Собрание стихотворений

Мне руки милые твои

Как память светлая о рае.

Я так хотел бы, умирая,

В слабеющих руках моих

Собрав остаток сил — держать

Твои ласкающие руки

И, как перед простой разлукой,

Их на прощание пожать.

В постели, ночью, в тишине,

Я вслушивался в каждый шорох,

И чудилось порою мне,

Как будто шевелятся шторы.

И сердце в комнате пустой

Сильнее начинало биться…

Я укрывался с головой,

Лежал, боясь пошевелиться.

И много нужно было сил,

И много воли убывало —

Чтоб он ко мне не подходил

И не касался одеяла.

Теперь я не пугаюсь штор,

Я знаю — ветер их колышет.

А все-таки с каких-то пор

Вокруг меня иное дышит.

Во тьме на простыне рука темна,

Лицо чуть светится, глаза горят.

У черного холодного окна

Качаются деревья и шумят.

Я думаю о том, как трудно жить

С самим собой, а рядом, за стеной,

В соседнем доме тоже, может быть,

Есть комната — и там, во тьме ночной,

Идут часы в такой же тишине,

И светится лицо, глаза горят,

Рука на простыне темна. В окне

Качаются деревья и шумят.

Вот уже и нам пора проститься.

Было в поле тихо и темно,

Я в ладонях растирал пшеницу,

Из колосьев добывал зерно.

А потом свой обмолот пустынный,

В горсть из горсти так пересыпал,

Чтобы ветер уносил мякину,

На ладонях зерна оставлял.

Веял я пшеницу осторожно,

Не теряя зерен золотых,

Только по законам непреложным

Каждый раз все было меньше их.

У берега покой и тишина,

Стоит звезда, а волны пробегают, —

По очереди каждая волна

Звезду одну и ту же отражает.

Так кажется: на самом деле — нет,

Все волны рек, от края и до края,

Несут в себе ее далекий свет,

Ни на мгновенье с ним не расставаясь.

Сторожа обрезывают ветки.

Нет, весна придет еще нескоро.

Дымен город. Солнце зимним светом,

Мертвым светом озарило горы.

Этот свет я прежде ненавидел,

Я бежал от этих улиц длинных, —

Десять лет меня никто не видел

В этом страшном городе старинном.

Здесь провел я молодость бесплодно,

Не нашел ни в ком к себе участья.

Проходили месяцы и годы,

Никогда не приходило счастье.

Потому мне тяжело и страшно

В городе, где умирала радость, —

Видеть труб задымленные башни,

Черных стен холодные громады.

С каждым камнем или старым домом,

Озаренным сквозь туман закатом,

Я встречаюсь, как с таким знакомым,

Что меня обворовал когда-то.

Каждый лист весной пронизан светом,

Но пройдет еще немного дней,

Темный лак его покроет летом,

Станет он не пропускать лучей, —

От дождей, от засухи, от зноя

Будет жестким и полусухим…

Но, припомнив солнце золотое,

Упадет на землю золотым.

Когда — среди любви земной,

Средь скуки, мрака и двуличья,

Случайно, в слабости сплошной

Бессильного косноязычья —

Одна строка строки другой,

Как провод провода, коснется

И, словно искрой голубой,

Вся озаренная зажжется:

Тогда мне видно самому,

Зачем, почти наглядным чудом,

Тому, кто знает ложь и тьму,

Дается некий свет — оттуда.

Две правды есть: одна — совсем простая:

Зайдешь за булкой, купишь папирос,

Войдешь в кафе и в зеркале встречаешь

Свое лицо и свой неладный нос.

Закажешь кофий, вынешь сигарету,

Попросишь у соседа прикурить, —

Как будто все в порядке и на свете

Совсем не плохо человеку жить.

Но миг — и вдруг таким себя увидишь,

Каким и зеркалу не отразить,

И слово праздное возненавидишь

И не о чем с соседом говорить.

Лицом к лицу стояли двое:

Один со шрамом на щеке,

Другой — такого же покроя,

В таком же сером пиджаке.

И оба правою рукою

Усы крутили. Было так,

Как будто в зеркале собою

Любуется один чудак.

Они о чем-то рассуждали,

Кивали вместе головой

И разошлись, и не узнали,

Кто отраженный, кто живой.

Когда в окне расплюснулось лицо,

Я выбежал в испуге и печали.

Луна была окружена кольцом,

Во мраке мокрые кусты качались.

Залаяла собака. Как во сне,

Прохожий гнался за широкой шляпой,

И черный пес в полночной тишине

Вокруг меня ходил на мокрых лапах.

Обыкновенный пес, каких везде

Необычайно почему-то много…

Но этот был как месяц на воде,

Не отставал ни разу всю дорогу.

И опять я сам себе товарищ,

Не считая тень мою… Ведь с ней

Мы гуляем неразлучно в паре

Солнечной дорогой наших дней.

Я надену шляпу — в шляпах ходим,

Зонтик в руку — с зонтиком идем.

Если в небе облако проходит,

Разойдемся и опять вдвоем.

Жаль, что как бы ни было прекрасно

Поменяться с тенью — силы нет —

Возникать, когда светло и ясно,

Уходить, когда уходит свет.

Солнце греет, пахнут липы медом.

Мы идем в толпе других прохожих.

Перед нами Сена, блещут воды,

Длинный мост мы переходим тоже.

Смотрим вниз на быстрое теченье:

Пароход плывет в Медон с народом,

Ходят волны, выступает пена

Золотым углом за пароходом.

Винт шумит, а пассажиры, сидя,

Пьют вино со льдом, считают сдачу.

Я с тобою часто это видел.

Много раз хотелось нам на дачу

Плыть на этом пароходе белом,

Пить вино со льдом и прохлаждаться.

Много раз нам этого хотелось.

Только как-то не пришлось дождаться.

В жизни мы — как в голубом сияньи:

Все прекрасно, все цветет и блещет.

Но труднее даже подаянья

Достаются нам простые вещи.

Был темен переулок, темен дом,

Светящийся единственным окном.

Квадратный свет ложится на гранит.

— Там человек над книгами сидит.

Ему спокойно, хорошо, светло,

Не постучи я с улицы в стекло.

Он на призыв объятого тоской

Ответит подозрением и враждой,

И если не потушит там огня,

Здесь не увидит никогда меня.

Сквозь туманы осень поднимает

Ледяные звезды в высоту.

Южный ветер ощупью считает

Золотые листья налету.

Вертит их, по тротуарам гонит,

Разбросал на влажных мостовых…

Разве было столько же зеленых,

Сколько под ногами золотых?

— «Ну, конечно, столько!» — отвечает

Спутник мой, упрямый счетовод,

И сухие листья поднимая,

С шелестом по мостовой метет.

Как в наше время тяжело писать…

Так, только плотник клепки подгоняет,

Чтоб можно было бочке доверять,

Когда железный обруч их сжимает.

Я не могу любить своих стихов.

Я верил бы в какое-то их пламя,

Когда б из ямба выжатая кровь

Казалась влагой, выжатой из камня.

Поздно ночью, даже слишком поздно…

За окном почти сплошные звезды.

Тишина высокая в просторе…

А внизу, в кафе арабы спорят.

Даже, может быть, дерутся… Странной

Кажется мне драка, крики пьяных.

Меряю глазами расстоянье

От кафе до звездного сиянья.

В поезде мне не бывает скучно,

Протерев запачканные стекла,

Вижу, как ныряет месяц в тучах,

Как земля осенняя промокла, —

Как мерцают влажными огнями

Полустанки, станции, селенья,

Для которых где-то за лесами,

За горами, в темном отдаленьи,

Мой вагон и все вагоны мимо —

Цепью желтых точек пролетели…

Заслонились паровозным дымом

У дороги голубые ели.

Здесь ни прошлым не живешь, ни новым,

В междуцарствии каком-то мчишься,

Потому необычайным словом

Говорить с собою не боишься.

Много в жизни нужно было видеть,

Пострадать от предрассудков старых,

Чтобы так любить и ненавидеть

Все, что хочешь, даже клочья пара.

Лакает жадно молоко собака, —

Так дождь ночной за окнами идет…

Смотрю в окно, а в стеклах столько мрака,

Что хватит мне его на целый год.

Всё дождь и дождь. И долгой ночью черной

Ни разу звезды не открыли глаз.

Лишь у соседа желтый свет в уборной

Почти под крышей загорался… гас…

Да щупали внизу автомобили

Прозрачными усами влажный мрак.

И те, кому не спалось, выводили,

С фонариком в руках, гулять собак.

И я подумал — хорошо, что звезды

Не смотрят в сумрак, надоевший нам!

Быть может, нужен справедливый отдых

Не только человеческим глазам.

Сидит и думает о войнах:

Все сочинения прочел

И только злых и беспокойных

Сажает у себя за стол.

Как будто каждый был укушен

Собакой бешеной, и вот

Заразой разум обездушен

И каждый перекошен рот

И бешеной слюной наполнен…

Нечеловеческую злость,

Как электрические волны,

От гостя принимает гость.

Не страшно вместе прокаженным,

Но горе тем, кто в страхе зла

Берет рукой незараженной

Хлеб с прокаженного стола.

Внизу по улице автобус

Проходит, и всегда дрожит

На длинной этажерке глобус,

В стакане ложечка звенит.

Дрожит не только этажерка,

Но весь семиэтажный дом.

И вот выходит на поверку:

Не крепок мир, где мы живем.

Когда-нибудь пройдет автобус,

И этажерка упадет,

На части разлетится глобус,

И только ложечка спасет

Свой голос в мировых просторах,

И этим слабым голоском

Прославит нас в надзвездных хорах

И в бесконечности потом.

И соберутся на поверку,

Под звон ее среди планет,

Автобус, глобус, этажерка

На героический совет.

Дрова рубили на просеке

Два дровосека, третий — я.

И, правда, в каждом человеке

Живет забытая змея.

Три топора вонзив в колоду,

И я, и спутники мои

Увидели, как на свободу

Три медных выползли змеи.

И мы смотрели, рты разинув,

Как извиваясь поползли

Они по бурьянам в малину

И там убежище нашли.

Все было прежним, только горло

Пересыхало от жары, —

Мы рукавами лбы утерли

И взялись вновь за топоры.

У синема прохожие столпились,

Им хочется от жизни отдохнуть.

Деревья безотрадно распустились,

Им трудно соки из земли тянуть.

Ах, все на свете ничего не значит.

Не верь, не думай, ничего не знай.

И тех, кто отскакал, и тех, кто скачет,

Оставь в покое и не замечай.

Болезненного кровообращенья

Фонарь волшебный в сердце потуши.

Не верь чужим, минутным увлеченьям

И со своею верой не спеши.

Если ты проехал мимо,

Станцию свою проспал, —

Как тебе невыносимо

На другой спешить вокзал

Каждый из твоих соседей

Видит цель перед собой, —

Ты ж один бесцельно едешь

По ошибке роковой

Бесполезное движенье

Хочется остановить…

Мне такое ощущенье

Много лет мешало жить.

Луна в тумане прояснилась,

Глядит в заснеженную тьму.

Все засверкало, озарилось,

И зайцы в степь, по одному,

Уходят длинными прыжками, —

Их след запутан, как во сне,

И синеватыми кружками

Застыл на белой пелене.

Снега сойдут весенней влагой,

Весенний разольется свет…

А ты на белый лист бумаги

Запутанный бросаешь след.

