Собрание Стихотворений

Покинул я родные нивы,

Бежал от отческих полей,

Где жил я — баловень счастливый

Ревекки, матери моей.

Темнеет вечер; голос стада

Звучит в померкнувших горах.

Струится тихая прохлада;

Вечерний ветер гонит прах.

Горит заря огнем багровым.

Слетает пыль с горячих губ…

Накрой меня зеленым кровом

Ты, широковетвистый дуб!

Изгнанник отческого дома,

Я на дороге изнемог.

Кругом не вижу водоема,

Где утолить бы жажду мог.

Вдали край неба стал туманен.

Смешались мысли, как в бреду.

В одежде рваной, весь изранен,

На камень голову кладу.

2

Я знал: меня ты не оставишь,

И на дороге, беглецу,

И мне свой вечный голос явишь,

Как Аврааму и отцу!

Я видел въяве подтвержденье

Отцам дарованных надежд,

И с неба ангелов схожденье,

И блеск серебряных одежд.

В былых утешенный печалях,

Я внял пророчеству о Ней,

И реял духом в светлых далях,

Над рядом белых ступеней.

Я утром вновь пошел в дорогу,

К иным краям, к иной стране,

И жертвенник поставил Богу,

В Вефиле явльшемуся мне.

Вот кувшин последний выпит,

Хлеб давно иссяк в кульке.

Дряхлый тайнами Египет

Смутно брезжит вдалеке.

Села — реже, горы — диче.

Ослик зыблет колыбель.

С грудью матери девичьей

Слил уста Иммануэль.

Смотрит девушка любовно

Сыну в сонное лицо.

Зверь под ней ступает ровно;

Тает звездное кольцо.

Тихий мальчик, сон лелея,

Пьет святое молоко.

Край, вскормивший Моисея,

Твой рубеж — недалеко.

А за дальними горами

Брызги крови кормят пыль.

Над детьми стенает в Раме

Матерь древняя Рахиль.

И солдаты в селах рыщут,

Вес пороги обагря.

Ненасытно, жадно ищут

Иудейского царя.

Села — реже, горы — диче

Ослик зыблет колыбель.

С грудью матери девичьей

Слил уста Иммануэль.

Солнце. Мрак лучами выпит.

Сын, проснись! потом — дремать.

Дряхлый тайнами Египет

Принял девственную мать.

Чья это песня во мраке доносится,

Чьи это, чьи это слышны рыдания?

К гробу Христову несет Мироносица

Благоухания.

Там горизонта туманная линия.

Скоро засветит заря Магдалине.

Плавают сумерки, сумерки синие

В тихой долине.

К гробу приходит, никем не замечена.

Там, в глубине кипарисного сада,

В камне пещерном гробница иссечена.

Вот и ограда.

«Вижу зари задрожавшие пятна я,

Серые камни пещеры зардели.

Там погребенный лежит, ароматные

Ткани на теле.

Нашим рыданьям не внемлет,

Скрытый в могильные недра…

Пальмы чернеют, и дремлют

Стройные кедры.

Долами, мраком объятыми,

В страхе пошла я сегодня.

Шла умастить ароматами

Тело Господне».

Чья это жалоба носится,

Сумрак предутренний гонит?

К камню припав, Мироносица

Плачет и стонет.

Уж город царственный воздвигся перед Ним.

Он шел, не преступив положенного срока;

В последний раз теперь Он шел в Иерусалим:

Он шел, да сбудется писание пророка.

Дрожали на песке отливы багреца;

Был запад облечен в торжественную ризу,

И отблеск заревой с высокого зубца

Спускался медленно по белому карнизу.

И Он опять прошел по дорогим местам,

Опять увидел стен высокие уступы,

Громады мрамора, дворцы и, здесь и там,

Детей пустыни, пальм разбросанные купы.

Опять привычный взор слепила пестрота

Семьею тесною столпившихся строений

И горделивых стен немая высота.

Он знал, что придут дни последних запустений,

И город рушится, как пепел, как мечта.

А ночь всё медлила, и тихо вечер гас,

Сгущая по стенам причудливые тени.

Он шел в Иерусалим. Он шел в последний раз,

Покорный голосу отеческих велений.

Вспомнил он, вспомнил тогда

Детства забытого лета:

Милые сердцу года,

Домик родной Назарета.

Звезды тихонько горят.

Синяя, звездная тишь…

Там убегающий ряд

Плоских, белеющих крыш.

Дети давно уже спят,

Мальчику только не спится.

Звезды ему говорят,

Что-то далекое снится.

Мать с кувшином поутру

Тихо идет от колодца.

Дети заводят игру,

Говор и смех раздается.

Плавно ступает она,

Легкою тканью одета.

В косы ее вплетена,

Яркая блещет монета.

К матери мальчик бежит,

На спину влез к ней украдкой,

Звонко смеется, шалит

Платья широкого складкой.

Где он ни кинет свой взор,

Всё ему — радость, игрушки.

Звякнул отцовский топор,

Валятся легкие стружки.

Вспомнил, как в детстве сюда

Шли они на богомолье

Всею семьей: вот когда

Детям простор и раздолье.

Старый Иосиф идет,

Важно опершись на посох.

Сына Мария несет,

Солнце играет на косах.

Спят, погруженные в лень,

Возле дороги оливы.

Вьются в древесную тень

Темных дорожек извивы.

Фиг зеленеют плоды,

Скрытые лиственной кущей.

Рощи, холмы и сады —

Радостный мир и цветущий.

Странники дальше идут

Той же дорогой привычной.

Вот — Самария, и тут

Мерзкий народ, злоязычный.

Яркие блекнут поля,

Скрылись веселые рощи.

То — Иудеи земля,

Всё здесь — беднее и проще.

Здесь виноградников нет,

Тянутся горы, белея.

Где ты, родной Назарет?

Где же ты, где, Галилея?

В зное небесном сгорев,

Мертвы поля Иудеи.

Ветви засохших дерев

Вьются как черные змеи.

Синие спят небеса

В дымке молочной тумана.

Блещет вдали полоса

Волн голубых Иордана.

Вот показались вдали

Башен зубчатые кольца.

В рваных одеждах, в пыли

К храму текут богомольцы.

Сколько увидишь здесь лиц,

Как любопытны картины:

Гости с сидонских границ,

С дальних концов Палестины!

Движется шумно народ,

Пестрыми толпами скучен.

В круглую арку ворот

Ослик вступает, навьючен.

Важный, богатый купец

Едет на праздник всем домом.

Встретясь, болтает отец

С плотником, старым знакомым.

С матерью входит во храм,

В сумрак священных преддверий.

Деньги звенят по столам,

Воют и мечутся звери.

С робостью мальчик вошел.

Вид алтаря ему страшен:

Бык издыхает, и пол

Красною кровью окрашен.

Ноги беспомощно бьют,

В луже купаяся алой.

Голубь воркует; снуют,

Деньги считая, меняла.

Все онемели сердца.

Слово б им грозное кинуть!

«Это ль обитель отца!»

Крикнуть, столы опрокинуть!

Прошедшее с меня, грядущее встает:

Вот прокуратора огромная палата:

Одежду на себе Каиафа злобно рвет,

И подымают бич прислужники Пилата.

На место лобное Он крест свой понесет

Дорогой той, где шел теперь в Иерусалим Он;

Бессильно свалится, и крест Его возьмет

На плечи крепкие могучий телом Симон.

Меркнут далекие гор очертания.

В город пора бы войти.

Гаснешь, темнеешь… прости

Ты, дорогая Вифания!

Ворота города уж были перед Ним,

На белом мраморе погасла позолота.

Он мерной поступью вошел в Иерусалим,

Неслышно миновав раскрытые ворота.

Окруженный толпой, на одре

Он в таинственной думе лежал.

Догорая, светильник дрожал…

Ночь была на дворе.

Говорить не решался никто,

И для битвы не чувствовал сил.

Я, прильнув к Его груди, спросил:

Кто предаст Тебя, Господи, кто?

И прильнув к Его груди, я креп.

Синий сумрак гляделся в окно.

Он мне подал вино

И разломленный хлеб.

Я с другими прошел на крыльцо,

Не теряя из виду Его.

Разобрать я не мог ничего;

Лишь луною пахнуло в лицо.

Вся дорога была в серебре.

Мы пошли по знакомым садам.

Смутный шепот ходил по рядам…

Ночь была на дворе.

К костру подсел он, руки грея.

Лицо зажег багровый свет.

«И ты — сопутник Назарея?

И ты — из галилеян?» — «Нет».

Ночь холодна, и месяц светел.

Первосвященнический двор

Вдруг огласил рассветный петел.

Прислуга спит. Сгорел костер.

«Где Иоанн и где Иаков?

Где все?» Он вышел. Даль пуста.

И вспомнил, горестно заплакав,

О предсказании Христа.

В рассветный час пошли мы двое,

Росу стряхая с сонных трав,

Неся из смирны и алоя

Благоухающий состав.

Мы шли, не думая о чуде,

В холодном, розовом луче.

Ты миро в глиняном сосуде,

Склонясь, держала на плече.

И так нам страшно вспомнить было

Его позор, и смерть, и боль…

Как раны знойные омыла

Твоих волос ночная смоль.

Как из Его ладоней гвозди

Ты, тихо плача, извлекла,

Смотря на кровь, что, как из гроздей,

Густыми каплями текла.

Мария мать и ты — вы обе —

Его приняли от солдат

И положили в новом гробе,

Возлив на тело аромат.

Смотри: минула ночь субботы,

И новый день сменяет мрак.

Сестра, скажи мне, отчего ты

Нежданно ускоряешь шаг?

Уж близок сад. Вот лилий чаши

Сверкнули из рассветной мглы.

Сестра, зачем одежды наши

Так неестественно белы?

Как ветви здесь нависли густо.

Давай сосуд. Пришли. Пора.

Вот и пещера. Где Он? Пусто!

Кто взял Его? О, кто, сестра?

Кем вход в пещеру отгорожен?

Что совершилося в ночи?

Пустой покров белеет, сложен.

В пещере — белые лучи.

Где труп? где стража? где ограда

Всё — только белые цветы.

Бегу навстречу! Нет… не надо:

Ты возлюбила — встретишь ты!

На окне раздернуты шторы.

Тонкие кустики гнутся.

Белей и белей

В даль уходящие горы.

Полей

Зеленые полосы вьются.

Заходящего солнца лучами

Кельи свод позлащен.

Монах сидит. За плечами,

Откинут, лежит капюшон.

Догорающий луч скользнул,

Задрожав на оконной раме.

Он последний раз блеснул,

Осветив окрестность с горами.

Поднял глаза монах

От священной страницы.

Незабудки в Ее глазах

Сияли под тенью ресницы.

Легки одежды воскрылия…

Ты ль, долго жданная?

Смотрит: в руках

Ее лилия Благоуханная.

Матерь Божию встретил святой

Чуть заметным всплеском рук.

На Ее голове золотой

Трепетал и светился круг.

Над овалом лица легли

Золотые косы в порядке.

Голубыми струями текли,

Расплывались одежды складки.

Тихо став пред святым,

С лаской Она глядела.

Одежды — легки как дым —

Ее овеяли тело.

Ни слова тогда не сказал

Марии блаженный инок.

Ворвавшийся луч пронизал

Закружившийся столб пылинок.

Он остался, поверить виденью

Робкой душой не дерзающий,

А Она отплыла легкой тенью,

Ускользающей.

Видел ты эти блаженные долы?

Бледных фиалок луга,

Дымные сосны, янтарные смолы,

В горних пределах снега?

Нежные розы — закатные светы,

Серые камни, раздолья пещер,

Там, где ласкают святые аскеты

Руки им лижущих кротких пантер.

Всех лучезарные светы залили,

Всех их питает Господня роса.

Тонут в лазури торжественных лилий,

Девственных, стройных и белых, леса.

О, этих стран неподвижные блески!

Вечно взлетают к вам грезы земли.

Мучениц-дев исступленные всплески…

Светлый жених в озаренной дали.

Рыцарей латы, златые поножи,

Копья, щиты мелодично звенят.

Там, на цветами украшенном ложе,

Львы возлежат возле белых ягнят.

Остров. Закат. Шелестящие ласки.

Юноши в девах лобзают сестер.

Волны кудрей, золотые повязки…

Ангел над ними крыла распростер.

Любят, сгорают. Восторги — взаимны.

Бледные руки, скользящие сны.

Гимны Христу, непостижные гимны!

Звезды. Моления. Шепот волны.

Возле органа Святая Цецилия,

— Вся осиянна —

Божия лилия!

Струны взывают.

Белые руки

С клавишей зыбких срывают

Тихие звуки.

Звуки — нежны и сладки.

В сиянье воздушного диска,

Волосы — черны и гладки —

На лоб опущены низко.

К груди приколота,

Роза вздыхает.

Искра золота

На стене потухает.

Бледного света

Тени — неверней.

Благовест где-то…

Звон вечерний.

Он за город ушел, где дороги

Был крутой поворот.

Взоры монаха — молитвенно строги.

Медленно солнце спадало с прозрачных высот,

И молиться он стал, на колени упал, и в фигуре

Были смиренье, молитва. А воздух — прозрачен и пуст.

Лишь над обрывом скалы в побледневшей лазури

Зыбкой листвой трепетал засыпающий куст.

Воздух пронзали деревьев сребристые прутья.

Горы волнами терялись, и вечер, вздыхая, сгорал.

Знал он, что встретит сегодня Ее на распутье…

Благовест дальний в прозрачной тиши умирал.

Шагом неспешным прошла, и задумчиво кротки

Были глаза голубые, и уст улыбался коралл.

Пав на колени, он замер, и старые четки

Всё еще бледной рукой своей перебирал.

Осененная цветом миндальным,

Стояла одна у холма.

Замер благовест в городе дальнем…

Ты ль — Мария, Мария сама?

Никого. Только золотом блещет

На закате пустая даль.

Веет ветер, и дерево плещет,

Беззвучно роняя миндаль.

В кротких лучей вечереющем блеске,

Мнится, тебя я уж видел когда-то.

Где, я не помню. Быть может, на фреске,

Там, где блаженных рисует Беато.

Ласковый образ, являвшийся в детстве,

Кроткая весть о кончине безбурной

И о могиле — приюте от бедствий —

Там, где мой ангел склонится над урной.

Образ, пред коим молились монахи,

Где под секирою острой солдата

С тихой молитвой почила на плахе

Чистая дева, святая Агата.

Праведных взор говорит терпеливый:

Да, исполняем Господний глагол мы.

Келья ютится под синей оливой,

В небо уходят волнистые холмы.

Перед святыми дрожат василиски,

Злые ехидны ползут за утесы.

Дев непорочных отчетливы диски,

Вьются под золотом темные косы.

Страсти земной непричастные лица.

Свет золотистый сияние сыпет.

В мраке провозит святая ослица

Божию Матерь с младенцем в Египет.

Круглые пальмы синеют по скалам;

Реют пернатые, пестрые птицы.

Дева, хитоном одетая алым,

Смотрит на небо, поднявши ресницы.

Рыцарь — монах, что закован в железо;

Узкий ручей, меж холмами текущий.

Иноков ясных святая трапеза,

Праздник любви под зеленою кущей.

В кротких лучей вечереющем блеске,

Мнится, тебя я уж видел когда-то.

Где, я не помню. Быть может, на фреске,

Там, где блаженных рисует Беато.

Три дня подряд господствовала вьюга,

И всё утихло в предвечерний час.

Теплом повеяло приветно с юга,

И голубой и ласковый атлас

Мне улыбнулся там, за леса краем,

Как взор лазурный серафимских глаз.

И я стою перед разверстым раем,

Где скорби все навек разрешены.

Стою один, овеян и лобзаем

Незримыми крылами тишины.

Леса синеют, уходя в безбрежность,

Сияют мне с вечерней вышины

И кроткий мир и женственная нежность.

Моя душа — младенчески чиста,

Забыв страстей безумную мятежность

И для молитв очистивши уста.

Недвижны ели, в небо поднимая

Ряды вершин — подобия креста;

И, небесам таинственно внимая,

Перед зари зажженным алтарем,

Лежит земля, безлюдная, немая.

Окрашена вечерним янтарем

Эмаль небес за белыми стволами.

Над тишиной передвечерних дрем

Закатный храм поет колоколами,

И гаснет там, за синею чертой,

Последний раз сверкнувши куполами.

Окончен день, морозно-золотой.

Вечерний час! вечернее моленье!

Вечерний час, заветный и святой!

Пора. Огни затеплило селенье;

Ложится тень на белые снега,

И легкий дым клубится в отдаленье,

Приветный дым родного очага.

Как чувства все таинственно окрепли!

Господь! Господь! к Тебе зовет слуга:

Огонь любви в моей душе затепли!

Прими меня, родной, убогий храм,

Где я искал и находил спасенье.

Куда ребенком бегал по утрам

К заутрене, в святое воскресенье.

Все в доме спят. Я тихо выйду вон,

Взволнован весь, и полон опасенья,

Не опоздать бы. На призывный звон

Спешу чрез лес, весенний и зеленый.

Крестясь, всхожу на сумрачный амвон,

Едва лучом янтарным окропленный.

Глядят в окно и шепчут меж собой,

Прильнув к стеклу, березы, липы, клены.

Иконостас с золоченой резьбой

Давно потуск. Как небеса синея,

Венчает своды купол голубой.

Мерцают свечи, кротко пламенея

Колеблющимся желтым язычком.

Истлевшая, тяжелая Минея

На клиросе лежит перед дьячком,

И староста обходит по приделам,

Звеня о блюдо медным пятачком.

Растаял ладан. В дыме переделом

Блистает медь закрытых царских врат;

Алтарь сияет радостным пределом,

Где нет скорбей: сомнений и утрат.

Мой старый храм! Как сердцу вожделенен

В твой темный рай замедленный возврат!

Всё то, чем мир для сердца многоценен

Я приношу к ступеням алтаря,

И мой восторг, как золото, нетленен

Моей весны ненастная заря!

Как быстро ты достигла половины,

Огнями зол, бушуя и горя.

Как с высей гор бегущие лавины,

Так громы бед гремели надо мной.

Но детство вдруг, с улыбкою невинной,

Как весть, как зов отчизны неземной,

Ко мне сошло из чистых поднебесий,

Чтоб утолить кровавой язвы зной.

В душе поет, поет «Христос воскресе»,

И предо мною, как забытый сон,

Алтарь, врата в задернутой завесе,

— Сквозь золото краснеющий виссон.

Хоть я с тобой беседовал немного,

Но мне твои запомнились черты,

Смиренная служительница Бога!

Ясна душой, весь мир любила ты:

Твои таза так ласково смотрели

На небеса, деревья, на цветы,

В родных лугах расцветшие в апреле.

Когда, прозябший, зеленел листок,

Когда лучи что день теплее грели,

И под окном разлившийся поток

Бежал, шумел, блистая в мутной пене,

Синела даль, и искрился восток, —

Бывало, ты на ветхие ступени

Присядешь, рада солнышку весны,

На жребий свой без жалобы, без пени;

А небеса — прозрачны и ясны,

И облаков блуждающие лодки

По ним бегут, как золотые сны.

Я помню лик твой, старческий и кроткий,

И белизну смиренного чепца.

Ты мать была для всякого сиротки:

И из гнезда упавшего птенца,

И бедную ободранную кошку,

У твоего бродящую крыльца,

Равно жалела. К твоему окошку

Все бедняки окрестных деревень

Протаптывали верную дорожку.

В раю теперь твоя святая тень.

Как твердо ты твоей служила вере,

Полна любви Христовой. В летний день,

Бывало, стукну я у низкой двери,

И в бедный дом войду. Как ангел ты;

Вокруг ютятся страждущие звери,

Горят лампадки, и цветут цветы,

И ты — живой символ долготерпенья —

Струишь на всех сиянье доброты.

Среди страстей окружного кипенья

Ты пребыла младенчески чиста.

Вся жизнь твоя — молитвенное пенье;

Ты — фимиам перед лицом Христа.

Твоя весна текла под сводом храма,

В горниле бед, молитвы и поста;

И горькой жизни тягостная драма

Спокойною зарей завершена.

Ты умерла, как облак фимиама;

Над гробом — мир, покой и тишина.

И каждый год трава могилы малой

Родной любви слезой орошена.

Над насыпью, вовеки не увялый,

Цветет венок из полевых цветов.

Фиалка синяя и розан алый

Сквозь изумруд березовых листов

Благоухают вечерами мая.

И дремлет ряд разрушенных крестов,

Словам небес задумчиво внимая.

Вот в лесу золотошумном

Глохнут мертвые тропы.

Гулко бьют по твердым гумнам

Однозвучные цепы.

В переливах изумруда

Блещет, зыбко рябь струя,

Гладь расплавленного пруда —

Голубая чешуя.

Ветер дунет. Воду тронет,

Пошевелит стрекозу.

Золотистую уронит,

Грустно, дерево — слезу.

Небывалою усладой

Полон я. Не шелестя,

Пролетай и в волны падай,

Лист — отцветшее дитя!

Что-то как-то миновало.

Где-то кончилась гроза.

Без преград, без покрывала

Вечность смотрит мне в глаза.

Кто-то властный рек: довольно.

Усмирившись и внемля,

Вновь безлюдна, безглагольна,

Вновь молитвенна земля.

Круг полей — свободней, шире.

В бесконечность убежа,

Тлеет в пламенной порфире

Леса дальняя межа.

В этом кротком позлащенье,

В вещем шорохе листвы,

Извещенье возвращенья

Жаркой майской синевы.

Смерть с рожденьем — вечно то же,

Как начало и конец.

Осень, шествуй, в чащах множа

Искрометный багрянец!

Возрастающим сверканьем

Жажду сердца утоли!

Лес, пускай мы вместе канем

В смерть роскошную земли.

Нежит матовая краска

Отвердевшего листа.

