, издыхать въ мученіяхъ, и искупитъ ли все великолѣпіе будущихъ благъ страданіе одного несчастнаго маленькаго существа?

— Это все-таки себялюбіе, — сказалъ Томкинсъ. — Поскольку кто боится страданій, постольку сострадаетъ и другимъ. Каждый трепещетъ за себя, а не за другихъ.

— Ну, пусть за себя! — сказала мистрисъ Кордиганъ. — Мы тоже ничѣмъ не провинились. Зачѣмъ мы должны жить подъ вѣчнымъ страхомъ смертной казни, какъ осужденные преступники? Это нечестно!

— Попробуйте встать на другую точку зрѣнія! — сказалъ Томкинсъ. — Страданіе общій удѣлъ, необходимая переходная ступень, въ смерти нѣтъ ничего страшнаго. Я умру, и другой умретъ, и всѣ люди умрутъ. Почему же не умереть также и ягненку или ребенку?

— Что вы говорите? — воскликнула мистрисъ Кордиганъ. — Эти разсужденія для здоровыхъ и счастливыхъ, а не для больныхъ и несчастныхъ!

Она хотѣла сказать еще что-то, но сдержалась, передернула плечами и отошла въ сторону.

Это было столкновеніе двухъ противоположныхъ системъ мышленія и чувства, между которыми не было ни перехода, ни взаимнаго пониманія.

Для мистрисъ Кордиганъ Томкинсъ, съ его благодушнымъ оптимизмомъ, не могъ быть учителемъ жизни.

Наступила неловкая пауза.

— А что такое астральное тѣло? — спросилъ благообразный человѣкъ небольшого роста, съ сильной просѣдью въ волосахъ, но съ очень живыми, совсѣмъ юношескими глазами.

Это былъ Джибсонъ, одинъ изъ довольно крупныхъ дѣльцовъ Бруклина, который днемъ занимался сложными желѣзнодорожными и биржевыми операціями, но во время, свободное отъ игры въ повышеніе и пониженіе, тоже предавался исканію истины, хотя и на особый ладъ.

Между искателями были двѣ ступени, какъ ихъ называлъ Томкинсъ.

Верхняя ступень стремилась познать смыслъ жизни и ея нравственную оцѣнку, нижняя ступень интересовалась оккультизмомъ и добивалась узнать, есть ли связь между міромъ естественнымъ и сверхъестественнымъ, существуютъ ли духи и т. п. Въ Америкѣ множество людей интересуется этими вопросами, и такія ученія, какъ спиритизмъ и христіанскій оккультизмъ, быстро пріобрѣтаютъ милліоны приверженцевъ.

— Астральное тѣло, — сталъ объяснять Томкинсъ, — есть сила, физическое тѣло — матерія. Первое управляетъ вторымъ. Это то, что раньше называли низшая душа, Anima.

— А откуда извѣстно, что она существуетъ? — настаивалъ Джибсонъ.

— По свидѣтельству мудрецовъ востока, во-первыхъ, — сказалъ Томкинсъ, — которые суть единственные мудрецы міра. А во-вторыхъ, каждый можетъ удостовѣриться собственнымъ опытомъ.

Слушатели притихли. Всѣ лица обратились къ Томкинсу. Всѣ почувствовали, что онъ собирается разсказать нѣчто выходящее изъ ряда обыкновенныхъ явленій.

— Есть родъ физическаго упражненія, — сказалъ Томкинсъ, — для него нужна тренировка, какъ для атлетическихъ актовъ, особая діэта, образъ жизни, впечатлѣнія. Нужно научиться сосредоточивать свою волю и относиться къ собственному тѣлу, какъ къ постороннему объекту. Послѣ надлежащей подготовки внезапнымъ усиліемъ воли астральное тѣло отдѣляется отъ физическаго и отходитъ въ сторону. Тогда оно можетъ видѣть свою тѣлесную оболочку лежащею, какъ бездушная глина. Астральное тѣло во всемъ подобно физическому, у него есть черты лица, ноги, руки. Оно можетъ говорить, писать, двигать предметы. Но свойства его отличны отъ матеріи, оно можетъ двигаться съ быстротой мысли, исчезать и проявляться, проникать сквозь запертыя двери и желѣзныя стѣны.

— Впрочемъ, эти опыты опасны, — прибавилъ Томкинсъ, послѣ короткой паузы. — Я не совѣтую никому слишкомъ далеко удалять свое астральное тѣло. Физическое тѣло нужно сторожить. Если, напримѣръ, кто-нибудь посторонній повернетъ физическое тѣло, то астральное тѣло уже не можетъ войти назадъ…

Онъ говорилъ объ отношеніяхъ астральнаго и физическаго тѣла такимъ же спокойнымъ и научнымъ тономъ, какъ будто это были мало извѣстные химическіе элементы, которые ему удалось изучить.

— А какъ оно входитъ назадъ? Какъ оно себя чувствуетъ, устаетъ ли оно, куда уходитъ послѣ смерти? — посыпались со всѣхъ сторонъ вопросы.

— Зачѣмъ оно существуетъ? — спросила миссъ Гленморъ, невольно подражая госпожѣ Кордиганъ.

— Я не знаю зачѣмъ! — сказалъ Томкинсъ съ минутнымъ неудовольствіемъ.

Послѣдній вопросъ, несмотря на свою наивность, нѣсколько озадачилъ его. Дѣйствительно, не было никакого достаточнаго основанія, чтобы астральное тѣло существовало.

— Снять бы съ него фотографію! — сказалъ Джибсонъ съ жаднымъ блескомъ въ глазахъ.

— Зачѣмъ фотографію? — возразилъ Томкинсъ своимъ насмѣшливымъ голосомъ.

— Какъ? — горячо заговорилъ Джибсонъ. — Для того, чтобы матеріализировать духъ; найти осязательный фактъ въ мистическомъ и перекинуть мостъ между двумя несоизмѣримыми мірами.

Инстинктъ дѣльца сказался въ немъ и здѣсь, въ этомъ жадномъ стремленіи къ факту и внѣшнему доказательству сверхъестественнаго, между тѣмъ какъ Томкинсъ и вся «верхняя ступень» искали внутренняго мистическаго воспріятія.

— Скажите пожалуйста, у васъ есть тѣло? — спокойно спросилъ Томкинсъ.

— Ну, есть, положимъ, — неохотно уступилъ Джибсонъ.

— И духъ есть? — продолжалъ Томкинсъ.

— И духъ! — согласился Джибсонъ.

— И они связаны вмѣстѣ? — продолжалъ Томкинсъ. — Ну вотъ, значитъ, и мостъ существуетъ… зачѣмъ же еще фотографіи?..

Вихницкій тоже стоялъ въ группѣ у стола и внимательно слушалъ рѣчи спорящихъ. Конечно, онъ не придавалъ особенной цѣны ученію объ астральномъ тѣлѣ, но во многомъ глава искателей и даже госпожа Кордиганъ высказывали его собственныя мысли.

Особенно слова учителя о великой цѣли, которую каждый человѣкъ обязанъ поставить передъ собой, были какъ будто выхвачены у самого Вихницкаго. Нѣсколько дней тому назадъ, онъ высказалъ почти то же самое въ разговорѣ съ молодой дѣвушкой, пріѣхавшей изъ Бытоміра. Быть можетъ, именно, вліяніе Томкинса помогло ему яснѣе и рѣзче формулировать свой душевный вопросъ. Юноша ясно чувствовалъ, что эти мистическіе мечтатели — его родные братья и что всѣ они одинаково далеки отъ практическаго матеріализма самодовольной и преуспѣвающей Америки.

Однако, спорящіе слишкомъ долго оставались въ области философскихъ умозрѣній. Онъ готовъ былъ вставить свое замѣчаніе по этому поводу, но въ эту минуту къ нему вдругъ долетѣли тихіе журчащіе звуки фортепіано, тѣ самые, которые поразили его слухъ, когда онъ въ первый разъ вошелъ въ залу. Споры искателей внезапно потеряли интересъ въ его глазахъ. Онъ отошелъ отъ стола и подошелъ къ человѣку, игравшему на фортепіано.

Очень высокая женщина, въ просторной фланелевой блузѣ и съ толстымъ вѣнкомъ свѣтлыхъ волосъ на головѣ, стояла, положивъ руку на фортепіано и смотрѣла на противоположную стѣну. Во всей фигурѣ ея было какое-то странное чувство неподвижности, и по выраженію ея большихъ свѣтлыхъ глазъ нельзя было рѣшить, слушаетъ она музыку или думаетъ о чемъ-то отдаленномъ за тысячи верстъ отъ этой залы, или, быть можетъ, просто дремлетъ на яву.

Звуки лились жалобно и смиренно, одна и та же музыкальная фраза въ три такта повторялась въ минорномъ тонѣ, потомъ переходила въ руладу журчащихъ звуковъ и снова выскакивала въ концѣ музыкальной волны.

Подъ руками музыканта фортепіано вздыхало и переливалось, какъ волынка или тонкая свирѣль, и Вихницкому почему-то почудилось туманное утро, холмы, поросшіе верескомъ и дикій пастухъ, сидящій на краю обрыва надъ рѣчкой, бѣгущей внизу, и изливающій свое чувство въ безыскусственныхъ звукахъ въ униссонъ журчанію волны.

— Что это, Доскинъ? — невольно спросилъ онъ, подождавъ, пока музыкантъ въ сотый разъ прожурчалъ на клавишахъ свою жалобу и, наконецъ, достигъ перерыва.

— Здравствуйте, мадамъ Томкинсъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ дамѣ, которая была женой Томкинса.

— Это голосъ пустынь! — сказала дама, отвѣчая на вопросъ и не обращая вниманія на привѣтствіе. Ея собственный голосъ показался Вихницкому долетѣвшимъ откуда-то изъ далекаго пространства.

Музыкантъ повернулъ лицо навстрѣчу юношѣ.

— Это индѣйская пѣсня, «единеніе съ природой», — сказалъ онъ.

У него были широкія скулы, обтянутыя грубой смуглой кожей и узкіе, широко расставленные, глаза. Онъ былъ индѣецъ чистой крови, изъ быстро угасающаго племени сіуксовъ, и имя его даже въ англизированной формѣ Doeskin означало: Оленья кожа.

Нѣкогда сіуксы вели упорную борьбу съ бѣлыми переселенцами и большая часть ихъ погибла въ битвахъ. Остатки племени утратили свою воинственность и жили на Индѣйской Территоріи въ полуплѣнномъ состояніи, какъ скотъ, запертый въ ограду. Нѣсколько деревень основались у озера Онтаріо близъ канадской границы. Отецъ Доскина былъ старшиной одной изъ деревень и велъ торговлю лѣсомъ. Доскинъ былъ единственнымъ сыномъ, и онъ рѣшилъ дать ему воспитаніе въ городѣ и въ самыхъ лучшихъ школахъ. Старый индѣйскій вождь хотѣлъ сдѣлать изъ Оленьей Кожи инженера, но молодой индѣецъ еще въ дѣтствѣ цѣнилъ выше всего свою свирѣль, выдолбленную изъ рѣчного камыша. Окончивъ среднюю школу, онъ вмѣсто техническаго института, поступилъ въ музыкальную академію.

Спеціальностью своей онъ избралъ фортепіано, но происхожденіе все-таки сказалось. Вмѣсто культурной музыки, онъ болѣе всего интересовался пѣснями индѣйскихъ племенъ, ревностно собиралъ ихъ и стремился соединить ихъ въ нѣчто цѣльное и придать имъ болѣе значительное выраженіе.

Была какая-то трагическая иронія судьбы въ томъ, чтобы одинъ изъ послѣднихъ потомковъ свирѣпаго индѣйскаго племени, пріобщившись къ культурѣ, сталъ именно музыкантомъ и мечталъ о созданіи оригинальной американской музыки изъ странныхъ и простыхъ мелодій, уцѣлѣвшихъ у остатковъ туземныхъ поколѣній въ самыхъ глухихъ углахъ Соединенныхъ Штатовъ.

— Представьте себѣ индѣйскаго мальчика, — заговорилъ Доскинъ. — Онъ мало живетъ подъ кровлей, съ ранняго дѣтства онъ бѣгаетъ по лѣсу и по полю. Онъ сторожитъ на берегу рѣки, какъ маленькія рыбки играютъ въ мелкой водѣ. Онъ знаетъ имена всѣхъ лѣсныхъ птицъ, его учатъ различать слѣды животныхъ. Онъ умѣетъ выбирать дерево для костра и густыя вѣтви для кровли шалаша. Изъ коры краснаго кедра онъ дѣлаетъ себѣ челнокъ. Онъ знаетъ, когда приходитъ время любви для земляныхъ бѣлокъ. Природа для него — домъ и открытая книга. Этотъ мальчикъ въ лѣтній полдень сидитъ на берегу рѣки. Птицы поютъ, вода журчитъ, облака плывутъ надъ его головой, тихій вѣтеръ шуршитъ въ вѣтвяхъ деревьевъ. Онъ беретъ свою свирѣль, и въ устахъ его рождается простая пѣснь, которая отражаетъ и ручей, и облака, шелестъ листьевъ въ лѣсу и щебетъ птицъ на вѣтвяхъ.

Въ коричневыхъ глазахъ музыканта проступило меланхолически-мечтательное выраженіе. Вихницкій попробовалъ приставить къ этой характерной индѣйской головѣ воинственный уборъ изъ орлиныхъ перьевъ, но выраженіе лица Оленьей Кожи не соотвѣтствовало представленію о свирѣпомъ индѣйскомъ воинѣ.

Переведя глаза на ноты, Вихницкій, къ своему удивленію, увидѣлъ наверху страницы изображеніе индѣйца, очень похожаго на Доскина, съ ногъ до головы украшеннаго перьями, съ длиннымъ копьемъ въ рукахъ и ружьемъ за плечами.

— Это портретъ моего дѣда, — сказалъ Доскинъ, слѣдуя взглядомъ за глазами Вихницкаго. — Говорятъ, что я похожъ на него лицомъ. Но вы видите эти перья. Сосчитайте-ка, сколько ихъ! Я не имѣлъ бы права носить такой уборъ. Индѣйскій воинъ могъ втыкать въ свои волосы по одному перу за каждаго убитаго врага…

Присмотрѣвшись къ портрету, Вихницкій увидѣлъ, что изображенный индѣецъ былъ гораздо старше музыканта, хотя онъ затруднился бы опредѣлить возрастъ Оленьей Кожи по его смуглому безбородому лицу. Перьевъ въ уборѣ стараго воина было такъ много, что изъ убитыхъ имъ людей можно было бы составить цѣлую роту.

— Мой дѣдъ былъ стараго закала! — сказалъ Доскинъ. — Онъ ненавидѣлъ бѣлыхъ людей. Вы знаете, наши земли прежде были на югѣ у Миссисипи, а потомъ насъ переселили на сѣверъ. Но лучшая часть нашего племени перешла въ Канаду, гдѣ тогда было совсѣмъ пусто. Тамъ было много рыбы и дичи, но моему дѣду климатъ не нравился. Мнѣ тогда было пять лѣтъ, и онъ мнѣ постоянно говорилъ: «Помни, бѣлые люди отняли у насъ наши теплыя земли и загнали насъ въ эти снѣга, какъ россомахъ». Былъ онъ уже лѣтъ шестидесяти. А раньше, когда онъ былъ моложе, а меня еще не было на свѣтѣ, онъ, говорятъ, ходилъ на границу съ товарищами вести мелкую войну. Пикетъ подрѣжутъ, почту перебьютъ или разграбятъ скваттера.

— Но когда онъ умеръ, мой отецъ вернулся въ штаты! — закончилъ Оленья Кожа.

Вихницкій съ удивленіемъ выслушалъ этотъ неожиданный разсказъ.

— А какая связь между портретомъ и нотами? — спросилъ онъ вдругъ, замѣтивъ, что портретъ поставленъ у первой строки нотъ въ родѣ заглавной виньетки.

— А это его пѣсня! — сказалъ Оленья Кожа. — Когда онъ былъ совсѣмъ молодой. Зимой въ Канадѣ, когда на дворѣ снѣгъ и всѣ озера замерзли, онъ все бывало поетъ ее. «Въ нашей землѣ, говоритъ, теперь воды бѣгутъ, въ нашей землѣ, говоритъ, теперь птицы поютъ!» Мой дѣдъ былъ мастеръ пѣть старыя пѣсни и даже самъ сочинялъ новые мотивы.

Мадамъ Томкинсъ тоже повернула лицо къ юношѣ.

— Мы скоро уѣзжаемъ! — сказала она.

На лицѣ ея застыло странное трагическое выраженіе, и тонъ ея словъ былъ таковъ, какъ будто она сообщала не объ отъѣздѣ, а о похоронахъ.

Мадамъ Томкинсъ была родомъ изъ самаго сердца Новой Англіи. Она выросла въ набожной и зажиточной семьѣ, и пуританскій духъ ея предковъ съ ранняго дѣтства воодушевлялъ ее. Она привыкла думать, что отъ жизни слѣдуетъ брать только терніи и не обращать вниманія на ея цвѣты. Когда ей было двадцать лѣтъ, она рѣшила уѣхать миссіонеркой въ Китай. Родители пошли на компромиссъ и послали ее, вмѣсто того, путешествовать по Европѣ вмѣстѣ съ старой теткой. Она прожила полгода въ Италіи и годъ въ Парижѣ, и когда она вернулась, церковь пресвитеріанской общины, къ которой принадлежала ея семья, показалась ей слишкомъ голой и тѣсной. Сомнѣніе, однако, досталось ей путемъ такой тяжелой борьбы, что она даже заболѣла, и одно время врачи опасались за ея разсудокъ. Впрочемъ, говорили, что въ этомъ потрясеніи участвовалъ французскій художникъ, красивый и безбожный, съ которымъ молодая пуританка познакомилась въ Парижѣ, и еще третье маленькое лицо безъ рѣчей, которое исчезло почти тотчасъ же, какъ и явилось на свѣтъ.

Она провела нѣсколько лѣтъ въ тщетномъ исканіи объектовъ для своего религіознаго чувства, перебывала въ десяткахъ различныхъ обществъ, отъ вегетаріанцевъ до общества реформы женскихъ одеждъ, и опять-таки чуть не уѣхала въ Сирію лѣчить прокаженныхъ въ подражаніе миссъ Марсденъ.

Трудно было бы сказать, что сблизило ее съ Томкинсомъ. Благодушное ученіе автоматическаго прогресса не имѣло ничего общаго съ суровымъ символомъ первороднаго грѣха, принятымъ у старинныхъ англійскихъ диссидентовъ. Быть можетъ, самая туманность философскаго мистицизма показалась ей привлекательной послѣ догматовъ, опредѣленность которыхъ не выдержала критики здраваго смысла. Въ каждой человѣческой и тѣмъ болѣе женской душѣ есть стремленіе къ безконечному и надміровому, и мадамъ Томкинсъ удовлетворяла ему, прислушиваясь къ запутаннымъ мистическимъ построеніямъ своего мужа.

Она, однако, старалась ввести порядокъ въ нѣдра новооснованнаго общества, хотя это ей плохо удавалось. Она работала больше всѣхъ, вела книги и счеты, писала письма, разсылала приглашенія и на половину безсознательно стремилась къ тому, чтобы придать организаціи болѣе опредѣленную форму и превратить ее по возможности въ церковь.

Мадамъ Томкинсъ рѣдко участвовала въ преніяхъ, но слушала очень внимательно. Тайно отъ мужа, она вела дневникъ, куда записывала всѣ изреченія своего мужа. Въ будущемъ, если бы ей пришлось пережить его, этотъ дневникъ могъ бы стать первой священной книгой новой секты.

Впрочемъ, сильная и методическая природа мадамъ Томкинсъ не могла назваться уравновѣшенной. Послѣ потрясенія, которое она пережила въ молодости, нервы ея не были въ полномъ порядкѣ. Время отъ времени на нее находили припадки угрюмости, когда она ни съ кѣмъ не разговаривала, не выходила и все сидѣла въ своей комнатѣ и молча смотрѣла на стѣну. Мистеръ Томкинсъ былъ настолько благоразуменъ, что оставлялъ ее въ покоѣ въ это время и даже дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ.

Другое противорѣчіе природы мадамъ Томкинсъ состояло въ томъ, что она очень любила смутную и неопредѣленную музыку новѣйшей школы. Быть можетъ, это былъ ея методъ мистическаго воспріятія. Она старалась отыскивать малоизвѣстныхъ оригинальныхъ музыкантовъ, которые уклонялись отъ общепринятыхъ путей и стремились достигнуть новыхъ результатовъ въ воспріятіи гармоніи. Она ввела въ общество Оленью Кожу и еще одного молодого композитора, по происхожденію шведа, который стремился объяснить музыкой самыя запутанныя мѣста изъ драмъ Ибсена.

— Мы уѣзжаемъ! — повторила миссисъ Томкинсъ.

Вихницкій вздрогнулъ. Онъ ничего не отвѣтилъ на первое сообщеніе, но теперь слова хозяйки прозвучали для него, какъ эхо.

— Куда? — спросилъ онъ поспѣшно.

— Въ Индію! — сказала мадамъ Томкинсъ.

— Въ Индію, зачѣмъ? — машинально спросилъ Вихницкій.

— За книгой! — сказала хозяйка, подчеркивая своимъ тономъ это короткое слово. — Книга скрытыхъ чудесъ. Пундитъ Омъ-Раби писалъ моему мужу, что въ монастырѣ Тиртанкара въ Дели онъ найдетъ полный списокъ. Друзья зовутъ насъ, — продолжала мадамъ Томкинсъ, — и еще Анди говоритъ, что вредно оставаться столько времени далеко отъ первоисточника мудрости.

Томкинса звали Андреемъ, но она называла его Анди. Въ ея немногихъ словахъ прошли рядомъ, но не смѣшиваясь, двѣ струи, одушевлявшія общество искателей — стремленіе къ мистическому идеалу и исканіе внѣшняго откровенія.

Группа у стола разсѣялась.

— Вонъ Анди уходитъ! — сказала хозяйка.

Вихницкій повернулъ голову и увидѣлъ учителя уже въ дверяхъ, хотя Томкинсъ удалился такъ искусно, что не обратилъ на себя ничьего вниманія.

Вихницкій тоже сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ двери.

— Я хочу проститься съ вами, мистеръ Томкинсъ! — сказалъ онъ. — Еще Богъ знаетъ, — когда опять встрѣтимся!

— Вотъ на! — сказалъ Томкинсъ. — Развѣ вы уѣзжаете куда?

— Вы уѣзжаете! — сказалъ Вихницкій съ легкимъ удивленіемъ.

Томкинсъ часто говорилъ такъ загадочно, что нельзя было уловить истинное состояніе его мыслей.

— Ну вотъ еще! — сказалъ Томкинсъ. — Пойдемте съ нами! — прибавилъ онъ уже изъ коридора, надѣвая пальто.

Оленья Кожа тоже прошелъ мимо Вихницкаго и, въ свою очередь, сталъ надѣвать пальто. Онъ, очевидно, готовился сопровождать Томкинса.

Вихницкій на половину машинально взялъ свою шляпу.

— Куда мы пойдемъ? — спросилъ онъ уже у входной двери.

— Въ клубъ двадцатаго вѣка! — сказалъ Томкинсъ. — Тамъ тоже собралось общество, и я хочу произнести нѣсколько словъ, а мистеръ Доскинъ произвести нѣсколько звуковъ, — прибавилъ онъ, ласково улыбаясь.

Клубъ двадцатаго вѣка находился въ Бруклинѣ по ту сторону Восточной рѣки. Въ прошломъ году Вихницкій одинъ разъ былъ на собраніи. Это было общество богачей, и членами его были по преимуществу дамы, жены банкировъ, фабрикантовъ, оптовыхъ торговцевъ. Клубъ имѣлъ притязаніе на исключительность, — собранія его даже не имѣли особаго помѣщенія и происходили по очереди въ жилищахъ его членовъ. Это подчеркивало претензіи клуба, ибо пріемы велись на широкую ногу, требовали огромной, ярко освѣщенной залы и часто сопровождались ужиномъ на сто или сто пятьдесятъ кувертовъ. Люди, которые могли вести между собою очередь подобнаго рода, очевидно, должны были жить въ дворцахъ и располагать сотнями тысячъ годового дохода. Вмѣстѣ съ тѣмъ клубъ двадцатаго вѣка, какъ видно изъ самаго имени, желалъ слыть оригинальнымъ и полнымъ духа современности. Руководители его подстерегали появленіе всякихъ интеллигентныхъ новинокъ въ кругозорѣ Нью-Іорка и старались привлекать ихъ къ себѣ, хотя бы на одинъ вечеръ. Они были готовы платить за это довольно крупныя деньги и были мало разборчивы въ характерѣ знаменитостей: нѣмецкій мелодекламаторъ, французскій полуподдѣльный графъ, знатокъ дамской литературы, астрологъ изъ Индіаны и даже проповѣдникъ второго пришествія, смѣняли другъ друга на этихъ пышныхъ вечерахъ и были встрѣчаемы съ тѣмъ ненасытнымъ любопытствомъ, которое послѣ жадности къ деньгамъ составляетъ главное побужденіе, руководящее американской толпой.

Въ сущности, выставка любопытныхъ гостей была единственнымъ цементомъ, связывавшимъ членовъ клуба въ одно цѣлое. Наиболѣе интересныхъ изъ нихъ дамы потомъ приглашали на свои частные обѣды и показывали ихъ своимъ младшимъ друзьямъ, которые не принадлежали къ клубу. Такимъ образомъ, слава общества двадцатаго вѣка, постоянно росла и укрѣплялась.

