Сочинения

<Завещание>^*

Совершилося.

Если завещание сие, о возлюбленные мои, возможет до вас дойти, то приникните душою вашею в словеса несчастного вашего отца и друга и внемлите.

Помните, друзья души моей, помните всечасно, что есть бог и что мы ни единого шага, ниже единыя мысли совершить не можем не под его всесильною рукою. Помните, что он правосуден и милосерд, что доброе дело без награды не оставляет, как и без наказания худое. И так всякое дело начинайте, призвав его к себе в помощь, и прибегайте к нему теплыми молитвами. О, коликое утешение в нем обрящете!

Когда вы, возлюбленные мои сыновья, вступите в службу, почитайте исполнение вашея должности первейшею вашею добродетелью, без коей вы блаженны быть не можете. Будьте почтительны и послушны непрекословно к вашим начальникам, исполняйте всегда ревностно законы ее императорского величества. Любите, почитайте паче всего священную ее особу, и даже мысленно должны вы ей предстоять с благоговением. Старайтеся заслужить ее к себе милости повиновением и ревностию во исполнении на вас возложенного.

Будьте почтительны, о чада души моей, к вашим родным и ко всякому человеку, кто вас летами старее, и снисходительны к тем, кто вас моложе. Будьте милосерды к вашим служителям и снисходительны. Паче всего почитайте и не преступайте велений тех, которые служили вам вместо матери во младенчестве вашем. Помните, что мать ваша, умирая, поставила над вами вместо себя сестру свою и друга, тетку вашу Елисавету Васильевну, которую, доколе живы будете, матерью именуйте.

А вы, о сотрудницы в воскормлении детей моих, коих безумие мое ввергло в скорбь, печаль и уныние, последуйте моему последнему совету.

Мызу, в которой жительствует мать ваша, хотя принадлежит вам обще с детьми моими, оставьте в ее распоряжении до кончины ее. Дом в городе, в котором мы жительство имели, я вам советую продать, возвратив Стальцу полы, которые лежат на верху, за которые деньги не отданы. Выкупить вещи, заложенные в ломбарде, и их продать можно с выгодою. Доколе вы будете жить вместе, то не советую вам продавать дома в Миллионной и мызы, но на вырученные деньги продажею дома выкупить заложенной в банке. Но поставить на мере и определить заранее и ныне, что кому иметь должно. Завещаю детям моим быть довольным тем, что вы им дадите на удел их матери, ведая, что вы их не обидите. Если же вам вместе жить будет невозможно, то надобно будет продать или двор, или мызу.

Купленное мною место от Фридрихсовой вдовы я отдаю навсегда Елисавете Васильевне в придачу к тому, которое она имеет рядом от казенной палаты из платежа поземельных денег. А она отдаст его дочери моей Катерине после себя, если она то заслуживать будет.

Батюшку и матушку попросить, чтобы они не оставили моих детей и простили бы несчастному их сыну печаль, в которую он их повергает. Батюшку просить так же, чтобы всех моих людей отдал в распоряжение Елисаветы Васильевны; чтобы пожаловал отпускные за долговременную их и беспорочную службу при мне людям моим Петру Иванову и Давыду Фролову с женами их и отпускные отдал бы в распоряжение Елисаветы Васильевны. Уверен, что и они не оставят дома моего до возраста совершенного моих детей. Исходатайствовать отпускную Марье Дементьевой за заслуги умершего ее мужа. Елисавету Васильевну прошу девку ее Анну Дорофееву отпустить замуж по ее желанию.

Детей моих несчастных повергаю пред престол милосердия ее императорского величества.

У всех моих родственников просить за меня прощения, если я их чем-либо оскорбил.

За сим, о возлюбленные мои, прижмите меня к сердцу вашему и, если то возможно, забудьте несчастного.

А. Радищев.

В дополнение к моему завещанию

Если о детях моих ничего определено не будет, то прошу старшего по мне брата Моисея Николаевича взять на себя попечение о воспитании сыновей моих. Больших Василья и Николая отдать в пансион, а меньшого Павла в какое-либо училище или как он заблагорассудит. Дочь мою Катерину прошу оставить в распоряжении Елизаветы Васильевны, которая, надеюся, от нее не отречется по завещанию ее матери.