С детства ведомая ласка

В дальнем небе разлита.

В синем блеске мысли стынут…

Иль из книги бытия

Возраст отроческий вынут,

Или вновь младенец я?

В чаще лесной густодебренной

Лег я в колючей траве.

На небе облак серебряный

Тихо плывет в синеве.

Полно, душа! не измеривай

Тягость грядущего дня.

Тень от зеленого дерева

Ласково лижет меня.

Миг совершенного отдыха.

Где-то затеряна цель.

Теплого синего воздуха

Греет меня колыбель.

Солнце блестит на заржавленном жёлобе

Утро — морознее; даль — необъятней.

В небе безоблачном белые голуби

Вьются над ветхой моей голубятней.

Ярко, светло, и свободнее дышится.

О, этот вольный полет голубиный!

В небе далеком, холодном колышутся

Красные кисти созревшей рябины.

Снова становишься мира невольником…

Дыма взвиваются сизые клубы.

Там журавлей, что летят треугольником,

Зычно раздались призывные трубы.

Холодны зори, и осень победнее.

Желтых лесов опустелые сени…

Ночью холодною роза последняя

Дышит и слушает ветер осенний.

Чахлый кустарник, без устали зыблемый…

Гибель предчувствуя, стонут дубравы,

Стонут, Взывают: погибли, погибли мы!

В тусклом сиянии — серые травы.

Носятся дымные тучи несметные,

Саваном призрачным месяц облекши.

Мира усталого жалоба тщетная…

Радости память, бесследно протекшей.

Сладостно мир умирает.

Здесь, на балконе пустом,

Ветер холодный играет

Мертвым листом.

Лес — неподвижен и мутен,

Серая мша — над рекой.

Призрак любви… он — минутен!

Вечен вселенной покой.

Жизни, стремлений не нужно.

Вечер. Синё и темно.

Ветер, что с жалобой вьюжной

Бьешься в пустое окно?

Падают сгнившие желуди.

Поле готово отцвестъ.

Ветер о снеге и холоде

Начал ненастную весть.

Влагой наполнено до края

Белое небо вверху;

Зелень — беспомощно мокрая,

Листья желтеют на мху.

Ветер, довольно! суровую,

Бурную силу ослабь!

Пруда поверхность свинцовую

Морщит ненастная рябь.

Истомился я долгою мукой,

Но душа не вконец сожжена.

Убаюкай меня, убаюкай,

Голубых вечеров тишина!

Я тихонько иду по оврагу,

И с лазурью роднится душа.

Под ногою от каждого шагу

Просыпаются листья, шурша.

Нет, весеннего счастья не надо!

Сердце, вечер с покорностью встреть,

Чтоб в безмолвье опавшего сада,

Как заря, на заре, умереть.

Еще за ночь с оранжевого клена

Упало несколько листков,

Холодная лазурь — прозрачна, углубленна

Без туч и облаков.

Дорогу преградя, с березы ветка свисла,

В осенней золотой парче.

Ты шла; и зыблилось, и пело коромысло

На девственном плече.

Вот пруд заискрился, и золотой, и синий,

Волнами жидкого свинца.

Коснулся тихий луч, скользнувши по рябине,

До твоего лица.

И для меня слились в священную прощальность

И ты, и облетавший лес,

И переливы струй, и голубая дальность

Безоблачных небес.

Сохнут дорожные рытвины,

Кротким лучом осиянны,

Выси — лазурно-молитвенны;

Травы лугов — безуханны,

Осень бесстрастною ласкою

Сердце ласкает влюбленно.

Над опустелой терраскою —

Шелест златистого клена.

Чем эта ясность безбурная,

Чем этот вечер заслужен?

Небо — такое лазурное,

Облак — так нежно жемчужен.

Радость лазурной невинности

В душу вливается свыше

В этой священной пустынности,

В блеске осенних-затиший.

Вижу у пруда заглохшего

В золоте рдяную кисть я:

С дерева, грустно засохшего,

На воду сыпятся листья.

Небо — омытей, увлаженней.

Лес не шелохнет верхушки.

Дров серебристые сажени

Сложены вдоль по опушке.

Греются — бедные — спилены —

В ласке святых поднебесий.

Троп озлащенных извилины

В мертвом теряются лесе.

Лейся же, ласка целящая!

Мир безболезненно вянет.

Осень, забвенье сулящая,

Осень меня не обманет.

По тебе не рыщут флаги,

Ты не носишь корабли.

Ты лелеешь в синей влаге

Юных нимф моей земли.

Волны резвы, волны быстры,

И сверкуч студеный вал.

Золотое имя Истры

Кто тебе, родная, дал!

Словно радуясь свободе

От разрушенного льда,

В дни весенних половодий

Как гремит твоя вода!

И, взревев, как зверь огромный,

Мирно катишься потом

Там, где Павловск многохолмный

Блещет пламенным крестом.

Огороды огибая,

Холмы кругом сплетя,

Золотая, голубая,

Ты смеешься как дитя.

То струишься гордо, плавно,

То взволнуешься, и вновь —

Своевольна, своенравна,

Словно девичья любовь!

Ты трепещешь, мечешь искры,

Завиваешься кольцом;

И глядится в лоно Истры

Нимфа с розовым лицом.

Отливаешься червонцем,

И в кристалле синих струй

Ослепителен под солнцем

Блеск серебряных чешуй.

Но, от буйств уставши диких,

Ты в зерцале отдала

И обителей великих

Золотые купола.

Истра! Богом ты хранима.

Знак тебе священный дан:

Возле рощ Иерусалима

Ты зовешься Иордан.

1

Ты, Брюсов, не был бы унижен

Среди поэзии царей,

И к ямбу Пушкина приближен

Твой новоявленный хорей.

Я женской, медленной цезуре

Послушным был рабом, и вот

Твоих созвучий ярой бури

Меня схватил водоворот.

То вещим магом, то ученым,

Ты встал: безжалостно греметь.

В твоем стихе озолоченном

Звенит Виргилиева медь.

Твой стих, что конь, в кипящей злобе

Уздою сдержанный едва,

И как удары мелкой дроби —

Твои короткие слова.

Чредой подъемов и падений

Твой стих бежит, как вал в реке.

Ты замыкаешь вихрь видений

В одной стремительной строке.

Ты тлеющего манускрипта

Разжечь угасший дух сумел.

Поешь ты о богах Египта,

Как будто их когда-то зрел.

Равно ко всем явленьям чуток,

Передаешь в напевах ты

И ласки грешных проституток,

И чистых мучениц мечты.

Всегда иной, всегда притворный,

Ты созерцаешь снег вершин,

Вдыхая чистый воздух горный,

Сам — в тине илистых низин.

2

Ты, Валерий, Пушкина лиру поднял.

Долго в прахе звонкая лира тлела.

В пальцах ловких вновь рассыпает лира

Сладкие звуки.

Дал ты метко в речи созвучной образ

В шлеме медном воина Рима. Равен

Стиль искусный медному звону речи

Римских поэтов.

Ты Эллады нежные понял песни.

Ты рисуешь девы стыдливой ласки.

Песни льются Аттики синим небом,

Медом Гимета.

Властно, крепко стих с меднозвонной рифмой

Ты чеканишь; образы — ярки; краски —

Сочны, свежи; цельною жизнью строфы

Полные дышат.

Вечно, вечно памятны будут, Брюсов,

Всем поэтам сон Ариадны нежной,

В мире мертвых стоны Орфея; вечны

Вопли Медеи!

3. В ОТВЕТ НА «ОЗИМЯ»

Прах, вспоенный влагой снега, Режет гения соха.

Звука Пушкинского нега!

Пушкин — альфа, ты — омега

В книге русского стиха.

4. В ОТВЕТ НА «СТЕФАНОС»

Нет, наших песен не иссякла

Когда-то мощная струя:

В тебе поэзии Геракла

Встречают русские края.

Эллада, вновь из праха вырой

Кумиров мертвых телеса;

Воскрес Орфей с волшебной лирой,

Чтоб двигать камни и леса.

Но жребий царственный поэта

Язвящим тернием остер:

Тебя зовет вторая Эта

И очистительный костер.

Свиваясь, сохнут листья лавра

В пожаре яростных страстей,

И ядовитый плащ кентавра

Сжигает тело до костей.

Но — полубог — ты прянул в небо,

И нектар, сладкий и густой,

Тебе улыбчивая Геба

Подносит в чаше золотой.

Ты говорил, а я тебе внимал.

Элладу ты явил в словах немногих:

И тишину ее холмов отлогих,

И рощ, где фавн под дубом задремал.

Когда б ты знал, как в сердце принимал

Я благостную нежность линий строгих.

Ты оживил напевы козлоногих

И спящих нимф, в тени, без покрывал.

И понял я, что там безвластно горе,

Что там пойму я все без дум и слов,

Где ласково соединяет море

Брега мостом фиалковых валов,

В которых отразился свод лазурный,

Где реет тень сестры над братской урной.

Эринний грозных горький, безлирный вопль

Затмил внезапно дня твоего закат;

Как древле старица Гекуба,

Урны несла ты с любезным пеплом.

Но не подрезан Скейский высокий дуб,

И синь как прежде твой заповедный Ксанф,

И веют в древней, дикой роще

Тень Поликсены и тень Кассандры.

С каменьев храма стерта родная кровь;

Ахейской меди смолк смертоносный гул.

Целят твое больное сердце

Тихие лиры, полей свирели.

Благоуханен жизни твоей отцвет,

Как зыбколистных лип золотой хитон,

И свежи девственные розы

В древнем раю твоего наследства.

Твоей осенней, давней печали тишь

Лелеет чутко вешний младенца смех,

И при тебе цветет пышнее

Рдяный румянец веселой нимфы.

Обет не ложен: царства любви ключарь

Тебя помазал тайн расточать дары,

И на твоих одежд ометы

Пала воня золотого мира.

Кого наведал полночью Никодим,

И кто под древом Нафанаила зрел?

Он возложил тебе на рамо

Крест страстотерпный и вожделенный.

Давно скудеет древний Петра алтарь,

И не увидит гордый, безумный мир

На сединах твоих маститых

Розы и терния Аарона.

Глушит молитвы пышных блудниц кимвал,

Над прахом храмов черный возник Содом,

И полн фиал святого гнева

Сирых слезами, младенцев кровью.

Блюди же втайне Симона древний ключ,

Который выпал из оскверненных рук.

Да облегчит ярем любови

В гору спасенья раба воззвавший!

Мой друг, единый из немногих

Еще не отнятых судьбой!

В родных полях, в полях убогих

Мы снова встретились с тобой.

Был майский вечер. Быстро тая,

Тускнела красная гряда.

Над темным парком золотая

Горела трепетно звезда.

Ты помнишь трав благоуханье,

Зарю в теченье ночи всей

И на рассвете трепыханье

Золотоперых карасей?

С удой, над аиром зеленым,

Ты, как сейчас, в глазах стоишь.

Ползет туман; субботним звоном

Полна задумчивая тишь.

Идя родною Комарихой,

Ты песню вольную запел.

Дышала зелень; вечер тихий

Благоуханьями кипел.

Твоя душа всегда уныла,

Тебе в глаза глядится тьма;

И мне угрозы затаила

Уже нависшая зима.

Но будет май, и мы воскреснем.

Тогда на родину причаль,

Чтоб вместе слиться нашим песням

В одну старинную печаль.

1

Вспомни о нашем последнем свидании,

Под небом печальным Зеленеющей Дании,

Где разносятся чайки рыдания,

Споря с оркестром купальным.

Вечером дали

Станут неверней, туманней.

В окнах рояли

Нежно сольются с словами простого романса

О ранней

Смерти влюбленного Ганса.

В Дании горе

Станет прозрачней и тише:

Между зеленых каштанов сверкает так ласково море;

Мягко звонят колокольни и высятся острые крыши.

Вечером сядь под плакучей, развесистой ивой,

И Андерсена

Вспомнишь рассказ ты тоскливый —

О том, как измена Бедного, доброго Ганса убила.

Под ивой,

Там, где ребенком он с нею бывал на свидании,

Да, под зеленою ивой задумчивой Дании

Бедного парня могила.

Дания!

Помнит ли ныне твое вечно серое море

Про всемирное, вечное горе,

Про глухие страдания

Принца печального, в черном берете, со шпагой?

Или уснуло оно, погребенное влагой

Волн, что сереют и в небо уходят, спокойные?

Всё неподвижно; пестреют домов черепицы,

В лазури плескаются флаги,

Льются оркестра созвучия стройные,

И проносятся серые птицы.

Да, но когда океан свою даль затуманит,

Смолкнет тревога докучная жизни вседневной,

Образ печального принца под месяцем встанет —

Призрак тоскующий, жаждущий мести и гневный.

Да, золотые предания

Ты сохранила, страна безысходной неволи!

Небо неясное, воздух больных меланхолий —

Зеленая Дания!

2

Помнишь ночь? Зари дрожало пламя,

Летний день и холодел, и гас.

По дороге пыльной, меж полями,

Дребезжал наш ветхий тарантас.

Ветер выл, холодный и зловещий;

Над болотом зыблился туман.

Там, в задке, позвякивали вещи,

Кувыркался серый чемодан.

Помнишь, как «должно быть, опоздали»,

Выехав из леса, ты сказал.

Перед нами в темно-синей дали

Огоньком едва мерцал вокзал.

И, со всех сторон объятый мраком,

Озаряя сумрачный простор,

В вышине надежным, верным знаком

Загорелся грустный семафор.

Помнишь, как в вагоне полутемном

Мы предались неземной мечте.

Жизни смысл таинственно-огромным

Представал в вагонной темноте.

И стучали яростно колеса,

И баюкал равномерный звук…

И к нестройным голосам хаоса

Чутко ты прислушивался, друг.

Этот миг не может быть случаен…

Помнишь, как, перелезая рвы,

Ночью мы скитались у окраин

Тьмой огней мерцающей Москвы?

Этой ночью, светлой и прощальной,

Наш союз навеки заключен.

И, премудрый, строгий и печальный,

Ты в душе моей запечатлен.

Всё улыбается светло Вам:

Цвести природа начала;

Кружится в сумраке еловом,

Над мохом, первая пчела.

Шумят разлившиеся воды,

И на закате хороводы

Тревожат песнью сон дерев.

Под звонкий смех веселых дев

Летают легкие качели.

Под искрометной синевой

Светлеет ярко зелень хвой,

И Primavera Ботичелли,

Под говор птичьих голосов,

Скользит меж нимф, в глуши лесов.

И, терем льда разбив хрустальный,

Ревет ручей, как дикий скимн;

И шум воды, и звон пасхальный

Сливают звуки в общий гимн.

И гром воды, и пенье меди —

Всё, все вещает о победе,

И грудь земли открыла всем

Восторгов праздничный эдем.

Гуляет ветер вольно, шумно

Над первой зеленью листов.

В короне полевых цветов,

В объятья милого Вертумна

Помона юная спешит;

И ветер травами шуршит.

В саду вечернем, благовонном,

Поет скрипучее ведро.

И солнце прячет, внемля звонам,

Багрянозлатное ядро.

Поля овеял сумрак мирный

И — светоч области эфирной —

Один, на синеве густой,

Выходит Геспер золотой,

И соловей — любовник томный —

Когда забрезжила звезда,

Поет, порхнувши из гнезда,

Над сонным прудом, в роще темной.

Цветы — священный фимиам,

И звезды — клир, и роща — храм.

1

И этих лет я с сердца не сотру:

Воспоминания тем явственней, чем старе.

Как помню я прогулки поутру

И радость игр на Зубовском бульваре!

Я ростом был тогда почти что клоп,

Но помню яркость первых созерцаний,

Как я испуганно порою жался к няне,

Увидев желтый, деревянный гроб…

Как я всегда любил весну в Москве:

Побег ручьев, детей веселых визги

И одуванчики в густой траве,

Как золота расплавленного брызги.

Пролеток яростно грохочет колесо;

Листы берез благоуханно клейки.

Ребенок катит желтое серсо,

Болтают няни, сидя на скамейке.

Вот мальчуган, одетый как матрос,

Прошел с зеленым, глянцевитым шаром.

И небеса синеют над бульваром,

И ветер шелестит вершинами берез.

Лужайки, влажным светом залитые,

Костюмов свежих разноцветный драп,

И девочек головки золотые,

И ленты их весенних, легких шляп!

Порой случалось забрести на рынок,

Где пахли рыб обмерзлые хвосты.

Там находил я пищу для мечты

Средь грубо размалеванных картинок,

Повешенных в порядке вдоль стены.

Меня пугала тел греховных груда,

Летящих в бездну ада, и Иуда

На огненных коленях сатаны.

Я помню вывеску с надтреснутою буквой,

Капусты запах, грязные столы,

И кадки, мерзлою наполненные клюквой,

И много мокрой, красной пастилы.

Как я любил осматривать киоски,

Читать названия дешевых книг,

И в колокола нежном отголоске

Подслушивать знакомый мне язык.

Я меж Остоженкою и Арбатом вырос,

И помню в смутном, детском полусне

Приходский храм, и полный певчих клирос,

Иконостас, сияющий в огне.

Я помню тихий Штатный переулок

И в небе знаки первые весны:

Просохли камни, шум пролеток гулок,

И облаков бегут причудливые сны.

Как ярки трав зеленые побеги!

Всё омывается волнами янтаря…

И гаснет память о недавнем снеге,

И гаснет медленно вечерняя заря.

2

Веселый вечер майский. Все от жара

Выходят отдохнуть, садятся у крыльца,

И грохот музыки доносится е бульвара…

Меж листьями горят отливы багреца.

Вкруг храма белого, в пыли, уснули скверы,

На клумбах зыблются спаленные цветы,

И еще дышит зной от каменной плиты.

Роями вывелись на улицах гетеры.

И, тросточкой махая, кавалеры

Им шепчут на ухо развратные слова.

Бульвар стоит теперь, и густ, и пылен…

Уже детьми истоптана трава,

И против шалунов городовой бессилен.

Всегда знакомых встретишь в этот час.

На пыльном небе звездочка мерцает,

И где-то мертвый вспыхивает газ…

И незаметно ночь горячий день сменяет.

А в переулках, у Москвы-реки,

Фабричные толпятся, дети, бабы…

Здесь замирает гул пролеток слабый;

Отражены в воде, мерцают огоньки;

А запад меркнет, тусклый и кровавый.

В сиянии лучистых, крупных звезд

Блестят Кремля золоченые главы

И обрисованный узором четким крест.

Далеко сад раскинулся тенистый,

А там, за ним — несметные огни.

Приятно сесть под деревом, в тени,

Где веет ветер чистый.

Люблю Никольскую полночною порой;

Здесь экипажей шум и заглушен, и ровен;

Люблю я двери запертых часовен

И огонек лампадки золотой.

Я, шляпу сняв, крещусь благоговейно…

Вдруг — белый свет из верхнего окна,

И вижу вывеску нарядную Феррейна,

Где до утра не знают сна.

Закрыты окна лавки синодальной.

Вот у дверей, затворенных пока,

Молебна ждет народ многострадальный:

В нем вера в чудо глубока.

О, ночи синие! притихший гул пролеток!

Душа, восторг невыразимый пей.

Луна, скиталица заоблачных степей,

О, как твой взор — и благостен и кроток!

За окном блестят поляны

При серебряном серпе.

Опустелые диваны…

Я — один в моем купе.

Где ты, счастье? где ты, горе?

Где друзья и где враги?

Там, за дверью, в коридоре

Чьи-то мерные шаги.

Где ты, жизни сон тяжелый?

Отчего бегу, куда?

Пролетают мимо села,

Города.

Задремал в вагоне душном.

Стены давят, словно гроб.

Гаснет в сумраке воздушном

Искр мгновенных яркий сноп.

Мчится поезд с легким треском.

В край далекий повлекло…

Лунный серп холодным блеском

Ударяет о стекло.

Озаренные диваны

В отделенье без огня.

Как родные, чемоданы

С полки смотрят на меня.

Берег, дикий и песчаный,

Волн пространство голубое;

Шум немолчный, неустанный

Набежавшего прибоя.

Чайка белая взлетела,

Закружилась, и упала,

И исчезла в пене белой

Набегающего вала.

Взволновавшаяся пена,

Разбиваясь, исчезает;

Но из бездны неизменно

Ропот новый возникает.

Берег, дикий и песчаный,

Волн пространство голубое;

Шум немолчный, неустанный

Набежавшего прибоя.

«Горе мне душу томит,

Скучно мне в келье дощатой.

Плотно обставлен наш скит

Елей стеною зубчатой.

В кельях душистой смолой,

Маслом и ладаном пахнет.

Тяжко мне жить, молодой:

Жизнь моя девичья чахнет.

Сестры протяжно поют,

Платья убоги и грубы.

Взглянешь кругом: лишь встают

Келий дубовые срубы.

Пахнет, синеет весна.

Голос кукушечий слышен.

Иль я лицом не красна?

Стан мой — не строен, не пышен?

В горы пойду погулять

(Вся истомилась я за год),

Песни попеть, посбирать

Диких цветочков и ягод».

С криком над тихой рекой

Носится вольная птица.

Сходит по горке крутой,

В белом платочке, белица.

Полны глаза ее слез…

Белые речки извивы,

Тонкие прутья берез,

Дымно-прозрачные ивы.

С горки неслышно скользя,

Тихо минует тропинку,

К алым губам поднеся

Хилую травку — былинку.

Плачет она, и платок

Сжала дрожащая ручка.

Камень летит из-под ног…

На небе — серая тучка.

Мой фонарь затеплен. Где ты?

В небе — таянье светил.

Сладким именем Джульеты

Я бужу покой могил.

Путь мой верен. Вот ограда.

Места нет мольбам, слезам.

Ты со мною, стклянка яда —

Исцеляющий бальзам.

