Сочинения

Чудесный сад. Побудь немного с ним.

Он, как ты сам, красив и молод.

Вступи под зелень. Ты ведь был гоним

Чужбиной, где тоска, и смерть, и холод.

Мы слишком мало жили на земле

И не достойны муки полновесной,

Но, как огонь на длинном фитиле,

Качаются душа и сад чудесный.

Перекликайся с миром наугад.

Кто спит, кто молится — ты чутко слушай.

Ты вслушивайся в чудный этот сад,

Зеленый, розоватый, самый лучший.

О блудный сын! Не месяц и не год

Скитался ты по отдаленным странам.

Пришел к себе. Пришел в себя — и вот

Кровь от шиповника на пальце безымянном.

На сырой, непротопленной даче,

Где рябина стучит в окно,

Жизнь является чуть иначе —

Вдохновенно, таинственно, зряче,

Как Рембрандтово полотно.

Скоро синие сумерки лягут,

И в волненье ищу ответ:

Что же, сядут или не сядут

Три пришельца за поздний обед?

Обрывайся, кровавое время,

И не мучь мое сердце, не мучь!

И над этими, и над теми,

Над страною, над нами всеми —

Золотистый небесный луч.

Любовь с годами тише, неприметней,

И, может, легче вовсе не любить.

Но Беатриче той девятилетней

Угрюмый Данте не сумел забыть.

Кончается осенняя свобода,

Когда одной мечтой пленится ум.

Как вечный колокол, гудит природа,

И нет покоя нам от нежных дум.

Живу без мыслей и без строк.

Судьба сквозь пальцы протекает,

Но Музы нежный локоток

Толкнет — и мир опять сверкает.

Тугая, словно шар, зима,

В снегу пылающие свечи…

Природа говорит сама:

— Иных уж нет, а те далече.

Но всех их Муза соберет

Вот в эти нищенские стены.

Одни восстанут из геенны,

Другие — спустятся с высот.

Под сенью золотистой липы

Сижу в осенней тишине.

Качелей жалобные скрипы

Доносит слабый ветер мне.

Я мир оставила, забыла,

И все на дно души легло…

О, как же я тебя любила!

Но миновало и прошло.

Вчера сказали мне соседи,

Что будет со среды теплей.

К чему нам звон античной меди,

И хоры греческих трагедий,

И дым сожженных кораблей!..

Предрассветная арфа природы,

Ветер, дующий издалека.

Мне припомнились детские годы

И недетская их тоска.

Скольких я уже проводила,

Сколько страшных потерь впереди…

И какая-то смертная сила

Укрепилась в моей груди.

Вей же, ветер, на все четыре,

На четыре стороны бед.

Я была безответной в мире,

Но страдание — мой ответ.

Виноград заиндевел в ларьке

И лежит себе, заиндевелый.

Может статься, и в моей тоске

Есть свеча и праздник белый?

Я приду домой, и благодать

Волнами нахлынет отовсюду…

Горевать, грустить, кого-то ждать, —

Не твоя ли, о душа, причуда?

Вот замолчало фортепьяно,

Весной повеяв на меня.

В душе — темно, в саду — туманно.

Час нежный — угасанье дня.

Хочу любить тебя невольно,

Так неосознанно любить,

Чтоб сердцу не бывало больно

И чтоб напрасных слез не лить,

Чтобы спокойны были ночи,

И звонким оставался стих

И зорким — взгляд. Хочу, короче,

Твой тайный жар любить в других.

Слабый запах смолы и вина.

Медный таз и вода, чтоб умыться.

Я в объятьях последнего сна.

Что еще мне успеет присниться?

Вот зевнула. Открыла глаза.

Все, как прежде, в налаженном мире.

Слышу звонких дроздов голоса.

Мне исполнилось тридцать четыре.

В тесной кухне — вишневый пирог

Изнывающим осам на радость.

Испытателю сотен дорог —

Вот такая воздушная сладость.

И никто не сумеет понять

В суете разноцветной, досужей:

Не исполнится мне тридцать пять.

А исполнится — мне же и хуже.

Никто теперь не справится со мною.

Нет больше смысла в жизни нежеланной.