Внизу рассыпались ромашки,

Вверху фарфоровые чашки

Поддерживают провода.

Столбы уходят в города.

Блеск меди провода теряют,

Их ток и ржавчина съедают.

Фарфор не трогает ничто —

Ни ржавчина, ни сильный ток.

Зато, когда сквозь медный провод

Людское пробегает слово,

Покоя полон своего,

Фарфор не слышит ничего.

Все спуталось, забылось, раздвоилось, —

Потерь не вспомнить и не сосчитать.

Случилось так, а почему случилось,

Причину слишком далеко искать.

Мое белье и галстуки таскает

Уборщица для мужа своего.

Мне кажется: все люди понимают,

Что мне не нужно больше ничего.

Еще, как мутная река,

Сплошным потоком поезд мчится.

Но вот проклюнулись слегка

Его квадратные глазницы.

И множество каких-то лиц

Несется мимо с легким звоном,

И будто из больших яиц

Выходят люди из вагонов.

Выходят, и вещей — гора…

Не так ли, радостью объяты

Средь незнакомого двора,

Новорожденные цыплята

Спешат, едва увидев свет,

И чувствуя себя, как дома,

О вечной суете сует

Щебечут в мире незнакомом.

Самоед, когда весна приходит,

Рад теплу, и кажется ему,

Что нигде, нигде во всей природе

Солнце так не светит никому.

А когда надолго наступает

В тундре ночь и непроглядна мгла,

Он во тьме, как счастье, вспоминает

Каждый луч полярного тепла.

Если б он узнал о солнце юга,

Как оно над Ялтою горит,

Разве б мог он за Полярным Кругом

Слабый свет его боготворить.

Высыхали на горячих стеклах

Капли чистой дождевой воды.

На песке от наших туфель мокрых

Оставались темные следы.

Из цветов тебе я сделал веник,

И росу стряхнув, сказала ты:

— А в Париже нужно много денег

За такие заплатить цветы.

Солнца нет, но луч последний,

Луч прощальный, луч заката,

Сделав в небе тучу медной,

Отлетает вдаль куда-то.

Час подходит: восемь, девять.

Час подходит — девять, десять.

Ты ко мне подходишь слева,

Заплетая в косы месяц.

Когда цветок естественно увянет, —

Никто ведь лепестков не соберет…

А этот вот, свой краткий век протянет,

Пока страницу книги бережет.

Но для него, быть может, лучше б было

Мгновенье лишнее в полях цвести,

Чем бездыханным меж страниц унылых

О солнце, влаге и земле грустить.

В сугробах, словно в белых дюнах,

Мерцают дальние огни.

В зеленоватом свете лунном

Метет метелица, звенит

Крылами в бурьяне, покрытом

Сосульками, как хрусталем.

В такую ночь в степи открытой

Я потерял мой отчий дом.

Мчится время… В лавках и аптеках

Говорят приятные слова.

Но нужна, быть может, человеку

Только под глазами синева,

Только бесконечное деленье

На того, кто прав или неправ.

А когда от мелких увлечений

Оттолкнет тебя другая явь —

Будет мир, почти как у слепого,

В твой особенный преображен.

Ведь недаром музыкой и словом

Человек еще вооружен.

Я люблю, когда в окошке вьются

Хлопья снега, — чем они белей,

Больше чем и чем быстрей несутся,

На душе тем чище и светлей.

Что мне в них? Быть может, не из тучи.

Но из рая белый этот рой?

Нет, они на языке могучем

Русской крови говорят со мной.

Говорят на языке неслышном

С памятью особенной моей.

Снег идет, а грудь сильнее дышит.

Снег идет, а на душе теплей.

Что я могу? И как я воспою

В конце тяжелой, безотрадной эры,

Европа, сквозь глухую ночь твою

То солнце, что взойдет над жизнью серой.

И заблестит на утренней росе

Сияньем новым найденного слова?

Из старых песен перепеты все,

А новое споет рожденный новым.

О первой горестной весне,

Ее высоком настроеньи

Всегда напоминает мне

Грозой задетое растение.

Шел дождь и благодатью был

Для трав лесных и для деревьев.

Но сумрак неба раскроил

Свет ослепительный и древний.

И пошатнулся светлый клен,

С ожогом черным в черном дыме.

И навсегда отмечен он

Между деревьями другими.

Было с колесом работы много,

Наконец прижал его болтами.

Вышли звезды над глухой дорогой,

Над ее большими тополями.

Отражаясь отраженьем бледным,

У руля, в стекле пустой машины,

Я лицом к лицу как будто еду

В молчаливой, голубой пустыне.

Дальняя дорога, словно ремень,

Тянется меж тополей высоких.

По бокам зеленых веток темень,

Выше звезды катятся потоком.

Верхняя дорога освещает

Нижнюю дорогу тусклым светом.

Жизнь мою не так ли разделяет

Верхний, звездный путь и темный этот?

Я стою у окна раздетым,

Сейчас начну умываться,

Веет в окошко ветер,

Такой, что хочу смеяться —

Свежесть его такая,

Нежность, благоуханье…

Он веет, меня лаская,

Юным своим дыханьем.

Стать бы ему невестой,

Иль невозможно это?

Чудо находит место —

Становится ветер песней.

Если б еще немножко

К песенке, да припева —

Из воздуха, белой ножкой

Черноокая б вышла дева.

Если хочешь, чтобы колесо

В чернозем по ступицу входило:

Степь нужна, снежок, лесок,

Словом все, что память сохранила,

Весь в ручьях серебряный овраг,

Трехдюймовка и шестерка цугом,

Также нужно, чтобы трехцветный флаг

Реял вновь над городами юга.

Бронепоезд, будка, переезд,

Под откосом красные вагоны,

Нужно чтоб Бандурченко разъезд

Вывел «с права, по три» из колонны,

Чтобы раскололась тишина —

Перелетом первого снаряда,

Чтобы нас скрывала бузина,

Тополя и вербы на леваде.

Нужен бы еще британский френч,

Ночь нужна, пасхальная, в патруле,

Крестик, что способен уберечь

От удара шашки и от пули.

В шестнадцать лет румяные,

Безусые и пьяные —

От счастья пасть в бою

За родину свою.

Они владеть винтовкою

Учились в конском топоте,

А боевой сноровкою —

Кто выживал — на опыте.

Их кости трактор распахал —

Перемешал, переломал…

Я жизнью мучаюсь святой,

Долги прощаю и обиды.

Питаюсь хлебом и водой,

Но этого никто не видит.

Здесь нужно ближних не любить,

Быть вероломным и лукавым,

И не мешает кровь пролить,

Во имя почестей и славы.

Какой прекрасный и высокий

Сегодня день! Чудесный день!

На снег пушистый и глубокий

Деревьев утренняя тень

Ложится сеткой синеватой.

Как хорошо, что я как раз

Весь город прохожу с лопатой

И за четыре франка в час

Бросать обязан с тротуара

На мостовую жемчуга,

Достойные моей Самары

Голубоватые снега.

Горит, сверкает и сияет

Морозный воздух. Меж домов

Пушинки вьются за трамваем,

Сияют струны проводов…

А я лопату за лопатой

Бросаю вправо, влево, в бок.

Как вдруг сияньем розоватым

Мой необдуманный бросок

Рассыпался у ног девицы,

Прекрасная ускорив бег

Взглянула, приподняв ресницы,

И синий свет упал на снег.

Какое дело ей… О, Боже,

До босяка! А так же мне

Какое дело до прохожих,

Но я не знаю… Так во сне

Преображается природа.

Мир показался мне иным:

Дворцы, дома, толпа народа

Всё, всё рассеялось, как дым.

Одни следы ее сапожек

Бежали, как жемчужин нить,

А снег на вату стал похожим,

Что б милый жемчуг сохранить.

Ты несколько рубашек днем

Перед уходом постирала.

Всю ночь осеннюю потом

В окошко пуговка стучала.

Стучала в сумерках глухих,

А мне минутами казалось,

Что дело милых рук твоих

В знакомом стуке продолжалось.

И я увидел — мне в стихах,

Не только звезды можно славить,

Но даже пуговка в правах

Свой след в поэзии оставить.

Сидит старик среди базара,

И заливаясь соловьем,

Берет аккорды на гитаре

Поет все то, что мы поем.

Он ожидает подаянья,

Но кружка нищего пуста.

Между делами и деяньем —

Непроходимая черта.

Пропев народные частушки,

Старик аккорд высокий взял

И первый грош в пустую кружку

Сверкая, с грохотом, упал.

За дар земной небесным даром

Ответил тронутый Зевес;

На площади горит гитара,

Но в общем никаких чудес!

Фургон примчался полицейский,

Сиреной дико провизжал,

И кто-то гнусно, по лакейски

На небо пальцем указал.

С цветочка полевой горчицы

Свалился маленький жучок,

Попал на книжную страницу

И в книжном мире новичок,

Все ползает от слова к слову,

Приостановится и вновь

Чего-то ищет, безголовый,

Среди божественных стихов.

Не так ли жизнь моя земная

Слепая, темная моя,

Чудесных слов не разбирая,

Скользит по книге бытия?

Забытая в углу конюшни,

Весною, пыльная метла,

Веленью дивному послушна,

Раскрыла почки, расцвела…

Упорство этого цветенья,

Цветенья веток без корней,

Похоже на стихотворенья

Лишенных родины своей.

Заросший пруд или река,

Купальня, камыши, плотина,

Жара, порывы ветерка,

Шумят библейские осины.

И отражаются в воде

Готовые купаться дети.

Сидит на берегу, в ладье,

Их фрейлен с зонтиком, в берете.

Сухая немочка следит,

Чтоб мальчики не утонули.

Над нею ласточка скользит

Упала и воды коснулась.

Два медленные круга волн

Расходятся в зеркальной глади,

И облако, как белый челн,

Плывет по отраженью сада.

Плывут другие облака,

Покорны вечному движенью,

И так идут, идут века

В пустоты целеустремленья.

Общаясь с ездящим металлом,

Мы никогда не возвратим

Той радости, что нам давало

Общенье с существом живым.

Есть штамп фабричного металла,

Есть марка, больше ничего,

А прежде нас сопровождало,

Как мы, живое существо,

С таким же сердцем, телом, кровью

Со всеми чувствами пятью,

Имеющее все условья

Стать другом нашему бытью.

На фотографии темней

Твои черты и выраженье.

И холодно изображенье

Улыбки солнечной твоей.

Как видно, Богом данный свет

Не проявляется на снимках.

Для механических побед

Душа осталась невидимкой.

Звезды не горят и не мерцают,

Так, сквозь государственный билет,

Водяные знаки проступают,

Если взять и посмотреть на свет.

В сумерках роса блестит на травах,

Мне не страшно жить в земном аду,

Потому, что здесь небесной славой

Расцветают яблони в саду.

Роняя за волной волну,

Гроза ночная бьется в стекла.

Я этот мир не прокляну

За то, что улица промокла.

Наоборот, я рад тому,

Что есть еще хоть это счастье

С небес грозящее уму,

И мудрость рвущее на части.

Сверкни и небо расколи

Зияньем трещины слепящей,

Из черной пропасти земли

Дай видеть свет животворящий!

Всю жизнь свою витаю в облаках

И существую на земле при этом!

Перед земным существованьем страх

Меня заставил сделаться поэтом.

И я живу, живу поверх всего,

Поверх себя, поверх незримой крыши,

Поверх отчаяния моего —

Меня ведет отчаяние свыше.

