Собрание сочинений в пяти томах. Том четвертый. Лезвие бритвы

Глава первая. ДАР АЛТАЯ

- Тебе телеграмма, - величественная, серебряно-седая женщина подала голубоватую бумажку молодому человеку, только что вошедшему и склонившемуся к ней с нежным поцелуем. Тот перервал заклейку пальцем и обрадовался.

- Мама, завтра приезжает Леонид Кириллович! Я пойду встречать. Может быть, уговорю остановиться у нас.

- В прошлый раз это тебе не удалось.

- Он сказал, к нему всегда ходит много народу и он боится тебя обеспокоить.

- И полно, чего это он? Люди моего поколения умеют никому не мешать, не в пример вам, молодежи...

- Знаю, мама, и признаю. Но согласись, что это в какой-то мере зависит и от вас - ведь не на пустом же месте вырастает новое?

- Знаешь, Мстислав, я много думаю над этим теперь, когда... несколько обеспокоена тобой.

- А, понимаю! Не сыскал подругу жизни, одинок и все такое!

- Слава, я серьезно. Знаешь, я даже думала уехать на время... в Симферополь, к старым друзьям. Оставшись один, ты скорее займешься собой. Все твои сверстники давно женаты, имеют детей.

- А сколько уже успело развестись, женившись по первой прихоти, очертя голову?

- Что ж, геологи в большинстве случаев женаты на своих коллекторшах. Что, они все развелись, по-твоему? Скольких я знаю, живут хорошо, как все... Тебе все время попадались плохие коллекторши?

- Да нет, обыкновенные. А мне хочется особенную.

Мстислав, отдав земной поклон, ловил руку матери, полушутя, полусерьезно стараясь поцеловать ее.

- Перестанешь ты когда-нибудь быть мальчишкой? Такой же, как отец... - Она погладила мягкие светлые волосы сына, зачесанные на косой пробор. Он во всем копировал покойного отца. - Иди умывайся, я покормлю тебя. - И, слегка оттолкнув сына, мать ушла в кухню, служившую столовой их маленькой квартирки в недавно перестроенном старом доме.

- Мама, я сегодня видел Глеба, - рассказывал сын за чаем, - у него опять приключение.

- У твоего Сугорина вечно что-нибудь интересное. Всегда так у минералогов, или это специальная привилегия музея Горного института?

- Пожалуй, специальная, потому что к ним тащат находки со всех сторон и стран.

- Так что же Сугорин?

- Его в числе других специалистов пригласили в Эрмитаж. Вот по какому поводу: еще в сорок втором году бомба попала в бывший особняк князя Витгенштейна. Взрыв разворотил стену, а в ней оказался секретный сейф с драгоценностями. Ну, девчонки МПВО... Не хмурься, мама, девушки собрали и отнесли в штаб, а оттуда передали в Эрмитаж как старинные вещи. В Эрмитаже все оценили и сдали, а несколько старых украшений оставили. Среди них какие-то странные серые с металлическими искорками камни в тонкой платиновой оправе. Тогда никто не смог их определить и, следовательно, оценить, и теперь вспомнили. Вызвали минералогов, и оказалось, что это новый, неизвестный науке минерал, нигде не описанный. Возьмут его в музей, будут определять рентгеном кристаллографическую решетку. Ну, разве не интересно? Новые минералы в ювелирных украшениях, да еще в тайном сейфе, случайно раскрытом бомбой, а он мог столетия остаться неразысканным. Как в романе о сокровищах магараджей!

- Конечно же, как в твоей любимой Индии. Факиры, танцовщицы, подземелья и тигры, вся экзотика прошлого века. Скоро тебя туда пошлют, и выветрится твоя ребяческая фантазия. А жаль! И я буду, конечно, скучать, не на сезон ведь, а дольше, год или два...

- Ты привыкла, жена геолога и мать геолога!

- Глупый мой, никогда любящее сердце не привыкнет! Только научится терпеть и ждать.

Мстислав Ивернев явился заранее на Московский вокзал, встретить своего учителя, профессора Андреева. Андреев не приехал. Ивернев долго топтался на перроне, присматриваясь ко всем выходившим из вагонов, и заметил стройную девушку с чемоданом в руке, растерянно озиравшуюся. Поезд опустел, самые медлительные пассажиры вяло плелись по платформе. Огорченно пожав плечами, Ивернев направился в вокзал. Девушка с чемоданом стояла возле одного из чугунных столбов, подпиравших крышу платформы. Во всей ее ладной фигуре чувствовалась такая беспомощность, что Ивернев подумал, не следует ли ему предложить свою помощь.

Вдруг девушка сама обратилась к нему, порозовев от смущения и чуть запинаясь:

- Скажите, здесь нет другого места, где могли бы стоять встречающие? Я не могла разминуться?

- Нет. Или на платформе, или вот тут на ступенях за решеткой. Больше негде. Можно посмотреть еще в вокзале, хотя нелепо ждать там. Но все же посмотрим, давайте ваш чемодан.

- Он не тяжелый! Пожалуйста.

Чем больше присматривался Ивернев к незнакомке, тем сильнее росло в душе радостное ожидание чего-то необычайного. Иверневу всегда нравились темноволосые, а девушка была золотистой блондинкой. Ее короткие волосы лежали плотно и гладко, как у брюнетки, зачесанные косой челкой на широкий и гладкий лоб. Темные брови взмывали вверх, к вискам, над яркими карими глазами, а полные губы были накрашены розовой помадой.

В едва заметно запавших щеках узкого к подбородку лица проступала аскетическая или, может быть, усталая нотка.

Девушка несла свой фиолетово-серый итальянский плащ не на руке, а перекинув через плечо.

- Вы тоже кого-то встречали? - спросила она, когда они вошли под высокие своды вокзала.

