Собрание стихотворений

По утрам свободный и верный,

Колдовства ненавижу твои,

Голубую от дыма таверну

И томительные стихи.

Вот пришла, вошла на эстраду,

Незнакомые пела слова,

И у всех от мутного яда

Отуманилась голова.

Будто мы, изнуренные скукой,

Задохнувшись в дымной пыли,

На тупую и стыдную муку

Богородицу привели.

Был светлый и холодный день,

И солнце неспокойно билось,

Над нашим городом носилась

Печалью раненая тень.

Нет, солнца не было. Дрожа

Под лужами, тускнели плиты,

Металась дикая Нева

В тисках тяжелого гранита;

Как странно падали слова:

«Я видела его убитым».

И черный вуаль открыл глаза,

Не искаженные слезами,

На миг над невскими волнами

Вам смерть казалась так легка.

И лишь в лохмотьях облака

Растерянно неслись над нами.

Тяжкий гул принесли издалека

Осветившие землю огни,

Молчаливым и нежным упреком

Ты следишь мои сонные дни.

Где-то там и ликуют, и плачут,

Славословят смертельный бой,

Задыхаясь валькирии скачут

В облаках веселой толпой.

И поет о томлении плена

Тихоструйного Рейна волна,

И опять на покинутых стенах

Ярославна тоскует одна.

Знаю все. Но молчи и не требуй

Ни тревоги, ни веры своей,

Я живу… Вот река и небо,

И дыхание белых полей.

Мы все томимся и скучаем,

Мы равнодушно повторяем,

Что есть иной и лучший край.

Но если здесь такие встречи,

Если не сон вчерашний вечер,

Зачем нам недоступный рай?

И все равно, что счастье мчится,

Как обезумевшая птица,

Что я уже теряю вас,

Что близких дней я знаю горе,

Целуя голубое море

У дерзких и веселых глаз.

Лишь хочется летать за вами

Над закарпатскими полями,

Пролить отравленную кровь

И строгим ангелам на небе

Сказать, что горек был мой жребий

И неувенчана любовь.

Когда Россия, улыбаясь,

Безумный вызов приняла,

И победить мольба глухая

Как буйный ураган прошла,

Когда цветут огнем и кровью

Поля измученной страны,

И жалобы на долю вдовью,

Подавленные, не слышны —

Я говорю: мы все больны

Блаженно и неизлечимо,

И ныне, блудные сыны,

В изменах каемся любимой…

И можно жить, и можно петь,

И Бога тщетно звать в пустыне,

Но дивно, дивно умереть

Под небом радостным и синим.

<1915?>

Железный мост откинут

И в крепость не пройти.

Свернуть бы на равнину

С опасного пути?

Но белый флаг на башне.

Но узкое окно!

О, скучен мир домашний,

И карты, и вино!

Я знаю, — есть Распятья

И латы на стенах,

В турецкой темной рати

Непобедимый страх.

Пустыни, минареты,

И дым, и облака,

И имя Баязета,

Пронзившее века.

Белеют бастионы

За мутною рекой,

Знамена и короны

Озарены луной.

И на воротах слово,

— Старинно и темно, —

Что на пути Христовом

Блаженство суждено.

О том, что смерти нет, и что разлуки нет,

И нет земной любви предела,

Не будем говорить. Но так устроен свет,

Где нам дышать судьба велела.

И грустен мне, мой друг, твой образ, несмотря

На то, что ты и бодр, и молод,

Как грустно путнику в начале сентября

Вдруг ощутить чуть слышный холод.

Жил когда-то в Петербурге

Человек — он верил в Бога,

Пил вино, глядел на небо,

И без памяти влюбился.

И ему сказала дама,

Кутаясь пушистым мехом:

«Если так меня ты любишь,

Сделай все, что ни скажу я».

Чай дымился в тонких чашках,

Пахло горькими духами…

Он ответил: «Что ты хочешь?

Говори — я все исполню».