Если же дети мои будут пристроены и имение моего покойного тестя разделено, то, любезныя мои сестры, послушайте моего совета. Если вы намерены будете жить вместе обе домом, то не имейте и не держите никого у себя в доме, ни под каким предлогом. Знаете сами, сколь много сия предосторожность удаляет всякие нарекания, неприятности и домашние раздоры и облегчает неминуемые издержки в доме. Если же вместе жить не будете, как то я думаю, то Дарье Васильевне советую идти замуж, стараяся избрать себе в мужья человека благонравного, с которым она может жить счастливо. Зная весьма чувствительное сердце Елисаветы Васильевны и худое ее здоровье, я такого же совета ей дать не смею. Время и обстоятельствы, ее сердце могут ее наставить, идти ли ей замуж или нет.

Простите, мои возлюбленные! Ах, можете ли простить несчастному вашему отцу и другу горесть, скорбь и нищету, которую он на вас навлекает? Душа страждет при сей мысли необычайно и ежечасно умирает. О, если бы я мог вас видеть хотя на одно мгновение, если бы мог слышать только радостные для меня глаголы уст ваших, о, если бы я слышать мог из уст ваших, что вы мне отпускаете мою вину… О мечта!..

Сон, о сон, единственное в бедствии успокоение, блаженство плачевное в несчастии, приди на услаждение страждущего сердца… О мечта возлюбленная! я с вами беседую; вас держу в объятиях моих. О друзья души моей, о дети моего сердца, вы со мною, голос ваш ударяет в мое слышание… Куда спешите, постойте, я… я — отец ваш, я друг ваш… Увы, се мечта… О пробуждение, я их враг, от кого они скорбят? От меня… Несчастной!

<Положив непреоборимую преграду…>^*

Положив непреоборимую преграду между вами и мною, о возлюбленные мои, преграду, которую единое монаршее милосердие разрушити может; лишенный жизнодательного для меня веселия слышати глаголы уст ваших; лишенный утешения вас видеть; не имея даже и той малейшия отрады беседовати с вами в разлучении, — я простру к вам мое слово; безнадежен — о бедствие! — достигнет ли оно вашего слуха. Всечасно хотя тщуся, напрягая томящееся воображение, сделать вас мысли моей присутственными, всечасно плачевной стон и воскликновение имен ваших ударяет в бесчувственные стены моего пребывания; но вся мечта ежеминутно сокрушается, и бедствие, умножаяся бедствием, преломляет сердце и терзает душу.

Почти младенцам вам сущим я старался внятным вам сделать, что добродетель есть вершина всех наших деяний и наилучшее украшение жития человеческого. А дабы сии понятии врожденными, так сказать, в вас были, то старался я всякими способами возбудить в вас мягкосердие, которое можно назвать физическим корнем добродетели. Я видел уже в вас начало благое моих трудов. Счастие не допустило меня видеть дальнейшие в том успехи и надежнейшую дать мягкосердию опору, рассудок благорасположенный. Отче всеблагий! призри на них оком милосердым…

Шествие природы есть постепенно, а потому твердо. Следуя ея стезям, не ослабевайте упражняться в мягкосердии, и яко упражнение в телодвижениях укрепляет телесные силы, яко упражнение в размышлениях укрепляет силы разумные, тако упражнение в мягкосердии укрепит корень доброделания. Заматерев в сем благом подвиге, колико блестящие произойдут из того следствия. Милосердие, человеколюбие, благодеяние, милость будут обыкновенные души вашея движения; и — о! сладостное помышление — вам самим все сие будет нечувствительно.

Пройдите все языки и все столетия, найдете ли где-либо, чтобы доброделание было ненавистно, чтобы человеколюбие было порок, чтобы милосердие было презренно. Различны их виды и образы, но корень благ повсюду одинаков, ибо природа себе неизменна нигде. Дикий американец, преторгающий жизнь изнемогшего своего родителя, когда дальное предприемлет путешествие, чем подвигается на толико варварское убивство? Мягкосердием. Любомудрие не престает поощрять нас к оному доводами; воспитание тщится оное в нас сделать привычкою; слово украшает его цветами витийства и стихотворения; а христианский закон оное освятил. Повсюду и во всех состояниях оно славится; закон же Христов подвижников мягкосердия причитал к лику праведных. Вина сему отменному почитанию везде одинакова: дабы человек, легко к совращению со стези доброделания удобный, благоуязвлялся изящным примером и не ослабевал бы в добродетели.