- Да, должен был приехать мой учитель, профессор. Не могу понять, что могло с ним случиться.

- А я приехала на каникулы к тете. В первый раз в Ленинграде. И вот тетя не встретила, теперь это уже ясно. Буду добираться сама.

- У вас есть ее адрес?

- Проспект Щорса.

- Это на Петроградской стороне. Поедемте, я довезу вас. Мне на Васильевский, по дороге.

- Если по дороге, спасибо. Это очень кстати. - И девушка вдруг улыбнулась, совсем изменившись. Сдернулось покрывало внешней деловой независимости, и она стала мечтательная, ласковая и грустная.

Ивернев повел свою спутницу направо, к стоянке такси.

- Почему так кстати? - спросил он, усаживаясь и захлопывая дверцу.

Девушка не краснела, а слабо розовела смущаясь.

- У меня денег едва ли хватило бы на такси.

- Студентка?

- Да.

- Раз уже так случилось, давайте познакомимся! Ивернев, Мстислав Максимилианович, потомственный геолог, ленинградец - тоже потомственный. Можно просто Мстислав, имя и отчество у меня такие, спотыкательные.

- Черных, Наталья Павловна.

- Сибирячка, разумеется?

- С Алтая. Будущий педагог.

Оба замолчали, украдкой разглядывая друг друга и немного смущаясь.

Машина свернула с Большого проспекта в узкий переулок и выехала к коленчатому изгибу проспекта Щорса.

Внимание Ивернева привлек дом цвета серого гранита с огромным барельефом посредине фасада. Полуобнаженная женская фигура держала гирлянду в раскинутых руках. Сосредоточенное лицо и прекрасное тело были высечены искусным скульптором. «Странно, я никогда не замечал здесь этого барельефа», - подумал Ивернев и решил, что если девушка направится в этот интересный старый дом, то...

- Здесь, тетя мне описала примету! - воскликнула девушка, и ее слова прозвучали для Ивернева как обещание. - Квартира на третьем этаже, значит, я дома. Большое вам спасибо! - Проворно выпрыгнув из машины, она улыбнулась благодарно и чуточку грустно.

- Погодите, Наталья Павловна! А вдруг тети нет дома или она куда-нибудь уехала? Почему она не встретила вас? Что вы будете делать с вашим чемоданом?.. Поднимитесь-ка налегке, а я подожду в машине!

- Право, это лишнее, куда могла деваться тетя Маруся? Но, пожалуй, дольше рассуждать, я сбегаю...

Она быстро простучала высокими каблуками по тротуару и исчезла в темном парадном. Ивернев проводил ее взглядом, думая, что он не может так просто с ней расстаться. Он пригласит ее к себе, познакомит с мамой. Она приехала в отпуск, а у него до отъезда в экспедицию еще много времени. Он будет показывать ей Ленинград, родной и всегда новый, всегда таящий про запас нежданную радость архитектуры, искусства или просто дуновения широкого ветра на могучей холодной Неве!

Ивернев закурил, предложил папиросу водителю.

Она появилась с опущенной головой. Пятна румянца горели на щеках. Виновато взглянула на Ивернева и смущенно сказала:

- Простите, я задержала вас. Такая неприятность: у тети заболел кто-то из родственников в Пскове, я их не знаю. Она уехала к ним, не оставив адреса. Соседи говорят, что она послала мне телеграмму и была уверена, что я не приеду. Может быть, телеграмма потерялась, в общежитии это бывает...

- Что же вы собираетесь делать? У вас есть еще кто- нибудь в Ленинграде?

- Никого. Я пойду в здешний педагогический институт, в общежитие. Студенты всегда выручат. Переночую, достану денег и уеду назад в Москву... Придется отложить знакомство с Ленинградом до будущего года.

- Но ведь ваша тетя вернется когда-нибудь?

- Когда-нибудь, конечно! Но я не знаю срока... неделя или месяц... Еще раз спасибо, пожалуйста, плащ и чемодан!

Ивернев вдруг заволновался, покраснел и вышел из машины.

- Послушайте, Наталья Павловна, почему бы вам не поехать ко мне? Да погодите вы, эка женщины!.. Сразу воображать бог знает что... Я живу с мамой в двухкомнатной квартире. Разместимся, мама устроит. А там и тетя ваша приедет! Решено? - Он распахнул дверцу машины.

Девушка исподлобья изучала его лицо, глубоко вздохнула, словно собралась броситься в воду, и вдруг протянула руку.

- Только с одним условием. Считайте, что мы не решили еще окончательно. Я увижу вашу маму и тогда... тогда, пожалуйста, не уговаривайте меня, я уйду в общежитие, ну, посижу для приличия, конечно.

- Мало ли что может вам показаться... - начал Ивернев.

- Покажется или не покажется, надо решать мне... Принимаете условие?

- А что мне еще остается делать? - вдруг раздел руками Ивернев с такой непосредственной мальчишеской усмешкой, что оба расхохотались.

Машина понеслась по Большому проспекту и выехала на мост.

- Вот это Васильевский остров, издавна обиталище студентов, ученых, художников и моряков, - пояснил Ивернев, - я живу на шестнадцатой линии. Линия - это не улица, а только одна сторона улицы.

- Еще интересней. В самом деле, вот десятая и одиннадцатая, а улица одна.

Евгения Сергеевна откровенно изумилась, когда сын ввел в переднюю красивую незнакомую девушку. Не дослушав слегка смущенные объяснения сына, она сказала:

- Все уже понятно. Нужен приют. Предлагается три варианта. Первый - наша гостья, простите, как вас зовут? Слава не догадался представить.

- Наталья, просто - Тата.