Вихницкій припомнилъ, что въ прошломъ году, когда онъ былъ въ клубѣ, они слушали бельгійскаго художника, который говорилъ о прерафаэлитахъ, но такимъ плохимъ языкомъ и такъ темно и вычурно, что нельзя было понять рѣшительно ничего. Лекція длилась два часа, но всѣ эти дамы терпѣливо сидѣли и смотрѣли оратору въ ротъ своими круглыми сорочьими глазами и не обнаруживали даже особенной скуки.

Пока Вихницкій вспоминалъ эти подробности, они переѣхали рѣку на паромѣ и теперь поднялись вверхъ по высокой, крутой и спокойной улицѣ Вашингтонской Высоты, перемежающейся короткими гранитными лѣстницами и обставленной съ обѣихъ сторонъ большими, хорошо обстроенными домами. Томкинсъ шелъ рука объ руку съ молодымъ человѣкомъ и все поглядывалъ на него своими умными, ласковыми, насмѣшливыми глазами. Они не говорили ни слова, но юноша почувствовалъ, что обаяніе этого высокаго, красиваго, непонятнаго и благодушнаго человѣка понемногу овладѣваетъ его душой.

— Мистеръ Томкинсъ, — заговорилъ онъ, — я хочу спросить васъ…

Томкинсъ утвердительно кивнулъ головой. Въ умѣ Вихницкаго промелькнуло воспоминаніе о томъ, какимъ тономъ миссъ Гленморъ недавно выговаривала свое обращеніе къ Томкинсу — учитель.

— Если я приму ваше ученіе, скажите, какое лучшее средство для распространенія его между людьми.

— Лучшее средство и единственное, — сказалъ Томкинсъ, — чтобы люди вникли въ существо истины и послѣ всесторонняго обсужденія приняли ее по доброй волѣ сами!

— О да! — вздохнулъ Вихницкій. — Но какъ содѣйствовать этому?

— Никакъ! — сказалъ Томкинсъ. — Истина открыта для людскихъ глазъ, но нельзя помочь другому видѣть, какъ нельзя помочь другому ѣсть.

— Развѣ общественныя условія не имѣютъ цѣны? — тихо возразилъ Вихницкій.

Томкинсъ засмѣялся.

— О вы, бѣшеный демократъ! — сказалъ онъ. — Я говорю о лицахъ, а вы говорите о толпѣ!..

Онъ протянулъ послѣднее слово съ особымъ презрительнымъ оттѣнкомъ, который принимаютъ образованные люди въ Америкѣ, когда говорятъ о широкихъ низшихъ классахъ.

— Толпа есть человѣчество, — сказалъ Вихницкій, — которое по вашей теоріи составляетъ главный объектъ мірового прогресса!

— Объектъ прогресса есть прогрессъ, — сказалъ Томкинсъ. — Какое ему дѣло до человѣчества? Но даже для толпы міровые законы создали болѣе универсальное средство убѣжденія, чѣмъ рабочіе союзы и восьмичасовой рабочій день.

Вихницкій ничего не отвѣтилъ. Теперь онъ почувствовалъ, что мысль его движется въ другой плоскости, чѣмъ мысль учителя искателей.

— Это средство — перевоплощеніе, — сказалъ Томкинсъ, — самое лучшее, широкое демократическое средство. Пропаганда фактами лучше пропаганды словомъ, и главное, она универсальна и автоматична, какъ мировые законы!

«Неужели этотъ человѣкъ въ своемъ умѣ?» — промелькнуло въ головѣ Вихницкаго. Но искоса взглянувъ на лицо Томкинса, онъ тотчасъ же сказалъ себѣ, что изъ нихъ двоихъ уравновѣшенность, конечно, на сторонѣ искателя.

— Возьмемъ негра или индѣйца, — продолжалъ Томкинсъ — какъ можете вы ихъ убѣдить въ томъ, что жизнь бѣлыхъ людей имѣетъ превосходство. Но, если въ теченіе нѣсколькихъ поколѣній превратить индѣйца сперва въ татарина, потомъ въ нѣмца, потомъ въ англичанина, провести его по всѣмъ ступенямъ расовой лѣстницы, — въ концѣ своего переселенія онъ получитъ наглядное представленіе, объ общемъ назначеніи человѣческой жизни.

Онъ говорилъ о перевоплощеніи такъ же спокойно и увѣренно, какъ будто это были фазы превращенія бабочки.

Вихницкій не сказалъ ничего. У него пропала всякая охота разговаривать съ искателемъ объ этомъ предметѣ.

Они прошли сотню шаговъ въ совершенномъ молчаніи.

— Итакъ, вы ѣдете! — внезапно заговорилъ Томкинсъ, измѣняя тему и настаивая на своей прежней фикціи, что уѣзжаетъ именно юноша.

Вихницкій опять съ удивленіемъ посмотрѣлъ на спутника.

Въ его словахъ не было вопроса, они звучали, какъ признаніе факта, имѣщагося совершиться, и почти какъ предсказаніе… И въ то же самое время онъ почувствовалъ, что слова Томкинса спускаютъ въ его сердцѣ какую-то туго натянутую струну.

— Куда-нибудь уѣду! — горячо заговорилъ онъ. — Въ аравійскую пустыню, только бы уйти изъ Америки.

— Что такъ? — спросилъ Томкинсъ тѣмъ же тономъ. — Чѣмъ васъ обидѣла Америка?

— Я здѣсь, какъ рыба на сухомъ берегу… — горячо говорилъ Вихницкій. — Кругомъ сытые, проворные, невѣжественные люди. — Даже душу отвести не съ кѣмъ!

— Развѣ въ Америкѣ нѣтъ интеллигентовъ? — спросилъ Томкинсъ лукаво.

— Всѣ американскіе интеллигенты кривоумны! — сгоряча сказалъ Вихницкій и вдругъ запнулся. Послѣднее опредѣленіе было не въ бровь, а прямо въ глазъ его спутнику.

Томкинсъ весело разсмѣялся:

— Кривоумны, — повторилъ онъ съ разстановкой. — Славное словечко. Я, значитъ, кривоуменъ, благодарю, не ожидалъ!

— Вы исключеніе, — съ раскаяніемъ въ голосѣ возразилъ Вихницкій.

Онъ тоже сознавалъ, что новое, выдуманное имъ слово очень подходитъ къ Томкинсу.

— Вотъ вы какой! — качалъ головой Томкинсъ. — Собираетесь въ аравійскую пустыню, а я еще хотѣлъ васъ звать съ собою въ Индію!

Нѣсколько часовъ тому назадъ Вихницкій бросился бы навстрѣчу такому предложенію, но теперь онъ выслушалъ его только съ удивленіемъ и безъ особой радости. Индія, конечно, была очень далека отъ Америки и находилась почти на другой полосѣ земной оси физически и духовно, но юноша почувствовалъ, что общество этихъ американскихъ искателей истины принесетъ атмосферу кривоумныхъ идей даже въ монастырь Тиртанкара въ Дели. Между тѣмъ его тяготила не матеріальная обстановка, а умственная среда, и самые жгучіе его запросы не имѣли ничего общаго съ «источникомъ скрытыхъ чудесъ».

— Я хочу, чтобы вы прочли источникъ скрытыхъ чудесъ, — сказалъ Томкинсъ, какъ будто подслушавъ теченіе его мыслей, — тамъ вы найдете себѣ отвѣтъ.

— А что касается условій, — прибавилъ онъ, — мы могли бы сговориться. Мнѣ нуженъ секретарь. Или, если угодно, не нуженъ, — прибавилъ онъ черезъ минуту, — но можно выкроить средства на вашу поѣздку… Карсонъ тоже заинтересованъ книгой мудрости, — прибавилъ онъ съ прежней улыбкой. Это было имя одного изъ бруклинскихъ богачей, который интересовался оккультизмомъ.

— Я подумаю и дамъ вамъ отвѣтъ, — сказалъ Вихницкій.

— Ну, хорошо, подумайте! — согласился Томкинсъ. — А я вотъ думаю, о чемъ сказать почтенному «двадцатому вѣку»? Взять развѣ вашу тему о перевоплощеніи? Какъ вы думаете?..

Вихницкій промолчалъ, но Томкинсъ не ждалъ отвѣта.

— Ихъ, знаете, слишкомъ мало, — продолжалъ онъ, — сотня человѣкъ не вдохновляетъ оратора. Тысячи — это другое дѣло. Вы теряете индивидуальное воспріятіе вашихъ слушателей, и всѣ они сливаются для васъ въ одинъ живой организмъ, и вы говорите съ ними, какъ съ однимъ человѣкомъ. Съ такой толпой я ощущаю себя необычайно счастливымъ и постоянно чувствую и вижу, что надо сказать и показать ей.

Вихницкій опять промолчалъ, не зная, что сказать. Въ ряду многочисленныхъ совершенствъ, принадлежавшихъ вождю искателей, было недюжинное лекторское искусство, которое дѣлало его предметомъ постояннаго искательства со стороны всѣхъ клубовъ и обществъ Нью-Іорка. Самый тонъ его голоса, независимо отъ содержанія, сразу привлекалъ слушателей на его сторону. Томкинсъ любилъ свое лекторство и наслаждался имъ, какъ настоящій артистъ. Ему, очевидно, не приходило въ голову, что теоретическое презрѣніе къ толпѣ и практическое стремленіе имѣть аудиторію побольше заключаетъ въ себѣ противорѣчіе. Въ этомъ отношеніи онъ былъ вполнѣ подобенъ кругу американскихъ интеллигентовъ, которые, съ одной стороны, относятся свысока къ толпѣ, а съ другой — переѣзжаютъ изъ города въ городъ, устраивая публичныя лекціи и привлекая слушателей по платнымъ билетамъ.

Зала, въ которой собрался клубъ, была длинная, узкая, съ колонками по серединѣ и съ широкими зеркалами на узкихъ сторонахъ, которыя отражали обильные электрическіе рожки и прибавляли слѣва неправо безконечную перспективу длинныхъ, узкихъ, исчезающихъ въ туманѣ покоевъ.

Два негра лакея услужливо раскрывали двери передъ каждымъ входящимъ. Трое другихъ принимали одежду. Внизу, у параднаго входа, стоялъ гайдукъ, огромный, черный и неподвижный, какъ статуя изъ темной бронзы. Хозяйка дома была родомъ изъ Виргиніи и считала, что бѣлому человѣку приличнѣе всего имѣть черныхъ слугъ.

Несмотря на свою величину, залъ былъ полонъ. Члены клуба сидѣли семьями, жены и мужья, родители и дѣти вмѣстѣ. Семейное сходство простиралось иногда на цѣлый рядъ стульевъ. Очевидно, несмотря на свою многолюдность, клубъ этотъ былъ семейнымъ учрежденіемъ. Впрочемъ всѣ эти гости, сытые, съ упитанными, тусклыми и самодовольными лицами, были какъ-то семейственно похожи другъ на друга. Вихницкому бросились въ глаза пышные наряды дамъ, шелкъ, кружева, оголенныя шеи, украшенныя ожерельями, золото, брилліанты.

Въ Европѣ такіе наряды можно было бы встрѣтить развѣ на придворномъ балу. Эти купцы и купчихи помнили твердо, что «по платью встрѣчаютъ», и постоянно старались прежде всего украсить свою внѣшнюю оболочку.

На эстрадѣ молодая дѣвица, черноволосая, толстая и очень низко декольтированная, пѣла низкимъ контральто гимнъ Танитѣ американскаго композитора Жильберта, на мотивъ изъ Саламбо Флобера, странное музыкальное произведеніе, претендующее на вагнеровскій стиль, но, въ сущности, столь же мало похожее на Вагнера, какъ геометрическій чертежъ на ярко написанную картину.

Лицо у пѣвицы было добродушное и не особенно умное. Съ перваго взгляда на нее можно было видѣть, что она дочь богатыхъ родителей, что пищевареніе у ней прекрасное и что за свою жизнь она не знала, что такое минутное огорченіе.

Дамы смотрѣли на нее скучными глазами. Она принадлежала къ членамъ клуба, и наблюдать ее было мало интересно. Кромѣ того, на высокихъ мѣстахъ у нея не хватало голоса, и ея контральто неожиданно переходило въ фистулу, и при яркомъ свѣтѣ лампъ можно было видѣть, какъ наливается жила на ея бѣлой лоснящейся шеѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ послѣ прихода Вихницкаго и его спутниковъ, она кончила, и публика наградила ее дружными рукоплесканіями. По всей вѣроятности, дамы благодарили ее за то, что она, наконецъ, перестала пѣть.

Оленья Кожа и Томкинсъ вошли въ дверь и прямо прошли на эстраду. Вихницкій только теперь замѣтилъ, что они во фракахъ. Ему показалось, что недавно въ обществѣ искателей они были одѣты въ обыкновенное платье, и ему стало смѣшно. Выходило такъ, какъ будто они переодѣлись въ трамваѣ или гдѣ-нибудь въ уборной, во фраки изъ бутафорскаго клубнаго матеріала.

Предсѣдатель вечера, толстый, рыжій старикъ, въ бѣлыхъ очкахъ и высокомъ цвѣтномъ жилетѣ, сдѣлалъ два шага впередъ.

— Господинъ Доскинъ, — сказалъ онъ, — чистокровный индѣецъ изъ страны Великихъ озеръ, будетъ имѣть честь сыграть намъ нѣсколько музыкальныхъ пьесъ своего сочиненія, переработанныхъ изъ національныхъ мотивовъ его племени…

Вихницкій даже вздрогнулъ. Рыжій старикъ такъ и сказалъ: будетъ имѣть честь, вмѣсто: сдѣлаетъ намъ честь, какъ всегда говорится въ такихъ случаяхъ въ цивилизованномъ мірѣ.

Оленья Кожа немедленно сѣлъ за фортепіано и заигралъ ту же наивную индѣйскую пѣсенку. Онъ, очевидно, разучивалъ ее въ клубѣ искателей и готовился получше исполнить свой очередный нумеръ предъ богатыми зрителями.

Внезапно Вихницкій задалъ себѣ вопросъ, получаетъ ли этотъ потомокъ дикихъ сіуксовъ разовую плату за пѣсни своего дѣда, и тотчасъ же рѣшилъ, что да. Жизнь въ Нью-Іоркѣ требуетъ большихъ расходовъ, и индѣйскій лѣсоторговецъ изъ сѣвернаго захолустья не могъ снабжать сына достаточнымъ доходомъ.

Тѣмъ не менѣе Оленья Кожа игралъ съ большимъ искусствомъ и одушевленіемъ. За пѣсней единенія съ природой слѣдовало заклинаніе бури, потомъ танецъ призраковъ и, наконецъ, пѣсня безсмертнаго голоса.

Передъ каждой пьесой Оленья Кожа выходилъ на эстраду и объяснялъ публикѣ ея содержаніе въ простыхъ и живописныхъ словахъ, произнося ихъ съ шепелявымъ, чуть-чуть иностраннымъ акцентомъ. О безсмертномъ голосѣ онъ сказалъ, что онъ нѣкогда принадлежалъ великому воину, который былъ убитъ въ сраженіи. Послѣ смерти душа его носится по свѣту, отыскивая другого воина столь же великаго и храбраго, которому она могла бы передать свою земную часть, ибо только тогда ея безсмертное начало можетъ освободиться и воспарить къ великому духу Вакондѣ. Отрядъ молодыхъ воиновъ, остановившихся на привалъ въ лѣсу, слышитъ въ глубинѣ лѣса пѣніе, и одинъ изъ нихъ, самый храбрый и чистый изъ всѣхъ, уходитъ на голосъ и находитъ на полянѣ небольшой костеръ, вокругъ котораго носится голосъ, разсказывающій цѣль своихъ постоянныхъ поисковъ.

Наконецъ, Оленья Кожа кончилъ, раскланялся и ушелъ въ боковую дверь, какъ уходитъ актеръ, сказавшій послѣднюю фразу на сценѣ.

Томкинсъ явился немедленно послѣ него, не дожидаясь даже рекомендаціи рыжаго старика. Онъ былъ слишкомъ хорошо извѣстенъ этому кругу слушателей и слушательницъ и пользовался нѣкоторыми особыми правами.

Прежде чѣмъ начать, онъ быстро оглядѣлъ залу и улыбнулся, и большая половина слушателей улыбнулась ему въ отвѣтъ, ожидая услышать нѣчто сладкое, красивое, столь же пріятное щекочущее нервы, какъ очень тонкое и рѣдкое вино послѣ затянувшагося обѣда.

«— Милостивыя государыни и милостивые государи! — началъ Томкинсъ, склоняя немного набокъ свою прекрасную голову. — Человѣчество есть великое собраніе живыхъ душъ. Но изъ нихъ, быть можетъ, только четверть воплотилась на землѣ. Три четверти скрыты въ блаженствѣ покоя или обвиты грезами желаній, которыя даютъ душамъ одежду при каждомъ новомъ воплощеніи. Мы — части единой великой жизни. Стезею времени мы идемъ къ полному развитію, и вся земля есть наше наслѣдство. Мы, которые живемъ и движемся на землѣ въ эту минуту, мы уже прошли въ прежнее время сквозь множество богатыхъ и разнообразныхъ испытаній. Мы охотились за оленями въ угрюмыхъ германскихъ лѣсахъ, встрѣчали Цезаря и Брута на римскомъ форумѣ, строили пирамиды въ Египтѣ, бродили въ лѣсахъ Атлантиды, надъ которою теперь катится море, и въ еще болѣе древнихъ странахъ, тамъ, гдѣ песчаные вихри заметаютъ теперь безводный Тарымъ и пустыню Гоби.

Не смущайтесь тѣмъ, что память наша, повидимому, не хранитъ пурпурныхъ слѣдовъ этихъ яркихъ и странныхъ эпохъ. Пока въ читальной залѣ горитъ пламя газа, или дневной свѣтъ льется въ окна, цвѣтныя картины волшебнаго фонаря не выступаютъ на экранѣ, но онѣ здѣсь, онѣ есть, лучи ихъ падаютъ на полотно и отражаются въ нашемъ глазу, и если ослабнетъ внѣшній свѣтъ, ихъ внутренній свѣтъ выступитъ не менѣе ярко.

Наша текущая жизнь, какъ средневѣковая молитва, написанная монахомъ на крѣпкомъ старомъ пергаментѣ, поверхъ греческаго гимна. Смойте молитву, и прежнія начертанія снова выступятъ на свѣтъ.

Наша прошлая жизнь развилась, какъ растеніе, которое достигло зрѣлости, и породило цвѣтокъ, яркій, граціозный и пахучій, чуждый растенію и въ то же время созданный изъ его сущности.

Время цвѣтенія есть временное блаженство покоя. Но въ цвѣткѣ скрыты сѣмена, которыя въ свое время снова произведутъ такое же растеніе и жизнь и такой же прекрасный цвѣтокъ. Сѣмена суть матеріальныя желанія, скрытыя въ покоящейся душѣ, которыя въ свое время приводятъ насъ вновь къ воротамъ воплощенія, и такъ цвѣтеніе и жатва смѣняютъ другъ друга безъ конца.

Но у источника вѣчной мудрости лежитъ дорога освобожденія. Когда всѣ желанія души по очереди истощатся, смертное становится безсмертнымъ и временное вѣчнымъ, — зная всѣ вещи, становится всеобъемлющимъ!..»

Томкинсъ говорилъ долго въ томъ же родѣ, пересыпая свою рѣчь живописными сравненіями и отрывками изъ санскритскихъ книгъ.

Онъ сказалъ, что низшія расы земли населены наиболѣе отсталыми душами. Когда эти души выучатъ свой первый урокъ, отсталые народы исчезнутъ. На свѣтѣ есть души всѣхъ степеней развитія и расы разнаго цвѣта, желтыя, бѣлыя, черныя, чтобы дать имъ возможность проходить различные уроки.

Въ каждомъ новомъ воплощеніи мы научаемся чему-то новому, и въ этомъ состоитъ существо прогресса.

Слушатели сидѣли неподвижно и боялись проронить хоть слово. Томкинсъ владѣлъ сердцами этихъ людей, ибо увлекательная рѣчь подавала имъ надежду, что эта интересная и сладкая жизнь не окончится внезапно въ узкомъ, черномъ мѣшкѣ смерти, и за ней послѣдуетъ другая, еще болѣе и пріятная и интересная, а потомъ еще другая, и такъ далѣе безъ конца.

Вихницкій слушалъ его съ тѣмъ же смѣшаннымъ чувствомъ, которое родилось въ немъ еще въ началѣ вечера, въ обществѣ искателей.

Томкинсъ постоянно упоминалъ о прогрессѣ, о вѣрѣ въ будущее. Онъ еще разъ повторилъ, что каждый изъ насъ долженъ побывать негромъ, китайцемъ и индѣйцемъ, и, обращаясь къ этимъ людямъ, исполненнымъ расовыхъ предразсудковъ, посовѣтовалъ имъ быть какъ можно терпимѣе насчетъ бѣлой и черной кожи.

Въ то же самое время онъ настойчиво и подробно говорилъ о различныхъ перевоплощеніяхъ и разсказывалъ, какъ одинъ изъ его знакомыхъ помнилъ свои жертвоприношенія въ египетскомъ храмѣ между лапъ гранитнаго сфинкса, а другой припоминалъ свое участіе во второй пунической войнѣ.

Наконецъ, Томкинсъ кончилъ свою рѣчь. Въ залѣ произошло смятеніе, большинство гостей вскочили со своихъ мѣстъ и направились къ краснорѣчивому оратору. Всѣ знали, что онъ уѣзжаетъ въ далекій путь, и дамы въ особенности хотѣли непремѣнно пожать ему руку и обмѣняться съ нимъ хоть нѣсколькими бѣглыми словами.

Напоръ публики былъ такъ великъ, что передніе ряды стульевъ совершенно разстроились, но рыжій предсѣдатель, съ практичностью, выработанной въ привычкѣ къ публичной жизни, тотчасъ же построилъ подошедшихъ длиннымъ рядомъ и допускалъ ихъ на эстраду по очереди, какъ передъ окошечкомъ кассы.

Томкинсъ стоялъ у фортепіано съ самой обворожительной улыбкой и усердно пожималъ протягивающіяся къ нему руки, благодарилъ за похвалы и въ свою очередь разсыпалъ комплименты.

Насмѣшливое чувство проснулось въ Вихницкомъ. Всѣ эти клубы, разговоры и пренія показались ему вдругъ слишкомъ безсодержательны и ветхи, и онъ почувствовалъ себя, какъ молодой Анахарсисъ передъ греческими софистами.

Не дожидаясь Томкинса, онъ вышелъ на улицу и сталъ спускаться внизъ по каменнымъ ступенькамъ, и ему было пріятно чувствовать подъ ногами твердую гранитную почву и видѣть окна домовъ, фонари и другіе обыкновенные предметы, внѣ связи съ мудрствованіями о томъ, чего никто не вѣдаетъ и не можетъ вѣдать.

Виноградъ вызрѣлъ какъ-то совсѣмъ внезапно. Урожай былъ такъ великъ, что тяжесть гроздьевъ оттягивала лозы до самой земли.

Рабиновичъ, имѣвшій двадцать акровъ виноградника, потиралъ руки отъ удовольствія. Весь этотъ сборъ, проданный на морскомъ берегу, обѣщалъ принести тысячу долларовъ прибыли.

Надо было, однако, торопиться съ уборкой, ибо зрѣлыя ягоды стали осыпаться. Между тѣмъ рабочихъ рукъ не хватало, ибо каждый фермеръ, даже изъ самыхъ мелкихъ, былъ занятъ въ это время собственнымъ урожаемъ.

Пораскинувъ умомъ, Рабиновичъ рѣшилъ воспользоваться наступающимъ субботнимъ днемъ, который праздновался въ Ноксвилѣ вмѣсто воскресенья, и созвать нѣчто въ родѣ помочи, чтобы сразу очистить свой виноградникъ.

Конечно, это была помочь на американскій ладъ, съ полной заработной платой и обильными угощеніями не въ счетъ, но Рабиновичъ уже успѣлъ получить заказъ на поставку большей части своего сбора и прежде всего заботился о быстротѣ работы.

Въ субботу рѣзчики винограда вышли съ корзинами и начали убирать участокъ ноксвильскаго богача. Ихъ было около тридцати человѣкъ. Все это были большей частью фабричныя работницы, которыя прельстились возможностью заработать лишніе полтора доллара.

Ѳеня и Катерина пришли обѣ, но, кромѣ нихъ, не было никого изъ русинско-польскихъ рабочихъ. Еще пришли нѣсколько учениковъ земледѣльческой академіи, все совсѣмъ молодыхъ мальчиковъ, ибо болѣе взрослые не захотѣли продать свой праздничный отдыхъ.

Вмѣстѣ съ ними пришелъ Вихницкій, который внезапно сталъ практиковаться въ земледѣльческомъ трудѣ, къ немалому удивленію учениковъ, привыкшихъ видѣть его только за книгами и исправленіемъ ученическихъ тетрадей.

Съ ранняго утра рѣзчики вышли на работу и медленно стали подвигаться вдоль изгородей, срѣзая большія темносинія кисти и складывая ихъ въ корзину. Одна изъ рѣзчицъ попробовала запѣть пѣсню, но большая часть усердно набивала ротъ ягодами, ибо рѣзчики имѣли неограниченное право ѣсть прямо съ кустовъ.