И подумал: «Буду с нею

Навсегда, живым иль мертвым.

Легкой птицей, ветром с моря,

Пароходною сиреной».

Равнодушно и спокойно

Дама на него взглянула:

«Уходи, раздай все деньги,

Отрекись навек от Бога,

И вернись с одною мыслью

Обо мне. Я все сказала».

Он ушел и, обернувшись,

Улыбнулся ей: «И только?»

На другой же день он входит,

Бледный, без креста на шее,

В порыжелой гимнастерке,

Но веселый и счастливый.

Тихо в небе догорали

Желтые лучи заката,

И задумавшись как будто

Дама вновь проговорила:

«Уходи, и если можешь,

Обо мне забудь!» Не сразу

Встал он, не сказал ни слова

И ушел не попрощавшись.

Мир широкий. Все найдешь в нем,

Но не все ль и потеряешь?

Только шесть недель промчалось,

Ночью кто-то в дверь стучится.

«Отвори!» И тихо входит

Тот же человек. Но страшно

Изменился он. Морщины

Черный лоб избороздили.

Шепчет дама: «Неужели

Ты забыл? Ты изменил мне?»

Но он ей не отвечает,

Глаз не поднимает темных.

Утро брезжит… В пышной спальне

Женщина ломает руки.

«Денег мне не надо. В Бога

Верь или не верь — пустое!

Но люби меня!» Коснулся

Он холодными губами

Губ ее, и вновь покорно

Темный, спящий дом оставил.

Год прошел, второй проходит,

Никого она не видит,

Никогда не спит… Ни слухов,

Ни звонка, ни телеграммы.

Только ветер бьется в окна,

Только птицы пролетают,

Только долгая сирена

Завывает в ночь сырую.

Есть на свете тяжелые грешники,

Но не все они будут в аду.

Это было в московской губернии,

В девятьсот двадцать первом году.

Комиссаром был Павел Синельников,

Из рабочих или моряков.

К стенке сотнями ставил. С крестьянами

Был, как зверь, молчалив и суров.

Раз пришла в канцелярию женщина

С изможденным, восточным лицом

И с глазами огромными, темными.

Был давно уже кончен прием.

Комиссар был склонен над бумагами.

«Что вам надо, гражданка?» Но вдруг

Замолчал. И лицо его бледное

Отразило восторг и испуг.

Здесь рассказу конец. Но на севере

Павла видели с месяц назад.

Монастырь там стоит среди озера,

Волны ходят и сосны шумят.

Там, навеки в монашеском звании,

Чуть живой от вериг и поста,

О себе, о России, о Ленине

Он без отдыха молит Христа.

Единственное, что люблю я, — сон.

Какая сладость, тишина какая!

Колоколов чуть слышный перезвон,

Мгла неподвижная, вся голубая…

О, если б можно было твердо знать,

Что жизнь — одна и что второй не будет,

Что в вечности мы будем вечно спать,

Что никогда никто нас не разбудит.

Сердце мое пополам разрывается.

Стынет кровь.

Что за болезнь? Как она называется?

Смерть? Любовь?

О, разве смерть наша так удивительно –

Хороша?

Разве любовь для тебя так мучительна,

О, душа?

«О, сердце разрывается на части

От нежности… О да, я жизнь любил,

Не меряя, не утоляя страсти

И наклонясь с усмешкой над поэтом,

Ему хирург неведомый тогда

Разрежет грудь усталую ланцетом

И вместо сердца даст осколок льда.

Со всею искренностью говорю,

С печалью, заменяющей мне веру…

За призраки я отдал жизнь свою,

Не следуй моему примеру.

Настанет день… Устало взглянешь ты

На небо, в чудотворный час заката.

Исчезнут обманувшие мечты,

Настанет долгая за них расплата.

Не думай противостоять судьбе,

Негодовать, упорствовать, томиться…

Нет выбора — исход один тебе,

Один-единственный: перекреститься.