- Тата помещается со мной. Второй - у соседей наверху, Монастыревых, сейчас свободна комната, можно поместить Тату туда. Третий вариант - к .Монастыревым перебираешься ты, а Тата занимает твою комнату. Я думаю, - продолжала мать, - удобнее всего именно третий вариант.

Тата вздохнула и, прищурив глаза, улыбнулась Иверневу - он выиграл.

Спускаясь по утрам к себе, Ивернев с несказанным удовольствием видел Тату, тщательно причесанную и одетую, деловито хлопочущую с завтраком или беседующую с матерью. Теперь Ивернев редко задерживался на работе и с нетерпением дожидался воскресенья. Совместная поездка за город или долгая дневная прогулка по Ленинграду стали для него такой же необходимостью, как и ежевечерние разговоры на набережной Невы. Тата оказалась ярым фотографом и обладательницей дорогого аппарата «Старт» со светосильным объективом. Она рассказала, что получила аппарат в премию от журнала «Советское фото» на конкурсе жанрового снимка. Вдвоем они устроили фотолабораторию в стенном шкафу. Днем Тата помогала Евгении Сергеевне по хозяйству, успевая что-то шить, стирать и убирать до блеска квартиру.

Через неделю после приезда Тата поехала на Петроградскую сторону и там узнала, что тетя Маруся задержится в Пскове еще не меньше чем на месяц. Вечером она заявила, что ей пора уезжать. Сын с матерью стали уговаривать ее в один голос.

- Мама привязалась к вам, - говорил Ивернев. - Знаете, как она вас прозвала между нами? Дар Алтая!

- Мстислав! Как тебе не стыдно, болтушка! - укорила его мать.

- О нет! Как бы мне хотелось на самом деле быть даром кому-нибудь, для чего-нибудь, - губы Таты задрожали, и ее всегда пристальные и блестящие глаза наполнились слезами. - На самом же деле я просто неудачница!

- Полно, девочка! Жизнь еще только начата, и сколько еще впереди удач и неудач. Сколько вам лет, Тата? И что за неудачи?

- Двадцать пять! А неудачи всю жизнь. Рано потеряла отца, хотелось писать, стать актрисой - не хватило таланта или настойчивости. В институт поступила поздно и к педагогике тоже не чувствую себя способной.

- Ну вот, а моему Мстиславу тридцать два, и он еще твердо уверен, что натворит множество дел и свершит кучу открытий. Я говорила, что у вас золотые руки, а я человек старого закала и впустую не скажу.

Евгения Сергеевна погладила девушку по голове и щеке. Та прижала ее руку к губам, потом, спохватившись, вытерла платком пятнышко губной помады.

- Экие вы теперь неудобные, - шутливо подосадовала Евгения Сергеевна, - около вас, будто у выбеленной печки. Я все не соберусь спросить, кто ваш отец, Тата? Еще с первого раза, как назвали себя Татой, я удивилась потому, что это очень по-ленинградски, так же как и Туся. В деревне и в Москве назовут Наташей, Талкой, Алкой, а на юге Натой...

Тата вздохнула и устремила взгляд на портрет Ивернева-отца. Они сидели на диване в маленькой комнате, заставленной легкой ампирной мебелью и застланной серым с черными лилиями французским ковром. Мстислав расположился напротив, прямо на ковре, подогнув под себя ноги.

I - Должна сознаться, что я скрыла от вас одно обстоятельство. Мой отец - объездчик чулышманских лесов Павел Яковлевич Черных работал вместе с Максимилианом Федоровичем, служил ему и проводником и конюхом.

- Что же вы молчали! - укоряюще воскликнули хором мать и сын.

- Мне думалось, что если бы я сразу сказала, то воспользовалась бы памятью отца и Максимилиана Федоровича, на что не имею никакого права. Отец погиб, когда мне было четыре года, и я только из рассказов мамы знала о том замечательном инженере, с которым отец еще холостым ходил в двадцатых годах по Алтаю и в Монголию, на Эктаг-Алтай. Мама говорила, что отец вспоминал о Максимилиане Федоровиче, заявлял, что лучше его он не встречал человека, и все мечтал снова походить с ним по тайге и степи.

- Последние годы муж сам не ездил, а только консультировал. А умер в блокаду, в сорок втором, когда Мстиславу было двенадцать лет. Нас увезли на Урал едва живых.

- Рассказы мамы с детства так увлекли меня, что инженер Ивернев стал для меня почти сказочной фигурой. Все, что встречалось хорошего в людях, я считала похожим на него. Я мечтала написать пьесу о Максимилиане Иверневе, а потом сыграть, создать образ его жены.

Растроганные мать и сын переглянулись.

Евгения Сергеевна спросила:

- Зачем же вы затаились?

- Представляете, что было со мной, когда Мстислав назвал себя. Я чуть не крикнула: не может быть! Такие совпадения бывают лишь в книгах!

- Уверяю вас, что в жизни гораздо чаще .встречается невозможное, чем в книгах. Писатели боятся, что их обвинят в грубой выдумке! Сочинительство стало немодным. Требуется правда жизни, а эта правда получается неверной, потому что жизнь осторожности не знает!

- И вы забросили намерение писать пьесу? - спросил Мстислав.

- Во-первых, я еще не умею писать пьесы, а во-вторых, я так мало знаю о вашем отце. Может быть, у вас, Евгения Сергеевна, сохранились какие-нибудь фотографии, записи?

- Разумеется, сохранились. Все это принадлежит Мстиславу, хранится у него. Мне стыдно за сына, по-моему, он заглядывал в архив отца всего один раз!

- Неправда, мама! Я перечитал его последние путевые впечатления, а вот записи и бумаги его молодого, до революции, показались мне запретными. Я как-то оробел вторгнуться в священное для меня с детства, показался себе еще слишком молодым для этого!