Легкомысленныя фабричныя работницы шутили и пересмѣивались. Послѣ надоѣвшихъ швейныхъ машинъ и вязальныхъ станковъ, легкая работа на открытомъ воздухѣ казалась имъ скорѣе игрой, чѣмъ серьезнымъ дѣломъ, но по мѣрѣ того, какъ солнце поднималось вверхъ, настроеніе ихъ стало измѣняться.

Корзина быстро тяжелѣла, и ее надо было тащить на лѣвой рукѣ, пока правая срѣзала виноградъ; то и дѣло нужно было относить полныя корзины къ телѣгамъ, увозившимъ сборъ. Кое-кто съ непривычки обрѣзалъ себѣ пальцы, вдобавокъ гроздья росли такъ низко, что для того, чтобы срѣзать все, нужно было поминутно нагибаться и ползать по землѣ, раздвигая вѣтви.

Обѣ крестьянки постепенно стали отодвигаться отъ толпы городскихъ дѣвушекъ, не привыкшихъ къ открытому солнцу и рѣзкому полевому зною. Смѣтливый фермеръ поставилъ ихъ на разныхъ концахъ участка, для того, чтобы онѣ вели за собой подругъ.

Ученики работали близко отъ Ѳени и старались не отставать. Особенно одинъ очень малорослый мальчикъ, съ большой стриженой головой и оттопыренными ушами, извивался, какъ вьюнъ, обламывая и срѣзая кисти, иногда даже срывая ихъ зубами, только чтобы поскорѣе наполнить свою корзину. Но ему приходилось поминутно ставить ее на землю, ибо его руки были слишкомъ малы и коротки, и въ концѣ концовъ онъ тоже отсталъ.

Вихницкій выбралъ мѣсто рядомъ съ Катериной. Въ минувшія нѣсколько недѣль онъ нѣсколько разъ встрѣчался съ молодой крестьянкой, но разговоры ихъ были кратки и незначительны. Юношу смущала эта пышная, увѣренная въ себѣ дѣвушка, и даже ласковая насмѣшка ея спокойнаго взгляда какъ будто связывала слова, готовыя сорваться съ его языка, и заставляла его душу уходить внутрь и прятаться въ молчаніи, какъ улитка въ раковинѣ. Онъ всегда заставалъ ее за дѣломъ, и ничто такъ не подчеркивало грани между ними, какъ эта непрерывная грубая работа дѣвушки. И глядя, какъ искусно она справляется съ вилами, метлою или заступомъ, Вихницкій всегда чувствовалъ стыдъ за свое положеніе бѣлоручки, и работа казалась ему какимъ-то новымъ элементомъ, въ которомъ эта дѣвушка движется искусно и безшумно, между тѣмъ какъ онъ стоитъ внѣ, какъ непосвященный, и не знаетъ, какъ открыть себѣ доступъ въ эту новую стихію.

Именно подъ вліяніемъ этого чувства Вихницкій сталъ работать на опытныхъ поляхъ академіи и даже попалъ на виноградную помочь Рабиновича. Рядомъ съ Катериной онъ сталъ почти случайно, но, къ собственному удивленію, она казалась ему теперь проще и доступнѣе. Теперь онъ былъ такимъ же работникомъ, какъ и она, быть можетъ, даже лучшимъ, ибо онъ имѣлъ болѣе подробное представленіе объ уборкѣ винограда, чѣмъ молодая дѣвушка.

Катерина сначала работала медленно и срѣзала кисти такъ осторожно, какъ будто онѣ были стеклянныя. Потомъ ей пришло въ голову, что въ сущности эта работа похожа на жатву серпомъ, и она стала работать съ проворствомъ и методичностью опытной жницы, цѣпко захватывая и оттягивая овальную кисть, какъ будто отгибая снопъ, и потомъ срѣзывая ее легкимъ прямымъ движеніемъ своего широкаго ножа.

Вихницкій, однако, не отставалъ. Онъ выбралъ себѣ самую глубокую корзину, и его длинныя руки давали ему возможность съ большимъ удобствомъ доставать наиболѣе далекія кисти.

Аллеи виноградника сузились, лозы тянулись длинными прямыми шпалерами. Катерина обрѣзывала лѣвую сторону, а Вихницкій правую, и они были совсѣмъ близко другъ отъ друга.

— Нравится вамъ эта работа, Катерина Ивановна? — спросилъ Вихницкій, поглядывая на молодую дѣвушку, которая оттянула отъ тычины длинную гибкую лозу и проворно срѣзывала одну кисть за другою. Катерина была въ короткой юбкѣ и бѣлой холщевой кирсеткѣ, плотно облегавшей ея стройный станъ. Ея толстая коса была заплетена голубой лентой и обвязана вокругъ головы. Вѣтеръ, пролетавшій надъ полемъ, игралъ завитками свѣтлыхъ волосъ на ея вискахъ, и она спокойно улыбалась, продолжая свою работу. Она показалась Вихницкому совсѣмъ иной, особенной отъ другихъ дѣвушекъ, похожей скорѣе на богиню этого виноградника, собирающую плоды, чтобы одарить ими покровительствуемыхъ ею смертныхъ.

— Нравится вамъ эта работа, Катерина Ивановна?

— Ништо, — сказала Катерина. — Сладкая работа… Чудная это земля, Амирика, — прибавила она, усмѣхнувшись.

— А что? — быстро спросилъ Вихницкій. Ему показалось, что онъ уловилъ въ ея словахъ родственную ноту.

— Да какъ же? — сказала Катерина. — Даже смѣшно. Есть всякій овощъ, рѣпа, картошка, яблоки или этотъ виноградъ, а хлѣбовъ нѣтъ… Только одна кекериза!.. Откуда они хлѣбъ берутъ? — прибавила она наивно. — Должно быть, русскіе имъ посылаютъ!

Катерина, какъ и ея сестра, зиму или двѣ посѣщала школу, но ея понятія о международныхъ отношеніяхъ не далеко ушли отъ странницы Ѳеклуши.

— У нихъ есть свой хлѣбъ! — возразилъ Вихницкій. — Тамъ, на закатѣ солнца, — онъ показалъ рукой на западъ, — есть такія земли, какихъ нѣтъ на всемъ свѣтѣ. Тепло, зимы совсѣмъ нѣтъ, земля черноземъ. Тамъ сѣютъ пшеницу, разводятъ скотъ, лошадей, все равно какъ у насъ на Донщинѣ!

— А много тамъ земли? — спросила Катерина.

— Много, — сказалъ Вихницкій. — Если всю русскую землю взять безъ Сибири, то въ два раза больше земли!

— Вре! — невольно вырвалось у Катерины. — Вотъ бы нашимъ мужичкамъ туда! — подумала она вслухъ. — Небось, тамъ своихъ мужиковъ безъ счету! — прибавила она суровымъ тономъ.

Она какъ будто хотѣла возразить сама себѣ, что тѣ черноземныя земли заняты, и что для тверскихъ мужиковъ не осталось шансовъ.

— Своихъ мужиковъ мало, — сказалъ Вихницкій, — а кто пріѣдетъ со стороны, нѣмцы, венгерцы, или поляки, тотъ беретъ землю и заводитъ хозяйство. Каждый годъ пріѣзжаютъ тысячи, а пустой земли еще много!

— А дешева тамъ земля? — спросила Катерина.

— Если въ глушь заѣхать, очень дешева, — сказалъ Вихницкій, — можно даже у казны взять усадьбу, безъ всякой платы!

Онъ старался сдѣлать свои объясненія какъ можно понятнѣе для Катерины и потому употреблялъ такія слова, какъ казна, мужикъ, и сравнилъ американскій Дальній Западъ съ Донщиной.

— А отчего моя сестра туда не поѣхала? — спросила дѣвушка, точно соображая.

— Я не знаю, отчего, — сказалъ Вихницкій. — Русскіе, видно, жмутся къ кучѣ, какъ бараны. Тамъ въ десять разъ лучше, чѣмъ здѣсь.

— А рожь растетъ тамъ? — спросила дѣвушка съ новымъ сомнѣніемъ въ голосѣ.

— Ржи мало сѣютъ, — сказалъ Вихницкій. — Здѣшній народъ бѣлохлѣбникъ, все крупчаткой живетъ!

— А пшеница каждый годъ вырастаетъ въ человѣческій ростъ, — продолжалъ онъ. — Недороду у нихъ нѣтъ, все урожай. Мужики живутъ какъ помѣщики!.. По правдѣ сказать, — такъ они кормятъ полсвѣта пшеницей…

— А заработки есть тамъ? — спросила Катерина.

— Лучше здѣшняго! — сказалъ Вихницкій. — Работы много, а рукъ не хватаетъ. Всѣ припасы дешевы. Фрукты, вино…

— Я думаю туда уѣхать! — рѣшительно закончилъ онъ. — Тамъ просторъ, и люди тамъ настоящіе, вольные, довольные люди. Вездѣ лѣса, степи… Здѣсь и въ деревнѣ фабрика… На полѣ, какъ на городской работѣ. А тамъ зайди въ дремучій лѣсъ и мѣряй свою силу, воюй съ чащей и порослью, сколько отвоюешь, столько и твое!..

Мысль объ отъѣздѣ на дальній Западъ неоднократно приходила Вихницкому. Онъ говорилъ объ этомъ съ Баскиной на другой день послѣ пріѣзда дѣвушекъ въ Носквилъ. Послѣдная встрѣча съ Томкинсомъ дала новый толчекъ этому плану.

— Другіе люди уѣзжаютъ! — сказалъ себѣ Вихницкій и сталъ серьезно подумывать о томъ, чтобы бросить мѣсто и ѣхать на поиски лучшей жизни въ полудикія степи Техаса или въ горныя дебри Монтаны.

Катерина не отвѣчала. Съ минуту оба рѣзчика усердно собирали и складывали въ корзины виноградъ.

Аллея стала еще уже, и они шли совсѣмъ рядомъ.

Въ одномъ мѣстѣ Катерина, нагнувшись около куста, выдвинувшагося впередъ, задѣла Вихницкаго плечомъ. Легкая дрожь пробѣжала по жиламъ Вихницкаго. Въ головѣ его стало смутно и жарко, какъ будто онъ хлебнулъ крѣпкаго вина. И вдругъ онъ почувствовалъ, что между нимъ и дѣвушкой устанавливается какая-то новая связь. Катерина во второй разъ показалась ему близкой и доступной, и весь міръ внезапно появился передъ нимъ проще, бодрѣе и жизнерадостнѣе.

Неясныя желанія, которыя день за днемъ складывались въ его душѣ, сразу пріобрѣли опредѣленную форму.

«Что тутъ перебирать? — думалъ онъ просто и почти грубо. — Вотъ возьму Катерину, поѣдемъ на Западъ, заведемъ ферму… скотъ, своя земля… Нарожаемъ дѣтей, врастемъ въ землю, вотъ какъ эти кусты, корни пустимъ, въ сѣмя уйдемъ!».

— Катя! — сказалъ онъ смѣло и просто, пододвигаясь къ дѣвушкѣ, какъ будто для того, чтобы обчистить поперечную вѣтвь. — Знаешь что, поѣдемъ со мной на Западъ!

— Н-ну тебя, — сказала Катерина, улыбаясь. — Ты еще завезешь да бросишь!

— Зачѣмъ я брошу? — сказалъ Вихницкій, чрезвычайно довольный, что разговоръ принимаетъ такую ясную форму.

Катерина опять нагнулась и протянула свои руки мимо него. Тогда онъ въ свою очередь протянулъ руку и поймалъ ее за станъ тѣмъ жестомъ, какой онъ двадцать разъ видѣлъ въ обращеніи между фабричными парнями и дѣвушками въ Ноксвилѣ и другихъ мѣстахъ.

Катерина ловко увернулась и такъ сильно толкнула его локтемъ въ бокъ, что онъ невольно отскочилъ и ударился плечомъ объ угловатую тычину палисадника.

— Не трожь! — сказала она предостерегающимъ тономъ.

— Что, видно жжется? — прибавила она съ насмѣшкой, видя, какъ Вихницкій потираетъ себѣ ушибленное мѣсто. — Не вороши, когда руки не хороши!

Юноша внезапно бросилъ ножъ и схватилъ дѣвушку за обѣ руки; какъ бываетъ со всѣми застѣнчивыми людьми, его охватила ни съ чѣмъ несообразная смѣлость, и онъ сталъ изо всѣхъ силъ притягивать дѣвушку въ свои объятія.

— Отстань, безумный! — сказала Катерина. — Видишь, мальчишки смотрятъ.

Ея правая кисть, сжатая въ лѣвой рукѣ Вихницкаго, продолжала держать рѣзакъ.

— Смотри, обрѣжу! — сказала она, усиливаясь вырвать руки. На половину наполненная корзина, которая висѣла у дѣвушки на локтѣ, съѣхала внизъ и больно ударила ее дужкой по пальцамъ.

Катерина, наконецъ, разсердилась.

— Охальникъ! — крикнула она, нахмуривъ брови. — Пусти!

Опасаясь порѣзаться въ борьбѣ, она выпустила ножъ и съ такой силой дернула свои руки, что корзина съ виноградомъ отлетѣла впередъ и попала ребромъ прямо въ лицо Вихницкому.

Кисти винограда вылетѣли и разлетѣлись по землѣ. Предпріимчивость Вихницкаго исчезла такъ же внезапно, какъ и явилась. Онъ остался растерянно стоять на мѣстѣ, чувствуя на своемъ лицѣ ударъ корзины, какъ пощечину. Смущеніе его было такъ очевидно, что сердце Катерины тотчасъ же прошло.

— Охъ, ты Микита, распахни рукава! — сказала она, нагибаясь и торопливо принимаясь собирать виноградъ въ корзину.

— Самъ съ аршинъ, а лѣзешь на старшинъ!

Корзина Вихницкаго попалась ей по дорогѣ, и она проворно отбросила ее подъ ноги молодому человѣку.

Вихницкій тоже нагнулся, подобралъ свою корзину и рѣзакъ и, не говоря ни слова, ушелъ на другой конецъ виноградника. Его сторона аллеи была очищена, и въ этомъ углу больше не было работы на двоихъ.

Другіе рѣзчики постепенно приближались, двигаясь каждый вдоль особой аллеи шпалеръ, и чтобы найти себѣ мѣсто, ему пришлось отойти на лѣвый конецъ виноградника, гдѣ собирались наиболѣе отставшія работницы.

Теперь на полѣ было очень жарко. Фабричныя дѣвушки устали, непривычная тяжесть корзины давила имъ руки, необходимость постоянно нагибаться и ползать вокругъ кустовъ успѣла натрудить имъ спину. И имъ казалось теперь, что работа у машинъ, гдѣ онѣ могли спокойно сидѣть на стулѣ, въ прохладѣ закрытаго помѣщенія, въ десять разъ пріятнѣе и легче.

Вихницкій опять попалъ въ одну аллею съ знакомой дѣвушкой, дочерью того самаго домохозяина, у котораго онъ снималъ квартиру. Онъ невольно сталъ сравнивать ее съ Катериной. Она работала медленно и съ неловкими движеніями. Лицо ея было все въ поту, и узкое городское платье завилось вокругъ ея длиннаго тѣла, какъ неудобная простыня, спутывая ея движенія.

Вихницкій тоже работалъ медленно и старался держаться наравнѣ съ дѣвушкой.

— Тяжелая работа! — сказала она, мотнувъ головой, чтобы отбросить назадъ свои выбившіяся косы.

— Не человѣку годится, а скоту. Оттого мужики такъ похожи на скотъ! — прибавила она съ исконнымъ презрѣніемъ, которое городская мышь чувствуетъ къ деревенской.

— Можетъ, мы сами не годимся! — возразилъ Вихницкій угрюмо.

Свѣтлая кофта дѣвушки была вся испачкана темными пятнами отъ раздавленныхъ ягодъ, какъ будто она побывала въ точилѣ, и онъ опять сравнилъ ее съ Катериной, которая даже въ борьбѣ съ нимъ сохранила незапятнанной свою бѣлую кирсетку.

— Ну вотъ! — возразила дѣвушка. — Всякій скажетъ, что это хамская работа. И я-то дура, что пошла работать въ праздникъ! — прибавила она недовольно.

Вихницкій умышленно отсталъ и, наконецъ очутился на самомъ краю рабочаго отряда. Здѣсь онъ увидѣлъ Баскину, которая шла сзади всѣхъ вмѣстѣ съ двумя дѣвочками-подростками, у которыхъ не было силы, чтобы работать наравнѣ со старшими. Онѣ собирали такъ мало, что телѣга не подъѣзжала къ нимъ близко, и имъ приходилось дѣлать долгія путешествія для каждой корзины. Когда Вихницкій подошелъ, Баскина именно относила виноградъ къ телѣгѣ. Корзина была несоразмѣрно велика, и она наклала ее до верху, чтобы съэкономить лишнее путешествіе. Теперь она тащила ее обѣими руками, какъ прачка, которая волочитъ корзину съ мокрымъ бѣльемъ.

На полдорогѣ она остановилась, поставила корзину на землю и закашлялась.

Вихницкій взялъ ея корзину и отнесъ къ мѣсту назначенія.

— Thank you! (Благодарю васъ!) — сказала она, съ благодарностью взглядывая ему въ глаза.

— Ваша корзина слишкомъ велика! — сказалъ Вихницкій, возвращаясь. — Не накладывайте ее такъ полно!

— I will not do it again! (Больше не буду!) — сказала дѣвушка опять по-англійски, заикаясь и припоминая слова, однако, въ концѣ концовъ ея фраза вышла совершенно правильной.

— А вы уже по-англійски заговорили? — не безъ удивленія сказалъ Вихницкій. — Такъ скоро!

— Учусь! — сказала дѣвушка съ блѣдной улыбкой. — Другихъ вѣдь учила, себя самое легче научить!

Вихницкій сталъ работать рядомъ съ дѣвушкой, искоса наблюдая за ней и снова непроизвольно сравнивая ее съ Катериной. Она была тщедушна и работала такъ же неловко, какъ и другія фабричныя дѣвушки, но черты лица ея были тоньше, чѣмъ у крестьянки. У ней была такая же густая коса, какъ у Катерины, и большой пунцовый бантъ, кокетливо завязанный на темени, ярко оттѣнялъ черный блескъ ея волосъ и матовую бѣлизну ея лица, правильно очерченнаго и похожаго на старую гравюру или на статую изъ слоновой кости.

— А что вы еще сдѣлали, — спросилъ Вихницкій, — съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ васъ?

— А еще стала класть деньги въ банкъ, на школьный фондъ! — сказала дѣвушка. Тонъ ея голоса былъ шутливъ, но въ глазахъ свѣтилась настойчивость, наивная и непреклонная, которая довела ее до Америки, и потомъ помогла найти себѣ работу въ Ноксвилѣ.

Вихницкому пришло въ голову, что въ этой дѣвушкѣ тоже есть скрытая сила, хотя и несходнаго качества, болѣе нервная и осмысленная, чѣмъ стихійная, на половину безсознательная физическая крѣпость молодой крестьянки.

Онъ постарался представить себѣ будущую судьбу обѣихъ дѣвушекъ, и ему стало ясно, что обѣ онѣ будутъ имѣть успѣхъ, хотя и неравный и отличный другъ отъ друга. Катерина станетъ зажиточной фермершей, расплодитъ вокругъ себя дѣтей, разведетъ коровъ и свиней, будетъ покупать удобреніе и усовершенствованные плуги, быть можетъ, купитъ даже паровой двигатель.

Баскина накопитъ денегъ, выдержитъ экзаменъ на учительницу и переѣдетъ въ столицу, въ концѣ концовъ, пожалуй, станетъ директрисой школы, ходатаемъ по дѣламъ, страховымъ агентомъ. Въ «Дантанѣ» бывали примѣры, что бѣдныя переселенки изъ «черты осѣдлости» въ какихъ-нибудь десять лѣтъ становились во главѣ отвѣтственныхъ предпріятій и вели ихъ такъ же успѣшно, какъ мужчины.

Дѣвушка почувствовала на себѣ его взглядъ и невольно подняла глаза ему навстрѣчу, и щеки ея вспыхнули слабымъ румянцемъ.

Она продолжала машинально рѣзать виноградъ и складывать его въ корзину, но вниманіе ея слабѣло. Она какъ будто ожидала чего-то отъ этого высокаго молодого человѣка съ блѣднымъ лицомъ и задумчивымъ взглядомъ.

Работа, однако, не могла идти благополучно безъ ея полнаго вниманія.

— Ахъ! — вдругъ вскрикнула Баскина и, отбросивъ въ сторону рѣзакъ, замахала лѣвой рукой. Она нечаянно просунула мизинецъ слишкомъ далеко впередъ и глубоко обрѣзала его вмѣстѣ съ кистью винограда. Вихницкій отбросилъ въ сторону свой ножъ и корзину и подбѣжалъ къ дѣвушкѣ. Она стояла, протянувъ руку предъ собою и отвернувъ голову въ сторону. Изъ пальца сочились одна за другой крупныя алыя капли. Баскина дрожала, какъ въ лихорадкѣ. Она не могла выносить вида крови.

Вихницкій схватилъ ея руку и крѣпко стиснулъ раненый палецъ, чтобы остановить притокъ крови. Порѣзъ былъ глубокъ, но не имѣлъ ничего опаснаго. Вихницкій поспѣшно вынулъ изъ кармана платокъ и, ободравъ двѣ бѣлыя полоски, перевязалъ прорѣзъ.

— Успокойтесь, — сказалъ онъ, — это пустяки!..

— До свадьбы заживетъ, — рискнулъ онъ прибавить, чтобы ободрить дѣвушку.

Баскина повернула голову и слабо улыбнулась.

— Какая я глупая, — шепнула она. — Крови боюсь!

Рука ея продолжала лежать на рукѣ юноши, и она не отнимала ея, и вдругъ Вихницкій, мужское чувство котораго, быть можетъ, подъ вліяніемъ недавняго опыта изощрилось и стало ярче, почувствовалъ, что эта дѣвушка не отталкиваетъ его, какъ та другая, и что онъ можетъ, если хочетъ, сохранить ея руку въ своей рукѣ на все будущее время. Мысль его заработала въ томъ же недавнемъ направленіи. Онъ представилъ себѣ, что они женились и живутъ въ Нью-Іоркскомъ «Дантанѣ». Онъ имѣетъ комиссіонную контору по торговлѣ недвижимостями или страховую агентуру, двѣ изъ наиболѣе прибыльныхъ «интеллигентныхъ профессій» городской Америки. Она учительствуетъ или, положимъ, имѣетъ маленькую мастерскую и въ то же время присматриваетъ за домомъ, какъ сотни другихъ женщинъ того же круга. У нихъ квартира въ Восточномъ Бродвеѣ, въ улицѣ русскихъ докторовъ, которая начинается отъ Губернаторскаго переулка вывѣской «Іеремія Розенталь» и кончается у площади Сьюардъ вывѣской «Леви Канторовичъ». У нихъ дешевая кухарка изъ зеленыхъ польскихъ эмигрантокъ, которая уйдетъ, какъ только подучится языку, и мальчикъ негръ, который съ утра до вечера дремлетъ на скамьѣ въ передней и отъ нечего дѣлать читаетъ брошюры о правахъ труда. У нихъ есть деньги въ банкѣ. Разъ въ двѣ недѣли у нихъ собираются пріятели изъ разъѣвшихся лавочниковъ, съ примѣсью ожирѣвшихъ интеллигентовъ, пьютъ и играютъ въ pinochle, американскую игру, гдѣ можно сразу имѣть восемь тузовъ и тридцать взятокъ и для выигрыша требуется тысяча очковъ. По субботамъ иногда онъ тайно отъ жены ѣздитъ на скачки.

Всѣ эти картины были такъ знакомы Вихницкому, что онѣ пронеслись въ его головѣ всѣ вдругъ, какъ стая перелетныхъ птицъ. Онъ еще разъ осмотрѣлъ перевязку и выпустилъ руку Баскиной.

— Это пустяки, — повторилъ онъ, — но работать вамъ не надо больше, собьете бинтъ.

— Хорошо! — сказала дѣвушка кротко и печально.

Ея небольшой шелковый шарфъ висѣлъ на ближнемъ кустѣ. Она подобрала его и обернула вокругъ шеи. Потомъ, поддѣвъ корзину на правый локоть, отправилась къ усадьбѣ. Вихницкій не проводилъ ее и даже не предложилъ ей своихъ услугъ.

Въ этотъ вечеръ передъ усадьбой Рабиновича возлѣ большого стараго бука устроился сельскій балъ. Многія работницы такъ устали, что послѣ ужина тотчасъ же поплелись домой, но другія были крѣпче и не хотѣли отказаться отъ праздничнаго обычая. Сначала кавалерами были только школьные ученики, но другіе молодые люди, проходившіе мимо, приставали къ празднику и пара за парой присоединялись къ кругу танцующихъ.

Музыку представлялъ Рабиновичъ, который игралъ на длинной воющей флейтѣ, и его единственный работникъ, подыгрывавшій на гармоникѣ. Скрипка пришла безъ приглашенія, прямо съ улицы, и вслѣдъ за нею американская мѣднострунная гитара.