Пустеет мир. Прощальной тишины

Лесные шелесты прервать не смеют,

Закатом розово освещены —

Вершины сосен медленно темнеют.

Не перед чудом каждый лист затих,

Но в ужасе пред ожиданьем чуда.

Я чуда жду, я жду шагов твоих…

Но никогда ты не придешь оттуда.

На горном кладбище, средь сосен

Могила матери моей.

По серым камням и откосам

В деревню Пра течет ручей.

Не умолкают водопады,

О, как таинственно шумят,

Спадая с каменной громады

В другой — такой же водопад.

Их шум, как шум родимых весен

На незабвенных берегах…

Так сердце горе переносит,

Как тают вечные снега.

Могила матери в Савойе

Мне, как родимый уголок,

Здесь дышит высотой покоя

Высокий, горный ветерок,

Здесь запах хвои, земляники,

Вкус воздуха и вкус воды,

Как бы Предвечного Владыки —

Еще не стертые следы.

Вдоль копен сложенных снопов

Проходят тени облаков.

Проходят важно, не спеша,

А небо ясно как душа,

Когда подобно облакам

Проходят медленно и там,

Лазурный заслоняя свет,

Воспоминанья страшных лет.

Чтобы звали и рыдали,

Пели из последних сил —

Струны сделаны из стали

Или из бычачьих жил.

Крепкими должны быть струны,

Крепким должен быть и тот —

Тот, кому сквозь век чугунный

Лиру ангел подает.

Веселый фавн томимый ожиданьем

В часы безделья, музыку любя,

Наполнил флейту уст своих дыханьем,

Но вызвал вместо музыки тебя.

И ты поешь — «тоску мою развейте».

И чудно превращаются слова:

В зеленый луг, играет фавн на флейте,

Журчит ручей, колышется трава…

Какая путаница в строчках,

Какой невыносимый вздор:

«Кратчайший путь от точки к точке

Сквозь звездный тянется простор».

Как дик девиз аристократий,

Далеких рыцарских времен,

Для современных демократий,

Плакатов красных и знамен.

Но я бы, лично, все плакаты

И лозунги в архив свалил,

И вместо пошлости развратной,

Девиз старинный воскресил.

Силами помериться со сталью

Хочется моей душе бессмертной,

Полечу то прямо, то спиралью,

Заверчу, как механизмы вертят.

Нужно только плавно разбежаться,

Замахать руками и подпрыгнуть,

И на воздух медленно подняться —

И падет техническое иго.

Вода бочонок влагою питает,

Рассохнуться своей тюрьме мешает

Не потому, что течь охоты нет,

А потому, что так устроен свет.

Моя душа живет в такой беде

Подобно этой пойманной воде.

И не она одна — весь мой народ

В таком плену безвыходно живет.

Днем и ночью лунной и безлунной,

Будто у рабочего стола,

Проплывают под мостом чугунным

Вечные скитальцы зеркала.

Отражают городские зданья,

Окна учреждений и квартир,

Будто учат двум существованьям

Безнадежно одинокий мир.

Мальчики повесили цыпленка,

На костре живьем ежа сожгли,

Камнями прогнали мать-сученку

И щеночков мучить понесли.

Для животных слабых, для домашних

Нет страшнее нежных, детских рук.

Твой ребенок миру также страшен,

Как тебе — змея или паук.

С небес нахмуренных ручей

Меж зданий сыпется и плещет,

Но брызги солнечных лучей

Задели на витринах вещи.

Сквозь ливень засветлел каштан,

И в озаренье струй несметных,

В их блеске солнечный туман

Стал бледным, нежно-семицветным…

Забудь, о человек, дела,

Взгляни, еще не все пропало,

Когда так радуга светла

Средь сатанического бала!

Как хорошо, что я с тобой

И что доволен я судьбой,

И всем доволен, как никто,

Одно лишь плохо, плохо то,

Что слишком жизнь свою люблю

И в то же время тороплю

Куда-то всё вперед, вперед.

За годом год! за годом год!

Мне чудится, что каждый день —

Высокой лестницы ступень,

И я всё выше восхожу

И потому не дорожу

Тем, что сегодня у меня

В прекрасном расписаньи дня.

Мне как-то видеть не дано,

Что лучшее прошло давно,

Что лестница к концу идет —

За годом год, за годом год…

Сияй, сияй глубокий вечер. Запах

Сырой земли, сырой листвы и неба

В твоих косматых и пушистых лапах

Подобен запаху ржаного хлеба.

А то, что ты сияешь без светила,

Своими средствами, подобно тоже —

Пустой душе, где, потемнев, остыло

То, что на солнце было в ней похоже.

Никто не пел, не говорил стихами,

Все было в той же прозе, как всегда,

А высоко над старыми домами

Мерцала нежно первая звезда.

Темнело небо. В сумрачных просторах

Ночь заполняла мраком пустоту,

Но снег белел на крышах и заборах,

Деревья были как весной в цвету.

Синели тени веток на сугробах,

Мерцали звезды, отражаясь в них…

Здесь на земле лишь мертвому у гроба

Псаломщики еще читают стих.

Сверчок на небеса попал.

Жалея землю цверенчит:

— Прыжок я плохо рассчитал

И сам созвездием горит.

На землю льется лунный свет,

Со светом вместе дивный звон.

Выходит в сад седой поэт,

Сверчка не может видеть он.

В пустыне лунной никого,

Не слыша шелеста кругом,

Он чувствует, что у него —

Глаза завязаны платком.

Он руки вытянул вперед,

За каждым шорохом следит,

То подойдет, то отойдет,

Прислушается, постоит.

Похожа явь на страшный сон:

Все кажется ему, что тот,

Кого сейчас поймает он,

Повязку с глаз его сорвет.

О, если б знал поэт седой,

Что только маленький сверчок,

Простой сверчок, никто иной,

С его лица сорвет платок.

Взмахнул рукой — рука сломалась.

Ступил ногой — нога долой —

И голова моя сорвалась,

Но думаю я головой:

«О, бедные мои пружины,

О, бедные мои винты!»

На невеселые картины —

Хозяин смотрит с высоты.

Он к неизбежному распаду —

Ума не может приложить».

Меня обуревает радость —

Не нужно жизнью дорожить!

Я вижу новыми глазами,

Как в незапамятной дали,

За белоснежными веками —

Святая рать лежит в пыли,

Богатыри в чудесных шлемах,

Я слышу пение стрелы…

И молнии вокруг эдема,

И молнии вокруг земли!

Твоей ли жертве избежать петли,

Твоих ударов и твоих гонений?

Но слово в строчке виновато ли,

Что на него упало ударенье?

Не виновато!.. Так судьба людей

Всегда считалась только с ритмом вечным,

И тем она и выше, и светлей,

Чем кажется на вид бесчеловечней.

Титанические мечты,

Жюльверновские химеры.

Обезумевшие киты

Выбросились на берег.

Да и виновник сам

Отравы своей боится,

И, подобно китам,

В иные миры стремится.

Уже полетел пророк

Подыскивать место людям.

Явно подходит срок

Выбрасываться отсюда.

Говорится — «побежденным горе»,

Но поется — «горе не беда».

У меня есть родина, которой

У других не будет никогда.

Только я за темными горами,

Вдалеке от родины своей

Научился говорить стихами,

И влюбленно думаю о ней,

Все, что было скверным забываю.

Так по райским пущам и садам,

Изгнанные первыми из рая,

Тосковали Ева и Адам.

Поникшие листья обломанной ветки,

Любимое солнце не даст вам награды.

Что было недавно живительным светом,

То стало смертельно-губительным ядом.

Вы были вершиной, теперь шелестите

Не золотом осени — зеленью черной…

Но дерево ваше шумит, посмотрите,

Новой вершиной от старого корня.

На небольшом лотке у бабы

Застыли в мертвых позах крабы

Нет солнца, моря, нет песка,

Как видно, крабы околели.

Толпятся люди у форели,

Замерзла баба у лотка.

Но к счастью бабы — так бывает;

Базарных толп торговый гам

Приблизился, напоминая

Шум волн бегущих к берегам.

И полуоживая, крабы

Зашевелились на лотке,

И покупательница к бабе

Подходит с сумочкой в руке.

Лучи опустили свои молодые ресницы,

Сквозь листья густые, на спелый овес при дороге.

И дремлет природа. Ей, может быть, иначе снится

Все то, что и мне начинает казаться в итоге.

Я, может быть, сон для деревьев неясный и зыбкий.

И кажется им, что от этого сна не проснуться.

И каждая ветка качается в солнечной зыбке

И силится к сну своему наяву прикоснуться.

В просторе ангелы стоят.

Мне между ними стать велят.

За рядом ряд, за рядом ряд,

Все в голубом снегу.

За взглядом, — взгляд, за взглядом — взгляд —

Я в огненном кругу.

Нежнейший луч, из всех лучей — веселый луч зари.

И даль за молнией видна,

И солнце не горит —

Горит, горит голубизна.

И плещет вихрь и бьется ночь, и мрак течет рекой,

И прах над клеткой старых мест —

Метелью ходит. Первый зной,

И первый свет, и первый крест

Ласкает первого коня, под голубым богатырем,

И изумрудные глаза у белоснежного коня — грозят из туч.

И зеленеет снежный меч. Слепой идет с поводырем,

И пахарь давних лет —

Идет за сивкой и сохой. Притянут луч —

К стогам, к березам и согрет

Распаханной земли откос.

Дымится паром борозда, по ней грачи бегут.

И в тихой нежности берез

Заросший блещет пруд.

И вновь повергнут блеск в ничью… Зачем он звал?

Зачем в ничтожестве держал? зачем ласкал?

И обещаньем слух поил:

Дать силу крыл, для светлых сил?

Людьми немало вещих снов забылось.

Но иногда случалось даже мне

Почувствовать, что жизнью повторилось

То, что я видел некогда во сне.

Я не скажу, чтоб это было что-то

Большое, важное — скорее пустяки:

Увижу вдруг, как улыбнется кто-то,

Поправит волосы, или очки.

И с этого момента вспоминая

Свой давний сон, я знаю наперед,

Что сновиденью точно подражая,

Допустим, с полки книга упадет,

Мой собеседник чаем поперхнется,

Автомобильный загудит гудок —

И снова с повседневностью сольется

Пророчества неясный ветерок.

У берега в молчаньи музыкальном

Спадают ветки в солнечном тепле.

Трепещут и колышутся печально,

И отражаются в речном стекле.

Лучи скользят, сквозь трепет неустанный,

В холодную прозрачную волну.

И падает зеленый лист нежданно,

И тень его плывет за ним, по дну.

Мы впереди искали наслаждений,

Искали славы, счастья и наград,

И вдруг остановились в умиленьи

Пред тем, что было двести лет назад,

Пространство между двух окошек

Закрылось. Тронулся вагон…

Глядит девица в макинтоше

На отступающий перрон.

А за окном, не отставая,

Между вагоном и стеной

Летит такая же вторая.

Прозрачная. В туннель сырой

Влетела и не зацепилась

За выступы, за провода.

Душа! Не ты ли отделилась

В тот невозможный миг, когда

Подземного туннеля грохот

И стук колес, и стекол звон,

Как некий сатанинский хохот,

Наполнил мчащийся вагон?

Но вот, проехав два пролета,

На станции «Reuilly-Diderot»,

Скрывая легкую зевоту,

Она выходит из метро.

