Сочинения в двух томах. Том 1

*[2]

I ПРЕДИСЛОВИЕ ТИМОФЕЯ МАК-ШАНУСА, ЖУРНАЛИСТА

Мой друг, доктор Фабос, познакомился с мисс Фордибрас на великосветском базаре, устроенном по случаю празднества в кенсингтонском Тоун-Холле. Я прекрасно помню, что в тот вечер он хотел развлекать почтенную компанию из Гольдсмит-Клуба за свой счет.

— Мак-Шанус, — сказал он, — никто, кроме тебя, не сумеет заказать прекрасный ужин. Отправляйся на маскарад, и я приеду туда же. Не жалей денег, Мак-Шанус. Твои друзья — мои друзья. Я желал бы сохранить воспоминание об этом вечере… последнем в Лондоне до моего отъезда.

Нас было семеро, обедавших за его счет в Гольд-смит-Клубе, и все мы сели в один и тот же омнибус. Да будет вам известно, что вы не найдете ни одного человека, который не отдал бы справедливость замечательному гостеприимству Фабоса. Ночь была ясная, и небо усеяно мерцающими звездами.

— Мы, что ли, платим за омнибус? — спросил мой друг Киллок, актер.

— Не оскорбляй в этот вечер самое великодушное сердце во всей Великобритании! — сказал я.

— И прекрасно, — сказал он, — человеку, который не платит, незачем заботиться о сдаче, — и с этими словами он вошел в Тоун-Холл.

Наша компания выглядела весьма колоритно. Мой старый товарищ Барри Хиншоу явился в бархатной охотничьей куртке и красном галстуке, что не очень пришлось по вкусу служащим театральной конторы. Сам Киллок, любимец дам, явился в жилете, так густо усеянном бриллиантами, что их хватило бы на целую брошь-хризантему. Все мы семеро, точно солдаты, выстроились у буфета, повернувшись спиной к танцевальному залу.

— Самое время для виски с содовой, — сказал Барри Хиншоу, знаменитый трагик.

— Стыдись, — сказал я ему, — не прошло и получаса с тех пор, как ты пил яд, известный под названием кюммеля. Остерегайся напитков, Барри!

— О! — сказал он, — Ты, я полагаю, из одного места приехал со мной? — И затем прибавил: — Будь Фа-бос настоящий джентльмен, он присоединился бы к нашей компании и заплатил за нее. Самое ужасное на всех этих базарах заключается в том, что ты всегда потеряешь из виду человека с деньгами.

Я пропустил мимо ушей это дерзкое замечание, и мы занялись буфетом. Великосветский базар, как они его называли, был в полном разгаре. Красавицы, одетые пастушками, приняли было меня и моих друзей за овец, которых можно постричь, но величественные манеры наши и два шиллинга и десять пенсов в кошельке уменьшили их рвение, и они сделали поворот направо. Базар этот был устроен для моряков из Портсмута. Стоило купить пучок незабудок за десять шиллингов у девушки с голубыми глазами и пунцовыми губками, и вы могли вальсировать с этой же самой маленькой волшебницей по пять шиллингов за раз. Мой друг Барри сильно побледнел, когда услышал это от меня.

— Уж будто ты не умеешь вертеться на носках? — спросил я.

— Друг, — ответил он, — это несравненно хуже, чем переплыть Ла-Манш.

— А Фабос танцует, — сказал я, указывая на последнего, — и будет танцевать, пока не взойдет солнце.

А танцевал он на этом базаре в Кенсингтоне с миниатюрной девушкой в красном. Я уверен, что его шесть футов один дюйм уменьшились до пяти футов с двумя третями, так низко приходилось ему наклоняться, чтобы нашептывать ей нежные слова всякий раз, когда он платил пять шиллингов за вальс, как это было сказано в программе. А обыкновенно он такой молчаливый человек! Его даже в клубе ничем, бывало, не расшевелить и ничего не добиться от него, кроме молчаливой улыбки. Каких только определений не давали этому Ину Фабосу! Одни говорили, что он циник. Некоторые упоминали о его бессердечии, были и такие, кто утверждал, будто он эгоист. Что делал он со своими деньгами? Тратил ли часть их на своих друзей? Священным храмам Бахуса это было лучше известно. Говорили, что он скупал везде бриллианты. Да, именно крупные бриллианты, рубины и сапфиры, которые предназначались не для прекрасных ручек дам и их белых плеч, а для того, чтобы лежать под замком внутри несгораемого шкафа в его доме возле Ньюмаркетской дороги, лежать там скрытыми в ночной темноте. Так, по крайней мере, говорили люди. А я, со своей стороны, прибавлю, что во всем Лондоне не было совершено ни одного истинного благодеяния без того, чтобы в нем тайно не участвовало его великодушное милосердие.

Почему же, однако, обращались все взоры на Ина Фабоса, когда он бывал в какой-нибудь компании? Весьма возможно, что у некоторых являлась при этом надежда занять у него денег. Быть может, надеясь на возможность занять у него денег, они тем самым думали спасти его от таких же притязаний со стороны других. В этом, надо полагать, и заключалась дружба, по их мнению. Но заметьте, что много было и таких, чуждых ему совершенно людей, врагов, завидующих ему в том, что он пользовался всеобщей благосклонностью, которые вместе с остальными были у его ног. Почему? Сейчас скажу. Причиной этому была та великая сила, которую зовут личным магнетизмом, сила, не имеющая до сих пор настоящего названия, но существование которой мы не можем, однако, отрицать. Не знаю ни одного человека, обладающего ею в той же степени, как Ин Фабос. Достаточно было ему сказать три слова за столом — и вся комната уже слушала его. Он молчал, и все-таки люди смотрели на него. Никто не имел собственной воли там, где он бывал. Нигде не проходил он незамеченным.

Таков был человек, которого я увидел танцующим с темноволосой пастушкой в красном костюме. Когда затем он отвел ее к отцу, надменному старому джентльмену, прямому как палка, я спросил его, кто она такая.

— Тимофей Мак-Шанус, — сказал он, — она дочь генерала Фордибраса, предок которого приехал в Америку вместе с маркизом Лафайетом. Здесь начинаются и кончаются мои познания. Веди меня к буфету, я хочу утолить жажду. Нет, ни разу еще с тех пор, как я участвовал в гребной гонке в Ханлее, не струились по моему лицу такие почтенные капли пота. Пока жив, не соглашусь больше на это, даже за лучший рубин Джетатура!

— Мой дедушка был знаком с твоим другом Лафайетом, — сказал я, провожая его к буфету, — хотя я не помню, чтобы когда-либо встречался с ним. Что касается тяжелой работы, о которой ты говоришь, то зачем ты делаешь ее, если она тебе не по вкусу? Танцевать или не танцевать — неужели тут может быть вопрос? Не для таких людей, как мы с тобой, доктор Фабос! Не для тех, которые живут на олимпийских высотах и не прочь взлететь еще выше, если только ты можешь обязать их какой-нибудь ссудой…

Он сразу оборвал меня и, не обратив никакого внимания на мои слова, взял меня за руку, отвел в угол и удивил самым странным сообщением, которое когда-либо произносили уста такого человека.

— Я танцевал с нею, Мак-Шанус, — сказал он, — потому что на ней был жемчуг бронзового цвета, который у меня украли в Париже года три назад.

— Неужели во всем мире нет больше жемчуга бронзового цвета? — спросил я, удивленный его словами.

— Такого — всего десять штук, Мак-Шанус, — ответил он, — а в колье на ее шее целых четыре. В самом центре их розовый бриллиант, который принадлежал когда-то принцессе Маргарите Австрийской. На пальце ее я заметил кольцо с прелестным белым сапфиром, о котором я что-то, сколько мне помнится, слышал, хотя, говоря по правде, это улетучилось из моей головы. Если она согласится еще на один танец со мной, то я, быть может, еще больше расскажу тебе. Прошу только, пожалуйста, не следи так внимательно за моими действиями. Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы говорить, будто вальс — единственное занятие, которое заслуживает моего внимания.

— Верно, как сама святая истина, — воскликнул я, — а между тем что это за история! Неужели ты воображаешь, будто я могу подумать, что девушка эта воровка?..

— О! — сказал он, уставив на меня свои голубые глаза. — С каких это пор ирландцы дают себе время думать? Ну-с, Мак-Шанус, пускай в ход свою проницательность и скажи: решилась бы она надеть эти драгоценности на бал в Лондоне, знай она или ее отец, что они краденые?

— Разумеется, нет!

— Ошибаешься, как всегда, Мак-Шанус! Она надела бы их из одной бравады. Вот что я говорил себе, танцуя с нею. Если она не знает всей правды, то отец ее знает.

— Что?! Тот воинственный на вид джентльмен, который так походит на моего друга, генерала Мольтке?

— Никто другой, кроме него. У меня свои взгляды на него. Он знает, что дочь его носит краденые драгоценности, но в то же время не имеет ни малейшего подозрения, что и я это знаю… Уж ты извини меня за навязчивость, Мак-Шанус! Это ведь действительно интересно.

Я сам видел, что он очень интересуется этим. Вот уже несколько лет, как я хорошо знаком с Ином Фабосом, но никогда еще не видел его таким взволнованным и не желающим отделаться от своих собственных мыслей. Необыкновенно красивый, изящный мужчина с широкими плечами, результат частых гребных гонок, представитель саксонской расы с головы до ног, с вьющимися каштановыми волосами, чисто выбритым подбородком, с юношескими глазами и мужественной душой, вот он, Ин Фабос. Никто из нас никогда не мог понять, о чем он думает. Вчера, например, я назвал бы его самым беспечным банкиром трех соединенных королевств — Ирландии, Уэльса и Англии. Сегодня он рассуждал, как философ, потому что наткнулся на несколько жалких жемчужин, украденных из его кабинета. И неужели только из-за этого изменю я свое мнение о нем? Черт меня возьми, если я это сделаю. Уж как вы себе там хотите, но сама девушка играет здесь не последнюю роль…

И вот Тимофей Мак-Шанус, удалившись от яств и напитков, отправился посмотреть на красивую пастушку, продававшую гравюры и шипучие напитки. Что же он увидел там? Ничего особенного, если смотреть издали, но стоило подойти несколько ближе — и он увидел самую черную и лукавую пару глаз, какую вы когда-либо видели на лице Венеры.

Я не похожу на всех мужчин, когда дело касается женского пола, но когда эта девушка взглянула на меня, я покраснел, как солдат перед военным судом.

Не выше среднего роста, с темно-каштановыми, почти черными волосами и губками как розовый бутон, в ней было нечто французское и в то же время американское, делавшее из нее какое-то чудо.

Она была молода — около восемнадцати, я думаю, — в ее фигуре было что-то, делавшее ее, сообразно нашим северным понятиям, на пять лет старше; но я, знающий Европу, скажу: нет! ей всего восемнадцать лет, Мак-Шанус, мой мальчик, и в Америке распустились эти персики на ее щечках. Если бы я ошибся, то достаточно было услышать ее голос, чтобы подтвердилось мое мнение. Голос этот, когда говорила молодая девушка, был так чист и музыкален, как звон серебряных колокольчиков.

— Не хотите ли купить какую-нибудь новеллу? — спросила она, расцветая, точно букет роз. — Последняя вещь, принадлежащая перу сэра Артура Холль-Ройдера с его автографом… одна гинея.

— Милая моя, — сказал я, — Тимофей Мак-Шанус читает только собственные произведения. Не говорите о его бедных соперниках.

— Ах, какой вы остроумный! — сказала она, глядя на меня с любопытством. — Лучше ваших книг нет, разумеется. Почему же вы не прислали мне несколько экземпляров на продажу?

— Потому что все они уже распроданы, — ответил я. — Архиепископ и лорд-канцлер, оба сожалеют об этом. «Тимофей, — сказал мне его сиятельство, — великие писатели умерли, Тимофей! Восстань и пиши, или мы погибли окончательно». Всех богатств не хватит на то, чтобы купить одну из моих повестей… если только вам не удастся получить ее за четыре пенса у какого-нибудь букиниста.

Она решительно не понимала, как ей держаться со мной.

— Как странно, что мне незнакомо ваше имя, — сказала она с некоторым смущением. — Печатались ли рецензии в газетах на ваши сочинения?

— Моя милая, — ответил я, — все эти газетные рецензенты не могут понять их. Будьте к ним снисходительны. Вы в той же мере не можете сделать шелкового кошелька из свиного уха, как не можете сделать черных жемчужин из леденцов. Будь это возможно, Тимофей Мак-Шанус всегда ездил бы на собственном автомобиле, а не наслаждался бы задней скамейкой омнибуса. Мир странен, и в нем больше плохого, чем хорошего.

— Нравится вам мой жемчуг? — спросила она.

Я ответил, что он достоин того, чтобы она носила его.

— Папа купил его в Париже, — сказала она самым естественным тоном. — Он не совсем черный, как видите, а с бронзовым отливом. Я отношусь к нему совершенно хладнокровно… Я предпочитаю вещи, которые блестят.

— Как ваши глаза, — воскликнул я, читая в них выражение полной искренности. Да, я мог бы теперь громко смеяться над тем, что мне рассказал о ней мой друг Фабос. — Как ваши глаза, когда вы танцевали с моим знакомым доктором.

Она покраснела до корней волос и отвернулась.

— О, доктор Фабос! Вы разве знаете его?

— Вот уже десять лет, как мы живем с ним, точно братья.

— Скажите, много людей умертвил он в Лондоне?

— Он не занимается такими почетными обязанностями. Он деликатный, честный, независимый джентльмен. Никого богаче не найдете вы, пожалуй, и в Америке. Человек, который осмелится слово сказать против него, будет призван к ответу самим Тимофеем Мак-Шанусом. Пусть он примирится с небом прежде, чем сделает это.

Она бросила на меня лукавый взгляд, еле удерживаясь от смеха.

— Я уверена, что он послал вас, чтобы вы сказали это! — воскликнула она.

— Ну да, послал, — ответил я. — Он очень беспокоится относительно вашего мнения о нем.

— Что же я могу знать о нем? — сказала она и, обернувшись в ту сторону, где он стоял, воскликнула — Он разговаривает с моим отцом. Я уверена, он догадывается, что мы терзаем его здесь на кусочки!

— Каждый из которых — настоящая жемчужина, — ответил я.

— О, папа зовет меня! — воскликнула она, сразу прерывая наш разговор.

Спустя минуту после этого я увидел, как генерал, она и доктор Фабос уходили вместе, как будто всю жизнь были знакомы друг с другом.

— Да не прогневается великий Бахус на маленьких божеств, которые распоряжаются всеми этими банкетами, да простит он им! — крикнул я Барри Хиншоу и всем остальным. — Он ушел, не оставив нам денег для ужина, а у меня всего два шиллинга и десять пенсов — весь капитал мой в этом смертном мире.

Мы печально покачали головой и застегнули наши пальто. Пришли жаждущие и уходили жаждущие.

— И все это из-за безделушки, которую я мог бы спрятать в своем кармане, — сказал я, когда мы выходили из Тоун-Холла.

II МИСС ФАБОС РАССКАЗЫВАЕТ О ВОЗВРАЩЕНИИ СВОЕГО БРАТА В ЗАМОК ДИПДИН

Меня просили написать вкратце все, что я знаю о генерале Фордибрасе и о таинственном отъезде моего брата из Англии летом 1904 года.

Брат мой, сколько мне помнится, встретился в первый раз с генералом Фордибрасом в Лондоне, в декабре прошлого года, на великосветском базаре. Об этом обстоятельстве он сообщил мне после своего возвращения. Я помню очень хорошо, что генерал в один весенний день явился из Ньюмаркета и завтракал с нами. Это чрезвычайно статный, видный человек, разговаривающий с заметным американским акцентом и манерами, ясно указывающими на его французское происхождение. Дочь его, прелестное, веселое дитя с необыкновенно странной манерой речи и идеями, совсем не походит на наших английских девушек. Ин так часто говорил мне о ней, что я не была подготовлена встретить нечто противоположное тому, что слышала от него.

Генерал Фордибрас питает, по-видимому, страсть к морским путешествиям. В Америке он бывает мало и живет больше в Париже или где-нибудь на юге. Ин раньше страстно любил море, но уже несколько лет, как он отказался от него, и я очень удивилась, услышав, каким превосходным матросом он может быть. В настоящее время он пристрастился к лаборатории и обсерватории, к редким книгам, а больше всего — к редким драгоценным камням. Генерал Фордибрас мало интересуется всем этим, а дочь его настолько американка, что не полюбопытствовала даже взглянуть на наши сокровища. От нас они отправились в Лондон, а оттуда на свою собственную яхту в Шербург.

Ин очень мало говорил о них, когда они уехали, и я была очень счастлива, что он не упоминал об Анне. В противоположность своим обыкновенным привычкам, он теперь то и дело ездил в Лондон, и я не без некоторого неудовольствия стала замечать, что он делается очень нервным. Это тем более удивляло меня, что он всегда был бесстрашен и храбр и готов был при всяком пустом даже случае жертвовать своей жизнью за других.

Сначала я думала, что ему угрожает какая-нибудь болезнь, и хотела пригласить доктора Вилькокса, но так как Ин всегда восставал против моих покушений на нежности (его собственные слова), то я вынуждена была отказаться от своего намерения и искать другие причины нервного расстройства. Нет ли здесь сердечной привязанности? Но я скоро убедилась, что Ин совсем не думает об Анне Фордибрас и не ее отъезд за границу так волнует его. Не могло быть речи и о денежных делах, ибо я знала, что Ин очень богат, а тем более о каких-либо конфликтах с местными жителями по случаю выборов. Что же случилось с моим братом?

Ах, как была бы я счастлива, имей я возможность ответить на этот вопрос!

Первое, что я заметила, было его нежелание оставить меня одну в Маноре. В первый раз в течение нескольких лет отказался он от ежегодного обеда в своем любимом клубе.

— Я не успею на последний поезд, — сказал он мне утром во время завтрака, — невозможно, Гарриэт! Я не должен ехать.

— Что с тобой, Ин? — сказала я. — Неужели ты боишься за меня? О, голубчик, вспомни хорошенько, как часто я оставалась одна.

— Да, но впредь я не намерен так часто оставлять тебя одну. Когда я вполне уясню себе причины своих опасений, тогда и тебе они будут известны, Гарриэт! А до тех пор я буду жить дома. Маленький японец останется со мной. Он сегодня приедет из города, и ты, надеюсь, все приготовишь для него.

Он говорил о своем слуге, японце Окиаде, которого привез из Токио года три назад. Маленький человек служил ему верно в Эльбени, и я была довольна его приездом в Суффолк. Тем не менее слова Ина меня очень встревожили; я вообразила, что ему угрожает какая-то опасность в Лондоне.

— Неужели ты не можешь ничего сказать мне, Ин?

Он засмеялся, и таким смехом, который должен был успокоить меня.

— Могу сказать кое-что, Гарриэт! Помнишь ты жемчуг бронзового цвета, украденный у меня в Париже три года назад?

— Разумеется! Я прекрасно его помню! Могла ли я забыть его? Не хочешь ли ты сказать…

— Что я нашел его? Не совсем. Но знаю, где он.

— Ты, следовательно, можешь вернуть его?

— Ах, оставим это до завтра. Прикажи лучше приготовить Окиаде комнату рядом с моей спальней. Он не будет вмешиваться в мои дела, Гарриэт, и ты можешь сколько тебе угодно нежничать со мной, а я даю тебе слово греть зимой ножницы всякий раз, когда захочу остричь себе ногти.

Будь я, однако, более сообразительной, я должна была бы сразу догадаться, что Ин просто-напросто боится вторичного посягательства на свою чудную и редкую коллекцию драгоценных камней, коллекцию, существование которой известно немногим людям и которая принадлежит к числу самых красивых и редких во всей стране. Ин прячет свои драгоценности в прочный сейф, который стоит в его собственной спальне; даже мне редко позволяется заглянуть в эту святая святых. Здесь я нахожу нужным упомянуть еще об одной странности характера моего брата. Он, скорее, согласился бы татуировать себе лицо, подобно индейцу, чем украсить рубашку бриллиантовой булавкой. Спрятанные драгоценности свои он любил пламенно, и я искренне верю, что они играют некоторую роль в его жизни. Когда у него в Париже украли бронзовый жемчуг, он плакал, как ребенок, которому сломали игрушку. Дело было здесь не в стоимости их, совсем нет! Он называл эти жемчужины своими черными ангелами — в шутку, разумеется, — он думал, мне кажется, что они приносят ему счастье.

В таком положении находились вещи в мае месяце, когда Окиада, японец, приехал из Лондона и поселился в Маноре. Ин ничего мне не говорил и не возвращался больше к своему рассказу об украденном жемчуге. Большую часть своего времени он проводил в кабинете, где занимался изучением легенд Адриатики, собираясь написать о них целую книгу. Свободное от занятий время он уделял машине и обсерватории.

Я начинала уже думать, что все беспокойства его улеглись, и продолжала бы так думать, не случись тревожных событий, о которых я собираюсь писать. Случилось это в середине лета — 15 июня 1904 года.

Ин, сколько мне помнится, вернулся после небольшой поездки в Кембридж часов в пять пополудни. Мы пили чай вместе, а затем он позвал Окиаду к себе в кабинет и сидел там с ним почти до самого обеда. Позже, в гостиной, он был в самом веселом расположении духа. Он все время говорил о прежних своих любимых занятиях и очень сожалел, что забросил свою яхту.

— Я состарился раньше времени, Гарриэт, — сказал он. — Тем не менее я думаю купить другое судно, и если ты будешь вести себя хорошо, я возьму тебя с собой покататься по Адриатическому морю.

Я обещала ему вести себя хорошо, и мы принялись весело болтать с ним о нашем пребывании в Греции и Турции, о путешествии в Южную Америку и о знойных днях в Испании. Никогда еще не видела я его таким веселым. Уходя спать, он два раза поцеловал меня и сказал такую странную вещь, которую я забыть никак не могла:

— Я буду долго работать в обсерватории вместе с Окиадой, а быть может, и еще два человека придут помогать нам. Не пугайся, Гарриэт, если ты услышишь какой-нибудь шум. Знай, что опасного ничего нет, я слежу за всем.

Ин бывает обыкновенно очень откровенен со мной, смотрит всегда мне прямо в глаза и говорит все, что думает, но очевидное намерение его скрыть от меня что-то в данный момент, его старание уклониться от моего взгляда и натянутое со мной обращение не могли не затронуть моего любопытства. Я не настаивала на его откровенности, но у себя в комнате я много думала о его словах и совсем не могла спать. Книги также не помогли мне. Припоминая его слова и стараясь понять их значение, я не раз подходила к окну и смотрела в сад, находившийся прямо под ним. Дицдин представляет собой старинный замок Тюдоров, в котором осталось всего три стороны от прежнего четырехугольника. Мои собственные комнаты помещаются в правом крыле; под ними находится сад, за высокой стеной которого тянется парк вплоть до Перийской дороги. Можете себе представить, что я должна была почувствовать, когда, взглянув из окна в час ночи, увидела фигуры трех человек, крадущихся вдоль стены и в той же мере боявшихся быть обнаруженными, в какой я испугалась, увидев их.

Первым побуждением моим было разбудить Ина и сказать ему, что я увидела. Я никогда не отличалась храбростью и всегда пугалась появления незнакомых людей у нашего дома, да такое неожиданное посещение и в такой поздний час могло испугать и более храбрых людей, чем я. Страх мой увеличился еще, когда я по ту сторону парка увидела в окнах обсерватории яркий огонь, указывавший на то, что брат мой до сих пор еще занимается, а с ним, следовательно, находится и наш бесценный Окиада. Моя горничная Гемфри и старый дворецкий Вильям были единственными моими телохранителями, а какой защиты могла я ждать от них в таком критическом положении? Я говорила себе, что меня ждет серьезная опасность, если неизвестным людям удастся пройти в дом, несмотря на то, что помнила слова Ина, что какие-то люди придут помогать ему. Почему же я боялась в таком случае? А вот почему: в голове моей мелькнула внезапная мысль, что он ждал, вероятно, нападения на Манор и желал подготовить меня к тому, что могло случиться ночью. Другого объяснения я не могла придумать.

Представьте же себе, в какое затруднительное положение попала я вдруг. Брат мой в обсерватории, в полумиле от Манора, старый дворецкий и старая горничная в роли телохранителей, уединенный дом и неизвестные люди, пытающиеся проникнуть в него. Сначала я подумала, не лучше ли будет последовать совету Ина — держаться, как трус, подальше от всего и лечь в постель. Я, пожалуй, так бы и поступила, но такое состояние было для меня невыносимо. Я не могла лежать. Сердце мое билось усиленно, каждый звук заставлял меня вздрагивать, и я, накинув на себя дрожащими руками халат, решила разбудить Гемфри; я говорила себе, что она, во всяком случае, испугается не больше моего. Не думаю, чтобы я действительно решилась привести в исполнение свое намерение, знай я, что меня ожидает. Забуду ли я это когда-нибудь, если даже проживу сто лет? Темная площадка, когда я открыла дверь своей спальни… Лестница и большое окно с цветными стеклами, через которое светила луна… Нет, не это испугало меня. Испугали меня шепот внизу и едва слышные шаги по ковру. Ах, я никогда не забуду этих звуков!

Какие-то люди вошли в дом и поднимались теперь по лестнице. Если я пройду по темной площадке, ведущей к комнате горничной, я встревожу их. Так думала я, когда стояла, в буквальном смысле парализованная страхом, не будучи в состоянии ни двинуться с места, ни произнести ни единого звука. Я слышала ясно, как воры шаг за шагом поднимались по лестнице, пока не увидела их на одном из поворотов. Я старалась уверить себя, что не сплю, и едва не упала в обморок от ужаса.

Шаг за шагом двигались они вперед с очевидным намерением обокрасть сейф моего брата, стоявший в спальне, где спал обыкновенно японец Окиада. Мысль эта еще более повлияла на мои и без того взволнованные чувства. Но как ни боялась я, что люди эти увидят меня и поспешат выместить на мне свою злобу, я не могла — предложи мне даже все золото мира — произнести ни единого звука. Чувство невыразимого ужаса лишило меня и силы, и воли, и речи. Я слышала биение собственного сердца, и мне казалось, что и они, проходя мимо, услышали его. Можете представить себе, что я чувствовала, увидев, что свет их фонарей падает прямо на дверь моей спальни, которую я только что закрыла за собой. Уклонись они на один дюйм вправо — они сразу увидели бы мою жалкую фигуру, с беспомощным видом прислонившуюся к стене. Но грабители слишком были заняты мыслью о драгоценностях, чтобы обратить на меня внимание, и прошли прямо в комнату брата, куда вошли, к моему удивлению, без всякого затруднения, закрыли дверь за собой и заперли на замок.

Я все еще стояла, дрожа всем телом, хотя чары, навеянные на меня страхом, начинали понемногу проходить. Не опасаясь быть больше обнаруженной, я медленно перешла площадку и вошла в комнату горничной, которая оказалась куда храбрее своей госпожи. Ирландка по происхождению, она не знала, что такое страх: она выслушала меня так спокойно, как будто бы дело шло о том, чтобы съездить за покупками в Кембридж.

— Мистер Фабос в парке, — сказала она, — и надо позвать его. Я сама схожу за ним, а вы подождите здесь, пока я вернусь.

Я боялась оставаться одна и без всякого зазрения совести сказала ей об этом.

— Как можно, — воскликнула она весело. — Я позову Вильяма. Они скоро уберутся отсюда, если только добудут бриллианты. Посидите здесь смирненько и не бойтесь ничего. Я вернусь назад со скоростью автомобиля. Этакое нахальство! Не нашли себе другого дома во всем мире! Отправятся потом грабить Букингемский дворец, уж это точно!..

Разговаривая, она продолжала одеваться, и как только оделась и накинула на себя шаль, отправилась в парк. Я, как истая трусиха, заперла дверь на замок после ее ухода и сидела одна в темноте, моля Бога, чтобы брат пришел скорее. Мне помнится, я считала минуты, и мне казалось, что прошло три четверти часа после ухода Гемфри, хотя в данное время я уверена, что прошло не более пяти минут, когда раздался вдруг страшный крик, нечеловеческий и такой ужасный, что не только пронесся по всему дому, но эхом несколько раз повторился в нем.

Что случилось? Неужели мой брат вернулся? Его ли это голос услышала я? За сто тысяч фунтов не согласилась бы я остаться дольше в этой темной комнате, не имея возможности ответить на эти вопросы. Я поспешно отперла дверь, стремглав выбежала на площадку и крикнула:

— Ин! Ин! Скажи, ради Бога, что случилось?

Он сразу ответил мне, показавшись на пороге своей спальни. В лице его не было ни малейшего смущения, и можно было подумать, что на рассвете он собирается выйти на охоту со своими собаками. Я успела бросить взгляд в его комнату и увидела там нечто, чего он, несмотря на свою ловкость, не сумел вовремя скрыть от меня. На полу лежал какой-то человек, казавшийся мертвым. На коленях подле него стоял Окиада, растирая ему руки и ноги и стараясь привести в чувство. Ин поспешил закрыть дверь и, уведя меня прочь, сказал:

— Вот видишь, милая Гарриэт, что бывает, когда притрагиваешься к научным приборам. Там лежит человек, пожелавший заглянуть в мой сейф. Он совсем забыл, что дверь его находится под сильным электрическим током. Не волнуйся и ложись в постель. Не говорил ли я тебе, что сегодня придут незнакомые люди?..

— Ин, скажи мне всю правду, хотя бы из жалости ко мне! Их было трое. Я видела их в саду, откуда они прошли на лестницу. Это грабители, Ин, ты не можешь скрыть этого от меня.

— Ох ты, моя бедняжечка! — сказал он, целуя меня. — Ну разумеется, это грабители. Я уже целую неделю, а пожалуй, и более, ждал их к себе. Говорил я тебе, что буду в обсерватории? Это было бы неблагоразумно с моей стороны.

— Ведь она, голубчик мой, была освещена.

— Да-да! Я желал, чтобы гости мои подумали, будто я смотрю на звезды. Двое из них возвращаются теперь в Лондон, мчатся туда на своем автомобиле. Один из них останется у нас в качестве заложника. Ложись в постель, Гарриэт, и постарайся убедить себя, что все обстоит благополучно.

— Ин, — сказала я, — ты еще что-то скрываешь от меня.

— Милая сестра, — ответил он, — может ли человек, ходящий в темноте, скрывать что-нибудь от другого? Когда я все узнаю, ты первая услышишь об этом. Поверь мне, это не простой грабитель, не то я действовал бы совсем иначе. Здесь кроется великая тайна, и мне придется расстаться с тобой, чтобы открыть ее.

Слова его поразили меня. Благодаря своему собственному волнению я не могла понять его сосредоточенного и равнодушного вида, несмотря на странные события этой ночи. Что касается меня, то я несколько часов подряд старалась распутать нити этой невероятной тайны. Наступило утро — и ни брата, ни Окиады не оказалось дома.

С этого дня я не видела его больше, а письма его мало о чем говорили мне. Он на море, здоров и счастлив, говорилось в них, и судно это его собственное. Он успел уже побывать во многих портах, но не можем сказать, когда вернется.

«Будь уверена, дорогая сестра, — писал он, — что дело, которому я посвятил себя, достойно твоего одобрения, и Бог поможет мне довершить его. Осторожность не позволяет мне писать тебе более подробно. Не отпускай охранников из Манора до моего приезда, а все драгоценности останутся до тех пор в банке. Не бойся за себя. Господа, почтившие нас своим посещением, то есть двое из них, теперь на пути в Южную Африку. Третий, который был когда-то джентльменом и может снова сделаться человеком, находится на моей яхте. Если он будет все время так вести себя, то в награду получит ферму в Канаде и небольшой капитал. Я ищу не исполнителей, а тех, кто их нанял, и когда найду их, дорогая Гарриэт, для нас с тобой настанут мирные и счастливые дни».

Далее он говорил о частных делах и о том, что касается только его и меня. Под охранниками он подразумевал отставного сержанта и двух солдат, которые обязались наблюдать за домом во время его отсутствия. Теперь я не боюсь больше. Я уверена, что не боялась бы так сильно, будь Ин более откровенен со мной, но его неясные намеки, сознание того, что он далеко от меня, и смутное предчувствие какой-то опасности для него больше всего способствуют моему волнению.

Последующие события оправдали мои предчувствия. Я слышала, что его яхта плавает в южной части Атлантического океана. Я редко получаю от него письма, но ни в одном из них он не говорит, какая тайна держит его так далеко от меня. Последнее письмо я получила месяц тому назад. Друзья его, лично мне не известные, делают плохие выводы из этого молчания, а последняя статья в лондонских газетах прямо утверждает это. Что может сделать для него беспомощная женщина, когда верные друзья его бессильны? Она может только молиться Всемогущему, дабы Он сохранил ей самое дорогое для нее в этой жизни.

III ДОКТОР ФАБОС НАЧИНАЕТ СВОЙ РАССКАЗ

15 июня 1904 года.

Итак, сегодня вечером приступаю к делу.

Я должен доказать существование преступной организации, так широко распространившейся и до того поразительной в своей смелости, что полиция всех цивилизованных стран до сих пор еще не в состоянии была установить ее обширность, а тем более уничтожить ее… Я намерен это сделать или поплатиться позорной и непоправимой неудачей.

Не могу с точностью сказать вам, когда впервые я подумал о существовании этой организации воров и убийц. Несколько лет тому назад я просто-напросто спросил себя, возможно ли это, ибо не случалось ни одной кражи драгоценностей, в раскрытии которой я не принимал бы такого же ревностного участия, как и полиция. Я могу сказать вам вес и величину каждого бриллианта, украденного в Европе или Америке за последние пять лет. Я знаю историю жизни людей, которых настигло возмездие за некоторые из этих преступлений. Я могу сказать вам, откуда они явились и что они были намерены делать, успей они скрыться благополучно. Я знаю дома в Лондоне, Париже, Вене и Берлине, где вы можете обменять украденный бриллиант на деньги так же легко, как вы меняете банковские билеты в банке. Но здесь начинаются и кончаются мои познания. Я точно ребенок перед книгой, которую он не может прочесть. В ней целый мир неисследованных городов. Возможно ли человеку раскрыть их после этого? Невозможно, отвечаю я, пока судьба не откроет ему эту книгу.

Позвольте мне несколько подробнее объяснить вам свои слова. Я начну с изложения одного только единственного обстоятельства, то есть с рассказа о том, как года три назад нашли мертвое тело на уединенном морском берегу вблизи маленькой рыбачьей деревушки Паллинг в Норфолке.

Береговой сторож — кроме берегового сторожа редко кто посещает этот уединенный берег, береговой сторож, делая весной обход часов в шесть утра, наткнулся вдруг на тело морского офицера, лежащее на отлогом берегу бухты и выброшенное туда приливом. На пуговицах мундира не оказалось названия судна, на котором служил этот человек. Шапку его нигде не нашли. На нем были ботфорты, какие носят офицеры купеческих судов, и одежда из матросской саржи. В левом кармане его мундира нашли трубку, а в правом — серебряную табакерку и золотые часы, остановившиеся на пяти минутах шестого. Береговой сторож показал, что тело, по его мнению, три дня пролежало в воде.

Роковой случай этот был описан в коротенькой заметке одной из ежедневных газет. Я ничего не слышал об этом до тех пор, пока друг мой Мюррей из Скотланд-Ярда не прислал мне телеграмму вечером следующего дня. Когда я вошел к нему в канцелярию, он сразу поразил меня, показав объемистый отчет об этом деле и передав мне сверток из плотной ткани, какую всегда имеют при себе торговцы бриллиантами.

— Желаю знать ваше мнение, — сказал он мне без всякого предисловия. — Знаете вы что-нибудь о бриллиантах в этом свертке?

На вате сверкали четыре бриллианта. Один из них, большой ценности камень в сто двадцать каратов розового цвета, я узнал с первого же взгляда.

— Это красный бриллиант из Форд-Валлей, — сказал я. — Спросите о нем барона Луи Ротшильда, и он скажет вам, чья это собственность.

— Не удивляет ли вас, что его нашли на теле моряка?

— Мюррей, — ответил я, — вы слишком давно меня знаете, чтобы думать, будто я могу чему-либо удивляться.

— Но этот случай из ряда вон выходящий, не правда ли? Вот поэтому-то я и послал за вами. Другие камни, по-видимому, совсем не того класса. Все они, впрочем, ценные.

Я положил их себе на руку и осмотрел.

— Этот вот, чисто белый — из Бразилии, — сказал я. — Он стоит, вероятно, сто пятьдесят фунтов. Остальные два — самые обыкновенные. Из них выйдут прекрасные сережки для вашей дочери, Мюррей! Вы можете предложить их в музей — пятьдесят за пару.

— У полицейских нет столько денег, чтобы тратить их на серьги, — сказал он довольно сурово, — мы предпочитаем женщин без всяких украшений… так они больше подходят для нас. Я думаю, вы желаете знать все подробности. Мы ничего не могли сделать больше, да и вам не удастся добиться большего. Такой вот морской офицер, как этот… Не можете же вы думать, чтобы он был укрывателем в самом обыкновенном смысле этого слова, и в то же время он последний человек, которого вы могли бы назвать профессионалом в Париже… Между тем, если это камень барона Луи, как вы говорите, он был украден в Париже.

— Ошибаетесь, Мюррей! Он находился в головном уборе его жены, который она надевала всего месяц назад, когда была в Принсе. Слышали вы об этом?

Он пожал плечами и сказал:

— Не стоит говорить об этом. Что можем мы сказать? Ни одно судно не печатало объявления об его исчезновении. У него нашли трубку, золотые часы и вот это. Где ключ от этой загадки? Скажите мне, и я начну действовать.

— Бумаг не было никаких?

— Нет… кроме этой бумажонки. Если вы можете мне объяснить ее, я пожертвую сто фунтов на госпиталь.

Он передал мне через стол испорченный и изорванный портфель для писем. В нем находились грязный календарь на этот год, локон темно-каштановых волос, золотое обручальное кольцо и клочок бумаги, на котором были написаны слова: «Капитан Три Пальца… вторник».

— И это все, Мюррей? — спросил я.

— Все, — ответил он.

— Обыскали вы потайные карманы?

— Все вывернули наизнанку.

— Где у него были спрятаны бриллианты?

— Во внутреннем кармане жилета… двойной карман, подбитый ватой.

— И никакого оружия?

— Ни даже зубочистки…

— У вас нет сведений о каком-нибудь судне?

— В Лойде нам ничего не могли сказать. Донесений никаких. Человек этот упал, очевидно, с какого-то судна, но с какого судна и где, одному Богу известно.

Боюсь, что он был прав. Полиция просила меня опознать бриллианты, я сделал это — и она больше не нуждалась в моих услугах. Оставалось только узнать, что скажет барон Луи Ротшильд, и я, напомнив об этом Мюррею, простился с ним. Было бы глупо претендовать на то, что мнение мое в этом случае может помочь ему. Мне, как и другим, дело это казалось покрытым глубочайшей тайной. Мертвый моряк имел при себе бриллианты большой ценности, скрытые в его одежде, и он упал за борт судна. Моряк и судно… да, надо запомнить это.

Барон Луи выразил величайшее недоверие к известию о краже своего знаменитого бриллианта. Он дал знать об этом своему банкиру в Париже. Телеграмма, посланная в ответ, сообщала, что бриллиант цел и невредим и хранится в сейфе. На это я ответил через моего друга в Скотланд-Ярде, что банкиры, осмотрев еще раз бриллиант, наверняка найдут, что он или поддельный, или такого низкого достоинства, что ни один эксперт не признает его за красный бриллиант из Форд-Валлея. Предположения мои оправдались. Бриллиант в Париже оказался грубой подделкой ничтожной ценности, не имеющей ничего общего с настоящим бриллиантом. Итак, барона ограбили, но когда и кто — он не имел об этом ни малейшего понятия.