Поцелуям, ласкам, вздохам

Говорю «прости». С тобой

Лягу я под черным мохом

Зарастающей плитой.

Вижу лик — снегов бескровней.

В волосах увял венок.

Перед образом, в часовне,

Рдеет красный огонек.

Жизни тягостные цепи

Что мешает мне совлечь?

Никого — в фамильном склепе,

У бедра — мой верный меч.

Помню вечер первой встречи;

Ряд высоких, длинных зал,

Зеркала, портреты, свечи —

Беззаботный, шумный бал.

Помню бешеные пляски,

Музыку с высоких хор.

Из-под черной полумаски

Незнакомый, нежный взор.

Шпаги, пестрые камзолы,

Прелесть игр на все лады.

Шум разгульный, шум веселый.

В вазах — красные плоды.

«На рассвете, на рассвете

Дверь балкона отвори!»

Над садами Калулетти

Первый робкий луч зари.

>>

Жду: вот раскроются двери балкона;

Светится милой окно в вышине.

Там, далеко, за садами, Верона

Спит в голубой тишине.

О, дорогая, прости. Слышу: в поле

Жавронок трелью о дне возвестил.

Нет, не могу оставаться я доле;

Тает сиянье светил.

— О, погоди: нет, не жавронок это:

Мирно полнощный поет соловей.

Сонно в полях. Далеко до рассвета.

Страх свой напрасный развей.

Ты ль это, ты ль на холодном граните?

Ты ль, чьи уста были так горячи!

Плавно на кудрей златистые нити

Льются лампады лучи.

Вот он, в холодном, стеклянном сосуде

Мутный, страданья кончающий яд.

Грудью к твоей припадаю я груди,

Холодом смерти объят.

Малый и старый

Сошлися у липки.

Кружатся пары

Под пение скрипки

Старые, трубки куря,

Пиво баварское пили.

Там зажигала заря

Церкви готической шпили.

Девушке нравится парень один:

Щечки зардели, и смотрит в передник.

Парень — соседнего фермера сын,

С виду хорош и богатый наследник.

Нравится Генриху пухлая Минна,

Только ее выбирает для пляски.

Робко прильнула к нему, и невинно

Смотрят на юношу синие глазки.

Слышится смех, болтовня, комплименты…

Блещет помада на черных усах.

Желтые, алые, синие ленты

Прыгают в русых и черных косах.

Что за красавицы! сочные губки,

Щечки — что розы и вздернутый нос!

Старые курят задумчиво трубки,

Пьют, обсуждая серьезный вопрос.

Парни танцуют умело и браво;

Кружатся, вертятся — целый их полк.

Девушки носятся влево и вправо,

Только шуршит, развевается шелк.

Малый и старый

Сошлися у липки.

Кружатся пары

Под пение скрипки.

Старая картина

В тонах потухших

Сюжет нарисован классический:

Под листвой,

Не живой,

Как бы металлической,

Темно-зеленых древес,

В душевной борьбе роковой,

На мраморной, гладкой скамейке сидит Геркулес.

В женственной прелести всей,

У ног его — Афродита.

В золоте пояс ее, в жемчугах, изумруде.

Вуалью прозрачных кисей

Нежное тело повито.

Чашами круглыми высятся полные груди.

Тело богини, цветка полевого стройнее и гибче ты,

Над красками дивными немощны долгие лета.

Желтые кудри богини — всё так же рассыпчаты,

Белы, как встарь, жемчуговые зерна браслета.

Жизнию дышат потусклые краски холста.

Правда, прошло по нем время, кой-где отверстьем пятная…

Но красота

Юной богини для смертного зрима.

В волосах роскошных — цветная Диадима.

Полураскрыты уста.

Сладкое шепчет герою могучему слово.

На ногу мощную юноши нежно ступила нога.

Слезою перловой

Под розовым ухом сияет серьга.

Глаза — изумрудно-янтарные,

Речей убийствен мед.

Лепечет ласки коварные…

А сзади сверкают дворцы лучезарные

И пенный журчит бодомет.

Из белого мрамора лестница

Ведет в роскошный покой.

Гибкою рукой,

Белеющей резко на коже героя, коричневой, смуглой,

Прелестница

Розан дает ему круглый.

Она — порока эмблема.

Против женщины первой,

С горгоной на стали шлема,

Стоит сурово Минерва.

Черты лица ее — строги,

И дышат мудростью взоры.

В даль Геркулеса она призывает и кажет властительным пальцем

Кремнистые, скудные горы.

Бесплодные всходят отроги,

Без травки, без рощи,

Одною украшены пальмой тощей.

Туда

Велит Геркулесу идти неустанным скитальцем.

Путем лишений, труда

Герою следовать надо:

Всходить на обрывистый склон.

Там, на вершине, из мраморно-белых колонн

Гордо стоит колоннада.

Раздумия полн Геркулес.

Напряжение видно в чертах величавых.

Блестит запутанный лес

Волос, умащенных, курчавых.

Хочет решение он оттянуть проволочкой,

Минуты выбора тяжки.

Плащ с золотой оторочкой,

Конец багряной хламиды,

Накрыл железные ляжки,

Упав с коленей Киприды.

Тело громадное вздули упругие мускулы.

Как бесконечно ласкаете взоры вы,

Краски картины потусклые

Бледным и сумрачным тоном.

О, лепестки этой розы фарфоровой

С полураскрытым бутоном.

В небо синее глядит

Темный конус кипариса.

Старый жертвенник стоит

Бога Диониса.

Замкнут сад стеной сырой.

Влажный сумрак и прохлада.

Только там и здесь порой

Промелькнет дриада.

Где лесные божества

Потешались на свирелях,

Всё умолкло, и трава

Прорастает в щелях.

Долетел ручья напев

Из-за мраморной колонны.

Остро пахнут, перепрев,

Мертвые лимоны.

Скоро ночь большую тень

На алтарь накинет.

Тишина. Горячий день

Понемногу стынет.

Люди здесь молились встарь

У подножья кипариса.

Это — брошенный алтарь

Бога Диониса.

Нет, не забыть мне Ривьеры;

Детских годов,

Свежих садов

Сердцу родной Бордигеры.

Помню я горные склоны…

Как по утрам

Я по горам

Шел собирать анемоны.

Желтая вьется дорога.

Вот фиалок ковер,

Разбегается взор:

Как душисты, как много их, много

Помню, как виды далеки, как широки

С берегов

И богов

Первые помню уроки.

Бордигера! Ты — матери нежное лоно —

Первых дней колыбель —

Тихий отель

Лазерона!

Вы — две иконы в храме моей души:

Слепец безумный, ярый Мунэ Сюлли

И ты, весенняя улыбка,

Нимфа Ионии, Айседора.

Я помню толпы, павшие с плачем ниц,

С масличной ветвью, возле колонн дворца.

О, что вам, дети? что вам, дети,

Племя несчастное старца Кадма?

Склонилось солнце, кровель верхи златя.

Страдальцу шепчет девушек легкий хор:

Поверь улыбчивой надежде,

Кто была матерь твоя, младенец?

Не Аполлон ли, розоланитных нимф

Любовник тайный, зачал тебя, дитя,

И нимфы грудью сладкомлечной

Был ты взлелеян в глухой дубраве?

Нет, брось Надежды! отцеубийца — ты,

На Кифероне твой отзовется стон:

Кто осквернил преступным браком

Матери, матери вдовье ложе?

Ты с воплем вежды кованым бьешь ремнем,

И червленеет кровью слепой зрачок.

Ты пресмыкаешься во прахе,

Зверь, уязвленный стрелою Рока.

Но что остудит яростных мук костер?

Ах! кто осушит раны горячей кровь?

Прохладный ветр любви дочерней:

Посохом старцу — плечо Исмены.

Я помню пляску нимфы Диркейских струй

О, Айседора, рощ Эриманфских цвет!

В покрове из цветов весенних

Ты устремлялась к родному солнцу!

То резвым фавном, ствол приложив к губам,

Топтала стебли диких, лесных цветов;

То, наклоняясь к белой влаге,

Изнемогала в истоме сладкой.

То, позабывши шелест родных дубрав,

Хитоном красным нежную скрывши грудь,

Сменяла ты напев свирельный

Новыми гимнами арф небесных.

Ты заменяла родины злачный луг

Садами кринов и золотых плодов,

И полевые розы Мосха

Райскою лилией Фра Беато.

То нисходила в бледный загробный мир,

Чаруя лирой страждущий хор теней.

Услышь мой голос, Евридика,

Голос любви за печальным Орком!

Вы — две иконы в храме моей души.

Вы — два фиала горьких и сладких грез:

Вы дали пить мне на Голгофе

Оцет Софокла и мед Гомера.

Бог Эрот, ярясь на Феба,

Вольный лет в эфире мча,

Две стрелы свергает с неба,

Изострив и наточа.

Феб томится в страстном плене:

Грудь ему насквозь прожгла

Острым жалом вожделений

Златоствольная стрела.

Ранит Дафны грудь невинной,

Леденящая сердца,

Та другая, с сердцевиной

Из тяжелого свинца.

И Эрот, отмстив обиды,

Возвратился в небеса.

Феба нимфы Пенеиды

Жжет расцветшая краса.

Где журчит ручей прозрачный,

Весь в серебряной пыли,

Дафны, вольной и безбрачной,

Дни веселые текли.

В брак уж вступить побуждал ее местный обычай,

Но в неприступных лесах укрываться любила одна;

Мужа чуждалась, звериною тешась добычей,

Словно Диана, для страстной любви холодна.

Дафна скитаться любила в лесистой тени молчаливой,

Всем женихам, что искали ее, отказав.

Русые кудри, что прядью вились прихотливой,

В косу простую сплетала, повязкой связав.

Шепчет ей Делий: «О Дафна! под деревом сядем!

Внемли молениям страстным, и легкий покров распусти.

Гребнем злаченым по этим распущенным прядям

Дай провести!»

Нимфа бесстрастная тщетно ему прекословит…

Стройные члены раскинув меж трав и корней,

Он ей любуется, дышит в лицо ей, и ловит

Кудри златистые — шелковых нитей нежней.

Хвалит взоры — звезд лучистей

(Как от уст глаза отвлечь?);

Нежны руки, пальцы, кисти,

Белизна открытых плеч.

Очи гневом заблестели,

Скрылась в мир лесных теней,

И язвимый страстью Делий

С воплем бросился за ней.

Не мирящийся с разлукой,

Он проносится средь чащ,

— Светозарный, сребролукий, —

И по ветру вьется плащ.

«Нимфа, постой! Как от льва убегают олени,

Агнцы от волка, как голубь летит от орла,

Что ты бежишь, спотыкаясь и раня колени,

Будто из лука стрела?

Нимфа, постой! Доверяясь тропинкам неверным,

Что ты бежишь, не внимая призывам любви?

Ноги безвинные острым и жалящим терном

Не рви!

Знаешь ли, кто за тобою бежит? Я — не горный,

Грубый пастух, стерегущий родные стада.

Знала бы, кто я, наверно ногою проворной

Ты б не бежала тогда!

Знай: мне Юпитер — отец; я — пророчества дивного дара

Бог, и властитель я творческих грез.

В Дельфах мне служат, покорны мне Кларос, Патара

И Тенедос.

Стрелы мои беспощадны: неведом им промах;

Только стрела твоя стрел моих грозных верней!

Рана томит меня: я среди трав, мне знакомых,

Сам врачеванья владыка, спасенья не вижу от ней».

Дафна, робко розовея,

Всё бежит скорей, скорей,

И, ее покровом вея,

Ветер треплет прядь кудрей.

Мчится нимфа в ствольной дали,

В зыбкой лиственной тени.

Позолоченных сандалий

Рвутся крепкие ремни.

«Нимфа, стой, велик, могуч я,

Быстробежный Аполлон!»

Мнутся травы, гнутся сучья,

Эхо вторит гул и звон.

Зов люби его бессилен

Дафна, розы розовей,

Мчится ветром меж извилин

Диких троп, во мгле ветвей.

Он нагнал, и Дафна слышит,

Как дыханье горячо,

И под ним стыдливо пышет

Обнаженное плечо.

Речь его — упорней, гневней…

Дафна смотрит перед ней

Волны катит старец древний,

Пенноблещущий Пеней.

И взмолилась: «о, родитель!

Ты — всевластен, ты — велик.

Будь же дочери спаситель

Измени злосчастный лик».

Смолкла, и стала невинного агнца покорней.

Тело ее цепенеет, и груди оделись корой.

Резвые ноги впиваются в землю, как корни.

Руки становятся сучьями, кудри — зеленой листвой.

Складки одежды твердеют, становятся глаже;

Зеленошумной вершиной замкнулись уста.

Вся изменилася Дафна, но та же,

Прежняя в ней красота.

Любит ее и такой Аполлон, и, как члены,

Гибкие сучья обвив, слышит сердца любимого бой.

И поцелуи горячие напечатлены

Им на коре, для ответных лобзаний немой.

«Будешь отныне цвести без скончаний,

Будешь в моих извиваться кудрях,

Будешь на цитре, на звонком колчане,

Знаком победы на гордых царях.

Я примиряюсь с враждебною долей

Дафна, цвети же могучей, пышней,

И на вожде, что войдет в Капитолий,

Ярким победы венком зеленей!

Как мои кудри нетленно хранимы,

Так свой зеленый убор сохрани;

Вечно цвети: и в холодные зимы,

И в беспощадные летние дни».

Кончил Пеан; и, ему отвечая,

Лавр колыхаться вершиною стал,

И, молодыми ветвями качая,

Что-то шептал.

У стен Вавилона

Раскинулись гущи веселых садов.

Лазурное лоно

Белеет от парусных, быстрых судов.

На пристань товары

Слагают купцы,

И высится старый

Воинственный город, и блещут дворцы.

И шумом торговли

С утра многолюдная гавань полна.

Колонны и кровли

Уходят в лазурь, и синеет волна,

Корабль мореходный

В чужую страну

Бежит, и холодный,

Резвящийся ветер вздувает волну.

В обителях смежных

Два сердца в едино любовью слиты:

Меж юношей нежных

Пирам, заслуживший венок красоты,

И Фисба, востока

Затмившая дев.

Но грянул жестоко

На юных влюбленных родительский гнев.

Любовь невозможно

Залить беспощадным запретом отца.

Сокрыто, тревожно

Всё жарче, как угли, горели сердца.

Восторгом любовным

Питались огни.

И знаком условным

Немую беседу водили они.

Отверстьем отмечен

Был камень стены, разделявшей чету.

Изъян — не замечен

Никем при постройке. Немую плиту

Лобзаньем горячим

Влюбленные жгли,

И лаской, и плачем

Друг с другом сквозь стену сноситься могли.

И часто бесплодно

Здесь шепчутся жалобы страстной четы,

И поочередно

С отверстьем смыкаются жадные рты.

И ласки шептали

Далеким губам,

И тихо роптали,

Покорными быть не желая судьбам.

«Зачем ты разделом

Завистливо стала меж нами, стена?

О, если всем телом

Сопрячься не будет нам радость дана,

Молю о немногом,

Молю, — не ревнуй —

Чтоб сладким обжегом

Хоть раз на устах прозвучал поцелуй!»

Смешалися тени,

И мрак зачернел, одноцветен и густ.

И тихие пени

Умолкли, и вздохи посыпались с уст.

Всё с тою же жаждой

Им надо уйти.

И в трещину каждый

С лобзанием бросил рыданье: «прости!»

Аврора на мысах

Рассыпала искры. Туман поднялся.

В сиянии высох

Зеленый, сребрящийся луг, и роса

Исчезла с растений.

Лучом золотым

Развеялись тени.

Созвездья погасли одно за другим.

На месте условном

Сошлись, и, сначала судьбу упрекнув,

Во мраке безмолвном

Решают, впервые родных обманув,

Явиться сюда же,

Покинув дома.

Над зоркостью стражей

Победу ночная воспразднует тьма!

И ласкам их нежным

Зеленое ложе под лунным лучом,

Под деревом, смежным

С серебряным, сонно бегущим ключом.

Здесь вкусят едино

Блаженство они,

Где статуя Нина

Белеет из мрака в древесной тени.

На водное ложе

Склонился пылающий солнечный день.

Из моря того же

Вечерняя встала холодная тень.

И Фисба, покровом

Окутав лицо,

К заветным дубровам

Пошла, повернувши дверное кольцо.

Согласно условью,

Под деревом села, и видит: ворча,

С дымящимся кровью,

Рыкающим зевом ко влаге ключа

Приходит напиться,

С тяжелым хвостом,

Громадная львица.

И Фисба скрывается в гроте пустом.

Во время испуга

Упал с ее тела, развившись, покров.

И львица — подруга

Владыки обильных зверями дубров —

На тонком покрове,

Попавшемся ей,

Оставила крови

Багровые капли и знаки когтей.

Без думы, без страха,

Выходит влюбленный, не чуя беды.

Дорожного праха

Краснеют слои, и от зверя следы

Заметны, и страшен

Пираму их вид.

И, кровью окрашен,

Покров неожиданно взоры язвит.

«Пускай же мы оба

Единою ночью погибнем! Но ты

Не гроба, не гроба

Достойна в расцвете твоей красоты

Я ж гибну виновным,

Твой день загубя,

На месте условном,

Безумец! — заране не ждавший тебя!

С веселостью злою

Преступника тело изгложете вы,

Под этой скалою

Живущие, царственно-грозные львы,

И рявкая зычно,

И члены дробя.

Лишь робким прилично

Бессильно хотеть уничтожить себя!»

И милые ткани

Слагает под зыбкою тенью листа.

И слез и лобзаний

Мешает дары, и кровавит уста.

И с тихой беседой

Упавши на ткань,

Он шепчет: «отведай

И крови моей добровольную дань!»

Схватил к пояснице

Привешенный меч, и вонзил острием

Под грудь, и ресницы

Смежились, и кровь закипела ручьем,

Обильно осыпав

Багряной росой

Растенья, и, выпав,

Железною меч засверкал полосой.

И кровь не иначе

Из раны забила, дымясь и кипя,

Струею горячей,

Как, возле отверстия трубки, шипя,

В стремлении яром

Вода закипит,

И мощным ударом

Воздушные волны сечет и кропит.

И исчерна-красны

От крови на дереве стали плоды,

Где умер прекрасный

Пирам. Но, в неведенье новой беды,

Влюбленная дева

Спешит под навес

Условного древа,

Хоть страх с ее сердца не вовсе исчез.

Плодов перемены

Рождают сомненье в ее голове.

Кровавые члены,

В предсмертном биенье простерты в траве,

Увидела — горю

Поверить невмочь.

Подобная морю

В безветрие, стала, отпрянувши прочь.

Но миг, и узнала

Пирама — единую сердца любовь.

И вдруг застонала,

И слезы закапали в жаркую кровь.

Младенца живее,

Коснулись до губ,

И, кудри развея,

Сдавила руками немеющий труп.

И с горестью жгучей

Вскричала: «Пирам, отзовись, отзовись!

Пирам! что за случай

Расторг нас с тобою? Пирам! подымись!

Но нет! ты не дышишь — бедная я!

Пирам, ты не слышишь,

Что Фисба тебя называет твоя?»

При имени милом

Глаза, отягченные смертным концом,

Он поднял, с унылым,

Блуждающим взором, и веским свинцом

Сомкнулися вежды,

Зрачки отягча.

И Фисба одежды

Узнала свои и ножны без меча.

Без страха, без дрожи,

Сказала: «ты был доброволен в крови.

Во мне для того же

Достаточно силы, довольно любви!

Судьба наша — та же:

И смертью самой,

Могилою даже

Пирам от меня не отторгнется мой!

Вас, нашему благу

Мешавших отцов, я молю об одном:

Пусть с милым я лягу

В единой гробнице, под тем же холмом.

А дерево это

Убийства следы

Пусть носит, и цвета

Печального, темного станут плоды».

Сказала и прямо

Упала вперед, чтобы грудью налечь

На кровью Пирама

Дымящийся, теплый, язвительный меч!

И темно-пурпурна

Плодов кожура,

И общая урна

Прияла два тела — останки костра.

Сорвавшись с лесистого горного склона,

Разрушив преграды скалистых камней,

По дну плодородного, злачного лона

Темнейской долины струится Пеней.

Забрызганы пеной деревьев вершины,

Далече дубравы журчаньем полны,

И черпают белые нимфы в кувшины

Кристальную влагу прыгучей волны.

В пещеру Пенея — глубоко в утесах —

Стекаются реки окрестных полей

И белые нимфы, в рассыпчатых косах

Колебля короны болотных лилей.

Приходит Сперхей, по лугам побережным

Взлелеявший тополь и темный акант,

Старик Апидан с Энипеем мятежным,

И мирный в теченье Анфриз, и Эант.

Стекаются реки, бегут отовсюда,

Пока, утомившись в блужданье пустом,

Не ввергнется в море вспененная груда,

Пока не растают хребет за хребтом.

Инах удалился в скалистые недра,

Чтоб милую Ио оплакать свою.

Он слезы струит беспрерывно и щедро,

И множит слезами речную струю.

Не знает отец, озаряет ли Делий

Любимую дочь, на земле, средь живых.

Иль скрылася Ио в лугу асфоделей,

Причастная сонму теней гробовых.

Давно уже девушке те же и те же

Впивались мечтанья в полунощный сон,

И кто-то, лаская словами и нежа,

Шептал, проникая в ее Парфенон:

«Покорствуй, о Ио, великой Киприде!

Иль девственность хочешь бессрочно беречь?

Довольно! из робости девичьей выйди,

И слушай внимательно сладкую речь.

Счастливая дева! ты телом пригожа,

И Зевс вожделеньем пылает к тебе.

Дитя! не отвергни Зевесова ложа,

Безумно противиться дивной судьбе.

О робкая! что тебе в жребии девы!

Приди, всепобедной Киприде служа,

Туда, где Инаха шумящие хлевы,

Где в полдень трава — глубока и свежа.