Проходя повествования дел человеческих, вам замечали удостоившиеся напоминовения потомства; читали вы иногда вымышленные примеры добродетелей; прочтите ныне, если сие до вас когда-либо достигнет, пример отличного мягкосердия, соблюденный в священных христианских книгах. Чрез весь век свой упражнялся в доброделании, человек, о котором будет слово, заслужил название Милостивого, и церковь причла его к лику праведных. Поистине достоин тот к оному причтен быть, кто, забывая даже свое благосостояние, старается ежечасно облегчать бедствия себе подобных.

Филарет праведный родился в Галлатии, во дни греческого царствия, от родителей благородных, почти убогих, но отличавшихся всегда своим беспримерным благонравием и странноприимством. Предки его во время двенадцати первых римских кесарей были почтены первыми в государстве чинами; немалое во всех тогдашних происшествиях имели участие; знатны, почитаемы, богаты чрезмерно, властительны. Но, прияв христианскую веру, претерпели изгнание, лишились всего имущества и еле живот спасти могли, живучи в убожестве и неизвестности. С сего времени не стяжали ни почестей, ни богатства, хотя им уже то было при христианских царях невозбранно; посвятя себя сельскому жительству, упражнялися в земледелии и приобретаемые избытки употребляли на угощение странных и пришельцев. В сем дому обитала поистине благодать вышнего, ибо стяжание оного было незлобие и кротость. В таковом семействе воспитан был Филарет. Благому примеру навыкшая душа из детства укоренилась во благоделании и явила свету деяния во благосердии почти невероятные.

Отец Филаретов счастливыми некоторыми оборотами мог сделать больше приобретений, нежели его предки. Не отступая от призрения странных, он думал, что наилучшее употребление своего имения будет то, которое он обратит на воспитание любезного своего Филарета. Утвердясь в сем намерении, он сына своего отправил в Афины. Если разум его предузнавать не мог, каков будет плод его о сыне попечения, душа его то предчувствовала, в чем и вера Христова его утверждала. Упование возлагая на отца всех благ, он хотя со слезами расстался с Филаретом, но в твердом уверении, что благонамерение его не будет тщетно.

Афины далеко уже тогда ниспали от той славы, которую ей приобрели знаменитые мужи, в ней бывшие в разные времена. Неощутительна уже была в ее беседах древняя афическая сланость, и многажды уже невежество и суеверия, возгнездившиеся в Портике, простирали черное свое крылие. Но отечество Фемистокла, Аристида, Платона и Сократа долго пребыло твердынею учености, простирая владычество любомудрия на своих победителей. Афины были и в сие время училищем любомудрия и словесности, водворяя славных витий, софистов и учителей христианских.

Из сельского своего пребывания, в котором он был воспитан, Филарет к жертвеннику любомудрия принес незлобие, благонравие, кротость, навык человеколюбия и правила Христова евангелия. Чуждый всякия учености отец его преподал ему учения любомудрия своим примером; изустно же наставлял его заповедям Христовым. Он ему вещал — Чадо возлюбленное, помни всечасно, что умеренность желаний, что любовь к ближнему сделают человека счастливым во всяком состоянии. Послушай словес Христовых и кого он учил блаженными быти: блаженны нищие духом, блаженны кроткие, блаженны алчущие и жаждущие правды, блаженны милостивии; блаженны чистые сердцем; блаженны миротворцы. Радуйтеся и веселитеся, глаголет богочеловек, мзда ваша многа. О! чадо возлюбленное, коликое утешение, когда душа ничем не тревожится и волнуется тогда токмо, когда устремляется на благодеяние! Коликое услаждение подавать пищу алчущему и жаждущему питие! — Мать в простоте души своей Филарету твердила: — Возлюбленной! се слова Священного писания: блажен иже и скоты милует. Возможно ли, чтобы на таковых началах любомудрие произрастило плевелы!

Филарет, упражняяся во всех частях философии, наипаче прилепился к учению о душе, или психологии, к богословии, или науке о познании бога, и к нравственному любомудрию. Но коль много он удивился, нашед, что всё ему преподаваемое было уже для него не новое, что всё, что другие называли понятие, в нем было то чувствование, которое он почитал в себе врожденным, ибо навык оному от сосца почти материя.