Балъ продолжался до полночи, пока самыя бойкія дѣвушки окончательно обезсилѣли. Ночь была такъ тиха и хороша, что иныя полѣнились идти домой и остались ночевать на дворѣ у Рабиновича на нѣсколькихъ охапкахъ свѣжаго сѣна, которое онѣ самовольно сбросили съ сѣновала. Впрочемъ, Рабиновичъ былъ доволенъ этимъ днемъ. Виноградъ былъ убранъ, и тысяча долларовъ какъ будто уже лежали у него въ карманѣ.

Вихницкій тоже не докончилъ рабочаго дня и ушелъ съ работы вскорѣ послѣ Баскиной. Онъ даже не заходилъ въ усадьбу, ибо не желалъ брать плату за минувшіе часы, и прямо прошелъ въ свою квартиру на другой конецъ Ноксвиля.

Усѣвшись за столомъ, онъ досталъ растрепанный томъ экономическихъ идиллій Воронцова и принялся читать его съ отогнутой страницы, изучая запутанный вопросъ о томъ, куда дѣвался русскій рынокъ.

Окно комнаты Вихницкаго было открыто, оно выходило во дворъ, въ передней части котораго былъ устроенъ чахлый палисадникъ. Вихницкій невольно прислушался. Въ окно неслись тихіе звуки скрипки, которая наигрывала подъ сурдинку старинную малороссійскую пѣсню.

Вихницкому припомнились слова, которыя онъ слышалъ въ концертѣ русскаго хорового общества въ Нью-Іоркѣ:

— Мишка, дьяволъ! — послышался рѣзкій голосъ подъ окномъ. — Опять ты съ бандурой!.. Играешь, чтобы черти на тебѣ играли, паршивецъ!

Мишка былъ сынъ покойной сестры хозяина дома Ровенскаго, круглый сирота, который еще въ Россіи былъ принятъ на попеченіе дядей, по настойчивому требованію общества. Ему шелъ тогда только пятый годъ, и теперь, черезъ шесть лѣтъ, онъ былъ совсѣмъ маленькій мальчикъ съ большими ушами и длинными тонкими руками, какія попадаются только у еврейскихъ дѣтей.

У Ровенскаго была вторая жена Бейла, которая постоянно ссорилась даже съ его родными дочерьми.

Мальчикомъ помыкали всѣ въ домѣ и постоянно называли его дармоѣдомъ и цыганской кровью, ибо отецъ его былъ бродячимъ музыкантомъ. Бейла хотѣла отдать его въ работу къ Блюменталю, но онъ оказался слишкомъ молодъ и малъ даже для упрощенныхъ рабочихъ правилъ города Ноксвиля. Скрипка досталась мальчику отъ отца и была единственною принадлежащею ему вещью. Ровенскій почему-то привезъ ее въ Америку, и она провалялась шесть лѣтъ на чердакѣ вмѣстѣ съ прочимъ хламомъ. Мальчикъ нашелъ ее съ годъ тому назадъ и немедленно принялся наигрывать на тѣхъ струнахъ, которыя уцѣлѣли.

Бейла не любила этихъ музыкальныхъ упражненій.

— Будешь такой же бродяга, какъ твой отецъ! — предсказывала она мальчику.

Мало-по-малу, однако, скрипка была приведена въ лучшее состояніе, и мальчикъ научился наигрывать по слуху многія пѣсни изъ тѣхъ, которыя были въ ходу между жителями Ноксвиля.

— Пойди, покачай ребенка! — кричала Бейла. — Кармелюкъ, проклятая твоя душа!

Мишка неохотно подошелъ, не выпуская скрипки изъ рукъ.

— Гицель, собачникъ! — продолжала кричать Бейла. — Брось бандуру свою, чтобъ тебя бросали и не переставали на томъ и на этомъ свѣтѣ!

Мишка присѣлъ передъ люлькой, въ которой лежалъ трехмѣсячный ребенокъ Бейлы, Лейзерка. Мальчикъ былъ крикливый, и Мишка не любилъ его, ибо ему казалось, что его крикъ имѣетъ невѣрный тонъ.

Однако, по приказанію Бейлы, онъ усѣлся передъ колыбелью и принялся тихонько раскачивать ее взадъ и впередъ.

— А-а, спи, спи! — напѣвалъ онъ на тотъ же малороссійскій мотивъ, который продолжалъ звучать въ его умѣ. Лейзерка сталъ засыпать. Мишка, увлекаемый естественнымъ переходомъ звуковъ, взялъ свою скрипку и принялся наигрывать ту же самую мелодію, разсчитывая, что даже для усыпленія Лейзерки скрипка гораздо пригоднѣе пѣнія, но ребенокъ, очевидно, былъ другого мнѣнія.

— А-а! — раздался его громкій плачъ, совершенно заглушая тихую мелодію Мишкиной скрипки.

— Шибеникъ! — раздался тотчасъ же рѣзкій окрикъ Бейлы. — Опять ты за бандуру! Вотъ я подойду къ тебѣ!

Рука Бейлы была погружена въ большую лохань со щелокомъ, въ которомъ она мыла сѣрое бѣлье. Вмѣсто того, чтобы подойти, она схватила щетку, лежавшую возлѣ на скамьѣ, и бросила ее Мишкѣ въ голову.

Мальчикъ увернулся съ ловкостью, указывавшей на продолжительную практику. Щетка ударилась о табуретъ и, отскочивъ рикошетомъ въ колыбель, щелкнула Лейзерку по лбу.

Мишка неожиданно разсмѣялся. Ужъ очень забавнымъ показался ему неожиданный щелчокъ, полученный его питомцемъ. Но Лейзеркѣ было не до смѣха. Голосъ его сразу поднялся на цѣлую октаву и сталъ такъ оглушительно громокъ, что въ лѣсу, начинавшемся прямо на задворкахъ, даже отдалось слабое эхо.

Бейла разсвирѣпѣла. Оторвавшись отъ лохани съ бѣльемъ, она подскочила къ мальчику, дала ему звонкую пощечину своей мыльной рукой и ухватилась за скрипку. Тотчасъ же раздался пронзительный визгъ мальчика: въ могучей рукѣ Бейлы тонкій смычокъ хрустнулъ, какъ былинка, и волосъ разсыпался по сторонамъ.

Можно было подумать, что мальчику сломали его собственную руку или ногу. Даже Бейла испугалась и отступила, ибо скрипка имѣла цѣну, и послѣдній поступокъ Бейлы былъ явнымъ нарушеніемъ правъ собственности.

Мальчикъ подобралъ свою обезоруженную скрипку и, горько плача, ушелъ со двора. Сумерки быстро густѣли. Вмѣсто того, чтобы зажечь лампу, Вихницкій тоже вышелъ на дворъ и отправился по улицѣ. Крикъ мальчика подѣйствовалъ на его нервы. Домъ этотъ, съ его грязными и себялюбивыми хозяевами, опротивѣлъ ему. Ему показалось, что изъ сосѣдней двери пахнетъ нечистоплотными пуховиками Бейлы и ея дочерей. На улицѣ было темно и тихо. Поднявъ глаза вверхъ, Вихницкій увидѣлъ такое множество звѣздъ, что небо показалось ему похоже на людную залу, и онъ невольно позавидовалъ звѣздамъ, которыя проводили время наверху, въ такой свѣтлой и веселой компаніи.

Изъ лѣсу тянуло тонкимъ и свѣжимъ запахомъ, и вдругъ Вихницкій сообразилъ, что балъ у Рабиновича, по всей вѣроятности, въ полномъ разгарѣ, и ему захотѣлось еще разъ посмотрѣть на эту веселящуюся рабочую толпу.

По обыкновенію онъ пошелъ прямикомъ по узкой дорожкѣ, пролегавшей сквозь лѣсъ. Дорожка эта огибала слѣва усадьбу Брудныхъ и выходила на большую дорогу, нѣсколько повыше, прямо къ усадьбѣ Рабиновича.

Когда онъ поравнялся съ первой усадьбой, онъ вспомнилъ Катю и подумалъ, что, можетъ быть, ему еще удастся увидѣть ее сегодня на праздникѣ у Рабиновича.

Чувства его, выведенныя однажды изъ равновѣсія, все время колебались между застѣнчивостью и дерзостью, и теперь онъ снова смотрѣлъ на маленькое утреннее происшествіе совсѣмъ другими глазами.

— Мужчина долженъ быть настойчивъ, — говорилъ онъ себѣ, — если стремится завоевать главный призъ своей жизни.

Земледѣліе и жизнь на вольномъ западѣ опять показались ему долей, наиболѣе достойной человѣка, и онъ сказалъ себѣ, что вдвоемъ съ Катериной они могли бы одолѣть шутя всякія лишенія и преграды.

Текущая жизнь снова показалась ему проще и понятнѣе, представилась здоровымъ животнымъ и растительнымъ процессомъ, заключающимъ въ себѣ работу и простыя удовольствія, безобиднымъ для другихъ и полезнымъ, какъ одинъ изъ основныхъ кирпичей, составляющихъ фундаментъ будущей жизни человѣчества.

Когда Вихницкій миновалъ Ѳенину усадьбу и хотѣлъ уже выйти на большую дорогу, онъ услыхалъ недалеко отъ себя шепотъ и быстрый шорохъ и невольно остановился. Говорили два голоса, мужской и женскій. Въ женскомъ Вихницкій узналъ Катерину, а въ мужскомъ Герасима Бруднаго, который приходился Ѳедору двоюроднымъ братомъ, но пока не имѣлъ осѣдлости и переходилъ съ фермы на ферму, складывая вмѣстѣ свою заработную плату и стараясь накопить побольше денегъ.

Вглядѣвшись въ темноту, Вихницкій нашелъ глазами разговаривавшую чету. Они стояли въ сторонѣ отъ тропинки, среди кустовъ, и юноша съ трудомъ различалъ ихъ неопредѣленныя очертанія, но онъ ясно представлялъ себѣ фигуру Герасима Бруднаго. Это былъ человѣкъ столь же огромный и нескладный, и еще болѣе молчаливый, чѣмъ его двоюродный братъ. Про младшаго Бруднаго говорили, что онъ такъ же скупъ на слова, какъ и на деньги, и каждый день, дѣлаетъ сбереженія на томъ и на другомъ. Послѣдній мѣсяцъ онъ работалъ на американской фермѣ, въ пяти миляхъ отъ Ноксвиля, и чтобы встрѣтиться съ дѣвушкой, ему пришлось жертвовать почти половину своего ночного отдыха на путешествіе въ оба конца, но назавтра было воскресенье, которое американцы проводятъ въ строго соблюдаемомъ бездѣйствіи, и онъ разсчиталъ наверстать свое поутру.

— Зачѣмъ только ты путаешься тутъ? — сказала Катерина.

Вихницкому на минуту показалось, что они только что встрѣтились и дѣвушка спрашиваетъ Герасима, зачѣмъ онъ пришелъ, но черезъ нѣсколько фразъ онъ понялъ, что это продолженіе прежняго разговора.

— А куда я пойду? — сказалъ Герасимъ и засмѣялся.

Вихницкій съ удивленіемъ замѣтилъ, что теперь онъ гораздо разговорчивѣе, чѣмъ обыкновенно.

— На закатѣ солнца, слышь, вольныя земли есть. Сказываютъ, нарѣзка идетъ, землю мужикамъ дѣлятъ!

— А кто сказываетъ? — спросилъ Герасимъ. — Вѣрный человѣкъ?

— Учитель тутъ ходитъ… Вихлицкой… — сказала Катерина. — Сказывалъ, тоже хочетъ идти туда. Говоритъ: «Захвачу земли, сколько глазомъ обнять, лѣсъ выжгу, стану землю пахать». Да гдѣ ему? — закончила она съ короткимъ смѣхомъ.

— Недопанокъ! — презрительно сказалъ Герасимъ. — А ты съ нимъ что за пара? — прибавилъ онъ. — Какія у васъ вѣсти взадъ-впередъ переметываются?

— И то пара! — дерзко засмѣялась. Катерина. — Онъ мнѣ давеча говорилъ: «Поѣдемъ, молъ, со мной, я тебя довезу до настоящаго мѣста!..»

— Смотри, дѣвка! — съ угрозой сказалъ Герасимъ.

— Темно смотрѣть-то! — засмѣялась Катерина. — А ты мнѣ тоже не указъ! На кого хочу, на того и смотрю!

Минута или двѣ прошли въ совершенномъ молчаніи.

— Полно, ты дурень! — заговорила Катерина совсѣмъ другимъ тономъ. — На что онъ мнѣ надобенъ? Самъ тощій, руки долгія, чисто комаръ! Здоровый здороваго ищетъ. Я и сама люблю ворочать во всю!

— Вотъ денегъ подкопимъ! — сказалъ Герасимъ. — И здѣсь купимъ землю, какъ братъ Ѳедоръ.

— Ты дурень! — повторила Катерина наставительнымъ тономъ. — Тутъ накопишь старой бабѣ на похороны!.. Тамъ, говорятъ, заработки пять долларовъ въ день!..

— Тьфу, навожденіе! — плюнулъ Герасимъ. — Нѣтъ ли какого обману?

— Зимы, говорятъ, тамъ нѣту, — продолжала Катерина. — Всю зиму скотъ ходитъ по отавѣ, пшеница буйная, безъ конца и краю. Всякій плодъ на солнышкѣ вызрѣваетъ. Ѣда дешева. Просто сказать, приходи и бери даромъ съ деревьевъ!..

Она успѣла развить и опоэтизировать краткія свѣдѣнія, полученныя отъ Вихницкаго.

— Фу ты, Господи! — сказалъ Герасимъ, уже заражаясь воодушевленіемъ Катерины. — Какъ же намъ попасть туда? Языка у насъ нѣтъ, все равно мы мерзлые, нѣмые!..

— Ты голова! — сказала Катерина. — Какой тебѣ надо языкъ? Придешь ты на ферму, дадутъ тебѣ въ руки лопату, знамо, чтобы землю копать, а не щи хлебать, а топоромъ рубить, а вилами навозъ поднимать, — такъ и во всемъ!

— А какъ не заплатятъ? — сказалъ вдругъ Герасимъ. — Денегъ не станетъ у насъ, куда дѣнемся? Еще схватятъ, какъ бродягъ, запрутъ насъ въ темное мѣсто!..

— Охъ ты, хохлацкій заугольникъ! — разсердилась Катерина. — Пуганая душа! На что только Богъ тебя сдѣлалъ такого здороваго да толстаго?

— Ну, поѣдемъ, — внезапно сказалъ Герасимъ, — на эти новыя земли твои! Денегъ не станетъ, пѣшкомъ пойдемъ, — можетъ, доберемся какъ-нибудь.

— Вона! — засмѣялась Катерина. — Теперь уже пѣшкомъ захотѣлъ!..

— А что же! — сказалъ Герасимъ. — Мы съ малолѣтства пѣшкомъ ходимъ. Отъ Тарнополя до самаго Львова. Рядомъ машина свиститъ, а мы святыми ногами землю мѣряемъ. Это не диво!.. Еще и тебя понесу! — прибавилъ онъ неожиданно задорнымъ тономъ.

Въ темнотѣ послышалась возня. Очевидно, расхрабрившійся Герасимъ хотѣлъ сдѣлать практическую иллюстрацію своего послѣдняго предложенія.

— Отстань, бугай! — сказала Катерина. — Чего ты топочешь копытами, какъ конь? Еще люди услышатъ!..

— Господи прости! — прибавила она тотчасъ съ удивленіемъ и гнѣвомъ, прислушиваясь къ шуму шаговъ, быстро удалявшихся въ темнотѣ. — Вправду кто-то слушалъ!

— Собака, должно быть! — возразилъ Герасимъ, тоже прислушиваясь. — А кабы былъ человѣкъ, я бы ему ребра переломалъ! — прибавилъ онъ угрожающимъ тономъ.

Вихницкій, однако, уже былъ далеко. Когда разговоръ молодыхъ людей достигъ кульминаціоннаго пункта, онъ внезапно повернулъ назадъ и почти побѣжалъ по узкой и темной тропинкѣ, не разбирая дороги и только торопясь поскорѣе отдѣлить себя отъ нихъ возможно большимъ разстояніемъ. Онъ даже не заботился объ осторожности, и его удалявшіеся шаги долетѣли до слуха разговаривавшей четы. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто изъ-подъ него неожиданно выдернули доску, и онъ полетѣлъ въ очень холодную воду.

Теперь Катерина предстала ему въ новомъ свѣтѣ, не похожемъ на все предыдущее. Она, дѣйствительно, была проста и доступна, но вниманіе ея назначалось не для него, горожанина родомъ, обучавшаго англійскому языку и словесности будущихъ бакалавровъ сыроваренія, а для здороваго русинскаго батрака, который, быть можетъ, вовсе не зналъ грамоты, но могъ безъ затрудненія ворочать во всю вилами или рубить топоромъ отъ зари до зари.

Короткій и небрежный приговоръ Катерины уязвилъ его, какъ ударъ плети, и онъ сразу сталъ смотрѣть ея глазами свою земледѣльческую затѣю. Для Катерины и для Герасима земледѣліе было любимое и знакомое занятіе, дававшее единственный способъ добывать себѣ хлѣбъ. Для него это былъ идейный конекъ, развлеченіе, быть можетъ, моціонъ, какъ для городскихъ лавочниковъ, которые заводятъ на своей дачѣ двѣ гряды овощей и двѣ гряды цвѣтовъ и собственноручно вскапываютъ ихъ, чтобы нагулять вѣса.

«Мы корпимъ надъ противными книгами, пока глаза наши потемнѣютъ, и руки станутъ разслаблены!» — вспомнились ему извѣстные стихи Теннисона. Онъ даже пощупалъ мускулы на своей правой рукѣ, и они показались ему такими вялыми и негодными для большихъ усилій. «Самъ тощій, руки долгія, какъ у комара, — припомнился ему приговоръ Катерины, — гдѣ ему». И вдругъ онъ почувствовалъ, что въ сердцѣ его поднимается глухой гнѣвъ.

На что ему тянуться къ этой землѣ, которая не хотѣла принять его, забираться въ далекую пустыню, самому одичать среди одиночества и отсутствія культуры? И если бы даже онъ имѣлъ успѣхъ, какое благо выйдетъ изъ того, что въ массѣ пшеницы, которую Америка ежегодно производитъ, а пшеничный трёстъ вывозитъ за границу, прибавится еще десятокъ бушелей?

— Пускай этотъ галицкій бугай ѣдетъ туда! — сказалъ онъ себѣ. — Все равно, ему больше нечего дѣлать, а я долженъ искать иное поприще!

Мысль его на минуту вернулась къ земледѣльческой академіи, къ жизни въ Филадельфіи и Нью-Іоркѣ и спеціально въ еврейскомъ кварталѣ, но онъ тотчасъ же замѣтилъ, что она не прилѣпляется къ нимъ и, наполовину отрѣзанная прежде, не хочетъ снова ожить и прорасти въ почву. Онъ почувствовалъ себя какъ умирающій, или какъ изгнанникъ, какъ будто онъ внезапно оторвался отъ своего близкаго знакомаго міра и не видѣлъ предъ собою пути и не зналъ, гдѣ искать себѣ иную, совершенно новую арену.

— Не къ мѣсту я въ Америкѣ! — повторилъ Вихницкій. — Есть ли страна, гдѣ я могъ бы лучше приспособиться? — задалъ онъ себѣ вопросъ въ десятый разъ.

Онъ подошелъ къ воротамъ своего дома и собирался открыть калитку, какъ вдругъ она сама открылась, и передъ Вихницкимъ промелькнула маленькая черная тѣнь.

— Кто тутъ? — спросилъ Вихницкій. Ему пришло въ голову, что это могли быть воры.

Тѣнь проскользнула впередъ, но Вихницкій безъ труда догналъ ее и вернулъ обратно.

— Это ты, Мишка? — съ удивленіемъ спросилъ онъ, узнавая мальчика. — Куда ты такъ снарядился?

На Мишкѣ было толстое зимнее пальто и шапка съ козырькомъ. Подъ руку Вихницкаго случайно попалась холщевая сума, висѣвшая у мальчика черезъ плечо, и онъ ощупалъ уголъ хлѣбной ковриги. Руки мальчика были заняты завѣтной скрипкой.

— Ты что же, бѣжать вздумалъ? — спросилъ Вихницкій съ искреннимъ удивленіемъ.

— Тсс! — предостерегающе прошипѣлъ мальчикъ. — А кому я здѣсь нуженъ? — прибавилъ онъ тотчасъ же горькимъ тономъ. — Родные гонятъ да бьютъ. Одна скрипка была, и ту поломали.

Онъ внезапно всхлипнулъ и поднялъ къ небу изломанный смычокъ, какъ самое краснорѣчивое свидѣтельство своего одиночества.

— Я попробовалъ связать, — продолжалъ онъ плача, — да не знаю, какъ сдѣлать по настоящему.

Дѣйствительно, обѣ половины смычковаго прута были сложены вмѣстѣ и грубо обмотаны толстой бѣлой ниткой.

— А куда же ты идешь? — спросилъ Вихницкій.

— Въ Россію! — сказалъ мальчикъ твердымъ голосомъ. — Я принадлежу къ русской землѣ. У меня тамъ мать и отецъ остались!

— Какъ остались? — переспросилъ Вихницкій.

— Въ землѣ остались! — пояснилъ мальчикъ.

— Вотъ какъ! — сказалъ Вихницкій, — ты, значитъ, идешь въ Россію. А какъ же ты пойдешь, пѣшкомъ?

— У меня есть десять центовъ, — сказалъ мальчикъ, — но ихъ, должно быть, не хватитъ на билетъ. Лучше пѣшкомъ.

— Хорошій планъ! — одобрительно сказалъ Вихницкій. — А дорогу знаешь?

— Не знаю! — признался мальчикъ. — Пойду на восходъ солнца, пока дойду!

— А море? — освѣдомился Вихницкій.

— А море… море я обойду кругомъ, — объяснилъ мальчикъ.

— Отличный планъ! — повторилъ Вихницкій. — А лучше ѣхать на кораблѣ. Хочешь, поѣдемъ со мною вмѣстѣ?..

— Куда? — торопливо спросилъ мальчикъ, — въ Россію?

— Въ Россію, — повторилъ Вихницкій. — Вмѣстѣ со мною!.. Обоимъ намъ здѣсь нѣтъ мѣста, — прибавилъ онъ вполголоса, — но ты храбрѣе меня.

Примѣръ бѣглаго мальчика былъ послѣднимъ зерномъ, заставившимъ перегнуться душевное равновѣсіе Вихницкаго на другую сторону. Рѣшеніе пришло къ нему, какъ нѣчто логически вытекавшее изъ всего его предыдущаго опыта. Онъ почувствовалъ, что онъ тоже принадлежитъ къ Россіи, какъ Мишка. Ему казалось теперь, что онъ занимался въ академіи, посѣщалъ искателей истины, даже ухаживалъ за Катериной только для того, чтобы убѣдиться, что онъ долженъ отрясти отъ своихъ ногъ американскій прахъ и искать возвратной дороги въ Старый свѣтъ. И какъ только онъ принялъ это рѣшеніе, у него стало легче и свѣтлѣе на душѣ.

«Послѣдніе на этой землѣ не будутъ послѣдними на той!» — подумалъ онъ. Ему пришла въ голову мысль, что мальчикъ былъ правъ больше, чѣмъ было доступно для его собственнаго пониманія. Цѣлое поколѣніе оставило въ Старомъ Свѣтѣ своихъ самыхъ дорогихъ мертвецовъ, — свои лучшія упованія и надежды. И ему показалось, что, быть можетъ, онъ лично сумѣетъ воскресить такую наполовину погребенную мечту.

Выборы приближались. Ноксвиль принадлежалъ къ графству Пейо, но жители его составляли большинство избирателей и имѣли рѣшительное вліяніе на исходъ избирательной борьбы. Они всегда голосовали за республиканцевъ, заодно съ членами благотворительнаго комитета, которые стояли на стражѣ республиканскихъ интересовъ вмѣстѣ съ другими крупными банкирами и капиталистами. Кромѣ того, республиканская партія была у власти, и наивные эмигранты отожествляли ее съ представленіемъ о начальствѣ, вывезеннымъ изъ старой родины. Они хотѣли быть въ Америкѣ «мирными, послушными законамъ гражданами» по офиціальному американскому выраженію, и не знали для этого другого пути, какъ поддерживать всякую власть, случайно существующую въ настоящую минуту, хотя бы это была «звѣздная палата» или «маффія».

У республиканской организаціи были въ Ноксвилѣ свои признанные агенты: почтмейстеръ, сборщикъ податей, даже школьный инспекторъ. Всѣ эти мѣста составляли часть политической добычи и раздавались своимъ людямъ, и они старались всѣми силами сохранить однажды пріобрѣтенную позицію для своей партіи и для себя самихъ. Даже раввинъ и рѣзникъ, назначеніе которыхъ было въ рукахъ комитета, ревностно работали на поприщѣ республиканской агитаціи, чтобы угодить своимъ богатымъ патронамъ. Демократовъ было мало, они состояли изъ нѣсколькихъ зажиточныхъ лавочниковъ, которые чувствовали себя болѣе или менѣе независимыми. Во главѣ ихъ стоялъ Коганъ, который ставилъ принадлежность къ противоположной политической партіи вѣнцомъ своей муниципальной оппозиціи и старался во всѣхъ отношеніяхъ быть для своихъ противниковъ, какъ бѣльмо на глазу. Часть рабочихъ его фабрики, разумѣется, стояла на его сторонѣ. Къ нимъ примыкало нѣсколько десятковъ малосемейныхъ людей, которые не очень дорожили жизнью въ Ноксвилѣ и постоянно сознавали за собой возможность уйти обратно въ Филадельфію или въ Нью-Іоркское Гетто.