- Напрасно. В 1916 году, когда твой отец женился, ему было тридцать два года, так же как сейчас тебе.

- Вы говорите о путевых дневниках? - спросила Тата. - Но разве эти дневники составляют личную собственность? Мне кажется... я слыхала, что их хранят где-то в архивах.

- Совершенно верно! Все научные дневники отца, вся документация проведенных им исследований хранятся в Геологическом фонде. А у нас в семье осталось только то, что можно назвать личными дневниками или записками: встречи, лирические впечатления, переписка с друзьями.

- Теперь понимаю. Как раз то, что наиболее важно для понимания личности исследователя. Вы когда-нибудь покажете мне, Мстислав, то, что сочтете возможным?

- Охотно! Но прежде мы должны отпраздновать такое необычайное совпадение! И дважды! Во-первых, семейным пирогом с мясом, лучше мамы его никто не делает! Затем мы с Татой пойдем куда-нибудь потанцевать и выпить вина. Например, в «Асторию», в «Европейскую». Мама, точно староверка, не выносит никакой выпивки у себя дома.

- Я тоже не люблю, - отозвалась Тата. - Разве немного в компании. Но я грешна, когда волнуюсь, позволяю себе покурить... Может быть, сейчас мне дадут папиросу и мы пойдем в кухню?

- Вы не ответили насчет проекта отпраздновать.

- Согласна, только не в ближайшие два дня. Я должна получить стипендию и еще перевод за снимки, принятые в журналы. Тогда я смогу надеть что-нибудь более приличное для тех роскошных мест, куда вы собираетесь меня повести.

Воспользовавшись отсутствием гостьи, мать и сын говорили с откровенностью, принятой с младенческих лет Мстислава.

- И что же ты мне скажешь, мама? - спросил Мстислав, сидевший в любимой позе на ковре.

- Только то, что я рада! Очень рада, Мстислав!

- Что только, мама?

- Видишь ли... Я еще не видела девушки, у которой бы так спорилась работа по дому, которая умела бы так вкусно готовить, умно покупать, умело шить, знала бы такое множество разных вещей. И ты мне рассказывал, что, когда вы ездили с ней на Карельский, что она хорошо плавает, бегает, кажется, водит машину. При всех достоинствах и очень незаурядной внешности Тата так скромна и сдержанна, что я, признаться, думаю, не тяготит ли ее тайное горе, неудачный роман. Такая девушка не могла остаться вне поля зрения вашего предприимчивого пола. Если я права, то как ты отнесешься к этому - задай себе вопрос заранее, до того, как ты объяснишься с ней!

- Я уже думал, мудрая моя мама! Кстати, я намерен объясниться сегодня, мы впервые идем с Татой покутить. Она поехала за вечерним платьем, что-то купила, где-то переделала. Посмотрим ее нарядную.

- Давно хотелось. А то у бедняжки юбка, да кофта, да одно платьишко - видно, жизнь нелегкая. Сколько раз думала подарить ей, да боялась обидеть. И так старается все отдать нам за то, что приютили...

На звук открываемого замка мать и сын вышли в прихожую.

Тата с большим пакетом, в неизменном итальянском плаще, слегка спрыснутая дождем, засмеялась своим тихим коротким смешком.

- Все готово!

Она долго пробыла у себя в комнате и вышла, опустив глаза. Мстислав и Евгения Сергеевна дружно ахнули. Хорошенькая Тата превратилась в красавицу, в которой заострилось и сделалось подчеркнутым все привлекательное. Как все женщины с большим вкусом, строгим изяществом и умом, Тата не следовала рабски моде и никогда не выглядела чуть комически, какой кажется даже очень красивая, но слишком модно одетая женщина. Это Мстислав отметил с огромным удовольствием, вспомнив разочарование, испытанное в Москве два года назад, где он случайно оказался во время кинофестиваля и увидел Джину Лоллобриджиду, исказившую свою всему миру известную красоту нелепой прической и неизящным платьем.

Прическа Таты была той же, что и всегда, только очень тщательно уложенной и пышной. Фиолетовое с розовым оттенком, очень чистого цвета платье из блестящей тафты туго обтягивало стройную фигуру. Открытые плечи изменили привычный облик девушки, сделали ее лицо вдохновенно-серьезным, почти суровым. Несимметричный вырез низко спускался на левую грудь, обегая обнаженную руку. Только здесь, над грудью, единственное украшение оттеняло простоту чистого цвета и плавных линий платья. Вышитый золотом китайский дракон широко разевал пасть, прильнувшую к обнаженной коже девушки, внося ноту недоброй дисгармонии. Ни одного украшения, кроме обычного платинового кольца с невзрачным камнем, которое Тата носила не снимая.

- Приговор, высокоуважаемые судьи!

- Ошеломлен! Нет слов. Ушла милая студентка, явилась королева, гордая и даже чуточку недобрая. Не подготовился, а потому сражен наповал. Молю о пощаде у ног прекрасной дамы и сейчас буду читать Блока.

Тата чуть покраснела и перевела взгляд на Евгению Сергеевну.

- Уймите Мстислава, Евгения Сергеевна! Я хочу знать правду, серьезно!

- Совершенно серьезно - Мстислав ошеломлен. И я, признаться, тоже. Где, в каком комиссионном вам удалось найти эту вышивку, такое платье? Вы великолепны, Тата, настолько, что я начинаю думать, годится ли неумелый геолог сопровождать такую даму.

- Что вы, Евгения Сергеевна! - расхохоталась Тата.

- Смотри, теперь ты знаешь, на что идешь! - шутливо сказала мать, и смысл ее слов был ясен Мстиславу, как продолжение их разговора.

Они сидели за маленьким столиком далеко от оркестра. Тата, розовая от вина и танцев, положила руку на пальцы Мстислава, слабо двигавшиеся в такт ритмическим синкопам.