Я от себя отделена стеною и,

Что всего ужаснее — стеклянной.

Себя я вижу и в стыде, и в муке

И то, закрыв глаза, отодвигаюсь,

То вновь к себе протягиваю руки

И на прозрачный холод натыкаюсь.

Мы давно готовы к расставанью,

И черта давно проведена.

Но когда, наперекор сознанью,

В темном зеркале рождается весна,

И когда под звездным небосводом

Я тоску предутреннюю пью,

Кажется: разрывом и уходом

Я приближу смерть свою.

В бедный мир войдем поодиночке,

В черноту, во мрак — по одному.

Я уже не напишу ни строчки,

Ты не сможешь верить никому.

Снова легкой горечью подуло,

Снова движется живая мгла…

Словно я ребенка обманула.

Словно я больного предала.

Есть страшный час, когда с души печальной

Срывают целомудренный покров.

Она глядит с тревогою прощальной

В пространство рощ, и речек, и лугов.

Она глядит, глядит, как будто ищет,

К чему в последней горечи прильнуть.

Но кнут судьбы уже над нею свищет,

Железо ей уже пронзает грудь.

И не дождаться помощи небесной,

Хотя страданье — свыше всяких сил.

Так в оный день в смертельной муке крестной

Господь своим Отцом оставлен был.

Вечер наступил. Трещат поленья.

За окном лежит сырая даль.

Где же ты, слепое самомненье,

Где ты, моя зрячая печаль?

Мы большое обретаем в мелком

И стремимся к мелкому опять.

Как не надоест минутным стрелкам

Этот вечный круг свой совершать?..

Никуда ты уже не уедешь.

В лихорадке трепещущий весь,

Отгремевшего века последыш,

Ты, конечно, останешься здесь.

Никогда не бывал ты досужим.

От лирической черной сохи,

Под своим одеялом верблюжьим

Ты и нынче слагаешь стихи.

Перламутровый отблеск заката

Озаряет кусок потолка.

Ну ответь: разве жизнь виновата,

Что послушно идет к сорока?..

Он письма разбирал и думал о своем,

А мир глядел в замерзшее окошко

Нахохлившимся, жалким воробьем.

Еще слеза, еще совсем немножко,

Мы докопаемся до смысла и уйдем.

Барашковые святки озорные

И женщины, метелью повитые —

Все это только многолюдный дом,

Не помнящий о первенце больном.

В коляске северной летят глухие ночи,

Рука ныряет в жаркие меха.

Всех малых правд острее и короче

Отточенное перышко стиха.

Эй, эй, седок, не знаешь, кто там правит,

Кто там подковы ледяные гнет

И сумасбродно, с хрипотцой поет:

"Что любящее сердце проклянет,

То одинокая душа прославит"?

Год живу, от боли каменея.

Какова цена моим слезам?

Маленькая правда плачущей Психеи

Не дойдет к осенним небесах.

Там сиянье, чудное свеченье,

Там дано всю скорбь земли забыть.

А у нас — ненужное терпенье,

Вечный страх, приговоренность жить.

Вновь бумага под рукой,

И пишу, синице вторя.

А когда придет покой?

— После горя, после горя.

Крова нет, свободы нет.

Только тусклый снег в отчизне.

А когда прольется свет?

— После жизни, после жизни.

В саду чудесном наши отраженья

Качала помраченная вода.

Но две души замедлили сближенье,

Покинули друг друга навсегда.

И мне достался страннический посох,

И роза предосенняя — ему.

И женщины внесли на водоносах

К беде любой чувствительную тьму.

Так что нам тяжко обретенный опыт,

Из сожалений выращенный страх,

Когда так памятен влюбленный шепот

На полпути к единству, в трех шагах.

Когда гадает ангел на цветке

И в душу лепестки бросает,

Проходят юноша и женщина в платке,

И те, кого мой взор не чувствует, не знает.

Мы разлучаемся на высоте такой,

Что лица растворяются в сиянье.

И если для живого есть покой,

Он — непокрытое любовью расстоянье.

Но я желаю нежности моей,

Как побирушке, людям примелькаться,

И получать попреки от людей,

И в каждую беду втираться.