IV ЧЕЛОВЕК С ТРЕМЯ ПАЛЬЦАМИ

Три года ждал я встречи с человеком, у которого три пальца, и наконец встретил его на балу в Кенсингтоне. Приступаю к изложению события, которое в данный момент должно перевернуть всю мою жизнь и, быть может, вызвать такие опасные для меня последствия, о которых мне лучше ничего не знать. Пусть будет, что будет, но я решил идти к своей цели.

Гораций сказал, что подчас недурно быть безумцем. Безумие мое заключается в возмущении против разных условностей, уклонении от служения приходской цивилизации и стремлении к шалашам неумытой богемы. В Лондоне я состою членом Гольдсмит-Клуба. Там весьма ловко занимают у меня деньги, а за снисходительность мою платят мне тем, что обедают за мой счет. Пустые разговоры действуют на меня освежающим образом. Я нахожу в них приятный контраст с непонятным жаргоном, которым пользуются ученые люди. А сколько интересного для изучения человеческой природы найдешь у этих занимателей денег! Сам архиепископ Кентерберийский не может держать себя с таким достоинством, как эти странные люди, жизнь которых поддерживается лишь жалкими авансами до будущей субботы…

Семь человек такой богемы взял я на свое иждивение, отправляясь в Кенсингтон, где в этот день был, по случаю праздника, великосветский базар. Я думал пробыть там полчаса, а пробыл три. Если вы скажете, что здесь замешана женщина, я вам отвечу: «до некоторой степени да!» Анна Фордибрас познакомилась со мной, поднеся к лицу моему букет роз. Я перекинулся с нею двумя словами — и мне захотелось сказать еще двадцать. Что-то скрытое в выражении лица девушки и сила духа, блестевшая в глубине ее глаз, восхитили меня и приковали к себе. Глаза эти не были глазами невинного ребенка девятнадцати лет, какими они должны были быть на самом деле; это были глаза девушки, которая видела и знала темную сторону жизни и страдала от приобретенных ею познаний, которая таила в душе своей великую тайну и встретила человека, готового проникнуть в нее.

Анна Фордибрас — так звали ее. Судя по ее внешности, по живости ее разговора и чарующей прелести ее смеха, трудно было найти в этот вечер более веселую и довольную девушку во всей Англии. Один только я, быть может, во всем этом зале мог сказать себе, что она носит тяжелое бремя, от которого может избавиться лишь силой неукротимой воли. В голосе ее слышалась нервность, доходящая до истеричности. Она рассказывала мне, что наполовину француженка, наполовину американка. Когда я два раза протанцевал с нею, она представила меня своему отцу, генералу Фордибрасу, статному мужчине с военной выправкой, прямому и мужественному, глаза которого в течение его жизни навсегда, вероятно, оставались в памяти многих женщин. Я с одного взгляда заметил все это, но то, что я увидел сейчас, ускользнуло вначале от моего внимания. У генерала Фордибраса оказалось на левой руке всего только три пальца!

Повторяю, я отнесся небрежно к этому факту и в тот момент не обратил внимания на эту странность. Только позже, сидя у себя в комнате и закурив трубку, задал себе несколько вопросов. Человек, лишившийся двух пальцев на левой руке, не представляет из себя такого чуда, чтобы я особенно интересовался этим. Тем не менее интуиция моя, никогда не обманывавшая меня в течение десяти лет, упорно отказывалась вынести окончательное решение. Воображение представило мне гавань в Паллинге, и на берегу ее — тело мертвого моряка. Море выбросило его… Откуда? Не мстительная ли судьба написала те слова на бумаге: «Капитан Три Пальца»? Не сошел ли я с ума, что позволяю себе строить целую историю и говорить: сегодня я видел человека, которому служил покойный. Я жал ему руку. Я приглашал его к себе в дом. Время так или иначе ответит на этот вопрос. Знаю только одно, что, сидя здесь среди тишины ночи, я решил открыть истину, но не в этом доме, не в комнате, не на улице, а по всему миру. Ни с кем не поделюсь я этой тайной. Опасности и удачи должны выпасть только на мою долю…

Кто был этот генерал Фордибрас и что известно его дочери о нем? Я написал, что приглашаю обоих к себе в Суффолк, и они посетили меня весной того же года. Окна да, самый проницательный и верный слуга, какого могли создать любовь и благодарность к своему хозяину, не мог помочь мне установить личность генерала. Мы никогда не встречали его во время наших путешествий, никогда не слышали о нем, не знали места его жительства. Я пришел к одному только заключению, что по происхождению своему он француз, получивший права гражданства в Америке, что он богатый человек и владелец паровой яхты «Коннектикут», как он мне это сам сказал. Дочь его Анна поражала меня своей грацией, достоинством и обширностью своих познаний. Менее настойчивый человек отказался бы от всяких подозрений, ибо никакие обстоятельства не могли оправдать сомнений относительно этих людей, и было бы оскорблением предполагать, будто они путешествуют для чего-либо другого, а не для собственного удовольствия. Я и сам был близок к тому, чтобы поверить этому. Нельзя разве предположить, что генерал купил на бирже жемчуг, украденный у меня в Париже? Надо признать его сумасшедшим, если предположить, что камень украден его агентами, а дочь надела его под самым моим носом. Я не знал, что мне думать. В те минуты, когда чувства брали верх, я припоминал женственную нежность и милое личико Анны Фордибрас и удивлялся, как мог я сделать такое быстрое заключение. В другое время я говорил себе: берегись… Здесь кроется опасность, люди эти знают тебя, они готовят тебе ловушку! Последнее подозрение весьма скоро оправдалось. В июне три человека решили ограбить мой дом в Суффолке. Двум из них удалось бежать, третий взялся руками за медную ручку моего сейфа, но электрические провода, устроенные мною, сжали его руки, как в железных раскаленных тисках. Он с криком упал к моим ногам — и не прошло часа, как я узнал все, что мне нужно.

Да, разумеется, я ждал этих людей. На такую интуицию, как у меня, не могут действовать ни романтические, ни платонические чувства. Рассудок мой с первого же раза сказал мне, что генерал Фордибрас явился в Дипдин с единственной целью — подготовить путь более скромным гостям, следующим за ним. Окиада, мой маленький японец, одаренный чутьем пантеры и зрением орла, держался настороже в течение всех этих недель, и ни одна былинка в парке не могла быть смята, чтобы он не заметил этого. Мы приготовились с ним ко всему. Мы знали, что какие-то незнакомые люди прибыли из Лондона на станцию Сикс-Майль-Боттом за час до того, как явиться к нам. Когда они вошли в дом, мы решили задержать только одного из них. Остальные убежали, уверенные в том, что перехитрили нас. Безумцы, они стремились к воротам тюрьмы…

Я поднял вора на ноги и, угрожая ему, стал допрашивать. Это был юноша лет двадцати с некрасивым лицом и растрепанными белокурыми волосами.

— Ну-с, — сказал я, — вас ожидают семь лет каторжных работ. Постарайтесь показать, что в вас осталась еще небольшая искра порядочности, не то…

Тут я указал ему на электрические провода, которые обожгли ему руки. Он вздрогнул.

— О, я готов на все, — сказал он. — Вы ничего не добьетесь от меня. Делайте, что хотите, я не боюсь вас.

Это была ложь, он очень боялся меня. Достаточно было одного взгляда, чтобы видеть, какой он трус.

— Окиада, — сказал я, — здесь есть кто-то, кто не боится тебя. Скажи ему, как поступают с такими людьми в Японии.

Маленький японец играл свою роль безукоризненно. Он схватил труса за обе руки и потащил его к электрическим проводам. Пронзительный крик пленника заставил меня вздрогнуть — я испугался за свою сестру Гарриэт. Я поспешил выйти, чтобы успокоить ее, а когда вернулся, юноша уже стоял на коленях и рыдал, как женщина.

— Я не в силах выдержать пытки… никогда не мог, — сказал он. — Если вы джентльмен, вы не будете требовать от меня, чтобы я выдал своих товарищей.

— Ваши товарищи, — ответил я спокойно, — подонки, мошенники, негодяи и шантажисты… Самая подходящая компания для человека, который играет в крикет от команды Харроу.

Он взглянул на меня с удивлением.

— Откуда вы это узнали, черт возьми?

— По цветам вашего галстука. Встаньте теперь и отвечайте на мои вопросы. Ваше молчание не спасет тех, которые послали вас сюда сегодня. Они прекрасно знали, что вы попадетесь; они желали даже, чтобы вы попались, и соврали мне, когда вас поймают. Я далеко не такой человек, которому можно врать. Поймите это. У меня у самого есть маленькие тайны. Вы испытали на себе одну из них. Не вынуждайте меня познакомить вас с другими.

Он задумался и наконец спросил:

— Что вы намерены делать со мной? И что я выиграю, если все расскажу вам?

— Отвечайте мне одну правду, — сказал я, — и я избавлю вас от тюрьмы.

— Это очень хорошо…

— Я избавлю вас от тюрьмы и постараюсь спасти вас от самого себя.

— Вы не можете этого сделать, сэр!

— Посмотрим. В душе каждого человека всегда хранится искра Божия, которую не могут погасить ни время, ни люди. Я найду ее у вас, мой милый! О, подумайте об этом! Неужели для того стояли вы у ворот на крикетном поле в Харроу посреди любимых вами школьных товарищей, для того был у вас домашний очаг, мать и сестры, знакомые, которые всегда радовались вам, чтобы сегодня ночью тайно забраться сюда? Нет, разумеется! Душа ваша спит, надо ее разбудить… голос зовет вас к себе, рука прикасается к вашему плечу, чтобы вы оглянулись назад. Пусть это будет мой голос — выслушайте его. Он будет лучше, чем голоса тех других, которые ждут вас.

Лицо его страшно побледнело при моих словах. Час тому назад он, быть может, отвечал бы на них проклятием и бранью, но теперь вся бравада его пропала вместе с его мужеством.

Весьма возможно, что на него подействовало не мое воззвание к воспоминаниям его детства и юношества, а только страх и надежда на то, что признание будет выгодно для него.

— Я не могу много сообщить вам, — пролепетал он.

— Можете рассказать только то, что вам известно.

— Хорошо… Что, собственно, вам нужно?

— Ага! Это благоразумно с вашей стороны. Во-первых, имя этого человека?

— О каком человеке вы говорите?

— О том, который послал вас сюда. Из Парижа, из Рима или из Вены? На вас надеты французские сапоги, я вижу… Следовательно, из Парижа, не так ли?

— Называйте это Парижем, если желаете.

— А человек этот — француз?

— Не могу сказать. Он говорил по-английски. Я встретил его в Куоз-Артсе, и он представил меня остальным… Человек большого роста, шрам на подбородке и лицо рябое. Он продержал меня в большом отеле недель шесть. Мне не повезло… Я отправился искать работу на автомобильный завод и меня там потрепали — я не скажу, за что. Тут явился Валь…

— Валь?.. Христианское имя?

— Я слышал, что его фамилия — Аймроз. Говорят, что он немецкий еврей и жил когда-то в Буэнос-Айресе. Я не знаю. Мы должны были запастись материалом и вернуться обратно разными путями. Мне назначили Соутхемптон — Гавр. Не будь вас, я завтра был бы уже в Париже. Ну и счастье, Бог мой!

— Лучшего счастья вам и не выпадало еще в течение вашей жалкой жизни! Продолжайте, пожалуйста. Вы должны были вернуться в Париж… с бриллиантами?

— О, нет! Руж-ла-Глуар должен был везти их… на корабль, разумеется. Моя обязанность была сбить со следа сыщиков. Вы не знаете Валя Аймроза! Такого человека, как он, не сыщешь во всем Париже. Если он только узнает, что я все это рассказал вам, он убьет нас обоих, хотя бы для этого ему пришлось объехать оба континента. Я видел его за этим делом. Бог мой! Если бы только вы видели все то, что я видел, доктор Фабос!

— Вы знаете мое имя, я вижу. Я не так счастлив, как вы.

Он опустил голову, и я, к великому удовольствию своему, увидел, что он покраснел, как девушка.

— Я был когда-то Гарри Овенхоллем, — сказал он.

— Сын доктора Овенхолля из Кембриджа?

— Да.

— Слава Богу, что отец ваш умер. Мы потом поговорим о нем… когда семя согреется и начнет прорастать. Я хочу немного вернуться назад. Судно, на котором должны были отправиться мои бриллианты…

Он вздохнул и взглянул на меня безумными глазами.

— Я никогда и ни о каком судне не говорил.

— Нет? Мне это, значит, приснилось. Итак, вы должны были вернуться в Париж через Гавр и Соутхемптон, сколько мне помнится, этот Руж-ла-Глуар приехал из Нью-Ховена.

— Как вы это узнали?

— О, мне известно многое. Судно ожидало его прибытия… Не в гавани ли Шорхем?

Я говорил наугад, но никогда еще не видел я человека, который был бы так поражен и удивлен, как он. В течение нескольких минут он не мог сказать ни единого слова. Отвечал он мне таким тоном, как будто не признавал больше возможным хитрить со мной.

— Ну, если вы знаете, так и знайте, — сказал он. — Вот только что, доктор Фабос! Вы хорошо говорили со мной, и я буду хорошо говорить с вами. Оставьте в покое Валя Аймроза, не то вам останется всего один месяц жизни!..

Я положил руку ему на плечо и повернул его так, чтобы можно было прямо взглянуть ему в лицо.

— Гарри Овенхолль, — сказал я, — неужели они говорили вам, что доктор Фабос — женщина? Слушайте, что я вам скажу. Завтра я отправляюсь в погоню за этими людьми. Вы поедете со мной, для вас найдется место на моей яхте. Мы отыщем вместе этого еврея-шлифовщика… его и остальных и, да поможет нам Бог, не будем отдыхать до тех пор, пока не найдем их!

Он ничего не ответил.

Я позвал Окиаду и просил его приготовить спальню для мистера Гарри Овенхолля.

— С ранним поездом мы выезжаем завтра в Ньюкасл, — сказал я. — Смотрите за тем, чтобы мистер Овенхолль был вовремя на месте. И скажите моей сестре, что я желаю прийти к ней и побеседовать с нею.

Бедная сестра! Как она будет жить теперь, когда ей некому будет сушить туфли и некого приучать к опрятности! Она так преданно и нежно любит меня. Я желал бы принудить себя исполнить свой долг и остаться в Англии, чтобы дать ей возможность ухаживать за мной.

V ВЫЗОВ ЖЕНЩИНЫ. ДОКТОР ФАБОС ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА СВОЮ ЯХТУ «БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ»

Свою новую турбинную яхту я назвал «Белые крылья», что вызывает смех и у старых, и у молодых моряков. Окрашена она в грязно-серый цвет, нос у нее как у торпедных судов, не говоря уже о нашей низкой корме, округленной наподобие спины у акулы и такой же страшной, если смотреть на нее в то время, когда мы делаем наши двадцать пять узлов. Судно это вполне мне по сердцу. Не могу отрицать, что я всегда, с самого раннего своего детства, отличался честолюбием, а потому стремился к тому, чтобы замки мои были безукоризненны как на суше, так и на воде.

Яхта выстроена на Темзе, а машиной снабжена на Тайне. Я помню, что заказал ее дня через три после того, как написал слово «корабль» в своем дневнике, и после того утра, когда мне в первый раз пришла в голову мысль, что преступников надо искать на море, а не на суше. Я упоминаю в своем дневнике, почему это пришло мне в голову. Полиция подымет меня, конечно, на смех, а публика не поверит. Я храню свою тайну и везу ее с собой, но в какую гавань — одному Богу известно. Выехали мы из Ньюкасла 2 сентября 1904 года.

Длинная, некрасивая на вид яхта! Мне очень нравилось, когда так говорили мои друзья. Когда же я приглашал их к себе на борт и показывал им чудовищные турбины, обширные помещения для матросов в передней и задней части судна, мои собственные каюты, снабженные всем, что дают деньги и хороший вкус, — тогда они начинали говорить об отеле «Ритц» и забывали о некрасивом виде яхты. Моей собственной была именно такая каюта, какая всегда должна быть на яхте. Низкие окна с зеркальными стеклами позволяли мне видеть пенящиеся волны у кормовой части и голубой горизонт вдали. Под рукой у меня были любимые мною книги, картины собственного выбора, искусно вставленные в филенчатые стены из испанского красного дерева. Серебряные орнаменты еще больше выделяли красоту и достоинства последнего. Комната не отличалась величиной, но была устроена в кормовой части, что давало мне возможность уединиться и делало из нее как бы отдельный домик. Никто не мог войти ко мне, не доказав предварительно маленькому японцу, что дело его не терпит отлагательства. Я мог писать целыми часами, и ничто не прерывало моих занятий, кроме крика чаек или корабельных звонков.

Лето улыбалось нам, когда мы двинулись вниз по течению гнусной, вечно зловонной реки Тайн и повернули наш китообразный нос к Северному морю. Мои служащие, соблазненные предложенными мной условиями и взятые из первоклассных портов Англии, представляли собой самый редкий экипаж, какой может быть только на безупречном судне. Бенсон, старший инженер-механик, принадлежащий к числу наиболее опытных специалистов в Ярроу; капитан Лорри, истый моряк, одинаково искусный и в открытом море, и у берегов, всегда чисто выбритый, голубоглазый человек с резкими чертами лица, — все богатство свое готов был я прозакладывать за их мужество. Могу ли я забыть Каина и Авеля, двух цветущих квартирмейстеров из графства Корк, не говоря уже о Валааме, шотландском боцмане, и о Мерри, нашем маленьком поваре! Перед отъездом я всех их собрал вместе и предупредил, что путешествие это грозит опасностями, но по окончании его они получат награду. Они согласились на все мои условия с полной готовностью. Я получил только три отказа и в том числе от Гарри Овенхолля, у которого, впрочем, не было выбора.

Таков был экипаж, отправившийся со мной из мрачного Ньюкасла, не зная, в какое море и в какую гавань. Говоря, впрочем, по правде, у меня были свои собственные мысли и предположения, и я начертал себе известный, хотя и смутный план действий. Я верил тому, что океан всегда является хранителем тайн живых людей и он откроет мне их. Один только человек во всей Европе знал, что я намерен отправиться в Гавр, а затем в Капштадт. Другим я говорил, что яхта — просто моя забава, и я от нечего делать буду путешествовать. Редко кто требовал у меня дальнейших объяснений.

В Гавр я решил отправиться не потому, что там у меня было какое-нибудь дело, — я узнал случайно, что Анна Фордибрас проведет несколько недель в Дьепе и что я найду ее в Отель-де-Пале. Мы сделали прекрасный переход по Северному морю, и утром, на следующий день после нашего прибытия, я был уже среди группы зрителей, которые наблюдали за купающимися в море. В числе последних находилась также Анна Фордибрас. Многие с любопытством следили за ней, и я сразу заметил, что она специалист по части плавания, что у нее чрезвычайно грациозная фигура и она может очень долго продержаться на воде, находя в этом случае мало последователей среди представительниц своего пола. Здесь ее явно очень хорошо знали и интересовались ею, ибо не успела она одеться и выйти на берег, как ее окружили со всех сторон, так что мне пришлось пройти несколько раз мимо нее, прежде чем она узнала меня.

— Да это доктор Фабос из Лондона! — крикнула она, подбегая ко мне. — Вы? Я подумала, не ошибаюсь ли. Кто мог подумать, чтобы такой серьезный человек явился в Дьеп проводить свои каникулы!

— Дня на два всего, — ответил я ей. — Я шел на яхте вблизи берега, и какое-то чувство подсказало мне заехать сюда.

Она взглянула на меня несколько пытливо, как мне показалось. Несмотря на ее девятнадцать лет, в ней заговорило любопытство женщины. Она представляла из себя прелестную картинку, а окружающий ее вид служил ей достойной рамкой. Кто из вас знаком с летним видом французских курортов?.. Свежее синее море, желтоватая бухта, беленькие домики с зелеными жалюзи, старые готические церкви с ветхими колокольнями; кругом смех, шутки, автомобили, купальные костюмы с чудо-лентами — жизнь, оживление, радость и тысячи зонтиков, под которыми незаметно можно шепнуть словечко… Среди такой обстановки встретил я Анну Фордибрас. Она, эта проницательная маленькая плутовка, начинала подозревать меня.

— Кто вам сказал, что я в Дьепе? — спросила она.

— Чутье — лучший руководитель. Где иначе могли вы быть?

— Почему не в Трувиле?

— Потому что меня там нет.

— Вот так причина! Надеялись вы встретить здесь моего отца?

— Разумеется, нет! Он отправился на своей яхте в Шербург три дня назад.

— Вы, по-моему, волшебник! Скажите, пожалуйста, зачем вы желали видеть меня?

— Вы интересуете меня. Не говорил ли я вам, что приеду? Неужели вы желали, чтобы я отправился в Истбоурн или Кромер и проводил там время с женщинами, которые трещат, как скворцы, и мужчинами, все честолюбие которых сосредоточивается на гнилых закромах? Я приехал, желая видеть вас. И такой прием! Я желал проститься с вами перед вашим отъездом в Америку.

— Но мы едем не в Амер… то есть я живу здесь. Не говорил вам этого мой отец?

— Возможно… У меня голова не всегда на месте. Здесь так много людей из Америки.

— Поэтому я люблю это место, — сказала она и, недовольно взглянув на меня, прибавила — Никто, однако, не пытается разузнать о том, что они делали в Америке.

Это был хитрый вызов с ее стороны, и он говорил мне многое. Дитя это не знает никакой тайны, сказал я себе, оно боится, что от него скрывают какую-то тайну. Мне нужно было держать себя крайне тактично. Как посмеется судьба надо мной, если я вздумаю влюбиться в нее! Но ничто не могло быть безумнее такого предположения, и его не следовало принимать во внимание.

— Любопытство, — сказал я, — является следствием одного из двух побуждений: или желания стать в дружеские отношения, или желания оскорбить. Заметьте это, пожалуйста, если только вам дадут на это время. Я вижу там целую дюжину молодых людей, которые жаждут сказать вам, что вы прекрасны. Не допускайте, чтобы я запретил им это. Так как мы остановились в одном и том же отеле…

— Как? Вы остановились в Пале?

— Неужели в Дьепе есть еще другой дом, где вас можно найти?

Она вспыхнула слегка и отвернулась от меня. Я видел, что испугал ее, и, подумав о том, сколько недоразумений может вызвать иногда так называемая тактика, я придумал какой-то предлог и оставил ее.

Да, положительно, глаза ее бросили мне вызов. А мужчине, сказал я себе, не подобает колебаться и следует поднять перчатку, брошенную ему так храбро молодой девушкой девятнадцати лет.

VI МОЙ ДРУГ МАК-ШАНУС ПЕРЕД ЗАВЕСОЙ ТАЙНЫ

Я думал, что никого не знаю в Дьепе, но ошибся, как вы это увидите. Не успел я войти в отель, как натолкнулся на Тимофея Мак-Шануса, журналиста с Флит-стрит, и в следующую минуту слушал уже его рассказы, представлявшие причудливую смесь фактов и фантазии. В первый раз в течение многих лет не понадобился ему немедленный заем.

— Клянусь, — воскликнул он, — лучше этого ты ничего и никогда не слышал! Здешний лорд-мэр устроил бал в честь провинциальных членов Совета и… между ними очутился я, Тимофей Мак-Шанус. Надо тебе сказать, что здесь в парламенте есть другой Мак-Шанус, которого они пригласили на веселье. Письмо попало по ошибке в другие руки, и я сказал себе, что Мак-Шанус должен присутствовать на этом обеде как почетный гость от имени старой Ирландии…

Я поспешил умерить его пыл и пригласил его отобедать со мной, на что он немедленно согласился. Когда через некоторое время он присоединился ко мне за обеденным столом, первое лицо, которое бросилось ему в глаза, была Анна Фордибрас, сидевшая рядом с грозной на вид дамой на расстоянии трех столов от нас. Выражение, появившееся при этом на его лице, не поддается никакому описанию. Я боялся, чтобы сидевшие в этой комнате не услышали последовавшего взрыва с его стороны.

— Клянусь матерью своих предков! — воскликнул он. — Ведь это она, маленькая пастушка. Ин Фабос, тебе стыдно признаться в том, что к этому берегу влекли тебя не звезды неба и не красота окружающей природы. О, Тимофей Мак-Шанус, как падают великие! Не далее…

Я усадил его на место и открыто высказал ему свое неудовольствие. Анна Фордибрас не слышала его слов, но ее рассмешили его манеры, равно как француженок и англичанок, сидевших вокруг нас. Держу пари, что нет такого профессора, который в состоянии был бы противостоять этому легкомысленному ирландцу или сердиться, а не удивляться его забавным выходкам.

— Фабос, мой мальчик, выпьем шампанского за ее здоровье, — шепнул он мне, когда подали суп. — Супружество равносильно этому вину: хорошая вещь в самом начале, но далеко не так хороша, если переполнить меру. Я сам едва не женился на леди Кларе Ловенлоу из Кильдара… Ай! И несчастен был бы я теперь, сделай я это. Представь себе только Мак-Шануса в туфлях среди семьи и дочерей, поющих ему «Погибшую страну»! Его, свет Гольдсмит-Клуба! Да, подумай об этом, мой мальчик, и скажи, что он счастливо отделался от этой девицы…

Я не прерывал его болтовни. Говоря откровенно, я был очень рад его обществу. Я не желал, чтобы Анна Фордибрас подумала, будто я один в отеле и у меня нет знакомых в Дьепе, вследствие чего не мог бы отрицать своего желания возобновить с нею знакомства во время отсутствия ее отца. Теперь же присутствие этого дородного ирландца могло служить ширмой моим намерениям. Как бы там ни было, я был очень рад этой встрече.

— Мак-Шанус, — сказал я, — не говори глупостей и не причисляй меня к семье подобного рода. Ну разве я похож на человека, которому дочери осмелятся петь «Погибшую страну»?

— По наружному виду трудно судить, доктор! У моего друга Люка о’Бриена, того самого, что написал «Философию уединения», семь детей в графстве Корк и граммофон. «Люк, — говорю я ему, — ты, я вижу, в полном уединении здесь». Он выругался, и с тех пор мы больше не говорим с ним об этом.

— Кстати, Мак-Шанус! Позволь мне успокоить твои чувства сообщением, что завтра вечером сюда придет за мной моя яхта «Белые крылья».

— Слава Богу, ты будешь в безопасности на море. Я не доверяю ей. Взгляни в ее глаза. Не видишь разве, как они то выглянут, то спрячутся… «Точно мышки из-под юбочки», — говорит поэт. Ей не терпится показать свою маленькую ножку и дать тебе понять, что обувь ее недорого обойдется. Отвернись в сторону, Ин, мой мальчик, когда она смеется. Плохой это смех, он ведет к погибели человека…

— Я запомню это, Мак-Шанус! Не желаешь ли заняться старой леди, пока я побеседую с ней?

— Как? С той кошкой, у которой мужские волосы и телескоп на носу? Спаси меня, Господи, и помилуй! Лучше каторжные работы.

— Ну, полно тебе! Не видишь разве по ее взгляду, что она пользуется авторитетом на этом полуострове, Мак-Шанус? Я знаю, она играет в мяч. Я видел ее с палками сегодня днем.

— Чтобы проломить голову кому-нибудь. Неужели Тимофей Мак-Шанус так низко пал? Неужели он пойдет по пятам женщины с палками в руках? Прекрасное это зрелище будет, право, настоящий праздник!

— Выпей еще шампанского, это укрепит твои нервы, Тимофей.

Он покачал головой и погрузился в грустное раздумье. Нервы его, однако, успокоились после нескольких стаканов. По окончании обеда мы вышли на веранду, где застали мисс Фордибрас и ее компаньонку мисс Астон — они пили кофе. Они встали нам навстречу, точно ждали нашего прихода, и я тотчас же представил им Мак-Шануса.

— Мистер Тимофей Мак-Шанус, автор «Ирландии и ее королей» и потомок одного из последних, сколько мне помнится. Не правда ли, Мак-Шанус?

— Не одного, а всех, доктор Фабос! Мой отец правил когда-то Ирландией, а сыновья мои будут править ею впоследствии. Ваш слуга, прелестная леди! Прошу не называть меня историком. Я поэт, когда не присутствую на суде.

Мисс Астон, леди с короткими волосами и в очках, отнеслась, кажется, серьезно к словам Мак-Шануса и сейчас же заговорила с ним о Броунинге, Уолте Уитмене и других. Я подвинул стул ближе к мисс Фордибрас и также принял участие в общем разговоре.

— Никто не интересуется теперь поэзией, — сказал я. — Мы сделались слишком циничны. Даже Мак-Шанус и тот не считает свои оды достойными печати.

— Они погибнут вместе со мной в могиле аббатства, — ответил он. — И только спустя тысячу лет какой-нибудь профессор из Новой Зеландии поведает миру о том, что написал Мак-Шанус.

— Время — самая истинная критика, — воскликнула мисс Астон.

Мак-Шанус взглянул на меня, как бы желая сказать: «Однако она того… достаточно опытна в том, что касается времени».

Я обратился к Анне Фордибрас, прося ее защитить поэтов.

— Двадцатое столетие не дает нам возможности уединиться, — сказал я, — а поэты не могут без уединения. Мы все время живем среди толпы. Даже путешествие на яхте устарело теперь. Люди стремятся туда, где они могут показаться другим людям. Тщеславие охватило всех… Все желают казаться лучше, чем другие.

— На свете есть женщины, которые не знают, что такое тщеславие, — сухо заметила мисс Астон. — Мы живем нашим внутренним миром, и жизнь каждой из нас — наша собственная. Все наше существование — одно уединение. Мы большей частью бываем одни, даже когда многие окружают нас.

— Это комплимент моему другу Фабосу! — воскликнул Мак-Шанус, торжествуя. — Позвольте мне иметь честь проводить вас в казино, леди, ибо такой человек, как он, не может быть вам компанией. Нет никакого сомнения, что он переманит мисс Фордибрас в другую партию, когда они покончат с поэтами. Не правда ли, доктор?

Я ответил ему, что буду, конечно, в восторге, и все мы отправились в казино. Тимофей увлекся игрой, и я остался один с мисс Фордибрас. Мы с нею не стремились войти в здание казино, а так как на берегу было сравнительно мало публики, то мы могли держаться в стороне, наслаждаясь видом луны, рисовавшей золотистые островки на поверхности спящего моря, и прислушиваясь к музыке в казино.

— Завтра в это время, — сказал я, — моя яхта будет ближе к Ушонту, чем к Дьепу.

Она робко взглянула на меня. Редко приходилось мне видеть такое красивое и в то же время такое трогательное лицо.

— Ближе к уединению? — спросила она.

— Быть может, — ответил я. — В этом преимущество яхты. Вы плывете, собственно, никуда, и, если это не понравится вам, вы возвращаетесь обратно.

— И вы положительно не знаете куда?

— Положительно не знаю.

— А я знаю, — сказала она. — Вы едете преследовать моего отца…

Никогда еще в своей жизни не был я так поражен. Я знал уже, что она подозревает меня, но такой вызов почти ребенка, это открыто выраженное недоверие… нет, это было выше моего понимания!

— Зачем же мне преследовать вашего отца? — спросил я.

— Не знаю, доктор Фабос. Но вы преследуете его. Вы подозреваете его в чем-то дурном и хотите сделать нам зло.

— Дорогое дитя мое, — сказал я, — Бог свидетель, я никому не желаю зла. Вы не то говорите, что следует. То же самое чувство, которое побуждает вас говорить это, должно подсказать вам, что все то, что я намерен предпринять и сделать, — вполне справедливо, правильно… и должно быть сделано.

Я взглянул на нее. Мы подходили в это время к самой воде. Волны медленно, лениво плескались у наших ног — волны моря, которое я намеревался пересечь, дабы открыть истину, которая удивит весь мир.

Это был многозначительный момент в нашей жизни. Мы чувствовали, что это так, и не уклонялись от этого.

— О, — сказала Анна со слезами на глазах, — будь я только уверена, что вы мой друг!..

— Мисс Фордибрас, — сказал я, — верьте тому, что я говорю вам. Я буду вашим другом всегда, что бы ни случилось. Считайте меня им, прошу вас.

Мне показалось, что она хочет поведать всю историю своей жизни. Я всегда потом думал, что так оно и было в ту минуту. Но слова остались невысказанными: на нас упала вдруг чья-то тень, и когда я поднял голову, то увидел лицо человека, так близко стоявшего подле нас, что ему достаточно было протянуть руку, чтобы прикоснуться ко мне. В ту же минуту заметила его и Анна и, отойдя от меня в сторону, попросила проводить ее до казино.

— Мисс Астон беспокоится, вероятно, — воскликнула она в сильном волнении. — Пойдемте, пожалуйста! Уже девять часов.

Я поспешил исполнить ее просьбу и, перейдя через площадь, повернул с нею к казино. При свете фонаря я увидел, что лицо ее было бледно, как лучи луны, скользившие по морю. Я понял из этого, что человек тот следил за нею и что она боится его. Факт был налицо, и скрыть его было трудно.

Об этом, конечно, она не говорила со мной. Войдя в казино, она направилась прямо к ужаснейшей мисс Астон и пробормотала нечто вроде извинения за то, что опоздала. Я понял, что час доверия прошел, и слова, которые она собиралась сказать мне, никогда, быть может, не будут сказаны…

Хорошо ли, что так случилось? Бог знает. Путь, по которому долг обязывал меня идти, лежал ясно передо мной, и Анне Фордибрас не заставить меня сойти с него. Время, надеюсь, поднимет мрачный покров, и за ним я увижу солнце.

VII АФРИКА

— И чего ради, скажи, понесло тебя к этим берегам?

Я стоял на палубе, всматриваясь в низкий африканский берег, и совсем было забыл о существовании Мак-Шануса, пока он сам не заговорил со мной. Мы выехали из Дьепа почти месяц назад. Необыкновенно быстрый ход яхты, которую я назвал «Белыми крыльями», позволил нам зайти на два дня в Гибралтар, остановиться в Порт-Гранде на островах Зеленого мыса, затем прокрейсировать на досуге вдоль плоского африканского берега до того места, где за сильным прибоем начинались горы, указывавшие на близость английских владений. Зачем, собственно, мы приехали сюда, до сих пор еще оставалось загадкой для всего экипажа. Матросы имели право назвать своего хозяина человеком ветреным, зараженным причудливыми идеями. Но они молчали, и только Тимофей Мак-Шанус решил заговорить об этом.

— Ты захватил меня в Дьепе, сказав, что мы совершим небольшую увеселительную поездку, — начал он. — Я не отказался, надеясь, что мы высадимся в Испании, чтобы подурачиться с прекрасными синьоритами, а тут, черт возьми, ни одной синьориты за все путешествие! Напьюсь, думал я, испанского вина в Гибралтаре, а Рождество проведу в Пэл-Мэл… И это я, никогда не выезжавший из Лондона больше чем на неделю, чтобы не плакать по своим детям. Будь же честным человеком, Ин, мой мальчик! Ты едешь, наверное, по какому-нибудь важному делу, и тайна его известна только маленькому японцу… Скажи, что это так, и я, Тимофей, до конца мира буду верить тебе!

— Тимофей, — сказал я, чувствуя, что наступает время, когда я должен откровенно поговорить с ним, — ты настолько хорошо знаешь меня, что не назовешь ни безумцем, ни ребенком. Я поясню тебе в двух словах, зачем я приехал в Африку. Я желаю узнать, кто украл мой жемчуг, который был надет в Кенсингтоне на Анне Фордибрас.

Удивить Тимофея Мак-Шануса совсем нетрудно, ибо это человек, состоящий из восклицаний. Но в это утро он был на грани удивления. Повернувшись ко мне, он взглянул мне прямо в лицо, затем дружески опустил свою громадную руку на мое плечо.

— Это не шутка, Ин?

— Никакой шутки здесь нет, Тимофей.

— Ты думаешь, что истина плавает по морю?

— Не только думаю, но верю этому так, что истратил пятую часть своего состояния на покупку этой яхты и готов истратить еще три пятых, если экспедиция эта поможет мне открыть истину.

— И нет ни единого человека, который, кроме меня, знал бы эту тайну?

— Есть… мужчина и женщина. Я не говорил о ней ни тому, ни другой. Мужчина — это японец, от которого ничто не скрыто под небом. Женщина… Она знает все сама по себе: это Анна Фордибрас.

Он с видом некоторого разочарования покачал головой.

— Японец — сам сатана во плоти, не могу отрицать этого. Девушка — другое дело. Этот сумасшедший старый джентльмен сам украл жемчуг и заставил свою дочь надеть его под самым твоим носом. Фабос, мой мальчик, ты не веришь этому?

— Я все скажу тебе в свое время, Тимофей! Ждать этого не так долго. С другой стороны, однако, я могу целый год проплавать здесь. Не печалься, мой друг! Я уже обещал тебе, что первый пароход, отходящий из Капштадта после нашего приезда, отвезет тебя обратно в твой любимый Пэл-Мэл. Мои обязанности вполне ясны. Я не могу уклоняться от них, каковы бы ни были последствия. Согласись, впрочем, Тимофей, что ты приятно путешествовал.

— Путешествие приятное и компания хорошая. Твой японец швырнул меня вчера в другой конец каюты, чтобы показать мне, как это делается у них на родине. У тебя тут есть шотландец, который заставил меня переплыть экватор в коротенькой шотландской юбке, и еще два проходимца из графства Корк, которые рассказывают мне, будто у них на штусборде луна вместо котла. Потом играю с тобой каждый день в пикет и проигрываю тебе свои сбережения — семь фунтов, четыре шиллинга и два пенса… это так же верно, как то, что я живой человек. О, да! Путешествие вполне приятное! И ради чего, Фабос? Ты ведь волшебник, так не можешь ли сказать мне этого?

— Совсем я не волшебник, Тимофей! Предложи мне тот же вопрос в восемь часов вечера, и я в состоянии буду ответить тебе. Если я не ошибаюсь, то ответом будет дымок, виднеющийся на горизонте. Я тебе скажу, когда будет безопасно говорить об этом, — ни одной минутой раньше или позже.

Я сказал это, кажется, так горячо и серьезно, что он не мог не поверить мне. Не смешно ли, право, что пустая, собственно, вещь могла так взволновать меня, а между тем я ни разу еще не приходил в такое возбужденное состояние с того самого времени, когда подозрения мои впервые подтвердились находкой в бухте Паллинг. Туманная дымка на горизонте — сознание того, что какое-то другое судно идет по тому же курсу к южным берегам Африки. Вот все, что мы увидели, а между тем на борту не было ни одного человека, у которого не забилось сердце и не напряглись нервы при виде туманной дымки.

— Что вы скажете об этом, капитан Лорри? — спросил я краснощекого, всегда спокойного офицера, который подошел к нам во время нашего разговора. — Здесь ведь нет курса для судов. Думали ли вы встретить корабль так близко у берегов?

— О нет, сэр! Будь это канонерское судно, идущее в Порт-Ноллоз, оно делало бы не десять узлов. Такие суда делают по пятнадцати.

— Он держит курс на юг?

— На юг, сэр!

— Вы не удивитесь, если услышите, что оно останавливалось в бухте Святой Елены?

— После того, что вы мне сказали, сэр, ничто меня не удивит. Достаточно удивительно и то уже, сэр, что мы могли встретить здесь какое бы то ни было судно.