Херсонский ворон пролетал,

В рассветных сумерках заречных,

Я где-то, кажется, читал:

«Любовь, как ворон, долговечна».

И верно, до сих пор живет

Заря осенняя, степная,

И чайки утренний полет,

И цепь курганов голубая

В моей душе. Туман речной,

Теплея, делается розов.

Вся в изморози, под горой,

Дымится размерзаясь озимь.

Дымятся на меже дубки.

Идет мой конь широкой рысью,

Как бы тумана завитки —

Бегут борзые следом лисьим.

И солнце пригревает вновь.

И снова мне его сиянье,

Как долговечная любовь —

В часы последние свиданья.

Жизнь земную создал Бог.

Диавол жизнь творить не мог.

Бога он возненавидел —

И сказал: «Ну что ж увидим,

Если жизнь творить не мне,

Будем все же наравне!

Я придумаю в отместку,

Затмевая Бога блеском,

Мир не хуже, чем живой,

Мир технический, второй».

Сатане и карты в руки!

Он открыл глаза науке,

Начал людям помогать —

Рай научный создавать.

Божий мир нерукотворный

Для заводов стал уборной,

И уже почти исчез —

В грозном грохоте чудес.

И поверили народы —

Техника залог свободы.

Да не выйдет ни хрена

Просчитался сатана!

О, нет! Не отсохнет рука человека —

Он лошадь свободно зарежет на мясо.

За службу и дружбу, от века до века —

Он месть приготовил последнего часа.

Об этом молчит человеческий гений,

Молчит, как слепая, глухая бездарность —

Берет на себя он из всех преступлений:

Самое страшное — неблагодарность.

При лунном сияньи — дымятся леса,

Чудовищем кажется каждый пень.

На светлой поляне копны овса,

Под каждым снопом непроглядна тень.

И теплые волны кругом идут,

Деревья глядят в заколдованный пруд.

Ты облаком стала, я облаком был

При ненаглядной зеленой луне:

Мне счастье и музыку лес дарил,

Перстень тебе, в голубой тишине.

Когда-нибудь рыбы твой перстень найдут

И темные волны кругами пойдут.

Покоя нет. Покой бывает только,

Когда теряется последний свет,

Когда вся жизнь потеряна настолько,

Что ни одной надежды больше нет.

Так медленно засасывает тина,

Разбитый бурей, остов корабля

И кажется шипением змеиным

Пропитан воздух, небо и земля.

Взбегают волны на ступени лестниц,

Судьба в зеленом покрывале спит:

Ее одежда бархатная плесень,

А тело отшлифованный гранит…

И вот, она уже за облаками

Качает белокурой головой,

И обнимает тонкими руками

Весь океан и целый шар земной.

Кан-ле-Бокка — цветы и пальмы.

Стальное море и закат.

Я посетил сей берег дальний,

Который так любил мой брат.

Он умер там… И этот город,

Весь утопающий в цветах,

Впервые видел я сквозь горе,

Сквозь слезы на похоронах.

Безоблачное небо розовело,

И, уходя, ночная тишина

Так хорошо о бесконечном пела,

И песня эта так была слышна,

Что солнышко на розовой меже

Приоткрывалось медленно во сне…

«Поэты это те, кто жил уже» —

Звучало эхо памяти во мне.

Много было генералов старых,

Все они о прошлом вспоминали

И на полуслове мемуаров,

Не закончив боя, умирали.

Опустели штабы и квартиры,

Замолчал о правде голос смелых.

Выйдут внуки красных командиров

И допишут мемуары белых.

И не сверхъестественно, пожалуй,

Если светоч в черной тьме зажженный

Самым честным русским генералом —

Вспыхнет светом правды озаренный.

Ах, наконец-то я увидел,

Что этот я совсем не то!

Творец, конечно, не предвидел

Такого чучела в пальто,

В полуботинках, в мягкой шляпе

С петлей на шее — хомутом.

Сапожник да портной натяпал,

А я то, собственно, при чем?

Мне просто стыдно и обидно

За этот непристойный вид.

Но делать нечего, как видно,

Все это черта веселит.

Еще не выдумали рожек,

Но черти слышится поют:

«Копытца — выкроет сапожник,

Портные — хвостики пришьют».

Это было — где-то

Далеко от Сены:

Солнце пахло — летом,

Ветерок — сиренью.

Было на параде,

Под апрельским небом,

В Елизаветграде,

На плацу учебном:

Светлых шашек гребень,

Лошади, знамена:

Слушали молебен —

Оба эскадрона —

О христолюбивом

Воинстве имперском,

И святым порывом —

Отзывалось сердце.

Грянула музыка…

С нею юнкера

Во имя — Великой —

Грянули — ура!

Отзвучали гимны,

Отзвенел парад —

И не стало имени:

Елизаветград.

На песке — сердечки —

Конские следы…

И уходят в вечность

Конные ряды.

Ясно и дождливо

Будет — как всегда,

А христолюбивых

Воинств — никогда!

Здесь трубы сигнальной,

Не воскреснет глас,

Но вострубит — Ангел

И настанет — Час.

Конница воскреснет —

Чтоб занять места

Доблести и чести —

В воинствах Христа.

Переступят грани:

Звезд и тьмы времен —

Вихревые ткани —

Ратей и знамен.

Засияет небо,

Как сплошной огонь,

И на горный гребень

Ступит белый конь.

И весенний всадник

Будет как гроза.

И земному аду

Не поднять глаза.

Саранча стальная

Скроет небосвод,

Но металл растает,

Как весною — лёд.

Есть миг, когда одних ресниц длиной

Я отделен от жизни не земной.

И два начала в розовом огне —

Тогда соединяются во мне.

Так солнечным сияньем поздний сон —

Сквозь сомкнутые веки озарен.

Так новыми стихами дальний звон —

Почти помимо слов запечатлен.

Свое спасая зренье,

От славы не земной —

Я в ужасе священном —

Закрыл глаза рукой.

Меня овеял ветер —

Молниевидных крыл,

Перед нездешним светом

Я зренье — сохранил.

Телесным содроганьем

И трусостью греша —

Высокому призванью —

Ответила душа.

Лишь через руку эту,

Запечатлен в душе —

Мгновенный отблеск света,

Как снимок на клише.

Сравнительно со мной — все пустяки,

И то, что я пишу, и то, что еду,

И то, что дотащил свои мешки,

И то, что кто-то празднует победу.

И смерть моя, в сравнении с другой,

И как-то невозможнее и хуже,

И больше всех страдаю я душой.

И не сравним с другим мой тайный ужас,

Но если б мне судьбу решать пришлось

И между нами выбирать двоими —

Во мне бы сразу мужество нашлось

Перед твоим свое поставить имя.

Затишье было — жаркий день пылал.

Среди сожженных трав еще зеленый,

Молчаньем долгим неба утомленный,

Покрытый пылью тополь увядал.

Но вот далекий гром загрохотал

И тучи потянулись в синеве.

Надежду ширя, тополь встрепенулся,

Но дождь короткий прошумел в листве,

Его корней глубоких не коснулся.

Какое утро! Небо цвета воска

Как бы скончалось от тяжелых ран.

Читатели толпятся у киоска,

Ждут новостей из небывалых стран.

Газетчице ручьем текут монеты,

Мне кажется, она почти поет:

«Помимо вдохновения поэтов,

Приходят вести неземных высот».

Любители прощаются со смехом:

«Всего хорошего до лунных встреч».

Я тоже рад огромному успеху:

Свалилась тяжесть с неуемных плеч.

Мир сделался необычайно плоским,

Как побежденной армии солдат —

Стою, смотрю на небо цвета воска…

Ах да, мне нужно покупать салат.

Как, скажем, дома переделка,

Как мойка окон и полов,

Так независимая грелка —

Мою разогревает кровь,

Я, словно вплавь, в себя бросаюсь,

И шумных брызг взлетает град,

С чудесной влагой расставаясь,

Я попадаю в белый сад,

Где блещет золотом кумирни

Xранительница вещих снов,

Там музыка и голос лирный,

Еще не воплощенных слов.

И распадаются завесы,

Возможные и даже те, —

Где солнце древнее Зевеса

Горит на огненном кресте.

И учащается дыханье

При взлете, как бы, на скалу,

И падает мое сознание

В светящуюся точкой мглу.

Во всем пространстве только эта —

Горит неверным огоньком.

За темной далью капля света,

Напоминая о земном.

И в ужасе, усильем воли,

Что б не перешагнуть черты,

Я падаю назад в неволю,

Освобожденный от мечты.

Читатель, друг — не осуди!

Я запах псятины вдыхаю,

И с наслаждением к груди

Свою собаку прижимаю.

Не одинаков человек,

Нет равенства у человека,

Одни опережают век,

Другие отстают от века.

Что ж, я, конечно, отстаю —

Люблю стихи, люблю природу,

И умников не признаю

И не хочу служить народу!

Такой безотчетной печали,

Дивного происхожденья,

Наши глаза не читали

От самого грехопаденья.

Чувствуется, из рая,

Лошадь ушла невинной,

Из верности сопровождая

Тех, кого Бог покинул.

Здесь орешник

И река,

И черешни

В облаках.

Запах вешний

Из леска.

Было рано.

Стало поздно.

Сквозь туманы

Вышли звезды.

Вот меня коснулся ветер,

Словно рук твоих прохлада.

И замолк весенний вечер

В шелесте дремотном сада.

Глядит луна

Через дорогу.

Мне вера не дана.

Не верю в Бога.

Не верю, но хочу

До ужаса, до стона —

Чтоб прав был тот,

Кто набожно свечу

Перед иконой

Жжет…

Когда забыв обычные дела,

Необычайным пробую заняться,

Обычное выходит из угла

И начинает с необычным драться.

Оно во всем, оно везде кругом:

То жарит перья, то котлеты рубит,

То над моим склоняется столом,

Вздыхать, и кашлять, и сморкаться любит.

Оно забилось в лампу, в кошелек,

В напильник, в книжку, отразилось в крапе,

Вошло в машинку музыки, в замок,

Летит ключом, сковородой из шляпы,

Гремит, звенит, грохочет, мирно спит,

Через окно летит фабричным дымом,

В затылок дышит, за спиной стоит —

С лицом, похожим на коровье вымя.

Ты окружен, ты чувствуешь душой,

Что отдаешь позицию без боя

И тянется повсюду за тобой —

Во всех вещах — вмешательство чужое!

И так тебя преследует оно,

Так дразнит и терзает видом бренным,

Что делается (и сказать смешно)

Само собою необыкновенным.

Я вижу танцы, музыки не слышу,

Стою на улице, на тротуаре.

Руками машут и ногами пишут

В безмолвии танцующие пары.

И я свое выдумываю пенье,

Ритм подходящий танцу сочиняю,

И в этом вижу олицетворенье

Того, что сам едва ли понимаю.

Своим сияющим теплом:

Сияло солнце и сияло

И землю обошло кругом,

И тихо за холмы упало.

Исчезло солнце за холмом,

Чем больше сумерки темнеют,

Тем ярче — памятью о нем —

Цветы у яблонь розовеют.

Когда я вижу утренний восток,

Всю медленность и торжество рассвета,

За каплей капля, за глотком глоток,

Моя душа огнем тоски согрета.

Но не тоска! Пространство душу пьет.

И жизнь моя мне кажется случайной,

И ранит, как тяжелое копье,

Существованья пустота и тайна.