Здесь ветхий дом, там разоренный сад,

А я за всякую слезу в ответе.

И нежность прибредет ко мне назад,

Уже усталая, как все на этом свете.

Когда же снова станет на цветке

Небесный гость гадать о наших тайнах,

Среди людей, идущих вдалеке,

Не будет для меня ни лишних, ни случайных.

На дне пруда уснул прекрасный сад —

В цветенье нежен, в умиранье честен.

И ласточки послушные летят

Вдаль, в тишину, за грань стихов и песен,

И держат легкие тростинки на весу,

Переплавляя в золото слезу.

А мы идем, и места нет на свете,

Куда бы мы в мечтах своих не шли.

В пыли играют маленькие дети

И различают ласточек в дали.

И колыбель то плачет, то поет,

И женщина усталая прядет.

А я живу, самой себя не видя,

Но видя то, чего не может быть,

И верно чувствуя, чего в обиде

Благой господь не даст мне преступить.

И в небо запрокинутая синь

Мощней, чем время, горше, чем полынь.

Я ночью в небо подняла глаза

И сразу поняла, как от земли устала.

Играли звезды, и луна блистала

Так, будто бы на ней маслина расцветала

И нищий городок построила слеза.

Прости меня, евангельское слово,

За всю неверность тайную прости.

Что ценно, кроме невода худого,

Молитвы тихой, пота пролитого

И праха освященного в горсти?

Мы ничего в самих себе не знаем.

Нам снится некий бесконечный сон.

И тот, кто нами ныне изгоняем,

Пленяет нас своим прозрачным раем,

И вместо хлеба камень просит он.

На древние камни ложится снег.

Розы в стекле свой ожидают черед.

Живи хоть полвека, хоть весь человечий век,

Никто к тебе нежно так не прильнет,

Как это дрожание, эта блажь,

Природа, объятая зимним сном.

И вряд ли нужен нам город наш,

Когда в нем сожжен наш дом.

Колыханье сине-зеленых вод

И гранита звонкий разлет.

Здесь Тредьяковский выслушивал трость

И копил стиховую злость.

Здесь, недоверчива и темна,

Пробивает душа одна.

Я хочу ей крикнуть: "Навек с тобой!.."

Но мой крик поглощен Москвой.

И все связи с прошедшим, с грядущим рву,

Ибо чувствую: не доживу.

На миру ль, вне мира ли помирать —

Не приходится выбирать.

Потеряла муха нежную сандалью.

Что-то в прошлое скатилось.

А в моей душе, наполненной печалью,

Нечто чудное светилось.

Погляди — за окнами морока:

Флаги, фуги, нищие сонаты.

Ну побудь еще со мной немного.

Ну куда ты, бедная, куда ты…

В колодце плавает луна.

У дома вишня отцветает.

Откуда музыка слышна,

И отчего душа страдает?

Ей помнится пустынный путь

И чьё-то робкое прощанье…

Но целого воспоминанья

не оживить и не вернуть.

Над черною Москвой-рекой

Высокий снеговой покой.

И кажется, что сердце бьется

Для новой жизни, для тепла,

Которое я отдала,

Которое ко мне вернется.

И серебристым снежным блесткам,

Мешающимся с лунным воском

И тьмою ночи нет числа.

А из ладони, что вместила

И твердь, и землю, и светила,

Поток творящего тепла

Струится в душу. Тает мгла.

Я слышу цокот легких каблуков.

Июньский ливень освежил Москву.

И женщин в облаке дождевиков

Я вижу то ль во сне, то ль наяву.

В подъезды забегает детвора,

Подобно стае вымокших котят.

Так город умывается с утра,

И тротуары серебром блестят.

И продавщицы белоснежных роз

Их под клеенку прячут поскорей.

Я полюбила город летних гроз —

Орех волшебный в серой кожуре.

Ангел мой светлый, ты слышишь, тихо?

Звезды над головой.

Горечью ветра и сладостью жмыха

Пахнет ночлег наш земной.

И молоко говорит белизною

Нецелованных губ своих

С крутолобой, задумчивою луною

Среди звезд литых.

И я вспоминаю раннее детство,

Когда так сладки куски льда.