— Все вещи, — говорил Филарету учитель его Феофил, — суть или сами по себе, или от других. Одни суть причины, другие — действия. Но, восходя от одной причины к другой, постепенно дойдем до крайния или высшия всех, которую именуем богом. Из самого сего понятия следует, что первейшая причина отличествует от всех других, что все другие суть ограничены тем самым, что они существуют не сами собою, и что первая причина есть неограниченна, ибо она существует сама по себе.—

— Отче, — ответствовал Филарет, — с того времени, как рассудок стал во мне деятелен, я мысль мою обращал на вещи, окрест меня находящиеся, и на самого себя. Легко приметно мне стало, что все, на земле существующее, подвержено перемене, все родится и все гибнет, но в превращениях сих есть правило непременное, от которого ничто удаляться не может. Я приметил, что тела небесные следуют начертанному пути и от него не устраняются. Вопросил я сам себя: кто зиждет все, кто живит, кто разрушает, дабы оживить паки; кто путь измерил телесам небесным? Потом вопросил себя паки: ты жив, но кем и как, кто жизнь тебе дал и почто она скончается? Силу сию, вся содержащую, вся зиждущую, всему предел положившую, вся оживляющую, в коей теряется и самое разрушение, отче, я чувствовал от млечных ногтей. Именовали мне бога, творца, вседержителя; я давно уже его ощущал в себе, и душа моя к нему прильпе.

— Все вещи, — говорил Феофил, — суть сложны или единственны, то есть не сложны. Все сложные суть протяженны; к сим принадлежат все телеса, ибо суть протяженны. Всякое протяжение можно делить на части. Возьми мысленно малейшую часть тела, дели ее на части, разум не найдет в разделении сем предела, и, какую бы я часть себе ни вообразил, вообразить могу оныя половину. Следует, что всякое тело может разделиться, разрушиться, изменить свой вид, умереть. Посему человек, яко вещество сложенное, умирает.

Напротив того, если воображу себе вещество несложное, то не могу найти в нем частей; оно будет неразделимо, не может разрушиться, следует, не может умереть. Какие же суть веши, в коих частей воображать не можно? Опричь мафематической точки, в умозрении только существующей, мы чувствуемую нами непосредственно обретаем мысль. Напряги все мышцы свои, устремися на разрушение мысли: силы твои немощны, и тщетно старание. Мысль нераздельна, ибо несложна. Что же мысль или несложенное производит? Конечно, несложенное, ибо невозможно, чтобы сложенное несложность производило. Мысль производящее существо именуем мы душою. А поелику душа есть несложна, то и неразделима, не может разрушиться, не умрет. Познай, о человек, твое величество, ты сопричастен божеству; если тело твое разрушится, то мысль твоя вечна и душа бессмертна.

— Отче, — вещал Филарет, — доселе я не чувствовал печали. Но, отлученный от возлюбленных моих родителей, воспоминая о них, душа моя терзается, горит желанием быть с ними. Углубленный сам в себя, все окрестные предметы почти исчезают из очей моих; я чувствую нечто отделяющееся от меня. Мысль мгновенно прелетает в жилище родивших меня. Я с ними беседую, лобызаю их чело. Но все мгновенно исчезает. Зрю окрест себя: я не сходил с места. Два существа я в себе чувствовал: одно было в Афинах, другое — с моими возлюбленными.

— Востечем мыслию, — вещал Феофил, — в те времена, когда человек скитался по невозделанным нивам, житию общественному был чужд. Опричь заблудших в пустынях, мы дикого человека находим обществу ющего. Он поемлет себе жену; и так первое основание к общежитию есть любовь. О человек! познай, колико природа до тебя была всещедра; первое твое побуждение к общественному бытию она основала на усладительнеишем из всех чувствований, и сие чувствование излияно щедрою рукою на всех животных, побуждая их обществованию, хотя временному. И так человек в пустынном почти состоянии имел обязанности, имел права.

— Право, обязанность между супругов? — прервал Филарет, — мне кажется, сии слова здесь употреблены несвойственно. Я не женат, но мне кажется, что у мужа с женою обязанность должна быть согласие, право — любовь взаимная. Вот что я видел ежечасно между моими престарелыми родителями. Один в рассуждении другого принуждения не ощущал; чего один хотел, другого желания туда же обращалися.

— За правами супругов, — продолжал Феофил, — следуют права и обязанности взаимные родителей и чад.

— Любезной старец, — прервал паки Филарет, — давно ли ты лишился своих родителей?

Феофил: Счастие не допустило меня пользоваться их о мне призрением. Родив меня, мать моя скончалась в третий день; отец не мог пренести сея печали, по прошествии года скончался. И так, не вкусив млека материя, я осиротел сугубо, питаяся наемными сосцами.

Филарет: Любезной старец, в каком возрасте твои чада?