Сынъ Когана, несмотря на свою молодость, былъ секретаремъ ложи «дѣтей Сіона», которая одновременно была средоточіемъ демократовъ. Онъ былъ довольно ловокъ, хорошо грамотенъ по-англійски, произносилъ недурныя рѣчи и отличался умѣньемъ ладить съ людьми. Можно было ожидать, что черезъ нѣсколько лѣтъ, когда демократы въ свой чередъ, наконецъ, отобьютъ власть у республиканцевъ, молодой Коганъ сразу выдвинется впередъ на общественномъ поприщѣ Ноксвиля.

Пока республиканцы были значительно сильнѣе. У нихъ были деньги, и они не жалѣли расходовъ, чтобы сдѣлать выборы болѣе обезпеченными. За нѣсколько недѣль до выборовъ три кабатчика, которые, къ слову сказать, вели въ еврейскомъ фабричномъ городкѣ очень дѣятельную торговлю, начали вдругъ раздавать даровые стаканчики направо и налѣво. Почтмейстеръ старался встрѣчаться съ разными сомнительными голосовыми единицами и, не стѣсняясь, предлагалъ скромную сумму денегъ за каждую избирательную душу.

— Въ этомъ отношеніи между старымъ и новымъ поколѣніемъ существовала значительная разница. Добрая половина стариковъ разсматривала пару долларовъ, полученную за голосъ, какъ новый родъ легкаго заработка, не требующій ни труда, ни знанія, и, не стѣсняясь, славили Господа за этотъ новый доходъ. Молодые стыдились подкупа и въ особенности ничтожной суммы, которую можно получить за избирательный голосъ, ибо они твердо усвоили основное правило американской этики, позволяющее плутовать только по крупному масштабу. Они раздѣляли въ этомъ общее чувство молодого еврейскаго поколѣнія въ большихъ городахъ, которое усваиваетъ дѣловитость американцевъ и заимствуетъ ихъ презрѣніе къ итальянцамъ и ирландцамъ за склонность къ мелкимъ обманамъ и дешевому подкупу.

Въ послѣднія двѣ недѣли Ноксвиль принялъ необыкновенно дѣловой видъ. Въ кабакахъ и трактирахъ созывались избирательныя собранія, и произносились рѣчи. Даже на улицахъ толпы собирались на-перекресткахъ и слушали рѣчи ораторовъ, говорившихъ съ телѣги или съ пустой бочки, которая глухо дрожала, какъ огромный ревербераторъ. Политическіе клубы устраивали шествія съ факелами и музыкой, совсѣмъ какъ въ настоящемъ американскомъ городѣ.

Ложа «Невинныхъ» тоже рѣшила устроить факельное шествіе. Молодые члены ложи и ихъ сестры провели нѣсколько очень дѣятельныхъ вечеровъ, приготовляя различныя принадлежности, необходимыя для шествія. Дѣвушки сшили большое знамя изъ бѣлаго шелка, на которомъ была цвѣтной гладью вышита эмблема сыновей Авраама: дубовая вѣтка, окруженная черной лентой, сложенной въ видѣ сердца. Энтузіазмъ членовъ ложи былъ такъ великъ, что знамя это не стоило ни копейки. По городу ходили различные преувеличенные слухи о приготовленіяхъ ложи.

Масонскія ложи въ Америкѣ часто имѣютъ собственный мундиръ, но до сихъ поръ ноксвильскіе. «Невинные» жалѣли расходовъ и обходились безъ параднаго вида. Теперь прошелъ слухъ, что многіе «Невинные» заказали себѣ въ Филадельфіи вышитые мундиры и шляпы съ плюмажемъ, и что нѣкоторые изъ нихъ даже намѣрены явиться верхомъ на лошадяхъ.

Шествіе было назначено въ вечеръ послѣдней субботы предъ выборами. Ноксвильскіе мальчишки, т. е. тѣ изъ нихъ, которые были свободны отъ субботней школы, съ ранняго утра стояли передъ дверью старой риги, гдѣ происходили большія собранія «Невинныхъ». Они видѣли, какъ пронесли знамя, завернутое въ сѣрый чехолъ. Потомъ стали сходиться молодые люди, неся съ собой небольшіе чемоданы и мѣшки, очевидно заключавшіе пресловутые мундиры. Къ неописуемому восторгу юныхъ зрителей, къ крыльцу одну за другою подвели шесть лошадей, набранныхъ отъ фермеровъ и городскихъ лавочниковъ. Лошади, впрочемъ, не раздѣляли восторга зрителей. Онѣ медленно переступали по дорогѣ и смотрѣли уныло, какъ рабочая сила, которая трудится изо-дня въ день такъ много лѣтъ и не можетъ отдохнуть даже въ часы, назначенные для отдыха.

Въ восемь часовъ «Невинные» вышли изъ риги. Шествіе сформировалось и пустилось въ путь. Всѣ обитатели городка высыпали изъ домовъ, чтобы полюбоваться зрѣлищемъ, которое обѣщало быть великолѣпнѣе всего видѣннаго до сихъ поръ въ Ноксвилѣ.

Зрѣлище, дѣйствительно, было великолѣпное. Около сотни молодыхъ людей, построившись въ шесть рядовъ, шли мѣрнымъ шагомъ подъ звуки барабана, выбивавшаго походную дробь. Добрая половина членовъ были въ мундирахъ и высокихъ шляпахъ съ перьями, купленныхъ изъ вторыхъ рукъ у старьевщика въ Филадельфіи. Конечно, и галуны и перья немного слиняли отъ времени и стали тусклыми, но это было лучшее, что можно было сдѣлать съ такими небольшими расходами.

Во всякомъ случаѣ перьевъ, галуновъ и орденскихъ цѣпей было много, а остальное дополнялось воображеніемъ. Шесть воиновъ верхомъ и съ мечами въ рукахъ окружали знамя, которое несъ посрединѣ знаменосецъ ложи. У нихъ были длинныя копья и щиты, какъ у истинныхъ паладиновъ.

Всѣ остальные участники шествія несли пылающіе факелы, освѣщавшіе процессію яркимъ, невѣрнымъ и колеблющимся свѣтомъ.

На улицахъ были разставлены смоляныя плошки, которыя по данному сигналу были зажжены, еще болѣе усиливая фантастическій характеръ шествія.

Мундиръ Косса былъ роскошнѣе всѣхъ. Серебряное шитье и густо заплетенныя кисти жирныхъ эполетъ полиняли меньше, чѣмъ у другихъ. Кромѣ того, нѣкоторыя изъ усердныхъ соревновательницъ ложи потратили сегодня нѣсколько часовъ, стараясь привести этотъ мундиръ въ наиболѣе безукоризненное состояніе, при помощи бензина и мелко растертаго мѣла. Треуголка съ бѣлымъ плюмажемъ очень шла къ лицу молодому механику и придавала ему воинственный видъ. Онъ напоминалъ одного изъ молодыхъ наполеоновскихъ полковниковъ, а не мирнаго президента «Невинной» ложи.

На площади передъ синагогой Коссъ остановился и сдѣлалъ знакъ, что хочетъ сказать рѣчь. Толпа тотчасъ же стала стягиваться и подбираться поближе, ибо необычайная обстановка заставляла предполагать, что и содержаніе рѣчи будетъ необычайное. Посмотрѣвъ по сторонамъ, Коссъ выбралъ одинъ домъ, имѣвшій очень высокое круглое крыльцо, и, взобравшись на него, обратился оттуда къ слушателямъ, какъ съ платформы.

— Господа «Невинныя» и «Невинные»! Моего почтеннаго друга, мистера Джима Гарковера, хранителя большой печати «Невинныхъ», одна молодая дѣвица сегодня спросила…

Въ публикѣ раздался смѣхъ. Всѣ взгляды невольно обратились на молодую парочку, которая шла въ хвостѣ процессіи. Мистеръ Джимъ Гарковеръ не имѣлъ мундира, но зато на головѣ его красовалась треуголка съ плюмажемъ, похожимъ на небольшое бѣлое дерево. Голова его подруги была увѣнчана шляпой, обвитой такими же широкими бѣлыми перьями. Обѣ шляпы почти касались другъ друга, и при невѣрномъ сіяніи факеловъ казалось, будто онѣ ведутъ между собой самостоятельный разговоръ, независимо отъ двухъ человѣческихъ головъ, скрытыхъ въ ихъ глубинѣ.

— Дѣвица спросила Джима, — повторилъ Коссъ: — «Для чего вы устроили это шествіе?» — «Только для забавы!» — сказалъ Джимъ. — Но, господа «Невинные», на этомъ свѣтѣ въ каждой басенкѣ есть своя мораль! Вы знаете, что теперь время выборовъ. Вчера я былъ въ трактирѣ у Лика и видѣлъ тамъ нашего почтеннаго почтово-избирательнаго агента.

Въ публикѣ опять раздался смѣхъ, ибо новый терминъ не былъ лишенъ живописности.

— Рядомъ съ нимъ сидѣли три почтенныхъ гражданина, назовемъ ихъ хоть А, В и С. Передъ ними стояло пиво. — «Выбирайте Пельцера, — говорилъ агентъ, — онъ почтенный человѣкъ, съ капиталомъ, за него всѣ большія головы, господа изъ комитета. Они знаютъ, какъ управлять страной и кого выбирать, лучше, чѣмъ мы съ вами и всякая шваль!» Господинъ избирательный агентъ знаетъ очень мало, а я, быть можетъ, еще меньше, но время теперь болтливое, всѣ говорятъ, говорятъ!.. Не будетъ большого вреда, если и я скажу пару словъ о томъ, какъ надо управлять этой страной.

«Когда Господь дѣлилъ землю разнымъ народамъ, Онъ вырѣзалъ самый лучшій ломоть и сказалъ: „Это Я оставлю про запасъ. Когда ирландцы и нѣмцы, итальянцы, славяне и жиды передерутся и перегрызутся изъ-за куска, здѣсь будетъ мѣсто для всѣхъ, кому не хватило прибора на той сторонѣ „большого пруда“. Эта страна населится молодыми и сильными людьми. Они найдутъ здѣсь просторъ и свободу и принесутъ свой трудъ и настроятъ такихъ дѣлъ, что всему міру въ носъ бросится. Эта страна — Америка, и Я назначаю ее для американцевъ, для всѣхъ тѣхъ, которые своими руками и мозгами помогутъ превратить ее изъ пустыни въ огромную мастерскую“.

Знайте, господа „Невинные“, что Америка — это страна мелкихъ людей. У ней нѣтъ герцоговъ или бароновъ, чтобы брать съ нея ренту за вольную божью землю, нѣтъ полководцевъ и военныхъ мундировъ, чтобы усмирять ее!.. Кромѣ этакихъ, — внезапно прибавилъ Коссъ, потряхивая своими густыми эполетами.

Люди выбираютъ сами себѣ начальниковъ. Богъ бережетъ ихъ землю, но они и сами берегутся, чтобы никто не сѣлъ имъ на голову…

Между тѣмъ, господа „Невинные“, я хочу вамъ напомнить, что этотъ маленькій городокъ, въ которомъ мы живемъ, — тоже Америка, хотя, быть можетъ, вы и не повѣрите этому. Правда, мы скорѣе похожи на арестантовъ въ Сингъ-Сингѣ[3]. Сверху у насъ комитетъ, сбоку управляющій, снизу господа почтово-избирательные агенты.

У насъ даже раввинъ казенный, какъ въ моемъ родномъ Маріямполѣ. Городской мэръ отъ комитета, даже уличные сторожа отъ господина Сосновскаго. Если лавочникъ не ладитъ съ управляющимъ, его выживутъ изъ квартиры и изъ города, а продажные дома какъ цѣпи для насъ, и еще мы платимъ въ разсрочку за собственную тюрьму.

Комитетъ, дай Богъ ему здоровья, отдалъ насъ Блюменталю въ аренду, да еще и самъ деньги приплатилъ по стольку-то долларовъ съ головы. Должно быть, мы такіе дешевые, что насъ же отдаютъ — и за насъ же приплачиваютъ деньги. И теперь мы въ кабалѣ. Люди работаютъ по девять часовъ, а мы по десять, люди получаютъ по четырнадцать долларовъ, а мы по двѣнадцать. „Не говорите громко, Абрамовичъ будетъ ругаться!“ „Не заводите союзовъ, Блюменталь разсердится!..“ А теперь вотъ они Архіезера вызвали на нашу голову. Старый баронъ пожертвовалъ милліоны на добрыя дѣла, а они строятъ на нихъ фабрики для дантанскихъ авантюристовъ… Сказано: рыбакъ рыбака видитъ издалека.

Чортъ съ ними, съ деньгами, мы не нищіе и не попрошайки, пусть они устраиваютъ свои гешефты на чужія деньги. Но по какому праву они командуютъ нами? Развѣ мы законтрактованные кули? Пускай старики ходятъ и говорятъ съ опаской; мы, молодые люди, мы выросли и воспитались на этой почвѣ, мы хотимъ быть свободными американскими гражданами! Еще первые переселенцы во время распри съ Англіей нашли прекрасное средство — союзъ. Тринадцать пестрыхъ и непохожихъ другъ на друга колоній соединились вмѣстѣ и стали крѣпки, какъ скала. Для насъ, жителей Ноксвиля, — то же средство. Все мы, которымъ надоѣло жить по чужой указкѣ и смотрѣть изъ-подъ чужихъ рукъ, должны соединиться и основать общество для защиты своихъ американскихъ правъ противъ всякаго неамериканскаго угнетенія.

Если большія головы изъ комитета хотятъ намъ добра, мы имъ благодарны, но пора бы имъ оставить насъ въ покоѣ и взяться за какое-нибудь новое дѣло. Мы уже здѣсь двадцать лѣтъ, мы можемъ прожить сами по себѣ. Если господинъ Абрамовичъ будетъ продолжать ругать женщинъ во время работы, онъ можетъ встрѣтить большую непріятность. Я слышалъ совѣтъ заявить фабричному инспектору, что у Блюменталя незаконно работаютъ малолѣтнія дѣти. Но, сколько я понимаю, лучшій фабричный инспекторъ въ Америкѣ — вотъ!..»

Онъ выразительно поднялъ кверху большой черноватый кулакъ и показалъ его толпѣ.

— «Помогайте себѣ сами, и Богъ вамъ поможетъ… Берегитесь враговъ и мало полагайтесь на друзей!

Господа ноксвильскіе жители! Ложа „Невинныхъ“ предлагаетъ основать Общество Американскихъ Рыцарей для защиты правъ всѣхъ гражданъ въ городѣ Ноксвилѣ и проситъ желающихъ присоединиться!»

Публика привѣтствовала рѣчь Косса дружными апплодисментами. Мелочное угнетеніе общественныхъ порядковъ Ноксвиля надоѣло всѣмъ до смерти, но никто не осмѣлился бы говорить такъ открыто, называя вещи ихъ собственными именами.

Лейзеровичъ стоялъ въ толпѣ и съ завистью смотрѣлъ прямо въ ротъ оратору. Ему казалось, что нѣкоторые аргументы Косса заимствованы изъ его субботнихъ переговоровъ съ Двойнисомъ, но пока ноксвильскіе протестанты прятали свое пониманіе подъ спудомъ и за замкнутой дверью, молодой механикъ вышелъ прямо на улицу и заговорилъ подробно и безстрашно передъ лицомъ многочисленной толпы.

Вихницкій тоже сопровождалъ процессію, но потомъ ушелъ въ академію. Онъ сводилъ свои школьные итоги, и у него было много работы. Поздно ночью, возвращаясь домой и проходя мимо риги, которая служила главнымъ пристанищемъ «Невиннымъ», онъ увидѣлъ свѣтъ въ ея окнахъ. Человѣкъ, шедшій впереди его, постучался въ дверь и вошелъ внутрь, и молодой человѣкъ послѣдовалъ его примѣру.

Нѣсколько полинявшихъ мундировъ висѣли по стѣнѣ, на гвоздяхъ, которые въ обычное время служили для того, чтобы вѣшать хомуты. Большое бѣлое знамя стояло въ углу, придавая мирной ригѣ видъ временной военной квартиры.

Коссъ сидѣлъ за столомъ, разсматривалъ какой-то чертежъ и по временамъ дѣлалъ сложныя выкладки. Трудно было рѣшить, занимается ли онъ механической проблемой или вычисляетъ шансы на успѣхъ новаго общества, которое только что основалъ.

Противъ него за тѣмъ же столомъ сидѣлъ комитетъ, безъ котораго въ Америкѣ не дѣлается никакое общественное начинаніе. Въ немъ было пять человѣкъ, кромѣ Косса. Двое молодыхъ людей въ высокихъ воротникахъ и съ гладко выбритыми лицами, по всей вѣроятности, члены ложи «Невинныхъ», и рядомъ съ ними Лейзеровичъ съ своей кудлатой головой, и еще пожилой механикъ, отъ Бальцера.

Пятымъ, къ изумленію Вихницкаго, былъ его товарищъ, учитель гимнастики изъ земледѣльческой академіи, американецъ и баптистъ, который до сихъ поръ держался въ сторонѣ отъ общественной жизни Ноксвиля и, казалось, интересовался только атлетическимъ спортомъ..

Немного поодаль сидѣлъ Джимъ Гарковеръ предъ длинной бумагой съ большимъ, красиво написаннымъ заголовкомъ. Это былъ списокъ членовъ-учредителей новаго общества. Большая мѣдная печать, служившая символомъ его званія, лежала возлѣ него на столѣ.

Человѣкъ, вошедшій впереди Вихницкаго, оказался молодымъ приказчикомъ самой большой изъ частныхъ мелочныхъ лавокъ городка. Управленіе имѣло, свой складъ товаровъ, но дѣла его шли туго, ибо частныя лавки продавали товары гораздо дешевле, хотя и худшаго качества. Поэтому всѣ городскіе лавочники были въ вѣчной оппозиціи съ администраціей колоніи.

— Какое у васъ тутъ общество? — сказалъ приказчикъ, прямо подходя къ столу. — Запишите меня тоже въ члены.

Джимъ Гарковеръ приписалъ новое имя къ списку, потомъ взялъ печать и съ дѣловымъ видомъ смочилъ ее въ фіолетовой краскѣ.

— Долларъ! — сказалъ онъ кратко.

Приказчикъ расплатился.

— Можетъ, они закроютъ этотъ складъ проклятый! — сказалъ онъ, обращаясь къ Коссу. — А если кооперація, мы бы лучше сами устроились между собой!

Коссъ утвердительно кивнулъ головой, не отрываясь отъ чертежа.

— А ловко вы подъ нихъ подвели мину! — сказалъ лавочникъ со смѣхомъ. — Я давеча былъ у господина Драбкина, а Сосновскій уже тамъ. Онъ очень на васъ сердитъ, господинъ Коссъ! Это, — говоритъ, — демагогъ, хуже юніонистовъ, мы отогрѣли, — говоритъ, — змѣю на своей груди!

— Пускай привыкаетъ! — хвастливо сказалъ Джимъ. — Не все же имъ командовать. Пора и намъ приложить свою руку!

Онъ азартно приложилъ печать къ списку, какъ будто въ подтвержденіе своихъ словъ.

На бумагѣ оттиснулся голубой кружокъ, съ той же вѣткой внутри сердца, какъ и на знамени.

Коссъ слегка усмѣхнулся, но не сказалъ ни слова.

— А потомъ Сосновскій сказалъ, — продолжалъ новый членъ: — «Чего онъ хочетъ, не понимаю, какая муха его укусила?» А Драбкинъ засмѣялся и говоритъ: «Должно быть, кандидатомъ хочетъ быть на выборахъ!»

Коссъ отложилъ чертежъ въ сторону.

— Я думаю, довольно имъ посылать къ намъ проходимцевъ изъ Дантана, — сказалъ онъ. — Мы найдемъ кого выбрать и безъ нихъ!

Онъ такъ произнесъ эту фразу, что она звучала какъ опроверженіе, хотя по существу она скорѣе подтверждала предположеніе Драбкина.

— А васъ записать, господинъ Вихницкій? — услужливо предложилъ Джимъ.

Вихницкій отрицательно покачалъ головой, но продолжалъ стоять предъ столомъ.

Преобладающее чувство его было удивленіе, онъ все старался найти мѣрило для новаго явленія, возникшаго на его глазахъ, но никакъ не могъ разобрать, съ какой стороны слѣдуетъ къ нему подойти.

Впрочемъ, Коссъ обладалъ способностью всегда приводить его въ смущеніе, ибо рѣчи, поступки и даже цѣли механика не подходили ни подъ какой критерій, хотя Вихницкій сознавалъ, что они не могли бы вырасти ни на какой иной почвѣ, кромѣ Америки.

Было уже довольно поздно; члены комитета встали и начали шумно прощаться. Черезъ полчаса Вихницкій и Коссъ медленно шли по улицѣ, отправляясь къ своимъ квартирамъ, которыя находились почти рядомъ.

— А Косевичъ говоритъ, — сказалъ Вихницкій задумчиво. — что Америка не способна на энтузіазмъ!

Въ голосѣ его звучало, однако, сомнѣніе. Онъ самъ не былъ увѣренъ, какъ слѣдуетъ относиться къ энтузіазму минувшаго вечера.

— Что онъ знаетъ объ Америкѣ? — живо возразилъ Коссъ. — Такъ же мало, какъ и самый зеленый эмигрантъ, Россію онъ зналъ да забылъ, а объ Америкѣ и забыть нечего. Америка просторная страна, хоть взапуски бѣгай, у кого ноги добрыя.

Вихницкій помолчалъ. — Зачѣмъ ты это затѣялъ? — спросилъ онъ прямо и даже остановился передъ Коссомъ въ ожиданіи отвѣта.

— Отчего же мнѣ не затѣять? — отвѣтилъ Коссъ. — Вонъ Джимъ говоритъ: «Будетъ имъ командовать!» Нужно и намъ имѣть какой-нибудь шансъ!

— Кому это намъ? — спросилъ Вихницкій.

— Да хотя бы мнѣ! — воскликнулъ Коссъ. — Я малый ловкій. Полно мнѣ смотрѣть изъ чужихъ рукъ.

— Да ты и вправду думаешь о выборахъ? — сказалъ съ удивленіемъ Вихницкій.

— А отчего же нѣтъ? — переспросилъ Коссъ. — Лучше же я, чѣмъ какой-нибудь проходимецъ, Богъ знаетъ откуда.

— И на моей сторонѣ вся правда! — прибавилъ онъ въ заключеніе.

Вихницкій опять помолчалъ. — По-моему, — сказалъ онъ наконецъ, — когда говорятъ объ общественныхъ дѣлахъ, правду нужно упомянуть на первомъ планѣ, а не на послѣднемъ.

— Это все равно! — сказалъ Коссъ.

— Нѣтъ! — сказалъ Вихницкій. — Любопытный вы народъ! У васъ есть особыя цѣли даже и въ правдѣ. Ничѣмъ вы не поступитесь для общаго дѣла…

— Для чего мнѣ поступаться? — сказалъ Коссъ. — Другіе тоже не поступаются. У меня мое, у тебя твое, а сложи все вмѣстѣ, будетъ общее. Такъ я думаю…

— А по-моему, у каждаго свое! — сказалъ Вихницкій. — И всѣ вы тащите въ разныя стороны…

Коссъ пожалъ плечами.

— Мы дѣлаемъ дѣло, а не разговариваемъ! — сказалъ онъ.

— Дѣлаете вы! — вырвалось у Вихницкаго. — Эхъ, кабы ваши шансы, напримѣръ, въ Россіи, тамъ бы выросли дѣла великой красоты.

— Я вижу, и ты ничего не понимаешь, — сказалъ Коссъ, — не хуже Косевича. Что ты знаешь объ Россіи твоей. Хочешь, я тебѣ скажу. Русская жизнь полвѣка стоитъ у плотины. Ходу никуда нѣтъ, не мудрено, что вода прибываетъ… А мы плывемъ!..

— Куда только вы плывете? — сказалъ Вихницкій. — Каждый изъ васъ плыветъ за золотымъ руномъ.

— Да чего ты присталъ ко мнѣ? — разсердился Коссъ. — Что я, ограбилъ или обманулъ кого? Вонъ Сосновскій кричитъ, что я змѣя подколодная. Или, по-твоему, лучше поддакивать толстымъ мѣшкамъ?

— Ты знаешь, что нѣтъ, — сказалъ Вихницкій. Только я боюсь, не помирились бы вы съ Сосновскимъ, — прибавилъ онъ ироническимъ тономъ.

Коссъ окончательно разсердился.

— Безграмотные твои глаза! — воскликнулъ онъ. — Не даромъ ты все на Россію пялишься. Тебѣ бы все на пустомъ мѣстѣ геройствовать. А насъ и такъ много. И самый большой человѣкъ у насъ вся толпа.

Вихницкій не отвѣчалъ.

— Ты, значитъ, не запишешься въ члены? — сказалъ Коссъ, раздумывая. — А я думалъ, все-таки ты мнѣ поможешь.

— Нѣтъ! — возразилъ Вихницкій. — Ты самъ говоришь, что я не гожусь для васъ! Я лучше поѣду туда, далеко.

— Скатертью дорога! — сказалъ Коссъ. — Только смотри, чтобы вернуться назадъ, пока есть время.