С вечностью тихой благое соседство

Зрячими делает нас всегда.

Какая мгла, какая нежность!

Полночный сад прохладен, пуст.

И кто сказал, что безнадежность —

Не лучшее из наших чувств?

Коснулась ледяной рукою,

Взглянула тихо на меня,

Промолвила: "Я успокою

Тебя, искавшую огня.

Да, пламень и горяч, и светел,

Но ты немолода уже,

И что останется? Лишь пепел

В твоей же собственной душе".

На черемухе повисла пена,

Закрывая ствол ее корявый.

Долетает музыка Шопена

С милою фальшивинкой картавой.

Зеркало, мой облик принимая,

Отразит его чуть-чуть иначе.

Все же хорошо в начале мая

Сочинять стихи и жить на даче.

Может быть, не так уж много смысла

В том, что с нами было или стало…

Но в окне черемуха повисла

И уже все этим оправдала.

Склоняясь над бумагой тленной,

Я слышу грозный гул Вселенной.

Вихрь мирозданья слышу я,

Как будто в одеянье строгом

Строитель-Бог идет по строкам

Священной Книги Бытия.

Красное падает с кленов,

Желтое — с тонких берез.

К этой лоскутной подушке

Низкий мой домик прирос.

Слежу за прыжками белки,

Пью утренний чай в полусне.

Улыбаются мне тарелки

С полочки на стене.

О мир волшебный, воздушный,

Молчи, красоту храня.

Никогда не мелкий, не скучный,

Всегда ты больше меня!

Я ночью в небо подняла глаза

И сразу поняла, как от земли устала.

Играли звезды, и луна блистала

Так, будто бы на ней маслина расцветала

И нищий городок построила слеза.

Прости меня, евангельское слово,

За всю неверность тайную прости.

Что ценно, кроме невода худого,

Молитвы тихой, пота пролитого

И праха освященного в горсти?

Мы ничего в самих себе не знаем.

Нам снится некий бесконечный сон.

И тот, кто нами ныне изгоняем,

Пленяет нас своим прозрачным раем,

И вместо хлеба камень просит он.

Мне красота твоя была как смерть,

Когда морозы жгучие трещали,

А мир уменьшился от стужи и печали.

Что делать мне теперь? Молю, ответь.

Уходишь ли — уйду я за тобою,

Возможно — жить, возможно — умирать.

Тому ль гадать, тому ли выбирать,

Кому страданье сделалось судьбою?

Вселенная меняется шутя,

Преображаются холмы, долины, реки.

А я — всего лишь сон о человеке,

Беспомощное взрослое дитя.

В огромных каменных корзинах мирозданья

Луна и звезды переезда ждут.

А ты — моя любовь сейчас и тут,

Мое неисполнимое желанье.

Придёшь и спросишь: «Как твои дела?»

А я тебе отвечу: «Ночь светла.

Вино в кувшине, книга в изголовье,

И яблоня у дома расцвела».

Душа, тобой болевшая три года,

Не мучится, не плачет. Умерла.

Свои стихи, внушённые разлукой,

Сегодня в очаге сожгу дотла.

В них столько страсти вложено и жара —

Пускай мне возвратят хоть часть тепла.

Пускай в руках рассыплются золою,

Пока толпа, глумясь, их не прочла.

Среди глупцов не должно быть поэтом:

Бесславье — стыд, и слава — кабала.

А мудрый — по одной строке узнает,

Чем для меня земная жизнь была.

В глухой воде застыл паром.

На лунный диск летела птица.

Ночь, словно скифская гробница,

Горела тяжким серебром.

Не трудно петь и прорицать.

Легко дышать чужими снами.

Но скоро будут и над нами

Курганы времени мерцать.

Мы в мире бога не нашли.

А значит, некому помочь нам,

Когда в убранстве полуночном

Мы поплывём за край земли.

Я помню детство. Помню мелкий снег.

Чего душа у господа не просит!

Вдруг, словно дивный маленький ковчег,

К нам лампу керосиновую вносят.

Она зажглась, и все спешат домой

Весёлою, шумливою гурьбою…

Два-три блаженных месяца зимой

Мы проводили раньше под Москвою.