Феофил: Едва не нищенское состояние, в котором я остался по кончине моих родителей, воспретило мне вступить в супружество и носить сладостное именование супруга и отца.

— Ах, любезной старец, — сказал Филарет, — вниди в дом отца моего. В нем узришь всё собрание любезнейших законоположений чадолюбивой природы, румяною, но незагладимою чертою ознаменованных на сердцах родителей и чад. Внемли: о, хотя я мал был, но помню, как бы теперь то видел. Мне уже исполнилося седмь лет; играя на дворе при глазах моих родителей, я нечаянно запнулся и вывихнул ногу. О, если бы ты видел сетование возлюбленных моих родителей о моей болезни; о, если бы ты видел их скорбь; попечение их было неусыпно; лишились они пищи и покоя, доколе я не получил от болезни облегчения. Как назовешь сие, любезной старец? Обязанность. Присовокупи, присовокупи и другое к тому именование: назови горячность. Ах, как не любить, как не чтить кто нас любит до исступления! Мою к ним обязанность ношу я в моем сердце непрестанно; и если бы не была на то их воля, я бы упрекал себе мое от них отсутствие.

Таким-то образом Филарет, шествуя в учении любомудрия, доводами укреплял свои чувствования, а из чувствований своих новые почерпал доводы, к утверждению умозрительных истин любомудрия.

Филарету сотовариществовал во учении его Проб, юноша знатныя породы, которого отец имел чин патриция. Одинаковые склонности, одинаковое незлобие души скоро из товарищей сделали друзей искреннейших. Хотя состояния их были неравны, но в храме любомудрия сие неравенство терялося совсем из виду, и там, где отличествовать могли только остроумие, прилежание и качества душевные, знатность и богатство своей цены не имели.

Филарет с Пробом были нераздельны. Жили они вместе, пили и ели вместе, учились вместе, беседовали вместе; радость и печаль были взаимны между ими, и привычка, укрепляя склонность их сердец, явила свету пример дружества отличныя твердости.

Лета их учения приходили уже к окончанию, и последние месяцы казалися Филарету столетиями, столь сильно возродилося в нем желание видеть давших ему жизнь. — О! день вожделенный, о минута блаженная, в которую я вас узрю, возлюбленные мои родители. Боже, — вещал Филарет, проливая слезы, — боже, сохрани жизнь угодников твоих. Царь всещедрый, дай зрети их, да облобызаю еще уморщенные в благих подвигах их чела. Но почто смущаюся в моем надеянии, неужели возвращение мое будет столь бедственно, что их не узрю… Нет, нет; в боге мое упование; беги, мысль лютая, отчаяние, исчезни.

В таких размышлениях проходил последний год пребывания Филаретова в Афинах. Помаваемый неизвестностию будущего и нетерпением, он твердость обретал в щедроте предвечного отца.

Проб получил нечаянное известие, что отец его, поболев мало дней, скончался. Мать его, извещая его о сем, звала его к себе поспешно, для того что одержима была отчаянною болезнею. Письмо уже писано было не ею, но сестрою Проба: «Спеши, любезной брат, спеши, может быть, радость о твоем возвращении даст силы родшей нас и сохранит ее жизнь». Проб получил другое письмо от епарха константинопольского: «Государь, сожалея о смерти твоего родителя, помня его великие заслуги и желая утешить изнемогающую его супругу, а твою мать, возводит тебя в отцовское достоинство».

Лице возрыдавшего Проба, при питании известия о кончине отца своего и о болезни матери, начало паки оживляться румянцем веселости. Он отирал текущие еще из очей его слезы, объял выю любезного своего Филарета: «Мой друг возлюбленной, если Проб счастлив, Филарет не отречется блаженству его быть сопричастен». Видя друга своего безмолвна, Проб вешал с сокрушением: «Мысль твою понимаю. Но укоризна твоя несправедлива. Ужели мой друг думал, что чин патриция во мне произвел радость. О возлюбленной, — продолжал Проб, проливая слезы, — как мог ты мыслить, чтоб друг Филаретов радовался наследию отца своего. Мысль возвышения моего для того вознесла мгновенно мое сердце, что всех благ, всех радостей, Пробу в удел доставшихся, Филарету будет половина». Филарет горестным видом ответствовал: «О Проб, любезной Проб, не спеши радостию. Жизнь наша есть мгновение, счастие — зыбь морская».

Проб, оставляя Афины, звал Филарета с собою, а Филарет, горя желанием видеть своих родителей, охотно за ним следовал.