Безнадежность — это совершенство,

Безнадежность — полное блаженство,

Безнадежность — это без побед

В пораженьях уцелевший свет.

Полная земная благодать —

Ничего не помнить, не желать.

Тень не спасает и не губит.

Спасает, жжет и губит свет.

И сердце тех сильнее любит,

Кого на свете больше нет.

Ребеночек, как говорится, — крошка,

Невинные улыбочки, слова.

Вот он бежит на слабых, жирных ножках.

Качается большая голова.

Вокруг костра детей толпа собралась,

Как очарованная в полусне,

И нежно и невинно улыбалась

Пока котенок корчился в огне.

За бороздою борозду

Проводит пахарь одинокий,

И на вечернюю звезду

Глядит из борозды глубокой.

И там на маленькой звезде,

Что светит, чуть заметной точкой,

Идет по черной борозде —

Такой же пахарь-одиночка.

Устроено на свете так давно,

Что может каждый чем-то утешаться.

Для утешенья всякому дано

Желать чего-то, ждать и не дождаться.

Боятся смерти только старики:

Они привыкли жить на этом свете,

Питаться, сплетничать, носить очки

И прятаться от смерти за газетой.

Мне жаль, что я не умер в двадцать лет,

Еще привычки скверной не имея,

Еще не зная, что прекрасный свет —

Жестокая и страшная затея.

Приходит к мертвым деревцам весна —

Все воскресает, расцветает, дышит.

Поэзия не может жить одна:

Ей нужен человек, который пишет.

Цветок, конечно, создан веселей —

Он совершенней по своей структуре.

Поэзия не может, без людей,

Сойти на землю — прямо из лазури.

Куда ни ступит человек,

Где ни появится спросонья —

В озера, в воды чистых рек

Течет фабричное зловонье.

Всё рубит, пилит, косит, жжет,

Всё травит дымом, газом, чадом.

И смрад, и грязь, и смерть несет

Всепобеждающее стадо.

Но вместе с тем само оно

В воротничках, в рубахах чистых.

Вот баба вымыла окно,

Паркетный пол суконкой чистит.

На подоконничках цветы,

Безжизненны, не благовонны.

В домах собачки и коты:

Клочки природы угнетенной.

Есть к этим маленьким зверькам,

К цветочкам, к рыбкам тяготенье:

Убийцу тянет к тем местам,

Где совершилось преступленье.

Мой брат серьезно уверял,

Что будто у себя в Савое

Однажды видел и слыхал,

Как словно существо живое —

Перед рассветом в тишине,

Когда созвездия бледнели,

Уснули горы, и во сне

Дышали ровно и храпели.

Смотрю и обхожу кругом —

Покинутый навеки, дом.

Сквозь пол осина проросла,

Куски оконного стекла

На стены зайчиков пускают,

И на развалинах сарая

Уже растет бурьян густой —

Цветок раскрылся голубой.

С каким воинственным напором

За полусломанным забором,

Сияя древней красотой,

Являться начал мир иной.

О как, в отсутствии людей,

Все стало чище и светлей.

Ни солнца праздничный восход,

Ни счастье, ни землетрясенье,

Меня ничто не отвлечет —

В минуты ясного смиренья.

Так минеральная вода

Сама собой течет из рытвин.

Такое сходство есть, когда

Во мне рождается молитва.

К чему и для чего она?

Я никогда не понимаю,

И сладостного полусна

Пустым вопросом не смущаю.

В разлитом зарей огне

Дымился вулкан Везувий.

Ворон принес жене —

Свежую рыбку в клюве.

Просыпались в гнезде птенцы,

Жена раздавала рыбку.

Ворон, как все отцы —

Смотрел на это с улыбкой.

Он клюв поточил о сук,

Лапкой чесал за ушком.

В безмолвии леса — вдруг

Закуковала кукушка.

Это ее птенцы —

Подрастали в гнезде вороньем.

Ворон, как все отцы —

Думал о постороннем.

Кто пишет белые картины

Тот встретил творчества предел.

Я в парикмахерской седины

Оставил и помолодел.

И, принимаясь за работу,

Не вижу больше белизны,

А вижу только позолоту

Непроницаемой стены.

Жаворонок, начиная песню,

Крылышками раздвигал траву,

И взлетал, взлетал почти отвесно

С этой песней прямо в синеву.

Трепеща на месте в выси горней,

Чуть заметной делался звездой,

И оттуда крохотное горло

Выводило трели над землей.

Допевая, первый опускался,

Поднимался от земли второй,

Что б заветный ритм не нарушался —

Связи между небом и землей.

И над урожайными полями

Существа безгрешные могли

Звонкими своими голосами

Возносить молитвы от земли.

Но вчера я, выйдя в поле, слушал —

Жаворонка нет ни одного.

Даже этот жертвенник разрушен,

На земле и в небесах мертво.

Волшебно озаряя дом,

Мгновенно ослепляя взгляд,

Свой бело — огненный излом

На тучах молнии чертят.

Вся комната озарена,

Сдвигаются предметы с мест,

И тень от крестовин окна

На пепельный похожа крест.

Сиянье в комнате дрожит,

Так словно ищет форм земных,

И уступая тьме бежит,

Не в силах воплотиться в них.

И слышу я протяжный гром,

Он землю ропотом потряс —

Как бы досадуя о том,

Что свет в бессилии погас.

Пока поймет рассудок,

Что проблеск мысли был

На самой грани чуда —

Его и след простыл.

К неведомому падки

Мы подходить умом,

Но не решить загадки

В которой мы живем.

Глупец иль гений пишет —

Я вижу между строк —

Тот ниже, этот выше,

А, все же — потолок.

Отравой улица дымит,

Арабы тротуар копают,

Лом механический стучит

Да так, что уши разрывает!

А через шаг мотоциклист

Меня окатывает треском…

Все это вместе — скрежет, свист

И дым, причиной служат веской

Тому, что диавол очень рад —

Дразнить меня моим бессильем.

Я потому, по виду, свят,

Что не могу расправить крылья.

«Вон в ту рощу мы с Сережей —

После завтрака пошли,

Видим в куст забрался ежик,

Мы его в костре сожгли».

Мама сына побранила,

Даже шлепнула слегка,

Но тот час же предложила:

«Выпей, детка, молочка».

В древней Греции милейший —

Мальчик птицу ослепил. —

Малолетку суд стрейшин

К смертной казни присудил.

Беда случилась — не заметил я,

Как жизнь прошла в туманах лихолетья.

Я дожил до сегодняшнего дня —

Не зная, сколько проживу на свете.

Но иногда — из прежней жизни сон —

Чудесной силой мне передается

И пропадает — не запечатлен,

Одна тоска на сердце остается.

Есть образы зеркальной немоты —

И перед ними мой язык немеет.

Куда уйдет движенье красоты,

Которое последний сон развеет?

Когда писать стихи — нет мочи,

Отчаянье в моей душе —

Большие, огненные очи

Выводит на своем клише.

Дымятся белые озера,

Губительный, забытый мир,

Выходит из немого взора —

Сквозь поэтический мундир.

И Заозерьем, и Заречьем,

И белыми штрихами гор

Встает сияющая вечность,

И бесконечность, и простор.

И тысячи знамен, и ветер —

Колеблет их во сне моем —

Трепещущим зеркально светом

Похожим на горящий ром.

Как хорошо и, как красиво,

Как бережно рисует страсть —

То восхитительное диво,

Что без меня должно пропасть.

Перебойный шелест листьев

Здесь в лесу дремуче — темном —

Это только отблеск мысли

Беспредельной, неуемной.

На муравейник — как-то я

Нечаянно поставил ногу.

Кусают муравьи меня —

Хотя, для них, я равен богу.

Что будет там? Да ничего —

Ни близких сердцу, ни России,

Ни твоего, ни моего

Вот так же, как в анестезии.

Открытий, в наше время, много

Астрономически — больших,

Но если бы открыли Бога

То было б лучшее из них.

У кого в глазу бревно —

Жить тому не мудрено.

Все машины в доме есть

И в машину можно сесть.

А с соломинкой в глазу

Можно сесть на стрекозу

Всюду лилии, камыш —

Ты на стрекозе летишь,

И трепещут над водой

Крылья радужной слюдой,

Их четыре, а не два,

Остальное — трынь — трава.

Среди незыблемых структур

В глазах закрытых — сновиденья,

Мечтанья, думы, перекур —

Зачатие стихотворенья.

Но сколько б не трудился он,

Поэт умелый и прилежный,

Стих никогда не завершен,

Поправки будут неизбежны.

Не зная что, не зная кто,

Мешает быть стихотворенью,

Он перечеркивает то,

Что приближалось к завершенью.

Потом, не там поставив знак

И, заменив слова другими,

Он, высоко подняв кулак,

Грозится демонам незримым.

Ты наконец мне позволяешь

В запретный океан входить,

И волны ласково вздымаешь,

Чтоб к берегам скорей доплыть.

Но выходя из волн на ветер,

Мы ежимся в холодной мгле…

Мир пуговиц, шнурков и петель

Пристегивает нас к земле.

И мы уже почти подобны,

И подражаем невзначай —

Той паре, что в тоске утробной,

Когда-то покидала рай.

Труды дневные утомили

Меня ненужной суетой,

Усталость ночью заменили —

Блаженство, счастье и покой.

В сравнении с теплом постели,

С биеньем сердца моего —

Казалось, все дневные цели

Не стоят ровно ничего,

Казалось, лучше быть не может,

Чем эта ночь, луна в окне…

Как это чувство непохоже

На смерть, живущую во мне.

Вот опять победоносно, в славе —

Мир земной вознесся до планет,

Только потому, что Бога нет?

Это думать, это думать вправе

Я и ты и миллионы нас.

Опровергнут Бог в четвертый раз.

До зари проснулись птицы —

Зачирикали, запели.

Вот у них бы научиться —

Знать, что нет у жизни цели!

Скупо выдается радость,

Письма редко получаем,

Быть за каменной оградой

Постепенно привыкаем.

На той же почве, в тот же год

Красивей создает природа —

Не те цветы, в которых мед,

А те, которые без меда.

На розу не садится шмель,

И пчелы в ней не копошатся.

У роз единственная цель —

Твореньем рая красоваться.

Паскудных, нецензурных слов

Нельзя произносить публично.

Автомобиль, среди стихов,

Есть словом самым неприличным.

Как только на него наткнусь —

В любой строке стихотворенья —

Мгновенно, сплюнув, отвернусь,

С непобедимым отвращеньем.

И знаю, что за это Бог

Мне многие грехи прощает.

Перед царем земных дорог

Лишь чернь макушки обнажает.

Вот как для бега — расстоянье,

Или для света — темнота,

Или для голоса — молчанье,

Для удивленья — красота,

Так точно мне необходимо

Присутствие твое во имя

Победы над печалью жизни —

Без славы, веры и отчизны.

Мне угрожал арест ночной,

Во тьме, спустив на окнах шторы,

Я подозрительно любой

Выслушивал за дверью шорох.

Мой слух внезапно стук потряс —

Тяжелый, громкий и упорный —

Не отводя от двери глаз,

Я, вывихнутый страхом черным,

Из прежней сущности вещей,

Сквозь дверь дубовую, сплошную,

Увидел, кто стоял за ней,

Как сквозь прозрачность ледяную.

Потусторонняя волна

Меня коснулась на мгновенье —

Душа была пробуждена

К сверхчеловеческому зренью…

И вот я открываю дверь

Перед старинным другом дома,

Он тоже, загнанный, как зверь,

Искал приюта у знакомых.