Какая свежесть! Что за тишь!..

Под ливнем я брожу босая,

А струи теплятся, свисая

С берёз и озарённых крыш.

Тончайшей золотой ресницей

В тумане блещет солнца край.

Гори, любовь, и обмирай,

Бери — и воздавай сторицей.

Благодари за красоту,

За чудо вспыхнувшего лета…

Но дух, откинув полог света,

Глядит с улыбкой в пустоту.

Долго живя на земле,

Об одном лишь тайно мечтаю:

Чтобы иметь мне домик,

Овечку и редкие книги.

Чтоб на работу дня,

На его благие страданья

Криком будил по заре

Меня петух беотийский.

Не римской ласточкой над урной

погребальной,

Не робкой зеленью любви

первоначальной

Мои стихи являются ко мне.

Они — как тяжкое рыданье вьюги,

Как жар в испепеляющем недуге

Иль как звезда в разломанной стене.

Ни сговориться с ними,

ни сдружиться.

Идёт, идёт их злая вереница,

Последний плод былых моих грехов.

Несчастные, кому в ночи не спится,

Попробуйте читать или молиться,

Но никогда не трогайте стихов.

О шорохи дряхлеющего леса!..

Они всё глубже, мягче и темней.

Затрепетала звёздная завеса.

Скажи, кто дышит, кто молчит за ней?

То лишь моё дыханье и тревога,

И страшно мне, что в черноте ночной,

Когда я, плача, призываю Бога,

Никто свечи не держит надо мной.

Но доброты ищу я во вселенной

Затем с такою страстью, что умру.

А этот мир, прозрачный и нетленный,

Ни смерти не причастен, ни добру.

Напрасно сердце бренное томится,

Стенает кровь, изнемогает ум…

Есть только ветер,

крик полночной птицы

И сумрачного леса влажный шум.

Горело дальнее окно.

Деревья ветками качали,

Рождая в сердце лишь одно

Воспоминание печали.

Воспоминанье прежних лет,

Когда летели чувства к богу,

Когда такой далёкий свет

Будил надежду и тревогу.

А ныне, трезвою душой

Я знала: это дом чужой.

Чужие в нём готовят ужин,

И гость незваный им не нужен.

Мы расставаться не хотели,

Мы были в комнате одни.

В зелёных сумерках метели

Мерцали зыбкие огни.

Томимый нежностью большою,

Её скрываешь, как вину.

И вдруг почувствуешь душою

Печальной жизни глубину.

И надо только научиться

Бестрепетно в неё смотреть.

Бог весть, что с нами приключится,

А не простившись разлучиться —

Как не проснувшись умереть.

О, как мне всматриваться сладко

В лицо склоненное твое!

Ты — не любовь. Ты — лишь догадка

Что есть иное бытие.

Оно горит в душе безвестной,

Пространство надвое деля.

Так у свечи глазок небесный

Лучится возле фитиля.

Качая длинными тенями,

Мы дышим друг на друга сном.

И вьётся бабочка меж нами,

и гибнет в пламени двойном.

Под ветвями плакучей берёзы

В перегретом душистом саду

Я страничку классической прозы

Загибаю и книгу кладу.

Что-то мягко на сердце ложится,

Что-то светит прикрытым глазам.

Невозможно стихам не сложиться

И нельзя не пролиться слезам.

Сколько сладости, сколько печали

В тёплом воздухе, в пении птиц…

Вот и рифмы сквозь сон прозвучали,

Вот и влага сбежала с ресниц.

Пора в постель, а всё ещё светло

В саду прозрачном, тихом, запустелом,

И размывает сонное тепло

Границу между воздухом и телом.

Как хорошо, что я теперь одна

И слышу первых листьев лёгкий шёпот.

Как хорошо, что, выболев до дна,

Душа с годами превратится в опыт.

Пруды да известь монастырских башен —

Любимые, заветные места.

Лишь голос ветра так сегодня страшен,

Как будто вся земля давно пуста.

Уйти бы прочь с котомкою, с клюкою…

Но, проводив душевную зарю,

Я на себя в беспомощном покое

Уже с другого берега смотрю.