Я согласился с ним. Нет ничего более приятного в жизни, как подтверждение истинности какого-нибудь заключения, выведенного из целого ряда известных обстоятельств. Здесь, в этом далеком океане, раскрывалось одно из колец в цепи моих предположений…

— Капитан, — сказал я, — люди поймут, я думаю, что нам необходимо узнать, зачем судно это посещает бухту Святой Елены и куда оно отправляется, когда покидает ее. Остальное предоставляю вам… и машинам. Если только догадаются о нашем намерении, нам немедленно помешают. Доверяюсь вполне вашему здравому смыслу и надеюсь, что ничего подобного не случится.

— Нет, сэр, не случится, — сказал он спокойно. — Машины еле-еле двигаются. Мистеру Бенсону даны уже инструкции.

Я прислушался к стуку наших сильных машин: они действительно еле двигались. Почти незаметная дымка поднималась над нашей безобразной толстой трубой. Матросы шепотом разговаривали между собой, наблюдая черное облако на горизонте. Я постарался, чтобы все они знали о том, что мы преследуем неизвестное нам судно, но не желаем, чтобы там догадались об этом. Одного этого было уже достаточно, чтобы пробудить в моряках страсть к приключениям. Когда же капитан Лорри приказал им в довершение всего немедленно заняться пушками, то они с жаром принялись за это.

Ночь должна была открыть нам всю истину. Кто будет удивляться после этого, что я ждал наступления ночи, как человек, ожидающий обещанной награды, о которой он мечтал в течение нескольких месяцев?..

VIII НОЧЬ НЕ БЕЗМОЛВНА

Я пообедал с Мак-Шанусом в восемь часов вечера, а затем мы решили сыграть небольшую партию в пикет. Теперь он был уже посвящен в мои дела и знал многое из того, что я предполагал сделать.

— Так по-твоему, — сказал он, — люди на том судне отправляются за бриллиантами, украденными из рудников Африки? Ты произведешь сенсацию во всей вселенной, если только тебе удастся доказать это!..

В ответ на эти слова я напомнил ему о громадной ценности алмазов, которые похищаются ежегодно из рудников одного только Кимберлея.

А затем, несмотря на самый тщательный надзор полиции, отправляются в конце концов в Европу, где пускаются в оборот не очень щепетильными купцами. Как объяснить все это? Не все ли это равно, если бы мы спросили, возможно ли, чтобы украденные драгоценности стоимостью в несколько миллионов исчезали ежегодно чуть ли не на глазах у полиции?

— Тимофей, — сказал я, — я пришел к заключению, что драгоценности эти скрываются на море. Судно, которое мы собираемся проверить, получит часть украденных драгоценностей на пути между этим местом и Святой Еленой. Оно передаст их на большее судно, которое плавает теперь по Атлантическому океану. Это последнее судно, имей мы только возможность попасть на него, могло бы рассказать нам историю многих знаменитых грабежей, показать содержимое многих опустошенных сейфов, сообщить нам о том, где находятся многие ценные вещи, о пропаже которых объявлено полицией. Я надеюсь, что настанет тот день, когда я ступлю на палубу этого судна, а ты будешь сопровождать меня, Тимофей. Есть одна вещь на свете, в которой я никогда не сомневался, и вещь эта — мужество моего друга.

Ему понравился мой комплимент, и он, чтобы выразить свой восторг, ударил кулаком по столу.

— Я на горы готов карабкаться, только бы добраться до него, — сказал он с искренним чувством. — Не думай плохо обо мне, если я считаю все это нелепостью и жду разочарований. Ты говоришь, что ночь все разъяснит нам. Не обвиняй никого, если ночь будет безмолвна, Ин, мой мальчик.

— Она не будет безмолвна, Тимофей! А вот и капитан Лорри, который несется сюда, чтобы сообщить нам кое-что. Он спешит передать, что слышал какую-то новость. Послушаем его.

Честный Вениамин Лорри, истинный сын Портсмута, влетел в каюту с таким видом, как будто бы судно наше горело. Мне достаточно было взглянуть ему в глаза, и я сразу понял, что он сейчас подтвердит мои слова и скажет, что ночь не безмолвна, а красноречива.

— Доктор, — крикнул он, еле говоря от волнения, — пройдите, пожалуйста, наверх, там случилось кое-что.

Мы бросились вверх по лестнице… Мак-Шанус при этом с легкостью и быстротой давно прошедшей молодости. Было около десяти часов вечера — четыре склянки первой смены, как говорят моряки. Ночь была темная и на небе ни одной звезды. Море нежно раскачивало нашу яхту, точно любящая рука, нежно качающая колыбель. Я сразу заметил, что машины наши остановлены и огни погашены. Африканский берег еле виднелся вдали и только шум прибоя напоминал о нем. Весь экипаж собрался на носовой части яхты. Я заметил также, что орудия уже приготовлены и люки открыты.

Я, право, удивлялся активности своей команды в этот важный момент. Будь они еще вымуштрованы на каком-нибудь британском военном судне, я не обратил бы такого внимания на их ревностный пыл и в то же время утонченную осторожность. Никто из них не говорил громко, никто не выказывал овладевшего им волнения. Боцман, которого звали Валаамом, спокойно провел меня вперед, а когда я взошел на палубу, указал мне рукой на зрелище, которое привлекало всеобщее внимание, и ждал моих замечаний. Все остальные выразительно кивнули мне головой. Они точно хотели сказать: «А хозяин все-таки прав». Лучшего комплимента мне и желать нельзя было.

Что же так приковало наше внимание? Слабая полоса света, сверкавшая на воде всего на расстоянии одной трети мили от нашей собственной палубы, и полосы света с палубы парохода, отвечавшие, очевидно, на этот сигнал. Не нужно было быть провидцем, чтобы сказать, что из какой-то гавани поблизости вышла шлюпка и обменивается сигналами с пароходом, за которым мы следовали целый день. Но это было далеко еще не все: с палубы парохода направили вдруг прожектор в ту сторону, откуда приближалась шлюпка, и перед нами во всем своем блеске открылась целая картина на темном фоне ночи.

Мы увидели два судна; одно из них походило по наружному виду своему на канонерскую лодку, а другое было немногим больше морского баркаса, быстрое и змееобразное — на нем сидело всего три человека. Мы ясно увидели, как с мнимой канонерской лодки спустили веревочную лестницу и как один из гребцов баркаса поднялся по ней на борт парохода. Большое облако красноватого дыма над трубой большого судна указывало на то, что там готовятся к быстрому отходу, а также на очень короткое пребывание на нем его посетителей. Я могу сказать с точностью, что шлюпка пробыла там не более пятнадцати минут. Человек, поднявшийся на борт, спускался уже с лестницы по прошествии этого времени и сел в шлюпку, которая тотчас же отчалила, не заметив нашего присутствия и не зная, что мы наблюдаем за ней.

Все это случилось с быстротой молнии, сверкнувшей на мрачном горизонте. Дрожащие лучи большого прожектора, как бы направленные на шлюпку рукой человека, державшего фонарь, скользнули вдруг по поверхности моря и на минуту осветили нашу палубу, открыв таким образом грозные и непонятные очертания нашей темной яхты. С берега в ту же минуту грянули сигнальные выстрелы. Огни моментально погасли, и все погрузилось в непроницаемую тьму, за исключением красноватого дыма над трубой парохода. Тут я услышал голос, говоривший на моей собственной яхте. Это был голос капитана Лорри.

— Они спешат на запад, сэр, — сказал он, — в открытое море. Все так, как вы говорили.

— И впредь так будет, капитан Лорри! На всех парусах вперед, пожалуйста! Мы не должны терять их из виду…

— Чего бы это ни стоило, сэр?

— Это ничего не будет стоить, капитан!

А остальным служащим я сказал:

— Пятьдесят фунтов каждому, ребята, если вы проследите за этим пароходом до самого порта.

Они отвечали мне звучным и веселым смехом и моментально были на своих местах. Наша яхта понеслась со всей быстротой, какую только могли дать ей сильные машины, управлявшие ее движением. На берегу послышался второй ружейный сигнал, значения которого я не понял. Вдали на горизонте не видно было никакого света, кроме красного отблеска огня, выдавшего нам направление, по которому шел пароход. Он был целью, к которой мы стремились… но, однако, не он один: океан имеет свои тайны, но я не верю, чтобы он мог скрыть их от нас.

— У нас такие же снасти, как и у них, капитан Лорри? — спросил я.

— Без сомнения, сэр!

— И мы догоним их через полчаса?

— Через четверть даже, если только будем идти тем же ходом. Мистер Бенсон лезет из кожи, как видите.

— Капитан Лорри, — сказал я, — у них наверняка есть с собой оружие, я же не желаю рисковать жизнью ни одного из тех людей, которые согласились служить мне, ничего не подозревая. Посоветуйте мистеру Бенсону несколько умерить свой пыл. Мы должны держаться на расстоянии выстрела.

— Понимаю, сэр! Только бы не опоздать!

Он хотел этим сказать, что мы уже, пожалуй, находимся в досягаемости выстрелов преследуемых, и стремглав ринулся вниз, чтобы сказать относительно «полухода», как он выражался. Приказание поспело минута в минуту. Раздался оглушительный выстрел, и в море, на расстоянии одной восьмой мили от нашего штирборта, упало ядро. Нет слов для выражения впечатления, произведенного на мой экипаж падением этого ядра. Надо полагать, что до этой минуты никто не верил в возможность такого зрелища, представить которое они себе никак не могли. Выстрел и ядро! Наименее сообразительный из них понял значение этого. Что касается гениального ирландца, то он съежился, как старуха, которой кажется, что с крыши валится черепица.

— Ах, черт бы их побрал, Фабос! Не ранен ли я куда-нибудь?

— Под ложечку, пожалуй, Тимофей!

— Но это ядро, которым они стреляли?..

— Я пожалуюсь на него, Тимофей, когда мы взберемся к ним на борт.

Он весь побелел… Что ж, я прощаю ему это. Он, как и все остальные, понял, чего может нам стоить преследование этого судна и сколько страниц прибавится к истории преступлений. Выстрел из большого орудия, нарушивший тишину ночи, больше слов дал ему понять настоящую истину.

— Нет, право, гнев так и кипит во мне!

— Вернемся в таком случае назад, Тимофей!

— Хоть выложи ты передо мной тысячу соверенов, ни за что!

Слова его вызвали общее веселье. На это нам ответили и с парохода, убегающего на всех парах; подхваченный слабыми порывами ветра ответ донесся к нам по водяной зыби моря, которое начинало уже волноваться, как бы заслышав отдаленный голос бури. Да, она надвигалась, пока еще не замечаемая нами, ибо глаза наши заняты были одними лишь чернеющими вдали очертаниями парохода.

— Вот вам и вода на суп, сэр! — сказал квартирмейстер Каин. — Ветру вам тут надует на целую чашку.

Мы почти не слышали его, но капитан Лорри, осторожный, как всегда, спустился в свою каюту, чтобы посмотреть на барометр, и вернулся назад с очень серьезным лицом.

— Сомнения не может быть, сэр, буря нагрянет, — сказал он мне.

— А если так, Лорри, что тогда?

— О, судно само покажет нам это.

— Я не сомневаюсь в нем. Будь это только днем, Лорри…

— Ах, сэр, превратись все наши желания в соверены, какие бы из нас вышли волшебницы-бабушки!

— Они погасили огни, Лорри, — сказал я. — Счастьем своим они обязаны ночному мраку. Мы потеряем их теперь из виду, но найдем снова, когда будем переплывать Атлантический океан!

— И я с вами, будь это хоть два раза вокруг света и обратно.

Волнение этой ночи странно подействовало на нервы людей, и они, подобно всем матросам вообще, были поражены суеверным ужасом под влиянием окружавшей их тайны. Там, среди валов мрачного океана, находилось неизвестное судно, на поиски которого мы отправились. Ночная тьма скрывала его от нас, волны росли, и ветер начинал дуть с силой шторма. Нечего было и думать о выстрелах из пушки и о возможности открытой войны против нас. Там спешили в открытое море, надеясь спастись. Наш прожектор высвечивал пространство волнующейся воды и черный силуэт судна, борющегося с водопадами пены. Вскоре оно исчезло среди мрака бурной ночи…

IX ПОЯВЛЕНИЕ НЕИЗВЕСТНОГО СУДНА

Я уснул около полуночи, будучи уверенным в том, что ночь эта написала последнее слово всей этой истории. Ураган все еще не уменьшался, и ветер, дувший с юго-востока, гнал нашу яхту, точно деревянную щепку. Как ни была хороша моя яхта, она, подобно многим турбинным судам, становилась мокрой во время бури и не доставляла особой радости человеку, привыкшему к суше. Мы стремительно неслись по взволнованному морю, и нос яхты то и дело врезался в целые горы шипящей пены. Даже матросы мои жаловались на ее неудобства, не говоря уже о моем бедном друге Тимофее Мак-Шанусе, который молил меня, ради любви моей к Богу, бросить его за борт.

— Для того ли покинул я дом моих отцов? — жалобно спросил он меня, когда я вошел в каюту. — Это ли страна с молочными реками и кисельными берегами, о которой ты говорил мне? Останови яхту, говорю тебе, и высади меня на берег! Дай мне умереть среди африканцев… Умертви меня опиумом… И я возблагодарю тебя, о человек! Я буду звать тебя лучшим другом Тимофея Мак-Шануса.

Бедняга! Я засыпал уже, а стоны его еще раздавались у меня в ушах. Голос его звучал мне упреком, когда я проснулся. Это было, я думаю, около трех часов утра. Рассвет забрезжил на небе, покрытом черными тучами. Раскачивание лампы, висевшей на медных кольцах, свист ветра за стенами моей каюты указывали на то, что ураган несколько уменьшился. Я спросил Мак-Шануса, не он ли разбудил меня; он ответил, что сюда приходил капитан и звал меня наверх.

— Высади Тимофея Мак-Шануса на берег, пусть негры сожрут его, — сказал он и продолжал почти со слезами на глазах: — От меня ничего уж больше не осталось. Я теперь — пустой барабан, годный только для потехи. Похорони меня там, где растет трилистник… Скажи при этом что-нибудь о превратностях судьбы, преследовавшей того же самого Мак-Шануса!

Я старался, насколько мог, развеселить его и затем отправился на палубу, куда меня звал капитан. Авель, квартирмейстер, стоял у штурвала, а наши офицеры вместе с капитаном — на мостике. Море все еще волновалось, но ветер значительно стих. Небо с подветренной стороны было покрыто темными грозовыми тучами, но на востоке уже прояснялось. Поверхность волнующегося моря светилась чудными оттенками — золотистые, серые и зеленые полосы переплетались между собой самым причудливым и чарующим образом. Волны все еще подымались высоко, но сила их натиска была теперь значительно меньше, и хотя по-прежнему шел дождь, но он слабел с каждой минутой. Все это я заметил сразу, как только вышел из люка. Но зачем капитан Лорри звал меня? Я узнал об этом, только очутившись с ним рядом на мостике.

Он протянул мне свою холодную как лед руку и помог взобраться на лестницу. Стоявшая там небольшая группа была, как мне показалось, слишком испугана, чтобы говорить. Лорри указал мне рукой на плывущее под парусами судно, которое сильно раскачивалось на волнах приблизительно в полумиле от нас. Подзорная труба, которую он мне сунул в руку, мало помогла мне, так густо покрывались брызгами ее стекла. С первого взгляда я заметил только, что судно имеет четыре мачты, что оно необычайной величины и, по-видимому, хорошо выдерживает ветер, несмотря на то, что мачты его обнажены. Что касается остального, то оно походило на любое судно, отправившееся из Европы «вниз за экватор» и теперь возвращавшееся обратно мимо мыса Горн.

Я сказал об этом Лорри и снова занялся наблюдением за незнакомым судном. В нем было, несомненно, что-то странное. Но что это было такое — не мог бы сказать и человек, живущий постоянно на море.

— Ну-с, Лорри, что теперь нам делать с ним? — спросил я капитана. Не знай я его так хорошо, я усомнился бы в его здравом уме после данного им ответа:

— Я думаю, что это именно то судно, сэр, которое вы ищете.

Я поднял подзорную трубу и навел ее на палубу плывущего судна. Ни единой живой души не было там. Можно было подумать, что оно брошено и случайно попало в великую Атлантическую пустыню. А между тем, судя по его движению, оно держалось определенного курса. Сзади я заметил ясный след, какой обыкновенно оставляет гребной винт. На носовой части судна находились какие-то черные предметы, очертаниями своими походившие на пушки.

— Это парусное судно, Лорри, — сказал я, — и, однако, не парусное.

— Далеко до этого, сэр! Совсем не парусное.

— Не думаете ли вы, что оно снабжено вспомогательной машиной?

— Я думаю, что на нем достаточное количество рук, годных для службы на минном крейсере. Пушки на передней и задней части, а посередине — большая бочка с жиром. Все мачты, сэр, фальшивые. Судно это снабжено хорошими машинами, и мы должны благодарить Бога, что у нашей яхты более быстрый ход. Не будь волнения на море, они палили бы уже в нас.

— Вы думаете, Лорри?

— Так же верно, как голубое небо над нами, сэр, судно это могло бы потопить нас, подойди мы к нему ближе. Я говорю вам то, что вижу глазами опытного моряка. Десять минут назад мы внезапно увидели его сквозь туман. На корме его было пятьдесят человек, а одного они выкинули за борт. Звук выстрела из ружья привлек мое внимание. Я увидел на шканцах группу матросов, которые хладнокровно расстреляли какого-то человека. Они бросили его за борт и тут увидели нас. Что случилось тогда? Все они скрылись с наших глаз, как пауки в свои паутины. Судно управляется, но как — одному Богу известно. Оно держится вблизи нас, желая узнать, кто мы такие. Я послал им сигнал, но мне не ответили. Что мне делать, сэр?

Я ответил ему не колеблясь:

— Вы двинетесь полным ходом вперед, Лорри, теперь же, сейчас, и пусть яхта делает, что может.

Он отдал приказание машинистам, и «Белые крылья» понеслись по океану по направлению к экватору. Мы не говорили ни слова. Не успел пробить колокол, как ядро из пушки, замеченной зорким глазом Лорри на палубе неизвестного судна, полетело нам вдогонку. Оно упало вперед нас — безрассудная и бессмысленная угроза, которую, однако, судьба могла бы направить к нашей гибели. За этим ядром последовали второе и третье. Мы стояли как зачарованные; брызги слепили нам глаза, а чудовище-море посылало целые потоки воды к нам на палубу. Попадут ли в нас, или мы скроемся под покровом бури? Мы неслись наперегонки со смертью и считали минуты, которые приближали нас к спасению. А жизнь нашу спасти могла только яхта.

Странное преследование это продолжалось, я думаю, целых десять минут. Кончилось оно раньше, чем мы полагали, только благодаря быстроте «Белых крыльев» и силе ветра, бушевавшего кругом. Мы находились теперь в хвосте урагана, на внешней окраине циклона. Моментально охватил он нас, и на поверхность моря спустился ночной непроницаемый мрак. Бушующие волны, сердито вздымающие свои пенистые гребни, с глубокими и темными впадинами между ними, неслись к северу, громоздясь, точно башни, и угрожая нам разрушением, то подымая нас на верхушку гребней, то швыряя вниз, в глубину. Страшны были свист и вой ветра. Невидимые армии воздушного эфира гремели и сверкали над нашими головами. Водяные брызги, точно плети, хлестали нам в лицо. Мы с трудом держались курса и моментально исчезли из виду наших преследователей.

Прошел целый час, прежде чем ураган угомонился. Как быстро налетел он на нас, так же быстро и прошел, оставив после себя ярко сияющее солнце, чудный, свежий воздух и восхитительно зеленоватую поверхность моря. Нигде теперь на горизонте не видно было ни малейших следов какого-либо судна. Мы одни мчались по океану, и события прошедшей ночи казались мне видением умирающего или бредом спящего, о котором забывают с наступлением дня.

Все время в течение этих полных волнения часов наша яхта двигалась на север, но с наступлением дня мы повернули на северо-восток. Один только капитан Лорри знал о моем намерении отправиться к берегам Санта-Марии, одного из Азорских островов. Я не говорил ему о причинах моего намерения, а он не спрашивал меня. Он понимал, что успех зависит от него и яхты, — и повиновался мне, не спрашивая. Что касается матросов, то они поступили ко мне на службу, зная, что последняя сопряжена с известным риском. Размер платы, которую они надеялись получить, умерял их критическое отношение ко мне и служил гарантией их верности. Все они были моряки мужественные и храбрые, начиная с боцмана Валаама и кончая краснощеким мальчиком, которого мы окрестили именем Нимбль, то есть быстроногий. Они все называли мое судно «полицейской яхтой», но я не был за это на них в претензии. Мне кажется, что все они чувствовали ко мне расположение и уважали меня. Таким людям, как они, бывает все равно, где сложить свою голову — на севере или юге. Тайна интересовала их, и они говорили, что не помнят еще таких веселых дней на море.

Оставался мой бедный Тимофей Мак-Шанус. Бог мой, как смягчилось его сердце при виде солнца! И следа не осталось от Тимофея во время урагана, когда он, надев свой парадный костюм, явился в маленькую гостиную, чтобы пообедать со мной. Море за это время улеглось уже и походило на тихое, спокойное озеро. Лунный свет, разливаясь по спящим водам, отсвечивал, как в зеркале. Не чувствовалось ни малейшего ветерка, и яхта наша двигалась вперед тем странным скользящим ходом, который дается турбинными машинами. Можно было подумать, что мы скользим по отполированной поверхности, как вагон по гладким рельсам. Тишина ночи нарушалась шипением пара, стуком вращающихся винтов и пыхтением клапанов. Палуба дрожала от быстрого хода, и движение яхты походило на движение живого, дымящегося существа, которое мчится в необъятные пространства, чтобы завоевать их.

Нет ничего удивительного, что Мак-Шанус явился обедать в такой вечер. К нему вернулся его аппетит — и суп, рыба и жареные птицы исчезали с такой же быстротой, как и в обеденный час. Вид, с каким он пил вино из венецианского бокала, мог даже богов соблазнить к утолению жажды.

— Клянусь душой Христофора Колумба, я — редкий моряк! — сказал он, когда мы вышли наверх, где нас ждали сигары и кофе. — Попроси меня указать земной рай, и я назову тебе яхту «Белые крылья». Ах, не говори мне о вчерашнем. Это был только приступ невралгии, и я лежал в постели исключительно ради спокойствия.

— Ты выражал, однако, желание, чтобы тебя выбросили за борт, Тимофей!

— Выражал, черт возьми!.. Но только из желания облегчить яхту во время бури. Я мог превратиться в Иону и пробыть три дня во чреве кита. Ведь такое неожиданное путешествие могло сделать из меня члена общества трезвости!

Он закурил сигару чудовищной длины и некоторое время излагал вслух свои наблюдения за морем, небом и яхтой, хотя все рассуждения эти представляли интерес исключительно лишь для него самого. Мало-помалу, говорил он, наблюдения эти появятся на страницах «Daily Shuffler». Я просил его быть менее мрачным и более практичным, и он тотчас же заговорил более серьезным тоном о «Бриллиантовом корабле».

— Ин, мой мальчик, что все это означает, черт возьми? Судно, которое так спешит куда-то, что ни с того ни с сего стреляет в нас за то, что мы смотрим на него… Лорри рассказал мне всю историю, и она поразительна, клянусь спасением моей души. Когда в следующем месяце я вернусь в Лондон…

— Ты, следовательно, мечтаешь о возвращении, Тимофей? В таком случае мы воспользуемся первым встречным судном и пересадим тебя на него, — спокойно сказал я.

Он стукнул своей чашкой по столу и взглянул на меня так, как будто я нанес ему оскорбление.

— Мы ведь идем к Британским островам… не будешь же ты отрицать этого?

— Отрицаю, Тимофей! Мы идем к Санта-Марии, одному из Азорских островов.

— Ради какого черта…

Он замолчал и не закончил начатую им сентенцию. Я видел, что он глубоко над чем-то задумался. Он откинулся на спинку стула и рассуждал вслух, как бы разговаривая сам с собой:

— Он взял меня из Лондона, меня, сироту, успевшего схоронить трех жен… Он захватил меня с собой в море и показал мне страну диких людей. Ах, какой он удивительный человек, мой друг Фабос. Точно ягненок, идущий на стрижку, должен я идти по его стопам.

— Не вернее ли будет, Тимофей, как овца?

Он не обратил внимания на мое замечание и, обратившись к звездам, заговорил тем напыщенным стилем, которому он научился у древних мелодрам.

— Вечная женщина, все преступления совершаются везде во имя твое.

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что ты идешь на Азорские острова для свидания с нею.

— Анной Фордибрас?

— С кем же другим? С Анной Фордибрас. С маленьким чертенком в виде пастушки в красном платье. Ты идешь на свидание с нею. Не отрицай этого. Ты многим рискуешь, чтобы увидеть ее: твоим долгом, который заставил тебя купить эту яхту, тем, что ты узнал в Африке, и всей историей, которую ты хотел довести до сведения британского правительства. И все это погибнет ради пастушки. Я буду возмущен, Ин Фабос, если ты вздумаешь утверждать, что все это неправда.

— Тогда возмущайся сразу, Тимофей! Я иду на Азорские острова, так как верю тому, что там кончится то, что начало море. Вот тебе вся истина. Мы видели, Тимофей, плывущее судно, которое скрывает величайших преступников в мире и награбленную ими добычу от полиции всех стран. Я раньше только предполагал это, а путешествие мое подтвердило это предположение. Я иду на Азорские острова, чтобы встретиться лицом к лицу с некоторыми из этих людей.

— И Анной Фордибрас!

— Надеюсь от всего сердца, что я никогда больше не увижусь с нею.

— Ни на что подобное ты не надеешься… В душе твоей кроется мысль, что ты увидишь ее и спасешь. Я уважаю тебя за это. Я не хочу отговаривать тебя от твоего намерения даже за целое состояние. Поезжай, куда хочешь, Ин Фабос, у тебя есть человек, который готов ехать с тобой на край света и обратно, и ради одной только дружбы к тебе!

— Не надо поэтому пересаживать тебя на другое судно, Тимофей?

— Пусть оно сгинет, это судно, на тех зеленеющих рифах!

— Но ты рискуешь своей жизнью, мой друг!

Он встал и стряхнул за борт пепел своей сигары.

— Жизнь, — сказал он, — это тот красный огонек, что горит в домах для нашего удовольствия, а затем — пепел в воду. Ин, мой мальчик, я еду с тобой на Санта-Марию!

Мы продолжали курить молча. Затем он спросил меня, каким образом пришла мне мысль об Азорских островах и почему надеялся я встретить там Анну Фордибрас.

— Не говорила ли она тебе об этом в Дьепе? — спросил он, испытующе глядя на меня.

— Ни слова, — сказал я.

— Быть может, у ее отца, генерала Фордибраса, нечаянно вырвалось такое словечко?

— Ничего подобного.

— Каким же образом тогда ты мог узнать…

— Тимофей, — сказал я, — когда мы обедали с Анной Фордибрас в Дьепе, компаньонка ее, пожилая, но прелестная мисс Астон, держала письмо в руках.

— Да, держала.

— Я видел его штемпель, Тимофей.

Он театрально поднял глаза к небу.

— Спаси, Боже, всех злых людей от Ина Фабоса.

Я сказал ему одну только правду, а что касается письма в руках пожилой леди, то тайна его и «Бриллиантового корабля» хранилась в открытом море.

Х ПЛОТ МЕРТВЕЦОВ. ПУТЕШЕСТВИЕ НА АЗОРСКИЕ ОСТРОВА

Все люди, бывшие на борту «Белых крыльев», желали, не теряя ни единого дня, идти к порту Санта-Мария. Когда всегда осторожный капитан наш вздумал настаивать на том, что нам необходимо прежде всего зайти в Порто-Гранде и запастись углем, мы взглянули на него, сколько мне помнится, как на оскорбителя, посягающего на наши планы. Лихорадка поиска заразила даже кочегаров. В солнечные дни все только и делали, что смотрели на север, точно за этой морской поверхностью они могли увидеть и услышать что-то чудесное.

На меня нападали иногда страшное уныние и сомнения, которых не мог отогнать даже оптимизм окружающих. Подумать только, как злостно скованы были звенья цепи, которую мне приходилось разобрать по частям! Труп, найденный на уединенном берегу, женщина с краденым жемчугом на балу в Лондоне, уверенность в том, что бриллианты, похищенные из копей Южной Африки, скрываются в открытом море, обнаружение большого судна, плавающего, словно призрак брошенного корабля, по обширному пространству южной части Атлантического океана! Предположение же мое, что ко всему этому должен присоединиться и остров Санта-Мария, могло быть только предположением. Я направился туда как человек, которому адрес может помочь в его розысках. Можно найти дом пустым или занятым, враждебным или дружеским, но я считаю благоразумным отправиться туда и самому разузнать обо всем, ибо никто, кроме меня, не может взять на себя такую ответственность.

Мы остановились в Порто-Гранде, чтобы запастись углем, а затем, стараясь по возможности щадить свои машины, направились к северу, и на третий день были уже в пятидесяти милях от острова Санта-Мария. Был ноябрь месяц, одиннадцать часов утра, суббота, девятнадцатое число. Несмотря на осеннее время, солнце сияло ярко и жара стояла почти как в тропиках. Капитан Лорри готовился в своей каюте к полуденным наблюдениям; квартирмейстер Авель стоял у штурвала, Валаам, боцман, сидел на бульварке и вязал шаф; мой друг Мак-Шанус находился внизу и наслаждался, по его выражению, «холодной водицей». Сам я читал прелестную книгу Метерлинка «Жизнь пчел», когда второй офицер дал мне знак сверху, что желает говорить со мной. Я понял, что он не хочет вызывать из каюты капитана, а потому немедленно поспешил к нему. Он был взволнован, указывая мне какой-то черный предмет, плывущий по ветру на расстоянии одной трети мили от нашей яхты. Передав мне подзорную трубу, он спросил, что нам делать.

— Это плот, Андру, — сказал я, — а на нем люди.

— То же самое подумал и я, сэр! Это плот и на нем люди… но боюсь, люди не живые. Я минут десять наблюдал за ними и уверен в том, что говорю. Бедняги никогда больше не будут матросами.

Я еще раз направил туда подзорную трубу и с любопытством рассматривал плот. Это не был спасательный плот, какие теперь часто встречаются на паровых судах, — он был сделан очень грубо и кое-как сколочен из неровных досок. Я посчитал людей и, по-моему, их было семеро; все они были привязаны к плоту веревками и морские волны то и дело заливали их.

Посмотрев на них еще в течение нескольких минут, я увидел, что вся одежда их превратилась в лохмотья. Двое из них были совсем почти под водой, и всех их, надо полагать, залило водой, если только они и без того не умерли несколько недель тому назад.

— Страшная это штука, Андру, — сказал я, возвращая ему подзорную трубу. — Следовало бы приблизиться и посмотреть, что мы можем сделать.

— Я и так уже изменил курс на целых два градуса, сэр, — сказал он.

— Не послать ли нам шлюпку?

— Ах, сэр, все зависит от вас. Если вы считаете благоразумным довести это до сведения людей, зная при этом, что такое матрос, то шлюпка к вашим услугам.

— Это надо принять во внимание. Если бедняги действительно мертвы…

— Они умерли много недель назад, сэр! И произошло это не вследствие кораблекрушения.

— Великий Боже! Не хотите ли вы сказать, что они были убиты?

— Не мне решать этот вопрос, доктор Фабос! Посмотрите внимательнее, как они привязаны к плоту. Разве они могли это сделать собственными руками? Все, что у меня есть, готов поставить на пари, что нет. Их привязали сначала, а затем пустили по течению. Это ясно видно в подзорную трубу.

Надо вам сказать, что в этот день мы делали по пятнадцать узлов в час и находились почти у самого плота. Мы предупредили часового на передней части судна, чтобы он ничего не говорил, а квартирмейстер Авель получил то же приказание от дежурного офицера.

Мы прошли, таким образом, мимо ужасного зрелища, и экипаж остался в полном неведении.

Я был рад этому, ибо знал, как впечатлительны моряки. Нет сомнения, что бедняги на плоту умерли несколько недель назад.

Двое из них не походили даже на человеческие скелеты. Как ни было ужасно предположение офицера, но я не сомневался больше в нем. Ни опасность на море, ни роковая случайность не были причиной того, что людей этих послали на смерть.

Я знал теперь, что они умерщвлены, и человек, совершивший это преступление, был тот, кого я искал.

— Мы ничем не можем помочь им, Андру! — воскликнул я. — Будем хранить нашу тайну. Недалеко уже тот день, когда люди разделят ее со мной. Хорошо будет, если мы доживем до него, чтобы отомстить за это!

Вряд ли мог он ответить мне. Ужас, навеянный путешествием на людей, сменился вдруг увлеченностью.

Все были готовы идти на край света со мной, и никто из них не роптал. Я чувствовал себя поэтому обязанным не предавать их даже ради женщины, достойной того, чтобы мужчина беззаветно полюбил ее.

XI САНТА-МАРИЯ. ДОКТОР ФАБОС ПОКИДАЕТ «БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ»

Остров Санта-Мария занимает крайнюю юго-восточную часть Азорского архипелага и заключает в себе около тридцати восьми квадратных миль. Гавань его, если только это можно назвать гаванью, находится в Вилла-до-Порто, красивом, но не имеющем особого значения городке, представляющем из себя небольшую колонию богатых португальских купцов. Не может быть и речи о том, чтобы здесь останавливались суда с большим грузом. Суда такого рода отправляются сначала в порт Св. Михаила, откуда груз перевозится по частям на небольших шлюпках к Вилла-до-Порто. Почва здесь очень плодородная и дает богатый урожай пшеницы. Все это я узнал из книг задолго до своего путешествия. Ниже я расскажу то, что увидел собственными глазами.

Я намеревался отправиться на Санта-Марию после захода солнца, и было уже совсем темно, когда мы следили за огоньками на острове, которые отражались в воде, подобно фонарям рыбацких лодок. С юго-запада дул легкий ветерок, и поверхность моря была покрыта мелкой зыбью. Когда мы проплывали мимо земли, матросы молча, с любопытством смотрели на нее. Некоторые шептались о том, что хозяин высадится в Вилла-до-Порто, куда его будет сопровождать один только японец Окиада. Я чувствовал, что у них язык чесался от желания заговорить и сказать мне, что они считают меня сумасшедшим. Честный Мак-Шанус еще раньше пытался высказать мне то же самое, когда я был с ним в каюте.

— Фабос, твой ум гораздо выше обыкновенного, и я не хочу верить глупым рассказам о тебе, — сказал он. — Милостивый Боже! Если правда все то, что ты говоришь, то тебе безопаснее попасть в логово льва, чем в убежище воров. Почему ты не позволяешь никому сопровождать себя? Быть может, тебе неприятно мое общество? Нет, я не желаю ни одному человеку дважды оскорблять меня и ни в каком случае не желаю оставаться на яхте такого человека, будь она так же велика, как дворец Букингема, и наполнена всей конной гвардией!..

Я дружески похлопал его по плечу и попросил не говорить глупостей. Если я просил его остаться на яхте, то лишь ради собственной моей безопасности.

— Тимофей, — сказал я, — твой костюм живописен, а потому я отказываюсь идти по твоим следам. Не будь ты невежественным глупцом! Пойми, что пока яхта стоит в открытом море и на ней находятся мои друзья, я в такой же безопасности, как и твоя тетушка, разъезжающая в кэбе по улицам. Если ты не желаешь, чтобы со мной случилось что-нибудь, ты сам будешь знать, что тебе делать. Яхта эта доставит тебя прямо к Гибралтару, где ты передашь мои письма адмиралу Гаррису и затем поступишь так, как я тебе скажу, хотя я не думаю, чтобы здесь понадобилось что-либо подобное. Люди такого сорта всегда трусы. Я затеял серьезную игру, а начну ее, как только сойду на берег. Не беспокойся обо мне, Тимофей! Я не спешу уйти из этого мира, и раз я знаю, что высадкой своей на берег могу ускорить свой отъезд, то никто во всей Европе не убедит меня в противном.

— Это ничего не говорит мне о другом поле, — отвечал он мне довольно свирепо. — И неужели тебе неизвестно, там Анна Фордибрас или нет?

— Я не считаю это вероятным, Тимофей.

— Ах, чтоб ее, с ее красивым личиком! Когда мы получим известие от тебя?

— Каждый день после захода солнца высылайте капитанский катер к молу. Если не к молу, то ждите сигнала в стороне. Мы все устроим завтра вечером. Ты высадишься на берег, и мы пообедаем вместе с тобой. А сегодня вечером, дружище, я должен ехать один.

Он согласился с большим неудовольствием. Гребцы сидели уже в катере и ждали меня. Мы находились в целой миле от порта, и у нас не было лоцмана, кроме адмиралтейской карты, но нам благоприятствовала тишина ночи, и не прошло получаса, как я стоял уже, здоровый и невредимый, на улице Вилла-до-Порто, а рядом со мной — мой японец. Было около девяти часов вечера. Жизнь маленького городка была в полном разгаре. Если бы меня попросили описать, что я увидел, я сказал бы, что все окружающее меня напоминало итальянские озера. Зато кустарники, деревья и цветы перед домами говорили о тропиках: воздух был насыщен благоуханием южных садов, атмосфера — сырая и пронизывающая, но теплая. Не имея абсолютно никакого понятия об этом месте, я обратился за указаниями к чиновнику таможни. Где здесь лучший отель и как к нему пройти? Ответ его удивил меня сверх всякого ожидания.

— Лучший отель, сеньор, — сказал он, — это вилла Сент-Джордж. Не ошибаюсь ли, предполагая, что вы англичанин, которого ждет к себе генерал Фордибрас?

Я постарался скрыть свое удивление и сказал, что я в восторге, получив известие о возвращении генерала Фордибраса из Европы. Если это известие встревожило меня, то лишь потому, что я не мог приписать его самому себе. Неужели они следили за мной со дня моего отъезда из Дьепа? Они, следовательно, ждали моего посещения Санта-Марии! А это было равносильно тому, если бы я сказал, что Анна Фордибрас была их орудием, хотя в то же время я не мог определить, добровольным орудием или бессознательным. Ночь покажет это мне — ночь с неизвестными мне приключениями, навстречу которым я должен идти, несмотря ни на какие последствия.

— В таком случае я отправлюсь на виллу, — сказал я чиновнику таможни. — Если можно достать экипаж, то прикажите подать его немедленно.

Он ответил, что вилла Сент-Джордж находится в пяти милях от города на склоне не очень большой горы, которая составляет гордость острова Санта-Мария. По этой дороге ездят верхом, и генерал прислал лошадей. Он думал, что я приведу с собой слуг, которые нисколько не помешают в его доме. Несмотря на кажущуюся искренность приглашения, видна была тревога, за которой скрывалась известная доля предостережения. Меня ждали на вилле, а сам хозяин спешил куда-то. Ничего не могло быть более зловещего.

— У генерала много посетителей из Европы? — спросил я чиновника.

— Иногда бывает много, — ответил он, — но он не всегда бывает здесь, сеньор! Мы целыми месяцами не видим его… чем дольше, тем хуже для нас.

— Ага! Он покровительствует вашему городу, как я вижу?

— Великодушный, щедрый джентльмен, ваше превосходительство… а дочь его точно маленькая королева среди нас.

— Она теперь на вилле Сент-Джордж?

— Она приехала из Европы три дня назад, ваше превосходительство.