Духи сна меня в собаку

Превратили на минутку,

Сразу бросился в атаку

И плыву за дикой уткой,

Чувствуя утиный запах,

Я хвостом в воде виляю

И гребу в четыре лапы,

Хочется, но я не лаю.

Всю свою собачью чуткость

Напрягаю до предела,

Перед самым носом утка,

Хлопнув крыльями взлетела.

Тут я взвыл! Досадно стало…

Приоткрыл спросонья веки —

Небо стало одеялом,

А собака — человеком.

Сквозь щели ставень ранний свет пробился,

Все остальное плавало во мгле,

Так я из тьмы впервые пробудился

В заветной точке мира на земле.

В заветный час младенческое ложе

Луч солнечный слегка позолотил,

Родным теплом моей касаясь кожи —

Он плоть мою с душой соединил.

С тех пор, я начинаю смутно помнить

Мою, тогда молоденькую, мать,

Тенистый сад, и очертанья дома

И летних дней степную благодать.

Не стоило так долго строить

Свой прогрессирующий путь,

Чтоб бессердечьем и разбоем

Все достиженья зачеркнуть.

Когда машина грузовая

На бойню мчится с лошадьми,

Я ненавижу, проклинаю

Все то, что создано людьми.

Мы вместе сеяли, пахали,

Тысячелетия дружны,

Родные земли защищали

И праздновали те же дни.

И вот теперь, когда моторов

Победный раздается гром,

Без слез и лишних разговоров

Мы друга смерти предаем.

Неукротимый разоритель

Нерукотворный красоты,

Ведь даже лучший твой учитель

Стал жертвой общей слепоты.

Так проникая в дальний свет,

Который памятью зовется —

Я вижу полудетский след

На черноземе у колодца.

Растет все так же старый вяз,

Под ним в луче, роятся мошки

И бабочка вкололась в грязь,

Как в бархатное платье брошка.

И так же свеж степной овраг,

И так же темно-сине небо.

Я сделал там последний шаг —

И больше никогда там не был…

Когда в бетонных городах,

Жить человечество привыкнет,

Так пусть же — хоть в моих стихах,

Тень от незримого возникнет.

Утром иней серебристый

Превращается в росу.

Слышно, как на снег зернистый

Капли падают в лесу.

Солнца зной и запах снега

Составляют аромат,

Сердце наполняют негой

Всех, кто дню такому рад.

И глаза от света щуря,

Чтоб владенья осмотреть —

Из берлоги вылез бурый

Старожил лесов — медведь.

Ветер вешний, ветер свежий,

Капель шум в глуши лесной,

Постепенно след медвежий

Наполняется водой.

Мне тайна знаки подает,

То темнотой, то светом машет,

В стекле вагонном промелькнет,

В домашнем зеркале пропляшет,

Возникнет в зрительной мечте,

Прозрачная — легчайшим дымом,

И я на деловом листе

Ловлю заказ неуловимый,

Пишу и под моей рукой

Огни… оранжевые флаги…

Очнусь — и вижу пред собой

Свой профиль на листе бумаги.

Виды гор у памяти в альбоме —

Место непреложное нашли,

Я же уподобился святому —

Помыслы бежали от земли

Далеко… но тяжкую бескрылость

Я на каждом чувствовал шагу

От того, что несмотря на близость —

Слить себя с природой не могу.

Зоркий ястреб круг полета чертит

Над ущельем темным и глухим.

Может быть, я только после смерти

Для природы сделаюсь своим?

Деды, прадеды в мундирах, —

И погонах.

Мой отец был командиром

Эскадрона.

Зная формы полковые —

В раннем детстве

Я хотел служить России —

По наследству,

Но Россия изменила

Даже имя.

Все, что было сердцу мило,

Стало дымом.

Мне пришлось в дороге дальней

Научиться,

Проводить свой век печальный

За границей.

Здесь ненужное востоку

Пригодится,

Вижу русскую сороку

На границе.

Вот она гостей пророчит

Как сибилла,

Хвост на запад, между прочим,

Устремила.

Но слегка ошиблась птица

Гостем будут —

Лишь стихи из-за границы

А не люди!

Мне кажется — вполне логично

И, главное — демократично,

И, правильно — со всех сторон,

Среди краснеющих знамен,

Поставить славный и бодрящий,

Большой, хвостатый монумент:

Его заслуживает пращур —

Тем более, что есть процент

Довольно сильный атавизма

В наружности иных людей.

Среди адептов коммунизма

Он как-то ярче и видней.

Там памятник, какая прелесть!

А здесь — семейная судьба:

У человека та же челюсть

И та же верхняя губа.

Да и в названии ученья —

Мычание: три буквы «мму».

Взглянув на памятник с почтеньем,

Увидит каждый почему.

Москва. Москва. Я не люблю Москвы!

Там мавзолей живым народом правит.

Мы — оптимисты, кажется, правы,

Сказав, что время от беды избавит.

Но навсегда останется в Москве

Позорный след торжественной гробницы,

Так остаются пятна на траве,

Когда моча на солнце испарится.

«Чем дальше в лес, тем больше дров» —

Пословица пересоздалась —

Чем меньше на земле лесов —

Тем меньше людям жить осталось.

Степной полуночи величье

Сыч долгим криком нарушал.

Беду зловещий голос птичий

И накликал, и предвещал.

Толпа уродливых видений,

Казалось, окружала дом,

И веяло от каждой тени

Потусторонним холодком.

В наш век нет места суеверью,

Но вспоминая отчий кров,

Я вижу, в сумерках, за дверью —

Дым пороха, огонь и кровь…

Теперь я знаю; сыч тревожил

Недаром наш ночной покой.

На крик сыча почти похожи

Стихи, написанные мной.

Над Сеной заискрились окна —

Там солнечный пожар горит.

А ниже сумерек волокна,

Ряды каштанов и гранит.

Река зеркально отражает —

Деревья, золото огней,

Большая баржа проплывает,

Ломая отраженья в ней.

Мне кажется мосты и зданья

Изваяны из облаков

Живут туманным ожиданьем

И эхом прожитых веков.

Мост Миротворца, словно в латы

Закован золотом лучей,

Он тонет сумраком объятый,

Как след империи моей.

Поэт не главный, но хороший,

На голубые сапоги

Сменил зеленые галоши

Во время, кажется, пурги.

И это было так похоже

На странную судьбу телка!

Корову выдоил прохожий

И не оставил молока.

Приходит к матери теленок,

Сосцы напрасно теребит,

И сразу видит постреленок,

Что всеми, начисто, забыт.

И в звезды улетел сиротка,

Оттуда в телескоп большой,

Узнал бродягу по походке —

И окатил его водой.

Когда все постепенно сбылось,

И утвердилось на века —

Вот тут и сказка появилась

Про белоснежного бычка.

Рассказывают старожилы —

Как, по земле скучая он,

Сказать с светила на светило —

И днем и ночью обречен.

Ему на землю не спуститься,

Дорога слишком далека.

Вот почему и сказка длится —

Про белоснежного бычка.

Еще в Булони не исчезли

России верные сыны.

Встречаясь, о своих болезнях

Они рассказывать должны.

Кого и как похоронили,

Кто в старческий укрылся дом,

Кого в больнице навестили

И пошатнулся кто умом.

А я, я связан с ипподромом

На воздухе, средь лошадей

Я чувствуй себя — как дома —

В далекой юности моей.

Сквозь бледно-розовый туман,

Широким полем, без дороги,

Навстречу мне идет Иван,

И смотрит отчужденно, строго.

Я помню, мне недавно он

Зайчонка продал за полтинник,

Но тот Иван был неучен,

А этот шепчет по латыни,

Тот прежний, помню, был убит,

Во славу взятья Перемышля,

А этот в землю не зарыт,

И у него в кошелке вишни…

А вот и Настя подошла,

Земли ногами не касаясь,

И нож кухонный принесла,

Стоит, всем телом содрогаясь,

И все черней, черней кругом,

В ограде черной, из железа,

Иван сверкающим ножом

Корове горло перерезал,

И начал шкуру обдирать.

Глазами замигала туша

И пробуя на ноги стать,

Взревела, потрясая душу…

Болело сердце. Я дышал

И учащенно и неловко…

Чтобы отвлечься рисовал —

И вышла конская головка.

Болезнь прошла. Рисунок мой

В полубреду, в полутумане —

Мне помощью служил такой,

Как конь живой на поле брани.

О «Постороннем» много проще,

Намного лучше, чем слова —

Расскажет свежий сумрак рощи

И шелестящая листва.

Когда качает ветви ветер,

Листва шумит над головой,

Читатель, вспомни о поэте —

Живет в природе голос мой.

В садике Дроздовки — голосом знакомым,

Горлица воркует на старинный лад.

Это было где-то, это было дома,

Догорал такой же розовый закат.

Ворковала горлица — тем же самым голосом,

Мы домой на ужин по дороге шли,

И лучей закатных золотые полосы

Между тополями на траву легли.

Те лучи погасли, эти так же гаснут —

Между старых яблонь — тоже навсегда.

Вот уже мерцает, но еще не ясно,

В синеве над садом, белая звезда.

Медленны слова любимых песен.

Перед взором грезящим моим —

Образы встают, почти телесно,

Только автор песен невидим.

Жаль, что песен он своих не слышит.

Безразличен к славе вечный сон.

А любовь еще живет и дышит —

В мире, где давно не дышит он.

Навсегда — в долине Дагестана —

День и ночь кремнистый путь блестит,

Свежая еще дымится рана —

И звезда с звездою говорит.

Навсегда — остались жизни силы —

Дышит грудь, хладея, кровь течет.

Вечный дуб склонился над могилой,

Тихий голос о любви поет.

Когда-то римляне и греки —

Любили солнце, быстрый бег —

И не молился человеку —

Спасенья ради человек.

Чудес высоких ожиданье —

Свободной, царственной руке,

Давало право на созданье —

Постройки дома на песке.

Он верил в свой державный голос,

В свой монархический народ.

И верил — «ни единый волос —

Без воли свыше не падет».

Да разве только камни? Воздух,

Вся тварь земная вопиет.

Я вижу небо, вижу звезды,

А землю ржавчина грызет.

«Видите? Чтите ли —

Каков я нонь?

Захлопали зрители

Ладонь в ладонь.

«Видно птицу —

Не бездарен! —

Как девица,

А, ведь парень!»

У милости — гости мы.

Встреча, так встреча —

Уши навостренны,

Подняты плечи.

Молчи галерка —

Чтоб тебе! Чтоб!

Кто там без толка —

Все — хлоп, да хлоп?

А милость — милостиво

Ждет тишины,

Ножкой игривой

Бросает штаны.

Расхристан ворот,

Слегка трепещет

На каблуках у него не шпоры,

Совсем не шпоры, брильянты блещут!

Он тоже жестом —

«Молчи шпана» —

Уж вашей лестью

Я сыт сполна.

Запели трубы,

Разжались губы,

Зубы — это сахар,

В голосе хрипы —

То ли от страха?

То ли от гриппа?

Гогот из пасти,

Из пасти брызги —

То ли от страсти?

То ли от визга?

Патлы — трясом,

В руке рупор —

Воет басом,

Как над трупом.

Сделал — глазки,

Подвывает,

Похоть пляской —

Выражает.

Он вот эдак! Да вот так —

Крутит, как ему хочется!