Нам суждено бездомничать и лгать,

Искать дурных знакомств, играть нечисто,

Нам слаще райской музыки внимать —

Два пальца в рот! — разбойничьему свисту.

Да, мы бродяги или шулера,

Враги законам, принципам, основам.

Так жили мы и так умрем. Пора!

Никто ведь и не вспомнит добрым словом.

И все-таки, не знаю почему,

Но твердо верю, — о, не сомневаюсь! —

Что вечное блаженство я приму

И ни в каких ошибках не раскаюсь.

«Кутырина просит…» — «Послать ее к черту».

(Здесь черт для приличья: известно, куда).

Хватается в страхе Седых за аорту,

Трясется и Ляля, бледна и худа.

Один Калишевич спокоен и ясен

(На Ратнера, впрочем, взирая, как тигр).

Подвал продиктован, обед был прекрасен.

Каких вам еще наслаждений и игр?

Неслышно является Игорь Демидов,

Ласкателен, вкрадчив, как весь на шелку

(В сей комнате много он видывал видов).

«Абрамыч, отец… я спущусь… кофейку».

Отец что-то буркнул в ответ, и Демидов

К Дюпону идет, чтоб решать мо-круазе.

Кто был предпоследним в роду Хасанидов,

Как звали своячениц Жоржа Бизе?

Августа Филипповна входит в экстазе.

«Газеты достать абсолютно нельзя,

Весь город кричит о каком-то рассказе…

Кто автор? — Звоню. Разумеется — я».

Влетает, как ветер, как свет, как свобода,

Порывист, заносчив, рассеян, речист,

Ну, тот… с фельетонами в честь огорода…

Не то огородник, не то анархист.

Преемник Кропоткина, только пожиже,

Зовущий «бороться», как звал в старину.

(А в сущности, что ему делать в Париже,

Студенту российскому Осоргину?)

За ним, прикрывая застенчиво шею,

Имея для каждого свой комплимент,

Знакомый Парижу, известный Бродвею,

К тому же и нобелевский конкурент,

Вы поняли — Марк Александрыч Алданов,

Читательской массы последний кумир

(здесь две глупые строчки, которые пропускаю)

Владимир Андреич, уходите? Снова?

(Тот в банк, в типографию — тысяча дел.)

«Сто франков до пятницы… честное слово!..»

Не слушает… не дал… исчез… улетел.

Ступницкий не в духе, дерзить начал Колька.

Единственный выход — пойти к Сарачу.

Сарач только спросит: «Прикажете сколько?»,

И в книжку запишет, придвинув свечу.

Чуть Вера Васильевна выпорхнет в двери,

Сейчас же и Шальнев в ту самую дверь.

Была Клеопатра. Была Кавальери.

По Шальневу Верино царство теперь.

Судьбой к телефону приставлен Ладинский,

Всему человечеству видно назло:

Он — гений, он — Пушкин, он — бард исполинский,

А тут не угодно ль — алло да алло!

На свежий товар негодует Эразмус.

С «коровой», с капустой лежат пирожки.

«А были б микробы-с, а были б миазмы-с,

Так все расхватали бы вмиг дурачки!»

К унынью клиентов из пишущей братии

Блуждает Кобецкий, повесивши нос.

«Формация кризиса… при супрематии

Америки… труден научный прогноз».

Прогнозы для Волкова менее трудны:

Два франка внести в прошлогодний баланс,

Подклеить в уборной подгнившее судно,

Трясти бородою при слове аванс.

Пора наконец перейти к Кулишеру,

Но тут я сдаюсь и бросаю перо.

Тут Гоголю место, Шекспиру, Гомеру,

Тут нужен бы гений — c'est un numero!

Я верности тебе не обещаю.

Что значит верность? — Звук пустой.

Изменит ум, изменит сердце, — знаю.

На том и помирись со мной.

Но все-таки я обещаю вечно

Беречь те робкие мечты

И нежность ту, которую, конечно,

Не сбережешь и часу ты.