— И здѣсь есть ловушки! — живо возразилъ Вихницкій. — Вотъ теперь тебя отставятъ съ завода, пожалуй!

— Развѣ я ихъ отъ себя отставлю! — увѣреннымъ тономъ воскликнулъ Коссъ. — А обо мнѣ нечего безпокоиться, я найду себѣ мѣсто…

Они дошли до перекрестка, откуда ихъ дороги должны были разойтись въ разныя стороны.

— Ну, прощай, Коссъ! — сказалъ Вихницкій, — Что намъ ссориться? — прибавилъ онъ болѣе примирительнымъ тономъ. — Ты идешь вправо, а я влѣво. Земля гладка и кругла. Быть можетъ, мы и встрѣтимся на другой сторонѣ.

— Прощай! — отозвался Коссъ тоже болѣе спокойнымъ тономъ.

Противно американскому обычаю, они пожали другъ другу руки и пошли, каждый по своей дорогѣ. Кругомъ было тихо и темно. Черезъ минуту только отдаленный шорохъ возвѣщалъ каждому изъ нихъ, что его бывшій спутникъ идетъ своей дорогой по гладкой и круглой землѣ, гдѣ людямъ предуготованы самыя неожиданныя встрѣчи.

На другой день вечеромъ Вихницкій пріѣхалъ въ Нью-Іоркъ вмѣстѣ съ Мишей. Родные мальчика не только не ставили никакихъ затрудненій, но Ровенскій даже приходилъ поблагодарить Вихницкаго за то, что онъ взялъ на себя заботу о Мишѣ.

— Берите его! — сказалъ онъ въ заключеніе, чувствительно пожимая руку молодому человѣку. — Можете его бить, терзать, рвать у него мясо клочками, только доведите его до настоящаго дѣла!

Въ Ноксвилѣ считали Вихницкаго солиднымъ молодымъ человѣкомъ, быть можетъ, благодаря его замкнутости и серьезному виду. По поводу его отъѣзда даже прошелъ слухъ, что онъ приглашенъ въ Россію на спеціальное мѣсто.

Пароходъ, на которомъ они собирались уѣхать, уходилъ черезъ нѣсколько дней, и Вихницкій остановился на это время у своей сестры. Она была замужемъ за типографщикомъ, который выбился изъ простыхъ рабочихъ и понемногу поднимался вверхъ по соціальной лѣстницѣ. Мужъ и жена съ головою ушли въ американскую дѣловитость и не понимали ничего, кромѣ накопленія. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, по склонности американцевъ соединять разнообразныя предпріятія, они устроили маленькій, но очень приличный, почти добродѣтельный кафе-шантанъ. Пѣсни и жесты актрисъ на открытой сценѣ были такъ умѣренны, что матери семействъ имѣли полную возможность посѣщать это заведеніе вмѣстѣ съ дѣтьми. Поэтому новое предпріятіе стало сразу давать прекрасные сборы.

Родные не понимали Вихницкаго, но не пробовали спорить. Они смотрѣли на него съ сожалѣніемъ, почти какъ на помѣшаннаго. Америка для нихъ была богатая, тучная страна, почти обѣтованная земля, гдѣ каждый трезвый и проворный человѣкъ можетъ такъ легко разбогатѣть.

Россія представлялась имъ только, какъ «черта осѣдлости», наполненная строгими чиновниками и толпами русскихъ «гоевъ», готовыхъ всегда произвести погромъ, и они никакъ не могли понять, какъ это молодой человѣкъ, выросшій въ Нью-Іоркѣ и даже не знающій ничего, кромѣ Америки, хочетъ вернуться туда, въ эту ужасную «черту». Эта точка зрѣнія была нѣкогда привезена изъ Европы. Она сохранилась во всей своей чистотѣ у разжившихся лавочниковъ, которымъ Америка давала слишкомъ много успѣха, чтобы они могли тосковать о Старомъ Свѣтѣ.

По-своему, родные глубоко сожалѣли Вихницкаго и готовы были ему помочь, чѣмъ возможно. Зять было предложилъ ему денегъ, но у Вихницкаго было довольно на дорогу для себя и для мальчика, и онъ съ благодарностью отказался.

Пароходъ долженъ былъ уйти только черезъ три дня. Въ нѣсколько часовъ Вихницкій покончилъ нѣкоторыя личныя дѣла, взялъ деньги изъ банка, купилъ билеты, даже уложилъ вещи и книги, которыя собирался взять съ собою въ Россію. Ихъ было немного, ибо онъ жилъ, какъ живутъ молодые учителя въ Америкѣ, которые переѣзжаютъ съ одного конца континента на другой съ запасной парой платья и тремя рубахами въ чемоданѣ. Дѣлать больше было нечего; Вихницкому не сидѣлось дома, ибо дома ему приходили въ голову мысли, а онъ уже все передумалъ и рѣшилъ, и не хотѣлъ возбуждать въ своемъ умѣ новыхъ вопросовъ. Идти къ кому-нибудь въ гости тоже не хотѣлось. Вихницкій сознавалъ себя уже не принадлежащимъ къ этому міру и чувствовалъ, что ему не о чемъ разговаривать съ его жителями. Онъ былъ, какъ живой призракъ среди живыхъ людей, и ихъ интересы были для него теперь еще болѣе противны и чужды, чѣмъ раньше.

Мальчикъ, напротивъ, не выказывалъ нетерпѣнія. Вмѣсто оживленія, какъ можно было бы ожидать при такой перемѣнѣ обстановки, онъ обнаруживалъ странную, даже меланхолическую молчаливость. Послѣ обѣда онъ усѣлся въ уголку съ своей скрипкой въ рукахъ, и принялся наигрывать концами своихъ пальцевъ на тонкихъ струнахъ что-то очень тихое, жужжащее и странное, какъ будто мурлыкалъ самъ себѣ колыбельную пѣсенку. Въ концѣ концовъ Вихницкій оставилъ его дома и пошелъ бродить по городу, куда глаза глядятъ.

Это былъ послѣдній день передъ выборами. Значительная часть фабрикъ и промышленныхъ учрежденій кончили работу съ обѣда, и потому городъ имѣлъ оживленный полупраздничный видъ, какъ въ субботу послѣ полудня. Вечеромъ должно было состояться послѣднее генеральное сраженіе обѣихъ борющихся партій. Теперь, однако, было рано, и мало кто думалъ о политическихъ интересахъ. Несмѣтныя толпы народа, наскоро отмывъ рабочую грязь и удовлетворивъ первый голодъ, торопились за городъ для того, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ и набраться праздничныхъ впечатлѣній среди гигантскихъ гуляній, устроенныхъ на морскомъ берегу за предѣлами Нью-Іоркской гавани, на песчаной косѣ, постоянно обдуваемой свѣжимъ вѣтромъ. Загородное теченіе толпы было такъ сильно, что его можно было замѣтить безъ труда, даже на многолюдныхъ, вѣчно безпокойныхъ Нью-Іоркскихъ улицахъ. Всѣ эти массы людей двигались, шли и ѣхали въ одну сторону, направляясь къ Бруклинскому мосту, откуда начинались линіи загородныхъ дорогъ.

Вихницкій полумашинально послѣдовалъ за ними, увлеченный общимъ стремленіемъ. Подъ мостомъ было движеніе и суета, какую трудно представить и изобразить въ европейскихъ словесныхъ терминахъ. Отсюда расходились во всѣ стороны лучи путей, по которымъ ежеминутно пробѣгали переполненные вагоны, Поѣзда летѣли вверху и внизу, перекрещивались, догоняли другъ друга, останавливались и собирались группами на каждомъ поворотѣ дороги. Десятки сигнальщиковъ со всѣхъ сторонъ махали бѣлыми, красными и зелеными флагами, перебѣгали съ мѣста на мѣсто, какъ угорѣлые, стараясь поддержать порядокъ среди этого механическаго стада.

Пѣшеходы накапливались толпами на каждомъ перекресткѣ. Для того, чтобы перейти дорогу, требовалось полное напряженіе вниманія, ибо даже опытный человѣкъ могъ растеряться въ стаѣ желѣзныхъ чудовищъ, грузно перебѣгающихъ влѣво и вправо, какъ раздраженные желѣзные быки. Въ самыя критическія минуты огромный полицейскій, стоявшій, какъ каріатида, на какомъ-нибудь островкѣ земли, окруженномъ со всѣхъ сторонъ рельсовыми ручьями, поднималъ свою коричневую палку. Тогда желѣзное стадо сразу останавливалось, и человѣческая толпа быстро перетекала черезъ дорогу, торопясь въ свою очередь очистить перекрестокъ.

Передній устой моста нависъ надъ площадью огромной аркой, похожей на чудовищную пещеру, сложенную изъ стальныхъ сталактитовъ. Она была вся пронизана металлическими канатами, проводившими электрическую силу, и каждую минуту изъ каната въ колесный проводъ вагона проскакивала искра, вспыхивая мрачно и ярко подъ тяжелымъ сводомъ желѣзной пещеры.

Это была искусственная молнія, которую человѣкъ, наконецъ, раскалилъ, оживилъ и заставилъ служить своимъ нуждамъ и прихотямъ.

Черезъ полчаса Вихницкій былъ на морскомъ берегу въ самомъ центрѣ гулянья. Это было открытое и низменное мѣсто, покрытое пескомъ, лишенное растительности и насквозь пропахшее соленымъ запахомъ моря.

Оно простиралось вдоль морского берега на нѣсколько десятковъ верстъ, обставленное отелями, ресторанами, игорными домами, каруселями и всякими выдумками лѣтняго веселья. У самой воды тянулся деревянный помостъ, гладкій, широкій и удобный для прогулокъ. Помостъ обнималъ огромное разстояніе, съ Брайтонскаго берега переходилъ на Мангатанскій, достигалъ большого восточнаго отеля и потомъ съ перерывомъ черезъ бухту перекидывался на Рокевейскую косу. Все это пространство, за исключеніемъ перерыва, можно было пройти по гладко уложеннымъ мосткамъ, не спускаясь на землю и даже не обращая вниманія на непогоду, ибо значительная часть перехода имѣла кровлю, а въ другихъ мѣстахъ были повсюду устроены большія каменныя бесѣдки на случай дождя. Десятки разносчиковъ и уличныхъ продавцовъ сновали повсюду, выкликая орѣхи, сладкую тягучку, бананы, сигары, лимонадъ, но на деревянной улицѣ вверху было такъ тѣсно, что продавцы могли тамъ держаться только на самыхъ окраинахъ человѣческаго потока. Вихницкій тоже попалъ наверхъ и медленно шелъ впередъ, отдаваясь общему теченію и по временамъ останавливаясь на окраинѣ другого потока, который двигался въ обратномъ направленіи.

«Какое множество людей!» — думалъ онъ, разглядывая окружающія лица, гдѣ смѣшались всѣ разнообразные типы европейской бѣлой расы, бѣлокурые, русые, брюнеты, дюжіе съ широкими скулами, тонкіе съ заостроенными носами, маленькіе и вертлявые, статные и грузные, тощіе, какъ жерди, и короткіе, какъ обрубыши. — Всѣ разные, чуждые, незнакомые и безучастные другъ къ другу!..

И вдругъ столкнулся съ молодой четой, которая шла, держась за руки, и въ тѣснотѣ толпы поминутно задѣвала отдѣльныхъ пѣшеходовъ. Дѣвушка была Баскина. Она была одѣта въ кружевной кофточкѣ съ моднымъ выпускомъ впереди и свѣтлой шелковой юбкѣ съ длиннымъ треномъ, который она заботливо несла въ рукахъ. Въ волосахъ ея былъ тотъ же пунсовый бантъ, слегка прикрытый модной шляпой, широкой и извилистой, сотканной изъ бѣлыхъ и розовыхъ кружевъ и похожей на бабочку, которая случайно сѣла на голову дѣвушки и снова собирается вспорхнуть вверхъ.

Объ руку съ Баскиной шелъ молодой человѣкъ, маленькій, худощавый и жилистый, какъ будто весь сплетенный изъ проволоки, съ корявымъ лицомъ, длиннымъ, слегка кривымъ носомъ и дерзкими, сѣрыми глазами. Это былъ кузенъ изъ Санъ-Франциско, тотъ самый, который послалъ дѣвушкѣ шифъ-карту и о которомъ она съ такою увѣренностью говорила:, «Захочетъ, такъ самъ пріѣдетъ!» Его звали Наумомъ, и фамилія его тоже была Баскинъ, ибо они были роднею по отцамъ.

Наумъ Баскинъ пріѣхалъ въ Ноксвиль три дня тому назадъ, на другой день послѣ виноградной помочи у Рабиновича, и сразу отправился на фабрику разыскивать сестру. Дѣвушка сначала даже не узнала его. Она помнила его маленькимъ лопоухимъ мальчикомъ, который бѣгалъ по улицѣ безъ сапогъ, бросалъ камнями въ прохожихъ свиней и былъ даже не прочь стащить бубликъ у зазѣвавшейся торговки. Теперь у него было брилліантовое кольцо на безымянномъ пальцѣ. Лицо его, небритое съ дороги, было покрыто жесткой сѣрой щетиной, и на видъ ему можно было дать тридцать или тридцать пять или, пожалуй, даже сорокъ пять лѣтъ, хотя на дѣлѣ ему было только двадцать три. Только уши были тѣ же и такъ же смѣшно торчали по сторонамъ его головы, какъ ручки чугуннаго горшка.

Наумъ, впрочемъ, не далъ дѣвушкѣ долго раздумывать. Онъ собственноручно уложилъ ея вещи, сходилъ и взялъ расчетъ на фабрикѣ, и вечеромъ они уже сидѣли въ вагонѣ желѣзной дороги, направлявшемся въ Нью-Іоркъ. Дѣвушка сначала пробовала возражать, но Баскинъ только отмахнулся.

— Я такъ понимаю, — сказалъ онъ обинякомъ, — что мнѣ полагается ухаживать и всякія такія штуки! Но у меня только недѣля сроку. Теперь время горячее. Дѣло стоитъ. Лучше буду ухаживать послѣ свадьбы, — прибавилъ онъ, перекладывая бѣлье изъ комода въ сундукъ съ проворствомъ и безцеремонностью полноправнаго жениха. — А теперь поѣдемъ!

— Ну, поѣдемъ! — согласилась дѣвушка, почти неожиданно для самой себя.

Она чувствовала себя въ послѣдніе дни очень одинокой со своими школьными планами и текущимъ счетомъ въ банкѣ.

Впрочемъ, съ калифорнійцемъ было трудно спорить. Онъ пріѣхалъ за дѣвушкой изъ-за нѣсколькихъ тысячъ миль и уже разсматривалъ ее какъ свою неотъемлемую собственность, какъ необходимую часть самого себя. Въ тѣ нѣсколько часовъ, которые онъ провелъ въ Ноксвилѣ, онъ успѣлъ какими-то неисповѣдимыми путями узнать почти всѣ секреты городка. Даже имя Вихницкаго не осталось ему неизвѣстнымъ, но онъ не придавалъ никакой цѣны прошлому. Соперниковъ онъ не признавалъ, возраженій не хотѣлъ слушать и торопливо занимался практической стороной отъѣзда, отправилъ вещи въ Нью-Іоркъ, разсчитался съ квартирной хозяйкой и съ рестораномъ за дешевые обѣды и почти вдругъ заставилъ дѣвушку покончить съ Ноксвилемъ.

Въ Нью-Іоркѣ они поселились въ одномъ отелѣ и въ двухъ смежныхъ комнатахъ, какъ братъ и сестра. Наумъ усердно занимался пріобрѣтеніемъ нарядовъ для дѣвушки и истратилъ на это такую сумму, какую Баскина не могла бы заработать за полгода.

Въ первый вечеръ онъ купилъ билеты въ итальянскую оперу, а во второй въ циркъ Барнума. У Баскиной, которая не видѣла ничего кромѣ Бытоміра, даже голова закружилась отъ новыхъ впечатлѣній. Жизнь въ Ноксвилѣ сразу отодвинулась назадъ, подобно тому, какъ Ямка и Бытоміръ отодвинулись назадъ передъ Америкой.

Наумъ устраивалъ все такъ ловко и умѣло. Черезъ два дня онъ казался ей настоящимъ человѣкомъ, американцемъ, который вполнѣ приспособился и овладѣлъ жизнью, для котораго не осталось больше затрудненій.

Ея прежнее стремленіе къ независимости и труду какъ будто растаяло въ теплѣ этой новой обстановки.

Она чувствовала себя во власти Наума, и ей было легко и удобно. Это было ощущеніе, свойственное женщинамъ, которыя нашли себѣ сильнаго, хорошо справляющагося съ жизнью покровителя и сознаютъ, что самая тяжелая часть житейскихъ заботъ снята съ ихъ плечъ навсегда до самой смерти. Баскина добровольно подчинилась маленькому корявому калифорнійцу и чувствовала себя подъ его защитой, какъ будто въ широкой кровати подъ мягкимъ супружескимъ одѣяломъ.

Днемъ они ѣздили по улицамъ, гуляли, занимались покупками. Баскинъ старался показать дѣвушкѣ огромную американскую столицу, которая является чѣмъ-то совсѣмъ невиданнымъ даже для болѣе искушенныхъ зрѣлищами людей, чѣмъ скромная дѣвушка изъ волынскаго захолустья. Они посѣтили магазины, гдѣ подъ одной кровлей соединяется универсальный базаръ, ресторанъ, клубъ и даже дешевый театръ, обошли кругомъ знаменитый домъ-утюгъ на Двадцать Третьей улицѣ, который имѣетъ только пятнадцать саженъ ширины и цѣлыхъ двадцать восемь этажей вверхъ, катались на автомобилѣ по Пятой аллеѣ и на лодкѣ-лебедѣ по искусственнымъ озерамъ Центральнаго парка, видѣли бобровый прудъ въ Бронксѣ и механическій ресторанъ на Нижнемъ Бродвеѣ, катались по Большой Сѣверной дорогѣ, на «длинномъ трамваѣ» которому нѣтъ конца и по которому можно проѣхать сквозь цѣпь мелкихъ городовъ отъ Нью-Іорка до самаго Бостона.

— Черезъ три дня уѣдемъ! — повторялъ Наумъ. — Дѣло не ждетъ!

— Какое дѣло? — однажды спросила дѣвушка.

— Всякое! — сказалъ Наумъ. — У насъ въ Калифорніи не разбираютъ, лишь бы деньги добывать!

Онъ сталъ объяснять дѣвушкѣ разницу между американскимъ Западомъ и Востокомъ.

— На Западѣ нѣтъ разницы между людьми! — говорилъ онъ. — Сегодня фермеръ, завтра рудокопъ, а послѣ завтра завелъ собственный кабакъ и сталъ порядочнымъ человѣкомъ.

— Я даже пастухомъ былъ въ Техасѣ, — пояснилъ онъ, — на лошадяхъ верхомъ ѣздилъ, съ индѣйцами дрался, а теперь я въ Нью-Іоркѣ ѣзжу на автомобилѣ.

На приморское гулянье, которое лѣтомъ составляетъ самое замѣчательное зрѣлище Нью-Іорка, они попали въ послѣдній день. Наумъ уже выправилъ необходимыя бумаги, и на утро, отъ мирового судьи, который записываетъ браки, они должны были отправиться прямо на поѣздъ и уѣхать въ Калифорнію.

Они пріѣхали утромъ на морской берегъ и стали посѣщать одну диковину за другой.

Баскина разсматривала всѣ эти никогда невиданныя чудеса глазами первобытной дикарки, внезапно попавшей на ярмарку. На площади прибрежныхъ песковъ переливалась стотысячная толпа, Высоко надъ толпой поднималась чудовищная карусель, какъ исполинская стальная турбина, медленно вращая три сотни висячихъ вагоновъ. Рядомъ съ ней стояла желѣзная башня, съ вершины которой открывался великолѣпный видъ и куда четыре элеватора поднимали за пять центовъ каждаго желающаго. Оркестры зазывали прохожихъ въ безчисленные балаганы, устроенные то въ видѣ средневѣковаго замка, то на подобіе фантастическаго ледяного грота. Любители стрѣльбы трещали духовыми ружьями. Промышленники съ перекрестка перекатывали съ мѣста на мѣсто платформы съ вѣсами, предлагая желающимъ узнать свой вѣсъ за одинъ центъ. Въ открытыя двери билліардныхъ бесѣдокъ видно было, какъ мелькаютъ легкіе шарики пинъ-понга, — модной американской игры, перемѣстившей весь азартъ крикета на зеленый столъ. Колесница объявленій ѣздила взадъ и впередъ, какъ подвижная пирамида надписей. Съ одной повозки, устроенной въ видѣ огромнаго кита, раздавали публикѣ даромъ ледяную воду во славу новоизобрѣтеннаго мыльнаго состава. Съ другой повозки ежеминутно возглашали: «Почему американцы пьютъ такъ много воды „Мокси“? За лучшій отвѣтъ — премія въ сто долларовъ, и три ящика „Мокси“; за второй отвѣтъ премія въ пятьдесятъ долларовъ и два ящика. „Мокси“; за третій отвѣтъ — премія въ двадцать пять долларовъ и одинъ ящикъ „Мокси“!» И надъ всѣмъ этимъ, какъ центральный храмъ американскаго механическаго разгула поднимался массивный куполъ Петли Бакста, гдѣ желѣзные вагончики, съ привязанными къ нимъ пассажирами, съ разбѣга взлетаютъ и описываютъ полный кругъ въ воздухѣ, чудодѣйственно прижимаемые къ рельсамъ центробѣжной силой.

Баскина, впрочемъ, побоялась испытать петлю, отказалась также прокатиться въ подводной лодкѣ, которая пробѣгаетъ прямо подъ мельничнымъ колесомъ, и потомъ низвергается внизъ вмѣстѣ съ искусственнымъ водопадомъ.

Наконецъ, Наумъ убѣдилъ ее испробовать волнообразную желѣзную дорогу, гдѣ катающихся тоже увязываютъ по двое въ особыхъ цѣпныхъ телѣжкахъ, которыя то скатываются внизъ по отвѣсной стѣнѣ, то снова взбѣгаютъ на крутые подъемы или на безконечныя спирали. На четвертомъ спускѣ вереница повозокъ покатилась въ темную пещеру, которая зіяла черной бездной, какъ устье глубокаго колодца.

— Здѣсь хорошо цѣловаться! — сказалъ кто-то впереди.

По всей линіи раздалось женское хихиканье, но черезъ нѣсколько секундъ, когда они были въ самыхъ нѣдрахъ темноты, Баскина почувствовала, что руки сосѣда крѣпко обнимаютъ ея станъ, и губы его ищутъ ея губъ… Ей было такъ страшно, и она такъ боялась упасть съ телѣжки, несмотря на привязь, что, вмѣсто того, чтобы уклониться, она сама прижалась покрѣпче къ своему жениху, насколько позволяли ремни.

Черезъ четверть, часа, когда они вылѣзли изъ телѣжки на послѣднемъ спускѣ и отправились по деревянному помосту въ одинъ изъ прибрежныхъ ресторановъ, они чувствовали себя такъ, какъ будто ихъ бракъ уже состоялся и они были мужъ и жена.

Баскинъ заговорилъ о родныхъ, которые остались тамъ, въ далекой Ямкѣ.

— Надо послать шифъ-карту другой кузинѣ! — сказалъ онъ съ хитрой усмѣшкой. — Что тамъ ей киснуть дома? У насъ въ Бекерсфильдѣ у каждой невѣсты по шести жениховъ!..

Въ эту минуту они встрѣтили Вихницкаго. Бывшій учитель нѣсколько удивился, встрѣтивъ молодую дѣвушку съ незнакомымъ спутникомъ и въ такомъ необычайномъ мѣстѣ, потомъ припомнилъ, что въ самый день отъѣзда хозяйская дочь что-то говорила ему о Баскиной и ея братѣ. Ему казалось, что это былъ родной братъ дѣвушки, и онъ не имѣлъ понятія о томъ, что видитъ передъ собой будущую брачную чету. Онъ, однако, не остановился и послѣ короткаго поклона прошелъ мимо. Баскина была подругой Катерины, а Катерина была узломъ, откуда порвались его отношенія со всѣмъ американскимъ міромъ, и ему не хотѣлось ни однимъ лишнимъ словомъ вспоминать забытое. Баскина слегка отвѣтила на поклонъ и вдругъ залилась румянцемъ.

— Это кто, Вихницкій? — спросилъ Наумъ лукаво.

Повидимому, онъ въ первый разъ встрѣтился съ учителемъ, но сразу угадалъ его имя своимъ безошибочнымъ чутьемъ.

— Не думай! — прибавилъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало. — Скоро тебѣ некогда будетъ думать о другихъ!..

Онъ захватилъ глубже руку дѣвушки, которая была подъ его локтемъ, и крѣпко прижалъ ее къ своей груди, и лучъ теплоты, пробѣжавшій между ними, какъ будто внезапно стеръ въ душѣ Баскиной слабое воспоминаніе о томъ недавнемъ полуднѣ въ виноградной аллеѣ, когда ея рука лежала въ рукѣ Вихницкаго и ждала пожатія, но, не дождавшись его, упала, отвергнутая, внизъ.

Когда Вихницкій вернулся въ городъ, послѣдній актъ избирательной борьбы былъ въ полномъ разгарѣ.