Все равно ведь — в кабак —

Весь народ волочится.

А под самый конец,

Ради неизбежности,

Голос свой молодец

Подсахарил нежностью.

Пустил ноту дрожащую,

Патлами помотал,

К сердцу, как бы болящему,

Два пальца прижал.

Любите? Чтите ли?

При каждом поклоне —

Готовы зрители

Отбить ладони.

Ушел!.. И почтительный

По рядам шепоток:

«Новый учитель,

Новый пророк».

«Если смерть его отнимет —

Как у нищего суму,

Вся общественность поднимет

Вечный памятник ему!»

«Говорят — вращается —

В левейших кругах —

Там брильянты прощаются

На каблуках?»

«А как же! Портреты

В газете любой —

Женился на этой,

Разошелся — с той»

А светило —

Молодой певец,

Из машины вылез,

И во дворец.

Согласно новому условью

Не Маргариту, а прогресс,

Не Фаусту, а поголовью

За души предлагает бес.

Он говорит — «не бойтесь черта,

Вы можете соединить —

С дарами моего комфорта,

Желанье лоб перекрестить».

Глаз мефистофельских озера —

Уже и в наш забрались дом,

И на экран телевизора

Выходит батюшка с крестом.

Я силюсь передать бумаге

Великий, драгоценный шум —

Как успокаивает ум —

Струящаяся с неба влага!

Какие б ни были в пути —

Заботы, горе, беспокойство,

В природе есть живое свойство —

Все это счастьем превзойти.

Не тем, что вносят деньги, слава,

Но той высокой тишиной,

Когда вселяется покой —

Врачуя душу от отравы.

В кустах смородины

Дрозды свистят,

Кусочек родины

Дроздовский сад.

Цветы сирени

Срезает дед,

А новой смены

Дроздовцам нет.

Где жизнь былая,

Кому цветы?

Где Русь святая?

Кресты…кресты…

Всему на свете

Один ответ:

Развеет ветер

Последний след.

Идущий мимо

Еще прочтет:

«Дроздовка» — имя

Гнилых ворот.

Кофейно-темная вода,

Лягушки смотрят из пруда,

Заквакали сначала три,

Раздув на жабрах пузыри.

Но вот вступает в разговор

Хороший лягушиный хор,

Не выдавая тайн болот,

О чем-то сказочном поет.

Березы в зеркало глядясь,

Лягушек слушают, склонясь,

А над березами луна

В задумчивость погружена.

На крыше аист-часовой

Заснул, объятый тишиной.

Подсолнечник природа

Так создала, что он

С восхода до захода

Весь к солнцу обращен

За дни погоды ясной

Он солнце жадно пил

И постепенно в масло

Сиянье превратил…

Не замечают чуда,

Кто за столом сидит,

А винегрет на блюде

Весь золотом полит!

В приправе винегрета

Не виден мир иной,

Но вот стихи поэта

Лежат перед тобой.

Все жарче, жарче. Я иду.

Свет солнца на вершинах дремлет

В сухом, безрадостном саду,

Деревья поздний сон объемлет.

Им просыпаться нет нужды

Покрыты листья пылью черной

С небес ни капельки воды,

Их будет солнце жечь под корни.

Под ними выжжена трава,

Над ними грозная, сухая

Безоблачная синева,

До непонятности чужая.

Взволнованные птицы бьют

Тревогу всеми голосами

И замирают, словно ждут,

Прислушиваясь… За горами

Как будто дальний гром гремит

Я тоже слышу — неужели?

Но это самолет летит

И белый след по небу стелет.

Бумага терпит всё. В странице

Я сделал прорези для глаз.

И вижу, как в немой столице

Вздымает вихри снежный час…

Бредут вслепую, друг за другом,

В сугробах вязнут их стопы,

Свирепствует ночная вьюга,

А ниже, впереди толпы,

Идет и машет красным флагом,

В венце из белоснежных роз,

Гордясь революцьонным шагом,

Майора Ковалёва нос…

Апостолов, Марии, Спаса,

Все лики списаны с лица.

Среди икон иконостаса

Не видно Господа-Творца.

Лишь высоко, где купол храма

Едва заметно освещен,

Весь окруженный облаками

Седой старик изображен.

Но Тот, Кто в глину душу вдунул

И звездную раскинул сеть,

Природу создал вечно-юной,

Ужели может постареть!

Теперь в одиннадцать часов

Уже довольно жарко,

Не видно в небе облаков,

А вот, в стихах помарки.

Открою и закрою дверь

И время убежало,

И то, что я назвал «теперь»

Уже прошедшим стало.

Пройдет и этот летний день,

Исчезнет, словно не был.

Стихи останутся, как тень

Безоблачного неба…

О, если бы стихи мои

Как летний день сияли

Так, чтобы голуби твои

Из рук зерно клевали.

Дорог не видно в трех шагах,

Снежинки, словно пух порхают

И неожиданно, в глазах,

Свое порханье прекращают.

В лесу дорожки, ветки, пни,

Все новой белизной покрыто

Как бы для новой пачкотни

Страница чистая открыта.

А там, за лесом, широко

Заря вечерняя пылает

И светом розовым легко

Пух на деревьях озаряет.

Кусты, как страусы стоят,

Деревья, словно дым и слезы,

Сосульки звонкие висят

В сединах спутанных мороза.

Лес после дождика спешит

Сушиться солнцем, словно губкой,

А дровосек уже стоит,

Он будет заниматься рубкой.

Противно затрещит мотор,

И приведет пилу в движенье,

И будет видеть стройный бор

Своих товарищей паденье.

Взревет пила и новый пень

Появится с другими рядом,

С печальным шумом целый день

Деревья будут падать, падать…

С такой работой сотни пил

Управиться могли б едва ли,

Теперь одной хватает сил —

И к вечеру весь лес повален.

Ум, ограниченный в длину,

Воспримет это с восхищеньем,

Ручные пилы в старину

Давали время пополненью.

Деревья бодро зашумели,

Как призраки теперь они,

Во тьме внезапно просветлели,

Бледнее стали простыни.

Есть нечто родственное счастью

Во влажном запахе земли,

И я у запаха во власти,

Беру из дождевой пыли

Всю свежесть воздуха и чую

Прикосновение лица —

К истокам жизни.

И целую Одежду моего Творца.

Сидит неведомая личность,

На белом камне, ждет звезды,

И отражается частично

В вечернем зеркале воды.

Звезду увидев, с камня встанет

Печально, тяжело вздохнет,

Перчатки на руки натянет,

Бесшумно в темноту уйдет.

Займет пустое место воздух,

И будет отражать вода,

Пустынный берег, небо, звезды,

Как отражала их всегда.

А впрочем, может сохранится

В глубинах грустный силуэт,

Чтоб в волнах снова отразиться,

Когда придет сюда поэт…

Лучи сквозь тучи дождь зажгли

И улыбается природа,

С деревьев струйки потекли

Расплавленного солнцем меда.

И стало так светло, светло

Что я глаза свои зажмурив

Весь, целиком, вошел в тепло

И в блеск сияющей лазури.

О, если б мне среди лучей

Как этот дождь растаять тоже…

Избавь от гроба и червей

Природу любящих, о, Боже!

Моей России больше нет.

Россия может только сниться,

Как благотворный тихий свет,

Который перестал струиться.

Советским людям будет жаль

Навек исчезнувшего света.

Россия станет, как Грааль

Иль Атлантида для поэта.

Мы проиграли не войну,

Мы не сраженье проиграли,

А ту чудесную страну,

Что мы Россией называли.

Там грусть, там скука, там ни то, ни се.

Там фокус-покус, там больное чувство.

Когда на карту нужно ставить всё, —

Ни грусти нет, ни скуки, ни искусства.

Всё пустота, все холод — ничего,

И — никого, — пространство и стихия.

И мертвого там слуха моего

Коснутся, может быть, слова живые.

Что-нибудь, конечно, это значит:

Посылая свой последний луч

Красными слезами солнце плачет;

Розовеет пепел низких туч.

В сумерках красны стволы деревьев

Красный отсвет в зеркалах озер.

Обнимает душу, словно древность

Уходящий на закат простор.

Я веду между высоких сосен

Красного, как солнце, жеребца.

Почему-то рано в эту осень

Пожелтели клены у крыльца.

Пусть выигрыш в карты невежда всецело

В заслугу поставит себе,

Но тот, кто играет давно и умело,

Отдаст предпочтенье судьбе.

Я вижу иное: такие примеры,

Что даже сомненье берет:

Не сам ли Господь, за отсутствие веры,

Благословенье дает.

Луч, из тумана выступая,

Сверкнул на тучах грозовых —

И, на цепочках дождевых

Повисла радуга сквозная.

Дрожит над самой мостовой,

Между аптекой и молочной,

Но тяжесть гости неземной

Не могут выдержать цепочки

Как спутанная саранча,

Теряя радугу, их звенья —

В горячем золоте луча

На землю падает в смятеньи.

О как несносен мне на свете

Моторный и машинный стук!

Так клавиши стучат, вот эти,

Где струны порваны. Их звук

Не нужен душам изумленным,

Он предвещает тишину.

И музыки неизреченной

Рвет полнозвучную струну.

Пушком тумана абрикосным

Заботливо окружена,

Как за бумагой папиросной,

Плывет бессонная луна.

Речные тускло светят воды

Огнями темного моста,

На древние свои места

Созвездья первые выходят.

И чисто в мире и прекрасно,

Но в этом воздухе ночном,

Где солнце только что погасло,

Живет и дышит смерть во всем.

На темных, на лиловых сливах

Туман не тронутый рукой:

Так лунный свет лежит на ивах

И на пшенице золотой,

Сияет на речной кольчуге,

На крышах, в сумрачном саду,

На спящем у сарая плуге

Какой дорогой ни пойду,

Повсюду риза голубая

Волшебно брошена на прах.

И мысль теряется в садах

Несуществующего рая.

Вот как из букв слагаются слова.

Вот как из букв слагаются законы.

Идут часы, кружится голова,

Слетаются к своим птенцам вороны.

Встает за рощей красная луна,

Плывет все выше, выше и бледнеет.

И уменьшается слегка она,

А тени ярче, сумерки светлее.

И в этой серебристой синеве

Быстрее сердце начинает биться.

То вверх, то вниз бесшумно по листве

Расплавленное серебро струится.

В степи, чуть слышен, — дальний звон подков,

Поскрипывают мягкие рессоры.

Убийцы едут, испокон веков,

По лунным снам и лунным косогорам.

Они убьют, конечно, не меня,

Убьют других, но я еще не знаю…

И перед грудью лунного коня

Широкие ворота открываю.

Пускай печальный этот век

Науку предпочел искусству

И выдумал, что человек —

Граница, за которой пусто.

Но ты проверь: всмотрись в их быт,

В их беспорядочные тени,

И ты поймешь — не может быть,

Чтоб выше не было ступени.

Так перед недругами жгут

Свое же полковое знамя.

Несбывшееся — берегут,

Не помня дыма — помнят пламя.

Не чувствовать за явью явь —

Мучительное состоянье.

Блажен, кто, веру потеряв,

Отрекся от ее влиянья.

Все путается… Главное, желанья —

Когда они исполнятся — выходят

Совсем некстати, в виде наказанья,

И дней почти пустая цепь проходит.

Жизнь постепенно близится к концу.

И если взять ее движенье в целом,

Она подобна, может быть, кольцу,

В котором замкнутость — замена цели.