- Вам хорошо, Мстислав?

- Очень! С вами! И я считал себя неплохим танцором, но вы... Скажите, есть что-нибудь, что вы делаете плохо?

- Зачем вы так идеализируете меня, Мстислав, и ваша мама тоже? Это налагает на меня обязательства, которых я выполнить не могу.

- Кто говорит об обязательствах? Довольно быть такой серьезной, милая, - Ивернев чуть запнулся на последнем слове, смутился и спросил: - Я давно хотел спросить, зачем вы носите это кольцо? - Он приподнял ее руку и чуть повернул к свету. Небольшой камень, плоско отшлифованный в форме квадрата с закругленными углами, блеснул, и в глубине его замерцал косой крест. Тата вздрогнула и убрала руку.

- Никогда не видел эти камни, вделанные в кольца, - продолжал геолог, пожав плечами.

- А вы знаете, что это за камень?

- Конечно. Любой минералог вам скажет, что это хиастолит, разрезанный поперек главной оптической оси. Только он дает такую любопытную игру на свет - концентрические кольца и крест. Он вам не идет, всему вашему облику, вот почему я спросил вас о кольце.

- Это подарок, и носить я его обещала, - глухо сказала Тата.

Ее слова укололи геолога.

- Я не расспрашиваю, если вы находите нужным умолчать о чем-либо.

- О, я не собираюсь умалчивать! Может быть, это смешно, но была большая школьная дружба. Можно, если хотите, назвать это детской любовью. Его семья была родом из Свердловска, и это кольцо как-то связано с семейной историей, его надо было носить всегда. И мы поклялись быть вместе потом, после школы, а он разбился на мотоцикле, едва получив аттестат. Но клятва осталась, и я ношу это мрачное кольцо. Но если оно вам так не нравится... - Она с усилием сорвала кольцо, опустила в сумочку и посмотрела покорно и ласково.

- Может быть, хватит этого, Тата? - Ивернев кивнул головой на шумящий зал.

- Я только что собиралась попросить вас. Пойдемте погуляем.

У Невы, блестевшей полированной сталью, они оказались среди целого шествия влюбленных пар. Ивернев повел Тату через мост Шмидта, мимо египетских сфинксов, к Университетской набережной. Вода тихо плескалась внизу, на каменных ступенях. Тата села на гранитный барьер. В странном освещении белой ночи ее фиолетовое платье потемнело, так же как и глаза, ставшие непроницаемыми. Снова повторялась сказка, случавшаяся уже с миллионами влюбленных на набережных Невы в белые ленинградские ночи. Девушки и женщины превращались в принцесс и волшебниц, заставляя мужчин склоняться перед ними.

Иверневу было совершенно все равно - был ли он первым или сто миллионов сто тысяч первым в числе плененных белыми ночами. Дважды в этот день девушка, которую он полюбил, восхитительно менялась.

- Тата...

Она стремительно обернулась к нему...

...Маленькая компания друзей собралась отпраздновать помолвку Ивернева и Таты Черных.

Тата, как ни хотелось Иверневу, отказалась надеть свое «королевское» платье, объясняя, что нельзя хозяйке принимать гостей чересчур нарядной - вдруг гостьи придут одетые скромно. Она оказалась права - жены его закадычных друзей Сугорина и Солтамурада Бехоева явились в легких пестреньких платьях.

- Удивил, удивил! - восклицал Солтамурад, поводя угольно-черными бровями. - Скажи, пожалуйста, наш тихоня и холостяк. Такая девушка, ай-яй! Одобряем, правда, Глеб?

- Глеб-то одобрит, вы лучше спросите нас, - вмешалась жена Сугорина, веселая молодая женщина с монгольскими чертами лица.

- Спрашиваю! - вскричал Бехоев.

- Мы скажем по секрету самой Тате, нечего вас баловать! А ты что молчишь, Глеб? Влюбился? Не позволю! Отправляйся скорей в поле, там я присмотрю за тобой.

- Ишь ты! - рассмеялся Глеб, поднимая бокал. - За дар Алтая!

- Кто вам выдал тайну? - спросила Тата.

- Вот это и есть тайна! - отозвался минералог.

После ужина хозяева и гости мгновенно убрали посуду и расселись с папиросами у настежь раскрытого окна кухни. Евгению Сергеевну посадили поодаль, хотя она уверяла, что иногда любит побыть в накуренном воздухе.

- Напоминает молодость, - сказала она, - но я жду! Или для сегодняшнего торжества изменим старому обычаю? У нас принято, - пояснила она сидевшей с ней рядом Тате, - когда собираемся, рассказывать новости науки. Ведь вся среда кругом ученая, хоть и разных наук, - добавила она чуть извиняющимся тоном.

- Что вы, Евгения Сергеевна, надо и мне просвещаться. Хорошо, если бы разговор велся популярно!

?- Об этом не беспокойтесь. Я тут самая малограмотная, но и мне почти все понятно, - уверила ее жена Солтамурада, такая же, как муж, узколицая смуглянка.

- Во всяком случае, это хороший обычай, - твердо сказала Ивернева. - Куда как лучше, чем дикая традиция, распространившаяся в последнее время среди ленинградской молодежи, таскаться друг к другу с подарками по любому пустячному поводу. Тебе приносят бесполезные вещи, и ты должен носиться по магазинам, как угорелый, стараясь найти подарок пооригинальнее. А ничего оригинального-то в этом нет. Персидские нравы, которые кто-то удумал возродить на советской почве. Глупо! Но моя молодежь не следует моде. Вот и ты, Тата, осталась без подарков, только цветы и вино...