Мне нечего было больше спрашивать, и я, не теряя больше ни минуты, передал свои вещи слуге-негру, который подошел ко мне от имени генерала, и вскочил на лошадь, поданную мне красивым французским грумом. Окиада, мой слуга, сопровождал меня, и мы выехали из города. Всех нас было двенадцать человек и все мы отправились в горы. Человек менее подозрительный и менее придающий значения каждому обстоятельству нашел бы все это восхитительным. Дикая, извилистая горная тропинка, чистое небо вверху, блестящие скалы, превращавшиеся мало-помалу в пики и купола, сверкавшие золотом при свете луны, факелы в руках негров, португальцев, мулатов, все время распевавших свои национальные песни, — настоящая романтическая картина, не будь она так реальна на самом деле. Но я больше всего наблюдал за сопровождавшими нас людьми, которые были вооружены чудовищными ножами и револьверами, спрятанными в кобурах. Для каких опасностей предназначались они на этом острове, где жизнь была так тиха? Неужели эти люди — убийцы, а я явился на этот остров лишь для того, чтобы сделаться предметом самого гнусного и в то же время неосторожного преступления? Я не хотел верить этому. Огни стоявшей на якоре моей яхты светили мне и говорили о спасении. Люди эти не осмелятся убить меня, говорил я себе. Я мог бы громко посмеяться над их стараниями показать мне свою мнимую силу.

Я уже говорил, что мы поднимались по опасной тропинке на склоне горы. Тропинка эта прервалась вдруг, и мы ступили на современный железный мостик, перекинутый через довольно глубокую пропасть, отвесные стены которой я ясно видел при свете факелов. Переехав мостик, мы очутились на плато длиной в одну треть мили, и на заднем плане его я увидел огромный пик, выраставший из этой же самой горы. Какой вид имела эта местность со стороны моря, я не мог рассмотреть в темноте, а огни в доме, блестевшие среди деревьев парка, я заметил, только когда мы въехали в ворота. По крику, поднятому провожатыми, по ускоренному ходу лошадей и по следующему за этим шуму и гаму я понял, что мы достигли места назначения и подъехали к дому мистера Фордибраса.

Спустя пять минут раздался лай собак, из открытых дверей блеснул свет — и чья-то фигура выступила из тени, чтобы приветствовать меня на вилле Сент-Джордж. Я соскочил с лошади и очутился лицом к лицу не с Губертом Фордибрасом, а с его дочерью Анной.

На ней, как и подобает молодой девушке, было белое платье, сшитое, очевидно, в Париже. Я заметил, что на ней не было никаких драгоценностей и что она держала себя так просто и естественно, как только можно было этого желать. Она сказала мне с некоторым смущением, что отца ее вызвали по делу на соседний остров Св. Михаила, и он вернется только через три дня.

— Не правда ли, как ужасно, — сказала она, — что вам придется проводить время со мной?

Я ответил, что могу вернуться обратно на яхту, если только мое посещение затрудняет ее, что я приехал посетить ее отца и могу свободно располагать своим временем. На все это она ответила своими обычными выразительными жестами, которые так привлекали меня к ней: она еле заметно пожала плечами и мило надула губки.

— Что ж, если вы так желаете вернуться обратно, доктор Фабос…

— Не говорите так… Я думаю только о вашем спокойствии.

— Вы желаете, следовательно, остаться?

— Говоря откровенно, желаю.

— Тогда войдите… пожалейте нашего бедного повара, который еще час назад ждал вашего приезда.

— Правда? Так вы не…

— Что? Заставить голодать человека, который нарочно приехал из Европы, чтобы посетить нас!..

— Надо признаться откровенно, у меня волчий аппетит. Можете передать генералу, что я был очень послушен.

— Вы сами это скажете ему. О, не думайте, что вы так скоро уедете отсюда! Никто не уезжает скоро с виллы Сент-Джордж. Здесь гостят недели и месяцы. Это, знаете ли, верно, как небо… Мы приготовили для вас комнату «Синей Бороды», названную так потому, что в ней есть потайная дверь, впрочем, вы сами сейчас сможете осмотреть ее. Пусть генерал Вашингтон сию минуту проводит вас туда.

— А мой слуга? Надеюсь, он не доставит вам хлопот. Он японец и питается рисовыми пудингами. Но если он мешает вам, не стесняйтесь и скажите.

— Чем же он может мне мешать? Тем более что отец мой ждал его.

— Он говорил вам об этом?

— Да, и того ирландского джентльмена… как его имя? Того, который ухаживал за мисс Астон в Дьепе. Она теперь наверху и читает о королях Ирландии. Джентльмен указал ей эту книгу. Как, вы этого не знали, доктор Фабос! Разумеется, он ухаживал за ней.

— На ирландский манер, вероятно… Завтра он, быть может, высадится на берег… боюсь только, что надежды будут обмануты. Все ухаживания его заключаются в цитатах из его рассказов в «Pretty Bits». Я так часто слышал их. Во всем мире найдется женщин двести, и все они были единственными женщинами, кого он любил. Не верьте Тимофею и попросите мисс Астон вспомнить, что он происходит из рыцарского, но увлекающегося рода.

— Как смею я нарушить ее мечты о счастье! Она уже снабдила полной обстановкой гостиную… в своем воображении.

— Заставьте ее в таком случае вообразить, что Тимофей опрокинул лампу и весь дом сгорел.

Мы посмеялись от души над этой глупостью, и затем я последовал за огромным мулатом, которого она называла генералом Вашингтоном, и тот провел меня в приготовленное для меня помещение. Дом, насколько я мог заметить, походил на бунгало значительных размеров; с задней стороны он расширялся, превращаясь в солидное здание с верхним этажом, где было много комнат. Моя собственная комната была обставлена с превосходным вкусом и без всякой вычурности. Рядом со спальней помещалась ванная, устроенная на американский манер, и не одна ванная, но еще и небольшая прелестная гостиная. Особенно понравились мне изящные рисунки на стенах, старомодные английские занавески из ситца и целый ряд книг в гостиной и спальне. Приятное впечатление произвели на меня также электрические лампы, очень красиво поставленные у кровати на столах в стиле Людовика XV, тогда как огонь в камине напоминал мне английский дом и царящий там комфорт.

Поспешно переоделся я в своей прекрасной комнате и, как только услышал мелодичный звук колокольчика, возвещавшего о том, что ужин готов, спустился вниз, где меня ждала Анна. По своему современному устройству столовая виллы Сент-Джордж совсем не походила на верхние комнаты. Всюду были развешаны хорошо известные всем картины, и даже металлическая посуда на буфете была из старого Шеффильда. Стулья были здесь американские, мало, впрочем, гармонировавшие с украшениями из красного испанского дерева и толстым персидским ковром на полу. Но такие пустяки не лишали столовую комфорта и уюта, которые придавали ей такой характер, как будто бы она служила любимым местопребыванием семьи. Стоило представить себе, что прямая как палка мисс Астон — хозяйка этого дома, а Анна Фордибрас — дочь ее, иллюзия становилась полной. Тем не менее я никак не мог отделаться от мысли, что в эту самую минуту в нем укрываются, быть может, величайшие негодяи, когда-либо известные в Европе, с которыми мне придется разговаривать завтра. С этой мыслью сел я за стол, она же мучила меня все время, пока я разговаривал о Нью-Йорке, Париже и Вене с «ученой женщиной», называемой просто-напросто компаньонкой, а глаза Анны Фордибрас были обращены на меня и детский голосок ее шептал мне на ухо всякие нелепости. Дом величайших преступников с его хозяином во главе! Тогда я так думал, а теперь я знаю это.

Разговор наш за столом вертелся около самых пустых вещей, и только одно присутствие Анны напоминало мне о нашем дружеском, но неоконченном разговоре в Дьепе. Надо сознаться, что только такой мечтатель, как я, мог вспомнить о нем… о недосказанной мольбе и о моем сомнении. Кто мог бы думать об этом, глядя на маленькую кокетку, которая так непринужденно болтала о театрах в Париже, о магазинах в Вене, о знаменитом Шерри в Нью-Йорке. О них самих я ничего не узнал, кроме того, что мне было уже известно.

У них был дом на берегу Гудзона, квартира в Париже; в Лондоне они всегда останавливаются в отелях. Генерал Фордибрас обожает свою яхту. Мисс Астон поклоняется Джейн Остин и считает императорский театр Меккой для всех порядочных леди. Пустячки, как я уже сказал, самые обыкновенные пустячки. Только два факта бросились мне в глаза и заставили обратить на себя внимание. Один из них — отъезд Анны Фордибрас из Дьепа и приезд ее на Санта-Марию.

— Бог мой, как сердилась я, — воскликнула она, — когда подумала, что мы можем поехать в Aix-les-Bains!

— Так вы неожиданно уехали из Дьепа? — спросил я.

Она ответила, ничего решительно не подозревая:

— Нас спровадили на яхту, точно экстренный груз. Я пришла в такое ужасное настроение, что разорвала свое кружевное платье на куски. Мисс Астон выглядела как убийца с кинжалом. Хотя я не знаю, собственно, как выглядят убийцы, но она походила на него. Капитан сказал, что ему незачем включать сирены, раз она так кричит.

— Что вы говорите, милая Анна? Капитан Дубльдей не такой человек, чтобы забыться. Он прислал мне букет роз в каюту, как только я взошла на борт!

— Он думал, что вы поможете ему управлять яхтой, кузина! Он говорил, что вы прирожденный моряк. Когда я вернусь в Лондон…

— Вы теперь же, зимой, вернетесь туда? — спросил я, стараясь говорить самым равнодушным тоном. Она с досадой покачала головой.

— Мы никогда не знаем, куда поедет мой отец. Мы всегда куда-нибудь спешим и суетимся, за исключением того времени, когда живем на Санта-Марии. Кроме приходского священника, здесь никого нет, с кем можно было бы провести весело время. Мне было так скучно с ним, когда мы в первый раз приехали сюда… смешной такой, маленький, желтый человечек, настоящая мартышка. Сердце мое едва не разбилось, когда кузина Эмма оттеснила меня.

«Кузина Эмма» — как она называла мужеподобную мисс Астон — громко запротестовала против этого, и разговор наш снова перешел на Европу. Вернувшись к себе в комнату, я немедленно внес эти два факта в свою записную книжку:

1) Анна Фордибрас уехала из Дьепа неожиданно. Отъезд ее, следовательно, был результатом моего;

2) яхта генерала вышла в море, но вернулась, когда я уехал. Не его, следовательно, была яхта, которую я преследовал до Южной Африки.

Факты я задумал внести в свою книжку в тот момент, когда желал спокойной ночи Анне и оставил ее внизу лестницы, глядя на ее веселое детское личико с лукавым взглядом, обращенным на меня, и приветливыми словами. Она, я был убежден, ничего не подозревала о намерениях генерала, с которыми он привез ее на Санта-Марию. Для меня же вся история была так ясна, как будто я прочитал ее в книге.

— Он надеется, что я влюблюсь в нее и перейду на его сторону, — сказал я. Мысль такого рода была достойна этих людей и их поступков. Я предвидел, какие плоды созреют из этого, и главным образом — мои собственные опасения и безопасность на несколько дней. Что ж, сыграем роль любовника, если это окажется необходимым.

— Мне нетрудно будет, — сказал я себе, — назвать Анну Фордибрас своей и наговорить ей вечных историй о любви и почтении, которые никогда еще и ни одну женщину не огорчали.

XII ПЕЩЕРА. ДОКТОР ФАБОС ЗНАКОМИТСЯ С ВИЛЛОЙ СЕНТ-ДЖОРДЖ

Анна сказала, что у меня в спальне потайная дверь «Синей Бороды». Я открыл ее перед тем, как ложиться спать. Она была в наружной стене комнаты и вела в какое-то помещение, находившееся выше. В замке внутренней двери находился механизм. Ребенок даже мог бы догадаться, что он помещен здесь для того, чтобы приводить в движение звонок всякий раз, когда дверь открывается. Я невольно рассмеялся при виде такой наивности и сказал себе, что генерал Фордибрас не должен быть слишком страшным противником. Он хотел узнать, как далеко заведет меня в его доме любопытство, и устроил детскую игрушку, чтобы поймать меня.

Было двенадцать часов, когда я лег в постель и пролежал так до половины первого. В камине горел яркий огонь, а у кровати моей стояла лампа с красным абажуром. Я поставил ее таким образом, чтобы тень моя падала на веранду, и начал делать такие движения, которые всякий наблюдающий за мною мог принять за движения человека раздевающегося, затем погасил лампу, заставил экраном камин и стал прислушиваться к шагам Окиады. Ни одна кошка не могла ходить тише, чем он; ни один индеец не умел так искусно выслеживать следы, как этот бесценный, преданный мне человек. Я приказал ему прийти ко мне без четверти час, и стрелки показывали ровно это время, когда дверь открылась и я увидел почти невидимые очертания человеческой фигуры с парой блестящих глаз и двумя рядами белых зубов — Окиаду, непобедимого и неподкупного.

— Что нового, Окиада?

Он ответил шепотом, но каждое слово его так же ясно отдавалось у меня в ушах, как звонки, слышные по другую сторону уснувшей реки.

— Здесь тот, кого вы ищете, мастер! Он здесь, в этом доме. Я видел его спящим. Пойдем со мной… Здесь опасно, мастер!

Я удивился тому, что все движения его необыкновенно тревожны, ибо это был слуга, который никогда и ничего не боялся. Было смешно спрашивать его дальше, когда я сам мог удостовериться в необходимых фактах. Я осмотрел пистолеты, натянул на ноги пару больших войлочных туфель и вышел вслед за ним из комнаты.

— Прямо вниз по лестнице, мастер, — сказал он, — в коридорах у них стража. Один-то кончил свою службу сегодня вечером… я убил его. Мы пройдем там, где он стоял.

Я понял, что он поступил с одним из часовых, как истый сын Хорошимы, и, не находя нужным отвечать, последовал за ним по лестнице и затем в столовую, откуда я недавно вышел. Все там было так, как я оставил час назад. Тарелки и стаканы стояли на столе, горячие угли тлели в камине. Я сразу заметил, что ставни окна, выходившего на веранду, были открыты так, что можно было просунуть руку, и догадался, что слуга мой вошел именно через это окно. Мы вышли через него на веранду, и он тотчас же закрыл ставни с помощью веревки и небольшого кусочка воска. Затем он присоединился ко мне, и мы направились с ним по широкой лужайке, в конце которой находился сосновый парк, так густо насаженный, что даже искусственный лабиринт и тот не мог быть более запутанным.

Мне вдруг пришло в голову, что человек, которого я искал, был не в доме, и что не здесь я увижу то, что мне хотел показать Окиада. Тропинка, по которой мы шли, вела к горе у подножия высокого пика, видневшегося с каждого судна, которое подходило к Санта-Марии. Туда, надо полагать, вела она. Окиада крался, как пантера, и предложил мне следовать его примеру, когда мы приблизились к скале. Подкравшись осторожно, он поднял руку и указал мне лежавшее у подножия скалы мертвое тело человека, который охранял это место не более часа назад.

— Мы встретились наверху лестницы, мастер, — сказал мне мой слуга. — Я не мог пройти. Он упал, мастер!.. Упал оттуда, где вы видите огни. Там его друзья, и мы идем к ним.

Я вздрогнул при этом зрелище… нервы мои, вероятно, дали себя знать. В эту минуту я понял значение путешествия, предпринятого мною, и какую цену придется мне заплатить за успех. Ну а это преступное общество? Что значила жизнь и смерть для него? Они убьют меня, если только смерть моя спасет их, как человек убивает муху, севшую ему на руку. Но все рассуждения эти не могли прогнать внезапно овладевшего мною неудовольствия, когда я увидел, что случилось. Я был безумцем, не подумав об этом, и ужас все более и более охватывал меня, когда мы остановились вдруг у подошвы крутого подъема и я заметил, что Окиада делает мне знаки подниматься. Более отчаянного подъема не совершал, я думаю, ни один человек, и я до сих пор не понимаю, как это я решился последовать за своим слугой.

Надо вам яснее изложить положение этого места. Тропинка через лес привела нас к обрыву горы, черному, крутому и ужасному. К самой верхушке его вела тонкая железная лестница, прикрепленная к скале обыкновенными скобами. Как далеко вела эта лестница, я не видел. Боковые стороны ее, казавшиеся издали ниточками, терялись в тени высот; а там дальше, вверху, за широким темным пространством, виднелся отблеск огня, время от времени вспыхивавшего в отверстии скалы и говорившего о присутствии там людей и о том, что они там работают. Лестница эта охранялась, как говорил мне уже Окиада.

Дальнейших объяснений мне не нужно было, ибо мертвое тело у подножия скалы говорило о рьяности моего слуги. Оно говорило мне, как среди переходов от света к тьме, на самом ужасном месте, встретились вдруг два человека, как руки их сцепились, как, не издавая ни единого крика, они продолжали бороться до тех пор, пока один из них не рухнул вниз с этих ужасных скал. Быть может, исчезновение этого человека уже открыто. Что, если это увидят в ту минуту, когда мы будем на лестнице, с которой его сбросили? Мысли эти, подумал я, могут прийти в голову только трусу. Я решил не думать и, попросив Окиаду указать мне путь, последовал за ним.

Мы поднимались быстро; войлок на ногах заглушал наши шаги. Я много раз карабкался на Альпы и не боюсь высоты. В другое время я пришел бы в восторг от свежего воздуха и чудесной панорамы земли и моря, открывшейся передо мной. С левой стороны я увидел Вилла-до-Порто; далеко впереди мерцали огни моей собственной яхты, как бы говорившие мне о том, что друзья мои близко. Внизу под нами чернела вилла Сент-Джордж, ничем не освещенная и казавшаяся покинутой. Я говорю «казавшаяся», потому что повторный взгляд мой на нее указал мне движущиеся тени по освещенной луной тропинке, фигуры часовых, поставленных у дверей. Они, наверное, уже обнаружили нас. Весьма возможно, что они говорили о нас сторожу лестницы; весьма возможно, что они преднамеренно держались в стороне. Но я не задумывался над этим, ибо после тяжелого подъема мы добрались наконец до скалистого прохода и очутились на дорожке, годной только для верховой езды — шириной в тридцать дюймов и без всякой защиты со стороны пропасти. Здесь, как и в лесу, Окиада двигался вперед ползком с необыкновенной осторожностью. Тропинка огибала гору на расстоянии почти четверти мили, пока мы не очутились на открытом плато с огромным отверстием впереди, напоминающим вход в пещеру внутри самой горы. Я понял, что мы достигли конца нашего путешествия. Несколько минут лежали мы молча вместе с моим проводником.

У входа в пещеру стояли два стража, от которых мы находились в пятидесяти ярдах. Свет, указавший нам этих двух человек, был тот самый, который виднелся в отверстии… сильный, яркий красный огонь, временами разгоравшийся так сильно, как будто дверь какого-то горнила открывалась и потом закрывалась. Огонь этот вызывал перед нашими глазами волшебные и грозные эффекты: все погружалось в непроницаемую тьму, но уже в следующую за этим минуту на красном фоне перед нашими глазами отчетливо вырисовывались силуэты двух темных фигур, стоявших у отверстия пещеры. Все это сопровождалось странными звуками… шумным током воздуха из каких-то исполинских мехов, стуком молотков о стальные наковальни, гулом голосов и пением. Будь это на моей родине, при другой обстановке, всякий, услышавший эти звуки, сказал бы, что там честные кузнецы, продолжающие трудиться, тогда как другие спят. Но я знал истину и не допускал никаких заблуждений. Люди эти добывали золото, я это знал. Другого занятия у них не было.

Трудно выразить словами, что я чувствовал. Ночь эта обещала, по-видимому, оправдать мои надежды, но пока я сам лично не видел того, что там делалось, я не мог быть уверен в этом. Положение наше было, во всяком случае, крайне опасное. В каких-нибудь пятидесяти шагах от нас разговаривали часовые с револьверами за поясом и ружьями на плече. Достаточно было вздоха, чтобы выдать себя. Мы не смели ни обменяться словом, ни поднять руку. Я лежал скорчившись в самом неудобном положении и готов был ползком вернуться обратно домой, но неподвижность Окиады, лежавшего, как камень, указывала на то, что у него есть какие-то более тонкие замыслы. Не думал ли он, что часовые пойдут сейчас с обходом? И мне это приходило в голову, но прошло двадцать минут, прежде чем они подали какой-нибудь знак, которого я все же не заметил. Один из них лениво вошел в пещеру и скрылся там. Второй, взяв ружье наперевес, направился прямо в нашу сторону, тихо, крадучись, как будто бы знал уже о нашем присутствии или собирался узнать о нем. Весьма возможно, что мысли эти были плодом воображения, и он шел к лестнице, чтобы удостовериться, все ли благополучно с его товарищем. Путешествию его не суждено было кончиться. Японец неожиданно бросился на него в ту минуту, когда он едва не наступил на нас. Не произнеся ни единого звука, упал он у моих ног как подкошенный.

Окиада схватил его одной рукой за горло, а другой ударил под колени. Не успел он повалиться на скалу, как японец всунул ему в рот кляп и связал его по рукам и ногам с такой быстротой, какой я никогда еще не видел. Страх, вероятно, был союзником моего слуги. От испуга глаза этого человека вышли почти из своих орбит, он не оказал ни малейшего сопротивления и скорее готов был подчиниться своей судьбе, чем бороться против нее. Не успел Окиада затянуть последний узел, как тотчас же вскочил на ноги и драматическим жестом указал на открытый вход, где не было больше часовых. Добраться туда было делом одной минуты. Я вытащил свой револьвер и, пройдя открытое пространство, осторожно заглянул в пещеру. История виллы Сент-Джордж лежала у моих ног. У генерала Фордибраса не было больше тайн, которые он мог бы скрыть от меня.

На меня напало вдруг нечто вроде безумия. Я смотрел на открывшееся передо мной зрелище, как человек, опьяненный окружающей его атмосферой. Сознание времени, места, личного «я», все исчезло для меня. Великая книга неведомого открылась передо мной, и я читал ее в полубессознательном состоянии. Но это мои личные ощущения, а потому я отбрасываю их в сторону, чтобы поговорить о более реальном.

Пещера в горе, насколько я мог судить, тянулась в глубину на одну треть мили. По виду своему она напоминала, пожалуй, огромный подземный собор. Ее высокий известковый свод был покрыт сталактитами такой огромный величины и до того разнообразными, что они превосходили всякое понятие, составленное мною о природе и ее чудесах.

Сверху спускались тысячи разнообразных форм: пластинчатые кронштейны, колонны и шпили, цилиндры и серпы, чудовищные трубы. По красоте своей, количеству и великолепию эти чудные фигуры вряд ли могли уступить всем чудесам известкового мира. В придачу к ним здесь находились и сталагмиты, но их было очень мало, так как все они были уничтожены, потому что обширная пещера была нужна для производимых в ней работ. С первого взгляда я насчитал не менее девяти горнил… пылавших горнил, яркий и невыразимо жаркий огонь которых слепил глаза и освещал все окружающее каким-то неземным светом.

Пещера была полна людей, полуобнаженных людей в кожаных передниках, с лоснящимся телом, как бы покрытым водой. Естественная красота этого зрелища и удивление при виде его положительно очаровали меня. Они служили людям, которым я так беззаботно бросил перчатку; они служили людям, которые плавали в открытом море, чтобы избежать городов и правосудия. Все это я знал с самого начала, но количество их удивило меня выше всякой меры.

В чем, собственно, заключалась работа их у этих горнил? Сперва я подумал, что они занимаются обработкой драгоценных металлов, то есть золота и серебра, которые вручались им самыми ловкими ворами Европы. К немалому удивлению моему, факты не подтвердили, однако, моего предположения. Здесь работали корабельные плотники, и делались вещи, какие делаются в горнилах Шеффилда: здесь ковали, и формировали, и стругали… Никаких признаков преступных занятий, ничего, что могло бы свидетельствовать против них. Но обстоятельство это не обмануло меня. Оно вполне согласовалось с предположением, сделанным мною до приезда моего на Санта-Марию и открытия генералом Фордибрасом моего путешествия. Люди эти не обрабатывали драгоценные металлы… не сегодня вечером, по крайней мере. Все это пришло мне в голову одновременно с сознанием своего положения; я понял безумие дальнейшего выслеживания и повернул назад, думая вернуться с Окиадой.

Слуги моего не оказалось на месте, а вместо него я очутился лицом к лицу с безобразным евреем невероятно отталкивающей наружности.

XIII ВАЛЕНТИН АЙМРОЗ

Представьте себе человека ростом пять футов шесть дюймов, тощего, с шаткой походкой, с трудом передвигающего ноги при помощи палки.

Зеленые очки, всегда, по-видимому, прикрывающие его выпуклые и налитые кровью глаза, были теперь сдвинуты на высокий, конусообразный лоб, на коже которого виднелись шрамы давнишних ран. Козлиная борода, длинная, лохматая и нечесаная, спускалась с его подбородка, острого, как клин; нос у него был выпуклый, большой, руки морщинистые и дрожащие, но жадно хватающиеся за жизнь. Вот то, что я увидел при ярком свете горнил. Когда же последние закрылись, все, и эта отталкивающая фигура, погрузилось во тьму.

— Доктор Фабос из Лондона! Не так ли, доктор? Я старик и глаза мои не так служат мне, как раньше. Но я все-таки думаю, что это доктор Фабос.

Я повернулся и назвал себя, чтобы он не думал, будто я боюсь его.

— Я доктор Фабос… да, это так. А вы, я думаю, тот самый польский еврей, которого зовут Валентином Аймрозом?

Он засмеялся каким-то сухим гортанным смехом и еще ближе подошел ко мне.

— Я ждал вас раньше, три дня назад, — сказал он голосом мурлыкающей кошки. — Вы сделали этот переход медленно, доктор!.. Очень медленно. Все хорошо, что хорошо кончается. Вы у нас на Санта-Марии, а ваша яхта стоит там. Приветствую вас на моей вилле.

Так стоял он, раболепствуя передо мной и почти шепотом ведя разговор. Что мне было делать, я не знал. Гарри Овенхолль говорил мне об этом ужасном еврее, но представление о нем всегда связывалось у меня с Парижем, Веной или Римом. Теперь же он очутился вдруг на Санта-Марии. Присутствие его отравляло воздух холодным дыханием угрозы и смерти. Никогда еще поспешное стремление мое приехать на этот остров не казалось мне так достойным осуждения и лишенным всякого права на извинение. Этот страшный старик будет глух ко всякому аргументу, предложенному мною. Нет преступления в мире, на которое он не был бы способен! С генералом Фордибрасом я мог мириться, а с ним — нет.

— Да, — сказал я спокойно, — это моя яхта. Завтра, если я не возвращусь на нее, она отправится в Гибралтар. Все будет зависеть от моего друга, генерала Фордибраса!

Я сказал это с полным самообладанием, в котором была моя сила. В ответ на это он разразился беззвучным смехом и холодными как лед костлявыми пальцами притронулся к моей руке.

— Переход к Гибралтару очень опасен, доктор Фабос! Не слишком рассчитывайте на него. Бывают случаи, когда судам не удается больше увидеть берег. И ваше может принадлежать к таким же.

— Если яхта не вернется в Гибралтар, а затем в Лондон, то в таком случае, господин Аймроз, здесь, в Санта-Марии, есть несколько судов и они отправятся крейсировать под белым флагом. Будьте любезны поверить мне, что я принял маленькие предосторожности. Вряд ли я стоял бы здесь, не взвесь я заранее, какой опасности могу подвергаться, и не прими я меры. Вы не фигурировали в моих расчетах, но присутствие ваше, поверьте мне, не повлияет на эти меры.

Он с видимым интересом и терпеливо выслушал меня, и я сразу заметил, что слова мои произвели на него впечатление. Признаюсь откровенно, я боялся не умысла, а какой-нибудь случайности, и хотя у меня был револьвер, я не притрагивался к его курку. Мы так хорошо понимали друг друга, что следующие слова его служили как бы ответом на мои опасения:

— Умный человек, кто рассчитывает на случаи, описываемые в газетах. Мой милый друг, никакие книги великой библиотеки Рима не спасут вас от тех вот людей, если только я подам голос и позову их. Полноте, доктор Фабос, вы или сумасшедший, или герой. Вы охотитесь на меня, Валентина Аймроза, за которым тщетно охотилась полиция двадцати городов. Вы поступили как школьник, приехав к нам, и вы так же прекрасно знаете, чем можете поплатиться, как и я. Что я скажу о вас? Что вы скажете о себе, когда зададите себе вопрос: выпустят ли меня эти люди на свободу? Позволят ли они моей яхте вернуться в Европу? Позвольте мне ответить вам, и я скажу, почему вы стоите здесь невредимый, тогда как достаточно одного моего слова, одного кивка головы, чтобы одна из тех вот раскаленных добела дверей открылась и вы превратились бы в кучу пепла прежде, чем я сосчитаю до десяти. Нет, мой друг, я не понимаю вас. В один прекрасный день я это сделаю, и да спасет вас тогда Бог!

— Господин Аймроз, — ответил я спокойно, — понимаете вы меня или не понимаете, это мало касается меня. Для чего я приехал на Санта-Марию, вы узнаете в свое время. Пока я имею для вас некоторое сообщеньице, и исключительно для вас одного. В Париже на улице Gloire-de-Marie номер двадцать живет молодая женщина…

Я замолчал, потому что огонь, вспыхнувший снова, показал мне такое выражение на лице старика, за которое я готов был бы заплатить половину своего состояния, чтобы только увидеть его еще раз. Страх, и не один страх — ужас, более чем ужас… человеческая любовь, нечеловеческая страсть, злоба, вожделение, ненависть — чувства эти горели в его глазах, читались в опущенных углах рта, в дрожании рук. А крик, вырвавшийся из его груди… крик ужаса… как страшно прозвучал он среди тишины ночи! Это был крик волчицы, скорбящей о своем детеныше, или шакала, у которого отняли его добычу. Никогда еще в ушах моих не раздавались такие звуки, никогда не приходилось мне наблюдать такую страсть.

— Дьявол! — крикнул он. — Дьявол преисподней, какое тебе дело до нее?

Я схватил его за руку и притянул к себе.

— Жизнь за жизнь! Что, если она узнает историю старика, который является к ней как супруг под личиной добра и милосердия? Что, если она узнает истину? Или вы думаете, что друзья мои в Париже будут молчать? Отвечай, старик, или, клянусь Богом, ей завтра же расскажут всю историю.

Он не произнес ни единого слова.

Это было началом угрожавшей мне опасности. Не успел я кончить последней фразы, как свет от фонаря упал мне на лицо, а где-то в глубине, чуть ли не в самых недрах земли, раздался гул набата.

XIV НАБАТ. ДОКТОР ФАБОС В ПЛЕНУ

Еврей не мог вымолвить ни единого звука, зато люди, внезапно выбежавшие из пещеры, нарушили безмолвие ночи громкими и злобными криками.

Что пережил я среди поднявшейся кругом меня суеты, громкого набата и под влиянием овладевшего мною безумного испуга, я положительно припомнить не могу. Кто-то, кажется, ударил меня, и я упал. Весьма возможно, что меня потащили внутрь пещеры и если я остался неискалеченным, то лишь благодаря тому, что меня окружала тесная толпа. Суть не в этом, а в том, что я очутился среди целой сотни людей разных наций, тела которых были покрыты потом, глаза горели жаждой убийства, и я знал это так же верно, как знал и те средства, которыми они воспользуются для этого.

Они, как я уже сказал, потащили меня в глубь пещеры с видимым намерением убить. Способ смерти был мне совершенно ясен из недавно сказанных евреем слов. Пытка огнем всегда наводила на меня невероятный ужас, и когда распахнулись раскаленные двери горнил и ослепительно белый огонь жаром пахнул мне в лицо, я сказал себе, что люди эти не остановятся ни перед чем, чтобы скрыть все следы совершенного ими преступления, и одному Богу известно, какую нравственную пытку испытал я в ту минуту. Нечего, я думаю, говорить, какое ужасное зрелище должен представлять огонь как орудие казни. Лица окружавших людей лишали меня всякой надежды. Ни на одном из них я не замечал сострадания… Ничего, кроме жажды моей жизни, моей крови и злобы на то, что они открыты. Не отними они у меня револьвер, я, клянусь Богом, застрелился бы на месте. Невыразимый страх! Ужас, не поддающийся никакому описанию! Ужас, который доводит человека до унижения, заставляет его плакать, как ребенка, или просить пощады у самого злейшего врага. Вот что я испытывал, когда на помощь моим мыслям явилось также и мое воображение, ясно рисовавшее мне, что должен выстрадать человек, беспомощно брошенный в недра пылающего горнила, где он превратится в пепел, подобно углям, под дуновением огромных мехов.

Люди, притащившие меня в пещеру, продолжали стоять вокруг меня и бесноваться, как голодные волки. Вдруг еврей, пробравшийся сквозь толпу, заговорил какие-то странные и непонятные речи, что-то вроде того, что он уже допрашивал меня и осудил. В этом смысле, надо полагать, его и поняли люди, ибо двое из них, схватившись за огромные рычаги, открыли двери горнил, и в глубине их я увидел чудовищный огонь, желто-вато-белый, как сияние солнца. Целое море пламени, ослепительно яркого, жгучего, к которому меня потянули сильные руки, нанося мне удары, и толкали обнаженные, потные тела! Револьвер они отняли у меня, а потому я пустил в ход свои сильные руки, свои гибкие плечи, стараясь отпихнуть их от себя и нанося удары с бешенством дикого зверя. То упираясь ногами, то приседая, то кулаками попадая в их обращенные ко мне лица, оттягивал я до некоторой степени окончательный исход. Но тут на помощь мне явился неожиданный союзник, на которого не рассчитывали ни я, ни они. Он помог мне выше всякого ожидания.

Оказалось, одним словом, что они могли дотащить меня к горнилам лишь до известного места, дальше они становились бессильны… раскаленная атмосфера брала верх над ними. Как ни привыкли они к жару, они не в силах были вынести его. Я видел, как они отскакивали от меня один за другим. Я слышал, как они кричали, что надо принять те или другие меры. Я остался в конце концов один напротив открытых дверей… Я пошатнулся и со всего размаху рухнул на пол.

Свежий, прохладный ветер, дувший мне в лицо, вернул мне сознание… хотя не знаю, через сколько времени. Открыв глаза, я заметил, что меня несут в чем-то вроде паланкина по скалистому проходу и что в руках у моих носильщиков смоляные факелы. Туннель этот был очень высокий и как будто бы сделан руками человека, а не природой. На носильщиках были длинные белые блузы, но никакого оружия. Я обратился к ближайшему и спросил его, где я. Он ответил мне по-французски и очень приветливым тоном, видимо, довольный тем, что может сообщить мне приятную новость:

— Мы несем вас в Валлей-Гоуз по приказанию господина Аймроза.

— И вы из числа тех людей, которые были там с ним?

— Некоторые из нас… Господин Аймроз говорил, что вас знают. Не бойтесь ничего… они будут вашими друзьями.

Говоривший не мог не видеть моей сардонической улыбки. Я понял, что к еврею вернулась способность говорить как раз вовремя, чтобы спасти мне жизнь, что подтверждалось моим теперешним путешествием. Страшная слабость, овладевшая мной, привела меня снова в сонное состояние. А когда я опять пришел в сознание и открыл глаза, то увидел, что комната, где я лежал, освещена солнцем, а подле моей кровати стоит сам генерал Фордибрас. Я понял теперь, что француз называл Валлей-Гоузом и почему слуги еврея принесли меня сюда из пещеры.

Весьма естественно, что я надеялся увидеть отца Анны вскоре после своего приезда на Санта-Марию, а потому признаюсь откровенно, что присутствие его в комнате не так удивило, как доставило мне удовольствие. Каков бы он ни был, как ни была сомнительна его история, он все же представлял резкий контраст с евреем и с дикарями, которые работали для последнего в тех пещерах. Человек с военной выправкой, вежливый и сдержанный в разговоре, он с самого начала был загадкой для меня, и мне гораздо приятнее было видеть его у своей постели, чем кого бы то ни было из живущих на острове Санта-Мария, за исключением, конечно, слуги моего Окиады. Несмотря на то что ко всем словам его я относился как к самой бесстыдной лжи, я все же ничего не имел против того, чтобы говорить с ним.

— Я пришел узнать о здоровье безумного человека, — сказал он сурово, — ваше посещение пещеры оказалось, по-видимому, совершенно лишним.

Я сел на своей кровати и попытался вдохнуть свежий воздух всей грудью.

— Так как вам уже известна эта история, — сказал я, — то мы не будем больше останавливаться на ее частностях. Я приехал сюда с целью узнать, что вы и слуги ваши делаете на острове Санта-Мария, и это обернулось для меня весьма неприятными последствиями. Я согласен с вами относительно моего безумия, но прошу избавить меня от вашей жалости.

Он немедленно отошел от моей кровати и, подойдя к окнам, раскрыл их еще больше.

— Как вам угодно, — сказал он, — может, наступит время, когда никто не будет щадить друг друга. Если вы думаете, что оно уже…

— Можете поступать, как вам угодно. Я всегда к вашим услугам, генерал Фордибрас. Говорите или молчите, вам все же придется немного добавить к тому, что мне известно. Но если вы вздумаете торговаться со мной…

Он покраснел от досады и быстро повернулся в мою сторону.

— Что это еще за оскорбление? — воскликнул он. — Вы явились сюда, чтобы шпионить за мной, выходите тайком из моего дома, как обыкновенный грабитель, и отправляетесь в рудники…

— Рудники, генерал Фордибрас?

— А что же это, доктор Фабос? Вы думаете, меня легко обмануть? Вы явились сюда с целью украсть мою тайну, хранить которую я считаю себя вправе. Вы хотите обогатить себя. Хотите вернуться затем в Лондон и сказать вашим товарищам-мошенникам: «На Азорских островах есть золото, завладейте им, выкупите людей и заключите договор с португальским правительством». Вы открыто подсматриваете за моими рабочими, а потому, не будь там моего управляющего Аймроза, вы не были бы теперь живы, чтобы сегодня утром расписывать мне эти истории… И неужели я, Губерт Фордибрас, хозяин этой местности, захочу торговаться с таким человеком, как вы? Бог мой, что еще придется мне услышать от такого господина, как вы?

Я откинулся на подушку и смотрел на него упорно, с выражением сожаления и презрения к его поистине редкой лжи.

— Вы услышите, — ответил я спокойно, — что английскому правительству известны настоящие владельцы «Бриллиантового корабля», а также и местопребывание их.

Всегда чувствуешь себя несколько взволнованным при виде унижения человека с утонченными манерами и присущим ему выраженным чувством собственного достоинства. Признаюсь откровенно, в тот момент я чувствовал симпатию к генералу Фордибрасу. Ударь я его, и передо мной был бы мужчина, но слова мои мгновенно лишили его сознания своей значимости. Несколько минут он молчал, видимо затрудняясь, что сказать, и вся фигура его представляла вид жалкого, убитого горем человека.

— По какому праву вмешиваетесь вы в мои дела? — спросил он наконец. — Кто поставил вас моим обвинителем? Чем выше вы других, чтобы судить людей? Бог мой! Неужели вы не понимаете, что жизнь ваша зависит от моего великодушия? Одного моего слова…

— Оно никогда не будет произнесено, — сказал я, не спуская с него глаз. — Преступления, совершенные вами, Губерт Фордибрас, совершены отчасти под влиянием насилия чужой воли, отчасти случайно. Вы лично не так виновны. Еврей — ваш учитель. Когда еврей попадет на эшафот, я выступлю вашим защитником. Это вы мне позволите, конечно. Видите, я понимаю вас и могу читать ваши мысли. Вы принадлежите к числу тех людей, которые прикрываются преступлениями и позволяют одураченным ими людям открыто приносить им жертвоприношения. Вы не смотрите на их лица, вы редко слушаете их голоса. Таково мое суждение о вас… можете предполагать, что вам угодно, мое мнение не изменится. Такие люди говорят все, когда наступает время суда и приговора. Вы не будете отличаться от других, когда наступит это время. Я уверен в этом так же, как и в своем существовании. Вы захотите спасти себя ради своей дочери…

Он прервал меня взрывом неожиданного, странного волнения, которое поразило меня тогда, но которое, я чувствовал, не смогу забыть до конца моей жизни.