Выехала машина,

На машине венок.

Пожилой мужчина

Приподнял котелок.

Такое же вечное небо

И земля, и морское дно.

Был я или не был —

Не все ли равно.

Когда-то давно, на закате,

Я ехал верхом на коне:

Озера, болота да гати,

Да зарево в дальнем окне.

То было быть может весною.

В лесу меж стволов, кое-где,

Слепящее солнце, второе,

Горело в болотной воде.

Свою забывая тревогу

Дремали березы шурша.

Кричала сорока, дорогу

Кабан перешел не спеша.

Все это казалось когда-то

Обычным в болотном краю,

Теперь же сиянье заката,

Мне кажется было в раю.

Сегодня праздник: в городском саду

Стоит прозрачный день осенний.

Прислушиваясь к шуму, я иду

Дорожкой сквозь редеющие тени.

И все стараюсь слухом уловить:

Откуда этот тихий ропот веет?

Причину угадать хочу любви

К покорности, с которой сад мертвеет…

Дует ветер в предвесенней роще

И деревья голые стоят.

Ледяные лужи воду морщат.

Озаряет горизонт — закат.

Холодно, уныло, безобразно.

Только страсть моя, моя тоска

Одевает в лучезарный праздник

Рощу, холод, лужи, облака.

И уже сиянием слепящим

Ветка каждая обведена,

И уже огнем животворящим

Лужа каждая озарена.

Попробуйте вот так стоять:

Не изменяя вечной позы,

В протянутой руке держать

Зеленый стебель красной розы.

Века прошли, века пройдут,

А бросить розу невозможно.

Но разве этот страшный труд

Хотел изобразить художник?

Он не хотел. Но мог ли он

Любовью, страстью, вдохновеньем

Стереть с лица земли закон

Нерукотворного творенья?

На снегу, в морозный день

У каждого слова — тень.

Лишь глухой эту тень поймет

И увидит ее полет.

Потому я люблю стихи —

Написанные для глухих.

Один — по-новому,

Другой — по-старому,

Стучат — оковами,

Бегут — составами.

Цепями — лязгают:

Никак не вырваться.

Цепями связаны

Бегут — запыхались.

И каждый выдох дым:

Из всех из жил, из нор.

До горизонта им,

А горизонт — в простор.

В про-сто-ор.

В желтой бородке, лыс,

На страшное слово остер.

Поколения поклялись

Идти за ним на костер.

В украшениях из цветов

На череп лицом похож.

Над горами черепов —

Памятничек пригож.

У каждого черепа, в честь

Победы над злом добра,

Печать на затылке есть:

Кругленькая дыра.

Уже нельзя отличить от несчастья —

Счастье, от беды — удачу,

Хороших дней — от бурного ненастья

И от большого небоскреба — дачу.

Всё путается. Главное — желанья,

Когда они исполнятся — выходят

Совсем некстати: в виде наказанья.

И дней почти пустая цепь проходит.

Так двигается жизнь моя к концу.

И если взять ее движенье в целом:

Она подобна, может быть, кольцу,

В котором замкнутость, как бы, замена цели.

Заходил в аптеку

Думал по дороге —

Сделать картотеку,

Подвести итоги.

На сером покрове

Незаметно пятен.

Пятна — на корове,

Человек опрятен.

Думают люди:

Сделать и то и то,

А будущее это то:

Чего никогда не будет.

Такое же вечно небо,

И земля, и морское дно.

Был ли я или не был —

Не всё ли равно?

Мчится машина,

На машине венок.

Пожилой мужчина

Приподнял котелок.

Вот, как из букв слагаются слова,

Вот, как из слов слагаются законы:

Идут часы, кружится голова,

Слетаются к своим птенцам вороны.

Встает за рощей красная луна.

Плывет всё выше, выше и бледнеет,

И уменьшается, слегка, она,

А тени — ярче, сумерки — светлее.

И в этой серебристой синеве

Сильнее сердце начинает биться,

То вверх, то вниз по пепельной листве

Расплавленное серебро струится.

В степи чуть слышен дальний звон подков,

Поскрипывают мягкие рессоры.

Убийцы едут из глубин веков

По лунным снам и лунным косогорам.

Они убьют, конечно, не меня,

Убьют других, но я еще не знаю.

И перед грудью лунного коня

Широкие ворота раскрываю…

Далеко, у быстрой речки,

Мы найдем себе местечко.

Там избу соорудим:

Печь затопим, пустим дым.

Заживем, к а к прежде — значит:

Заведем себе собачек —

Шайку шавок удалых,

И лягавых, и борзых.

Наш колодец, со скрипучим

Журавлем в саду под кручей,

Выроем под сенью ив

Вместо всяких новых див.

А водой его студеной,

Светом солнца заискренной,

Наполняемый стакан —

Будет покрывать туман.

Садик наш наполнят птицы:

Иволги, дрозды, синицы.

В майском сумраке ночей

Засияет соловей.

Будут нас встречать приветом

На заре, зимой и летом,

В легких седлах у крыльца

Два прекрасных жеребца.

В жилках — головы и плечи,

Груди широки, как печи,

А на круп — хоть спать ложись:

Ногу в стремя и садись!

По росой увитым травам,

По полянам, по дубравам,

Блещут капельки огнем,

Воздух льется серебром.

В ритме конского движенья

Отдается ритм творенья,

Тот, которым создан свет,

На земле среди планет.

Фантастический наш домик:

Сочинений легкий томик —

И на этот тихий гроб

Взгромоздится небоскреб.

Но еще никто не знает,

Как и что? Но вот мигает

Огонек, его стеклом

Накрываем мы, потом:

Лампа светит чайной розой

За окном шуршат березы

И кружится мотылек,

Тень бросая в потолок.

Крик совы вдали единствен,

Потому он так таинствен.

Эта тайна хороша:

Ею полнится душа.

Звезды в окна льются ливнем

Завораживая дивно

Всесияющим жезлом

Мир, объятый сладким сном.

Но еще живее счастье:

Если налетит ненастье,

Сотрясая утлый дом,

В черном сумраке ночном.

В паузах между громами

Молния, сверкнув когтями,

Рвет из мрака мокрый сад

Струны ливня задрожат

Все зеркальнее светлея

Изумрудно голубея

Скажешь: ангел с неба пал

И незримо просиял:

В том немеркнущем виденьи,

Что живет в воображенье,

С первого быть может дня,

У тебя и у меня.

Тут мы вскользь заметим тоже:

Мир живой созданье Божье.

Мир, который создал Бог,

Дьявол сотворить не мог.

Бога он возненавидел,

И сказал: ну что ж, увидим:

Если жизнь творить не мне,

Будем все ж е наравне.

Сотворю-ка я в отместку,

Затмевая Бога блеском,

Мир не хуже, чем живой:

Мир технический — второй.

Мой металл он тоже дышит,

Лучше видит, лучше слышит,

Думает и говорит,

В небе ангелом парит.

Долго ль людям до ошибки?

И они, не хуже рыбки,

Могут клюнуть червячка,

Незаметивши крючка.

Что ж, пожалуй это сказка,

Да ведь в сказке есть завязка:

Божий мир почти исчез

В блеске дьявольских чудес.

Только мы, его лелея,

Будем наше слово сеять.

Пусть напрасное оно:

В камень павшее зерно.

Опять весна, опять начало марта.

Весенний ветер мягок и пахуч.

Бывало там, еще на школьной парте:

Как помню я! Косой горячий луч

В одиннадцать часов утра касался

Почти пустой чернильницы… потом

Рукав моей тужурки нагревался

Живым, как счастье, мартовским теплом.

А во дворе — крик галок, радость, нега,

Звон бубенцов в сияющем кругу.

В горячем солнце — свежий запах снега

И запах солнца — в тающем снегу.

Заката высокий весенний пожар

На завитках облаков розовеет.

И кровью моей наливаясь, комар,

Слетая с руки, безнаказанно реет

Прозрачным рубином в последних лучах

И тонет в прохладных ветвях.

Окно одевает туманом

Дыханья живое тепло.

Когда же дыханья не станет,

Очистится сразу стекло.

И сразу — уже не случайно,

Не в смутном пророческом сне,

Откроется страшная тайна

Всего невидимого мне.

Часто слышу ночью, просыпаясь,

Удаляющийся стук колес:

Это тот же поезд проезжает,

Что когда-то нас с тобою вез.

Трудно мне в вагонном караване

Не узнать того вагона стук,

Где еще, как на немом экране,

Наши тени ищут прежних рук.

Мне сначала это только снилось:

На дороге, ночью, вижу где-то

Как звезда за рощу покатилась,

Степь ночную озаряя светом.

А потом исполнилось всё точно:

Та же самая звезда упала,

Наяву, за ту же рощу, ночью.

Даже жутко и тревожно стало.

И не даром: это было, было

Тайным знаком. Потому в глухие

Годы жизни сердце не забыло

Ни звезды, ни бегства из России.

Не знаю, как подняться мне с колен,

Всем ростом встать перед веками,

Россией будет ли благословен

Путь пройденный, когда-то, нами?

Когда одни, чужие всей вселенной,

Мы звали мир на путь борьбы священной…

Я пробую вообразить,

Что в бесконечные зеркала

Уходит мысленная нить,

В безумных поисках начала.

Мой мысленный доходит взгляд

Не знаю до какой границы,

И возвращается назад,

Как обессиленная птица.

Как ограничен разум мой,

Воображая бесконечность,

Я только обвожу чертой

Свою земную человечность.

Воскресный день уходит в синий холод,

Выходят звезды в тишине ночной.

О, призрак мой, о мой душевный голод,

Мне трудно быть объятым пустотой.

Мне трудно жить, гранича с необъятным,

Гранича этим телом с темнотой,

А духом замирая над чертой,

Где прежний свет сияет невозвратно.

Печально я вокруг себя смотрю:

Чего-то ждут во тьме ночной предметы,

Мой темный мир предчувствует зарю;

Дождусь ли я такого же ответа

Или умру до нового завета?

Надежды нет и нет определенья,

Нас разделяет темная черта,

А там, за ней, за гранью отчужденья,

Такая грусть, такая доброта.

Что не могу я слабым или нищим

Прощать уродливость и слепоту.

От снега стали мостовые чище,

Но черный след проходит по мосту.

Пой, вьюга, пой, твой голос одинокий

Забытой нежностью во мне звенит,

Твой снежный прах к созвездиям высоким

Сквозь нашу жизнь печальную летит.

Мне хорошо, я знаю голод счастья,

Когда по жилам, словно проводам,

Холодным током пробежит ненастье

И падает к серебряным степям,

И падает, и стелется с разбега,

Крылами по родной земле шурша,

Развеянная вихрем туча снега —

Безумно одинокая душа.

Вечером осины огнестрельны:

Залпами последние лучи

Падают на низкорослый ельник

(Свет и тень). Среди лесной парчи

Все мерцает от движенья веток.

Светится крупинками роса.

Полон трепета вечерний ветер.

Неподвижны только небеса.

Я иду под липами большими,

Опьяненный воздухом, шатаюсь,

А потом ступеньками крутыми

К поезду подземному спускаюсь.

Только то и делаешь на свете,

Что с дорогой расстаешься горной.

Контролер щипцами на билете

Отмечает встречу дыркой черной.

Поезд мчится черным коридором,

До свиданья, светлая аллея,

Ты еще сияешь перед взором,

В темноте подземной не темнея.