Там, в час, когда солнце пылает в зените,

Ты тело объятиям Зевса вручи.

И взор истомленного бога насыти,

И в пламенных ласках его опочий».

Полдневное солнце палило жестоко,

Манила прохлада зеленых древес.

И к Ио, от отчего шедшей потока,

Такие слова обращает Зевес:

«О дева, достойная Зевсова ложа!

Приветно ответь на приветную речь.

О, как ты прекрасна! из смертных кого же

Достойно с тобою в объятье сопречь?

Где сумрак древесный прохладней, безмолвней,

Войди, нас не тронет покорный мне зверь.

Я — бог скиптроносный, владыка я молний.

Постой! не беги! и признанью поверь!»

Но девушка мчится проворнее серны.

Последние силы напрягши, собрав,

Минует зеленые пастбища Лерны

И темные тропы Лиркейских дубрав.

Но бог, опаляемый яростью жгучей,

Окрестности спрятал в тумане седом,

И нимфу, объятую черною тучей,

Схватил, торжествуя над первым стыдом.

И Гера глядит с золотого престола.

Внизу, сквозь клубящийся, черный покров

Не видит она ни дубравы, ни дола,

Затянутых мраком сгущенных паров.

Богиня привыкла к коварным изменам;

Зажглось подозренье: наверное, вновь

Зевес, надсмеявшись над ней и Гименом,

С какой-нибудь нимфою делит любовь.

И, пользуясь властно божественным правом,

Богиня туманы свивает к ногам.

Велит просиять омраченным дубравам,

Велит озариться потусклым лугам.

Любовник предвидит позор неизбежный.

Он знает, что Гера ревниво-строга,

И делает Ио телицею снежной:

Из белого лба вырастают рога.

Но в образе этом пленительна даже

Злосчастная жертва Зевесовых чар.

И ревность богини, и ярость — всё та же:

Она обращенную требует в дар.

И Ио, исполнена горя и страха,

К любимым, родным убегает краям,

Где катятся синие волны Инаха,

Где рощи сбегают к веселым струям.

Вот тихий, прозрачный залив, окруженный

Зеленой толпой молодых тростников.

Но Ио, увидя себя отраженной,

Подьемлет неистовый, горестный рев.

Напрасно печальные, робкие взгляды

Бросает она на отца и сестер.

Не знают ее ни Инах, ни наяды,

Игравшие с нею во впадинах гор.

В ответ на ее непонятные ласки

Они собирают цветы с берегов.

Сплетаются из трав благовонные связки,

Чтоб ими украсить изгибы рогов.

Но нимфы подруги не чувствуют прежней,

И Ио бежит от родимой реки;

Без цели блуждает она, и безбрежней

Пред ней открывается море тоски.

Ее засыпает колючая вьюга

На крайних пределах холодных морей,

Сжигают пески раскаленного юга,

Безжалостно хлещет ненастный Борей.

«Ночь морозная сменила

Солнца яростного зной.

Под луною струи Нила

Отливают белизной.

Где я — жертва Геры грозной —

Где окончу горький путь?

Воздух, ясный и морозный,

Жадно я вбираю в грудь.

Спит песок охолоделый,

Блещет сонная струя.

Я минула все пределы,

Я минула все края.

Погоняема кручиной,

Крайний север я прошла,

Где нависла над пучиной

Прометеева скала.

Я не знаю, ранний гроб ли,

Избавленье ли найду?

Бога скованного вопли

Провещали мне в бреду;

Провещали бесконечный

Горьких бед, блужданий ряд.

Карой злой, бесчеловечной

Боги смертного карят.

Как мгновенно, как немного

Укрываясь от наяд,

В вожделенных ласках бога

Я любви вкусила яд.

И теперь — несчастный повод

Гнева матери богов —

Я бегу, и едкий овод

Мчится вслед моих шагов.

Сжалься, Зевс! твое объятье,

Чрево мне обременя,

В жертву вечного проклятья

Грозно предало меня.

Зверем бешеным блуждая,

Плод священный я несу.

Неужели никогда я

Не верну мою красу?

Для твоих объятий нежных

Возврати лилейность ног!

Дай мне пару грудей снежных,

Золотых кудрей венок.

И на мшистом изумруде,

В мгле зеленого куста,

Я прижму к обильной груди

Сына Зевсова уста.

Зевс! не презри дочь Инаха!

Зевс! супругу пожалей,

Изнемогшую от страха

Средь Египетских полей».

Не сыщешь в Аркадии девушек, равных

Невинной Сиринге цветущей красой.

Она между нимф выделялась дубравных

В горах, орошенных студеной росой.

Уже не однажды во мраке дубравном,

Объятья любви от себя отклонив,

Она убегала, гонимая фавном,

Иль богом обильных колосьями нив.

Безмужной остаться дриаде хотелось.

Богине она уподобилась той,

Отчизна которой — божественный Делос:

С Дианой равнялась она чистотой.

Когда же собаки оленя настигнут,

Охотою нимфа себя веселит.

Из рога оленьего лук ее выгнут,

Тогда как Дианин из золота слит, —

А в прочем Сиринга с Дианою схожа:

Строга, непреступна, и бог ни один

Не делит ее вожделенного ложа

В глубокой траве плодоносных долин.

Однажды, венчанный сосновой короной,

Неистовый Пан за дриадой гнался.

Но крепкие ноги, служа обороной,

Ее уносили глубоко в леса.

Раздвинулись чащи, кустарники — реже.

Сгибаются ноги, бессильно скользя

В глубоком и влажном песке побережий;

Широкой рекой преградилась стезя.

И нимфа, пронзенная ужасом острым,

От страстных объятий спасаясь едва,

Ко влажным наядам, возлюбленным сестрам,

Последние, в горе, бросает слова:

«О сестры! мою красоту измените!

На горе прекрасною я родилась.

Волос обрывайте душистые нити,

Гасите огонь соблазняющих глаз!»

Тем временем Пан, разгоревшийся, страстный,

К желанному телу в восторге приник.

Но тело немеет под лаской напрасной,

И в пальцах — холодный, болотный тростник.

И ветер, в тростник проникая из скважин,

Порывисто дунул, и Пан услыхал

Как будто бы стон — безнадежен, протяжен —

Как будто бы кто-то любил и вздыхал.

Я забыла дом родимый

Для Ахиллова шатра.

В синем небе вижу дымы

Погребального костра.

Вижу медных ратей строи,

Вдоль залива корабли —

К берегам далекой Трои

Обращенные рули.

Но лазурного залива

Не колышется роса,

И в безмолвии, тоскливо,

Спят, белея, паруса.

Оглашается Авлида

Песнью вольною гребца.

Я ищу шатер Атрида,

Кличу милого отца.

Нет, не мне отныне весны,

Ласка теплого луча,

Луг зеленый, цветоносный,

Бег веселого ключа.

Нет, не мне весною ранней

Бегать в поле, рвать цветы.

Ах! и злая жизнь — желанней

Застигийской темноты.

Не меня украсят девы

В вечер свадебного дня,

И венчальные напевы

Прозвучат не для меня.

О невеста! на закланье

Брачный сшит тебе покров.

Вижу красное пыланье,

Слышу треск смолистых дров.

Ставят желтые корзины,

В них кладут, цветы, плоды.

Полны медные кувшины

Очистительной воды.

Я — покорна. Руки вздеты

К выси, ясно голубой.

Слышу волн холодной Леты

Закипающий прибой.

1

Дикий остров, поля, где я вырос,

Покидаю для бранных шатров.

Ты прости, зеленеющий Скирос,

Безмятежный, хранительный кров.

От лугов и от рощей зеленых

Я отозван военной трубой.

Мирно с кровель, от солнца червленых,

Подымается дым голубой.

Исчезает он — берег родимый, —

И, теряясь в багряных лучах,

Тихо шлет мне прощальные дымы

Материнский любезный очаг.

Вкруг меня океан беспредельный,

И синеют валы без числа.

Я на крепкой сосне корабельной

Быстро мчусь под напором весла.

Через три быстролетные ночи,

Бели добро к пловцам божество,

Я усну под палаткою отчей,

Я узнаю отца моего.

И усеянным трупами полем,

В жажде подвигов, весел и рьян,

Полетит за отцом Неоптолем,

Разрывая колонны Троян.

2

Брошен якорь. Корабль мой причален

У прославленных бранями мест.

Отчего же, о други, печален

Долго жданный, желанный приезд?

Отчего же никто из собратий

Нас не встретил пожатьем руки?

Отчего так растеряны рати,

Так нестройно-шумливы полки?

Я грядущим свиданьем чаруем.

Пали тени, и звезды зажглись.

Гулко вторит Скамандровым струям,

В потемневших горах, Симоис.

На отрогах, ключами богатых,

Вьется дым от чьего-то костра,

И мертвец в окровавленных латах

Распростерт посредине шатра.

Чтоб владеть драгоценным доспехом,

Сын Лаэрта коварно хитрит,

И над мертвым глумится со смехом

Предводитель Ахеян, Атрид.

Подойдя, вопросил я несмело,

Подбородка коснувшись его:

«Чье к костру приготовлено тело?» —

«Ахиллеса, отца твоего».

3

Где пучина Эгейская стонет,

Меч воткнут Саламинским царем;

Здесь на острую медь Теламонид

Пред Палладиным пал алтарем.

Здесь он с черною смертью сопрягся,

Грудь пронзивши концом острия,

И рыдает над телом Аякса

Саламинских матросов семья.

Я, печалию свежей овеян,

Над недавним стою мертвецом.

Был он более прочих Ахеян

Почитаем, при жизни, отцом.

Я на Скирос родимый какую

Принесу Деидамии весть?

Мать, тебе, неутешно тоскуя,

Суждено овдовелой доцвесть.

Ах! отцу при свидании первом

Я последнее молвил «прости».

Но, Атриды, от яростных Кер вам

И самим никуда не уйти.

Ветер лодки далекие гонит

И поет у зеленых могил,

Где могучий уснул Теламонид,

Где уснул быстроногий Ахилл.

По камням звенят копыта,

Слышно ржание коней.

На горах отстала свита…

Как стрела, летит Эней.

Дали неба — мутно-сини;

Ветр шумит, в траве шурша,

И с царицей сын богини

От грозы бежит, спеша.

На груди застежкой сплочен,

Плащ ее окутал стан.

Наконечник стрел отточен.

За плечами, раззолочен,

Звонко брякает колчан.

Конь храпит; густая пена

Покрывает удила.

Пред царицей Карфагена

Расступается скала.

Вместо храма — свод пещеры.

Мать Земля условный знак

Подает, и волей Геры

Заключен несчастный брак.

Всё забыто: обесчещен

Женский стыд, и презрен долг.

В недрах скал и горных трещин

Гром пронесся и умолк.

Потемнели, сшиблись тучи,

О деревья бьет вода.

Дико воя, сбились в кучи

Оробелые стада.

Пыль клубится; воздух блещет;

Скрылся в туче горный скат.

О каменья ливень хлещет,

И стучит тяжелый град.

У пещеры дрогнут стражи;

Где-то ржет в испуге конь.

Проблестел на горном кряже

Синей молнии огонь.

Замутившись, с высей прянул,

Заплескался водопад.

Брачный гимн в пещерах грянул

Хор веселых ореад.

Что вы примолкли? Смелее! Не с нами ль

Наши пенаты, чья милость не скудна?

Ими хранимое, сядет ли на мель

Легкое судно?

Наши надежды и силы не те же ль?

Полно оплакивать гибель Креузы:

Смертная доля желаннее, нежель

Рабские узы.

Сердце спокойно; надежда окрепла.

Паркам бросаю отчаянный вызов:

Скипетр поднимет из крови и пепла

Правнук Анхизов.

Тот не мужчина, кто слезы не вытер:

Женщинам свойственно тешиться грустью!

Мчит наш корабль благосклонный Юпитер

К верному устью.

Верьте, товарищи: небо не пусто.

Нам, победителям черного Рока,

Матери светит моей розоустой

Ясное око.

Шел я рощицей,

Шел зеленою,

Шел с зазнобушкой,

Шел с Аленою.

Полушалочек

Дарил аленький

И фиалочек

Букет маленький.

Полушалочком

Утешалася,

А фиалочкам

Посмеялася.

Красну солнышку

Красотой равна

Свет Аленушка,

Свет Егоровна.

Словно вешний лист —

Зелены глаза,

Словно колос ржи —

Золота коса.

У нее ль лицо —

Да не маков цвет?

У нее ли взор —

Да не ясный свет?

Что же сердце ест

Мне печаль — тоска

Горек мне приезд

Твоего дружка.

Ах, его лицо,

Лицо дерзкое,

И походочка

Офицерская.

Жгут глаза его,

Жгут проворные,

И щетинятся

Усы черные.

Сабля новая

Вся отточена.

Рукояточка

Раззолочена.

И Аленушка

Слезы вытерла.

«Вот он барин мой,

Гость из Питера.

Ты прости-прощай,

Господин студент.

Не дари платков

И пунцовых лент.

На далекую

На сторонушку

От тебя возьмет

Он Аленушку.

Не приду к тебе

За овины я

Слушать песенки

Соловьиные.

Нам не вить с тобой

Запашистые

Из купальницы

Венки желтые.

Не садиться нам

Под зеленый дуб.

Не видать тебе

Моих алых губ.

Тебе на плечи

Мне не вешаться.

Поцелуями

Нам не тешиться.

Ни в ночи тебе,

Ни при солнышке

Не уснуть в руках

У Аленушки.

Чтоб мне дурь мою

Не оплакивать,

Стала чаще я

Подумакивать.

Не хочу идти

За студента я,

А хочу идти

За военного.

1

Расскажу-ка я

Вам теперича

Про Василия,

Про Матвеича.

Он в сторожке жил

Перед церковью.

Сторожил леса,

Леса барские.

А как в праздничек

Напивался пьян,

На соседних страх

Наводил крестьян.

И ругался он

Словом черныим.

Поколачивал

Рукой крепкою.

Темным взором он —

Словно лютый зверь.

Борода его —

Словно черный куст.

А жена его —

Баба злющая,

Аграфеною

Звать Ивановной.

Как расходится

Злой минутою,

Ну ни дать, ни взять —

Ведьма лютая.

Гневом-яростью

Вся трепещется

На соседнюю

На помещицу.

Но от кары не

Упаслась, грозя.

Знает барыня

Самого князя.

Донесла ему

Речи дерзкие

И Василия,

И жены его.

Не щадит злодей

Сваво ворога:

Кто задел его,

Платит дорого.

Как ко всенощной

Шел крещеный люд,

Сторож замысел

Выполняет лют.

Перед праздничком,

Да престольныим,

Месть жестокая

Совершится им.

Он от зорких глаз

Огородится

Накануне дня

Богородицы.

Пробирается

Мимо церкви он.

Заворачиват

За опавший клен.

Он не видит свеч

Воску ярого.

Он не слушает

Пенья клирного.

Под ногой его

Желтый лист шуршит.

Ель шумливая

Высоко шумит.

Ветвь колючая

Заграждает путь

И цепляется

За рукав его.

Чиркнет фосфором

Сторож на авось.

Ан! взамен хором —

Только пепла горсть.

Только б дождичек

Не залил огня,

Ветерком его

Не задуло бы!

Под дубовый пол

Ткнул газета ну,

Намочив ее

Керосином всю.

И сухих туда

Набросал лучин.

Запалил балкон:

Вот и был почин!

По всему потом

Дому барскому

Петуха пустил,

Пустил красного.

«Со мной вздумала

Потягаться вишь!»

В небо рвется дым

Из тесовых крыш.

Во хоромах и

Во саду огонь,

И черемухи

Спалены огнем.

Эх! черемушки!

По весне уж им

Не раскрыть листов,

Не цвесть белыим.

По усадьбе всей —

Трескотня и скрип.

Вьется полымя

Выше старых лип.

Мужики бегут.

Но и скоро же

Всякий след простыл

Васьки сторожа!

Занесли снеги,

Снеги белые,

Стены с трубами

Обгорелые.

Дерева кругом

Да поспилены.

Как дате, в саду

Плачут филины.

Горько — жалобно

Ночью стонет сыч.

Так Василий мстил,

Мстил Матвеевич.

2

Бог прогневался

На разбойника,

И послал ему

Кару грозную.

На Ивана то

Было Постного,

В день дождливенький,

Да ненастливый.

Аграфенин взор —

Темен, нездоров.

Вот пошла она

Подоить коров.

Вдруг замедлила,

Проходя двором.

О пол стукнула

Жестяным ведром.

По ступеням вниз

Покатилася,

Опрокинулась,

Раскорячилась.

Прибегает муж —

Жена отошла.

По лицу пятном

Синева пошла.

Тихо в домике,

И окошечко

Занавескою

Позадернуто.

Под окошком клен

Ветром треплется.

Свечка желтая

В окне теплится.

Серой ставнею

Ветер — хлоп да хлоп.

На столе стоит

Нов дубовый гроб.

Разнаряжена

Чисто заново,

Аграфена в нем

Дочь Иванова.

Запеленута

Белыим холстом.

Руки сложены

На груди крестом.

А Василий муж

Слезно плачется.

От жены своей

Во двор прячется.

Ночь не может спать:

Вскачет, крестится,

Жена мертвая

Всё мерещится.

В ночь дождливую

Говорят под свист

Ель шумливая

И засохший лист.

И стучат в стекло

Ветки черные,

Словно страшные

Пальцы мертвые.

А на третий день

Поп приходит сам

Литию служить

Перед выносом.

В церкви ставят гроб,

Да с подсвечником,

Обвивают лоб

Красным венчиком.

И один живет

Сирота-вдовец.

Стал во сне к нему

Приходить мертвец.

Жутко осенью

Разунылою:

В окно виден крест

Над могилою.

И над тем крестом,

Над кленовыим,

Ветр шумит листом,

Листом желтыим.

Муж не выдержал

И шести недель:

Одинокая

Не мила постель.

Он без сна на ней

Ночь валяется:

Всё усопшая

Представляется

Хоть порядок тот

И не заведен,

Оженился он

Через двадцать дён.

Взял жену себе

Белолицую,

Белолицую,

Да румяную.

Очи синие

Огоньком кипят.

А коса ее —

Как до самых пят.

Шея белая

Серебром блестит,

Грудь высокая

Что копна стоит.

Идет с ведрами,

Усмехается,

Как лебедушка,

Колыхается.

Отчего ж ее

Пышен цвет девич

Иссушил злодей

Вор Матвеевич?

У нее богатств —

Одна яблоня.

Много денежек

Им награблено.

3

Складно муж живет

Со лебедкою,

Синеглазою,

Тихой, кроткою.

Сам добрее стал,

Не ругается,

Молодой женой

Похваляется.

Из знакомых ли

Повстречал кого,

«Какова моя?»

Сперва-наперво.

И соседушки

Утешаются:

Не узнать теперь

Злого сторожа.

Только начали

Сны тяжелые

По ночам томить

Молоду жену.

Как бы Пашеньке

Не раскаяться:

Баба мертвая

К ней таскается.

Не дает ей спать,

Страхом мучая.

Лицо — синее,

Вся — вонючая.

Не уйдет всю ночь,

Лезет день иной,

И с постели прочь

Гонит мужниной.

От Василья прочь

Оробелого.

Кровь сосет она

Тела белого.

У Прасковьюшки

Щеки выцвели.

Очи синие

Потеряли блеск.

Ах! погубит так

Все здоровьюшко

Свет Егоровна,

Свет Прасковьюшка.

Как от сна спастись,

От тяжелого,

Думы русую

Томят голову.

В поле тает снег,

Поет пташенька.

Говорит себе

Тогда Пашенька:

«Чтоб покойницу

Не видать во сне,

Я в зеленый луг

Выйду по весне.

Помогите мне

В моем горе вы,

Цветик аленький

И лазоревый.

У моих белых

Вы цветете ног.

Я сплету из вас

Небольшой венок.

Цветы синие

Спутав с альцами,

Вместе белыми

Свяжу пальцами.

Пусть тоска меня

Не сушит, не ест.

Я венок кладу

На кленовый крест.

Лишь засохнет он,

Принесу другой.

За дары Господь

Мне пошлет покой».

Что, Аленушка,

Перед праздничком

Платья новые

Ты не шьешь себе?

Что не рядишься

В шелк пурпуровый?

В головной платок,

Гарнитуровый?

Знать, обнов тебе

Не подарено

От проезжего,

От татарина.

Чтоб без толку вам,

Веселиться вам,

В платье шелковом,

А не ситцевом.

Чтоб с качельными

Летать досками

Под зелеными,

Под березками?

Чтобы алыми

Греметь бусами?

Чтобы косами

Трясти русыми?

Как, Егоровна,

В платье старом ты

На веселое

Выйдешь игрище?

Застыдят тебя

Парни бойкие,

Засмеют тебя

Девки красные.

Далеко от всех

Быть Аленушке:

На крыльце сидеть,

Грызть подсолнушки.

«Чтоб обновы шить

Да рядиться, нет

В кошельке моем

Дорогих монет.

Беден родный дом

Моей матушки,

На холму крутом

Он стоит в лугах.

Над рекой стоит,

Речкой быстрою,

Как над синею,

Да над Истрою.

Там трава растет,

Да шелковая,

Там село стоит,

Да торговое.

Оно славится

Широко вокруг

За капусту да

За зеленый лук.

И немного верст

От того села

Монастырь стоит

Во глухом лесу.

Цветники в саду

Я полола там,

Церквей маковки

Пышут золотом.

Словно жар горят,

Разливаются

Над еловыми,

Над вершинами.

Далеко гудит

Пенье медное.

Я приду в тот скит,

Девка бедная.

Ты прости навек,

Перстенечек злат.

Мою белу грудь

Скроет черный плат.

От людей мою

Схороню красу,

Во святом скиту,

Во глухом лесу».