— Неужели дочь дороже мне моей чести? Оставьте ее в покое, прошу вас. Вы прямо поставили мне вопрос, и я в том же духе отвечу вам. Посещение ваше этого дома — заблуждение, слова ваши — ложь. Если я не наказываю вас, то лишь ради своей дочери. Благодарите ее, доктор Фабос. Время изменит ваше мнение обо мне и сделает вас благоразумнее. Только время примирит нас. Для меня вы остаетесь гостем, а я для вас — хозяином. Что будет потом, то должно свершиться для нашего общего блага. Еще рано говорить об этом.

Я не отвечал, как я мог это сделать, ибо это «общее благо» должно было заставить меня держать язык за зубами… продать ему свою совесть, и за такую цену, какую продиктует их желание безопасности. Слишком рано, сказал он, приступать к состязанию, которое может или разрушить великий заговор, или привести к моему собственному бесчестию. «Примирение с течением времени» превосходно отвечало моим желаниям. Я знал теперь, что люди эти боятся убить меня. Они щадили меня, желая удостовериться, кто и что я такое, какие друзья у меня, что мне вообще известно. Великодушие их будет продолжаться лишь до той поры, пока будет продолжаться их неуверенность.

— Перемирие, пожалуй, будет, — сказал я, стараясь воспользоваться его страхом, — больше я ничего не скажу. Честь ваша должна обеспечить мне безопасность. Я, в свою очередь, буду содействовать вам, и если буду в состоянии спасти вас от самого себя, то спасу. Больше я ничего не могу сделать, и большего вы не можете просить у меня.

Он уклончиво, как и перед этим, отвечал мне, что время приведет нас к обоюдному соглашению, а до того времени я буду в такой же в безопасности на острове Санта-Мария, как и у себя дома в Суффолке.

— Мы оставим вас здесь в шале, — сказал он. — Здесь теплее и суше, чем в том доме. Моя дочь приедет к завтраку. Вы найдете ее внизу, если пожелаете. Я же сам должен отправиться сегодня в порт Святого Михаила… у меня неотложные дела. Анна покажет вам все, что здесь можно увидеть, а завтра вечером мы снова встретимся за обедом, если море останется таким же, как и теперь.

На это я ответил, что выйду к завтраку, и просил его прислать мне моего слугу Окиаду. Мысль о том, что случилось с верным малым, беспокоила меня с той минуты, как я проснулся час назад.

— Мы все думаем, что слуга ваш еще вчера вечером вернулся на яхту, — сказал он. — Нет никакого сомнения, что вы встретите его, когда вернетесь к себе на борт. Ирландский джентльмен, мистер Мак-Шанус, был сегодня рано утром в Вилла-до-Порто и осведомлялся о вас. Мои слуги могут передать ваше поручение, если желаете.

Я поблагодарил его и выразил желание вернуться на яхту не позже обеда. Он нисколько не удивился и не пытался переубедить меня. Он был воплощенное чистосердечие, хотя я не мог не подумать невольно, какого жалкого мнения должен он быть о моей проницательности и доверчивости. Что касается меня, то у меня не было никаких сомнений на этот счет, и я знал, что являюсь пленником в этом доме и что меня будут держать здесь до тех пор, пока я не присоединюсь к ним или они не найдут возможность прилично и безопасно отделаться от меня.

XV В ВАЛЛЕЙ-ГОУЗЕ. АННА ФОРДИБРАС ДЕЛАЕТ ПРИЗНАНИЕ

После ухода генерала Фордибраса ко мне явился француз-лакей и предложил мне отправиться на яхту за необходимыми для меня вещами, а также, если я желаю, пригласить ко мне английского доктора Вильсона, живущего в Вилла-до-Порто. Последнее предложение было от имени генерала Фордибраса, но так как я не получил никаких повреждений, за исключением нескольких синяков и ссадин на коже, то вежливо отклонил это предложение. Что касается вещей, то я привез с собой на виллу Сент-Джордж небольшой чемоданчик, который, по словам лакея, находился теперь в шале. Я сказал ему, что мне хватит этого на время моего короткого пребывания на Санта-Марии. Одевшись, я спустился вниз, желая поскорее ознакомиться с домом и его жителями.

Представьте себе красивое швейцарское шале, выстроенное высоко в расселине горы, в зеленой долине, которая начинается от дверей шале, а за долиной, на самом отдаленном конце ее, каменистый склон меньшего пика, который грозно высится, точно огромная стена крепости или замка. Таков был Валлей-Гоуз… Закрытый жалюзи, с красной крышей коттедж со своим собственным маленьким парком, поражавшим почти тропической роскошью растительности. Никогда еще, ни в одном саду Европы или Африки не видел я такого разнообразия кустарников и такого подбора растений. Бук, сосна, апельсиновые и лимонные деревья в цвету, цитроны, гранаты, африканские пальмы, австралийские эвкалипты, папоротники… — все росло здесь, в этой атмосфере теплых долин острова под покровом неба, какое вы можете видеть на Ривьере. Вот что я увидел сразу, как только вышел на веранду дома. Люди, которые задумали выстроить здесь шале, выстроили такое убежище среди гор, которому мог бы позавидовать самый богатый человек в мире. Неудивительно, что генерал Фордибрас говорил о нем с такой гордостью.

Вблизи дома не было видно других слуг, кроме старика негра, проходившего мимо веранды. Сказав мне «добрый день, масса доктор», он не выразил больше стремления к общению. Часы в столовой показывали четверть двенадцатого. Стол был уже приготовлен для завтрака и на нем стояло два прибора. Второй — для Анны Фордибрас, подумал я. Сердце мое забилось при этой мысли, и я решил, если удастся, обдумать свое положение до ее прихода и узнать, что в нем самое худшее. В том, что я пленник этой долины, я не сомневался. Мне оставалось только смотреть в лицо фактам и найти дверь, которую эти люди так искусно закрыли за мной.

Первое наблюдение, сделанное мною, когда я стоял на веранде дома, касалось моря и моего по отношению к нему положения. Я заметил прежде всего, что гавань Вилла-до-Порто скрывается от моих взоров восточными утесами долины. От Атлантического океана виднелось только два лоскутка голубовато-зеленой воды — один почти на юго-западе, другой, больших размеров, на севере. Кроме этих двух лоскутков, ничего не было больше видно… ни крыши, ни шпиля, ни даже дыма, указывающего на близость человеческого жилья. Тот, кто выбирал это место в горах для устройства шале, сделал это с целью, чтобы человек не мог дать знать отсюда о своем пребывании и чтобы суда, стоящие на море, не могли следить за ним. Факт этот был так очевиден, что я не мог отрицать его, а потому занялся исследованием самой долины. Место это занимало пространство в пять акров, и первоначальное мое мнение об его безопасности нисколько не изменилось после этого осмотра. Оно было скрыто от всех отвесными стенами чудовищных скал. К своему ужасу, я открыл, кроме того, что оно защищалось со своей слабой стороны кипящим потоком, который вырывался из какого-то глубокого естественного водохранилища и ниспадал водопадом у самого склона горы в том месте, где только искусный горец мог бы вскарабкаться на верхушку пропасти. С первого взгляда я не мог составить себе должного понятия о значении всего этого и понял только позже, как вы увидите.

Всюду только скалистые стены — никаких ворот, ни тропинки или дороги, ни трещины или оврага, откуда можно было бы попасть в эту удивительную долину. К такому заключению я пришел к концу первого же моего обхода. Нет в мире тюрьмы, так искусно задуманной, нет человеческого убежища, которое было бы так неприступно. С тех пор как вчера вечером меня пронесли через туннель в горах, я знал, что владелец шале приходил и ушел, и что до тех пор, пока я не найду выхода из этой расселины, я так же хорошо скрыт от взоров людей, как и за дверями крепости.

Открытие это ничего, кроме ужаса, не могло вызвать во мне. Стараясь хоть сколько-нибудь забыться, я вернулся в сад, где были видны доказательства самого тщательного ухода. На всем лежали следы заботы человека. Если предположить, что долина эта была местом неведомых преступлений, жестокости, страданий и алчности, то, одновременно с этим, нельзя было отрицать и того, что люди, жившие здесь, обращали взоры свои к солнцу и отдавали должную дань розам. Несмотря на время года, я нашел здесь такое обилие цветов, какое в Англии можно встретить только в мае. Никогда не забуду я одной прелестной беседки, устроенной на газоне с прудом и фонтаном! Вся она покрыта была вьющимися растениями и большими красными цветами бегонии, которые красиво выделялись среди целой массы зелени. Я вошел туда, собираясь записать все, что я узнал в это утро. Не успел я войти, как увидел, что беседка занята уже, и, к удивлению своему, очутился лицом к лицу с Анной Фордибрас.

Она сидела у простого стола из переплетенных сучьев, опустив голову с рассыпавшимися темнокаштановыми волосами на руки. Когда она подняла голову, я увидел, что она плакала, и слезы еще блестели на темных ресницах ее выразительных глаз. На ней было простенькое кисейное платье, а на полу подле нее валялись лепестки и листья роз, которые она срывала дрожащими от волнения руками. При моем появлении краска прилила к ее щекам, и она привстала, как бы испугавшись меня. Я преодолел свои чувства ради нее и ради себя. Я решил поговорить с нею и сказать, зачем я приехал на Санта-Марию.

— Мисс Фордибрас, — спокойным голосом сказал я, — вы чем-то огорчены, могу ли я помочь вам?

Она не ответила, по-видимому, слезы душили ее.

— Да, — сказала она, и как мало походила она на маленькую Анну в Дьепе!.. — Да, доктор Фабос, я очень огорчена.

Я подошел ближе и сел подле нее.

— Вы огорчены тем, что вас принимают за дочь человека, недостойного быть вашим отцом? Скажите мне, если я ошибаюсь. Вы не дочь Губерта Фордибраса? Вы даже не родственница его?

Никогда не забуду я выражения лица Анны Фордибрас, когда я высказал ей свое предположение, составленное мною полчаса назад. Она не была дочерью генерала. Тон, которым он говорил о ней со мной, не походил на тон отца, говорящего о своем ребенке.

— Мой отец сказал вам об этом? — спросила она, с удивлением обращаясь ко мне.

— Он ничего не говорил, кроме того, что я буду пользоваться вашим обществом и обществом вашей компаньонки во время завтрака. Что-нибудь задержало мисс Астон?

Искусная и невинная ложь эта внушила ей, по-видимому, доверие. Мне показалось, что она поверила ей. Высказанное мною предположение, что мы здесь не одни с нею, способствовало тому, что положение показалось ей более сносным. Она сидела теперь прямо, хотя пальцы ее по-прежнему обрывали лепестки роз.

— Мисс Астон осталась на вилле Сент-Джордж. Я не хотела быть здесь одна, но отец настоял на этом. Вот почему я плакала. Я ненавижу все это. Ненавижу это место и все, что в нем есть. Вы знаете это, доктор Фабос. Они не могут скрыть всего от вас. Я так и сказала, когда в первый раз увидела вас в Лондоне. Я ничего не хотела бы скрывать от вас, ничего, пусть даже жизнь моя зависела бы от этого.

— Разве это так необходимо, мисс Фордибрас? Не лучше ли поделиться некоторыми тайнами со своими друзьями?

Я видел, что ей очень хочется этого, но обещание, данное генералу Фордибрасу, удерживало девушку от откровенности. Влияние этого человека она не могла ни скрыть, ни отрицать. Она дала ему слово и не хотела нарушать его.

— Я ничего не скажу… я не смею! — воскликнула она наконец, с трудом преодолев свое желание рассказать мне все. — Это не поможет ни вам, ни мне. Уходите, доктор Фабос. Никогда не думайте больше о нас и не говорите. Бегите сейчас же. Проститесь со мной и постарайтесь забыть, что я существую на свете. В этом моя тайна. Чтобы сказать вам это, пришла я сюда… Мне все равно, что бы вы ни подумали обо мне.

Яркий румянец вспыхнул на ее прелестном личике, но она боялась взглянуть на меня. Я уже оставил свое мнение о том, как поступать с нею, и действовал сообразно этому. Я с уважением отнесся к ее обещанию.

— Мудрые слова, — сказал я, — но мне кажется, что для исполнения вашего совета мне необходима будет пара крыльев. Не говорили вам, что я здесь в плену?

— В плену… о, нет, нет…

— А между тем это так… я пленник, и мне нужно найти дорогу, которая приведет меня к берегу моря. Раньше или позже я найду ее, и мы вместе выйдем отсюда. В настоящую минуту мои глаза ничего не видят, кроме гор. Быть может, я несколько ослеп, милое дитя! Если это так, то вы должны вести меня.

Она с удивлением взглянула на меня и подбежала к дверям. Сердце ее билось так сильно, что видно было, как дрожала легкая материя ее платья. Я видел, что она пристально смотрит в тот угол сада, где кипящий поток бурлил и шумел внизу скалистой стены.

— Там должен быть мост, перекинутый через поток! — воскликнула она в сильном возбуждении. — Я час назад переходила через него… железный мостик, доктор Фабос! Несколько ступенек ведут к нему. Что это вы говорите? Безумная я, что ли?

Я подошел к ней и взял розу из ее букета.

— Эльфы вздумали подшутить над нами, — сказал я уклончиво, — ваш мостик исчез с утренним туманом. Волшебные духи унесли его через горы. Не будем больше думать о нем. А что, если бы вдруг нам пришло в голову, что мы можем выстроить другой?

Я сказал это с той целью, чтобы она поняла более глубокий смысл моих слов, но это было напрасно. Бледная, испуганная, с ужасом смотрела она на меня, точно считая меня до некоторой степени причастным ко всему этому дьявольскому заговору. Затем, как бы раскаиваясь в своих мыслях, она вдруг вскрикнула:

— Я не могу поверить этому, я так беспомощна! Скажите мне, доктор Фабос, скажите, ради Бога, что мне делать?

— Подарите мне вашу дружбу и удостойте меня вашего доверия. Обещайте мне, что вы покинете это место, когда я покину его, и навсегда покончите с этими людьми. Больше я ничего не прошу. Моя тайна уйдет вместе со мной. Я буду называть вас Анной и не будет для меня имени дороже этого… Согласны вы на это, мой маленький товарищ?

Она отвернулась от меня, и глаза ее наполнились горячими слезами. Я знал, что она никогда больше не будет бояться меня. Когда она успокоилась немного, я повел ее домой, где мы, как брат и сестра, сели завтракать и беседовали о самых обыкновенных вещах.

И только одному Богу известно, каким тяжелым, постыдным воспоминанием лежит теперь этот час на мне.

Неужели же люди эти хотели купить собственную безопасность ценой чести этой девушки?

XVI ДЕВЯТЬ ДНЕЙ МОЛЧАНИЯ. ДОКТОР ФАБОС ДЕЛАЕТ ВЫВОДЫ

Мы пробыли в Валлей-Гоузе девять дней вместе, не получив извне ни единого известия. Каждый день с одной и той же поразительной пунктуальностью старый негр и другие слуги сокрушались о таком неприятном ходе дел, который был единственной причиной того, что я не мог вернуться на свою яхту. Мостик погиб по несчастной случайности, а проходом в горах никто никогда не пользуется, кроме самого генерала Фордибраса. Так говорили они. Что касается генерала, то, по их словам, огорчению его не будет предела, когда он услышит об этом. К несчастью, его что-то задержало в порту Св. Михаила, и они полагают, что причиной этому является волнение моря, которое продолжается все эти дни. В этом нет ничего ужасного, мост делали те же инженеры, что находились теперь внизу. Благодаря операциям в рудниках теперь много рабочих на острове. Чтобы освободить меня и их молодую госпожу, потребуется всего несколько часов.

Недавно я пересматривал дневник свой за эти девять дней и нахожу, что некоторые выводы мои будут, вероятно, интересны читателям. Вот они:

1. Преступники не боялись моей яхты. Одно из двух: или остров находился под наблюдением какого-нибудь большого вооруженного судна, или капитана Лорри убедили в том, что со мной все обстоит благополучно.

2. Они находятся в союзе с местными португальскими чиновниками в Вилла-до-Порто, которые, я не сомневался в этом, получали богатое вознаграждение за то, что благоразумно закрывали глаза на некоторые события.

3. Они уверены, что я влюбился в Анну Фордибрас и ради ее безопасности или буду молчать, или присоединюсь к ним. Все это штуки их главаря, устроившего апофеоз своему безумию.

Представьте при всем этом мое собственное затруднительное положение. Кроме двух старых слуг, горничной и негра, молодая девушка и я, мы были одни в шале и так удалены от всего мира, как будто были пленниками какого-нибудь восточного деспота. Она знала и я знал, с какими намерениями устроена была эта чудесная ловушка.

Заставляя нас искать утешения в обществе друг друга, они думали, что страсть наша подвергнется гораздо большему испытанию, чем под влиянием какого бы то ни было нравственного возбуждения, направленного против Валентина Аймроза и его приверженцев. Они хотели подвергнуть меня осуждению со стороны общества, если я буду упорствовать, или заставить молчать, если я буду содействовать их планам. Все это было задумано так смело и так неожиданно для нас, что план их мог удасться, не выпусти они из виду одного факта. А заключался последний в том, что маленькая подруга моя, одаренная необыкновенным здравым смыслом и мужеством, пошла мне навстречу и предложила свою помощь в этот тяжелый час.

Все время говорили мы загадками, и в Дьепе и на вилле Сент-Джордж. Теперь же мне приходилось говорить с ней, как с человеком, с которым я делю все свои тайны. Но чего бы это мне ни стоило, как бы ни росла моя любовь к ней, я решил не обмолвиться ни единым словом до тех пор, пока нахожусь на острове Санта-Мария. Ради себя и ради нее решил я так поступить. У нас было столько тем для разговоров, но для начала я избрал историю ее жизни.

Это было на второй день нашего плена. Погода была теплая, солнечная, дул свежий ветерок с северо-запада, а над нами расстилался голубой небесный свод. Я помню прекрасно, что на ней было кружевное платье и бирюзовая цепочка на шее. Мы завтракали вместе и слушали фамильярные разговоры прислуги. Генерал наверняка приедет сегодня из порта Св. Михаила, говорили они, инженеры мигом, к заходу солнца, исправят мостик. Я совсем не слушал их, а когда мы вышли с нею в сад, спросил ее, всегда ли она была знакома с генералом Фордибрасом и какие воспоминания связаны у нее с этим обществом. Она ответила на это, что помнит его с того времени, с которого помнит и все остальное.

— Мне помнится, я видела и другое лицо… так давно, так много лет тому назад, — сказала она. — Я всегда надеялась и верила, что это было лицо моей матери. Когда я была еще маленькой девочкой, то жила в доме, стоявшем на берегу большой реки. Это была, я думаю, река Гудзон. Генерал Фордибрас бывал у нас в доме. Я была так мала тогда, и меня удивляет, что я все это помню.

— Вы покинули этот дом, — сказал я, — и поступили в школу. В Америке это было или в Лондоне?

— Сначала в Нью-Йорке, потом в Лондоне, а окончила я образование в Париже. Я вышла из заведения три года назад, и с тех пор мы объездили весь свет. Генерал Фордибрас никогда не остается долго на одном месте. Он говорил, что у него слишком беспокойный нрав. Я не знаю, доктор Фабос… я отказалась от всяких размышлений об этом.

— И ненавидите меня за мои вопросы. Я постараюсь, чтобы они побыстрее кончились. Как давно знаете вы мистера Аймроза и где вы в первый раз встретились с ним?

Вопрос этот смутил ее. Я видел, что она без удовольствия отвечает на него.

— Не говорите, пожалуйста, о мистере Аймрозе. Я боюсь его, доктор Фабос. Мне кажется, я боюсь его больше, чем кого бы то ни было из известных мне до сих пор людей. Если со мной случится несчастье, то виноват в нем будет мистер Аймроз.

— Естественная антипатия. Когда-нибудь, Анна, вы поймете все это и поблагодарите Бога, что к вам на остров явился чужой человек. Я сам буду иметь дело с мистером Валентином Аймрозом. И вам не нужно будет больше бояться его.

Она не поняла меня и забросала множеством вопросов. Некоторые из них были необыкновенно тонкие, но все направлены на одно — она желала бы знать все самое хорошее и самое плохое из прошлой жизни этого человека и какое участие принимал в ней генерал.

На это я ответил, что не могу быть судьей, пока не узнаю всех за и против в этом деле.

— Очень может быть, что его самого обманывают, — сказал я, — время откроет истину. Вы говорили мне, что обязаны ему за ту доброту, с которой он относился к вам в детстве. Я не забуду этого, когда наступит день возмездия. Я не забуду, Анна, никого, кто был добр к вам.

Мне было так приятно видеть ее благодарность, которую я много раз замечал в течение длинных часов этих опасных дней. С утра до вечера была она моей спутницей в саду. Я узнал ее так, как редко приходится мужчине узнать женщину, которая не жена ему. Она делалась все более и более доверчивой; веселый смех ее музыкой разносился по долине, голос ее звучал в ней, как песня, она царила в ней, как божество. Я знал тайну ее доверия и тайна эта — моя. Я решил хранить ее как сокровище до того далекого дня, когда она откроется. Мои заботы были слишком тяжелы, чтобы я захотел разделить их с нею. Яхта моя, друзья мои, Окиада, где все они? Что случилось там, за этой чудовищной завесой гор, за этой пропастью, скрывавшей весь остров от нас? Неужели они ничего не предприняли, мои товарищи, которым я так верил? Возможно ли, чтобы мой верный Окиада покинул меня? Я ни минуты не верил этому. Глаза мои говорили, что это неправда, какой-то голос говорил мне это. Я знал это, как человек, читающий книгу судьбы… образ, мелькнувший на воде, знак, в значении которого нельзя ошибиться.

Кому приходится иметь дело с преступниками, тот должен запастись естественным оружием. Нет ничего здесь более важного, как наблюдательность… в ней единственное спасение для исследователя. Наученный долголетним опытом, я заметил в долине такие приметы и предзнаменования, которые для другого прошли бы незаметно. Странные следы ног на самых темных тропинках, сломанные кусты, обрывки бумаги, брошенные без всякой осмотрительности, ничто не ускользнуло от меня. Но больше всего обратила на себя мое внимание и поразила меня наша водяная пенящаяся крепость.

День за днем уменьшалось количество воды в бурном потоке. В первый раз заметил я это на третий день нашего заключения, а окончательно уверился на пятый день. Дюйм за дюймом, слой за слоем понижалась вода потока. Кто-нибудь другой на моем месте мог бы взглянуть на это, как на естественное явление. Я же слишком верил человеку, служившему мне, чтобы думать, что так оно и есть на самом деле. Окиада приступил к делу, сказал я себе. Час моего освобождения приближается.

Можете представить себе, как взволновало меня это открытие и как были заняты им все мои мысли, когда я говорил с Анной о приближающихся днях свободы. На мой вопрос, посетит ли она снова мой дом в Суффолке, она вся вспыхнула и, бросив на меня быстрый взгляд, который бывал иногда так красноречив, ответила уклончиво:

— Сестра ваша не любит меня. Она смотрела на меня так, как будто я хотела похитить вас у нее.

— Неужели вы считали бы себя виноватой, если бы сделали это?

— Да, — сказала она так серьезно, что я даже пожалел, зачем предложил ей этот вопрос. — Виновной до конца своей жизни, доктор Фабос!

Я понял, что она намекает на историю своей жизни и на людей, судьба которых заставила ее жить. Она хотела этим сказать, что прошлое ее всегда будет преградой между нами. Эта мысль часто волновала меня, но не о себе думал я, а о ней.

— Клянусь Богом, Анна, — сказал я, — нет большей вины в мире, как слова, сказанные сейчас вами. Вы запрещаете мне говорить это. Сказать вам, почему?

Она кивнула, продолжая смотреть в ту сторону, где через узкий проход в горах виднелась полоса голубой воды. Я сидел подле нее, мне так хотелось обнять ее и сказать то, что мне подсказывало сердце все эти дни. Да, Богу известно, что я полюбил это хрупкое, нежное дитя судьбы выше всех надежд своей жизни, выше всякого честолюбия.

— Вы запрещаете мне говорить это, Анна, потому что не доверяете мне.

— Не доверяю вам, доктор Фабос?!

— Недостаточно, чтобы поверить, что я готов спасти вас от всех опасностей… даже от опасностей прошлых лет.

— Вы не можете сделать этого… не можете, доктор Фабос!

Я взял ее за руку и заставил взглянуть мне в лицо.

— Когда женщина научилась любить и любила, у нее нет прошлого, — сказал я. — Все, что ее касается, составляет счастье человека, которому она отдала свою жизнь. Что касается вас, я уверен, мы прочтем историю прошлых лет вместе и найдем ее приятной для нас. Не знаю, Анна, верно или нет, но попытаюсь отгадать. Я думаю, что это история любви женщины и страданий отца и невинного человека, который долго был заключен в тюрьме. Я скажу, что дитя двух людей, утвержденная в правах на принадлежащее ему имущество, она сделалась добычей негодяя, и я буду недалек от истины. Вот что думает ваш пророк. Анна, он дал бы много за то, чтобы факты были таковы, как он их представляет себе.

Она повернула голову ко мне и взглянула мне прямо в лицо. Никогда еще не видел я такой смены настроений на этом детском личике… радость, сомнение, любовь, страх. Со свойственной ей сообразительностью она поняла все, пока я говорил. Глаза ее засветились чудным огнем благодарности. Несколько минут просидели мы молча, и я ничего не слышал, кроме биения ее сердца.

— О! — воскликнула она наконец. — Если бы это была правда, доктор Фабос, если бы это была правда!

— Я докажу, что это правда, раньше, чем мы приедем в Англию через месяц.

Она засмеялась с некоторым смущением.

— Англия… Англия! Как далеко отсюда Англия! А моя дорогая Америка?

— Семь дней на моей яхте «Белые крылья».

— Ах, зачем мы не птицы, чтобы перелететь через эти горы?!

— Горы будут добры к нам. Сегодня, завтра или когда-нибудь мы переберемся с вами через эти горы, Анна!

Она сказала мне, что это вполне отвечает ее желанию. Опасаясь дальше говорить об этом, я оставил ее и отправился к потоку, чтобы посмотреть, какую весть он мне принес. Убывает ли вода или это только фантазия расстроенного воображения?

Стоя на краю пропасти, по которой протекала вода, я видел, что не ошибся. Поток уменьшился еще на один фут: он не бурлил и не шумел теперь в проходе. Тот, кто изменил его течение, запрудит его, когда придет время. Когда оно придет, я не знал, но мне было ясно, что я должен делать. Я не должен отдыхать ни днем, ни ночью, пока не наступит освобождение; ни сна, ни покоя не должен я иметь, пока Окиада не явится ко мне и не откроет мне ворота.

А как же Анна и мое обещание? Оставлю ли я ее пленницей в долине или перенесу через горы, как обещал? Ответственность оказывалась больше, чем я себе представлял. Если я возьму ее с собой, чего только не расскажут по всему миру эти негодяи! Если я оставлю ее, каким жестокостям, каким преследованиям может подвергнуться она в Валлей-Гоузе! Я не знал, что делать! Надо полагать, что судьба распорядилась хорошо, взяв все это дело в свои руки, и, не оставив мне выбора, заставила уйти одного. Как бы там ни было, но когда Окиада вошел ко мне в комнату в десять часов вечера и я направился к комнате Анны, чтобы разбудить ее, она не ответила мне и, несмотря на самые тщательные поиски, я не нашел ее нигде в доме. А между тем время нельзя было терять.

— Милосердный Боже! — воскликнул я. — Неужели я должен оставить ее с этими людьми?!

Я понял, что так должно быть и что я один, подвергаясь опасностям, тем самым спасаю нас обоих.

XVII ДОКТОР ФАБОС ПОКИДАЕТ ВАЛЛЕЙ-ГОУЗ

Ни один звук в доме, ни одно окно, открытое на площадку, не допускали возможности какого-либо тревожного сигнала из сада. Я мог предположить только, что маленький японец перебрался по руслу реки и таким путем пробрался в долину. Спрашивать его об этом было глупо — это могло задержать нас. Он был здесь, и дверь была открыта. Когда он дал мне револьвер в руки и попросил следовать за ним через нижнюю веранду в сад, я повиновался без малейшего колебания. Таинственное исчезновение Анны нетрудно было объяснить. Сегодня ночью, сказал я себе, еврей хотел убить меня. И только тут впервые понял я ту смертельную опасность, которой подвергался в Валлей-Гоузе.

Окиада не принадлежал к числу разговорчивых людей. В эту ночь, я думаю, он произнес не более двух слов, когда мы шли по саду, направляясь к берегу реки. «Стрелять, мастер!» — сказал он, подразумевая под этим, что в случае какой-нибудь встречи нам некогда будет думать о бегстве. Я кивнул вместо ответа и поспешил за ним, когда он вошел в лабиринт кустов, покрывавших ущелье. Царившая тишина страшно действовала на нервы. Неужели в саду не было никого из людей еврея? А между тем их, по-видимому, там не было.

Так добрались мы до берега потока и несколько минут лежали на земле под прикрытием целого ряда скал, подымавшихся над ущельем. Позади нас виднелись освещенные окна спальни, только что покинутой мною, и темные очертания шале. Сад и парк казались черными пятнами на фоне синего ночного неба. Внизу, под нами, между стенами темных скал и по каменистому дну протекала вода, синяя, как индиго. Ни одно дуновение ветерка не шевелило веток сосен, покрывавших склоны гор. Еще немного, и мы должны были увидеть океан, пустынный или с дружескими огнями, приветствующими нас. Мне казалось, что мы одни на необитаемом острове, и заблуждение мое могло бы долго продолжаться, не раздайся в отдалении выстрел из ружья, который разнесся эхом по горам и в одну минуту вернул меня к действительности… Окиада мгновенно вскочил на ноги и с живостью, на которую он редко бывал способен, сказал мне:

— Они нашли почтенного капитана… Скорее, мастер, мы должны спешить к нему.

В ответ на это я указал ему на лужайку сада, откуда мы только что ушли. Там ясно виднелись фигуры семи человек, шедших по направлению к шале. Не успел я обратить на них внимание, как в кустах непосредственно за нами послышалось движение, выдававшее присутствие еще троих… Они двигались со стороны воды и в десяти ярдах от того места, где мы стояли. Остановившись на минуту, они окинули беглым взглядом ущелье и затем отправились по парку дальше, чтобы присоединиться к своим товарищам.

— И сидят же мысли в черепе этого старого Валя, — сказал один из них. — Уж если найдется такой негодный англичанишка, который проберется сюда ночью, так будь я проклят, если он не водяной!

Другой заметил на это, что вода стоит сегодня ниже, чем когда-либо, а третий выразил свое мнение, что ниже ли, выше ли, но она достаточно тепла, чтобы согреть грог для негра с Конго, а для полиции и того хуже.

Мы прислушивались к их разговору, притаившись у скал и держа револьверы наготове. Достаточно было самой ничтожной случайности — падения камушка или неловкого движения, — чтобы выдать нас, а там, я убежден, был бы и конец всей истории. Но мы лежали как люди, давно уже практиковавшиеся в такого рода молчании, и только когда неизвестные скрылись вдали среди деревьев, вскочили, собираясь идти через ущелье.

— Идите вперед, мастер! — сказал Окиада. — Вот веревка. Наши друзья с почтенным капитаном ждут вас внизу. Принесем им скорее добрые вести.

Говоря таким образом, он взял веревку, один конец которой был прикреплен к обломку скалы на противоположном берегу потока. С помощью нее он перебрался по воде, когда спешил за мной в Валлей-Гоуз. Он прикрепил ее к скале, находившейся подле нас, и устроил таким образом мост, по которому легко мог перебраться мало-мальски сильный человек, особенно при такой низкой воде, какая была теперь. Я, не колеблясь, пустился по веревке и скоро уже стоял на противоположном берегу. Первый переход Окиады был, я думаю, несравненно опаснее, так как ему прежде всего нужно было перебросить веревку и затем прикрепить петлю на ее конце к железному крюку на стене сада. Теперь он перешел так же, как и я, а затем мы вместе с ним перетащили веревку к себе. Мы не были больше пленниками долины и горы были позади нас. Что означала, однако, тревога, поднявшаяся вдруг в саду? Хриплые голоса, громкие свистки, беготня взад и вперед. Еще более зловещим показался нам второй ружейный выстрел, пробудивший спящее эхо гор. Выстрелил, надо полагать, кто-нибудь из наших товарищей с яхты. Наткнулись ли они на какую-нибудь засаду или попали в ловушку, поставленную на той дороге, по которой мы должны были следовать? Решение этого вопроса было весьма важно для нас. Мы могли их найти или пленниками, или свободными людьми, подвергавшимися только минутной опасности. Нельзя было медлить ни минуты.

— Ты пришел один, Окиада?

Японец отрицательно покачал головой, продолжая складывать веревку.

— Там еще почтенный шотландец… Он ждет с фонарем.

— Далеко это отсюда?

— А столько, ваше превосходительство, сколько вы можете пройти в минуту.

Я ничего больше не сказал, а последовал за ним по скалистому склону, карабкаясь и скользя подобно мальчику, отправившемуся на праздничную прогулку, и не менее его проворно взбираясь на высоты. Жизнь моя и моего верного слуги зависела от темноты ночи и быстроты наших движений. Вся долина была наполнена теперь криками тревоги, которые разносились с одного конца ее до другого. Раздавались неумолчные свистки, слышались звонки и ружейные выстрелы. Слух мой не обманывал меня — я слышал ясно, как пули ударялись в скалы выше нас и ниже. Двигайся мы днем, нам легче было бы переносить все неудобства, сомнения и случайности этого бегства. Но в данном случае мы двигались наудачу, хватаясь руками за шероховатые осколки скал и спотыкаясь о валуны на нашем пути. При этом мы ясно сознавали, что какая-нибудь шальная пуля может случайно вытянуть счастливый билет и свалить одного из нас, а пожалуй, и обоих, как зайцев, поддавшихся на обман. Трудно найти человека, который был бы так благодарен судьбе, как я, когда увидел широкую расселину в склоне скалы, точно дверь святилища, открытую мне рукой неведомого друга. С великой радостью поспешили мы войти в нее, скрывшись от взоров тех, кто находился в долине… Глубокое молчание и мрак окружили нас. Теперь нам не нужно было дрожать от страха и карабкаться по неровному склону. Сама природа провела здесь удобную тропинку, которая шла, по-видимому, в самые недра горы.

Мы направились по этой тропинке, шедшей на расстоянии двухсот ярдов параллельно с долиной, которую мы только что покинули. Она привела нас в конце концов к низкой пещере, и здесь мы встретили боцмана Валаама, который сидел, прислонившись спиной к скале, и курил трубку, спокойно охраняя свой корабельный фонарь. Услышав наше приближение, он пошевелился лишь настолько, чтобы достать фонарь, и затем обратился к нам.

— Не доктор ли это и его дикарь? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал — Я узнал ваши шаги, доктор, и сказал, что вы ловкую штуку проделали. Там, на горах, стреляли, сэр, и вы умно поступили, что не остались. Я не очень-то люблю бегать… Ваш слуга может взять фонарь, я уже обойдусь без него. Ах, доктор, будь тут у меня хоть небольшой ослик…

Я сказал ему, чтобы он перестал бояться и указывал нам дорогу, хотя в душе я был очень рад, слушая голос славного малого. Звали его Мэчи, но после одной поездки верхом на осле его окрестили Валаамом, и под этим именем поступил он ко мне на борт «Белых крыльев». Спокойно, присущей моряку походкой, двинулся он по пещере, а следом за ним Окиада. С удивлением смотрел я на окружающие нас подземные чудеса: одному человеку тут было бы страшно идти, будь он с фонарем или без фонаря, — пещера представляла собой вместилище множества кипящих ручейков и состояла из большого зала с ужасным для дыхания воздухом, насыщенным паром и горячими брызгами. У меня вряд ли хватило бы духу оставаться здесь, не имей я перед своими глазами примера в лице своих двух товарищей. Они бодро шли вперед, не говоря ни слова, а когда мы наконец почувствовали более чистый воздух, они предупредили меня, что мы приближаемся к весьма опасному месту и должны двигаться дальше с большой осторожностью. Я увидел, что проход быстро сужается, и спустя несколько минут мы очутились в узком проходе такой правильной формы, что только человеческие руки могли устроить его. Вдали, в конце этого прохода, виднелись воды Атлантического океана, несмотря на то, что ночь была безлунная. Никогда еще не билось так весело мое сердце при виде воды. Свобода, друзья!

Громкое восклицание шотландца и внезапная остановка Окиады мгновенно прервали мои размышления о свободе и вернули меня к осознанию своего положения и сопряженных с ним опасностей. Оказалось, как я потом увидел, что они заметили фигуру человека, прислонившегося спиной к скале и как бы стоящего на часах у входа в туннель, но в стороне от нашей тропинки, и затем другую фигуру, лежавшую прямо на дороге и похожую на мертвого человека. Я нашел весьма естественным, если они пришли к заключению, что последний — один из наших, убитый из ружья, выстрелы которого мы недавно слышали. Предположение мое оказалось верным, и мы остановились у выхода из пещеры, рассуждая о том, что нам делать. Мы не могли, само собой разумеется, испугаться одного-единственного часового, хотя у него и было ружье в руках. Но весьма возможно, что поблизости находились еще другие: достаточно было бы одного крика, чтобы они набросились на нас и, не дав нам времени опомниться, захватили в плен.

— Вот что значили выстрелы, которые я слышал, — прошептал боцман.

Я повернулся к Окиаде и спросил, что мы будем делать. Во всей фигуре его видна была некоторая нерешительность. Он стоял, точно изваянная из мрамора статуя.

— Пусть мастер подождет, — сказал он. — Закройте фонарь. Я увижу и в темноте.

Я сказал, что запрещаю ему идти, ибо было безумием думать, будто часовой один. Он не послушал меня и скрылся с наших глаз так быстро, как будто земля разверзлась под его ногами и поглотила его.

Я всегда говорил, что трудно себе представить более расторопного и верного слугу. Я знал, что он убьет часового, если это будет нужно, и для меня было нечто ужасное в том, что живой человек, фигура которого виднелась при смутном свете за пещерой, стоял на краю вечности и, быть может, только что произнес последнее слово на земле. Это были мои мысли, боцман же не думал, по-видимому, ни о чем и, прикрыв фонарь, сидел на корточках у стены.

— Тонкая штука, ваш желтый парень, — шептал он. — Часовой этот теперь почти что мертвый. Нет ли у вашей чести чего-нибудь вроде табачку? Нет? Ну, в таком случае я подожду.

Я улыбнулся, но не отвечал ему. Говоря по правде, минуты ожидания становились для меня невыносимыми. Удушливая атмосфера туннеля, горячий, насыщенный паром воздух и вдобавок призрачное видение у входа в пещеру — все это внушало мне опасение, что я не проберусь здоровым и невредимым мимо этого часового. Что задержало Окиаду? Часовой между тем ни на йоту не пошевелился с тех пор, как мы впервые увидели его. В пещере не слышно было ни единого звука, кроме шипения пара позади нас. Как ни старался я всматриваться в темноту, я нигде не мог увидеть своего маленького слугу. Неужели он пришел к заключению, что нам опасно идти? Это казалось возможным, и я сделал уже несколько шагов по направлению к туннелю, когда фигурка его вынырнула вдруг откуда-то рядом с часовым и затем послышался тихий свист, призывавший нас к нему.