Сегодня был обед у Бахраха.

Роскошный стол. Чудесная квартира.

Здесь собраны на удивленье мира

Ковры, фарфор, брильянты и меха.

Но где ж котлеты, пирожки, уха?

Нет, нет, молчу… Средь мюнхенского пира

Забыть должна о грубой кухне лира,

Остаться к эмигрантщине глуха.

Изящный смех, живые разговоры,

О станции и о знакомых споры,

Червинских шуток изощренный яд,

Хозяйки чистый и лучистый взгляд…

Kufoleiner Platz — «нет в мире лучше края»,

Скажу я с Грибоедовым, кончая.

Остров был дальше, чем нам показалось.

Зеркало озера, призрачный снег,

С неба снежинки… ну, самая малость…

Лишь обещаньем заоблачных нег.

С неба снежинки… а впрочем, какому

Летом и снегу небесному быть?

В памяти только… сквозь сонную дрему…

Воображение… к ниточке нить.

Остров и снег. Не в России, а где-то,

Близко глядеть, а грести — далеко.

Было слепое и белое лето,

Небо, как выцветшее молоко.

Что ж, вспоминай, это все, что осталось,

И утешения лучшего нет.

С неба снежинки, сомнения, жалость,

За морем где-то, за тысячи лет.

Был вечер на пятой неделе

Поста. Было больно в груди.

Все жилы тянулись, болели,

Предчувствуя жизнь впереди.

Был зов золотых колоколен,

Был в воздухе звон, а с Невы

Был ветер весенен и волен,

И шляпу срывал с головы.

И вот, на глухом перекрестке

Был незабываемый взгляд,

Короткий, как молния, жесткий,

Сухой, будто кольта разряд,

Огромный, как небо, и синий,

Как небо… Вот, кажется, все.

Ни красок, ни зданий, ни линий,

Но мертвое сердце мое.

Мне было шестнадцать, едва ли

Семнадцать… Вот, кажется, все.

Ни оторопи, ни печали,

Но мертвое сердце мое.

Есть память, есть доля скитальцев,

Есть книги, стихи, суета,

А жизнь… жизнь прошла между пальцев

На пятой неделе поста.

Как легкие барашки-облака,

Дни проплывают в голубом покое;

Вдаль уплывает счастье голубое

Под теплой лаской ветерка.

Наш ветер — северный. Он гнул дубы и ели,

Он воем отзывался вдалеке,

Он замораживал на языке

Слова, которые слететь хотели.

Социализм — последняя мечта

Оставленного Богом человека.

Все разделить. Окончить все счета.

Всех примирить, отныне и до века.

Да будет так. Спокойно дышит грудь,

Однообразно все и однозвучно.

Никто не весел, никому не скучно

Работать в жизни, в смерти отдохнуть.

Померкло небо, прежде золотое,

Насторожась, поникли тополя.

Ложится первый снег. Пусты поля…

Пора и нам подумать о покое.

Крушение русской державы,

И смерть Государя, и Брест

Наследникам гибнущей славы

Нести тяжелее, чем крест.

Им все навсегда непонятно,

Их мучит таинственный страх,

Им чудятся красные пятна

На чистых, как небо, руках.

Но нечего делать… И сосны —

Ты слышишь — все так же шумят,

И так же за веснами весны

По талым полянам летят.

После того, как были ясными

И обманулись… дрожь и тьма.

Пора проститься с днями красными,

Друзья расчета и ума.

Прядь вьется тускло-серебристая.

(Как детям в школе: жить-бороться)

Прохладный вечер, небо чистое,

В прозрачном небе птица вьется.

Да, оправдались все сомнения.

Мир непонятен, пуст, убог.

Есть опьяняющее пение,

Но петь и верить я не мог…

Милый, дальний друг, простите,

Если я вам изменил.

Что мне вам сказать? Поймите,

Я вас искренне любил.