Во полях шумят

Ветры буйные,

Ветры буйные,

Да весенние.

Как в медяную

Затрубят трубу,

Гонят облаки

По синю-небу.

Выйду в поле я,

Во широкое,

Горе выплакать,

Разогнать тоску.

В уши мне поет

Ветер удалой

И платочек рвет

С головы долой.

Говорит со мной

Буйным голосом,

Шевелит моим

Русым волосом.

Как по мертвому,

Подымает вой;

Иду в шубке я,

Шубке плисовой.

Вся от холода

Посинела я.

Холодит мне снег

Ноги белые.

Разлились снега,

Словно озеро.

Высоко звенит

В небе жавронок.

Ты, сестра, меня

Не отчитывай,

Знаю в поле я

Куст ракитовый.

Там, от всех дерев

Удаленная,

На холму стоит

Ель зеленая.

Мое тело дам,

Злые звери, вам —

Растерзать в куски

Под тем деревом.

Пусть пред Господом

Грех я сделаю!

Повяжу платком

Шею белую.

Затяну узлом,

А конец платка

Обмотаю вкруг

Зелена сучка.

Пусть качает ветр

Ель зеленую!

Пусть поет он песнь

Похоронную.

Мне не нужен поп,

Ни к чему дьячок!

За тесовый гроб

Мне сойдет сучок.

Как под тем кустом,

Да на том холму,

Я изменщику —

Отдалась ему.

Ах! зачем тот день

Не забуду я.

С коромыслом шла

Мимо пруда я.

Ты, ведро мое,

Не поскрипывай!

Кто-то ждет меня

В роще липовой.

И дарил он мне

Шаль нарядную.

Звал Аленушкой

Ненаглядною.

Коромысло я

Прочь с плеча маво,

И повисла я

На груди его.

Села рядом с ним

На сырой мосток.

Как осиновый

Трепещу листок.

Затуманилась

Голова моя.

Только ласково

Слышу слово я:

«Не томи меня,

Не Испытывай.

Знаешь в поле ты

Куст ракитовый?

Ко холму тому

Поздней ноченькой

Проберемся мы

Огородами.

Ночь июльская

Хороша, темна.

Мимо вашего

Мы пройдем гумна.

Мы по яблочным

Побежим садам.

Я подарочек

Моей милой дам.

Перстенечек злат

С синим яхонтом.

Серьги новые,

Изумрудные».

А из слов его

Какой вышел толк!

Не простившися,

Он уехал в полк.

Я промаялась

Зиму целую.

Перепорчу всё,

Что ни делаю.

Ест мои глаза,

Ест зеленые

Слеза жгучая,

Да соленая.

Жизнь проклятая

Стала невтерпеж,

Словно сжатая

Я упала рожь.

Я не слышу птиц,

Я не вижу верб.

Сердце колет мне

Любовь — вострый серп.

Потеряла я

Стыд мой девичий.

Погублю навек

Мою душеньку.

Я — несчастная —

Жду дитя в апрель.

Ты спаси меня

От позора, ель!

Сладко будет мне

Меж ветвей дремать.

Успокой же, ель,

И дитя и мать!

Улыбнулась, и проснулась,

Полня звуками леса.

За плечами развернулась

Бледно-желтая коса.

Взор, как небо — беспределен,

Глубина его пуста,

Переливчат, влажен, зелен…

Мягко-чувственны уста.

Где с фиалками шептались

Незабудки, и цвела

Маргаритка, там сплетались

Дымно-тонкие тела.

Где-то плакали свирели,

Доносился плеск воды.

В темной зелени горели

Золотистые плоды.

На полянах говор звонкий

Раздавался. В дыме сна,

Чуть скользя ногою тонкой,

По траве плыла весна.

Перевитый нитью злачной

И гирляндою цветов,

Тело скрыл полупрозрачный,

Серебрящийся покров.

Те лежали, те сидели,

Отдыхая от игры,

Где гранат тяжелых рдели

В листьях красные шары.

Юной, ласковой богиней

Оживляются леса.

Яркой краской, густо-синей,

В далях блещут небеса.

Как весенний цвет листвы,

Так и Вы

Нежным веете апрелем

В дни, когда в тени ветвей

Соловей

Предается сладким трелям.

В дни, когда исподтишка

Пастушка

Ждет пастушка в поле злачном,

И в ручье опять жива

Синева,

Тихоструйном и прозрачном.

Испещрен цветами куст.

Сотни уст

Раскрываются на солнце.

Росы зелень серебрят,

И горят

Одуванчиков червонцы.

Гуще лиственный навес.

От древес

Ароматным веет медом.

Грузный шмель к цветку прилип.

Ветви лип

Вознеслись зеленым сводом.

На заре, у сонных вод,

Хоровод,

Под напевы песни древней,

Я люблю, когда закат

Стекла хат

Зажигает вдоль деревни.

Песня — сладостно грустна,

Как весна

Наших северных губерний,

В час, когда задремлет клен,

И червлен

Запад, дымный и вечерний.

Вы придете ввечеру

На игру,

С полной злаками кошницей.

Будет ласковым Ваш взор,

Сквозь узор

Озолоченной ресницы.

Кудри — россыпь златных руд.

Изумруд

Взоров, ласково коварный,

И смеется, и манит

(Как магнит),

Всепобедный, лучезарный.

Многим сердце воспалят

Этот взгляд,

Соблазнительный, безбровый,

Шея, белая как снег,

Этот смех

Нимфы северной дубровы.

Полны эти глаза два

Волшебства —

Золотые изумруды,

Золотые лезвия.

Ранен я

Нимфой юной, полногрудой,

Руку я прелестной сжал:

Злее жал

Пальцы ручки благовонной.

Кудри — буйный водомет.

Точит мед

Страстных губ цветок червонный.

Ах! я гасну каждый день.

Только тень

Ляжет в поле и прохладу

Урна ночи разольет,

Лес поет,

Славя Леля, слава Ладу.

Есть в холмах тенистый грот,

Где Эрот

Точит золотые стрелы.

Там она, упав на одр,

Юных бедр

Нежит сад, цветущий, белый.

Ах! цветами мы его

Отчего

Не украсим, не устелем

Этот одр, чтобы на нем

Жарким днем

Почивать, сопрягшись Лелем?

В днях последних сентября,

Удобря

Землю взрьггую навозом,

Семи я держал в горсти,

Чтоб цвести

Белым лилиям и розам.

Чтоб водить моих друзей

В Элизей,

В глубь земли черноутробной,

Клал я в зимнюю постель

Асфодель,

Цвет подземный, цвет загробный.

Гряды взрезал острый плуг.

Вспахан луг,

Ждет обильного посева,

И, раскрывши ложесна,

Семена

Емлет матернее чрево.

Спите зиму в мертвом сне!

По весне

Из земли побеги выньте,

Чтоб осенний скудный тлен

Был явлен

В благовонном гиацинте.

Гиацинтовый цветок,

Лепесток

Развернувши, близ тюльпана

Стройным стеблем поднялся,

И леса

Вторят страстным кликам Пана.

Всходит травный изумруд.

Синий пруд

Льется золотом плавленым.

Нимфы резвятся в кругу,

На лугу,

Орошенном и зеленом.

Под одеждою сквозной,

Белизной

Блещут бедра, блещут груди.

Вкруг волос цветет венок.

Пальцы ног

Тонут в злачном изумруде.

Волоса — янтарный ток.

Как цветок,

Губы — влажны и червлены.

Взор исполнен волшебства,

Как листва,

Желтоватый и зеленый.

Всё, что было снега, льда,

Без следа

Всё лучи вобрали, съели.

Шепчут в бездне голубой

Меж собой

Торжествующие ели.

Как богиня сходишь ты

С высоты

Олимпийского престола.

Кудри желтые твои,

Как ручьи

Златоструйного Пактола.

Истощила красота

Все цвета

На божественной палитре,

Тело юное творя.

Как заря,

Ты горишь в лучистой митре.

Нимфа! нимфа! ты — белей

И лилей,

И нетронутого снега.

В изумруде узких глаз

Как зажглась

Подступающая нега.

Роз потребно много сот,

Чтобы сот

Уст твоих создать медвяных,

Уст, которые лобзать

Ищет рать

Дерзких фавнов, страстных, пьяных.

Кто же выпьет сладкий мед,

Кто сожмет

Эту грудь? О, кто же, кроме

Вас: палящий небосклон

Аполлон

И венчанный гроздом Бромий?

Ты услышишь страстный вой

«Вакх Эвой!»

И жемчужные колени

Закружатся под напев

Буйных дев,

Крытых шкурою оленьей.

Мне ветер волосы шевелит.

Поля сребрятся в талом льде,

И звонко жаворонок трелит,

Не знаю что, не знаю где.

Как ярко зеленеют ели!

Прозрачны светлые леса,

И лучезарно небеса,

Вздохнув весной, заголубели.

И, как небесная свирель,

Лазурна жаворонка трель.

Пари свободно, своенравно,

Звени крылом и трели сыпь!

Где мертвый снег белел недавно,

Бежит синеющая зыбь.

И даль раскрылась и блеснула,

В простор безбрежный уходя.

Пути внезапно преградя,

Весь полон блеска, полон гула,

В тиши сияющих ночей,

Прорыв снега, шумит ручей.

Уже дорог не станет скоро:

Пробивши льдистую кору,

Разлились лужи, как озера,

И зеленеют ввечеру.

Поверхность пруда раскололась,

Смеется луч, ее согрев.

Гудит вершинами дерев

Сырого ветра шумный голос.

Над обнажившимся бугром

Береза блещет серебром.

Купая ветви в синем море,

Березы шепчут меж собой,

И нежно-розовые зори

Повиты дымкой голубой.

Растает дымная завеса,

Прозрачен ясный небосклон.

Задумчиво вечерний звон

Из-за притихнувшего леса

Летит. Поля покрылись мглой,

И мерзнет лужи верхний слой.

О, как я ожиданьем мучим,

О, как я жду минуты той,

Когда пройдешь с ведром певучим

Ты, мимо сада, за водой!

Тихо спал ты зиму в глухой гробнице

Синих льдин, покровом завернут снежным.

С лаской принял юношу гроб хрустальный

В мертвое лоно.

Ты молвы стоустой не слышал гула,

Не изведал яда клевет подпольных.

Строгий сон твой разве могли встревожить

Хульные речи?

Не оплакан матерью нежной, долго,

Скован льдами, ждал ты пелен могильных.

Над тобою гимн похоронный пела

Зимняя вьюга.

Но, с дыханьем первых ветров весенних,

Пооттаял белый твой гроб плавучий.

Солнце плен расплавило льдин тяжелых,

Всплывших со звоном.

Нимфа влаги труп твой нашла забвенный,

Прочитала повесть любви печальной,

И с улыбкой лик целовала бледный

В мертвые губы.

И, на берег вынесши прах печальный,

Созывала диких, веселых фавнов

И дриад дубравных, в венках купальниц

Зеленоствольных.

И склонялись девушек белых хоры,

С уст свевая вешние тихо розы.

Кто — шептали — в смерти виновна ранней,

Юноша милый?

В полях растаял звонко вспененный снег,

Возникла зелень первых весенних трав;

И Пан зовет в тростник свирельный,

Нимфу дубравную страстно клича.

Взошла фиалка, словно синя слеза

Дриады белой пала на темный мох.

О друг, ты слышишь в дуплах ствольных

Стоны любовные дремной девы?

В древесных чащах — песни веселых нимф,

Шум хороводов, пляски, призывный смех,

Когда наступит синий вечер,

Облаком розовым небо кроя.

Как буйны ласки диких лесных подруг!

В глазах прозрачных зыблется зелен лист,

В земле и злаках, белы ноги —

Корни подземные нежной розы.

Устав от пляски, дремлет в сырой траве,

И кудри девы блещут, что колос злат,

И грудь ее — цветок медвяный,

В зелени влажной расцветший сладко.

Облака золотистые.

Ивы пушистые.

Вечер святой Воскресения.

Над белой березкою

Лодкою розовой, плоскою

Проплывает тучка весенняя.

Вечер синий и розовый.

Как нежны в роще березовой

Расцветы трав воздыхальные!

Свершаются таинства древние.

Слышу из ближней деревни я

Девушек песни пасхальные.

Как возникшие травы зеленые,

Пред тобой мои песни влюбленные,

Как травы вешние, скудные.

Шепчу я ласки несмелые,

Твои руки целую я белые,

Гляжу в глаза изумрудные.

На заре береза колышется.

Я не знаю, что это слышится:

Смех ли резвый, песня святая ли?

Дорогая, не знаю я, живы мы,

Иль, как туча за дымными ивами,

В поцелуях тихо растаяли.

На рассвете, зарослью скрыт листвяной,

Я, любовник, видел ее, счастливый.

Блещут златом волосы — плод медвяный

Желтой оливы.

Как смеялся девушки зрак зеленый!

Мне казалась нимфой она дубравной.

Белы ноги — серебра ток плавленый

В зелени травной.

Лоб — белее вечных снегов Тимфреста.

Волос каждый сладким дышал елеем.

В блеске выи розы давали место

Белым лилеям.

Изгородь

Розовеет на малой горе.

Хрустальная твердь бестелесней.

Как молитвы тихой заре —

Девушек дальние песни.

Заря в вечернем храме

Зажгла золотую свечу,

Затеплила красный елей

В хрустальных лампадах. Чу!

Девушки с голубыми серпами

Прошли домой с полей.

Как одиноко

Под покровом туманных пелен!

Лучом заревого ока,

Потускшим под облачной бровью,

Запад, как мутной, сгустившейся кровью,

Очервлен.

Глухая роща! темный древесный храм,

Где фимиамом зерна янтарных смол,

В твоем благоуханны мраке

Свечи зеленые трав весенних.

Воздвиглись ели в ризе нетленных игл,

Твою святую оберегая глушь.

Лаская луг прохладной тенью,

Древние липы простерли зелень.

И синий ладан — первых фиалок сев —

Твое кадило, в час, как смеркает день,

И солнце золотые розы

Тихо роняет над глыбой талой.

Нерукотворный, одушевленный храм!

Ты возлелеял легкое семя трав,

Ты схоронил в себе зачатья

Малых цветов и дерев дебелых.

Века внимал ты жизни глухую дрожь,

Ты в черном лоне ярость цветов таил,

И, чуя трепет вожделений,

Семя питал животворной влагой.

Ты кроешь тайны первых любовных ласк,

Лелеешь в мраке знойных лобзаний сласть;

Ты ложе для четы влюбленной

Травами стелешь, цветами, мохом.

И, внемля трепет буйных, творящих сил,

Вонзая корни в тучную грудь земли,

Ты зыблешь гордые вершины

В вечно нетленном эфире неба.

Что мед твой, Гибла? сладкий твой сот, Гимет?

Когда сравню вас, — сласти лесных цветов,

Добытые пчелиным жалом, —

С желтой косою румяной Хлои?

О, малый травень! скудный в цветах апрель!

Листвой златистой ты одеваешь дуб.

Как первый лист дубравы вешней,

Очи твои золотые, Хлоя!

Как шумы листьев, Пана тростник — свирель,

Дриады шепот в лыке святых дубов,

Как говор струй хрустально-синих,

Смех твой сладчайший, твой голос, Хлоя!

О, лес Киприды — чащи медвяных роз —

О, Адониса благоуханный сад!

Ваш рдяный блеск и ароматы,

Что пред ланитами нежной Хлои?

Пчеле подобен, ты с сикилийских трав

Сбираешь меды — сладкотекучий сок.

Ты в золотые ульи Гиблы

Сносишь цветов полевые дани.

Ты жалом острым тайную сладость пьешь

Из свитков древних, в мед претворяя тлен,

И для тебя пергамент блеклый —

Луг ароматный цветов словесных.

Тебе священна старца седая скорбь:

Ты внял, пронзивши темных столетий глубь,

Последний вздох слепца Эдипа,

К персям припавшего Антигоны.

Тебя целила дев трахинийских песнь —

Надежды кроткой шепот пред тучей зол.

Ты видел Теламониада

Меч златожальный в крови багряной.

Но как исчислить ценных богатство руд,

Всё то, что емлет знаний твоих рудник,

Искатель кладов непочатых,

Роз Пиэрийских блюститель верный?

Фригийский лотос — сопровожденье пляск, —

Золотострунный звон Ионийских лир,

Уста улыбчивые Музы

Хором согласным тебя восхвалят.

Уже четвертый старому мужу плод

Во чреве носишь ты, — золотая мать.

Тяжелым шагом в огороде —

Точно телица на сносе — бродишь.

На солнце блещет связка медовых кос,

Как зерен полный, желтый осенний сноп.

Как вымя — тяжесть тучных грудей

Сладкое яство устам младенца.

Лицо оплыло; тихо-бессмыслен взор;

Распухли жилы; грузно поник язык;

Блестят под вздернутой одеждой

Ноги, серебряным лоснясь туком.

Кем тяжела ты? девочек трех подряд

Дарило мужу ложе твое досель:

Проси наследника для дома,

Дар возложив на алтарь богини.

Моли усердно чистую дочь Лато,

Что напрягает осеребренный лук:

Моли, чтоб жало притупила

Ярость Илифии в муках чрева.

Ты лучезарно, выйдя из горна гроз;

Громовых кузниц ты золотой металл.

Разносит ветр прохладновейный

Луга дыханье и ароматы.

Я жрец твой, небо! Твой золотой потир,

Твое причастье я подношу к устам,

И землю ухом ненасытным

Шелесты трав и ключей рожденье.

Твоих нетленных жил голубую кровь,

Твоих точил палящее пью вино,

И солнца златотканной плоти

Я приобщаюсь прохладным утром.

О небо! чаша! древний завет любви!

Нерукотворный, синий, лучистый храм,

Где неистомно хвалят Бога

Звери, деревья, цветы и люди.

Ты — золотая струй голубых купель,

Ты — золотой, отвсюду замкнутый гроб.

Ты нежишь малого младенца,

Ты принимаешь и вздох предсмертный.

Ты — блеск и радость! жертвенник твой — земля

Тебе сжигает ладан цветов и трав.

Тебе несут сердца людские

Кровь вожделений и огнь Любови.

Ты взманила к вешним трелям,

Воззывающая вновь

Дни, когда, хмелен апрелем,

Я вверял лесным свирелям

Запевавшую любовь.

Для моей мечты бездомной

Дверь былого отперта;

Ты склонилась в неге томной…

Взор зеленый, голос дремный,

Лепестковые уста.

Снова счастья отголоски

Внятны сердцу моему:

Ты, дитя в простой прическе,

Резво мчишься, где березки

Вниз сбегают по холму.

Словно льдина раскололась

От весеннего огня…

Золотится зыбкий волос,

И звенит свирельный голос,

Призывающий меня.

Я блуждал в лесу родимом,

Где звенела тишина,

Где зеленым, сладким дымом

Разливалась по полянам

Грустно-синяя весна.

Ты ль, дитя с тазами нимфы,

Мне являлась в те часы,

Отряхая гиакинфы,

Вея запахом медвяным

Золотой твоей косы?

В небе, ласково хрустальном,

Таял трепетный апрель.

Шел я отроком печальным,

И томилась так напевно

Сердца нежная свирель.

Солнце низилось к березе…

Шел я, плача и любя,

В этой отроческой грезе,

Узкоокая царевна,

Я предчувствовал тебя!

Тают тайные печали

О красе твоих очей.

Все свирели отзвучали.

Только будит дол молчащий

Гулко льющийся ручей.

Как прозрачно, как лазурно

В звонкой грусти хрусталей!

И небес широких урна

В золотые каплет чащи

Синий, тающий елей.

Здесь я шел с тобою нежной,

Где теперь разоблачен

Рай далекий, рай безбрежный.

Кто воздвиг в осеннем храме

Свод серебряных колонн?

На березах белоствольных

Никнут листья, не дыша.

И в лобзаниях безбольных

Овевается ветрами

Утомленная душа.

Охотно в келье молчаливой

Я б этой ночью не уснул.

Как песни с грохотом разлива

Сливаются в согласный гул!

Напев родной, напев унылый

Мгновение затих. Во мгле —

Ручьи… Но чу! и с новой силой

В соседнем зазвучал селе.

Каким безумным, бесполезным

Является волненье дум,

Когда под небом полнозвездным

Всё обратилось в блеск и шум!

Что за торжественная нега

Спускается в тиши с небес!

Как радостно восстал из снега

Возжаждавший весенний лес!

Бежать бы вдаль, туда, по лугу,

Где в полумраке голубом

Ночной бекас зовет подругу,

Прерывисто звеня крылом!

Присев на ветхое крыльцо,

Сквозь сон внимаю песне дальной.

О, это красное яйцо!

О, этот благовест Пасхальный!

Жужжат, гудят колокола,

Из-под синеющего снега

Травинка желтая взошла,

И в теплом ветре дышит нега.

Брожу, легко и томно пьян,

Мне улыбаются в лесочке

И лица ясные крестьян,

И тихих девушек платочки.

Поблескиванье синих луж —

В траве, зазеленевшей ярко,

И как-то пьяно пахнет сушь

Между корней глухого парка.

Давно ли холод был суров,

И мне зияла пасть могилы?

Но чу! весна! и я здоров,

И легкой кровью бьются жилы.

Земля, земля! союз наш вновь

Неизреченней, сокровенней…

О, дай мне пить твою любовь

В сиянии зари весенней!

Как мать, меня благослови

На подвиг твой многострадальный

И сердце приобщи любви,

Любви весенней и Пасхальной.

Весь день я просидел прилежно,

И остается десять строк.

Страницей Тацита небрежно

Играет легкий ветерок.

Окрестности Пасхальным звоном

Наполнены… Кой-где трава

Желтеет нежно. Над балконом

Безоблачная синева.