— Это, пожалуй, один из наших, — сказал боцман.

— Там на земле лежит кто-то мертвый, а он, вероятно, стережет его, — ответил я. — Дай только Бог, чтобы это не был кто-нибудь из нашего экипажа.

— Аминь, сэр! Что ж, христианин должен спокойно смотреть на то, что все мы умрем, когда наступит наш час.

— Только не на этом проклятом острове и не в руках негодяя еврея! Большое это будет несчастье, если случится здесь, мой друг!

Любопытство мое было страшно возбуждено тем фактом, что часовой оставался по-прежнему неподвижным и что Окиада не обменялся с ним, по-видимому, ни единым словом. Кто был этот человек и что заставляло его держаться в таком странном положении? На расстоянии пятидесяти ярдов от него я, конечно, не мог сказать этого, но на расстоянии двадцати я понял, в чем дело. Человек этот был так же мертв, как и товарищ его, лежавший на земле. Пуля из неизвестно кому принадлежащего ружья попала ему прямо в сердце, когда он стоял в засаде, поджидая меня. Так подумал я в ту минуту. Настоящую же истину я узнал только позднее — на палубе своей яхты.

Говоря о своей яхте, я тем самым указываю вам, что мы, выйдя из туннеля, увидели ее на некотором расстоянии от мыса. Здесь же на берегу нас встретили друзья, которые так беспокоились, так страдали от неизвестности в течение стольких дней долгого ожидания после того, как я покинул их. И теперь мне ничего не оставалось больше, как спуститься вниз, пожать им руки и сказать, что все со мной обстоит благополучно.

И чей первый голос услышал я, как не голос моего несравненного Тимофея Мак-Шануса! «Мой мальчик!» — крикнул он мне таким голосом, который мигом разнесся по вершинам гор.

Да, Тимофей первым приветствовал меня, и мне кажется, если не ошибаюсь, я видел слезы радости на его глазах…

XVIII ДОКТОР ФАБОС ПОЛУЧАЕТ НОВОЕ ИЗВЕСТИЕ

Мы немедленно отправились к яхте и принесли хорошие вести нашему экипажу. Половина населения Вилла-до-Порто слышала, вероятно, их веселые возгласы. Глубоко уверенный в том, что японец вытащит меня из ловушки, капитан Лорри распорядился, чтобы приготовили ужин в каюте, и не успели мы ступить на борт яхты, как захлопали пробки и на столе появились горячие кушанья.

Я был положительно тронут выражением добрых чувств матросов, которые всевозможными способами выказывали мне их.

Окиада был настоящим героем дня, и мы повели его с собой в каюту. У нас столько накопилось рассказов, что мы положительно не знали, с чего начать. Я был так взволнован и нервы мои находились в таком напряженном состоянии, что я мог только вкратце рассказать им, как меня силой заперли в горах, куда они могли бы явиться только на мои похороны, опоздай они хоть на час. Вслед за мной раздался пронзительный голос Тимофея, который почти без передышки изложил мне целых двадцать обстоятельств, начиная, по своему обыкновению, с середины и заканчивая началом.

— Мы представились властям, как ты приказал нам, и… чтоб их!.. Нет там ни одного англичанина, с которым можно было бы поговорить. Это было уже после того, как друг мой Лорри охотился по всему городу за хозяином гостиницы, чтобы усмирить его. Ну вот, пришел я к консулу и говорю: «Я англичанин в открытом море, а на берегу — совсем другой нации, а потому прошу обращаться с нами вежливо, — говорю, — или, будь я проклят, если не вымету вами этот пол». Да, это была превеселая компания, не такая только, чтобы ею дорожить. И жандармы не лучше. Меня вздумали уверять, будто ты отправился в порт Святого Михаила и по собственному желанию. Я поблагодарил того человека, который мне это сказал, и назвал его лгуном. Ин, мой мальчик, друг твой Фордибрас и его друг еврей купили этот остров с телом и душой. Все служащие на телеграфе — их приятели. Нам пришлось идти к Святому Михаилу, чтобы отослать телеграмму.

Я сразу оборвал его.

— Так ты посылал телеграммы, Тимофей?

— А по-твоему, и посылать не надо было? Пусть себе другу копают могилу! Я послал третьего дня. Для доктора Ина, мертвого или живого, сказал я, это будет равносильно новому вину. Ну, вот мы и отправились к Святому Михаилу. А тонкая штука твой японец! Двадцать часов пробыл один в горах. Слушай, у него глаза, уши, ноги змеиные, и если он не под стать самому еврею, то пусть я никогда больше не пью шампанского.

Эти известия были очень важны для меня. Надо вам сказать, что перед своим отправлением в Вилла-до-Порто я поручил Тимофею и капитану Лорри отправить кое-какие телеграммы в Европу, но только в крайнем случае. Телеграммы предназначались в Скотланд-Ярд, оттуда должны были дать знать правительству, адмиралтейству и банкам обо всем, что мне было известно о Вале Аймрозе и делах его в открытом море. С этого времени можно было ожидать, что военные суда трех наций будут крейсировать по океану, чтобы проверить мое донесение. Хотя, с одной стороны, я не мог не приветствовать такого события, удовольствие мое все же омрачалось некоторым обстоятельством. Если арестуют еврея, думал я, а с ним вместе человека, известного под именем генерала Фордибраса, что будет тогда с Анной? Я был уверен, что люди эти способны на всякую низость. Они принесут в жертву девушку, чтобы отомстить человеку, который открыл их деяния. Они отправят ее на скамью подсудимых по обвинению в сообщничестве с ворами, которые в течение стольких лет совершали разные преступления. С этой именно целью надели они ей на шею украденный у меня жемчуг, готовя ей ловушку с самых ранних лет. Я убежден в том, что они намерены были совершить убийство, имей они возможность сделать это без всякой для себя опасности и знай они всю мою историю.

— Вы отправили телеграммы дня два назад, Тимофей? И что же? Получили вы ответ от Мюррея?

Капитан Лорри вмешался в разговор и заметил, что телеграммы были отправлены из порта Св. Михаила.

— Мы должны были вернуться назад, сэр! — сказал он. — Я решил не уезжать без вас, даже-если для этого нам пришлось бы ждать целый год. Что касается властей, то все они, как говорит Мак-Шанус, пьяницы и мошенники и денежки генерала звенят у них в карманах. Когда мы вернулись со Святого Михаила, в гавань явился маленький японец и рассказал всю историю. Вы, сказал он, находитесь в горах и вам мешает выбраться оттуда поток. Он сделал все, что мог, скатывая собственными руками камни в воду до тех пор, пока не в состоянии был больше стоять на ногах от усталости. Мы послали лодку с людьми из нашего экипажа вчера вечером, а другую сегодня, и они вели себя там как подобает таким порядочным людям. Я хотел отправиться туда с вашим слугой, но он сказал, что пойдет один. Это естественно для такого человека… Ни лишних слов, ни суеты, а только веревка за поясом и пара револьверов в руках. Он взял с собой моего шотландского боцмана потому, что «шотландцы мало болтают, а у почтенных англичан длинный язык». Я отпустил его с ним, ибо это правда. Когда они ушли, мы оставили двух человек на берегу, а сами с мистером Мак-Шанусом заняли место у вершины скалы. Мы не пробыли там и получаса, как послышался первый ружейный выстрел. Мы увидели нескольких человек на склоне горы и подумали, что они подали сигнал тем, которые находились внизу. Немного погодя мы услышали второй ружейный выстрел, но больше никого не видели. Тут вскоре после этого и вы пришли.

Я рассказал, что у входа в туннель мы нашли двух мертвых человек, и это очень удивило всех. Мы могли предполагать только то, что часовые еврея поссорились между собой и что второй выстрел был сделан раненым, когда товарищ его собирался уйти из туннеля. Каким образом удался мой отчаянный побег, становилось мне все более и более ясным. А когда капитан Лорри сказал мне, что два часа назад от острова отчалил какой-то пароход, я пришел к окончательному заключению, что жизнь моя спасена каким-то чудом.

— Они получили известие из Европы, что игра их открыта, и поспешили в другую гавань, — сказал я. — Они ничего больше не надеялись добиться от меня и прекратили свою игру. Если они вздумают бросить якорь в одном из северных портов Танжера, полиция наложит на них свою руку. Но вряд ли это будет. Я думаю, что они отправились к большому судну, которое мы видели в южной части Атлантического океана. Если мое предположение правильно, то игра становится крайне интересной. Мы не можем ручаться за то, что телеграммы наши будут доставлены по адресу. Если правительство и снарядит крейсер, то капитан его вряд ли согласится играть в жмурки. Будь только у нас достаточно угля…

Капитан Лорри не дал мне договорить и сказал:

— Вот одна из причин, по которой я ездил в порт Святого Михаила. Мистер Мак-Шанус скажет вам, что нам повезло. Мы наполнили все наши закрома — за высокую цену, правда, но все-таки наполнили. Яхта может сию же минуту выйти в море, если вы желаете.

Известие это удивило меня и смутило. Не буду отрицать, что мне страшно хотелось остаться у острова, пока я не услышу чего-нибудь определенного относительно Анны Фордибрас. А между тем оказывалось, что я должен был немедленно отправиться для исполнения возложенной на себя обязанности. Я был уверен в том, что еврей ищет убежища на «Бриллиантовом корабле». Но вместе с этой уверенностью мною овладел ужас при мысли о том, что он захватил с собой и девушку в виде залога за себя и своих подчиненных, сделав ее посредницей между моим правосудием и наказанием. Я считал это весьма возможным. А в таком случае преследование преступников подвергало ее страшной опасности и всевозможным оскорблениям в одном из таинственных логовищ, выстроенных преступниками в разных городах Европы.

— Капитан, — сказал я, — дайте понять моим людям, что мы предпринимаем путешествие, из которого никто из нас, быть может, не вернется.

— Они это понимают, доктор Фабос!

— И они охотно соглашаются на это?

— Вернитесь обратно — и вы вызовете настоящее возмущение.

— В таком случае, — сказал я, — наступает час, когда мы обязаны исполнить долг, к которому мы призваны!

XIX ТЕЛЕГРАММА С «БРИЛЛИАНТОВОГО КОРАБЛЯ»

Сегодня ровно месяц после моего бегства с Азорских островов, и мы с вами переносимся в южную часть Атлантического океана. Чудесное утро, знойный воздух и яркое солнечное сияние. Море блестит и сверкает, точно отполированное серебряное зеркало — безграничное, тихое, молчаливое море с безоблачным горизонтом и дыханием весны южного полушария… Яхта «Белые крылья» мало изменилась с тех пор, как вы ее видели в Вилла-до-Порто.

Внимательный наблюдатель заметит сразу мачту, на которой находится аппарат беспроволочного телеграфа Маркони. Яхта движется медленно, машины ее пыхтят тихо, точно мурлыкают, готовясь ко сну.

Наблюдательный пост носовой части занят дежурным матросом, а на мостике расхаживает мерными шагами второй офицер с видом человека, который давно уже перестал вести активную жизнь. На середине яхты слышны взрывы хохота — они привлекают мое внимание, и я направляюсь туда. Это смеются моряки, а жертва их смеха — мой друг Мак-Шанус.

Он поднимается с палубы, методически отряхивает свое платье и говорит мне, что они занимались джиу-джитсу.

— Опять этот маленький желтый дьявол повалил меня на спину, точно черепаху. Говорит: «Почтенному ирландцу не свалить Окиады на пол». Говорю ему: «Ах ты, соломинка, одним большим пальцем собью тебя с ног». «Пусть ирландец попытается», — говорит. Ну, я положил ему руки на плечи и дал ему толчка. О, сыны Ирландии! Не успел я притронуться к нему, как он свалился на пол и… куда делись останки Мак-Шануса? Я повалился вслед за ним, а он подхватил меня на подошвы своих ног и швырнул на двадцать ярдов от себя — меня, в жилах которого течет кровь королей! Он подбросил меня, точно кролика, сэр, а они вот смеются.

Я постарался, как мог, успокоить Тимофея и сказал ему, что нам приготовили завтрак на палубе.

— Я хочу сказать несколько слов Лорри и тебе, — сказал я, — а голодные люди плохие слушатели. Ты развеселил экипаж, Тимофей, это что-нибудь да значит для таких дней. Радуйся, что тебе удалось сыграть такую благородную роль, и идем сейчас же завтракать. У нас сегодня превосходная рыба, приправленная пряностями, и горячие булочки прямо из печки.

— Слушай, — ответил он, — если ты согреешь меня внутри в той же мере, в какой мне жарко снаружи, я продам всю свою одежду туземцам.

А затем спросил меня жалобным тоном:

— Не значит же это, что ты собираешься обратно в Европу, Ин, мой мальчик?

— Ничего подобного нет у меня на уме, Тимофей! Я поговорю с тобой, когда мы получим нашу «грушевку». Мы не для того рождены, чтобы бесполезно проводить время в стране снов. Напомни мне об этом после завтрака.

Когда мы позавтракали и закурили наши сигары, я обратился с откровенной речью к Тимофею и капитану.

— Упрямый человек решил, наконец, уступить своим друзьям, — сказал я. — Вот уже почти месяц, как мы разъезжаем взад и вперед. Мы проплыли полпути до Бразилии и обратно — и не открыли ни малейших следов «Бриллиантового корабля». Когда я согласился покинуть Вилла-до-Порто, я был уверен, что мы захватим еврея, Валентина Аймроза, на море и на том самом судне, которое мы видели, когда возвращались из Южной Африки. Я и теперь уверен в этом… Но что нам от этой уверенности, когда океан хранит свою тайну и никто из нас не может открыть ее? Он убежал от нас, скрылся, как облако, и заставил нас мучиться угрызениями совести, что мы потеряли так много драгоценного времени. Весьма возможно, что заключения мои были ложны с самого начала, и он бежал в Париж или Америку, а «Бриллиантовый корабль» стоит в полной безопасности в какой-нибудь гавани, где ни одно цивилизованное правительство не найдет его. В таком случае все наши поиски никуда не годны. Мы дали ему время привести в исполнение свои планы, скрывая от властей результаты наших исследований, а между тем они вправе требовать от нас полной откровенности. Такие умозаключения вынуждают меня согласиться на ваши желания и вернуться обратно. Мы потерпели неудачу в открытом море. Попытаемся узнать, что скажет нам берег.

— Да, доктор, тяжело отказываться от этого, — сказал капитан, когда я кончил говорить, — но вы, я думаю, совершенно правы. Если бы правительство выслало нам судно на помощь, то курс наш был бы несравненно легче. При настоящем же ходе дел мы ничего не можем сделать, даже если накроем их, и можем лишиться многих людей. Едем в Портсмут и доведем все до сведения правительства. Таково мое слово и так думает, вероятно, Мак-Шанус. Мы сделали все, что могли, и даже больше, чем могли.

— Ай! Как здраво он рассуждает, — прибавил Мак-Шанус. — Я последний человек на свете, который побежит прочь, когда увидит лисицу. Но Ин, мой мальчик, мы пошли ко дну, это так же верно, как свет солнца, а к чему хлестать хорошую лошадь до смерти? Целое состояние просажено на уголь, а море такое горячее, что вся рыба сварится в нем, — и никакого следа, точно от гребного судна. Капитан не отстает от меня в познании других людей, которые имеют право на твое внимание. Поезжай в Европу и наведи справки об их благосостоянии. Там, быть может, есть кто-нибудь, кому скучно без тебя. Поезжай в Европу, говорю тебе, и узнай, что случилось с Анной Фордибрас. Это будет гораздо лучше, чем жариться здесь на солнце и превращаться в подобие негра!

Наши мысли, как видите, вполне совпадали. Мы отправились на поиски «Бриллиантового корабля» и потерпели неудачу. Тем не менее я был по-прежнему глубоко убежден в том, что он плавает в южной части Атлантического океана. Весьма возможно, что Анна Фордибрас находилась именно на нем, а не в Европе. Осторожность говорила мне: «Вернись», тщеславие, напротив, шептало: «Иди вперед!» Я послушался первого голоса и уступил убеждениям товарищей. Матросы выслушали наше решение молча и заложив руки в карманы. Редко случается, чтобы на судне, возвращающемся домой, были такие довольные сердца и такой молчаливый экипаж. Мы должны были скоро увидеть белые скалы Англии, но мы оставляли позади себя «Бриллиантовый корабль».

Мы направили нашу яхту к северу и провели все утро в мрачном молчании. Мак-Шанус отказался от завтрака, кроме небольшого сухарика и огромной сигары, и затем стал предаваться воспоминаниям. Он, сколько мне помнится, принялся спорить о законе случайностей, вспомнил о каком-то американском гражданине, который на вопрос, счастливый ли он человек, отвечал, что у него как-то раз были на руках четыре туза, когда он играл в покер в бытность свою в Мексике, и что он за всю жизнь получил один только выстрел в ногу. Затем плаксивым тоном он заговорил о том, что ему решительно все равно, жить или умереть, зато он многое дал бы, чтобы иметь возможность узнать, что теперь делается в Гольдсмит-Клубе в Лондоне.

Я не отвечал ему, потому что в эту минуту я увидел капитана Лорри, шедшего поспешно по палубе, и по выражению его лица сразу догадался, что он несет мне какое-то известие.

— Что такое, Лорри?

— Телеграмма, сэр!

— Телеграмма?

— Не знаю, что вам сказать на это, сэр… Телеграф работает, как часы. Я думаю, вам лучше немедленно узнать, в чем дело. Никто здесь на борту не может понять, что происходит.

Мое восклицание удивило их обоих. Наш аппарат Маркони являлся чем-то таинственным для всего экипажа, и даже капитан смотрел на него с благоговейным ужасом. До сих пор мы почти совсем не пользовались им и обменялись всего только двумя телеграммами — с пароходством и североамериканским судном. Теперь с нами говорили в третий раз, и я был уверен, что послание это было не с судна, шедшего по океану, и не с прибрежной станции, но что это был голос неведомого, сулившего нам добро и зло в такой мере, в какой не может представить себе ни одно воображение. Могу только сказать, что я спустился вниз с такой тревогой и в таком возбуждении, которого не изобразить словами. Неужели это соединение стали и меди, проволоки и простейших электрических батарей откроет мне так долго скрытую от меня истину? Я надеялся, что да.

Второй офицер наблюдал за аппаратом, любопытство его было возбуждено в высшей степени. Когда я вошел в каюту, где мы установили аппарат, он пробовал послать какой-нибудь ответ.

Я поспешил остановить его и так грубо схватил за руку, что он подумал, вероятно, не потерял ли я внезапно свой рассудок.

— Бог мой! — воскликнул я. — Ни слова, пожалуйста, ни слова! Дело здесь может идти о смерти или жизни для нас. Оставьте их… пусть они говорят, а ответим мы потом.

— Аппарат начал действовать пять минут назад, сэр! Я до некоторой степени знаком с кодом Морзе, но не знаю, с этой или с той стороны начать. Только это не с парохода Р. & О., сэр!

— Ни с Р. & О., ни с какой другой буквы нашей азбуки, мой милый! Спуститесь вниз к мистеру Бенсону, машинисту, и попросите его осмотреть батареи и соединители проводников. Я сам присмотрю за аппаратом.

Он ушел, а я остался один у аппарата, наблюдая за ним, как человек наблюдает за лицом другого человека, на котором он надеется прочесть историю своей судьбы. Аппарат выстукивал какое-то послание, но так слабо, так неясно, что я, при всех познаниях своих, не мог записать его. Далеко от нас, быть может, в стах милях, неизвестное судно, плывущее по пустынному океану, сообщало нам какие-то известия. Что за судно и чьи это были голоса? Как зачарованный, стоял я у аппарата, так тихо и неподвижно, что мог слышать каждый удар своего сердца. Неужели эти неизвестные не заговорят яснее? Не рискнуть ли предложить вопрос вместо ответа, послать его с нашей собственной высокой мачты, где все было приготовлено для этого? И какой вопрос? Нет ли у еврея какого-нибудь неизвестного мне пароля? Я не знал, что мне думать. Только один человек на всей яхте мог сказать мне это — молодой Гарри Овенхолль, который молча, с полной готовностью и благодарностью работал с нашими машинистами в течение всех этих долгих недель напрасного преследования. Гарри явился ко мне из глубины машинного отделения с бледным лицом, но более ясными голубыми глазами, чем в то время, когда я взял его с собой из Европы и дал ему возможность исправиться, исполняя человеческий долг по отношению к каждому согрешившему юноше. Он сказал мне прямо, что пароль у еврея действительно есть, как для Англии, так и для Франции.

— Мы брали обычно полоску бумаги и писали на ней букву «А» раз пять — с левой стороны и сверху вниз, а с правой снизу вверх. Это мы делали в тех случаях, когда дело шло о наших делах в Лондоне, Париже или Брюсселе. Если мы встречали на улице друга, мы говорили на романском языке: «Kushto bokh», или «тего pal», или что-нибудь в этом роде. Сказав это, один из нас спрашивал, как поживают старые пять А. Паролем было у нас однажды слово «Фордибрас», в Блуа, например, когда мы ограбили дом графа Сенса, который только что приобрел несколько изумрудов императрицы. Не помню, чтобы нам еще раз приходилось где-нибудь пользоваться им.

Я улыбнулся… Намерения еврея были для меня ясны и в Европе, и на острове. Робкий трус, Губерт Фордибрас, которого хитрыми и льстивыми речами успели убедить в его невиновности во всех этих преступлениях, первый должен был попасть в руки полиции, когда все откроется. Это было ясно… ясно, как и неспособность Гарри помочь мне.

— Здесь, в открытом море, не может быть ни «Фор-дибраса», ни целой азбуки ваших «А», Гарри! — сказал я. — Но вы не виноваты в этом, мой милый! Будь вы на борту у них, тогда дело другое. У них есть в данный момент какой-нибудь пароль, я уверен в этом, и употребляется он только для судов. Я должен выждать… жаль очень, если только сожаление может пригодиться кому-нибудь.

— Вы никогда не встречались ни с одним из их моряков, доктор Фабос?

— Нет, никогда! Милосердный Боже! Что я говорю? Никогда не встречался ни с одним из их моряков? Гарри, почему вы предложили мне этот вопрос?

— Я был уверен, что вы были на борту одного из их судов.

— Я не был ни на одном из их судов, но… посмотрим еще! Кто знает, Гарри, не поможете ли вы мне в этом. Пойдите к капитану Лорри и скажите ему, что у меня есть кое-что новенькое для него и для мистера Бенсона. Весьма возможно, что Европа тут ни при чем.

Он ушел так же спокойно, как и пришел, а я остался у аппарата. Я ни с кем не хотел делиться тем, что у меня было на уме. Мысль, мелькнувшая у меня, могла способствовать тому, что мне достаточно было сказать одно только слово, и я выигрывал или проигрывал окончательно все. Я хотел с помощью телеграфа отправить такое послание «Бриллиантовому кораблю», которое должно было привести нас к их обнаружению и выяснению конечного назначения. Для этого мне достаточно было послать пароль его командиру. Я был уверен теперь, что знаю этот пароль. Он дан был мне несколько лет назад, когда труп мертвого моряка был выброшен на берег Паллингской бухты и на теле его нашли один из самых драгоценных бриллиантов Европы. Можете представить себе мое волнение, когда я сел, чтобы привести в исполнение мелькнувшую у меня мысль. Передо мной был аппарат, выстукивавший послание, которое я не мог разобрать. Я сел перед нашей собственной клавиатурой и твердой рукой отстучал на ней слова: «Капитан Три Пальца». Несколько раз повторил я слова «Капитан Три Пальца», и больше ничего.

Прошел час, а я все еще сидел один. Никакого ответа не последовало на мое послание и ни малейшего волнения со стороны получателя, послание которого так одурачило меня. Исполняя мое желание, ни Лорри, ни Мак-Шанус не приходили ко мне. До меня доходил ропот волн, плескавшихся о борта нашего судна.

Пальцы мои устали повторять одни и те же слова. Я сидел, откинувшись на спинку кресла, и размышлял о безрассудстве порыва и заблуждениях человеческого разума. Если на палубе «Бриллиантового корабля» существовал какой-нибудь пароль, мне необходимо было его знать. Мои предположения потерпели неудачу. Люди на борту далекого судна забили тревогу и не подавали больше признаков жизни. К чему продолжать это бесцельное занятие? Я отвечу, что меня побуждало к тому лишь обычное мое упорство. Разум мой настойчиво повторял мне, что я был прав. Для меня существовали одни только эти слова. Я не мог придумать других. И желая доказать себе, что я прав, я раз сто повторил слово «Фордибрас». И вот, к великому удивлению моему, не успел я отправить это послание, как получил немедленно ответ с «Бриллиантового корабля» и от тех, кто командовал им.

Я сидел как зачарованный, руки мои дрожали от волнения, и мне казалось, что я услышу сейчас историю какого-то чуда. Ясно, рядом со мной стоял мой приятель, когда услышал я памятный для меня ответ: «Как поживают старые пять А?»

Следуя рассказу Гарри, я отвечал им на романском языке — на языке, которому обучается всякий, проходящий курс преступлений. Теперь нечего было больше думать о словах. Тревога их улеглась. Они должны были теперь поведать мне свои тайны — тайны, за которые я готов был бы отдать половину своего состояния.

— Мы находимся на 90°15′ западной долготы и 35°15′15″ южной широты. А вы где?

Я дал ложное указание на два градуса севернее того места, где мы находились. Далее я прибавил:

— За всеми портами следят. Фабос в Париже; белый флаг удалился со Святого Михаила; станция в безопасности; ждите приезда.

Ответом был нетерпеливый вопрос:

— Кто — Росс или Сикамор?

Я подумал, что они ждут два судна, капитаны которых Росс и Сикамор. Наудачу я назвал первое имя и ждал, что будет дальше. Никогда еще в мире не имело электричество такого значения для смертного человека…

— У нас на исходе уголь и вода, — последовал ответ. — Поспешите, ради Бога, или мы отправимся в Рио.

На это я горячими от лихорадочного волнения руками передал:

— В Рио известно; держитесь моря; мы завтра будем у вас.

Несколько минут длилось молчание. Я представлял себе, что неизвестный мне экипаж ведет дебаты относительно моих слов, как бы вселяющих надежду на спасение. Вспомогательное судно идет к ним. Они будут избавлены от необходимости выйти на берег и от жажды. Когда аппарат снова начал свою доверчивую исповедь, меня еще раз просили поспешить.

— Я Валентин Аймроз. Что задержало вас на берегу?

— Полиция и Фабос.

— Фордибрас, значит, изменник!

— Дочь его с вами?

— Разве это известно в Европе?

— Подозревают.

— Благодаря болтуну Фабосу. Он получил мое послание. Сикамор вышел в море.

— Он на два дня позади нас.

— Какой уголь у вас на борту?

Я отошел от аппарата и не отвечал ни единого слова. Надо вам сказать, что я был уже убежден в том, что таинственный «Бриллиантовый корабль» был в действительности судном буксирным и, следовательно, должен был поджидать прибытия других судов. Из Европы или Америки выходили с правильными промежутками тендеры значительной величины, которые снабжали водой, провизией и углем судно еврея, где он скрывал свою добычу и скрывался сам со своими сообщниками. Получалась, таким образом, целая система правильных переездов взад и вперед, совершаемых этими негодяями в качестве вспомогательного экипажа. Большое судно никогда, вероятно, не показывалось у берегов, за исключением только случаев крайней необходимости. Выбор же такого места для постоянного крейсирования объяснялся тем, что в этих широтах царствует полная тишина и отсутствуют ураганы. Все это было мне вполне ясно. Когда же этот архинегодяй спросил меня, какой уголь у нас на борту, я понял, что это грозит нам опасностью, и моментально ушел от аппарата. Я не имел сведений о тендере. Малейшая неосторожность могла испортить так удачно проведенную мной операцию.

— Там хотят узнать, вероятно, насколько осторожен получатель, — сказал я себе, выходя из каюты в таком возбужденном состоянии, в каком я еще не был со дня своего отъезда из Англии. — Тем лучше. Пусть себе спрашивают, что хотят, я знаю о них достаточно, а завтра узнают об этом и в Европе.

Лорри был на палубе, когда я поднялся наверх, а рядом с ним стоял Мак-Шанус. Я удивился, узнав, что уже шесть часов и солнце садится. Друзья мои сразу же заметили бледность моего лица и спросили, что так долго задержало меня в каюте.

— Джентльмены, — ответил я, — «Бриллиантовый корабль» находится в нескольких стах милях от нас и на борту его еврей и Анна Фордибрас. Капитан Лорри, сделайте необходимые распоряжения! Тимофей, пришли мне сюда наверх виски с содовой и самую длинную сигару, какая есть на яхте. Мне нужно кое-что обдумать… да, обдумать.

Я повернулся и направился к своей каюте. Когда я входил туда, позади меня раздались веселые восклицания. Ах! Славный малый! К какой пристани повернули они так решительно нашу яхту? Не к пристани смерти и к могиле на этом спокойном океане, по которому мы мчались теперь с такой быстротой, словно там, за этим тусклым горизонтом, находился желанный рай земной?

Я ничего не соображал. Мною снова овладела лихорадка преследования, и правь нашим рулем сама смерть, я бы и тогда не послушал голоса жизни, звавшего меня назад…

XX ЯХТА «БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ» ИДЕТ НА РИСК

Мерри, наш маленький повар — хвастун в белом переднике, утверждающий, что он француз, — поклялся в этот вечер, что если он когда-либо еще изготовит рагу «а la trufle a Perigord» для такого господина, который вместо обеда пьет виски с содовой и курит сигару, то «пусть его повесят на крючке для котла». Я успокоил доброго малого, заказав ему ужин к одиннадцати часам и пригласив на него Лорри и Бенсона, нашего инженера-механика. Нет надобности говорить, что разговор наш вертелся около одного и того же. Не успели мы наполнить стаканы, как я начал предлагать им вопросы и писать на бумаге ответы.

— На сколько дней хватит нам угля, мистер Бенсон?

— В зависимости от того, как далеко и как быстро будем мы идти, сэр!

— Предположите, что мы лежим в дрейфе. В таком случае не может быть большого потребления угля?

— Нет, сэр! Если же вы вздумаете снова мчаться на всех парах, то закрома ваши быстро опустошатся.

— Все будет зависеть от того, как поступят те люди, Бенсон. Они могу быть в том же положении, что и мы. Если друзья наши на родине поверят нашему донесению, то не думаю, чтобы на Валя Аймроза или на кого бы то ни было из его компании вышло больше угля. Надо полагать, у него есть другие источники. Он не может полагаться на помощь судов, идущих из Европы. Что касается американского правительства, то вряд ли оно пожелает вмешиваться в дела подобного рода. Газеты в той же мере заговорят об этом деле, в какой полиция будет уклоняться от действий. Мы должны приготовиться к недоверию. Если кто нам поверит, так разве только те люди в Южной Африке, которые ежегодно теряют сотни тысяч фунтов. В этом и есть ключ к разгадке тайны. У еврея есть сотни агентов, которые крадут для него бриллианты из Кимберлея, а он скрывает и людей этих, и добычу на своем огромном судне, пока не минует опасность. Один намек тем приятным людям, магнатам Парк-Лэна, — и вы будете снабжены достаточным количеством денег для какой угодно цели. Я сомневаюсь, однако, в их здравом смысле. Мы не должны в этом деле принимать их во внимание.

— Тебе нужно думать о себе и о молодой леди, а не о других, — прервал меня Тимофей. — Какое тебе, черт возьми, дело до Парк-Лэна, до меня и до кого бы то ни было другого? Обязаны ли мы думать о том, в сохранности их бриллианты или нет? Ни капельки, мой мальчик! Если ты охотишься за евреем, то лишь исключительно для собственного тщеславия, а не для блага человечества. Я был бы безумцем, скажи я тебе что-либо другое. Ты хочешь славы, а венцом этой славы будет та девушка. Будем откровенны друг с другом, и все пойдет тогда скорее.

— Тимофей, — сказал я, — ты философ. Не будем спорить об этом. Слава эта ничего для тебя не значит и, будь это в твоей власти, ты с первым пароходом вернулся бы в Европу, только бы там согласились взять тебя. Пусть будет так.

— Черт возьми! Я ничего подобного не желаю.

— Ах! В груди каждого человека таится тщеславие. Не говори больше ничего. Будь я в серьезном настроении духа, я сказал бы тебе, что тщеславие гораздо меньше беспокоит меня, чем безопасность Анны Фордибрас и ее свобода. Я считаю, что обязан охранять ее. Она на борту «Бриллиантового корабля» — подумай, в обществе каких негодяев, воров и убийц находится она. Капитан, Тимофей, у меня не хватает мужества подумать о том, что может с ней случиться. Лучше, быть может, чтобы она не осталась в живых, чем говорить об этом. Вы знаете, в чем дело, а потому должны помочь мне там, где рассудок отказывается служить мне.

— Мы все с вами, до последнего человека на яхте! — торжественно провозгласил капитан Лорри.

Тимофей не ответил. Легко поддающийся волнению, как все ирландцы, он выслушал меня в полном молчании, которое говорило слишком красноречиво о его преданности. Я и сам не люблю публичного выражения чувств. Друзья поняли, что значит для меня безопасность Анны, — и этого было достаточно.

— Мы увидим судно через восемь часов, — сказал я, поспешно меняя тему разговора, — и дело наше начнется. Я надеюсь одурачить их и вынудить уступить нам. Весьма возможно, что это не удастся. Мы рискуем даже погубить нашу яхту. Я ничего не могу обещать, кроме того, что до тех пор, пока я жив, я буду охотиться за евреем и на море, и на суше. Выпьем, джентльмены, за успех этого дела. Быть может, пройдет несколько дней, прежде чем нам представится для этого случай.

Мы наполнили наши стаканы и провозгласили тост. Я отправил лакея с приказанием от моего имени, чтобы матросам дали двойную порцию грога, и вскоре после этого до нашей каюты донеслись звуки пения. Было около полуночи, но никто не думал ложиться в постель. Хотя мы разговаривали о самых обыкновенных вещах, но все находились под влиянием необыкновенного возбуждения, которое трудно выразить словами. Когда второй офицер сообщил мне, что телеграф работает снова и весьма даже ясно, я выслушал его с полным равнодушием. В данную минуту опасно было посылать какую бы то ни было телеграмму через обширное водное пространство. Никаких дальнейших разговоров не могло быть между мной и евреем, пока я не выяснил себе всего дела.

— Они думают, вероятно, изменить свое местоположение, капитан! Мы должны удержать их и идти по их следам. Вы думаете, что мы увидим их в два часа средней вахты. Я сойду вниз, послушаю, что они говорят, и, если нет ничего особенного, не буду отвечать им.

Я подошел к аппарату, который отчаянно стучал, подтверждая слова второго офицера. Я разобрал слова «Ко мне, Росс» — имя офицера на одном из вспомогательных судов, о чем они уже сообщали мне. Имя это повторялось несколько раз, заставив меня прийти к заключению, что я должен поспешно отвечать. Надо им дать знать, будто вспомогательное судно в неисправности, сказал я себе. Таков должен быть мой первый ход.

«Фордибрас», — отстучал я, и затем снова: «Фордибрас», после чего несколько самых простых слов: «сломалась ось двигателя… все матросы работают… завтра будет исправлено…»

Я повторил это послание, но, к немалому удивлению, не получил ответа. Как вчера я сам перестал отвечать «Бриллиантовому кораблю», так сегодня вечером перестали мне отвечать оттуда. Я пришел к заключению, что сообщенные мною новости были настолько поразительны, что говоривший со мной человек стремглав бросился к капитану судна и мне ответят немного погодя. Прошло полчаса, а я все еще ждал. Было уже около часу пополуночи. Мне помнится, что часы показывали семнадцать минут второго, когда наш дежурный матрос заметил на далеком горизонте огни «Бриллиантового корабля» и капитан Лорри влетел ко мне, чтобы сообщить эту новость. Теперь, разумеется, мне не было надобности ни в каких телеграммах. Вы можете представить, с каким волнением последовал я за ним на палубу, чтобы насладиться этим зрелищем.

— Вы только сейчас увидели его, Лорри?

— В эту секунду, доктор! Скорее этого я не мог спуститься вниз, сэр!

— А Мак-Шанус знает?

— Он весь трясется, точно у него лихорадка. Я предложил ему идти в каюту и выпить виски.

— Не другое ли это судно, Лорри?

— Может ли это быть, сэр? Здесь нет курса для судов. Это то самое, за которым мы гонимся.

— Далеко оно от нас, Лорри?

— Не могу сказать, сэр! Судите сами.

Я поднялся с ним на мостик и тотчас же увидел зрелище, сильно взволновавшее меня. На расстоянии многих миль от нас лился над спящим океаном столб ослепительного света, яркого, безумного света, который то направлялся к покрытому перистыми облаками небу, то покрывал потоками золотистого огня зеркальную поверхность воды, то превращался во всепожирающий, могущественный круг, который захватывал все дальние и близкие предметы, открывая их присутствие наблюдательному взору. Чья-то искусная рука управляла им, и он сказал себе, что прожектор находится в руках опытного офицера, который распоряжался им, как распоряжаются нарочно для того, чтобы опровергнуть предположение, будто это военное судно, чудовищный столб огня заколыхался, задрожал, точно фонарь в дрожащей руке пьяного человека, который устал от серьезного исполнения своих обязанностей, превратив их в забаву. Подобную вещь ни на одну минуту не допустили бы на военном судне. Я не сомневался больше, что капитан Лорри не ошибся.

— А у нас на яхте нет огней, Лорри? — воскликнул я и прибавил, чтобы извинить себя — Об этом, впрочем, и говорить не следует.

— И говорить не следует, доктор! Я приказал погасить огни в восемь часов.

— Но ведь они могут заметить отблески красного огня над нашими трубами?

— Да, не будь там предохранительных загородок, которыми их снабдил мистер Бенсон.

— Как вы думаете, Лорри, можем мы попытаться подойти к ним ближе?

— Риск будет небольшой, когда они устанут пускать свои фейерверки, доктор.

— Мы это сделаем, Лорри! Не забывайте, что там Анна Фордибрас. Я много дал бы, чтобы сказать ей хоть слово, которое она могла бы понять…

Он кивнул мне многозначительно и поспешил вниз в машинное отделение, чтобы сделать необходимые распоряжения, а вслед за этим я увидел Мак-Шануса. Он не говорил со мной, как я это узнал потом, вследствие смешного предубеждения, что опасно говорить даже шепотом. Все наши матросы собрались у верхней каюты и, как дети, любовались зрелищем, которое разыгрывалось перед их глазами на воде. На яхте у нас не было огней. Начиная от носовой части и до кормы не горело ни единой электрической лампочки, которая нарушала бы темноту ночи. Стука машин совсем не было слышно.

Я обратился к Тимофею и удивил его своим приветствием:

— Ну, рука твоя не дрожит, Тимофей, не правда ли?

— Попробуй ее сам, мой мальчик!

— Ну, это, разумеется, не холодная рука поэта. Она справится и с пушками, если понадобится, Тимофей?

— Тс!.. Нельзя! Не говори так громко, мой мальчик!

— Полно тебе! Неужели ты думаешь, что они могут услышать нас за пять миль отсюда, Тимофей? Можешь кричать, если хочешь, старый дружище! Надеюсь, что все успокоится мало-помалу. Мы скоро увидим их, Тимофей! Чтобы узнать цвет их сюртуков, сказал бы ты.

— Надеюсь, ты не подойдешь под выстрелы их пушек?