Возвратившись в Константинополь, Проб не имел удовольствия закрыть очей умирающей своей матери. За день до его приезда она скончалася. — «Увы, — воскликнул Проб, — почто мы не поспешили, почто…» — «Жизни нашей, — вещал Филарет, — мой друг, ты сам то знаешь, предел неотвратимой. Немощны силы естественные продлить ее или сократить на одну минуту. Болезнь матери твоей была конечная, определенная естественно, да течение ее жизни скончает. Ужели бы ты пожелал, чтобы всесильный, творяй чудеса, жизнь матери твоей продлил на один день токмо, да ты ее живу обрящешь. Но, дерзая на таковое желание, не помыслишь, что болезненное терзание родшей тебя продлилось бы, и для чего? В твое утешение. О! юноша, зри здесь самолюбие твое сокровенное под покровом сыновния любви». Таким образом Филарет, утешая своего друга, на все испытания житейские находил всегда оправдающую божественное провидение причину и не вознегодовал николи.

Проб, сопряженный с Филаретом дружбою, давно уже помышлял, как бы в теснейший с ним вступить союз, и, смертию своих родителей став начальник своего дома, вознамерился возлюбленному своему Филарету отдать сестру свою в супружество. — Коликим чувствованиям, — вещал Проб сам себе, — я тем удовлетворить могу. Осиротевшей сестре моей дам надежную опору, другого я дам отца; друг мой мне будет брат, и, на что бы его согласия я получить не мог, отдавая ему сестру мою, дам ему и половину, большую половину моего имения.

Легко к сему супружеству Проб мог склонить сестру свою Феозбу. Воспитанная во благонравии и в послушании к родителям своим, брата своего почитая теперь своим отцом, она тем более непрекословна была к сему союзу, что в Филарете видела друга возлюбленного своего брата и юношу, всеми отличными качествами украшенного. Филарета нашел Проб равно к сему наклонна, ибо благая его душа, видя красоту, благонравие, целомудрие и кротость младой Феозбы, любовию уязвленна стала. — Колико лестно Филарету, — вещал он Пробу, когда сей сделал ему предложение о женитьбе, — колико лестно другу твоему пременить имя сие и называться твоим братом. О мой возлюбленной, ты ведаешь, что душа моя давно уже к твоей прилепилася, но теперь и паче будет с нею воедино. Но сколь сердце мое ни горит желанием совершить твое намерение, позволь, чтобы я отдалил сию счастливую для нас минуту, позволь, и за сие на меня не сетуй, позволь, чтобы не было еще к тому моего согласия. — Мой друг любезнейший, — вскричал вострепетав Проб, — что слышу я, Филарет ли сие вещает? — Не смущайся, возлюбленной, Филарет пребудет всегда тебе и себе неизменен. Требуя моего на женитьбу согласия, ужели ты забыл, что большее моего согласия на сие нужно и необходимо. Если в воле моей иногда направлять мои желании и рассудку подлежит устремлять их к пути благому, определение желаний не в моей еще руке, ибо я состою под властию. Запамятовал разве Проб, что родители мои живы… — О любезнейший мой, — сказал Проб, опомнившись и лобызая своего друга, — ступай, поспешай, все к отъезду твоему уже готово. — Мой друг, — вещал Филарет, — я уже наказания достоин. Сочти, сколько дней я у тебя умедлил. Непростительной поступок: не долженствует дружба совершаться на счет благоговения к родителям. — Проб лобызал только своего друга и понуждал его к отъезду.

Отпустив Филарета, Проб, горя нетерпением быть ему родственником, вознамерился его предупредить и совершить брак сестры своей в селе Филаретовых родителей. «Сим способом предварю всем его отговоркам и возражениям, в верном уповании, что родители друга моего не восхотят оскорбить сердца любящего их сына и желающего нарещися его братом». Исполнен сего намерения, он вслед почти за Филаретом отправил все, что нужно могло быть для совершения великолепнейшия свадьбы. Все, что в тогдашнее время производили Европа, Азия и Африка изящного и драгоценного, все было собрано, и в добавок всему Проб наполнил брачные сосуды многими тысячами сребра и злата. Но бояся, что Филарет не примет его безвременных даров, и все посланное велел вручить отцу его и матери, сопровождая сие письмом следующим: «Проб-патриций, благочестивым родителям возлюбленного Филарета. Друг Филаретов к родителям своего друга не может иначе быть, как почитать их с сыновним благоговением. С таковыми мыслями устроено сие мое к вам послание. Не отвергните, благочестивые старцы, сих недостойных вас даров, но приимите их как приходящих от чистейшия души. Малейшее, чем я мог пред вами изъявить мою дружбу к вашему сыну, суть сии дары, но лучшее, что он мне дать может, есть название брата, взять сестру мою себе в жену, которая, целуя вас, просит на то вашего благословения. Мир вам и здравие».