Но леса бледные верхушки

Порозовели. Недалек

Конец трудов, и на опушке

Твой розовый мелькнул платок.

Язвящий яд смертельного потира

В тебя проник. И с каждым днем белей

Ты становилась, цвет родных полей,

Где тень твоя теперь блуждает сиро.

Твой голос пел, как золотая лира,

В лампаде сердца иссякал елей,

И срок пришел… Благоуханно тлей,

Твое чело увили мирты мира.

Твой сладкий гроб зарыт в глуши лесной…

Там свечи трав затеплятся весной.

И фимиам фиалок синезрачных

Вздохнет о мертвой о голубой дуброве,

И будет тишь и рай небес прозрачных,

Где ты уснула в розовом покрове.

На проталине весенней

Сладко пахнут сушь и прель,

Дружный с ласковым Эротом,

Как дитя, в дубравной сени

Улыбается апрель.

Пьяны небом, солнцу рады,

Ищут юноши подруг.

Тише! там за поворотом,

Ты, соперница дриады,

Вышла — тихая! — на луг.

Ты — дитя еще давно ли! —

И стройна, и высока.

Надь водою темно-синей

Здесь и там в вечернем поле

Зеленеет осока.

Как зегзицы кукованье,

Речь улыбчивой грустна,

Бледен лик больной богини,

Полон взор очарованья

И печален, как весна.

Золотая! ты любови

Всходишь ясная звезда!

Между влажными корнями

Раскидались по дуброве

Ноги, груди и уста.

Ропот неги, вздох влюбленный

Всходят гимном к небесам,

Вместе с хвойными вонями.

Крики, смехи, визги, стоны

Раздаются по лесам.

Весенний ливень, ливень ранний

Над парком шумно пролился,

И воздух стал благоуханней,

И освеженней древеса.

Какая нега в ветке каждой!

Как все до малого стебля,

О, как одной любовной жаждой

Трепещут люди и земля.

Как дев, горящих, но несмелых,

Сжимают юноши сильней

На влажном мху, между дебелых

Дождем намоченных корней.

Готов я верить в самом деле,

Вдыхая влагу и апрель,

Что первый раз меж трав и елей

Я вывелся, как этот шмель.

В лучах со скудною травою

Брожу, болтаю сам с собой,

Топча желтеющую хвою,

Целуя воздух голубой.

Но тень длинней, в саду свежее,

Сквозь ели розовеет луч,

И, потупляясь и краснея,

Ты мне дверной вручаешь ключ.

Взор твой, нежный и печальный,

— Словно запах резеды.

Ты склонилась — нимфа! нимфа! —

Над поверхностью зеркальной

Голубой лесной воды.

Сквозь древесный сумрак зыбкий

Льется, льется синева,

И глаза твои под солнцем

Млеют золотой улыбкой,

Зеленеют, как трава.

Губы, словно листья к струям,

Словно мотылек к цветку

Припадут к губам цветущим

И сольется с поцелуем

Отдаленное ку-ку.

И, припав к груди любимой,

Над ручьем, весной, в глуши,

Буду пить, не отрываясь,

Аромат неуловимый

Дремлющей твоей души.

Коснись рукой до струн, презренных светом,

Тебя одну когда-то певших струн.

Верни мне дни, когда я был поэтом,

Дай верить мне, что я, как прежде, юн.

Моей любви, взлелеянной годами,

— Ты видишь, видишь — мне скрывать невмочь…

Ах! где она, кипящая звездами,

Осенняя, сияющая ночь?

С небес звезда срывалась за звездою.

Мы шли вдвоем… ты руку мне дала…

А цветники дышали резедою,

И ночь была прозрачна и светла.

Сребрилися под твердью голубою,

Деревья блеклые, не шелестя.

Я о любви не говорил с тобою…

Что говорить? Ведь ты была дитя.

Верни же мне те золотые грезы,

В твоих лучах я расцветаю вновь,

Ты вся — весна, ты вся — как запах розы,

Как старое вино — моя любовь.

Я пред тобой притворствовать не в силах,

Ты — так светла… О, если б я угас

У нежных ног невинных, милых, милых,

В сиянии любимых узких глаз.

Трое по лугам зеленым,

Не опять ли бродим мы?

В синем небе — облак легкий,

Белые стволы — по склонам,

Озаренные холмы.

Зелень взоров, мягко тая,

Переходит в янтари.

Обе — юны, обе — нимфы…

Юность, юность золотая,

Говори же, говори!

Млеет лес зеленой жаждой,

Томно каждому стеблю.

Вами зацветает сердце,

И не лгу, поклявшись каждой,

Что ее одну люблю.

Сестры! сестры! не забудьте

Первых песен. Неужель

Я не тот же робкий мальчик,

Вновь поднявший на распутье

Позабытую свирель?

Накипь рдяная синих волн,

Плоти розовой лепесток,

Ветром зыблемый пен жемчуг.

Роза легкая синих урн,

О дитя Афродита!

Негой теплится дремный зрак,

Уст божественен красный плод,

Кровь святая от темных чресл,

Золотая улыбка волн,

О дитя Афродита!

Светло радуйся, о дитя!

Ад роняет подземный скиптр,

Зелень произращает гроб.

Мрак улыбкой твоей сожжен,

О дитя Афродита!

Свита резвая белых нимф

Цветотканный несет покров.

Фавн свиряет в певучий ствол.

Здравствуй, утро глухих ночей,

О дитя Афродита.

Кто Киферу воззвал из ее ароматной гробницы,

Нектар в гортани неся тихоулыбчивых муз?

Кто, исканья презрев весеннезрачной Нихеи,

Дафниса кликал в лесах, отрока дикого звал?

Помнишь, как встретились мы у ключа родной Аретузы,

В полдень наполненных вод играми розовых нимф?

Мускусом сладко пахли одежды твои городские,

Кислым несло творогом, помню, от шкуры моей.

В долгие ночи, тоскуя по ласкам девы жестокой,

Сколько я песнью твоей легкую полнил свирель.

Если б видел ты Мирту! Какие томные очи,

Тихая, добрая, ах! добрая также ко мне.

Плачу и злюсь как младенец, когда застану их вместе.

Горе! с устами — уста, с грудью — нежная грудь.

Нет, не мне увенчать виски цветами Киприды,

Розы мои отцвели, мне остается свирель.

Ты же меня поминай в веселом дворце Птоломея,

Розовых отроков друг, легких слагатель стихов!

Сладостный мир библиотек, вечерний залах левкоев,

Грусть золотых вечеров, нега прохладная бань!

Если ж придется тебе когда миновать Сиракузы,

Диких платанов моих, свежих сыров не забудь.

Или, быть может, в то время над прахом любовника Мирты

Праздный увянет венок? в рощах смолкнет свирель?

И тебя на остров чудный

Теплым ветром занесло.

Путь окончен многотрудный,

С зыбью пенно-изумрудной

Долго спорило весло.

Сладкозвучен шелест пиний,

Воздух — ясен, день — горяч,

И летит из рук рабыни,

Исчезая в тверди синей,

Золотой звенящий мяч.

На прибрежье ежедневно

Роща хохотом полна.

Белорукая царевна

Платья моет, где напевно

Ропщет синяя волна.

Даст тебе с приветом мирным

Дева сладостную ткань,

Умастив елеем жирным,

Под прикрытием порфирным,

В глубине прохладных бань.

Скажет, ниц склонивши взоры:

Ты омылся и окреп,

Лира ждет тебя и хоры.

Рдеют пурпуром амфоры,

Золотится сладкий хлеб.

Небо к нам не без участья.

Бога нашего дары:

Только солнце, только счастье,

Только песни сладострастья,

Только пляски и пиры.

Миновавши скалы мраков,

Жажду бури утоля,

Всё прошедшее оплакав,

Ты наследуешь Феаков

Благодатные поля.

Я оплету тебя змеями черных кос

И убаюкаю, склонивши на колени.

Мой дом известен всем в веселой Митилене,

Ложницы устланы покровами из роз.

Главу в грядущее мой памятник вознес.

Ты будешь славима, дитя, в пурпурной хлене,

Пока не отзвучат молитвы вожделений

И будет лирами благоухать Лесбос.

О девочка моя! цветок полуразвитый!

Я перелью в тебя мой нектар ядовитый.

Дай гиакинфы уст! ты вся — горящий снег,

И око томное улыбчиво и узко.

Я млею сладостью неутомимых нег,

Пьяна лобзанием и ароматом муска.

Жестокий лев зубов не изострит,

Спокойна лань среди дубрав Немеи,

Из топких блат уже не свищут змеи,

И гидра травы кровью не багрит.

Но золотом в тени ветвей горит

Душистый плод. Прохладные аллеи

Уводят в тайный мрак, где — как лилеи —

Серебряные груди Гесперид.

Сверкает жемчуг, блещут хрисолиты

На поясе пурпурном Ипполиты.

Сколь сладок яд елея устных роз!

И пламя жжет, и слепнет взор от света.

Назад!.. Но плащ к моим костям прирос,

И рвется плоть, и вторит воплям Эта.

Ты — харита весны, ты — гиакинф богом любимых рощ.

Сладко имя твое, нимфа дубрав! Дафны ли дикий лавр

Вешний в кудри вплету нежной тебе? Иль Амафусии

Первый пурпур сорву — влажный венок сладкоуханных роз?

Злачно ложе твое! зелень земли сладостнотравная

Нежит бедер твоих белый наркисс. Рдянец сосцов и уст

Благовонием роз жала зовет гулкозвенящих пчел.

Ах, нужны ли цветы той, кто сама — роз и лилей цветник.

Тебе шестнадцать лет. Подобно серне дикой

Ты мчалась от меня в полдневный час, когда

Я гнал через холмы, поросшие мирикой,

К родному озеру шумящие стада.

Не бойся, глупая! давно в долинах смежных

Мы стережем стада. Тебе знаком Титир:

Моих веселых коз и телок белоснежных

Ты любишь молоко и ноздреватый сыр.

Лениво спят быки. На горных склонах козы

Рассыпались щипать свой лакомый китис.

Я сплел тебе венок. Смотри: наркиссы, розы

Стеблями с нежными фиалками сплелись.

………………………………………………………

Испачкавшись землей и золотым навозом,

Руками, крепкими, как белая кора,

Сжимаешь ты сосцы упрямым, диким козам,

И струи молока звенят о дно ведра.

Как я давно люблю и твой румянец смуглый,

И взоры, полные желанья и стыда,

И грудь, которую всё более округлой

И тучной делают бегущие года.

Ах, я бы мог терпеть! Но помнишь, как недавно,

Залегши в заросли, я подсмотрел, как ты

Купалась в жаркий час? Приняв меня за фавна,

Ты громко вскрикнула и скрылась за кусты.

С тех пор преследуют мое воображенье

И труди сочные, как спелые плоды,

И бедра крепкие, и вольные движенья

Могучих белых ног, сверкавших из воды.

Моя желанная! когда ж под тайным сводом

Дубов развесистых нас сопряжет Эрот,

И козьим молоком, укропом, диким медом

Благоухающий я поцелую рот?

Зачем, с душой неутоленной

Весельем Зевсовых пиров,

Я приведен под твой зеленый

Приветно шелестящий кров?

Припав лицом к коре холодной,

Целую нежные листы,

И вновь горят любви бесплодной

Несовершенные мечты.

Как зелени благоуханье

Мучительно душе моей,

Как сладость твоего дыханья

Струится с лавровых ветвей!

Но ствол не затрепещет гибкий

И не зардеет лист. В тиши

Чуть слышен стон твоей улыбкой

Навек отравленной души.

Былой тоской, любовью старой

Душа больна. Уныл, суров,

Один, с печальною кифарой,

Брожу, тоскуя, средь лесов.

В моих тазах ни ночи, ни лазури,

Но золотой задумчивый апрель.

Невинный отрок в грубой козьей шкуре,

Я полюбил печальную свирель.

Родной реки веселая наяда

Меня ласкает и вкушать дает

В глухой тени плюща и винограда

Пурпурный грозд и золотистый мед.

Противен мне тяжелый запах крови,

Не сладко мясо и овечий тук.

Дитя, грустя, блуждаю по дуброве,

Забыв колчан и мой звенящий лук.

Мне говорят, что, в жилах кровь волнуя,

Любовь приходит, но моя мечта

Всегда тиха. Не ищут поцелуя

Лишь песнями цветущие уста.

О Эрос, милый бог! нет, мне не нужно

Твоих весенних, ароматных уз.

Моей ланите, девственно-жемчужной,

Так радостны лобзанья легких муз.

Им я несу фиалки, розы, смолы

На жертвенник, под многолетний дуб,

И, тронув ствол, узывно полнит долы

Звенящий вздох зарозовевших губ.

«Приди на зов моей цевницы

К пещере нимф, под старый дуб,

Чтоб целовать твои ресницы

И розу ароматных губ.

Ах! фавн, пылающий тобою,

Ее сомнет, а твой пастух —

Свежей, чем плод, и над губою

Чуть золотится первый пух.

Любовь цветет цветком весенним.

Сорвавши первые цветы,

Друг другу завтра же изменим,

Я — с Хлоею, с Хромидом — ты».

Я шел и пел, покинув стадо,

Чтоб разогнать тоску и лень.

Вдруг вижу: ключ, трава, прохлада

И дремлющих деревьев тень.

Полузакрыта мехом грубым,

С плеча спустивши легкий лен,

Ты спишь, усталая, под дубом

И улыбаешься сквозь сон.

Ты шаг мой слышишь. Вздох нескромный

Слетает с уст. Твои мечты

Я угадал, и голос томный

Чуть слышно шепчет: Дафнис, ты?

И возле нежной, возле милой

Пастух склонился на траву,

И сын Киприды легкокрылый

Напряг с улыбкой тетиву.

В шумный праздник Сатурналий

Мы ночную стражу гнали

И ломились у ворот.

Пьяный, спал я у колонны…

Мне казались благосклонны

Вакх, Киприда и Эрот.

Бросив лысого супруга,

Ты в садах искала друга

Возле статуй и цистерн.

Я накрашенные губки

Целовал, а в общем кубке

Пенно искрился фалерн.

Я тебе в роскошной вазе

Приносил сирийских мазей,

Притираний и помад.

Тратил деньги, как патриций.

Всё — мечтал я — всё сторицей

Поцелуи возвратят.

Помнишь, как на той неделе

Мы шумели, мы галдели

Без сознанья и без ног.

Ты всю ночь была в тревоге.

Я оставил на пороге

Смятый розовый венок.

Знаю я твой нрав блудливый,

И соперник мой счастливый

Не ушел от зорких глаз.

Я истратил пол-именья,

А Лициний наслажденье

Получил за малый асс.

Чтоб забыть любовь и горе,

Я с весной пускаюсь в море.

Путь опасен и далек.

Нужно денег на галеру!

Пощади же мой не в меру

Отощавший кошелек.

На зависть прочим паладинам

Тебя воспел шотландский бард,

О, крестоносец с сердцем львиным.

Ахилл Британии. Ричард!

Ты жаждал битв неутолимо.

И в правый освященный бой

К святым стенам Иерусалима

Текла Европа за тобой.

Смешеньем войск разноплеменным

Владея мажем руки.

Ты криком боговдохновенным

Воспламенял свои полки.

Что за гроза в тебе играла!

Как бык, наставивший рога,

Спустив железное забрало,

Ты взором смаривал врага.

Люблю твой образ непреклонный,

Твой бранный пыл и гордый гнев,

Венчанный английской короной,

Пустыни Иудейской лев.

Ты, ждавшая святого часа,

Цвела, незримая людьми,

На тихих берегах Мааса,

В твоем укромном Домреми.

Предчувствий никому не выдав,

Молясь, ты жаждала меча,

Под вещим деревом друидов,

У струй целебного ключа.

В весенний праздник, ночью грозной,

Пастушке, бедной и простой,

Предстал архангел меченосный

Неотразимою мечтой.

Сбылось Мерлина предсказанье:

Спасительницу Бог воззвал,

И перси, чуждые лобзанья,

Холодный панцирь оковал.

И девушка с душою львиной,

Луары огласив брега,

Перед французскою дружиной,

Как вихрь, помчалась на врага.

И латы светлые, как пламя,

Горят на персях молодых,

И на воздетой орифламме —

Сиянье лилий золотых.

Девичий взор и меч разящий

Зовут солдат на красный пир.

За нею — Дюнуа кипящий

И рассудительный Ла Гир.

Бегут рыдать о прежней славе

Толпы несчастных англичан…

Граф Дюнуа! ты видишь въяве

Освобожденный Орлеан!

И в Реймсе Карл миропомазан,

Лилея Франции цветет.

Но где же ты, кому обязан

Спасеньем, славою народ?

Случилося второе чудо

Неблагодарности, и вновь

Подкуплен сатаной Иуда

— Предать и погубить любовь.

Тебя с Искариотом купно

Клеймит проклятие племен,

Над мученицею преступно

Торжествовавший Пьер Кошон!

Но истина неумолимо

Столетий пронизала дым:

Апостольскою властью Рима

Ты сопричислена святым.

Явись же мне в часы молитвы,

— О первая моя любовь! —

Как беспощадный ангел битвы,

Вся — ярость, золото и кровь.

Твое мне имя несказанно,

Как в те далекие года,

Святая дева Иоанна,

Прекрасной Франции звезда!

Наследник скиптра Византии,

— Монах, прелюбодей, тиран —

Всю летопись родной России

Ты окровавил, Иоанн.

Стремясь от пыток к славословью,

Ты диким призраком возник,

Насыщен ядовитой кровью

И сладостью церковных книг.

Ты клирные любил напевы,

Сиянье свеч и дым всадил…

Но юноша с улыбкой девы

Тебя соблазном упоил.

Ты — наших дней предтеча вещий,

О сластолюбец и чернец!

Сверкает молнией зловещей

Твой кесарский златой венец.

Ты все переступал границы,

Уверовавши в скипетр свой.

И жутко у твоей гробницы,

Сыноубийца роковой.

Ты образом своим звериным

Московский осквернил престол.

Но белым благовонным крином

Феодор от тебя расцвел.

Ты был — как звон великопостный,

Как ладана лазурный дым,

И лик твой, инок венценосный,

Увенчан кругом золотым.

Но был другой… И преступленье

Его сразило. Отрок сей,

Как некий агнец искупленья,

Молитве предстоит моей.

Среди таинственного мрака,

В лучах лампад, в огне свечей,

Сияет золотая рака

Его младенческих мощей.

И сквозь металлы гробовые

Я вижу обагренный плат,

Глубокой язвой рдеет выя,

И легкий льется аромат.

Димитрий! Здесь твоей России

Горят страдальные сердца,

Невинное дитя Марии,

Закланное за грех отца.

Весь день из рук не выпускав пилы,

Вдали соблазнов суетного мира,

Простой чернец, без церкви и без клира,

Молюсь в лесу, среди туманной мглы.

Заря зажгла сосновые стволы,

Запахло земляникой; стало сыро…

Звучи, звучи, вечерняя стихира

Под тихое жужжание пчелы.

Ветха фелонь, чуть тлеет ладан скудный.

Вдали сияют ризой изумрудной

Луга в благоухающих цветах,

Мой храм наполнен медом и смолою.

Пречистая! склонившись к аналою,

К тебе взывает юноша-монах.

Муза, мчись к степным привольным странам,

Где шумит в черешневой тени

Синий Днепр; в холмы, где Первозванным

Крест Христов воздвигнут искони.

Не сюда ль Царьградские владыки

Слали драгоценные дары?

В теремах не умолкали клики,

Шумные и хмельные пиры.

Витязи, доспехи боевые

Снявши с плеч и позабыв труды,

Поднимали кубки круговые,

Сладкой пеной пенились меды.

Но уже каноны и стихиры

Раздавались в храме. От кадил

Дым бежал. И немощный, и сирый

Во дворце шииту находил.

Что же вдоль шумящих улиц

Вихрем кони пронеслись,

И жужжаньем медных сулиц

Огласились даль и высь?

Мчатся в битву паладины,

Полон стрел тугой колчан.

Не спасется ни единый

Из кичливых половчан.

Конь играет. Князю любо

Слушать копий зычный звон,

Отдыхать под тенью дуба

И шеломом черпать Дон.

Дикой степи ветер свежий

Бьет в лицо. Окончен бой.

Сладок в полумраке вежи

Сон под шкурою медвежей,

Медный шлем под головой.

Русский князь не знает страха,

Лишь пред Богом он не горд.

Даже имя Мономаха —

Ужас половецких орд.

Витязь битвы жаждет рьяно,

Верный Богу и копью,

И прославит песнь Баяна

Павших в праведном бою.

Лучше смерть, чем плен и цепи…

До зари бродя без сна,

Кличет ладу дева степи,

Черноока и стройна.

Но с востока грянул смерч Батыев,

И, облекшись в пепел, дым и смрад

Ты померк, первопрестольный Киев,

Ярослава златоверхий град.

Ветер легкий, тиховейный,

Парус зыбля без труда,

Гонит к пристани лодейной

Иноземные суда.

Сколько шлюпок даль примчала!

Первый луч едва блеснул,

Как уж слышен скрип причала

И заморской речи гул.

Моряков синеют блузы,

Возрастают плеск и шум,

С громом выгружены грузы,

Дружно опорожнен трюм.

Запад гордый, запад вольный,

Веселы твои гребцы,

Здесь — и Любек, и Стекольный,

И Ганзейские купцы.

Блещут волны голубые,

И гостям заморским нов,

Новгородская София,

Звон твоих колоколов.

Разрывая все оковы,

Гордо главы возноси,

Самовластный и торговый

Город Западной Руси.

Ты не знаешь, как далече

В сумрак будущих веков

Твоего лихого веча

Властный достигает зов.

С правдою Востока споря,

Ты науки поднял стяг,

Предприимчивый, как море,

Гордый, западный моряк!

Новгород богат. На деле

С ним бороться не легко…

И над Ильменем запели

Гусли нежные Садко.