— Тимофей, — сказал я, говоря совсем тихо, как он того желал, — я скоро узнаю, что случилось с Анной Фордибрас.

— Ах, беда, когда женщина управляет фонарем… Это поможет им затопить нас, Ин!

— Не думаю, чтобы им удалось затопить нас.

— Боже, смилуйся над нами! Я не лучше всякого труса сегодня вечером. Что я говорю?

— Что ты совершенно одного мнения со мной, Тимофей!

Мы засмеялись оба и замолчали. На темном фоне неба ясно виднелся теперь свет рефлектора. Море кругом нас было темное, страшное и безмолвное. Мы сами представляли собой такой же темный предмет, который быстро двигался по морю, выставив вперед свой нос, трепеща турбинами и пыхтя топками, раскаленными добела… Мы были невидимым врагом, осторожно подкрадывающимся к своей добыче среди непроницаемых теней, которые затемняли поверхность тихих вод. Никто из находившихся на борту яхты не скрывал от себя того риска, которому подвергался. Стоило «Бриллиантовому кораблю» навести на нас столб своего ослепительного света — и мы были бы моментально обнаружены. Одного меткого ядра из пушки современного устройства было достаточно, чтобы уничтожить нас. Какое торжество для еврея! Мы только одни знали его тайну… Чего, следовательно, не дал бы он, чтобы уничтожить нас!

Так, миля за милей, продвигались мы вперед. Все глаза на борту «Белых крыльев» устремлены были на этот столб света, как будто бы он был наделен непостижимой силой и мог сам по себе защитить экипаж мошенников. Не думаю, чтобы мы хоть на минуту поверили в счастье, сопровождающее нас, ибо казалось невероятным, чтобы пункт их наблюдения не был лучше нашего. Минута за минутой спешили мы к столбу света, уходящему в небо, — столбу, который был нашей целью, вратами нашей судьбы и мог рассказать нам больше того, что мы когда-либо слышали.

Я прислушался, как капитан Лорри отдавал приказания, и узнал, что яхт? наша сейчас остановится.

XXI АННА ФОРДИБРАС НА «БРИЛЛИАНТОВОМ КОРАБЛЕ»

Представьте себе безмятежное море и большое четырехмачтовое судно, лежащее в дрейфе. Непроницаемая ночная тьма и длинные полосы мелких облаков на фоне голубого неба. А вдали, на самом краю горизонта, серебристо-радужный круг, как бы края опрокинутой вверх чаши, внутри которой все суда мира бывают заключены с первого и до последнего дня своего плавания.

Все громадное судно, начиная с передней части и вплоть до конца его, блестело ослепительными огнями. Время от времени к нам доносились звуки песен и взрывы смеха. Чуткое ухо мое ясно различало мужской голос, певший необычайно фальшиво. Я сказал себе, что там, на палубе, нет никакой дисциплины; никто, по-видимому, не думал об опасности и не боялся быть обнаруженным. Столб света казался мне теперь какой-то насмешкой.

Да, в такую ночь можно было на многое решиться и многое выиграть.

— Примите во внимание, — сказал я капитану Лорри, — что у них есть пушки, но кто обучал их пушкарей? Пусть начнут только свою артиллерийскую практику — и два против одного, что они пустят свое судно на воздух. Мы должны рискнуть, капитан! Должны рискнуть ради спасения женщины…

Лорри был человек мужественный, но, как и все люди его сорта, крайне осторожный.

— Если вы желаете, сэр! Но вы обязаны подумать о матросах. Не забывайте, что на родине у них остались жены и дети, сэр!

— Они говорили об этом, Лорри?

— Бог с вами, сэр, никогда! Стоит мне только сказать слово, и они готовы утонуть вместе с судном!

Я задумался над этим, и мне показалось, что Лорри прав. Привыкнув работать один и очень часто рисковать собой, я забыл на минуту ответственность, лежавшую на мне по отношению к тем людям, которые так верно служили мне. Ни ради необходимости, ни ради долга не имел я права требовать, чтобы эти честные малые следовали за мной дальше. Даже в том месте, где мы находились, могло уничтожить нас любое шальное ядро. Не раз уже в течение этих минут трепетало мое сердце, когда огромный столб света передвигался на другую часть неба или моментально исчезал. Стоило им только направлять постепенно эти лучи света по всему обширному пространству воды, и мы были бы открыты. И не я один так думал — то же самое читал я и на лицах своих друзей. Инстинктивное чувство опасности держало нас всех в напряженном состоянии. Музыка, все время раздававшаяся у этих негодяев, прекратилась. Чутье подсказывало нам, что они снова примутся за осмотр моря — и тогда могут увидеть нас.

Я держусь того мнения, что писатель никогда не должен описывать своих личных ощущений — как веселое настроение, например, или ужас, которые овладевают им в минуты большой опасности. Если он скажет правду, его назовут хвастуном или лгуном, если он скроет ее, слова его покажутся банальными. Близкому другу своему я сказал бы, что в ту минуту, когда негодяи снова направили столб света на поверхность моря, я нисколько не думал о последствиях, но как зачарованный следил за этим поразительным светом и с изумлением смотрел на него, когда он проносился над нами. Чудовищный, сверкающий, страшный сноп огня сосредоточивался на нас лишь на одну секунду и затем моментально описывал круг по всему морю. Два-три раза повторилось это — сердца наши замирали всякий раз, когда он приближался к нам, и начинали биться с большей силой, когда он удалялся. И вдруг, к удивлению нашему, он остановился на самом отдаленном месте от «Бриллиантового корабля», а вслед за этим на северо-западе вынырнула откуда-то из ночной тьмы красная ракета, взвилась вверх и рассыпалась золотисто-красными шариками, которые исчезли в море.

— Что вы думаете об этом, Лорри?

— Нес обыкновенного судна этот сигнал, сэр! Мы не употребляем таких ракет.

— Лорри, — сказал я, — это один из их патрулей. Мне сдается почему-то, что на борту его находится человек по имени Колин Росс. Если это так, то еврея ждет удар.

— Желал бы я, сэр, чтобы они попались в руки каких-нибудь моряков. Да, все так, как вы сказали. Там пароход, а вот и ответная ракета.

Он указал на небо над «Бриллиантовым кораблем», где сверкнула вдруг полоса ярко-зеленого света — ответный сигнал с далекого судна. Теперь мне становилось совершенно ясно, почему нас не заметили. Дежурный часовой на том судне заметил огни вспомогательного парохода и воспользовался рефлектором, чтобы указать местопребывание своего судна. Огромные дуги и круги были лишь предварительными сигналами, которые подаются обычно фонарем. Я уверен, что никто не следил за направлением этого света. Мы не были замечены лишь потому, что все люди на том судне заняты были приближающимся пароходом, который нес им известия из Европы, весьма, быть может, важные для данной минуты.

— Лорри, — сказал я, — теперь или никогда. Двинемся вперед, пока они занимаются переговорами. Жизнь свою ставлю на то, что на сторожевом мостике нет ни одного часового. Посмотрим на них, пока они не ждут нас.

— Вы хотите сказать, сэр, что готовы на любой риск?

— Здесь нет риска, Лорри!.. Если не будете медлить…

— Вы, я думаю, правы, сэр! Вперед! И да сопутствует нам удача.

Он отдал необходимые приказания в машинное отделение, и мы понеслись вперед. Ни один человек не произносил ни звука, ни один огонек не горел у нас на борту. Чувствуя, какая ответственность лежит на нас, мы осторожно приближались к огромному неизвестному судну, стараясь держаться в тени. Сказать, что мы попали в самый центр событий, значило бы слишком легко относиться к положению наших дел. Одно слово, сказанное некстати, могло погубить нас. Впереди нас высились чудовищные очертания плавучей тайны, массивного судна, выстроенного по образцу атлантических пароходов, с четырьмя мачтами и такой низкой трубой, что приходилось внимательно всматриваться, чтобы заметить ее. Благодаря яркому освещению мы могли пересчитать людей на палубе — людей в самых разнообразных одеждах: одни из них были в одежде модного покроя, другие — в обыкновенном рабочем костюме, некоторые — в матросской форме. И какая пчелиная деятельность кипела там на палубе! Как все бегали взад и вперед, переходя с места на место каждую минуту, то становясь на ванты, то на верхнюю каюту… Вся эта волнующаяся, ожидающая толпа обращалась в одну сторону, лицом к пароходу, который шел к ним на помощь и нес известие о спасении или опасности. Стоя на переднем сторожевом посту, я мог видеть все очертания большого корабля и старался запечатлеть их в своей памяти. Ни одна мысль об опасности не тревожила меня в ту минуту.

Я наблюдал за всем так же спокойно, как человек, осматривающий судно, которое готовится войти в док. Я заметил черные очертания закрытых пушек, жалкое, кое-как сваленное посреди судна вооружение — несоответствие большого судна с теми целями, для которых оно предназначалось, кажущееся отсутствие всякого порядка и дисциплины на его палубе. Это чудовищное плавучее убежище преступлений и ужасов не выбрал бы, я уверен, ни один опытный моряк. В другое время я сказал бы, что судно это было когда-то второклассным крейсером. Еврей, надо полагать, купил его у правительства, которое продавало его за ненадобностью, исправил на нем машины, поставил новые мачты, замаскировал его и приспособил для своих целей. На палубе его я заметил несколько женщин, но среди них не было видно Анны Фордибрас. Ночь эта не принесла мне никаких известий о ней…

Мы находились, я думаю, в двухстах ярдах от большого судна, готовые при первой надобности скрыться среди ночной тьмы. Смелость нашу не следует приписывать ни мужеству нашему, ни безумию. Дело в том, что глаза всех людей на борту судна Валентина Аймроза были устремлены на приближающийся пароход и слух их жаждал известий, которые он должен был привезти с собой. Убежденные в абсолютной безопасности, мы любовались этим зрелищем с уверенностью и самодовольством тайного сыщика, который чувствует приближение момента своего торжества.

— На том судне нет Анны Фордибрас, — сказал едва слышным шепотом Тимофей. — Здесь, я думаю, мы скорее найдем царицу Савскую, чем ее.

— Да, сэр, — прибавил Лорри, — мне кажется, мистер Мак-Шанус прав. Они не посмели бы поместить леди среди такого сброда. Да я и придумать не могу, какая им польза от этого. Мы не должны отрицать присутствие джентльменских чувств у генерала Фордибраса, если их нет у других. Будьте уверены, что он увез мисс Анну с собой в Европу.

Я не отвечал, ибо мнение мое, составленное на основании известных умозаключений, отличалось тем упорством, которое должно сопровождать всякую логическую мысль, если только логика имеет какую-либо цену. Я решил, что лучше не спорить с ними, потому что перед нами разыгрывались такие события, которые могли отвлечь мысли человека даже от более серьезных сомнений. Вспомогательный пароход подошел теперь так близко к первому судну, что между людьми обоих судов завязался громкий веселый разговор, и тотчас же с «Бриллиантового корабля» и с прибывшего судна спустили шлюпки. До нас ясно доносились приветствия на французском, немецком и итальянском языках. В ту же минуту поднялась страшная суета, и все приступили к разгрузке привезенных припасов. Я увидел, что оба судна сцепились железными лапами и оставались в таком положении все время разгрузки. Что входило в этот груз, я мог только догадываться. Пароход привез, разумеется, бесценный уголь, съестные припасы, новости и, быть может, новых негодяев, бежавших от правосудия из Европы и Африки. Повторяю, это было мое предположение, я не мог подтвердить его, ибо когда я случайно взглянул на большое судно, я увидел на гакаборте одинокую фигуру, в которой сразу узнал маленькую Анну, стоявшую в стороне от всех и печально смотревшую в ту сторону, где в засаде стояла наша яхта «Белые крылья».

И я понял, что хорошо поступил, рискнув на такое путешествие, и сказал себе, что не пожалею ни крови, ни сокровищ, только бы спасти это бедное дитя от еврея и от того, что он готовил для нее.

XXII МЫ ПОСЫЛАЕМ ВЫЗОВ И ПОЛУЧАЕМ УЛЬТИМАТУМ В ОТВЕТ

Опыт показывает, что способности человека больше и лучше всего проявляются в минуты серьезной опасности. Я лично, например, часто подвергаюсь чему-то вроде летаргии в обычные, спокойные дни. События в такое время имеют для меня самое смутное значение. Но стоит только наступить действительной опасности, как все духовные силы мои просыпаются, суждения становятся быстрыми, и я редко ошибаюсь в своем анализе. Такой момент наступил для меня на палубе «Белых крыльев», когда я увидел Анну на гакаборте «Бриллиантового корабля» и понял, что путешествие было небесполезным. Моментально сообразил я, в чем заключается предстоящий нам риск и все последствия его. Положение, до сих пор смутное и неопределенное, сделалось вдруг таким же понятным, как самое простое правило в детской арифметической книжке.

— Лорри, — сказал я капитану, — они откроют наше присутствие минут через десять, и тогда мы узнаем, как они стреляют. Мы сделаемся мишенью для стрельбы, а потому не лучше ли нам вернуться, пока есть время?

Капитан Лорри, следивший за странным судном с напряженным любопытством молодого юнги, повернулся ко мне с видом человека, внезапно очнувшегося от сна.

— Я думал об этом еще до того, как пришла к ним помощь, — сказал он, — пар каждую минуту может выдать нас, доктор! Мы находимся прямо против их кормы, а это что-нибудь да значит. Пока они не пускают в ход свой рефлектор…

— Они собираются уже сделать это, капитан! Они хотят отыскать незнакомое судно, которое отправляло им фальшивые телеграммы. Проследите вместе со мной, и вы увидите всю историю. Вот ее первая глава.

Я указал на палубу большого судна, откуда маленькая фигурка Анны исчезла так же таинственно, как и появилась. Затем я обратил его внимание на группу людей, которые о чем-то разговаривали с одним из только что приехавших на пароходе; последний стоял теперь почти бок о бок с большим судном. Быстрые движения их и оживленные жесты указывали на то, с каким любопытством и в то же время удивлением следили они за рассказом приехавшего. Я вообразил, что нахожусь среди них и ясно слышу каждое слово этого рокового разговора: «Мы не отправляли телеграмму… Вас одурачили… Какой-то враг плавает по морю… Нет, с нами не было никакого приключения… что вы говорите, черт возьми?.. Это ложь». Вот что говорил он, вероятно, изумленному экипажу. Не надо было быть пророком, чтобы сказать, что последует за этим. Даже Тимофей Мак-Шанус пришел к этому заключению прежде, чем я кончил.

— Не Росс ли у них на борту? — спросил он.

Я ответил ему, что вряд ли кто-нибудь другой, кроме него.

— Назови меня лгуном, если он не рассказал им всю правду о телеграммах.

— Да, он открыл им всю историю о телеграммах, и ты не лгун, Тимофей! Он даже в эту минуту рассказывает им эту историю.

— Клянусь честью, они будут стрелять в нас.

— Весьма возможно, Тимофей, если ты очень любопытствуешь на этот счет…

— Любопытствуешь, черт возьми! Тебе хочется, чтобы я пошел на дно?

— Советую быть похладнокровнее, Тимофей! Они будут стрелять в нас, но это не значит, что они попадут. Придет и наша очередь. Не сегодня, так завтра конец всей этой истории. Я только начинаю ее, Тимофей! Когда я покончу с ними, да поможет им тогда Бог, и больше всех — еврею. Пока же жди терпеливо и смотри. Сейчас пустят в дело прожектор. Они собираются приступить к обследованию моря.

Несмотря на пустую, по-видимому, болтовню, мы все находились в лихорадочном возбуждении. Мы мчались теперь по морю и находились уже в нескольких сотнях ярдов от большого судна. Все люди нашего экипажа говорили шепотом, пар, шипя, вырывался из клапанов, а дым густыми удушливыми облаками тянулся к северу. Пользуясь несколькими минутами, которые еще работали на нас, мы дали знать мистеру Бенсону, чтобы он пустил машину в ход со всей быстротой, на какую только она была способна.

И вот наступил для нас час сомнений. Мы считали минуты, ожидая, что чудовищный сноп света вот-вот поймает нас в ловушку. Короткие восклицания, веселые слова надежды переходили от одного к другому, наподобие электрического тока, перебегающего с быстротой пламени. А может быть, свет и не появится совсем? Но нет! Вот он залил море — здесь, там, прошел по горизонту мерцающим, ослепительным светом, точно маяк с неизвестного острова. И вдруг он упал на нас, и каждый из нас мог видеть лицо другого так же ясно, как при дневном свете… все стихло кругом…

Несмотря на далекое расстояние, мы ясно услышали крик торжества, который донесся к нам по морю, когда нас увидели с корабля еврея, — сноп лучей упорно освещал корабль. Мы не могли рассмотреть своих врагов из-за облаков дыма, вырывавшихся из нашей трубы, а тем более следить за их движениями. За снопом света не последовало, однако, непосредственного выстрела из пушки. Когда же налетел внезапный порыв южного ветра и отогнал дым в сторону, мы снова увидели оба судна и шлюпки, плавающие от одного к другому. С этого момента кончилась окружавшая нас темнота: на небе сиял диск луны, заливая океан и нас своим серебристым светом. Безопасность наша зависела теперь только от скорости яхты. Мы безжалостно жгли драгоценный уголь, ибо жизнь наша находилась в зависимости от наших котлов.

— Что останавливает их, Лорри? Чего они ждут? — спросил я капитана, который сошел со своего мостика и стоял теперь рядом со мной, наблюдая за находившимися вдали пароходами. Мак-Шанус тем временем метался по палубе, подобно льву в ожидании корма. Он говорил, по своему обыкновению, что находит эту задержку крайне невыносимой.

— Не думаю, чтобы нам пришлось долго ждать, сэр! — сказал Лорри. — Они, видите ли, вряд ли приготовились к тому, чтобы стрелять из пушек, а дисциплина, по моему предположению, отсутствует у них. Если они попадут в нас, то это будет делом случая.

— А такой случай все же возможен, Лорри! Вот вам и выстрел… и весьма плохой, должен прибавить…

Странно было, что они выстрелили в тот именно момент, когда я отвечал ему, но так было и таково было совпадение. Не успел я договорить, как над носом «Бриллиантового корабля» (который готовился в погоню за нами) вспыхнуло желтоватое пламя и, спустившись длинной струей на поверхность воды, оставило после себя облако черного дыма, закрывшего пушкарей. Что касается ядра, то я и до сих пор не знаю, куда оно упало. Мы не слышали ни взрыва, ни плеска воды, не видели ни пены, ни брызг на море, и ни один из нас не получил ни одной царапины. Вторая попытка тоже не имела результата, за исключением того, что на этот раз мы видели ядро, которое шлепнулось прямо в воду на расстоянии одной пятой мили от нашего штирборта. Неудачные выстрелы и длинный промежуток между ними, а также быстрота, с которой мы двигались вперед, вернули уверенность нашим матросам, которые начали подшучивать над пушкарями и даже решили послать им сигнал.

— Мое предположение верно, Лорри, — сказал я, — у них есть пушка, но они не имеют ни малейшего понятия о том, как ею управлять. Еврей напрасно только убаюкивал себя ложными надеждами, и нам нет надобности тратить так много угля. Ляжем в дрейф и будем ждать. Риск слишком ничтожен, чтобы думать о нем.

— Их пушкарям никогда, наверное, не приходилось стрелять в цель на ярмарке, — подтрунивал Мак-Шанус, только что пришедший наверх. — И чего ради лететь нам по океану? Уголь, что ли, спешим доставить в Китай и обратно? Мы здесь в такой же безопасности, как ребенок на коленях матери!

Мы от души расхохотались над его серьезным видом, но тем не менее отдали приказание вниз — и тотчас же услышали, как кочегары стали закрывать печи, а вскоре после этого яхта наша спокойно заколыхалась на волнах. Не решаюсь сказать, кого именно надо винить за последующее событие. Временами я сам себя обвиняю в этом и горько сожалею о выраженном мною тогда мнении. Одно только могу сказать вам, что не успела наша яхта замедлить ход, как над палубой пролетело ядро под углом в пятьдесят пять градусов и попало в молодого моряка по имени Холленд, разорвав его на наших глазах. Трагедия эта имела для нас тем большее значение, что мы всего только несколько минут назад подсмеивались над пушкарями еврея. Смех этот закончился смертью. Крик, нарушивший тишину ночи, был ответом на вызов честного человека и мою собственную браваду. Что касается бедного Холленда, то ядро в буквальном смысле слова разрезало его пополам. Он, вероятно, не успел почувствовать ни малейшей боли, так быстро отправился в вечность. Я видел, как он стоял на бульварке, всматриваясь в дальний сноп света, а в следующую минуту превратился в нечто страшное, от чего люди отворачивались с ужасом и боялись даже говорить о случившемся.

Можете представить себе, в какое смущение повергло нас это происшествие. В течение нескольких минут никто ни слова не говорил друг другу. На палубе воцарилось такое глубокое молчание, что можно было подумать, будто мы сами были причиной такого ужасного несчастья, а не капризная игра судьбы. Было бы несправедливо сказать, что матросы наши испугались. В военное время только случайности пугают солдат и сгоняют кровь с лица самых храбрых. Наши добрые матросы отправились со мной, думая, что понимают весь риск моего предприятия, но на самом деле совсем не понимали этого. Теперь только увидели они истину, и тем не менее скажи я им, что хочу вернуться немедленно в Европу, они взбунтовались бы тут же на месте. У меня не было необходимости просить их о поддержке. Я знал, что они последуют за мной на край света, если это даст им возможность отомстить за своего товарища.

— Лорри, — сказал я, — во всем случившемся следует винить только одного меня. Бог да простит меня за мою поспешность. Я чувствую, что безумие мое — главная причина того, что один из моих товарищей поплатился жизнью.

— Сэр, — ответил он, — вы в этом так же мало виноваты, как и сам король. Я не хочу слышать таких речей. Шансы были одинаковы для всех нас. Вы сами, сэр, могли попасть под это ядро.

Мак-Шанус настаивал на том же.

— Мы здесь для того, чтобы исполнить свой долг, — сказал он. — Если среди нас есть хоть один человек, который стыдится своего долга, мы должны стыдиться его самого!

Я не ответил. Матросы, успевшие к тому времени опомниться, бросились на помощь своему товарищу, который не нуждался больше в ней. А «Бриллиантовый корабль» все еще продолжал посылать в нас свои бессильные ядра. Бесполезные выстрелы эти заставили меня думать, что бедняга Холленд погиб действительно случайно, и я сказал себе, что, быть может, самому Богу угодно было, чтобы один из нас пал на алтарь нашего правосудия и жизнь его была первой жертвой, которую Он потребовал от нас. Когда же я остался один в своей каюте, на меня напало сразу страшное уныние, и я невольно спрашивал себя, почему, собственно, я выбран был для участия в этом деле и почему из тысячи людей, ограбленных Валентином Аймрозом, я один должен был отправиться на поиски его. Бесполезным казался мне теперь мой триумф. Мы послали вызов негодяям, и они ответили. Правда, ответ был не окончательный, зато ответом этим был ужас смерти, которая никогда не бывает так ужасна, как на обширном пространстве безграничного океана.

Не прошло, однако, и часа без новых приключений. Бессильные по части пушек, они прибегли к словам, которые так ясно передавались нашему приемнику, что даже ребенок мог бы прочитать их.

«Послание Валентина Аймроза англичанину Фабосу… Принимаю ваш вызов. Анна Фордибрас полностью уплатит все ваши долги».

XXIII ВТОРОЕ ВСПОМОГАТЕЛЬНОЕ СУДНО

Сколько мне помнится, удивительное послание было получено в час ночи, или в два часа средней смены. Лорри и ирландец спали в это время, третий офицер дежурил на мостике и послал за мной, чтобы вызвать меня к аппарату Маркони. Как ни неутомимы и энергичны были друзья мои в своем желании помочь мне, но силы человеческие имеют свой предел.

Я не могу спать во время каких бы то ни было критических обстоятельств. Я вообще не склонен ко сну. Чувство усталости мне незнакомо. Зато я могу спать часов по тридцать, когда вопрос решен окончательно. Конец моего дня соответствует концу того дела, которое я провел с самого начала его.

Все спали, и зачем же было будить их? Фэллин, молодой офицер, сообщил мне мало нового. «Бриллиантовый корабль» не тратил больше ядер в бессильной злобе. И сноп света от его прожектора перестал скользить по освещенным луной водам. Новость, которую он мне сообщил, заключалась в том, что на вершине мачты какого-то парохода появлялся свет, проходил над левой стороной носовой части яхты и снова исчезал.

— Бродячие суда не держатся такого курса, сэр, — сказал мне молодой офицер, — и, говоря по правде, я не был настолько уверен в этом, чтобы будить капитана. Если это судно идет из Буэнос-Айреса, оно держится гораздо больше к югу, чем следует, но перед этим я измерил курс по звездам… Такого моряка, как капитан Лорри, не приходится будить, когда надо ему донести о том, что сделано. Он приказал мне спускаться вниз и доносить ему всякий раз, когда случится что-нибудь необычное. А свет с корабля — не такая уж необычная вещь.

Я согласился с ним, хотя и не был моряком. Я даже думаю, что в этом случае я лучше понимал значение этого факта, чем он. Если он видел свет с неизвестного ему парохода, то последний был тем вторым вспомогательным судном, которое ждал еврей.

На основании этого можно было составить себе много тревожных предположений. Раз негодяи эти получат большое количество угля и съестных припасов, то что помешает им отправиться в какой-нибудь американский порт, переправить на берег награбленную ими добычу и разойтись в поисках убежища у своих друзей? Я сразу понял, что это грозит разрушением всех моих планов и позорным концом начатому мною делу. Не было ничего невероятного в том, что большой корабль улепетывал уже под флагом какой-нибудь нейтральной страны, Венесуэлы, например, или Гондураса, или Никарагуа. Порты таких государств всегда готовы дать убежище кому угодно, лишь бы только получить барыши. К чему тогда все наши старания? Что будет тогда с малюткой Анной?

Нечего, я думаю, и говорить, что полученная мною телеграмма сильно встревожила меня и что я принял решение по этому поводу. Еврей, сказал я себе, не решится ничего предпринять против Анны Фордибрас, пока у него есть еще какой-нибудь выход. Она будет его последней картой. Если он осмелится нанести ей какой-нибудь вред, ему придется бежать, чтобы скрыться не только от правосудия, но и от мести человека. Я все это ясно понимал и тем не менее среди ночной тишины слышал звуки ее детского голоса и слова, сказанные из глубины чистого сердца.

Я говорил себе, что малютка Анна, которая в часы душевной тревоги проникала своим взором в самую глубину моей души, была там пленницей, одинокой заложницей в руках грубых негодяев, их первой и последней надеждой на спасение от виселицы и тюрьмы.

Она страдала… Она должна была испытывать муки сомнений, переносить оскорбления. А я, который говорил ей такие красивые слова, мог только приходить в бешенство, угрожать ее преследователям и посылать им бесполезные телеграммы!

Я говорил уже, что третий офицер сообщил мне о неизвестном пароходе около двух часов средней смены. Не менее заинтересованный, чем он, я до самого рассвета ходил по капитанскому мостику, но ничего нового больше не заметил. За час до восхода солнца ко мне пришел Лорри, и мы вместе с ним наблюдали пробуждение дня, пытливо всматриваясь в расстилавшееся перед нами пространство воды и надеясь увидеть подтверждение рассказа молодого офицера.

Как все было тихо кругом, величественно и чудесно! Пробуждение дня, всегда неизбежное и таинственное, — зрелище одинаково красивое и величественное, откуда бы вы ни наблюдали его, с палубы ли корабля, с вершины ли горы или даже из центра большого, спящего города.

В эту минуту как бы сам Предвечный говорит с морем и землей из разверзающихся небесных врат, приказывая снова приниматься за труд этого дня, над которым носится дыхание Святого Духа.

На океане впечатление это еще усиливается благодаря необъятному горизонту, обширному воздушному пространству и постепенно блекнущим звездам. Удаляясь на покой, как пишет поэт, ночь уводит с собой свою армию, уступая место колеснице солнца. Вдали, в самом низу купола, покрытого звездами, вы видите проблеск холодного, сероватого света. Ветерок. Как-то раздражительно стонут мачты, паруса над вами надуваются и дрожат, воды тихи и безмолвны… Небольшие струйки пены спешат к волнам, точно детеныши, прижимающиеся к матери, чтобы найти у нее защиту и тепло. На небе идет сражение, но войска, принимающие в нем участие, скрыты от наших взоров. Кое-где виднеются клочки облаков. Восточная часть неба загорается золотистым радужным светом.

Передовые посты спешат возвестить победу дня, и люди протягивают к ним руки, прося у них помощи.

Зрелище ежедневное, но неизменно прекрасное! Я стоял на мостике рядом со своими друзьями, и мне казалось, что сияние утра отражается на наших лицах, вселяя в нас надежду. Ночные тени не обманывали больше наших усталых взоров. Мы плыли по морю, окруженные дневным светом, а вдали на чистом горизонте виднелось судно, о котором говорил мне ночью офицер.

XXIV МЫ РЕШАЕМСЯ ПОТРЕВОЖИТЬ «БРИЛЛИАНТОВЫЙ КОРАБЛЬ»

Пароход, громадные очертания которого были нам ясно видны, быстро двигался к западу, не прошло и четверти часа, как Каин, наш квартирмейстер, признал в нем судно для перевозки угля, которое он несколько месяцев назад видел в Кардиффе.

— На нем был бразильский флаг и русский шкипер с красным носом, — сказал он со смехом. — Я помню, мне еще рассказывали, что ему на лице нарисовали кусочек сцены из цирка, когда он в последний переезд напился пьяным в Рио-де-Жанейро. Я где угодно признаю это судно по его кукольному домику позади трубы. Если нет нигде его двойника, то это тот самый.

Его слова показались нам похожими на правду, и мы стали расспрашивать его.

— Есть на нем какое-нибудь оружие, Каин?

— Ничего не видел, сэр, кроме лопат.

— Известно вам, куда он направляется?

— Говорили, что в Рио-де-Жанейро, сэр! Я разговаривал немножко с португальцем, служащем на нем, и сказал ему, что я отправляюсь в Порт-Артур. «Когда мы приедем в Рио-де-Жанейро, — сказал он, — я оторву тебе нос». Я подумал, сэр, что это слишком далекий путь для такой шутки, и решил, что вернуться домой будет стоить гораздо дешевле. Я больше никогда не встречался с ним, потому что пароход ушел на следующий день.

Мы очень смеялись над его манерой рассказывать, хотя новости, сообщенные им, показались нам достойными внимания. Я принял уже решение и немедленно сообщил о нем Лорри.

— Мы должны его задержать, — сказал я. — Если мы хотим спасти Анну Фордибрас, пароход этот не должен доставить свой груз на борт «Бриллиантового корабля». Риска почти нет, капитан. Я думаю, это можно сделать с помощью сигнала, а если не сигнала, то пушечного выстрела. Попытаемся! Успех или неудача имеют для нас гораздо большее значение, чем вы думаете.

Он повиновался мне без всяких вопросов, и мы направились прямо к пароходу, стараясь подойти к нему с левой стороны кормовой части, чтобы не попасть под пушечный выстрел, если на нем было орудие. Мне лично казалось, что его там не было: чтобы обезопасить себя от преследования таможенных чиновников порта, ему несравненно выгоднее было придерживаться всех правил, практикуемых грузовыми океанскими судами. Я был уверен, что квартирмейстер сказал нам правду, а потому начал действовать в этом направлении.

— Подайте сигнал, Лорри! — сказал я, и он немедленно исполнил мое желание.

Приятно было смотреть на наши флаги, развевающиеся под дуновением утреннего ветерка, и на движение, поднявшееся на палубе парохода. Мы поняли, что они заметили нас еще до того, как мы пустили наши машины. Вдали на горизонте не видно было ни малейших следов «Бриллиантового корабля». Только наши два судна виднелись на обширном пространстве воды.

На наш сигнал нам ответили вопросом — кто мы такие и чем мы занимаемся. На мостике мы рассмотрели трех или четырех человек. Экипаж был, по-видимому, небольшой, задняя часть палубы была совсем пустая. Мы немедленно ответили на их сигнал:

1) Аймроз, еврей, собирается бежать от британских военных судов;

2) безопасность ваша зависит от немедленного подчинения.

Это была неправда, хотя я надеялся, что так и будет, ибо все время думал, что правительство в конце концов направит сюда крейсер. На этом основании я и отправил упомянутое выше послание и ждал ответа. Капитан парохода попросил меня, к великому моему удивлению, приехать к нему на борт.

— Поедем вместе, поедем! — сказал я Мак-Шанусу. — Незачем говорить о пистолетах, ребята! Лорри распорядится в случае опасности. Мы в пять минут можем пустить их ко дну, если только пожелаем… Место это безопасное.

— Безопасного места нет для человека, который поддается женской красоте. Отправляйся на борт, Ин, мой мальчик! Я поговорю с тобой, когда вернусь обратно.

Мы спустили спасательную лодку со штирборта. Пароход, находившийся в двухстах шагах от носовой части, спустил мне веревочную лестницу, за которую я тотчас же ухватился и вскарабкался на борт. Оставшийся в лодке тучный Тимофей спросил у меня снизу, не принимаю ли я его за птицу. Я оставил его ругаться в лодке, а сам немедленно представился капитану.

— Говорите вы по-английски? — спросил я.

Он покачал головой и сказал по-русски: «Нет». Зато он отвечал мне немедленно, когда я обратился к нему по-немецки. Это был человек чрезвычайно грубого, топорного сложения, лет пятидесяти от роду; нос его действительно оказался покрытым шрамами, как говорил квартирмейстер Каин, а крикливая и грубая манера говорить вполне, надо полагать, соответствовала желанию его хозяина-еврея.

— Какое у вас дело ко мне? — спросил он, гладя пальцами револьвер, спрятанный в кармане брюк.

— Хочу вытащить вашу шею из петли, — сказал я без всяких предисловий. — Ваша игра кончена, Валь Аймроз арестован. Вот что привело меня сюда.

Он плюнул на палубу и кликнул к себе своего помощника, тоже русского и такого же красавца, как и он сам. Несколько минут разговаривали они между собой на непонятном мне языке.

Мне было ясно только одно: выдуманная мною история поразила их, но тем не менее они готовы были поверить ей. Они решили прибегнуть к обману, который не мог бы обмануть даже наивного простака.

— Какое мне дело до этого человека! — сказал капитан. — Слуга я ему, что ли?

— Без сомнения, раз вы везете ему уголь.

— А что, если я пошлю вас к черту и попрошу заниматься своими делами?

— В таком случае вы прибудете к месту назначения раньше меня. Я даю вам десять минут. Если вы по прошествии этого времени не повернете к востоку, я обещаю отправить вас ко дну. Подумайте об этом спокойно. Вы не можете помочь еврею и должны спасти самого себя. Я сейчас скажу вам кое-что. Если у вас есть уголь для продажи, я буду вашим покупателем. Не беритесь, пожалуйста, за пистолет, потому что он может выстрелить и тогда, клянусь Богом, минут через пять весь экипаж ваш будет на дне Атлантического океана. Приведите в порядок ваши чувства и говорите. Если военный корабль выследит вас, он не так нежно поступит с вами. Что такое еврей для вас и зачем вам терять свою свободу ради него? Подумайте хорошенько! Я не принадлежу к числу терпеливых людей, но тем не менее готов дать вам достаточно времени, чтобы вы могли отказаться от безумного дела.

Клянусь жизнью, я лгал самым бесстыдным образом, когда указывал на далекий горизонт, где виднелось облачко дыма величиной не больше человеческой руки и когда говорил при этом о военном корабле. Что касается капитана, то он был изумлен и ошарашен. Одного взгляда на нашу яхту было ему достаточно, чтобы увидеть на ней пушку и торпедную трубу. Он понял, разумеется, что вздумай он ударить, его пустят ко дну раньше, чем увидят с «Бриллиантового корабля», если только он думал, что дым, видневшийся на горизонте, принадлежит судну еврея, а не британскому военному кораблю. И в том и в другом случае он находился между двух огней, а потому я старался не терять ни единой минуты.

— Игра ваша кончена, — продолжал я, — и друг ваш, еврей, скоро поплатится за нее. Если желаете разделить его участь, отправляйтесь и присоединитесь к нему. Не думаю, чтобы полиция очень заботилась о таком сброде, какой у вас тут на борту. Отвезите их в Кардифф и пусть ищут себе работу на других судах. Вы думаете о деньгах? Если вы наполните мои трюмы, я заплачу вам настоящими английскими соверенами.

При этих словах он с любопытством взглянул на меня. Тупые люди бывают часто упрямы в своем подозрении. Он понял свои преимущества и хотел воспользоваться ими.

— О, — сказал он, — так у вас не хватает угля?

— Да, не хватает, — ответил я, удивляя его своей откровенностью. — А вам незачем его беречь. Если мы не купим его у вас, нам придется ехать в Порто-Гранде. В таком случае вы свезете ваш груз обратно в Европу, где вас арестуют, как только вы ступите на землю. Я позабочусь об этом, когда прибуду к островам. Полиция будет поджидать вас. Возьмите-ка лучше мои деньги — по десяти фунтов на каждого из ваших матросов… Нечего упоминать о размерах суммы, ибо вы не найдете ее удовлетворительной.

Почти целый час спорили мы с ним и торговались. К счастью, пока мы разговаривали, «Бриллиантовый корабль», дым которого виден был одно время, удалился к западу и скоро исчез с наших глаз. Капитан был человек тупой, алчный, не поддающийся угрозам, но чрезвычайно падкий на деньги. В конце концов мы сговорились, и я купил у него уголь за такую цену, которую охотно удвоил бы. Мне кажется, что это был один из лучших деловых дней за всю мою жизнь. Отрезать от еврея вспомогательное судно, наполнить свои трюмы драгоценным горючим материалом, который с таким риском был вывезен из Кардиффа, отправить пароход туда, откуда он пришел… Даже Лорри ничего не мог возразить против этого. Что касается моего бедного друга Тимофея, волнение его было ему не под силу.

— Доктор, — сказал он, — я сомневался в твоем спасении и говорю тебе это прямо. Но скажи мне теперь, что мы сейчас отправимся обедать на корабль еврея, — и я поверю тебе. Это не будет удивительнее того, что мне недавно показали мои бедные старые глаза.

Я сказал ему, чтобы он не строил из себя шута, а исполнял лучше обязанности часового, пока мы подъедем с яхтой к пароходу и перегрузим на него весь уголь. Капитан мог задумать какой-либо обман против нас, хотя я и сомневался в этом. Мы поставили на мостике вооруженного часового и выдвинули из бойниц наши пушки… Волнения на море не было, и поверхность его была гладкой, как зеркало. Не веря своим глазам, но тем не менее повинуясь моему приказанию, добрые матросы с рвением, достойным негров, принялись за работу и скоро наполнили трюмы драгоценным углем. Приступили они к делу часов в семь утра и было только три часа пополудни, когда они все кончили. Я расплатился с капитаном и посоветовал ему на всех парах уходить на восток.

— Возвращайтесь тем путем, каким пришли, и держите язык за зубами, — сказал я. — Я буду отвечать за вас полиции, если это окажется необходимым. Сами будете виноваты, если дело дойдет до этого.

Он вежливо поблагодарил меня, и я видел, что он остался вполне доволен. Спустя полчаса после его отъезда он совершенно вылетел у меня из головы, а когда волнение, вызванное его появлением, окончательно прошло, я приказал подать чай в каюту, где мы собрались для окончательного и серьезного обсуждения дела. Мы должны были решить, что нам следует предпринять для освобождения Анны из дьявольских когтей «Бриллиантового корабля».