- У меня, как на грех, для такого исторического, легендарного вечера ничего, - начал Сугорин. - Правда, два-три интересных минерала поступили в музей, да вот еще великолепнейший опал прислали из Забайкалья. Не уступит самым лучшим из Индии и Южной Америки. Вот такой, - он показал на пальцах кружок с голубиное яйцо.

- Постой-ка, Глеб! - сказал Ивернев. - Помнишь, месяца два назад ты говорил мне о серых камнях из княжеского сейфа?

- А, это! Действительно. Ничего не получилось! Камни украли!

- Что, как, где?! - наперебой воскликнули присутствующие.

- Из нашего музея. Из лаборатории. Крупная была неприятность. Кому и для какого черта, простите, Евгения Сергеевна, они понадобились? Мерзавец небось ткнулся туда-сюда к скупщикам и выбросил. Так и погибли для науки. Первый случай за двести пятьдесят лет существования Горного института. И вор-то ничего не понимающий, рядом лежали куда более ценные вещи.

- А может быть, утащили просто потому, что были в лаборатории, а не в музее, украсть легче? - спросил Ивернев.

- Никуда не годится наш минералог, - начал Бехоев, - интересного нет, а было - так украли. Плохо двигают науку геологи. То ли дело мы, гуманитарщики!

Тата оцепенело уставилась на Сугорина. Она так задумалась, что вздрогнула, когда Евгения Сергеевна прикоснулась к ее плечу и сказала:

- Послушаем, чем похвастают гуманитарщики.

- Мой учитель Павел Архильевич, - чеченец назвал знаменитого индолога профессора Муравьева, - поручил мне разобраться у него в личном архиве. Это громадное хранилище! Две комнаты в его квартире уставлены шкафами от потолка до пола. А высота потолков пять метров...

- Да ты не увлекайся потолками, - заметил Сугорин. - Переходи к шкафам, Солтамурад. Давай суть дела!

- Помолчи, пожалуйста, прошу! Зачем поручил мне профессор Муравьев рыться в его архиве? Да потому, что прочитал в газетах - сначала коротенько в европейских, а потом получил из Южной Африки - там уже все подробности. Какие-то итальянцы-киноактеры, путешествовавшие на собственной яхте «Аквила» у берегов Южной Африки, нашли под водой целый флот судов античного типа, погибших в незапамятные времена. Ученые высказывались в газетах по-разному, но когда мой старик натолкнулся на заявление какого-то иоганнесбургского историка, что найденные остатки флота не что иное, как пропавший без вести флот Александра Македонского, то пришел в раж.

- Ого! Вот это интересно! - воскликнул Ивернев.

- Да разве это интересно? Дело в том, что итальянцы подняли с самого большого корабля черную корону, украшенную драгоценными камнями. Случайно или нет, корона снова упала в воду и погибла безвозвратно. Итальянцев даже обвиняли, что они нарочно утопили находку, которую хотела отобрать полиция.

- Невероятно! Наверно, газетная утка! - нервно воскликнула Тата.

- Может быть, и утка! - согласился Бехоев. - Но суть дела, как любит говорить наш точный Глеб, не в этом. Профессор Муравьев вспомнил, что очень давно, еще до революции, он разбирал частную коллекцию индийских рукописей одного германского исследователя, кажется, Кейзерлинга. Не помню точно и не ручаюсь за правильность фамилии.

- Не все ли равно, какая фамилия! Давай дальше, - подогнал друга Сугорин.

- Ага, пробрало каменную душу! Погоди, то ли еще будет. В этой коллекции была санскритская рукопись примерно начала нашей эры с легендой об Александре Македонском. Как известно, легенд об Александре множество, существовал даже сборник их в виде эллинистического романа. Первый в истории роман приключений, не дошедший до нас полностью. Индийская легенда не была пересказом или вариантом известных историй, она говорила о таком моменте жизни Александра, какой не был затронут античными преданиями. Павел Архильевич заинтересовался, переписал рукопись и увез в Россию, чтобы на досуге перевести легенду и опубликовать. Первая мировая война, в которой он участвовал добровольцем, затем революция, гражданская война, большая работа по восстановлению науки. Короче, профессор забыл о своем намерении, и копия рукописи очутилась, как говорят, в долгом ящике его громадного архива. И действительно, я перерыл уже четыре шкафа и только вчера нашел ее. Теперь старик хочет выполнить стародавнее желание - перевести ее и опубликовать, а в кейптаунскую газету послать статью. Потому что в ней тоже есть черная корона! - с торжеством выкрикнул Солтамурад и сделал паузу, обводя взглядом присутствующих.

- Так что же вы нас томите? - упрекнула Бехоева Евгения Сергеевна.

- Знаю только то, что рассказывал профессор. Рукопись-то еще не переведена. Так вот, как известно, Александр вторгся в Индию, выдержал два больших сражения, одно проиграл, но в общем-то вся Индия лежала перед ним открытая. И тем не менее он повернул назад, ушел в свою новую столицу в Вавилоне, где скоро умер. Историки объясняют это усталостью армии, находившейся на грани бунта, ранением самого Александра в голову при штурме крепости в среднеазиатском походе и еще разными причинами. Легенды дают более поэтическую версию о тоске Александра по морю. Завоеватель якобы всегда мечтал об острове, «лежащем на море шумно широком, в гремящем прибое», как говорит Гомер об острове Фаросе. В таком месте мечтал Александр кончить свои дни, а не в знойных равнинах Месопотамии или еще более жаркой долине Инда... Но индийская легенда рассказывает, что Александр, перейдя Инд и решив дойти до сердца Индии - Декана, наткнулся на развалины очень древнего города. Интересно, что эта часть легенды совпадает с наличием в долине Инда остатков протоиндийской цивилизации, родственной критской и относящейся ко второму-третьему тысячелетию до нашей эры.

- Бог мой, какая невозможная древность! - вырвалось у Евгении Сергеевны.