Не замолкнут о тебе витии,

Лиры о тебе не замолчат,

Озлащенный солнцем Византии,

Третий Рим, обетованный град.

Не в тебе ль начало царской славы,

Благочестьем осиявший мир,

Семихолмный и золотоглавый,

Полный благовеста и стихир.

Нега флорентийского искусства

Праведным велением царей

Здесь цвела. Молитвы Златоуста

Возносились к небу с алтарей.

В греческих законах Иоанны,

Изощрясь, творили хитрый суд,

Здесь Феодор, крин благоуханный,

Был молитвы избранный сосуд.

В фимиаме расцветали фрески

По стенам. В кадилах золотых

Ладан голубел. Сияли в блеске

Раки чудотворные святых.

Жены, девы, чистые, как крины,

Веры возращали семена,

И Анастасии, и Ирины

Памятны честные имена.

Звон к вечерне. Вечер.

Поздно. Розовеют гребни льда,

И горит зарей морозной

Обагренная слюда.

«То-то князю буду рада,

То-то крепко обойму!»

Красная зажглась лампада

В потемневшем терему.

Вечер скучен, вечер долог.

Перстенек надевши злат,

Слушая знакомый пролог,

Алый вышивает плат.

Должен к празднику Успенья

Он поспеть. На плате том

Самоцветные каменья

Блещут в поле золотом.

Труд благочестив и мирен.

Посреди алмазных звезд

Вышит лучезарный сирин,

Алой земляники грозд.

И до ночи ежедневно,

Лишь зардеют купола,

Шьет Московская Царевна,

Круглолица и бела.

Вскинет очи, и, блистая,

Засинеют небеса.

Блещет золотом крутая

Умащенная коса.

Вырастил отец родимый

Всем на загляденье дочь:

Под жемчужной диадимой

Брови черные, как ночь.

Зреет ягодка-царевна

Для молитв и сладких нег.

Чу! метель завыла гневно,

За окном синеет снег.

Но повеял с Финского залива

Дикий ветр. Царьградова сестра

Выронила скипетр боязливо,

Услыхав железный шаг Петра.

И волею неземнородной

Царя, закованного в сталь,

В пустыне, скудной и холодной,

Воздвигнут северный Версаль.

Где вечно плакали туманы

Над далью моха и воды,

Забили светлые фонтаны,

Возникли легкие сады.

Где плавали за рыбной данью

Два-три убогие челна,

Закована глухою гранью

Невы державная волна.

Над зыбями свинцовой влаги,

На вечно веющем ветру,

Российский флот развеял флаги,

Гремя приветствие Петру.

И, мудростью подобен змию,

Веселый царь, как утро юн,

Новорожденную Россию

Забил в железо и чугун.

От Бельта до Сибири дальней,

До поздней полночи с утра,

Гудят и стонут наковальни

Под тяжким молотом Петра.

И за победою победа

Венчает наши знамена:

Наказана кичливость Шведа

И гордость русских спасена.

И дочерей на ассамблеи

Везут отцы, как на позор,

Везде — амурные затеи,

Пожатье рук и томный взор.

Дерзят, но в выраженьях лестных,

Цитируя латинский стих,

Под статуями нимф, прелестных

И соблазнительно нагих.

Психеи, Венусы и Фрины

Скользят аллеями. «У вас

Ланиты — розы, перси — крины,

Купидо целится из глаз».

— «К чему сей комплимент нескромный?

Он оскорбителен весьма».

— «Алина, ах! улыбкой томной

Ты тайну выдала сама».

А во дворце — банкет веселый,

С вином шипучим, золотым.

Снуют зеленые камзолы,

И стелется табачный дым.

И над кипящей, мутной бездной

— Мечтами в будущих судьбах —

Проходит исполин железный

С голландской трубкою в зубах.

Над руинами храмов, над пеплом дворцов, академий,

Как летучая мышь, отенившая крыльями мир,

Ты растешь, торжествуя, глумясь над преданьями всеми,

Город — вампир!

Полный сладких плодов, цветодевственный рог изобилья

Скрыла Гея-Земля. Небо пусто давно, а под ним —

Только визги машин, грохотание автомобиля.

Только сумрак и дым.

Опаляя деревья и вызов бросая лазури,

Просит крови и жертв огнедышащий зверь — паровоз.

Целый мир обезумел, и рухнуть великой культуре

В довременный хаос.

Пролагая дорогу грядущему князю Хаоса,

Неустанны властители знаний, искусств и труда.

Содрогаются стержни, стремительно кружат колеса,

Все летит. Но куда?

Что за странных сияний, доселе неслыханных звуков,

Диких образов полон себе предоставленный мир?

Где же песни, молитвы? Ты создан из визгов и стуков,

Город — вампир!

Горе, горе живым! Горе юности, силе, здоровью!

Раскаленная челюсть, дыхание огненных губ

Прикоснулось к народу: трепещущей плотью и кровью

Упивается труп.

Небеса безответны, и людям состраждет природа.

И детей, как бывало, земные сосцы не поят.

Кто-то хитрый и тайный пускает по жилам народа

Разлагающий яд.

Город, город проклятый! во скольких, во скольких вагонах

Ежедневно везут безответно покорных судьбе

И быков, и свиней, и младенцев, и дев, обреченных

На закланье тебе.

Сколько жизней прекрасных стихия твоя растоптала.

Сколько лиц отцвело, сколько сильных угасло умов,

Затерявшись средь банков, контор — алтарей капитала —

И публичных домов.

Расцветет ли любовь, где под грохот железных орудий

Изнуренные девушки в темный влачатся вертеп

Отдавать упыриным лобзаньям бесплодные груди

За каморку и хлеб!

Где и ночи, и дни, побледневший и весь исхудалый,

Надрывается мальчик средь вечно гудящих машин

И, родных вспоминая, на зорьке, холодной и алой,

Тихо плачет один.

Город, город проклятый! где место для каждого дома

Чистой кровью народа и потом его залито!

Вавилон наших дней, преступленья Гоморры, Содома

Пред твоими — ничто.

Торжествуй, торжествуй надо всем, что великого было

И справляй свой кощунственный братоубийственный пир!

Час грядет: ты услышишь дыхание Иммануила,

Город — вампир!

Братья! Сестры! Облекайтесь в ризы светлые, венцы венчальные

И во сретенье Христа теките по стезям зазеленевших трав.

Братья! Сестры! Слышите ли сладостное пение Пасхальное

По лугам и пажитям, по холмам диким и удолиям дубрав?

Со свещьми возженными в руках, лампадами златоелейными,

Звонкими кадилами грядут и мужи сильные, и старики.

Лапти юношей белеют райскими нетленными лилеями,

Словно жертвы кровь на девушках повязанные алые платки.

Птичьи гласы, щекот славий, кукования зегзицы тихие

— Над ключами светлыми, в тени берез зеленых и плакучих верб.

Здравствуй, церковь верная, бежавшая от царствия Антихриста:

Излилася чаша гнева Божьего и жатву сжал Господний серп.

Руки крепкие, расставшиеся с косами, плугами, сохами,

Подымайте крест, крестьяне русские, возлюбленнейшие Христа.

Вся земля исполнена молитвами, рыданьями и вздохами,

Расцвели стихирами, псалмами девичьи румяные уста.

Стали храмами дубравы озарённые, а рощи ― кельями,

От купальниц золотых восходит ладан и гудит зелёный звон.

В укрепленье верным въяве зрится над берёзами и елями,

В пенье ангельском, на красных тучах, просиявший солнцем град Сион.

Брат с сестрою, — равный с равной, —

Матери, отцы, сыны,

Перед церковью дубравной

Все мы кровью крещены.

Мы под тем же самым небом,

И, как в первый век земной,

Нивы золотятся хлебом,

И луга шумят травой.

Мать земля! Твои мы чада.

Ты ли нас не защитишь?

Горнего взыскуя града,

Мы в твою бежали тишь.

Геи, жатвами богатой,

Лоно влажно и черно.

Сколько лет в него оратай

Золотое клал зерно!

Не легка его работа!

Православная земля,

Сколько слез и сколько пота

Выпили твои поля!

Вся Россия — хлеб и небо.

Сотни верст — одно и то ж:

Золотые волны хлеба,

Ветром зыблемая рожь.

Вся Россия — только горе:

Стонет богатырь-силач,

И в веках гудит как море

Детский вопль и женский плач.

Вся Россия — лишь страданье,

Ветра стон в ветвях берез.

Но из крови и рыданья

Вырастает ожиданье

Царства Твоего, Христос.

Братья! Сестры! видите антихристово злое поругание?

Горе зрячим! Небо затмевается и ожелезились пути.

Вот оно, предсказанное предками бесконное рыскание!

Все источники отравлены. Везде его печать. Куда идти?

Братья, сестры! вскормленные древнею премудростию книжною,

Собирайтесь отовсюду, в песнях и молитвах возносите глас.

Что за ветер зашумел над русскою землей? О, кто там движется?

Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй нас!

Смеялся май, синел, сверкал залив.

На берегу, в тени плакучих ив,

Увидел я беспечное дитя,

Играющее в мяч. Над ним, грустя,

Склонялась Муза, и ее рука

Держала лиру, лавр и терн венка.

И новый сон передо мной возник:

Клонился ветром плачущий тростник,

Летали в роще желтые листы…

И Муза мне сказала: «Видишь ты:

Старушка с отроком вокруг пруда

Идут, идут… не спрашивай, куда!»

Леса одеты в пурпур и огонь,

Заходит солнце. У колодца конь

Остановился с легким звоном шпор,

И девушка склонила томный взор,

На водоем поставивши ведро…

Вдали сверкнуло белое перо.

И Муза мне шепнула: «О дитя!

Богиня юности придет шутя,

Шутя уйдет. Ты всадника узнал?

Вином кипящий золотой фиал

Ты рано осушил. Придут ли вновь

И лира, и страданье, и любовь?»

Куда, куда? Восстала метель,

И небо шумит без луны и без звезд.

Безумный! безумный! о, неужель

Не знаешь ты, кто жилец этих мест?

Душа пуста. Ветер дует в уста,

Из-под ног взметнулся звенящий смех.

В металлическом шорохе злого куста

Я слышу шепот про древний грех.

— О, кто ты, безумный? в полночный час

Никто не ходит этой тропой.

Не видишь, как блеском незрячих глаз

Тебе грозится старик слепой?

Старик, отдай мне румяную дочь!

По невесте-душе я взалкал, взалкал.

За ней я вышел в проклятую ночь,

И в вихрь упал, в пустоту зеркал.

— Назад! назад! Навеки заклят

На распутье стоящий, звенящий куст,

Слепой старик, стерегущий клад,

Ничего не щадит, и взор его пуст.

— Я иду с тобой на последний бой.

Ты узнал звон меча и сверканье лат?

В кровавый бой с моей судьбой

Я вышел, и нет мне пути назад.

Тебе не свергнуть старинный трон,

Невесте нежной с тобой не цвесть.

Ты слышишь, как встала со всех сторон

Визгом и воем древняя месть?

Окончен путь, разбита грудь,

И кровь сочится на снежный прах.

Ты меня доконал! О, проклят будь,

Враг мой с рожденья, черный монах!

Ты поняла, что я в твоих руках,

Что весь я — твой, что надо мной всевластен

Твой взор магический, и я в плену.

О злые сны колдующих ночей,

……………………………………………

Когда больная красная луна

Встает над далью нив, лиловый дым

Клубится в небе, душный черный сад

Исполнен шелестов и голосов,

И властно манит голубой туман,

Ползущий над болотом проклятым…

О, голос твой, звенящий, как свирель,

Свирель весенняя, и, как кинжал,

Язвящий сердце… Старая колдунья

Тебя в свое искусство посвятила,

Раскрывши тайны трав, волшебных зелий,

Сбираемых в Ивановскую ночь.

Меня ты отравила. Потому

В прозрачный день, когда синеет даль,

Терзает душу странная тоска,

Как будто чей-то нежный, нежный зов

Знакомым ужасом сжимает сердце.

И весело сознать, что я погиб,

Что я — игра проклятых Богом сил,

Захвачен вихрем их, и снится мне

Твой домик на горе, с вишневым садом,

Над синею студеною рекой,

И комнаты мещанское убранство:

На низеньком окне горшки герани,

Под стеклами потусклыми портреты,

Осколок зеркала, в который ты

Гляделась, косу заплетая, стол

С шипящим самоваром, на тарелке —

Разрезанные яблоки… и день,

Когда мой конь, недоброе почуя,

Испуганно вздыбился у ворот.

……………………………………..

Веселая, румяная колдунья!

Глухие ревы мартовских метелей

Венчали нас магическим венцом,

И тот венец нерасторжим, и сердце

Мое томит жестоким сладострастьем.

…………………………………………….

Меня отвергло общество людей,

И месть во мне заискрилась, и злоба,

Как золотой, сверкающий кинжал,

Меня хлестнула по сердцу, и вдаль

Понес меня звенящий ураган,

Чтобы разбить о камни… Целый мир

Открылся предо мной; как хищный зверь,

Он лег у ног моих, лизал мне руки,

Глядел в глаза с покорностью раба.

И этот миг божествен был: как бог,

Испил я нектар неба… только миг…

Тот миг сверкнул как Вечность, опьянил

Безумным, диким хмелем дерзновенья…

Но небо мстит разоблаченье тайн.

……………………………………………..

Я отдохну, где белые березы

Склоняются к разрушенным крестам

И небо сладостно синеет, там,

На кладбище родном, вблизи от всех,

Кого любил…

Уж поздно, всадник молодой!

Свежеет. Красно-золотой

Померк над елями закат.

Лишь нежным пурпуром горят

Края вечерних облаков,

И глух размерный шум подков

По вешней зелени лугов.

Густой туман в долинах лег,

Приют желанный недалек.

Когда проедешь темный лес,

Увидишь замок двух принцесс.

В нем кто-то гостя тайно ждет.

Туман синеет из болот,

Стоит колдунья у ворот.

Пройдешь ряды померкших зал,

Где из тускнеющих зеркал

Печальный и туманный лик

Тебе покажет твой двойник,

Тебе кивнет, как старый враг,

И упадет в бездонный мрак

В окне печален лик луны;

Среди могильной тишины

Летают призраки и сны,

Воспоминания о том,

Чем прежде жил умерший дом;

О страшных тайнах говорят

И этих зал пустынных ряд,

И своды, где прозрачный круг

Прядет без устали паук.

О рыцарь! ты навек исчез

В волшебном замке двух принцесс.

Одна в молитвах и постах,

Тиха, бледна, и на устах —

Лобзанья ангельского след.

На ней одежд роскошных нет,

Простою черной сеткой сжат

Поток волос, а темный взгляд,

В ресниц задумчивой тени,

Таит зеленые огни.

Другая — розовый апрель,

Уста — звенящая свирель,

И вся — воздушна и гибка,

Как стебель легкого цветка.

Одна в молитвенной тиши

Внимает девственной души

Благоухающий расцвет.

Ее ночей бессонный бред —

Цветов надгробных аромат

И страстью выжженный стигмат.

Ей страшны дневные лучи;

Всё ждет, когда ее в ночи,

В венце из терниев и роз

Сожжет сиянием Христос.

Другая любит легкий снег,

Лихих коней веселый бег,

В сиянье ласковой луны,

Среди морозной тишины,

Средь синевы и серебра,

Она дерзка, она добра,

То вся — печаль, то — блеск и смех.

Одна, познав, что значит грех,

Забыла радости и мир.

Напев молитв и райских лир

Заворожил раскрытый слух.

Но уголь страсти не потух:

Он тлеет там, на дне души,

И разгорается в тиши,

И злобой помыслы томит.

Так жало острое таит

Цветами сытая пчела.

Какими молниями зла,

Когда в душе вскипит гроза,

Пылают тихие глаза.

Но эти молнии умрут,

Лучится звездный изумруд

Ее очей, бездонно пуст;

И только едок пурпур уст.

Другая зла не затаит,

Сейчас вспылит, сейчас простит,

Зарозовеет светлый смех.

Надет на плечи мягкий мех,

Оленья шапка на ушах,

И еле слышен легкий шаг

Принцессы звезд и снежных игр,

Скользящей вкрадчиво, как тигр.

О рыцарь! прошлое забудь!

Навеки твой окончен путь:

Ты вечно волею небес

Прикован к взорам двух принцесс.

Царевной северных стран

Я примчалась на крыльях вьюг.

— Я вышел в ночной буран,

Услыхав зазвеневший лук.

Ты узнал мою шапку — олений мех,

Мой дикий, мой нежный, мой рысий взор?

— Слышу вьюгу в полях, голоса и смех,

Младенцев визг, завыванье свор.

Мы одни с тобой, мы одни с тобой,

Пусты города, лишь трещат костры.

— Меня ласкает мороз голубой

У легких ног царевны-сестры.

Мой бедный друг, ты давно отвык

От вьюжных песен, от звездных игр.

— Дай мне смотреть в твой жемчужный лик,

О мой младенец, мой нежный тигр.

Кружатся сферы и мне пора.

О друг несчастный, прощай, прощай!

— Ужели ты бросишь меня, сестра,

В полнощный скрежет, в звериный лай?

Мой хрустальный взор не забудь

И розовых губ свирель.

— Пронизана ветром грудь,

Прости, отхожу в метель.

Увы! Увы! Небеса мертвы!

А чья в низине краснеет кровь?

— Молись за меня в алтаре синевы:

Одно мне осталось — твоя любовь.

Скажи, зачем так поздно, дочь,

Ты возвратилась в эту ночь.

Возьми шитье. К окошку сядь.

— Мои таза слезятся, мать!

Иголка падает, хоть плачь.

Засохли губы, лоб горяч.

Тоска! Тоска! О, как река

Опять синя и глубока!

Я целый день в жару, в бреду…

— Я нынче, дочка, гостя жду,

Помою пол, обед сварю,

В углу икону озарю.

— Мне говорили, что на днях

Видали всадника в лугах,

С пером на шлеме золотом,

Он, говорят, искал наш дом.

— Шипит котел, пылает печь.

Ни добрый конь, ни верный меч

Не могут пленнику помочь.

Ты им, как псом, владеешь, дочь!

— Ах! правду мне сказали, мать,

Что хочешь ты меня продать.

Зачем? Зачем? Куда? Куда?

Я влюблена! Я молода!

— Мечты безумные забудь!

Печальный рыцарь держит путь,

Затмивши солнце блеском лат,

Через болота, на закат.

Напрасно бьется и храпит

Пугливый конь. Ездок спешит,

Пока синя дневная твердь,

Найти ночлег, тебя и смерть!

— Чу, мост гремит! Чу, звон копыт

Несется ржанье, блещет шлем…

Весна летит! Весна звенит!

О мать! О мать! Зачем, зачем?

О ты — пурпурно-гроздная лоза Эдема!

Над тобой склонились ветки

Сионских пальм. Опущены таза,

И волосы — в воздушной, легкой сетке.

Вокруг тебя бесплотных духов хор,

Святых стихир благоухают строфы…

Но грустен темноизумрудный взор,

Как бы прозрев страдания Голгофы.

Премудрости и муки бремена

Тебя гнетут. Внимая прославленью

Архангелов, ты чертишь письмена

На белом свитке златом и черленью.

Вдали горят пурпурные ладьи

Вечерних туч. Молчание святое.

Ты улыбнулась, чистая. Твои

Персты перо сжимают золотое.

Из вьюги вослед за тобой

Меня метнул василиск

В электрический блеск голубой,

В грохот, скрежет и визг.

О жемчужина сердца! Что с нами? О, где мы?

О, где мы? Надь тобою склонился несытый, алкающий труп…

Где серебряный сад? Затворились, угасли эдемы,

Где снежинки играли с улыбками розовых губ.

Лик печальный! Лик усталый!

Ты устала, ты больна.

Лес воздвигся бледно-алый,

Нас запутала в кораллы,

Поглотила глубина.

Та же нежность! Та же прелесть!

Тот же взор язвит и нежит…

Чу! растет подводный гул,

Визги дьяволов и скрежет;

В дымной мгле грозится челюсть

Проплывающих акул.

Ярый кабан, с многогорбым хребтом и в короне

Зубы ощерил, и раки разъяли клешню…

Сколько их! Сколько! Храпят и вздыбаются кони,

Что-то стремит нас всё ближе и ближе к огню.

В воплях желаний, в неистовой жажде сплетений,

Прыгают гномы, с уродом кружится урод.

Бледные тени и корни подводных растений

Лик твой целуют, проникнув в коралловый грот.

Ярой угрозой

Ад загорается.

Хаос гремит и стучит, и визжит вдалеке.

Но мне улыбается

Резво и тихо

Девочка — нимфа

С длинною розой

В узкой и тонкой руке.

Лик твой снежный, безмятежный озарил морское дно.

Падай в сердце розе нежной, падай, горькое вино!

Ад я вызвал наудачу, кубок выпил и разбил,

И у ног любимых плачу под визжанье адских пил.

Премудрости небесной ученик,

Когда в церквах идет богослуженье,

Под благовест, над грудой древних книг,

Твоих шагов я чую приближенье.

В старинной книге возле этих строк

Твои персты прохладные скользили,

Где возвестил Премудрости пророк

О таинстве Саронских роз и лилий.

Благословляя строгие труды,

Ты — мыслей хлеб, познанием голодных,

И одиночеств сладкие плоды

Мы вместе рвем с дерев золотоплодных.

Разлуки нет. И снова, как тоща,

Твои уста насмешливы и едки,

Очей горит зеленая звезда,

И волосы упали из-под сетки.

Или опять являешься мечтам,

Как некогда явилась им впервые,

Под небом Франции, меж сосен, там,

Где расцвели нарциссы гробовые.

В вечерний час глубоко верю я,

Что мы поймем когда-нибудь друг друга,

Монахиня лукавая моя,

Мой демон злой и райская подруга.