Обѣ партіи напрягали всѣ силы, чтобы привлечь на свою сторону въ этотъ рѣшительный моментъ ненадежную уличную толпу, которая имѣла такъ много голосовъ и не принадлежала ни къ какимъ опредѣленнымъ организаціямъ. По улицамъ то и дѣло проѣзжали огромныя фуры, крытыя телѣги съ оркестромъ въ серединѣ и избирательнымъ комитетомъ на задней площадкѣ. Полотняныя стѣнки фургоновъ были исписаны крупными надписями:

«Киго, Джо Киго! выбирайте демократа Джо! Онъ свой человѣкъ, онъ не продастъ!» Или короче и многозначительнѣе: «Выбирайте Секстона, ибо онъ ловкачъ!»

Дѣти съ радостными криками и свистомъ бѣжали за каждымъ музыкальнымъ поѣздомъ. Каждыя нѣсколько минутъ изъ кареты вылеталъ вихрь разноцвѣтныхъ бумажекъ, красныхъ, зеленыхъ, желтыхъ, и, кружась и перелетая въ воздухѣ, падалъ на головы толпы.

На перекресткахъ мальчишки жгли костры изъ заранѣе припасенныхъ матеріаловъ. Маленькія проворныя фигурки быстро сновали взадъ и впередъ, перенося охапки газетной бумаги, изломанные стулья, боченки, старые матрасы. Американское молодое поколѣніе отличается зажигательными наклонностями и встрѣчаетъ кострами каждый праздникъ, обжигая свои лица и пальцы и рискуя зажечь городъ. Избирательные клубы проходили по улицамъ съ распущенными знаменами и барабаннымъ боемъ. По временамъ они останавливали и принимались пускать ракеты и римскія свѣчи.

Они несли съ собой большія бѣлыя доски и полотняныя рамы, и при блескѣ разноцвѣтныхъ огней ярко выступали надъ толпой всевозможныя ругательныя надписи по адресу кандидата противной партіи.

«Пузатый Секстонъ обокралъ девятый дистриктъ. Пьяница Секстонъ торгуетъ своей совѣстью, какъ кабатчикъ пивомъ!..»

На одномъ углу два враждебныхъ клуба встрѣтились и стали обходить другъ друга. Посыпались брань и насмѣшливые крики, въ воздухѣ замелькали зонтики и палки. Мальчишки, бывшіе въ хвостѣ обѣихъ партій и принадлежавшіе къ разнымъ околоткамъ, не вытерпѣли и стали драться, но барабаны застучали еще оглушительнѣе прежняго, и обѣ колонны неудержимо двинулись впередъ, сцѣпляясь по пути, какъ шершавыя терки, и, наконецъ, миновали одна другую и разорвались.

На нѣкоторыхъ перекресткахъ, вокругъ импровизированныхъ подмостковъ, происходили послѣднія избирательныя собранія. Ораторы, окруженные членами мѣстнаго комитета, выкрикивали свои аргументы голосомъ охриплымъ и разбитымъ отъ десятидневнаго напряженія. Толпа неохотно собиралась вокругъ и слушала съ равнодушнымъ или насмѣшливымъ видомъ, ибо эти рѣчи и аргументы успѣли намозолить слухъ всѣмъ и каждому въ теченіе избирательной недѣли, и вдругъ какая-нибудь случайно сказанная фраза зажигала горячку политическихъ страстей, которая была накоплена въ этой толпѣ и должна была разразиться только завтра во время выборовъ, и толпа взрывалась, какъ порохъ, разражаясь гнѣвнымъ уханьемъ или рукоплесканіями. Большая часть ораторовъ принадлежала къ рабочей партіи, ибо эта молодая и быстро растущая партія проявляетъ больше рвенія, чѣмъ старыя организаціи, и ея ораторы приходятъ первыми и уходятъ послѣдними съ мѣста борьбы.

Вихницкій остановился у одного изъ такихъ собраній на углу улицы, обставленной закопчеными домами и скудно освѣщенной рѣдкими газовыми рожками.

Ораторъ, маленькій человѣкъ, безъ шапки, съ лысиной во всю голову и темной, сильно курчавой бородой, взобрался на избирательную телѣгу, которая стояла среди улицы безъ лошадей и съ высоко поднятыми оглоблями.

Онъ былъ похожъ на итальянца или еврея, но говорилъ прекраснымъ англійскимъ языкомъ съ характерными словечками, которыя создаются и обращаются среди Нью-Іоркской уличной жизни, какъ свѣже-отчеканенныя монеты. Вокругъ него создалась довольно большая толпа, и ему приходилось напрягать свой голосъ. Онъ, видимо, увлекался, глаза его блестѣли, капли пота выступали на вискахъ. Этотъ человѣкъ, не получавшій жалованья ни отъ одного изъ избирательныхъ комитетовъ, очевидно, вѣрилъ въ истину своихъ словъ и искренно считалъ, что исполняетъ важное дѣло.

— Господа! — говорилъ онъ. — Товарищи! Теперь наступило время, когда народъ на три дня становится настоящимъ господиномъ. Сегодня и завтра мы, бѣдные люди, тоже чего-нибудь стоимъ. Наемные прихвостни трёстовъ и денежныхъ тузовъ теперь выползаютъ изъ каждаго кабака и ходятъ за избирателемъ, какъ собака за костью. Вы знаете, конечно, какъ это бываетъ: «Не хотите ли выпить стаканчикъ?»

Ораторъ довольно удачно передразнилъ манеру одного изъ ирландскихъ политикановъ, довольно извѣстнаго въ околоткѣ, который постепенно изъ мелкаго охотника за избирателями пробрался въ члены городского совѣта демократической партіи.

— Да-съ, не хотите ли выпить? — продолжалъ ораторъ.

— Конечно, хотимъ! — отвѣтилъ онъ самъ себѣ съ надлежащей интонаціей и къ несказанному удовольствію слушателей. — У нашего брата горло всегда сухо. — «Человѣкъ, два стакана!» — Стаканъ на стойку, а подъ стаканъ зеленую бумажку. «Это все вамъ, мой другъ!»

Лицо оратора принимаетъ на минуту сладкій просительный видъ и потомъ внезапно измѣняется.

— Вы думаете, конечно, — кричитъ онъ, — вотъ хорошій случай заработать два-три доллара даромъ. Не все ли равно, за какого мошенника подамъ свой голосъ, а деньги пригодятся на пиво!

— Знайте, что вы продаете будущность страны и судьбу своихъ дѣтей за три серебряныя монеты, въ десять разъ дешевле Іуды. Вы не хотите подавать голосъ за своихъ собственныхъ братьевъ, которые готовы распластаться, защищая свои и ваши интересы, за три доллара вы сажаете себѣ на шею прохвостовъ, — онъ употребилъ еще болѣе сильное слово, — казнокрадовъ, которые готовы продать на сломъ памятникъ Вашингтона и Бруклинскій мостъ, которые торгуютъ рѣшеніями въ конгрессѣ, какъ водкой въ кабакѣ, «распивочно и на выносъ».

Политическій урокъ былъ довольно первобытнаго свойства, но онъ былъ у мѣста на этой улицѣ, гдѣ на каждомъ углу открыто покупали голоса, какъ подержанное платье, и гдѣ такъ же открыто существовали такъ называемыя «фабрики избирателей», искусно умудрявшіяся раздвоивать и даже растроивать каждый отдѣльный голосъ, приписывая его владѣтеля къ тремъ различнымъ участкамъ.

— А что вы скажете о матеріальномъ благоденствіи Америки? — спросилъ голосъ изъ толпы.

— Я скажу вамъ притчу! — отвѣтилъ ораторъ, хитро прищуривая лѣвый глазъ. — Шелъ по дорогѣ человѣкъ и несъ на горбу чорта. Дорога была песчаная и очень трудная. Послѣ девяти часовъ труда, то бишь, ходьбы, — вставляетъ ораторъ, подмигивая, — человѣкъ сказалъ чорту: «Господи, какой ты тяжелый. Пожалуйста, не дави мнѣ спину, я сильно усталъ!» — «Если ты усталъ, — возразилъ чортъ, — полѣзай сюда! Здѣсь на горбу много свободнаго мѣста!»

Толпа разразилась хохотомъ, ибо анекдотъ прекрасно суммировалъ взаимное положеніе экономическихъ классовъ въ Америкѣ.

На противоположномъ перекресткѣ тоже собралась толпа. Избирательная телѣга демократовъ, проѣзжавшая мимо, остановилась, и одинъ изъ членовъ комитета поднялся на ноги и обратился къ слушателямъ.

— Сограждане, — началъ онъ и икнулъ, потомъ на секунду остановился. Лицо его было потно и красно. Онъ даже не совсѣмъ крѣпко держался на зыбкомъ помостѣ телѣги. Впрочемъ, избирательная борьба требуетъ такого нечеловѣческаго напряженія, что въ самые послѣдніе дни большая часть политикановъ держится на ногахъ, только благодаря усиленнымъ пріемамъ рома, смѣшаннаго съ водкой или пивомъ. Американцы вообще пьютъ здорово, а политическіе ходатаи и здоровѣе всѣхъ. Безъ умѣнья вливать въ себя въ неограниченномъ количествѣ «пѣтушій хвостъ», «высокій пузырь», «чеботарскій хересъ», «двѣ половинки» и другіе напитки съ такими же странными именами человѣкъ не можетъ быть политическимъ дѣятелемъ въ Америкѣ.

Большая часть членовъ комитета тоже была навеселѣ. Впрочемъ, и въ публикѣ не было недостатка въ возбужденныхъ лицахъ. По другую сторону улицы начинался ирландскій кварталъ, и разбитные кельты, въ предвидѣніи завтрашняго праздника, переходили изъ кабачка въ кабачокъ и успѣли порядкомъ нагрузиться.

— Сограждане! — повторилъ ораторъ. — Рекомендую вамъ выбрать представителемъ девятаго дистрикта достойнаго молодого человѣка, Джей Пи Киго! Вы слышите изъ его имени, кто онъ такой. Онъ не Айзикъ Айзексонъ изъ Бронзвиля и не Шмицъ Шмицбергеръ изъ Джерманъ-тауна, онъ — Киго, онъ родился въ девятомъ дистриктѣ, онъ нашъ братъ! Если вы его выберете, онъ не будетъ давать мѣстъ чужакамъ, и если сюда придутъ искатели изъ восточнаго Нью-Іорка, онъ скажетъ: «Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Свои братья ближе всѣхъ!»

— Республиканцы хвастаютъ, — продолжалъ ораторъ, сильно повышая голосъ, — что избиратели въ девятомъ дистриктѣ продаются, какъ индюки на рынкѣ, по два съ полтиной за штуку. Докажите, что вы умнѣе ихъ. Возьмите ихъ деньги и потомъ вотируйте за истиннаго представителя интересовъ девятаго участка, Джо Пи Киго!

Публика оглушительно захлопала и заволновалась. Одинъ веселый ирландецъ даже взобрался по колесу на помостъ телѣги и тоже хотѣлъ сказать рѣчь. Но онъ былъ такъ пьянъ, что можно было опасаться, что онъ упадетъ внизъ. Члены комитета, недолго думая, утащили его въ глубину телѣги и полушутя повалили его на скамью сидѣнья. Ирландецъ брыкался и старался вырваться, но одинъ изъ членовъ комитета, высокій и тяжелый, безъ церемоніи усѣлся къ нему на брюхо. Толпа стала рукоплескать.

Прежній ораторъ снова вышелъ впередъ.

— Сограждане! — началъ онъ. — Теперь уже не рано, и вы, должно быть, устали!.. Сдѣлайте намъ милость, раздѣлитесь на двѣ партіи, одна пусть зайдетъ къ Сулливану, тутъ на углу, — онъ показалъ рукой черезъ дорогу на свѣтлыя двери кабака, сіявшія разноцвѣтными стеклами и электрическими рожками, — а другая пусть пойдетъ къ Кассиди! — Ораторъ показалъ рукой прямо по улицѣ. — И выпейте всѣ за здоровье нашего молодого друга и представителя Джо Пи Киго!

— Браво! — кричала толпа. — Ура, Киго!

Двѣ партіи поспѣшно стали формироваться и расходиться въ стороны. Ирландецъ, воспользовавшись оплошностью своихъ стражей, опять выскочилъ на подмостки и тоже протянулъ руку впередъ.

— Сограждане! — началъ онъ хриплымъ басомъ и отважно сдѣлалъ еще шагъ впередъ, въ пустое пространство.

Десятки рукъ подхватили его и стащили внизъ.

— Полно тебѣ, Патъ! — говорилъ одинъ тощій и высокій молодецъ въ измятомъ котелкѣ и куцомъ пиджакѣ съ очень короткими рукавами, откуда торчали костлявыя и длинныя руки, какъ у огороднаго пугала. — Пойдемъ лучше къ Сулливану!

Вихницкому опять стало противно. Онъ читалъ въ газетахъ, что избирательная кампанія на этотъ разъ отличалась свирѣпымъ воодушевленіемъ и вызвала наружу все пламя политическихъ страстей, наполняющихъ Америку, но при личной встрѣчѣ подробности ея были все такъ же мелки и пошлы и только подтверждали все его отвращеніе къ этому міру. И ему захотѣлось уйти отъ этой толпы и увидѣть что-нибудь другое, иныхъ людей, менѣе претенціозныхъ, чѣмъ эти ирландскіе и нѣмецкіе пришельцы, которые такъ громко величали другъ друга гражданами и продавали свое первородство за кружку пива каждому негодяю, предлагающему торгъ. Онъ прошелъ по улицѣ влѣво, дошелъ до Девятой аллеи и сѣлъ въ вагонъ трамвая, который направлялся въ нижній городъ, по главной артеріи города, широкому и свѣтлому Бродвею.

Вагонъ былъ набитъ биткомъ. Пассажиры сидѣли, стояли и висѣли, схватившись за кожаные поручни, и маленькій кондукторъ съ трудомъ проталкивался въ толпѣ, постоянно выкрикивая свое: «Билеты, билеты!»

Машинистъ на передней площадкѣ то и дѣло поворачивалъ рычагъ влѣво, разгоняя бѣгъ тяжелыхъ чугунныхъ колесъ, и тотчасъ же вновь надавливалъ тормазъ, чтобы остановить вагонъ по первому требованію пассажира. Это былъ рядъ непрерывныхъ толчковъ, прыжковъ и остановокъ, исполняемыхъ съ несравненной точностью и проворствомъ и безъ потери лишней секунды времени.

Вихницкій не сталъ протискиваться въ вагонъ и остался стоять на площадкѣ, разсѣянно разглядывая давно знакомыя зданія. По мѣрѣ того, какъ вагонъ летѣлъ впередъ, широкая улица развертывалась все ярче и великолѣпнѣе. Огромныя электрическія вывѣски театровъ съ именами очередныхъ пьесъ тянулись непрерывно другъ за другомъ: «Критеріонъ», «Серебряный башмачокъ», «Четыре Когана», «Кникербокеръ», «Графъ изъ Павтукета».

Потомъ начался газетный рядъ. Въ зеркальныхъ окнахъ замелькали высокія колеса печатныхъ машинъ «Герольда», вѣчно привлекающихъ толпу любопытныхъ зрителей. Передъ «Американскимъ Журналомъ» сіялъ великолѣпный флагъ, составленный изъ электрическихъ рожковъ, красныхъ и зеленыхъ, которые мелькали и переливались, какъ настоящія звѣзды. Подальше, на черной стѣнѣ, загорались вычурныя литеры электрическихъ рекламъ. Онѣ выступали другъ за другомъ, какъ будто кто-нибудь писалъ по стѣнѣ огненнымъ пальцемъ, и потомъ снова пропадали, замѣняясь другими, еще болѣе яркими и вычурными. Вихницкому вспомнились огненныя слова, которыя исполинская рука нѣкогда написала на стѣнѣ передъ Валтасаромъ. Капиталистическая механика перещеголяла даже архангеловъ, но вмѣсто зловѣщаго предостереженія она объявляла о продажѣ Пирсова мыла и зубного порошка «Созодонть», а предостереженіе, если оно было, скрывалось молчаливо и грозно въ темнотѣ боковыхъ улицъ, наполненныхъ грязными домами и безчисленными притонами.

Въ полчаса Вихницкій уже отъѣхалъ шесть миль и достигъ улицы Грандъ, составлявшей главную торговую артерію еврейскаго квартала. Онъ вылѣзъ изъ вагона и пошелъ влѣво, безсознательно стараясь подальше уйти отъ ирландско-американскаго элемента. Толпа по улицамъ стала еще гуще. Всѣ магазины были открыты настежъ и наполнены покупателями, которые двигались взадъ и впередъ, какъ волны, и никакъ не могли насытить свою жадность и истощить свою покупательную силу. Вихницкій неторопливо шелъ впередъ и разсѣянно смотрѣлъ по сторонамъ. Характеръ толпы совершенно измѣнился. Ирландскія и англосаксонскія лица исчезли, и выраженіе глазъ, походка, жесты, рѣчь, все это было совсѣмъ иное, болѣе близкое сердцу Вихницкаго, нѣчто такое, съ чѣмъ онъ жилъ уже пятнадцать лѣтъ и отъ чего, во что бы то ни стало, теперь хотѣлъ оторваться. Это былъ тотъ же Ноксвиль, увеличенный въ триста разъ, дѣлающій хорошія «дѣла», безпокойный и самодовольный, готовый замучить на работѣ и себя и другихъ за лишній долларъ.

Теперь, впрочемъ, былъ часъ отдыха, и толпа вся высыпала на улицу. Эти безчисленные люди мало думали о выборахъ, они пользовались нѣсколькими свободными часами почти исключительно для того, чтобы забраться въ магазины, соблазнявшіе ихъ изъ недѣли въ недѣлю своими блестящими витринами, и промѣнять только что полученную плату на всѣ эти яркія, новыя, соблазнительныя вещи. Улица Грандъ была уже Бродвея, и передъ нѣкоторыми, болѣе крупными магазинами давка была такъ велика, что Вихницкому приходилось пережидать минуту или двѣ, пока потокъ нѣсколько схлынетъ. Разглядывая окружающихъ, онъ видѣлъ, что все это были люди мелкихъ доходовъ: ремесленники, фабричные, мелкіе приказчики, писцы.

Они торопились и суетились, счастливые тѣмъ, что изъ зрителей попали въ дѣйствующія лица этой промышленной сатурналіи и что у каждаго изъ нихъ звенитъ нѣсколько долларовъ въ карманѣ.

— Вотъ лучшая сторона Америки! — подумалъ Вихницкій. — Америка — это единственная въ мірѣ страна, гдѣ на долю рядовой человѣческой массы достается нѣкоторая часть матеріальныхъ благъ, кромѣ берлоги, хлѣба и дурмана, по вѣковому рецепту Стараго Свѣта.

Слѣдуя за движущимся потокомъ, онъ повернулъ по улицѣ Бовери, грязной и полузакрытой сверху помостомъ воздушной дороги. Мѣстами улица походила совсѣмъ на туннель, но обитатели привыкли и не обращали на это вниманія.

Пройдя нѣсколько сотъ шаговъ, Вихницкій опять долженъ былъ остановиться, ибо на этотъ разъ человѣческій потокъ до того запрудилъ улицу, что мѣшалъ даже движенію электрическихъ вагоновъ.

По обѣ стороны улицы были два большіе театра, и, несмотря на довольно поздній часъ, публика все еще валила стѣной. Табуны мальчишекъ перебѣгали отъ поѣзда къ поѣзду, зорко выглядывая, не представится ли случай прошмыгнуть внутрь. Вихницкій постоялъ въ нерѣшительности и повернулъ къ подъѣзду театра, лежавшаго съ правой стороны. Въ кассѣ, конечно, не оставалось билетовъ, но онъ былъ знакомъ со служащими и разсчитывалъ такъ или иначе получить мѣстечко.

Въ театрѣ было свѣтло и людно. Нигдѣ не было ни одного свободнаго мѣста. Проходы были заставлены приставными стульями. Сзади и съ боковъ стояли цѣлыя толпы. Это былъ исключительно еврейскій театръ, какъ и соперникъ напротивъ. Они давали пьесы на еврейскомъ жаргонѣ, комедіи, трагедіи, даже оперы мѣстнаго сочиненія. Въ Нью-Іоркѣ было три такихъ театра, вмѣщавшихъ, вѣроятно, около шести тысячъ человѣкъ. Кромѣ того, строился четвертый, разсчитанный больше чѣмъ на три тысячи.

Первый актъ только что окончился. Оркестръ, небольшой, но стройный и очень хорошо подобранный, заигралъ увертюру изъ «Вильгельма Телля» и вдругъ безъ перерыва, прямо съ полутакта перешелъ на жалобную румынскую «дойну», пользующуюся широкой популярностью среди малорусскихъ, румынскихъ и польскихъ евреевъ. Публика притихла и слушала съ сосредоточеннымъ и какъ бы сокрушеннымъ вниманіемъ. «Дойна» составляетъ опытъ музыкальнаго описанія волненій пастуха, потерявшаго овцу и не могущаго найти ее. Она разыгрывается въ высокихъ, трепещущихъ нотахъ скрипокъ.

Въ залѣ было тихо, и рокочущіе, прерывистые звуки неслись надъ ней почти какъ человѣческіе вздохи, и Вихницкому внезапно показалось, что всѣ они потеряли какую-то драгоцѣнности и никакъ не могутъ найти ее въ этой сытой, одѣтой, бѣлохлѣбной, машинной Америкѣ.

Внезапно надъ звуками «дойны» раздался громкій, задорный, ликующій голосъ большой мѣдной трубы, похожій на боевой сигналъ.

Оркестръ скоро и дружно подхватилъ и грянулъ «Страна свободныхъ» — извѣстный національный гимнъ Америки.

Тысячная толпа, наполнявшая верхнія галлереи, поднялась на ноги. Сотни голосовъ подпѣвали и подсвистывали въ тактъ и въ тонъ съ врожденнымъ умѣньемъ и искусствомъ, ибо Нью-Іоркскіе евреи отличаются музыкальностью и снабжаютъ артистическимъ контингентомъ чуть не всѣ оркестры обширныхъ странъ Новаго Свѣта. Оркестръ утонулъ въ этомъ огромномъ импровизированномъ хорѣ, и черезъ минуту капельмейстеръ повернулся лицомъ къ верхней галлереѣ и сталъ дирижировать, направляя широкія волны звуковъ, лившіяся сверху, въ правильное музыкальное русло:

На лицѣ дирижера играла довольная улыбка. Ему, видимо, нравились эти яркіе прыгающіе звуки и этотъ неожиданный хоръ.

Въ душѣ Вихницкаго шевелилось странное чувство. Ему было больно и хорошо и невольно хотѣлось пѣть вмѣстѣ съ толпой, и въ то же время онъ чувствовалъ, какъ будто кто-то задѣлъ его душу за растравленное мѣсто. Эти тысячи людей, очевидно, нашли себѣ новое отечество здѣсь, за океаномъ, и искренно привязались къ нему и хотѣли быть для него честными и преданными гражданами. Недалеко отъ себя, въ десятомъ ряду креселъ, Вихницкій замѣтилъ человѣка съ большими усами и пустымъ рукавомъ съ лѣвой стороны, пристегнутомъ къ груди. Вихницкій зналъ его по имени. Это былъ офицеръ полка добровольцевъ, потерявшій руку на Кубѣ въ послѣдней испанской войнѣ. Вихницкій припомнилъ кстати, что полки Нью-Іоркскихъ добровольцевъ во время войны были переполнены молодыми людьми изъ Дантана, и даже первый убитый на войнѣ съ американской стороны былъ Абрамъ Давидсонъ, сынъ русскаго еврея.

И вдругъ чувство обиды и стыда родилось въ его душѣ. Онъ почувствовалъ себя русскимъ, и ему стало жалко всѣхъ этихъ десятковъ и сотенъ тысячъ переселенцевъ, которыхъ бѣдная Россія безвозвратно отдала и отдавала каждый годъ богатой и счастливой Америкѣ.

— Развѣ у насъ такъ много людей, — говорилъ онъ себѣ, — что мы отдаемъ ихъ щедро, безъ счету, какъ будто они записаны въ статью бюджета общихъ расходовъ? Это люди на выборъ, лучшіе изъ тысячъ, у которыхъ хватило терпѣнія накопить денегъ на дорогу и природной смѣтливости, чтобы не растеряться среди непривычныхъ условій Америки и завоевать себѣ прочное и нужное мѣсто. Намъ они, быть можетъ, были бы нужнѣе, ибо и у насъ тоже обширныя земли, бѣдная, дикая, голодная, малокультурная страна. И намъ больше всего нужны энергія и иниціатива…

И ему захотѣлось взять всю полумилліонную толпу, наполняющую Дантанъ, и перенести ее за океанъ по той же самой дорогѣ, по которой онъ самъ собирался доѣхать до Россіи.

Занавѣсъ поднялся… Сцена представляла большую «общую комнату» въ зажиточномъ фермерскомъ домѣ восточныхъ штатовъ, гдѣ-нибудь въ Пенсильваніи или Нью-Джерси. Бѣлыя штукатурныя стѣны, внутренняя лѣстница и коверъ были американскіе, но мебель и обстановка представляли явную примѣсь русскаго элемента, и на столикѣ въ углу стоялъ большой самоваръ. За широкимъ окномъ, освѣщеннымъ луной, шелъ густой бѣлый снѣгъ, какой обыкновенно идетъ наканунѣ Рождества. За сценой послышался топотъ копытъ и шумъ полозьевъ. Это хозяинъ, возвращавшійся изъ города, подъѣзжалъ къ усадьбѣ.