Бехоев довольно усмехнулся, наслаждаясь интересом своих слушателей.

- Среди развалин уцелел незапамятной древности храм. Несколько жрецов жили в нем среди населенной львами пустыни, охраняя священную реликвию прошлого - черную корону царей исчезнувшего народа. Тех времен, когда людьми правили боги или герои, происшедшие от союза смертных женщин с небожителями. Существовало предание, что, если человек божественного происхождения наденет эту корону и выйдет в ней на свет полуденного солнца, его ум обострится волшебным образом, и он, познав сущее и вспомнив прошедшее, приобретет равную богам силу. Но если корону наденет простой смертный - горе ему! - он лишится памяти и станет, как младенец, игрушкой в руках судьбы и людей. Александр слышал это предание и потребовал от жрецов корону. Те сначала отказали ему, завоеватель пригрозил разобрать храм по камешку и все равно найти укрытое сокровище. Жрецы предупредили царя, что только дитя богов может безнаказанно надеть черную корону, но Александр рассмеялся. Версия о его божественном происхождении от союза его матери Олимпиады с Дионисом, вначале сочиненная его матерью, ненавидевшей отца Александра, хромого Филиппа, с годами приобрела силу факта. И Александр, без сомнения, сам верил. Без колебания он вошел в святилище храма, где жрецы окурили его дымом священного дерева и увенчали черной короной. Александр вышел на залитые солнцем ступени и, гордо оглядевшись, стал ожидать нисхождения божественной силы. Вдруг великий завоеватель пошатнулся, его загорелое лицо побелело, и он грохнулся на ступени, покатившись вниз, на песок. Едва соратники подняли своего полководца, тот очнулся, но тут обнаружилось, что он забыл все, о чем думал и чем жил в последнее время. Память Александра сохранилась для прошлого. Легенда говорит о том, что царь излечился от тоски по Элладе и от любви к Таис - знаменитой греческой гетере, сопровождавшей царя в его походах. Освирепевшие воины, обвиняя жрецов в том, что они нарочно погубили полководца, истребили их, а корона попала в личную сокровищницу Александра. Главное же в том, что Александр забыл, зачем он пришел в Индию, забыл свои планы на будущее и повернул войско назад. Вернувшись в Вавилон, царь заболел лихорадкой и скоро умер. Вот и вся легенда.

- Очень занятно, - первым заговорил Сугорин. - Но какая тут связь с находкой итальянцев у Южной Африки? Что-то не понимаю.

- Конечно, дорогой. Так и должно быть, надо знать историю. Она говорит, что, когда Александр умирал в Вавилоне, при нем были его приближенные, иначе диадохи: Птолемей, Селевк, Неарх и другие. Обратите внимание - Неарх. При разделе царств Неарх - один из сверстников Александра, рожденный в горах Крита, молчаливый воин и непобедимый пловец - унаследовал флот, тот самый огромный флот с тысячами людей, который был подготовлен по мысли Александра для колонизации аравийских земель. Флот исчез, отправившись неизвестно куда, исчез и Неарх. Теперь сделайте лишь одно допущение, что черную корону из сокровищницы Александра взял Неарх, что тогда?

- Ого! - воскликнул Ивернев.

- Конечно, здесь не одно, а два допущения, что уже хуже, - не сдавался Сугорин. - Что флот, обнаруженный у берегов Южной Африки, есть флот Неарха и что именно Неарх взял корону.

- Правильно! Но разве ничего не говорит то совпадение, что на главном корабле находят корону? Больше того, легенда почти никому не известна, а выходит, что черная корона существует, и, следовательно, еще один миф становится реальностью. Впрочем, мы уже привыкли к тому, что считавшееся сказками в прошлых веках подтверждается точными исследованиями нашего времени. Но это еще не все. Кейптаунские газеты, главным образом «Аргус», сообщили, что итальянская женщина с яхты, нашедшая корону и надевавшая ее, была поражена неясным психическим заболеванием, которое врачи приписали слишком глубокому погружению с аквалангом!

Слушатели, включая Сугорина, разразились аплодисментами.

- Ну. уважил, Солтамурад! - Евгения Сергеевна стала обмахиваться. - Даже жарко стало. Лучшая история из всех, какую я от вас слышала.

- Если только это хоть наполовину правда! - процедил Сугорин.

- Все равно, дорогой, скажи по совести, стоило рыться в архиве?

- Безусловно! - признался минералог.

- Ну, если сознался, тогда иди в наказание за угощением.

Глеб попросил сумку и послушно вышел. Остальные сидели, задумавшись над рассказом индолога. Звонок телефона прервал их размышления.

- Междугородная, - сказала Евгения Сергеевна. - Возьми трубку, Мстислав. Это, конечно, тебя вызывает Москва.

Мстислав услышал мощный голос профессора Андреева. Его поздравления услышали все присутствующие.

- Полагается свадебный подарок, - зычно прервал благодарность Ивернева профессор, - спешу поднести! Вчера обсуждали кандидатуры для поездки в Индию. Консультации исследований кристаллических пород древнего щита... - Леонид Кириллович выдержал паузу. - Ваша поездка решена единогласно! Скоро вызовут для оформления. Невеста пусть не горюет, приедет к вам после, когда вы исхлопочете ей паспорт. Пока вы у нас ходите в холостяках! Ну, очень рад! Очень! Дай-ка мне дражайшую Евгению Сергеевну, расспрошу немного об избраннице. Жму руку, Мстислав!

- Одну минуту, Леонид Кириллович! - заторопился Ивернев. - Знаете, что встречей с моей Татой, чудеснейшей девушкой на свете, я обязан вам?.. Очень просто. Помните, месяца два назад вы хотели приехать в Ленинград и даже прислали мне телеграмму, а потом, видимо, раздумали? Я ездил встречать вас на вокзал и там случайно познакомился с Татой. Поэтому сейчас будет тост за вас, как за посаженого отца и доброго гения!