Но года идут неровно,

И уносятся года,

Словно ветер в поле, словно

В поле вешняя вода.

Милый, дальний друг, ну что же,

Ветер стих, сухи поля,

А за весь мой век дороже

Никого не помню я.

Ночь… в первый раз сказал же кто-то — ночь!

Ночь, камень, снег… как первобытный гений.

Тебе, последыш, это уж невмочь.

Ты раб картинности и украшений.

Найти слова, которых в мире нет,

Быть безразличным к образу и краске,

Чтоб вспыхнул белый, безначальный свет,

А не фонарик на грошовом масле.

Нет, в юности не все ты разгадал.

Шла за главой глава, за фразой фраза,

И книгу жизни ты перелистал,

Чуть-чуть дивясь бессмыслице рассказа.

Благословенны ж будьте вечера,

Когда с последними строками чтенья

Все, все твердит — «пора, мой друг, пора»,

Но втайне обещает продолженье.

Окно, рассвет… Едва видны, как тени,

Два стула, книги, полка на стене.

Проснулся ль я? Иль неземной сирени

Мне свежесть чудится еще во сне?

Иль это сквозь могильную разлуку,

Сквозь тускло-дымчатые облака,

Мне тень твоя протягивает руку

И улыбается издалека?

Что за жизнь! Никчемные затеи,

Скука споров, скука вечеров.

Только по ночам, и все яснее,

Тихий, вкрадчивый, блаженный зов.

Не ищи другого новоселья.

Там найдешь ты истину и дом,

Где пустует, где тоскует келья

О забывчивом жильце своем.

«Понять—простить». Есть недоступность чуда,

Есть мука, есть сомнение в ответ.

Ночь, шепот, факел, поцелуй… Иуда.

Нет имени темней. Прощенья нет.

Но, может быть, в тоске о человеке,

В смятеньи, в спешке все договорить

Он миру завещал в ту ночь навеки

Последний свой закон: «понять—простить».

Там солнца не будет… Мерцанье

Каких-то лучей во мгле,

Последнее напоминанье

О жизни и о земле.

Там солнца не будет… Но что-то

Заставит забыть о нем,

Сначала полудремота,

Полупробужденье потом.

Там ждет нас в дали туманной

Покой, мир, торжество,

Там Вронский встретится с Анной,

И Анна простит его.

Последние примиренья,

Последние разъясненья

Судеб неведомых нам.

Не знаю… как будто храм

Немыслимо совершенный,

Где век начнется нетленный,

Как знать? быть может, блаженный…

Но солнца не будет там.

«Пopa смириться, сэр». Чем дольше мы живем,

Тем и дружить с поэзией труднее,

Тем кажутся цветы ее беднее

Под голубым беспечным ветерком.

Наш ветер — северный. Он гнул дубы и ели,

Он гулом отзывался вдалеке,

Он замораживал на языке

Слова, которые слететь хотели.

Так бывает: ни сна, ни забвения,

Тени близкие бродят во мгле,

Спорь, не спорь, никакого сомнения,

«Смерть и время царят на земле».

Смерть и время. Добавим: страдание,

…Ну, а к утру, без повода, вдруг,

Счастьем горестным существования

Тихо светится что-то вокруг.

Поговорить бы хоть теперь, Марина!

При жизни не пришлось. Теперь вас нет.

Но слышится мне голос лебединый,

Как вестник торжества и вестник бед.

При жизни не пришлось. Не я виною.

Литература — приглашенье в ад,

Куда я радостно входил, не скрою,

Откуда никому — путей назад.

Не я виной. Как много в мире боли.

Но ведь и вас я не виню ни в чем.

Все — по случайности, все — по неволе.

Как чудно жить. Как плохо мы живем.

Ночами молодость мне помнится,

Не спится… Третий час.

И странно, в горестной бессоннице

Я думаю о Вас.

Хочу послать я розы Вам,

Все — радость. Горя нет.

Живете же в тумане розовом,

Как в 18 лет.