Между тем Филарет, расставшись со своим другом, поспешил в село своих возлюбленных родителей. На меже, отделяющей селитьбы их от соседей, построена была при дороге гостиница, в которой отец и мать Филаретовы в свободные часы от сельских упражнений ходили сами на угощение убогих, нищих и странных. Уже солнце лучи свои скрывало в нощную тень. Родители Филаретовы, угостив и снабдив всем нужным для дального пути проходящего убогого, намерены были возвратиться в дом свой и стояли у ворот гостиницы. Видят приближающуюся блестящую колесницу. — Куда лежит сей путь, — говорила мать, — дорога проселочная, какому вельможе нужда довела направить стопы своя в здешнюю весь? — Отец не ответствовал ни слова, стоял в изумлении. Не успели они ничего примыслить, как Филарет, скочив с остановившейся колесницы, висел уже на их выях. — Филарет — сын возлюбленной! — Дражайшие мои! О, колико небо до меня было всещедро. Вас вижу, вас лобызаю, о, колико отсутствие тягостно любящему сердцу. — Любезной Филарет — чадо моего сердца. — Престарелые родители не в силах были произносить других слов. Сладостные минуты, веселие неизреченное! Чем уста безмолвнее, тем сердце в чувствованиях избыточнее.

Услаждаяся беседою своих родителей, Филарет забыл на время о своей женитьбе. Но по осьми днях его в доме отчем пребывания достигло оного послание Проба. Отец Филаретов, прочитав письмо, пошел к сыну, которой тогда сидел с матерью своею. — Не мог я мыслить, чтобы Филарет мой любезной потаил от меня что-либо, но и тем важнейшее, что оно до блаженства его касается. — Не мог Филарет вообразить себе, чтобы Проб, не дождавшись его ответа, сам пошлет к отцу его на испрошение дозволения о его браке. Робким взором и прослезившимися очами смотрел он на отца своего, стараяся понять его мысль. — Прочти, — вещал старец и, не дав ему письмо докончить чтением: — о любезной мой, благословение наше всегда с тобою, да благословит тебя всевышний на благое сие дело. — Филарет упал к ногам своих родителей, его благословляющим.

Проб, получив соизволяющее на брак сыновний ответствие от отца Филаретова, не медля нимало, отправил сестру свою к ее жениху, снабдив ее богатым приданым и укрепив ей с будущим ее супругом большую половину своего имения. Сам принужден был остаться в Константинополе ради усмирения случившегося в народе смятения, обещевая за сестрою следовать, не теряя драгоценного времени.

Феозва принята была сугубо с честью и любовию от родителей Филаретовых, от Филарета же встречена яко любезнейшая невеста и сестра друга беспримерного. Наслаждаяся взаимными чувствованиями, сердца услаждающими, все они нетерпеливо ожидали приезда Проба. Время, им к тому назначенное, давно уже протекло. Разные слухи, достигшие до них о бывших в столице возмущениях, их тревожили. Наконец, к неизреченной их печали, они получили известие, что в царствии последовала перемена; что Проб со многими другими послан от нового царя в дальнейшие страны в заточение и лишился оставшегося всего своего имения.

Феозва, желая исполнить приказание своего брата и повинуясь уже начинающейся к будущему ее супругу горячности, ускорила совершением брака и, скорбя с Филаретом о возлюбленном их брате, искала отраду во взаимной их горячности.

Филарет, однако же, бояся, чтобы злоключение его друга не простерлося на его сродников, продал все приданое жены своея имение и селитьбы своего отца и переселился со всею семьею в Пафлагонию, в весь, нарицаемую Амния, и, дабы жить в неизвестности, переменил название своего рода.

Распоряжая своим имением, Филарет купил многие села, земли, устроил сады и дом не великолепной, но снабженной всем, что к нужде и спокойствию жития нашего потребно. Оставшие же деньги отдал в торг купцам тирским и александрийским.