В вечерний час свободней льется стих,

В вечерний час молитва безотчетней,

И мнится мне, что я у ног твоих

На миг уснул под благовест субботний.

В царстве северных сияний, в царстве холода и льда

Ты в снегах, как 6 океане, затерялась навсегда.

Ни приветливых селений, ни веселых деревень,

Ты сжимаешь рог олений, быстро мчит тебя олень.

На лице твоем жемчужном — и улыбка, и печаль.

Заметает вихрем вьюжным взоров млеющий хрусталь.

В мех завернутая козий, задремала под метель,

Розовеет на морозе уст улыбчивых свирель.

Вдалеке, затмивши мощно лучезарность звонких звезд,

И вседневно, и всенощно пламенеет Красный Крест.

Знают шумно и напевно в полночь вставшие снега,

Как свершает путь царевна, взяв оленя за рога.

Вьюга в небе раздается голосами медных труб,

Ветер вьется, и смеется легкий снег у нежных губ.

Как робко вглядываюсь я

В твои таза через цветы.

О шляпа легкая твоя

И еле слышные персты!

Над городом ночная муть.

Полуостывший тротуар —

В пыли. Мгновение уснуть

Спешит пустеющий бульвар.

Ах! неужели мы вдвоем,

И нежность после злого дня

Во взоре светится твоем,

И ты не мучаешь меня?

Утихла ревность, смолкла боль…

Надолго ли прошла гроза?

Не уходи! позволь, позволь

Молчать, смотря в твои таза!

Ведь завтра же растопчешь ты,

Вступив в дневное бытие,

И эти бедные цветы,

И сердце бедное мое.

Как черного колодца дно —

Пустынный двор. Одно окно

Мерцает в бледной вышине,

И кто-то, промелькнув в окне,

Кивает. Гулкие шаги

Звучат в тиши. Везде — враги.

Шагая мерно под стеной,

Не дремлет зоркий часовой,

Не дремлет стая чутких псов,

Чугунный недвижим засов.

У входа в башню строгий мрак

И лязг скрещающихся шпаг.

Внезапный, резкий крик: «пароль!»

Под сердцем вспыхнувшая боль,

Невнятный стон, предсмертный хрип…

И неизвестно, кто погиб,

И кровью отчего залит

Под лестницею камень плит.

Когда ж проглянет мутный день,

И побелеет двор, как тень,

Тиха, бесплотна и бледна,

Принцесса взглянет из окна,

И высохшую за ночь кровь

Увидит на камнях, и вновь

Окно закроет. Но когда

Взойдет вечерняя звезда,

Под башнею сгустится мрак,

Проснется тайный шелест шпаг,

И весело блеснет клинок,

И лязгнет сталь…

Я возвратился, я не мог

Не позабыть твоих обид.

Не стерта пыль с усталых ног,

А сердце ноет и стучит.

Грохочет город под окном,

В пыли не видно бледных звезд.

Как всё разбросано кругом!

Должно быть, недалек отъезд.

Неужели я опоздал?

Я всё простил. Я — твой, я — твой,

Я — твой. Я б всё теперь отдал

За миг один вдвоем с тобой.

Как некий неотвязный бред,

Поет в ушах: всё, всё прости.

И я гляжу на твой портрет,

И глаз не в силах отвести.

Кто больше высказать бы мог,

Чем эта мертвая доска?

В твоих глазах — какой упрек,

Какая смертная тоска!

Что, что с тобой? Куда глядишь?

Русалка, побледневший труп.

Прочь, прочь! Вверху — вода, камыш…

Не узнаю любимых губ.

Где ароматный пурпур их?

Где черно-изумрудный пыл

Очей, то солнечных, то злых?

Бог знает, как я их любил!

Как будто говорит их взгляд:

«Прощай, мой милый, навсегда!

Вокруг меня — подводный хлад,

Тиха зеленая вода.

Прости! прости! Проклятый бред

Душа не в силах превозмочь,

И я тяжу на твой портрет…

А в воздухе сгустилась ночь.

Средь чемоданов, сундуков,

С дорожной палкою, в пыли,

Едва могу расслышать зов

Весны, ликующей вдали.

Те дни хранятся в памяти моей,

И их ничто не может истребить,

Ничто, ничто, и тем нежней, больней

Воспоминание, что воротить

Того блаженства краткого нельзя.

Моя глухая, темная стезя

Мгновенье озарилась. Но молчу.

Я жалоб и укоров не хочу.

Но просто бы теперь хотелось мне

С тобою побеседовать вдвоем

Бездумно, тихо. Пусть как в легком сне

Прошедшее встает. Уж на твоем

Лице играет кроткая печаль.

Должно быть, и тебе былого жаль?

У ног твоих всё тот же прежний я.

Как хорошо, о милая моя!

Ты помнишь ли? тогда была весна,

В разгаре май. Над пыльною Москвой

Бледнела полночь. В глубине окна

Играла ты с котенком. Боже мой!

Как ты была безумно хороша!

Казалось, долго спавшая душа

Зажглась огнем, проснулась, зацвела…

Ужель твоя улыбка солгала?

Вплоть до зари не отрывая глаз,

Очей глубоких зелень и янтарь

Впивать, впивать… Рассветный близок час,

Последний догорающий фонарь

Вдали мерцает с городской стены,

И мы измучены, утомлены,

И ласково пересыпаешь ты

Моих фиалок блеклые цветы.

И едкие пурпурные уста

Смеются мне, и кажется: вот-вот

Действительность растает, как мечта,

И комната в безбрежность уплывет!

И в тихом ужасе небытия

Цветет твоя улыбка. Ты и я,

Безгласные, склоняя взор во взор,

— Заброшенный в пространство метеор.

И бесконечно длятся эти сны,

И жалко пробудиться. Но пора:

Уж улицы становятся бледны,

Свежеет ветр, недолго до утра,

В окно запахла белая сирень,

Со стен и мебели слетает тень,

И фонаря мигавший долго газ

Мерцал, мерцал, и наконец угас.

Но что же вдруг в тебе произошло,

Что ты, как ядовитая змея,

Ужалила мне сердце? О, как зло

Ты пошутила, милая моя!

И тихо воротился я домой

С опустошенной, мертвою душой.

Пусть наши снова встретились пути:

Весна прошла. Порхает снег. Прости.

Пора, мой мальчик-зверолов,

Берлоги зимние покинем!

И ветра шум, и скрип стволов

Зовут весну под небом синим.

Приди весну встречать со мной

На влажный луг, где пахнет прелью,

О бог веселый, бог лесной

С простою ивовой свирелью!

Ты — нежный отрок, пастушок,

Ты — бог родной моей долины,

Вокруг ушей твоих — пушок,

Надет на плечи мех козлиный.

Ты дикий бог, а я певец,

И наш союз — святой и древний.

Мне — петь весну, тебе — овец

Скликать свирелью по деревне.

Уж девы, твой заслышав шаг,

Краснеют томно, и с тобою

В одних купаться камышах

Не станут этою весною.

От поселян тебе почет,

Ты всех ловчей в стрельбе из лука.

Лишь старый дедушка сечет

Разбушевавшегося внука.

Балуют девушки тебя,

Когда придешь ты к нам на праздник:

Пушок твой серый теребя,

«Как вырос, — шепчут, — наш проказник!»

А ты хитер, а ты лукав,

И всё под ивами родными,

Не забывая детских прав,

Играешь с нимфами нагими.

Весна гудит! Пойдем со мной

Играть и петь под сенью хвойной,

О бог веселый, бог лесной,

Мой нежный друг, мой мальчик стройный!

Ты зол, насмешлив и хитер,

Ты мне заманишь ночью темной

Твоих неопытных сестер

В приют мой, тихий и укромный.

Ты знаешь сам, когда апрель

Дохнет в лицо, как манит нега!

В твоих глазах безумный хмель,

Лицо белей и чище снега.

Уж ты давно гроза дриад,

Ты гонишь их, свища и воя.

Во тьме горит твой пьяный взгляд,

Твое чело венчает хвоя.

Лишь предо мною ты не смел.

В лесных приютах сокровенных

Твоих не устрашится стрел

Слагатель песен вдохновенных.

Пойдем, пойдем, мой бог лесной,

И, томных дев целуя в очи,

Вдвоем отпразднуем весной

Благословляемые ночи.

Тебе, о нежная, не до моей цевницы.

Лишь одному теперь из-под густой ресницы

Сияет ласково твой темный, тихий взор,

Когда над нивами сверкает хлебозор,

И ночь исполнена тоской и вожделеньем.

Вчера, едва заря померкла над селеньем,

И месяц забелел из голубых глубин,

У ветхого плетня, в тени густых рябин,

Я вас подслушивал, ревнивый и печальный.

Мерцали молнии, и отзвук песни дальной

Томился, замирал. А я, боясь дохнуть,

Смотрел, как томно ты взволнованную грудь

Его лобзаниям и ласкам предавала,

Безмолвно таяла, томилась и пылала…

Как нежно пальцами его лицо брала,

Смотря ему в глаза. Какою ты была

Зараз и царственной, и страстной, и стыдливой.

Шептали юноши завистливо: «счастливый!»

И долго голос твой во мраке слышал я:

«Вот губы, плечи, грудь… целуй, твоя, твоя!»

Ты так печальна! Утомленье —

В твоих чертах. О, что с тобой,

Краса родимого селенья,

Певунья с тихою душой?

Какою негою объята

Ты вся! как грустная свирель

Твой голос. За ночь не измята

Охолодевшая постель.

Твое лицо преступно рдеет,

Ты гаснешь, ты без сил при нем…

Всецело юноша владеет

Твоим и чувством, и умом.

Страданья одинокой девы

Давно я знаю наизусть.

Я узнавал твои напевы:

Такая в них звучала грусть!

Осенний хлад несет угрозы

Тебе немилого венца,

И матери докучной слезы,

И непреклонный гнев отца.

Ночами смолк твой голос нежный.

Исканья наши отклонив,

Одна грустишь в тени прибрежной,

Под сенями берез и ив.

Чуть ветром тронуты прибрежных ив вершины…

Сверкают золотом плетеные корзины,

В зеленом аире — упавшей рыбы всплеск,

Серебряных чешуй и красных перьев блеск.

Между березами, у струй, полунагие

Толпятся отроки. Свежеет. Голубые,

Весь день сиявшие, померкли небеса.

Туманы зыблются, и падает роса.

Заря весенняя пылает и смеется

За лесом. О, когда раздастся у колодца

Твой ароматный шаг и пение бадьи?

Приди, о нежная! Уж скоро ночь.

Ладьи Последних облаков мерцают, золотые,

И уплывают в даль. Под яблони густые

Влюбленных юношей и сладострастных дев

Стремится томный хор. Под сенями дерев,

Где пруда сонного осеребрились струи,

Проснулись шепоты, возникли поцелуи,

Движенья дерзкие, бесстыдные слова,

И смех и тишина… Примятая трава

Одна останется свидетельницей тайны.

О, пусть ни шорох трав, ни звук шагов случайный

Не потревожат вас. А завтра, поутру,

Как мило будешь ты обманывать сестру,

Подруг и юношей! Но взор поэта скромный

Не улыбнется ли твоей походке томной?

Цевницу нежную ужели не пленит

Огонь твоих очей, греховный жар ланит?

Сковав вселенную цепями льда и хлада

Ужасною косой вотще грозил Сатурн.

Порхают ветерки, весенняя наяда

Лиет студеный ток лазурных урн.

Под ивой, ласково лобзаемой зефиром,

Сверкает синяя вода,

И ветры шумные поют подобно лирам

В березовых ветвях, по берегам пруда.

Мы ждем тебя, Венера полунощи!

Цветут луга, и праздник недалек.

Фиалки нежные в благоуханной роще

Златой целует мотылек.

Уже твой мальчик своенравный,

Надев колчан, нисходит сам

В весенний дол, и жаждущие фавны

Пугливых нимф скликают по лесам.

Красные девы,

Внявши напевы

Флейт и цевниц,

Бродят в лесочке,

С милым на кочке

Падают ниц.

Хохот и стоны.

Все в потаенный

Спрятались грот.

В перси их белы

Ярые стрелы

Мещет Эрот.

В сумрак под елью

Фавн со свирелью

Нимфу увлек.

Ластится к пленной,

И вожделенный

Миг недалек.

Стоны Алины,

Хохот козлиный…

Лопнул шнурок.

Сладок в дуброве

Нежной любови

Первый урок.

Деве уж любы

Зверские губы,

Рожки и мех.

Колется хвоя

Всюду, где двое,

— Шепот и смех.

Из душных библиотек

Пойдем цветы срывать!

Твой пурпуровый ротик

Позволь поцеловать.

От скучных книг и тощей

Взыскательной мадам

Умчимся через рощи

К лазоревым прудам.

Под сень ветвистой липы

Взойдем на склоне дня,

Где скромно спят тюлипы,

Головки наклоня.

В малиновом камзоле

Я — маленький поэт.

Красавице не боле

Четырнадцати лет.

Но уж давно украдкой

Улыбки мне дарит,

Пленяя тайной сладкой,

Соперница Харит.

Ты, предвкушая негу,

Краснеешь от стыда.

Вдали прошли к ночлегу

Веселые стада.

О сладкий персей трепет

И долгий поцелуй!

Смолкает сонный лепет

Завороженных струй.

Зачем мы так несмелы?

Ужель наводить страх

Рыданье Филомелы

В березовых ветвях?

Под липою укромной

Я с Делией шалю.

Мне шепчет голос томный

Волшебное «люблю».

Лобзанье ароматно

Позволь еще продлить.

Обоим нам приятно

По-новому шалить.

В забаве сладострастной

Проносятся часы,

И смотрит Геспер ясный

На тайные красы.

Сгустился мрак дубравный

И рощица тиха.

Лишь мраморные фавны

Свидетели греха.

Прошла гроза, и семицветных радуг

Над рощей и холмом эфирные мосты

Сияли. Час безмолвен был и сладок,

Будя запретные мечты.

С балкона, не окончивши обеда,

Ты помнишь, в рощу убежали мы,

Где над стыдом и робостью победа

Была легка под кровом полутьмы.

Вдали шумел фонтан лазурный,

Краснели облака, и вечер гас.

Дриада древняя с поросшей мохом урной

Одна подслушивала нас.

Издалека напевы клавесина

Неслись. Я вслух стихи читал, но вдруг

Подняв глаза, умолк, и том Расина

Упал в траву из задрожавших рук.

Зачем играл так резво и небрежно

Твоей одеждою зефир?

Зачем сиял так томно и так нежно

Твоих очей задумчивый сапфир?

Ах! не забыть таинственной березы,

Где ты открыла мне заветные красы!

Молчали ветры, мраморы и розы

Сверкали перлами росы.

Ты помнишь наше возвращенье?

За чаем все расспрашивали нас,

Где пропадали мы. Краснела ты в смущенье

И на меня не подымала глаз.

И как, обоих нас встревожа,

Сказала мать: «Ты бледен, как мертвец!

Да что с тобой? Ты не здоров? О Боже!»

И грозно вдруг нахмурился отец.

Я побежден. Усилия напрасны

Тебя забыть. Бежать — уже невмочь…

Зачем, зачем была ты в эту ночь

Такою милой, нежной и прекрасной?

Довольно мне обманывать себя

И петь других цевницею притворной.

У ног твоих я распростерт, покорный…

Душа горит, страдая и любя.

Зачем огонь питаю безнадежный?

Ты — не моя, другого любишь ты,

Верна ему… Но тайные мечты

Влекут к тебе, задумчивой и нежной.

Ведь ты, что ночь, внимательней ко мне,

Ты говоришь со мной без принужденья,

И сладостное длится обольщенье,

В сиянье звезд, в полночной тишине.

Безумный сон, безумное мечтанье!

Все говорят, что нежно, навсегда

Его ты любишь. Боже мой! Куда

Влечет меня твое очарованье?

…………………………………………

Таился я. Но зорким взором видит

Любовник твой, как вяну я в тиши.

Он подозрителен, и в глубине души

Давно меня клянет и ненавидит.

Ищу тебя наперекор судьбе,

Ужасный путь отныне избран мною.

Ужель проститься с жизнью молодою

Там — ночь и смерть. Скорей, к тебе, к тебе!

Как скоро ты прошла и отшумела,

Любви прекрасная весна!

Пустеет сад, и скрылась Филомела,

Все ночи певшая у моего окна.

Всё, всё прошло. И рощи молчаливы,

И пруд заглох. На берегу один

Корзину из прибрежной ивы

Плетет убогий селянин.

Уже мороз сребрит скудеющие долы,

И от селений синий дым

Восходит ввысь. Поют; поют Эолы

По рощам золотым.

Молчи, душа, молчи! Любови,

И песен, и ночей прошла пора.

Пустынны небеса. Сверкает пруд. В дуброве

Гудят удары топора.

Морозен воздух, звуки гулки…

О осень светлая, блести, блести!

Простите, томные полнощные прогулки!

И девы-розы, всё прости!

Где поцелуи, клятвы и измены?

Утех любви быстротекущий сон?

Увяли вы, цветы моей Климены,

В лесах шумит пустынный Аквилон.

Осень, здравствуй! Ты ли это,

Долгожданная, пришла?

В сердце льются волны света,

В сердце, как в вечернем море,

Улеглись прибои зла.

Режа длинными тенями

Злато бледное дубров,

Встали над пустыми днями

Очарованные зори

Зазвеневших вечеров.

Прикоснись к недавним ранам,

Поцелуем исцели!

Нежно-розовым туманом

Очаруй в померкшем круге

Холодеющей земли.

Голубой воды сверканье,

Зелень аира в пруду!

В этот холод и сиянье,

Как в объятия подруги,

Ранним утром упаду!

С деревьев сняв лучом янтарным

Две-три последние слезы,

Каким победно-лучезарным

Выходит солнце из грозы!

И струй заголубевших трепет,

По озаренным берегам

Листов новорожденный лепет,

Лягушьи трели, птичий гам,

И солнца под ветвями пятна,

И лиственная в рощах тень,

Всё — первозданно, благодатно,

И всё — как в оный первый день!

Всё ожило: где — щебет птичий,

Где песня раздалась в селе,

Где свежий след ноги девичей

На влажной впечатлен земле.

Не божьего ли вожделенья

Нисходит к смертным полнота?

Какая нега утоленья

Во всей природе разлита!

Извечным жалимый желаньем

То бог весенний, молодой

Насытил плоть соприкасаньем

И взгляд роскошной наготой.

Проникни в смысл знаменованья!

Пойми, что после гроз и бурь

Целительней благоуханье

И непорочнее лазурь.

Лазурью осени прощальной

Я озарен. Не шелохнут

Дубы. Застывший и зеркальный

Деревья отражает пруд.

Ложится утром легкий иней

На побледневшие поля.

Одною светлою пустыней

Простерлись воды и земля.

В лесу неслышно реют тени,

Скудея, льется луч скупой,

И радостен мой путь осенней

Пустынно блещущей тропой.

Мороз, как хищник разъяренный,

Спалил луга и листья сжег,

И гулок хруст новорожденный

Морозом скованных дорог.

И ярки дни, и ночи звездны…

Лишь розовый закат потух,

Зажглись пылающие бездны,

А лес опалый пуст и тух.

Когда придет палач природы,

Биенье жизни заглуша,

Всю широту своей свободы

Не в силах осознать душа!

Сияньем, золотым и алым,

Исходит запад. Я — один.

В вечерний час в лесу опалом,

Средь зачарованных вершин.

Чу! Детский крик и лай собаки

Донесся из деревни вдруг.

Донесся из деревни вдруг.

Разделен и малейший звук!

Мечта в былом без боли бродит,

И от хрустальной вышины

На сердце и на землю сходит

Очарованье тишины.

Мой милый дом, где я анахоретом

Провел прошедшую весну!

Ужели этих дней, вдвоем с моим поэтом,

Я больше не верну?

Вот комната рабочая, в которой

Так мало я писал; вот спальня, где

Так мало спал; окно с закрытой шторой,

И шляпа легкая сереет на гвозде.

Обрывки писем и флакон зеленый

С Дикмаром ароматным. Как в бреду,

Всю ночь, безумный и влюбленный,

Рокочет соловей в березовом саду.

За прудом — холм, зеленая поляна,

Куда в жару на целый день

Любил я уходить с романом Флориана,

Где сладко нежила березовая тень.

О эта книжка малого формата,

Бумага серая и золотой обрез…

Шептал мне ветер, полный аромата.

Что мир идиллии воскрес.

Люблю мораль французской старой книги,

Забавы мирные кастильских пастухов,

Невинные любовные интриги

И на коре следы чувствительных стихов.

Люблю я имена Клоринды и Эстеллы

И злоключения пастушеской четы,

Гравюры тонкие: амур, точащий стрелы,

Под вязом — жертвенник, амфора и цветы.

Какие свежие, пленительные сказки!

Сначала непреклонный гнев отца,

Разлука… всадники и дама в черной маске,

И Гименей сопряг их верные сердца.

Нарядных рыцарей кортежи

Летят между холмов, и снова rive fleurie,

И завтрак на лугу: плоды и свежий

Творог и сыр, и танцы до зари.

И рыцари любви завидуют пастушьей,

Их добродетелям, трудам невинным их.

«Я с вами остаюсь, мои друзья. Под грушей

Я мирно проведу остаток дней моих».

…………………………………………..

Как сладко слиться с жизнью древней,

Когда за окнами — весна!

Но солнце меркнет. Из деревни

Несется песня, сладостно грустна.

Простите все! с остывшим чаем

Напрасно ждет меня поэт;

Животворя листы, Каменою венчаем…

Часы бегут, меня всё нет.

И лишь, когда бледнело полнолунье

И дали становились розовей,

Со вздохом старая ворчунья

Мне отворяла дверь… и плакал соловей.