Семья собралась ему навстрѣчу. Фермеръ вошелъ въ русской мѣховой шубѣ и высокихъ сапогахъ. То былъ высокій мужчина съ энергичнымъ лицомъ и съ длинной сѣдой бородой. Изъ разговора присутствующихъ было видно, что это зажиточный арендаторъ изъ-подъ Кременчуга, который продалъ все имущество, чтобы переѣхать въ Америку. Дѣла его, однако, шли плохо. Новыя условія хозяйства были непривычны для него, и онъ быстрыми шагами шелъ къ разоренію. Дѣти не хотѣли работать на фермѣ и рвались въ городъ, гдѣ ловкому человѣку всегда найдется мѣсто. Вихницкій вначалѣ слушалъ разсѣянно, но потомъ ему стало жаль старика, у котораго не хватало проворства для американкой манеры наживать деньги.

Дѣти начинаютъ ссориться на сценѣ, и младшая дочь отвѣчаетъ дерзостью на увѣщанія старика.

— Что вы кричите, господинъ Фридлендеръ? — язвительно замѣчаетъ она. — Это не Кременчугъ, это Америка!..

— О, Америка! — повторяетъ мучительно старикъ, поднимая руки вверхъ, и возгласъ его звучитъ какъ стонъ.

И вдругъ Вихницкій почувствовалъ, что этотъ возгласъ прокатился, какъ молнія, по залѣ, нашелъ себѣ откликъ въ сердцахъ присутствующихъ и отозвался дружными рукоплесканіями съ разныхъ концовъ залы. Въ театральномъ залѣ, очевидно, были двѣ формаціи. Рядомъ съ молодымъ поколѣніемъ, насвистывавшимъ американскій гимнъ, пришли люди постарше, которые хуже приспособились и не чувствовали себя счастливыми въ «милой странѣ свободы». Быть можетъ, многіе совмѣщали оба чувства и, кое-какъ обезпечивъ себѣ кусокъ хлѣба, принимались тосковать о своей молодости и о старомъ отечествѣ по ту сторону океана…

Дѣти помирились, благодаря уговорамъ старой служанки Даши, малорусской крестьянки, которая уѣхала съ семьей вмѣстѣ въ Америку.

Старикъ начинаетъ доставать подарки, привезенные изъ города. Дочери онъ привезъ резиновыя галоши, «чтобы ходить по окрестнымъ сугробамъ», прибавляетъ омъ съ неожиданной ироніей, женѣ пару шведскихъ перчатокъ — доить американскихъ коровъ.

— Даша, поди сюда! — заканчиваетъ онъ. — Я привезъ кое-что и для тебя. — Даша нерѣшительно принимаетъ протянутую коробочку и съ любопытствомъ открываетъ ее. Въ коробочкѣ большой золотой крестъ на серебряной цѣпочкѣ. Даша въ бурномъ восторгѣ схватываетъ крестъ и жадно прижимаетъ его къ губамъ.

— Вотъ еще выдумалъ! Очень нужно! — недовольно ворчитъ хозяйка на мужа.

— Молчи, старуха! — сурово возражаетъ старикъ. — Тебѣ не нужно, я тебѣ это не привезъ, дочерямъ не нужно, я имъ тоже не привезъ, а Дашѣ нужно, я ей это привезъ!

Въ залѣ опять раздался дружный залпъ рукоплесканій.

Вихницкій посмотрѣлъ съ удивленіемъ на эти плотные ряды человѣческихъ лицъ. Въ сердцѣ этихъ ремесленниковъ и торговцевъ, очевидно, были какія-то новыя черты, которыя прежде никогда не бросались ему въ глаза.

Пьеса продолжалась своимъ чередомъ.

— А что, Даша, — сказалъ хозяинъ старой служанкѣ, — теперь и у насъ Рождество, снѣгъ идетъ. Помнишь ту пѣсню, что у насъ бабы поютъ на Рождество?

Даша нѣсколько секундъ напрягаетъ свою память.

— Забула, баринъ! — наконецъ признается она, застѣнчиво улыбаясь.

Хозяинъ въ свою очередь напряженно морщитъ лобъ.

— А я вспомнилъ! — объявляетъ онъ съ торжествомъ.

— «Пришли мы, пришли къ ласковому пану», — затягиваетъ онъ.

— «Ласковаго пана не случилось дома, — дрожащимъ голосомъ подхватываетъ немедленно Даша. — Ой колядка, ой колядка, коляда, — колядонька!»

Электрическій трепетъ пробѣжалъ по залѣ. Двухтысячная толпа поднялась на ноги, какъ одинъ человѣкъ, вездѣ кричали, топали ногами, колотили палками о барьеръ.

— «А хозяинъ во дому, какъ Адамъ во раю», — пѣли на сценѣ.

— «А хозяйка во дому, словно пчелка во меду».

А въ разныхъ концахъ залы уже отбивали тактъ, подпѣвали, подсвистывали. «Ой колядка, ой колядка, коляда, — колядонька…»

Недоумѣніе Вихницкаго не проходило. «Кого же они собственно любятъ, эти зрители, — спрашивалъ онъ самъ себя, — кто они, русскіе или американцы?» И вдругъ въ его душѣ самъ собой возникъ отвѣтъ, что это не русскіе, не американцы, это просто люди съ человѣческимъ пониманіемъ и человѣческимъ чувствомъ, какое есть и у всѣхъ народовъ земли и составляетъ общее наслѣдство отъ прошлыхъ поколѣній.

Земля такъ мала и такъ однородно устроена. Всѣ люди похожи другъ на друга, какъ одна стая сельдей на другую. Всѣ они рождаются и умираютъ, работаютъ и любятъ, наслаждаются и страдаютъ совершенно одинаковымъ путемъ. Ихъ пороки и добродѣтели сходны до мельчайшихъ подробностей.

Различія между ними такъ же незначительны, какъ между мелкими горошинами, ссыпанными въ общую кучу. И неудивительно, что даже эти полудобровольные изгнанники, выброшенные изъ своей родной страны, какъ нелюбимые пасынки, окунувшись въ благосклонную атмосферу Америки, потеряли враждебность своихъ старыхъ чувствъ и получили способность сочувственно вспоминать даже тѣ стороны русской жизни, которыя нѣкогда были имъ наиболѣе чужды.

Раньше Вихницкій не былъ бы въ состояніи понять истину такого заключенія, но съ тѣхъ поръ, какъ онъ окончательно рѣшилъ покинуть Америку и мысленно сталъ дышать русской атмосферой, его мысли стали шире и чувства терпимѣе. Національная струя, которая окрѣпла въ его груди, дала ему возможность лучше понять и воплотить въ своей душѣ общечеловѣческую струю, ибо эта послѣдняя не существуетъ внѣ данныхъ народныхъ группъ и путь къ ея воплощенію лежитъ чрезъ національный элементъ.

Пьеса развивалась своимъ чередомъ. Неудачный фермеръ быстрыми шагами приближался къ разоренію, дѣти покинули его и одинъ за другимъ бѣжали въ Нью-Іоркъ. Наконецъ, даже жена, вмѣсто того чтобы доить коровъ въ шведскихъ перчаткахъ, рѣшила лучше щеголять ими въ городѣ.

Въ послѣдней сценѣ старикъ остается одинъ съ любимымъ внукомъ, осиротѣвшимъ отъ старшей дочери. Назавтра ферма будетъ продана съ публичнаго торга.

— Дѣдушка! — спрашиваетъ мальчикъ. — Зачѣмъ они хотятъ насъ выгнать изъ нашего дома? Знаешь что, дѣдушка? — Возьмемъ пистолеты и отобьемъ ихъ прочь!

— Что мы можемъ сдѣлать противъ цѣлой Америки? — грустно возражаетъ старикъ. — Ихъ много, у нихъ пистолеты лучше!

— Ну, такъ бросимъ имъ все, — рѣшаетъ мальчикъ, — а сами поѣдемъ въ Россію!

Старикъ разражается рыданіями.

— Что мы тамъ найдемъ? — вырвалось у него стономъ, — могилы, кучи камней, мертвое кладбище!

Публика опять въ неистовствѣ стала, топать ногами и вызывать актеровъ и автора. Пьеса задѣла живую струну въ сердцахъ большинства зрителей, которые переживали годъ за годомъ въ своемъ кварталѣ, какъ въ промежуткѣ между Старымъ и Новымъ свѣтомъ, и перестали сознавать, есть ли у нихъ родная земля.

Но для Вихницкаго слова эти прозвучали, какъ предзнаменованіе, напоминавшее о кладбищѣ на самомъ порогѣ его новой жизни. Потомъ онъ вспомнилъ, что даже маленькій Мишка оставилъ въ Россіи родныя могилы, подобно этому погибающему старику, но вся жизнь Мишки была впереди.

Онъ припомнилъ свои русскія книги и подумалъ, что Россія — молодая, полная жизни страна, и снова ободрился. Онъ чувствовалъ себя тоже молодымъ и сильнымъ и ощущалъ въ себѣ готовность отдать послѣднюю каплю крови за малоизвѣстную страну на востокѣ, которой онъ собирался возобновить свою сыновнюю клятву.

На другой, день съ утра начались выборы. Вихницкій провелъ утро, переходя изъ одного избирательнаго бюро въ другое и наблюдая за торопливой и дѣловитой подачей бюллетеней, которые безостановочно падали въ ящики, какъ капли безшумнаго дождя, внезапно пролившагося надъ городомъ. Это былъ его послѣдній день въ Америкѣ, и онъ полубезсознательно хотѣлъ унести съ собой впечатлѣніе американской толпы, взволнованной и огромной, празднующей осуществленіе права, которое составляетъ вѣнецъ ея политической жизни. Онъ зналъ, что нынѣ его жизнь будетъ проходить въ иныхъ условіяхъ, и ему было пріятно, что послѣднимъ изъ его американскихъ воспоминаній будетъ именно заключительный актъ великой политической драмы.

Подсчетъ начался послѣ полудня. Въ центральное бюро выборовъ, засѣдавшее въ ратушѣ, изъ многочисленныхъ округовъ города и штата все чаще и чаще приходили телеграммы, состоявшія изъ двухъ рядовъ цифръ, по одному для каждой изъ состязавшихся партій.

Интересъ минуты внезапно сосредоточился на борьбѣ изъ-за губернаторскаго мѣста между Колеромъ, кандидатомъ демократовъ, и Оделлемъ, кандидатомъ республиканцевъ, и на нѣсколько часовъ оттѣснилъ все остальное на задній планъ.

На главной улицѣ собрались такія толпы, что движеніе трамваевъ было наполовину прервано. Вездѣ раздавался гамъ и крики, какъ на итальянскомъ карнавалѣ. Партіи молодыхъ людей, вооружившись жестяными трубами, взапуски гудѣли и трещали, заглушая грохотъ воздушной дороги. Ребятишки жгли костры на всѣхъ перекресткахъ. Верхніе этажи домовъ были украшены національными флагами, а внизу тысячи мужчинъ и женщинъ размахивали ихъ уменьшенными копіями или вдѣвали въ петлицу совсѣмъ миніатюрный образчикъ, напоминавшій странный четвероугольный цвѣтокъ изъ грубо раскрашеннаго коленкора.

Къ вечеру на площади противъ ратуши, въ четвероугольникѣ, замкнутомъ среди самыхъ высокихъ зданій Нью-Іорка, собралось сто тысячъ зрителей. Вихницкій присталъ къ толпѣ, на самой окраинѣ, но постепенно былъ увлеченъ въ середину и внезапно почувствовалъ себя совершенно безпомощнымъ. Огромная толпа колыхалась, какъ море, заливая всѣ переулки и наружныя лѣстницы домовъ. Въ ней были свои теченія, которыя двигались вправо и влѣво, повинуясь неизвѣстно какому стремленію, иногда поворачивали неожиданно въ сторону и, описавъ кругъ, выводили почти совсѣмъ назадъ.

Вихницкій пробовалъ протискиваться въ сторону, но сосѣди ворчали и въ свою очередь безцеремонно толкали его. На площади было довольно темно. Огромное зданіе въ двадцать шесть этажей стояло у ратуши, какъ высокая ширма, и отгораживало отъ толпы небо и цѣлый свѣтъ. Добрая половина зрителей была вооружена трубами и, несмотря на тѣсноту, поднимала ихъ къ небу и неистово дудила, какъ будто пытаясь оглушить самого Господа. Бога.

Въ концѣ концовъ, отдавшись на волю теченія Вихницкій выбрался изъ толпы уже на другомъ концѣ площади и, сѣвъ въ электрическій вагонъ, отправился вверхъ по улицѣ Бродвей. Здѣсь было веселѣе. Толпа раздѣлилась на двѣ длинныя ленты, оставивъ посрединѣ узкій проходъ для экипажей. Группы полицейскихъ топтались тамъ и сямъ, сдерживая напоръ толпы и помогая женщинамъ и дѣтямъ переходить черезъ дорогу. Противъ газетныхъ конторъ были выставлены огромные бѣлые экраны, на которыхъ каждыя двѣ минуты появлялись двѣ многозначительныя цифры, окруженныя вѣнцомъ яркихъ и мелькающихъ лучей.

Вихницкій остановился противъ «Нью-Іоркскаго Герольда», гдѣ толпа была гуще всего.

На огромномъ сорока-футовомъ экранѣ, въ ожиданіи новыхъ цифръ, одна за другой появлялись движущіяся картины: сцена жатвы въ пшеничномъ штатѣ, сраженіе на холмѣ Жуанъ во время испанской войны, негритянскій праздникъ въ южной Каролинѣ. Потомъ внезапно появлялся громадный портретъ господина въ шляпѣ, въ двадцать разъ больше нормальной величины съ подписью «G. В. Odell». Постоявъ съ минуту на экранѣ, портретъ смѣнялся другимъ, такимъ же, но безъ шляпы, съ подписью «Bird J. Coler», и тотчасъ же появлялось извѣщеніе: «Бруклинъ, второй округъ. Одель — 1,356, Колеръ — 3,628». Толпа встрѣчала каждое новое появленіе портретовъ и каждое свѣжее извѣщеніе криками восторга и свистомъ, одобреніями и насмѣшками.

— Молодецъ Колеръ! — кричали въ разныхъ углахъ. — Оделль — республиканская торпеда!

Послѣднія слова намекали на совсѣмъ свѣжую исторію съ колоссальнымъ подкупомъ по поводу покупки въ казну новой торпедной лодки. Всѣ республиканскіе политиканы штата Нью-Іоркъ принимали въ этой исторіи самое дѣятельное участіе, и теперь Оделль сталъ козломъ отпущенія за общіе грѣхи своихъ товарищей по оружію.

Шансы обоихъ противниковъ были приблизительно равны, но силы демократовъ сосредоточивались по преимуществу въ самой столицѣ, между тѣмъ какъ фермеры и мелкіе городки почти сплошь были на сторонѣ республиканцевъ.

Противоположность интересовъ между огромнымъ городомъ, наполненнымъ обрывками всѣхъ народовъ земли, и упрямыми мужиками старо-англійской и голландской крови очень велика въ штатѣ Нью-Іоркъ и сказывается при каждыхъ мѣстныхъ выборахъ.

На этотъ разъ антагонизмъ обоихъ элементовъ выразился очень рѣзко.

Черезъ два часа Колеръ уже имѣлъ въ пяти отдѣлахъ города Нью-Іорка большинство въ 50,000 человѣкъ, между тѣмъ какъ Оделль имѣлъ такой же перевѣсъ въ верхнемъ штатѣ.

Большинство толпы, собравшейся предъ зданіемъ «Герольда», состояло изъ демократовъ. Каждая новая цифра, свидѣтельствовавшая объ успѣхахъ городского элемента, встрѣчала взрывъ энтузіазма, между тѣмъ какъ цифры изъ деревенскихъ округовъ подвергались ожесточенному глумленію.

— Травяныя головы! — безцеремонно кричали въ толпѣ по адресу фермеровъ. — Толстый Оделль, тресни, дутый бакалейщикъ!

Послѣднія слова напоминали щекотливую роль, которую Оделль сыгралъ во время недавнихъ столкновеній Нью-Іоркскаго штата съ трестомъ бакалейной торговли.

Портреты мѣнялись столько разъ, что, наконецъ, пластинка съ изображеніемъ Оделля лопнула, и верхній конецъ ея растрескался по всѣмъ направленіямъ. Лицо Оделля на экранѣ выглядѣло, какъ будто украшенное большимъ синякомъ, Толпа тотчасъ же замѣтила и подхватила случай для шутки.

— Демократы подбили Оделлю глазъ! — кричали кругомъ. — Бейте его крѣпче!

— Оделль, сними шляпу! — крикнулъ кто-то, обращая всеобщее вниманіе на то, что республиканецъ явился на фотографіи, предназначенной для публики, въ шляпѣ.

Сторонники республиканцевъ тоже не остались въ долгу, несмотря на свою меньшую численность.

— Шайка «Таммани»! — кричали они, напоминая, что Колеръ былъ ставленникъ демократической организаціи «Таммани» извѣстной своей продажностью даже во многоопытной Америкѣ.

Настроеніе толпы, впрочемъ, было вполнѣ добродушное, и дальше взаимнаго обмѣна шутокъ обѣ стороны не шли. Это былъ праздникъ улицы и мелкой публики, и она чувствовала себя совершенно счастливой. Его Величество Народъ, который теоретически считается властителемъ Америки, внезапно вышелъ впередъ и сталъ господиномъ положенія, хотя бы и на три дня. Ему предлагали дань, ему льстили, его хвалили, на него возлагали надежды. Обѣ партіи взапуски обѣщали провести цѣлый рядъ реформъ, очень полезныхъ для него, хотя, по всей вѣроятности, ни одно изъ этихъ обѣщаній не должно было быть исполненнымъ.

Глядя на эти огромныя толпы, весело сновавшія по улицамъ, Вихницкій почувствовалъ, что вчерашнія сцены избирательной борьбы на полдорогѣ между двухъ кабаковъ блѣднѣютъ въ его умѣ, замѣняясь болѣе сильными и красивыми впечатлѣніями.

Это все-таки былъ народъ, могучій и огромный, полный дикой энергіи и несокрушимаго упрямства, увѣренный въ себѣ, свободный отъ историческихъ путъ. Народъ этотъ вырѣзалъ себѣ лучшій ломоть изъ земного шара, онъ былъ заваленъ естественными богатствами и владѣлъ всѣмъ объемомъ правъ, свойственныхъ государственному организму.

Примѣненіе ихъ въ концѣ концовъ было второстепеннымъ дѣломъ.

Въ послѣднихъ изданіяхъ газетъ, наполненныхъ описаніемъ подробностей борьбы, проскочило извѣстіе, что число голосовъ рабочей партіи сильно выросло.

Вихницкій припомнилъ неутомимыя фигуры проповѣдниковъ новаго ученія, которыхъ онъ встрѣчалъ на каждомъ публичномъ митингѣ. Рвеніе ихъ не знало усталости или сомнѣнія въ успѣхѣ.

Здѣсь наростала та же волна, которая постепенно поднимается надъ цивилизованнымъ міромъ, смывая кору мѣщанскаго упрямства и грязь политической продажности, создавая свѣжее теченіе въ самыхъ отдаленныхъ углахъ міровыхъ морей и все тѣснѣе соединяя человѣчество въ одной свѣтлой, широкой и несокрушимой надеждѣ…

…………………………………………………………………………………………………………………………

На другой день около полудня Вихницкій уже стоялъ на палубѣ парохода «Majestic», отплывавшаго въ Саутгемптонъ. Миша съ футляромъ подмышкой стоялъ возлѣ него и молча смотрѣлъ на панораму великаго города, постепенно уходившую назадъ. Глаза его покраснѣли и распухли. Послѣднюю ночь онъ всю проплакалъ и даже пробовалъ проситься назадъ въ Ноксвиль. Онъ какъ будто почувствовалъ, что море, въ которое онъ собирается отплыть, слишкомъ широко и бурно, его дѣтское сердце устрашилось и захотѣло отступить назадъ. Вихницкій нашелъ въ себѣ терпѣніе долго и осторожно успокоивать и утѣшать мальчика. Сердце его, жаждавшее привязанности, прилѣпилось къ мальчику въ ту критическую минуту, когда онъ стоялъ на распутьѣ дорогъ, въ хаосѣ противорѣчивыхъ чувствованій и не зналъ, на что рѣшиться. Миша былъ живой частицей того страннаго русско-еврейско-американскаго міра, среди котораго прошли лучшіе юношескіе годы Вихницкаго, и онъ увозилъ его съ собой, какъ символъ, какъ неувядающее воспоминаніе, что здѣсь, за океаномъ, человѣческія толпы живутъ иной жизнью, болѣе сытой и обезпеченной и менѣе склонной къ умствованіямъ.

Мальчикъ и юноша стояли на палубѣ и держали другъ друга за руку. Картина Нью-Іоркскихъ береговъ развернулась предъ ними въ своей огромной ширинѣ. День былъ туманный и сѣрый, облака медленно и низко проносились надъ городомъ, и высокія кровли многоэтажныхъ домовъ какъ будто дѣйствительно «скребли небо», согласно американскому уличному словарю. Еще выше домовъ поднимались двѣ стройныя дуги желѣзныхъ мостовъ, повисшихъ надъ Восточной Рѣкой. Мавзолей Гранта, грузный, нескладный и какъ будто прикрытый сверху китайской шапкой, выступалъ на сѣверѣ, сѣрой гранитной массой. Слѣва поднималось безобразное каменное колесо, похожее на недоконченную карусель, но на дѣлѣ составляющее остовъ будущаго католическаго собора.

Статуя свободы съ факеломъ въ рукѣ одиноко стояла на своемъ маленькомъ островѣ, и верхушка ея факела какъ будто отсырѣла отъ проходившихъ надъ нею облаковъ.

Пароходъ уходилъ впередъ, панорама постепенно сливалась и становилась неясной.

Вихницкій отвернулся и сталъ смотрѣть въ другую сторону, въ то широкое и хмурое море, куда уходилъ пароходъ, и передъ его умственными очами стали вырисовываться другіе берега и земли, которыя онъ часто пытался вообразить себѣ, возстановляя неясныя и въ сущности давно исчезнувшія воспоминанія.

Теперь, на груди океана, на широкой водной дорогѣ между двухъ великихъ континентовъ, юноша снова ощутилъ свою связь одновременно со Старымъ и Новымъ Свѣтомъ. Онъ почувствовалъ себя маленькой частицей человѣчества, населяющаго землю. Онъ подумалъ, что черезъ недѣлю уже будетъ на другой сторонѣ океана, и земля показалась ему уменьшившейся, похожей на извѣстный круглый сыръ, населенный червями, изъ стариннаго философскаго примѣра. Ему казалось, что взглядъ его замѣчаетъ выпуклость горизонта и способенъ заглянуть впередъ по ту сторону востока, очерченную дугою поля зрѣнія.

И онъ ясно ощутилъ, что земля это, въ сущности, одна не очень большая страна, а человѣчество — общая раса, населяющая ее, цѣльная, какъ организмъ, и переплетенная сношеніями, какъ сосѣдскій околотокъ.

У человѣчества одинъ мозгъ, одно общее сердце. Въ этомъ сердцѣ вырабатываются новыя идеи, цѣной неслыханныхъ страданій и ожесточенной борьбы. Оно лежитъ въ центрѣ культурныхъ странъ стараго міра. Новыя страны, богатыя и спокойныя, служатъ житницей, складомъ товаровъ, питомникомъ для подрастающихъ поколѣній, которымъ тѣсно въ переполненной людьми родинѣ. Но имъ не дано создать идеалъ жизни человѣчества, — отвѣты на свои духовные запросы, новыя идеи, новыя книги они получаютъ изъ стараго міра и оставляютъ ихъ на половину непереваренными, ибо ихъ общественное пищевареніе слишкомъ привыкло къ тяжелой пищѣ матеріальнаго богатства.

Такъ было еще въ древности. Тавроскифія служила житницей для Аѳинъ, которыя платили взамѣнъ плодами своей духовной культуры. Америка является житницей и ученицей Европы.

Периферія цивилизаціи расширилась, центръ перемѣстился, но отношенія между центромъ и периферіей остались тѣ же.

Онъ сталъ думать о Россіи. Она, конечно, лежитъ если не у самаго центра, то очень близко, и каждое біеніе общаго пульса отдается во всѣхъ жилахъ великой державы Востока. Всѣ народы Европы связаны въ общій клубокъ, они живутъ вмѣстѣ и обмѣниваются мелкими домашними новостями. У нихъ надежды, пріемы, чувствованія, все общее, одно.

Пульсъ Европы перемѣщается съ юга на сѣверъ и съ запада на востокъ, но его сила не только не ослабѣваетъ, но усиливается.

Тотъ, кто хочетъ слышать біеніе этого пульса въ собственной груди, не долженъ оставаться по ту сторону моря. Онъ долженъ придвинуться ближе и взять долю въ страданіяхъ, надеждахъ и борьбѣ.

Вихницкій почувствовалъ, что его духовное существо какъ будто выворачивается на изнанку, и то нервное безпокойное начало, которое было такъ неумѣстно въ Америкѣ, вырывается наружу и роднитъ его съ безпокойной молодой Европой, истощающей свою душу въ попыткахъ расчистить старыя дебри и найти новые пути для ногъ человѣчества.

Нью-Іоркъ 1902.