Всевышний, венчая горячность Филарета и Феозвы, благословил плодом их супружество. Феозва по прошествии года родила сына и через несколько лет двух дочерей. Отец и мать Филаретовы, благословив своих внучат, на шестом году по женитьбе их сына преставились, окончав безболезненно жизнь, проведенную в смирении и незлобии.

Филарет и Феозва, упражняяся в воспитании своих детей, следовали примеру отшедших к богу старцев в угощении пришельцев и в снабжении нищих. Дети их преду спевали в учении и добрых поступках и, пришед в совершенный возраст, вступили в супружество купно по воле родителей своих и следуя своей склонности. И Филарет и Феозва наслаждалися, видев благие успехи во внучатах. Все жили в одном родительском доме, ибо Филарет, отдавая дочерей своих в супружество, избрал себе в зятья юношей богатых добрыми качествами паче, нежели имуществом.

Благословил бог Филарета богатством, и казалося, чем он был щедролюбивее, тем имение его множилось, Плодоносные годы, доброе хозяйство и рассмотрительное земледелие одаряли его обильнейшими жатвами. Честность, верность и счастие в торгу воздали ему сотичную мзду от употребленных капиталов…

Ангел тьмы. Отрывок из поэмы «Ермак»^*

И се древний возмутитель небесных сил подъемлет из мрачного своего обитания огромное свое чело, излучистыми морщинами препоясанное, но яко волны обширного океана, то досязающие зыбями своими до дна моря при напряжении бури и вихря, то изглажающиеся при отишии и зерцаловидные. Развесистые брови закрывают сверкающие очи, на коих обитает лесть, неистовство, обман, исступление, лжесмехи, коварство и ярость; изрыгающие, егда вещает, ложь, смерть и проклятие; еже зажаты, житель всегдашния нощи и отец призраков, терзаемый бессонницею вечною, едва возмогает отвыкшие от света разверзти вежды. Но яко стрела, мощною древнего парфянина рукою на луке задержанная, мгновенно излетает, парит по воздушной долине, едва оком в полете преследуемая, или паче, яко заключенный в медное жерло шаровидный чугун внезапу громорождающим смешением из заклеп своих исторгается, громовым треском и блистанием молнии сопутствуемый, свистит, несется, визжит, рассекает вихрящийся воздух окрест его, ускользая от преследующего ему ока, — и, едва вообразить возможем, он меты уже достиг. Тако отец мятежа, неустройства и суеверия, отрясая с главы своей темноту, едва напряг сильные на злодеяния мышцы, уже возлетел, яко вихрь порывистый, на вершину Уральского хребта. И се жизненность восстенала, ощутив приближение своего непримиримого врага, удалилась от места, идеже он восседал. Острые верхи гор обнажилися и покрылися льдяною корою на веки. Кремнистые гор сердца вострещали под тяжкою его пятою, разверзлись и необъятные в недрах сотворили хляби. И се стихии, ощутив пустоту и пространство, внезапу стремятся на равновесие. Легчайшая из стихий, огнь, возвиваясь от среды земныя, летит вихрящася к ее поверхности, разъяренная в полете облаком, который он пожирает, горя. Тяжкая из стихий, вода, расторгнув состав земли и пресытяся ее растворов, катится отягченная от лица обиталища животных в разверстый зев. Встречаются ненавидящиеся взаимно сии вещественности начала, но духом жизни в составе ее укрощаемые, встречаются и паче древних исполинов, устремлялся яростны одна на другую, не яко сложенные тела ударяемые, но проницая одна другую во внутренности своей растворяемы, ботеют, множатся. Уже каждая капля воды, уже малейшая искра возрастают тьмократно, расширяются и, тесны окружить неизмеримые недра земноводного, упирают в них, жмут, возносят, разметают и, не находя ни укротительныя прохладности, ни места на растяжение, колеблют всю внутренность, свергают горы, изглаживают долины, отверзают хляби и пропасти и в бешенстве своем грозят природе, являя ей разрушение. Радость на единое мгновение возродила в нем древний образ Ангела света. Но радость сия была радость беснования, не могла не позыбнуться; уже паки сердце его колеблется завистию и алчбою зла, подобно сердцу властолюбивого завоевателя, стремящегося на покорение вселенныя; уже взоры его новою блистают яростию, яко до белизны раскаленное железо, стреляя в окрест кипящие искры: уста дрожат и пенятся, трясутся все члены, и, яко при нашествии незапныя тучи облако, рассеченное молниею, низвергает мгновенно смерть с ужасным треском, — тако враг природы, возвыся грозящий глас, вещал.