- Постой, молодой человек, тут что-то не так! Влюбился — и в голове туман! Никакой телеграммы я не присылал, ехать не собирался!

- Ничего не понимаю, Леонид Кириллович! Телеграмма была мне и подписана вами, только с профессором, а не просто, как вы всегда пишете.

- Сохранили ее?

- Боюсь, что нет!

- Жаль. Чья-нибудь шутка, нашей, здешней молодежи. Глуповато, ничего не скажешь! Попробую выяснить и оторву голову... Ну, давайте маму!

Взволнованный Ивернев отдал трубку матери и поспешил сообщить новость. Тут только он заметил, как побледнела Тата. Он подумал, что мысль о близкой разлуке расстроила ее. Он поспешил ее утешить, уверяя, что они расстанутся на срок не больший, чем если бы Ивернев уехал в обычную экспедицию. Зато потом совместное путешествие по Индии! Что можно желать лучшего в первый же год брака?

Тата слушала, вцепившись в его руку и не отрывая своего взгляда, темного и почему-то показавшегося Иверневу трагическим.

Ивернев стоял посреди своего номера в гостинице «Турист», не снимая мокрого плаща и уставив в пространство невидящий взгляд. Телеграмма, до боли зажатая в пальцах, была от матери. «Мстислав несчастье ушла Тата ничего не понимаю приезжай». Ивернев встряхнул головой, провел рукой по лбу. Выпил воды. «На субботу назначена регистрация нашего брака... Нет, не может быть! С Татой что-то случилось... Но ведь мама так и говорит - ушла! Если бы исчезла! Фу, какое-то наваждение».

Ивернев заставил себя успокоиться и позвонил Андрееву. Извинившись, сообщил, что дома что-то случилось. Он немедленно вылетает в Ленинград и просит позвонить завтра в министерство и перенести прием на другой день.

Через несколько минут он мчался на такси в Шереметьево.

Евгения Сергеевна выбежала ему навстречу и вдруг показалась ему маленькой, беспомощной, постаревшей. Ивернев впервые видел свою мудрую, спокойную мать такой подавленной. Мучительная жалость сдавила ему горло. Он не смог произнести ни слова и только молча стоял, вопросительно глядя на нее.

- А Тата... ушла во вторник, и я сразу же дала тебе телеграмму. Как только нашла записку, - Евгения Сергеевна протянула сыну лист из большого блокнота, исписанный крупным, ровным почерком Таты.

«Простите меня, простите! Евгения Сергеевна, дорогая, бесконечно милая и добрая, объясните Мстиславу, что я скверная, что я поступаю недостойно, но иначе я не могу. Не ищите меня. Через несколько часов я буду далеко и никогда не вернусь сюда, где мне было дано узнать двух чудесных людей - вас и Мстислава. Оба вы приняли меня сразу всей душой, и я... я наношу вам такую обиду и причиняю страдания. Эта мысль ужасно мучит меня, не дает покоя. Если можете, то простите и позвольте поцеловать на прощание вашу ласковую руку и... - тут что-то было тщательно зачеркнуто, потом более неровными буквами приписано: - и поцелуйте Мстислава за меня, если можете. Прощайте. Тата».

Ивернев несколько раз перечел лист бумаги, разрушивший одним махом его счастье, все планы его жизни.

- Тут что-то не так, - хрипло выдавил он из себя.

- Что же заставило ее убежать, как воровку, боясь прямого и открытого признания?..

- Не надо, мама! Как можем мы судить? Надо знать все обстоятельства!

- Нет таких обстоятельств, чтобы скрыть правду от тех, кого любишь!

- А как же святая материнская ложь? Легенда о белом покрывале? Как судить только от себя, со своей стороны, если все в мире имеет две?

- Как ты любишь ее, Мстислав!

- Люблю, но не думай, что я готов ее оправдывать только поэтому. Я обвиняю Тату, но не выношу окончательного приговора, который принесет или прощение, или отравит всякое воспоминание о том, что было.

- Ты никогда не вынесешь его! Ты ее не увидишь больше и ничего не узнаешь.

- Редко бывает, чтобы поступок остался нераскрытым. Рано или поздно... Да довольно об этом. Ты очень страдаешь, моя родная? Поедем завтра в Москву. Тебе будет тяжело здесь одной.

Телефонный звонок заставил обоих вздрогнуть. Надежда, мелькнувшая было на лицах Евгении Сергеевны и Мстислава, погасла.

Говорил Солтамурад:

- Плохие новости. Евгения Сергеевна, плохое дело! - Что такое, милый? У нас тоже плохо в доме!

- Несчастье с Мстиславом?!

- Нет, Мстислав приехал, он здесь. Я позову.

- Погодите, какая такая беда?

- Солтамурад, от нас ушла Тата!

- Не может быть! Как так?.. Ай-яй!.. Я позвоню после. Успеется!

Мстислав взял у матери трубку.

- Нет уж, говори, Солтамурад!

- А, ты, дорогой! Как же так?.. Знаешь, что получилось у меня? Пожар на квартире у Муравьева! Загорелось в кабинете, говорят, от старых проводов.

- Ущерб большой?

- Очень! Часть рукописей сгорела, другую залили водой. Письменный стол тоже загорелся, и погибла копия легенды, которую мы начали переводить, все погибло, нет ни листка. Старик в больнице, с горя хватил инфаркт. Я у него каждый день, а надо ехать в Москву. Встретимся в Москве.

- Мы туда поедем с мамой завтра, ищи нас у Андреева. Хорошо?

- Договорились, дорогой. Прощай пока!