О жизнь, ответь мне, что же ты такое?

Средь снежного январского Тбилиси

Целую я твой золотистый локон.

И женщины, как шёлковые лисы,

Внимательно глядят из чёрных окон.

И это снова море и Овидий,

Не знаю только — "Скорби" или "Фасты".

На скучную профессию в обиде,

Согбенный почтальон скользит по насту

И раздаёт ненужные газеты,

Немного мокрым снегом их попортив.

И в мире бесконечно много света,

Хоть мы с тобой, наверное, и против.

Велело мужество: держись.

И, жар гася в крови тревожной,

Я вновь ощупываю жизнь

Душой, навеки осторожной.

Очнись же, мир! Иду к тебе.

А ты, безжалостный, как прежде,

Бей по протянутой судьбе,

Бей по трепещущей надежде.

Молитву тихую твердя,

Покорно по земле ступая,

Чего касалась как дитя,

Коснусь я ныне как слепая.

В тазу — клубника. В крынке — молоко.

А у меня сегодня — день рожденья.

И радует смешное заблужденье,

Что до черты последней далеко.

Куда там далеко, когда она

Сама уже мне под ноги ложится.

Забыты книги, пресен вкус вина,

И хочется лишь, если ночь без сна,

Пуховыми подушками разжиться.

Всё я томлюсь, всё плачу не о том.

А время незаметно утекает.

Закат горит в окне полуслепом,

И ласточка беспечная мелькает,

Лучи крылом срезая, как серпом.

Эпитафии древние строже

И созвучней дыханью земли,

Но эпиграфа к вечности всё же

И тогда подобрать не могли.

Нынче нам написать не по силам,

Как писали порой в старину.

Я склонялась ко многим могилам,

Но надолго запомню одну.

Крест особенно жалок и крив там,

А на камне заметна едва

Надпись узким готическим шрифтом:

«Незабвенному»… — стёрты слова.

Ни одной сумасшедшей струною

Не встревожена мутная тишь.

Над своей, над чужой ли страною

Ты теперь, незабвенный, летишь?

Не подаст нам надгробие знака,

Не поведает жирная грязь,

Как ты воешь, господня собака,

Головой о бессмертье стучась.

И молчу я в тоске откровенной,

И сосёт меня медленный страх,

Что такой же, как ты, незабвенной,

Опущусь я однажды во прах.

Упаду, замерзая и воя,

Прямо к ночи ноябрьской на дно —

Существо безутешно живое,

Та, кому догореть не дано.

Вот он идёт к немецкому трактиру.

Ему в лицо — дыханье крупных звёзд.

Немолод он, и скоро на погост,

А всё, как в детстве, неизвестен миру.

Хотя, возможно, для певца трактир

В какой-то миг и означает — мир.

Вино вином, а опыт — это опыт.

Хозяйка загрустила у окна.

В гранёной кружке плавает луна.

Он копит тишину и рифмы копит.

И каждая из них в стихи годна,

И ни одна давно уж не нужна.

О молодость! Голодные скитанья,

Священное сиротство средь людей,

Когда любая тайна мирозданья

Как будто шепчет: «Царствуй и владей!»

Теперь он сед, и не осталось тайн…

— He, liebe Wirtin, noch ein bisschen Wein![2]

Помедли стих! я говорить хочу

На языке любивших и любимых.

И вот со словарём потерь учу

Язык скорбей, скорбей неисцелимых.

Как будто грела нежная рука,

Как будто эти губы целовали…

…На языке зелёного дубка,

На языке немыслимой печали…

Шли по домам. Прощались. Письма жгли.

Петух кричал Овидиевым утром.

И разом все растаяли вдали

В каком-то ветре, вихре, свете смутном.

Мы без любовной шири — прах и тля.

Но есть ещё для нас леса и долы.

Я знаю, как склоняется земля,

Когда на ней спрягаются глаголы.

Года не те и голос уж не тот,

И с каждым днём сильней подводит зренье,

Но всё-таки растёт, растёт, растёт

И торжествует песнь благодаренья.

И если я отважусь умереть,

Певцу другому отдавая лиру,

Моих трудов, исполненных на треть,

На многие столетья хватит миру.