Какими способами мог ничтожный экипаж яхты справиться с большим ульем негодяев? Какого курса следовало нам держаться? Могли ли мы надеяться на помощь Великобритании или какого-нибудь другого государства? Вот о чем рассуждали мы, сидя за чаем.

— Мы должны прежде всего обратить внимание на их угрозу, — сказал я. — Я уверен, что они будут пытаться и даже способны убить Анну, если только вынудить их к этому. Но сделают они это только в крайнем случае. Она их заложница. С того момента, когда они причинят ей какое-либо зло, они ничего больше не смогут сделать против нас. Если же они вздумают оскорбить ее, то им придется бороться с человеком, который отличается необыкновенным мужеством и не пожалеет своих денег. Я предполагаю, что нам необходимо заставить их думать, будто мы постоянно наблюдаем за ними. Будем играть по отношению к ним ту же роль, какую косатка-убийца играет по отношению к киту: день и ночь будем идти по их следу и сообщать по телеграфу в Европу все, что мы узнаем о них. Если они отправятся в Южную Америку, мы последуем на судах, идущих в Рио-де-Жанейро и Монтевидео. На почтовых судах, следующих в Аргентину, есть аппарат Маркони. Мы всегда успеем попасть на одно из них. Я скорее готов сжечь свою яхту, чем вернуться обратно. Если же вы, друзья мои, придерживаетесь другого мнения, не бойтесь высказать его. Мы погубили уже одного беднягу, можем погубить и других. Мы обязаны сказать им, как далеко мы идем и какому риску подвергаемся.

— Матросы ничего не боятся, сэр, — ответил Лорри. — Смерть бедняги Холленда сделала их решительными. Они готовы идти в огонь, чтобы наказать тех негодяев. Я вижу, решение ваше твердо. Мы с помощью торпеды пустим ко дну их судно, и это нам не составит никакого труда. Об этом не стоит даже думать. Мы можем держаться на определенном расстоянии от них, — только чтобы их ядра не достали нас, — и дразнить их, сколько нам угодно.

— Доктор говорит, — сказал Мак-Шанус, — что леди придется переносить оскорбления, и вы видели, как кровь то приливала к его лицу, то отливала, пока он говорил. Я уважаю его за это. Мы должны добыть девушку с корабля и не терять при этом еврея из виду. Это дело самое подходящее для волшебника-японца. Негодяи отправятся наверняка в какой-нибудь южноамериканский порт, и как только он сойдет на берег, так и поминай как звали. Сами говорите это, а браните правительство. Скажу больше, как я вижу, вы ничего не можете сделать.

— Я далек от того, чтобы так думать, Тимофей, — сказал я, — но твои речи мало помогут нам. Мы должны преследовать этих людей и дать им понять, что мы преследуем их. Мы остановили одно их судно, можем остановить и другое. Я хочу посмотреть, насколько находчивость поможет мне справиться с самим евреем.

Я еще много говорил на эту тему, но не считаю нужным повторять это. Достаточно будет сказать вам, что мы решили день и ночь держать негодяев в напряжении и заставить их напасть на нас. А что будет дальше — нам было безразлично. Мы спокойно смотрели на возможный исход этого дела, как для себя, так и для той, спасения которой мы так горячо желали.

XXV СПУСТЯ СЕМЬ ДНЕЙ

В течение последующих семи дней мы все время держались на расстоянии двух-трех миль от большого судна, на котором укрывался еврей со всей своей компанией. В безлунные ночи мы отважно неслись вперед и ближе присматривались к кораблю, выказывая полное пренебрежение неумелым пушкарям и наблюдая за всем, что мы могли увидеть на их палубе. На задней части судна находилась каюта, которую, сколько мне помнится, я считал принадлежащей Анне. Я мысленно представлял себе, как она прячется там, скрываясь от гнева еврея и оскорблений его сообщников. Как должна она была измениться и как не походила, вероятно, на ту Анну, которую я видел в бухте Дьепа, на смеющуюся маленькую Талию песчаного берега, на Анну, которая покорила меня своими серьезными вопросами, смотрела на меня глазами, полными сомнения и желания верить! Я не мог даже надеяться ни в каком случае быть героем ее романа. Она могла не знать о том, что «Белые крылья» следят за нею… Быть может, она ничего не подозревала о нашем преследовании и о том, к чему оно нас приведет.

Таковы были мои предположения, когда я следил за желтоватым огоньком, светившимся в окнах ее каюты, и говорил себе, что Анна не спит и ждет моего прихода.

Смущала нас, главным образом, нерешительность действий тех, кто управлял судном. Мы думали сначала, что они отправляются в какой-нибудь из южноамериканских портов, но они, пройдя двадцать часов по направлению к западу, остановились и легли в дрейф без всякой видимой причины, за исключением разве той, что их захватило Южно-Атлантическое течение. Каковы были их намерения, я положительно не мог себе представить. Весьма возможно, что они поджидали второе вспомогательное судно из Европы… возможно и то, что они скрывались в открытом море, и Аймроз не решался двинуться дальше. Я мог только строить догадки, но они мало помогали мне. Безымянное судно слишком ревниво хранило свои тайны, чтобы я мог овладеть ими.

Так прошло шесть дней, и наступило утро седьмого, когда я, подойдя рано утром к юту, встретил там Валаама, нашего боцмана-шотландца, который обратил мое внимание на видневшееся вдали судно и на то, что происходило на его палубе.

— Там сегодня утром что-то происходило, — сказал он, — со вчерашнего полудня, сэр, не стреляют из пушки. Может, это от радости. Не знаю наверное, но сами подумайте, ведь это замечательно.

Это было действительно нечто новое, и я вознаградил славного малого за его наблюдательность.

— Происходит это, вероятно, вследствие того, Валаам, что у них мало снарядов, — сказал я. — Не заметили ли вы еще чего-нибудь?

— Ничего особенного, сэр! Хлопнули сегодня утром раз-другой, от чрезмерного веселья, быть может. Сами слышали, вероятно, сэр! Погодите минуточку, я кое-что покажу вам.

Он занял свое место на гакаборте и пальцем, измазанным дегтем, указал на видневшееся вдали судно. День начинался, по-видимому, благоприятный. Высоко на небе виднелись кое-где перистые облачка, и ослепительные лучи солнца заливали всю поверхность тихо плещущихся вод. «Бриллиантовый корабль» находился от нас на расстоянии двух миль. Паруса его были подняты для предупреждения боковой качки, но над трубами не было видно ни малейшего признака дыма и никакого указания на то, что на нем разводят пары. Я навел свою подзорную трубу на его палубу и увидел, что вся она кишит людьми.

— Что это, — сказал я, — дерутся они, что ли, между собой?

— Ай! Скоты эти не прочь заняться таким делом!..

— И опять стреляют из ружей… Нет! Само Провидение вмешалось. Пойди и позови капитана Лорри!

Я вообще не имею привычки выказывать своих чувств, но признаюсь, что открывшееся передо мной зрелище лишило меня всякого самообладания. Я, правда, не раз уже мечтал о возможности неожиданного исхода дела, каким часто кончаются самые мрачные эпизоды жизни, а одним из таких исходов могло быть возмущение матросов против еврея. Когда же надежды мои стали воплощаться в реальность и я собственными глазами увидел начало их осуществления и услышал ружейные выстрелы, подтверждающие мои мечты, я был поражен, и это показалось мне самым чудесным из всего, что случилось с самого начала нашего путешествия.

— Лорри, — сказал я, когда он поднялся на палубу, а за ним по пятам Мак-Шанус, — они стреляют друг в друга, Лорри! Известие это сокрушит вас, я думаю…

Он не сразу ответил мне, но взял подзорную трубу и навел ее на палубу корабля. Тимофей, в свою очередь, стал подле меня и, положив мне руку на плечо, ответил вместо капитана:

— Я желаю им достойного пробуждения. Думал ты об этом, доктор?

— Не считал это правдоподобным.

— А что может случиться с Анной Фордибрас, если они перессорятся между собой?

— Не смею даже думать об этом, Тимофей!.. Она, вероятно, у себя в каюте. Зачем ты напоминаешь мне о ней? Не достаточно ли красноречиво и без этого говорят за себя обстоятельства?

Он съежился и отошел от меня… Превосходный малый, он, я знаю, порицал свою собственную нескромность… В течение нескольких минут после этого он не сказал больше ни единого слова. Все матросы на яхте вышли на палубу, чтобы посмотреть на зрелище, одинаково страшное и непредвиденное. Я продолжал стоять на гакаборте, наблюдая за облаками густого белого дыма и стараясь представить себе подробности трагедии на палубе «Бриллиантового корабля». Какие ужасные события должны были происходить там! Я воображал себе, что там образовались две группы, которые спорили сначала на словах, а затем перешли к смертоносному оружию. Одни из них, говорил я себе, настаивали на том, чтобы идти к южноамериканскому порту, а другие хотели ждать прибытия помощи Сикамора. Завязался горячий спор, перешедший постепенно в драку. А теперь мы слышим выстрелы из ружей и видим облака дыма, которые поднимаются вверх среди парусов вплоть до верхушки грот-мачты. Какое зрелище, какие звуки скрывала от нас эта завеса дыма? И кто удивится после этого, если такое положение дел побудило нас к более быстрому образу действий, чем раньше?

— Лорри, — сказал я, — я собираюсь узнать, что там случилось. Передайте мистеру Бенсону, чтобы он довел силу пара до крайних пределов. Мы ничем не рискуем. Объясните это, пожалуйста, матросам.

— Вы собираетесь на тот корабль, сэр?

— На расстояние брошенного сухаря, а может быть, и ближе…

— Это слишком рискованно, сэр!

— Так мало рискованно, Лорри, что мы будем завтракать, наблюдая за ними. Даже мистер Мак-Шанус, как вы видите, нисколько не беспокоится. Я уверен, что он воображает себя в театре…

Но Тимофей Мак-Шанус сам ответил за себя.

— Напротив, очень беспокоюсь, — сказал он, — не меньше, чем человек, которого собираются повесить. Поставь передо мной блюдо с ягодами — и ты увидишь. Да неужели же я должен проливать слезы потому, что один вор режет горло другому? Пусть себе все передерутся, если хотят!

Мы расхохотались, видя, с каким серьезным видом он говорил. Затем Лорри отправился на мостик, а Тимофей подошел ко мне и заговорил еще серьезнее.

— Ты теперь спокойнее, — сказал он, всматриваясь в мое лицо. — Это приятно видеть, Ин, мой мальчик! Ты не думаешь больше, что мисс Анна пострадает… не думаешь?

— Она страдает, но только от страха, Тимофей! Опасность придет позже, когда все это кончится. Я не думаю об опасности потому, что надеюсь разделить ее с нею.

— Боже милостивый! Неужели ты думаешь отправиться на борт этого воровского судна?

— Думаю, Тимофей, — в том случае, если я сочту это возможным. Я скажу тебе это через полчаса.

Он был слишком удивлен, чтобы ответить, и несколько минут стоял молча, пощипывая свои седые бакенбарды и тихонько посвистывая. Яхта наша находилась теперь в полумиле от большого судна, и чем больше мы приближались, тем яснее открывалось перед нами поразительное зрелище. Я ни одной минуты не верил, что за нами наблюдали или обращали на нас какое-либо внимание. Какова бы ни была причина их ссоры, но волки эти, вцепившись друг другу в горло, дрались с отчаянием сумасшедших.

Стоя на переднем мостике, я мог ясно видеть, как одна группа людей защищалась у бака на палубе, а другая держалась в засаде позади надстроек в средней части палубы. Сильно увеличивающие стекла моей подзорной трубы давали мне возможность видеть лежащие ничком фигуры людей. Когда же налетал ветерок, отгоняя дым к востоку, передо мною открывалось зрелище, возмутительное в своих подробностях.

Негодяи дошли до высшей степени бешенства. Я сразу увидел, что они ведут смертельный бой. Одни из них боролись, как атлеты на подмостках, другие сцепились руками и ногами, точно дикари, которые режут и рубят по лицу, и по голове, и по сердцу под влиянием непреодолимой жажды крови и жизни. Но самый большой ужас для меня заключался в том, что на корабле этом находилась Анна Фордибрас, которая была невольной свидетельницей этого побоища. Что должна была она выстрадать? Я не имел мужества думать об этом, да и собственное положение наше не допускало таких мыслей. Мы летели вперед, как на крыльях. Мы слышали уже голоса дерущихся, при ярком солнечном освещении мы ясно видели блеск ножей, извивающиеся фигуры людей и предсмертную агонию наших врагов. Пожелай мы только, мы могли бы с помощью торпеды мгновенно послать их ко дну, и никто из нас не поплатился бы за это. Но мы не стремились к такого рода мести, ибо мы могли только смотреть, пока Анна оставалась их заложницей. Достаточно было наблюдать за всем происходившим, ждать и надеяться на первые плоды, которые принесет эта трагедия.

Мы не говорили относительно того, насколько можем приблизиться к кораблю и в каких границах осторожности должны держаться. Я предоставил все мудрой голове Лорри и лучше этого не мог ничего придумать. Превосходный моряк, он в этот день выказал себя искусным тактиком, держа нашу яхту за кормой большого судна, и притом под таким углом к ней, что трудно было предполагать, чтобы нас заметили. На расстоянии ста саженей он приказал остановить яхту, и мы стояли теперь, слегка покачиваясь на волнах. Половина матросов высыпала на палубу, разместившись на такелаже, тогда как офицеры, Тимофей и я расположились на мостике.

Я говорил уже вам, что разделившиеся группы на большом корабле занимали место у бака на палубе и подле надстроек в средней части судна. Это привело меня к заключению, что там начался бунт против офицеров. Лорри был одного мнения со мной.

— Все матросы высыпали наверх, — сказал он, равнодушно относясь к тому страданию, которое мы видели перед собой и на которое я не мог почти смотреть. — Я не думаю, сэр, чтобы вы могли как-нибудь вмешаться во все это. Воровской экипаж любит хорошую погоду. Пусть на небе появится облачко величиной с человеческую руку — и они понесутся к порту как угорелые. С них достаточно уже, всякий, зажмурившись даже, увидит это. Стоит только еврею спустить флаг, и никто ему не поможет, кроме неба.

— Вы думаете, Лорри, что мы подействовали на их нервы, и они не будут больше противиться нам? Я не удивляюсь этому. Они думают, что за нами движется подкрепление в виде правительственного крейсера. Все дело в этом, вероятно… А если так, то чего они требуют от Аймроза? Чтобы он приказал капитану идти в какой-нибудь порт? Вряд ли они могут надеяться, что им удастся спокойно высадиться на берег.

— Люди подобного рода никогда не знают, чего они хотят, доктор! Видели вы когда-нибудь малайца, который внезапно сошел с ума? Я выходил из-за угла хижины на плантации, когда одному из таких желтых дьяволов явилась фантазия, что упражнения полезны для меня, и он заставил меня прыгать. Он, собственно, ничего особенного не хотел. Такова уж восточная привычка — рвать газеты и бить посуду. Те вот молодцы не понимают, в чем тут дело, а поймут — так зарежут еврея. Желаю им счастья, но я предпочитаю быть здесь на борту и не есть миндальное печенье. Спросите Мак-Шануса, что он думает. Быть может, он желает отчалить туда в маленькой шлюпке?..

Я взглянул на Тимофея и увидел, что лицо у него такое же белое, как и доски, на которых он стоял. Когда мы издали смотрели на это зрелище, оно казалось нам хаосом из огня, дыма и какого-то барахтанья. Но вблизи оно предстало олицетворением кровопролития, возмутительного своей жестокостью и ужасного в своих подробностях.

Одна из этих подробностей, более ужасная, чем другие, осталась до сих пор у меня в памяти и может служить примером того, что я видел несколько дней подряд. Помню, что в то самое время, когда мы подошли к ним на яхте, какой-то человек пытался выйти из большой каюты посреди судна, где укрывались приверженцы еврея. Матросы у бака сразу заметили его, и один из них выстрелил… Пуля попала ему, очевидно, в плечо, так как он поспешно схватился за него рукой и пустился бежать к товарищам, но споткнулся и грохнулся на палубу. Тут началась сцена, повторения которой я никогда больше не желал бы видеть. Раненый лежал на палубе, скрытый от наших взоров, но превратившийся в объект самого настоящего побоища.

С одной стороны находились его товарищи, которые употребляли отчаянные усилия, чтобы спасти его; с другой — обезумевшие матросы, которые наудачу стреляли туда, где он лежал, не давая ему возможности бежать и не подпуская к нему его товарищей.

Пули не достигали цели — угол средней каюты скрывал его, — они тем не менее так напугали раненого, что он лежал притаившись, точно птица, боясь подняться на ноги или сделать какое-нибудь усилие для своего спасения. Тогда один из матросов у бака пополз осторожно кругом каюты и зацепил железным крюком несчастного.

Жертва в ту же минуту попала в руки матросов. Крюк зацепил беднягу за тело или за платье — этого я не мог видеть. Я видел только, как матросы схватили веревку от крюка, и услышал бешеные крики восторга, вызванные этим успехом. Шаг за шагом приближался несчастный к ожидающей его участи. Кто обладает богатым воображением, тот может ясно представить себе, с каким безумием должен был цепляться несчастный то за отверстие люка, то за кабестан или ворота, отстаивая каждый дюйм этого ужасного путешествия, в конце которого его ждали десятки ножей. Я поспешил отвернуться в этот момент и закрыл уши, чтобы не слышать предсмертного крика. Они убили его, и торжествующие крики разнеслись эхом среди окружающей тишины. Тело его бросили за борт, и оно мгновенно скрылось под водой. Такова была их месть, таково было наказание за что-то, чего мы не знали и о чем не могли спросить…

Страшная трагедия эта завершилась глубоким молчанием. Можно было подумать, что ужас ее вызвал перемирие между сражающимися. Не могу сказать с точностью, когда Лорри отдал приказ, но только яхта начала медленно удаляться от «Бриллиантового корабля» в ту минуту, когда тело убитого скрылось под водой. Сделав быстрый поворот, она на всех парах понеслась к югу, как будто нас кто-нибудь преследовал. Я не находил возможным протестовать против этого. Стоило негодяям заметить нас, и положение наше становилось крайне опасным. Лорри понял это и благоразумно поспешил удалиться.

— Они упадут в объятия друг друга, как только увидят нас, — сказал он. — Я не думаю, чтобы у них были ядра для больших пушек, доктор, но все же эти негодяи могут во многом навредить нам, а потому нам лучше отправиться туда, где мы не можем доставить им столько удовольствия.

Мудрость этих слов не требовала возражений. Мы довели скорость нашей яхты до предела и очень скоро были в безопасности.

Ко мне подошел слуга и напомнил, что мы еще не завтракали.

— Подайте завтрак сюда, на палубу, — сказал я ему.

И вот четыре молчаливых человека — мы пригласили и мистера Бенсона — сели за стол, приготовленный под натянутым тентом на задней части палубы. Каждый, опасаясь высказать окрылившую его надежду, пил медленно, маленькими глотками свой кофе и говорил при этом о самых обыкновенных вещах.

XXVI ДОКТОР ФАБОС НА БОРТУ «БРИЛЛИАНТОВОГО КОРАБЛЯ»

Наше предположение, что негодяи заключили между собой перемирие и собираются напасть на нас, на самом деле не подтвердилось. Мы завтракали в свое удовольствие и курили трубки, причем никто, по-видимому, не наблюдал за нами и не думал беспокоить нас. Весьма возможно, что они привыкли к нашему присутствию. Семь дней и столько же ночей неустанно преследовали мы их. Телеграммами, выстрелами из ружей, светом прожектора преследовали мы их с необыкновенным упорством, которое должно было в конце концов деморализовать их и изменить все их намерения. Они были бессильны что-либо сделать, беспомощны против нашего нападения, в чем я, впрочем, был уверен с самого начала.

Они не послали ни одного выстрела нам вдогонку, и все утро прошло в терпеливом ожидании. Но «Бриллиантовый корабль» не отправил нам ни одного послания, да и море ничего не сказало нам. Южный океан от одного края горизонта и до другого тихо дремал под лучами жгучего солнца, внушая нам то чувство отчуждения от всего мира и людей, какое может внушить одно только море. Некоторые из нас готовы были даже впасть в отчаяние, но тут с корабля снова донеслась пальба. Случилось это после третьего звонка вечерней смены. Слабый ружейный выстрел донесся к нам по воде, указывая на то, что там опять началась резня. Я услышал вскоре треск целого залпа, за ним второй и третий. Через подзорные трубы мы увидели целую массу столпившихся на самой середине палубы людей. Спустившийся на палубу дым скрыл на несколько минут это зрелище от наших взоров.

Можете представить себе, как бились наши сердца и с какими почти безумными надеждами наблюдали мы за второй стычкой, ожидая ее исхода. Лорри нашел более благоразумным не приближаться на этот раз к месту побоища и не подвергаться опасности, на которую мы так охотно пошли перед этим. Какова бы ни была собранная нами жатва, мы в той же мере могли и в отдалении наполнить ею наши закрома, как и в том случае, если бы любопытство погнало нас в более опасный пояс. Если негодяи задумали перерезать друг друга, то какую пользу могли мы извлечь, сделавшись свидетелями всех ужасов этой трагедии или приняв участие в ней? Что касается более глубокого значения ее, то я сразу постарался обуздать свои мысли и запретил себе думать о нем. Сознание того, что Анна Фордибрас находится в плену у такого экипажа, что на борту «Бриллиантового корабля» находятся, быть может, и другие порядочные женщины, осознание этого, если бы только я позволил ему всецело овладеть мною, могло довести меня до таких безумных поступков, которые я ничем потом не мог бы загладить. Я старался поэтому не думать о том, что было в действительности, и закрыл глаза на все. «Ее нет на корабле», — говорил я себе… или, «они не тронут ее, потому что только она одна стоит между ними и виселицей».

Одному Богу известно, как мало значения имела такая оговорка, а между тем она-то, быть может, и способствовала нашему спасению. Несвоевременное нападение на этих негодяев могло испортить все дело.

Мы терпеливо ждали, пока дым, закрывавший от нас Левиафана, рассеялся наконец, и мы могли, насколько позволяло расстояние, видеть, что происходит на этой печальной палубе. Ружейные выстрелы, которые мы слышали сначала, сменились отдельными залпами по два, по три и, наконец, общей перестрелкой, говорившей о том, что наступил кризис битвы. Последовавшая за этим тишина не могла еще служить предвестницей чего-либо хорошего. Это была тишина победы, окончательное торжество одной группы над другой. Я обратил на это внимание Лорри, когда мы раз в двадцатый наводили на палубу наши трубы.

— Я уверен, Лорри, что матросы возьмут верх над негодяями. Нам ничего лучшего нельзя желать, как известия об их успехе.

— Вы думаете, сэр?

— Я не смотрю на матросов, как на сухопутных акул, на каком бы корабле они ни служили и к какой бы национальности они ни принадлежали. Они способны уважать женщину, Лорри!.. В них есть известная доля честности. И если бы дело дошло до голосования, то они спустили бы свой флаг тотчас же, как только попросят об этом. Почему им этого не сделать? Им нечего бояться на берегу… Негодяи насильно держат их на море. Ставлю сто гиней за то, что главная причина их раздора — тоска по родине, и она приведет их к нужному нам решению… в том случае, если матросы выиграют.

— А если они не выиграют, сэр?

— Тогда один только Бог может им помочь, Лорри!.. Они и недели не пробудут в море.

Мак-Шанус поспешил ввернуть свое словечко и сказал, что корабль находится теперь между огнем и пламенем. Я нашел его необыкновенно серьезным. Не странно ли, что многие люди, которые так весело и легко рассуждают в газетах и журналах о жизни и смерти, никогда не видели серьезного сражения и не смотрели прямо в лицо смерти?..

— Я всегда был трусом, — сказал он, — и не стыдился этого. Теперь я дрожу, как женщина, хотя женщины часто дрожат от сострадания, а не от страха. Смотрите туда, на дым, который носится над кораблем. Что скрывается за ним, друзья мои? Всемогущий Бог! Что должны они чувствовать, и думать, и страдать, когда идут к своему Творцу? И будто кто-то советует мне в эту минуту подумать, что и я мог быть таким, как и они… кто знает когда, кто знает как? Это жестокая, мучительная мысль… Боже, помоги мне!

Дым, о котором говорил Мак-Шанус, постепенно поднялся, и мы увидели, что матросы одержали верх и судно перешло в их руки. В подзорные трубы видно было, как они бегали взад и вперед, от бака до кормы, в люк и из люка, то вверх, то вниз, то вступая врукопашную с тем или другим из побежденных или в порыве безумной жажды мести нанося удары уже мертвым врагам. Каким именно оружием они пользовались, я не могу сказать. Время от времени слышались пистолетные выстрелы, как будто бы направленные в какого-то скрытого в засаде врага. Но больше всего пускались в ход складные ножи. Слов не найти для описания овладевшего ими бешенства, вызванного, быть может, весьма веской причиной. Точно звери к своей добыче, то и дело возвращались они к телам убитых ими врагов.

Мы наблюдали победителей в разных видах: они то хвастались, то говорили о чем-то с пренебрежением, танцевали, прыгали, даже вступали в единоборство друг с другом. Последнее продолжалось иногда долго, и я начинал уже говорить себе, что жертвоприношение доведено будет до конца и ни единого человека не останется в живых, чтобы рассказать о случившемся.

Страшная схватка эта кончилась только в четыре часа пополудни. «Какая ирония!» — подумал я, услышав, что на палубе «Бриллиантового корабля» пробило восемь склянок, как это делается на каждом судне, где все обстоит в добром порядке.

Поразительна сила привычки! Она управляет матросами даже в самые ужасные минуты их жизни.

— Лорри, — сказал я, — они будут менять своих часовых даже и в том случае, если море высохнет. Что делать теперь? Что, скажите ради Бога, можем мы сделать? Я отправился бы на борт, не считай я, что это преступление — рисковать таким образом. Об этом и думать нечего… В пасти льва было бы теперь гораздо безопаснее, чем у них. И подумать только, что может еще…

— Я старался бы не думать об этом, сэр! Что бы ни случилось, все теперь прошло. Они выбросят мертвых за борт… а затем спустят шлюпку. Я не удивлюсь даже тому, если они явятся сюда, сэр!

— Сюда, Лорри? Это будет нечто новое. Вы говорите серьезно?

— Можете сами судить, сэр!

Мы взяли наши подзорные трубы, — причем Тимофей объявил, по своему обыкновению, что его стекла заклеены пластырем, — и принялись с новым интересом следить за всеми движениями победивших матросов. Они действительно выбросили мертвых за борт и, как и предсказал Лорри, спустили шлюпку на воду. Воображая, вероятно, что они придумали нечто очень хитрое, они спустили еще вторую, а затем и третью. Кто-то из них выстрелил из ружья, чтобы привлечь наше внимание, и вслед за этим они вывесили сигнал с помощью флагов. Это показалось мне до того вежливым с их стороны, что я попросил немедленно ответить им.

— Мы просим помощи. Надеемся, что вы разрешите подойти нашей шлюпке.

На это мы ответили, что разрешаем их шлюпке подойти к нам и, чтобы еще больше ободрить их, двинулись по направлению к «Бриллиантовому кораблю» и встретились с ними на расстоянии полумили от последнего.

В шлюпке было семь матросов и, кроме того, маленький юнга у руля. Шлюпка была обыкновенная спасательная, выкрашенная белой краской, но грязная и в плохом состоянии. Что касается национальности экипажа, то среди матросов я заметил огромного негра и мулата. Все остальные были большей частью смуглые, а одного из них я принял даже за египтянина.

Кто бы такие они ни были, но все находились в крайне возбужденном состоянии. Они были, видимо, очень довольны, что закончилась жаркая бойня, и хотели передать нам какое-то послание. Чтобы успокоить их, мы поспешили спустить лестницу и разрешили прислать на борт депутата, что они исполнили тотчас же без малейших отговорок, отклонив тем самым от себя всякое сомнение в честности их намерении и подозрение в желании расставить нам хитрую ловушку.

— Пошлем наверх Билла Ивенса, — крикнули все в один голос. На это английское имя ответил человек с рыжими бакенбардами и хорькообразным, простодушным лицом. Приняв неуклюжую позу, он стоял перед нами, нервно переминаясь с ноги на ногу, теребя руками свою широкополую войлочную шляпу, и говорил с большим трудом и смущением.

— Товарищи, — сказал он, — вы очень обяжете меня, если скажете, что у вас на яхте есть доктор.

Лорри взглянул на меня, но я продолжал молчать. Мы должны побольше выслушать, решил я, а затем уж отвечать на такие вопросы.

— За этим вас и послали, сэр? — спросил Лорри довольно строгим голосом.

Ивенс снова принялся теребить свою шляпу и продолжал, как попугай:

— Вы очень обяжете меня, если скажете, что у вас есть доктор на яхте. Это первое. Мы попали в мертвый узел и не ошибаемся. Некоторых нет уже, им пришел конец. Остальные будут очень благодарны доктору, уж никто этого отрицать не может. Товарищи, если вы христиане, придите к нам на борт и помогите бедным матросам.

Он говорил очень искренне. Я подумал, что теперь самое подходящее время для перекрестного допроса.

— Хорошо, — сказал я, — но мы должны узнать кое-что о вас. Что это за корабль и кто командует им? Отвечайте правду на мои вопросы, и тогда весьма возможно, что мы поможем вам. У вас был бунт, а вы руководили им. Зачем же нам принимать в нем участие!

Он бросил на меня лисий взгляд, как мне показалось, и приступил к самому странному повествованию, какое я когда-либо слышал.

— Старая морская лошадь отправилась на покой, — сказал он, подразумевая под этим еврея. — Капитан Росс командовал после него. Он был за то, чтобы мы продолжали лежать в дрейфе в этом жирном море, а мы были за то, чтобы высадиться на берег. Этого желала и леди и, будь я проклят, если кто-либо мог противоречить ей!.. Восемь месяцев плаваем мы уже с товарищами в этом океане, словно стая уток. Для этого разве отправился я с морской лошадью? Так же верно, как есть Бог на небесах, я сам с Лондон-Роада в Плимуте и зовут меня Билл Ивенс, как звали до меня отца моего и мать. Приезжайте к нам на борт, сделайте, что можете, для нас, и мы отправимся в Рио-де-Жанейро. Никакого вреда никто не сделает молодой леди, но она останется на борту, пока мы не выйдем на берег, — и это мое последнее слово, хоть пусть меня повесят за это!

Ивенс держал теперь себя смелее, чем вначале, и, кончив говорить, с вызывающим видом бросил шляпу на палубу и взглянул на нас, точно посол, передавший поручение своего короля. Весьма возможно, что он мало понимал значение своих слов и тот чрезмерный интерес, с которым я слушал его. Валь Аймроз бежал! И все обстоит благополучно с моей малюткой Анной…

Да иначе и не могло быть, раз он просил прибыть к ним на борт!

Налицо два факта, которые сразу должны были изменить все наши планы и поколебать их до самого основания.

Я забыл всякую осторожность, все человеческие соображения и думал только, как бы мне привести в исполнение свое намерение спасти Анну Фордибрас и сделать для этого, по крайней мере, все, что было в нашей власти. Я должен был отправиться на борт «Бриллиантового корабля», должен был переговорить с Анной.

— Лорри! — крикнул я так громко, что сидевшие в шлюпке должны были слышать каждое слово. — Лорри, я хочу помочь этим людям. Следите за моим сигналом. Если меня обманут, вы будете знать, как поступить. Покажите этому молодцу, что у нас есть… не следует обманывать их на этот счет. Они пойдут ко дну или поплывут дальше… Никаких полумер, Лорри! Да поможет мне Бог, если я не пущу их ко дну в каких-нибудь пять минут, вздумай они только сказать хоть одно слово против меня!

В ответ на это Лорри приказал нашим матросам спустить на воду шлюпку и занять свои места у пушек. Я подождал только, пока ко мне вызвали Окиаду, и последовал за странным послом в шлюпку.

XXVII БЕЗБРЕЖНЫЙ ОКЕАН. ДОКТОР ФАБОС НЕ НАХОДИТ АННУ ФОРДИБРАС

Экипаж шлюпки парламентеров с восторгом налег на весла, и мы понеслись со скоростью парового баркаса. Первый раз в жизни плыл я в маленьком судне по Атлантическому океану, и, признаюсь откровенно, путешествие это, несмотря на прекрасную погоду, показалось мне не особенно приятным. Длинные водяные валы то поднимали нас на громадную высоту, то погружали в глубокую пропасть, скрывая от моего взора оба судна и позволяя мне изредка взглянуть на них, когда шлюпка наша поднималась на верхушку водяного вала, который, казалось, готов был поглотить нас. И я, как это бывает иногда со всеми моряками, невольно задумался над тем, какое громадное значение имеет для человека его победа над морем и его богатствами.

Возбуждение мое было так сильно, что я не чувствовал ни малейшей тревоги, отправляясь туда, куда в иной ситуации я не поехал бы без страха.

Сейчас я должен был встретиться со своей маленькой Анной на этом большом судне, взять ее с собой, вырвать из логовища негодяев, куда судьба забросила ее в самом раннем детстве. Она так много страдала, и я надеялся, что собственное ее мужество и присутствие на судне спасут ее от страшного несчастья, которое при других обстоятельствах могло сгубить ее. Аймроз, я был твердо уверен в этом, спасал ее и теперь, несмотря на то, что он бежал, — спасал ее ужасом, который был связан с его именем.

Мысли эти все больше и больше успокаивали меня по мере того, как путешествие наше близилось к концу, и мы с каждым валом все яснее и яснее видели очертания огромного судна, которое возвышалось над поверхностью воды подобно неприступному замку. Я нес с собой вести для Анны Фордибрас, и ей первой хотел я рассказать об ожидающем ее спасении.

Солнце собиралось уже садиться, когда я покидал яхту, а когда мы подошли к судну, нас охватила вечерняя прохлада, надвинувшаяся вместе с туманом, который тянулся по поверхности моря. Вид огромного парохода, на какой я никогда еще не попадал в открытом море, произвел на меня впечатление глыбы, громоздящейся передо мной наподобие крепостной стены или мрачного горного обрыва. Свешенная вниз лестница, по которой я должен был взобраться на палубу, казалась хрупкой и тонкой, как ниточка…

Нигде не видно было признаков пара, и я не мог уловить ни одного звука, который указывал бы на присутствие множества людей. Только три или четыре бледных, взволнованных лица, выглядывающих из-за борта, подтверждали существование экипажа. Люди эти ждали моего приезда с трогательным нетерпением.

Не успел я вскарабкаться по лестнице, как они окружили меня и жалобно умоляли помочь их товарищам. Вопрос мой, предложенный повелительным тоном, показался мне самому резким и жестоким.

— Здесь у вас должна находиться одна леди… Где она?

— Она исчезла, сэр!

— Исчезла? Милостивый Боже! Как могла она исчезнуть?

— Мы знали, что вы спросите о ней, и посылали к ней в каюту четверть часа назад, сэр. Ее там не оказалось. Мистер Росс, тот, что командует нами вместо мистера Аймроза, ничего не знает о ней. Клянусь Богом, сэр, мы никакого зла не сделали леди и не сделали бы, пробудь она у нас хоть двадцать лет! Ни одного человека не найдется здесь, который не отдал бы жизнь свою за нее. Мы не знаем, где она, сэр, и это святая правда…

Можете представить себе мои чувства. Я стоял на открытой палубе незнакомого мне парохода, убранного и украшенного с таким великолепием, изяществом и роскошью, каких на протяжении всего Атлантического океана вы не встретите ни на одном линейном корабле. Мостик надо мной поражал своей чистотой, блестящими на солнце медными украшениями и белыми лестницами, как на военном судне. Пушки были вычищены до блеска. Каждая каюта, в которую я заглядывал, могла по своей роскошной обстановке занимать место гостиной на самом богатом судне. На кормовой части судна находилась огромная столовая, которая была под стать пароходу в десять тысяч тонн. Здесь было изобилие шлюпок, спасательных плотов — обыкновенные принадлежности плавающего по океану судна…

В то же время я заметил здесь нечто, резко отличавшее это судно от всех, когда-либо виденных мною, и сразу ставившее его в разряд особой категории судов. Это была перегородка из крепких стальных брусков в десять футов высоты, которая защищалась сверху целым рядом гвоздей, острых, как кинжалы, и не поддающихся никакой силе. Перегородка эта разделяла все судно на две части и служила, очевидно, еврею защитой от тех, кто находился здесь вместе с ним. Я решил сразу, что матросы занимали переднюю часть судна, а на кормовой части помещался еврей со своей компанией. Сообщением между двумя отделениями служила калитка такой ширины, что через нее мог пройти только один человек. Что касается стальной решетки, то она была так искусно проведена через болверк, что делала совершенно невозможным доступ к каютам кормовой части не только для всех матросов вообще, но и для всякого в отдельности шпиона, которому пришла бы фантазия подсмотреть, что делает еврей.

Калитка в перегородке была открыта, когда я взошел на главную палубу, и матросы свободно входили и выходили через нее. Самое ужасное зрелище не сразу представилось моему взору. Я пробыл на борту несколько минут, прежде чем глаза мои рассмотрели валявшиеся фигуры людей. Одни из них сидели, скорчившись и прислонившись к болверку; некоторые были уже мертвы, а остальные страшно кричали в муках предсмертной агонии.

Чем больше это зрелище представало передо мной, тем ужаснее оно казалось.

Здесь были матросы разных национальностей: из южноевропейских и средиземных портов, турки в национальной одежде, крепкие здоровые греки, тунисцы, моряки из Алжира и Адриатики. Среди окружавших меня людей я заметил двух американцев, одного негра и маленького француза, который болтал без умолку. Но все они одинаково ждали от меня помощи.

— Помогите нашим товарищам, доктор! Спасите их, ради Бога! У нас на борту нет доктора… Мистер Клейн уехал вместе с мистером Аймрозом. Мы сами ничего не можем сделать…

Страдания их привели меня в ужас. Я не знал, что отвечать и как помочь. Много уже времени прошло с тех пор, как я занимался практикой. И вдруг очутился в роли хирурга на поле битвы!

— Есть у вас аптека? — спросил я. — Комната для операций?

Они в один голос ответили утвердительно. Человек шесть из них выказали готовность провести меня вниз. Я остановился на минуту, чтобы отдать одно приказание Окиаде, а затем исполнил их желание и отправился с матросами.

— Мисс Анна здесь, на пароходе, — сказал я верному японцу. — Найди ее и отвези на яхту.

Окиада бросил на меня быстрый, пристальный взгляд и мгновенно исчез куда-то.

Дородный американец, вызвавшийся быть моим провожатым, растолкал своих товарищей, провел меня через калитку, и мы спустились с ним по большой лестнице у капитанской каюты. Слов не хватит для описания роскоши и великолепия этой части парохода. Все лампы были из массивного серебра. Панели на стенах из самого дорогого дерева — тик, испанское красное дерево и атласное дерево. Я заглянул в столовую и увидел на ее стенах дорогие картины известных художников французской и испанской школ.

Мы прошли мимо будуара, который был обставлен с таким вкусом и изяществом, какие присущи только Парижу.

Здесь была и карточная комната, как в большом лондонском клубе, с маленькими столиками и электрическими лампами на них; карты, брошенные как попало, валялись еще по голубому персидскому ковру, покрывавшему паркетный пол.

Пройдя эту комнату, я вышел через дверь, ведущую к центральной части судна, и очутился в широком коридоре, который освещался сверху и стены которого казались стальными.

Если я имел какое-либо сомнение относительно того, что это означает, то откровенный американец сразу разрешил его без малейшего вопроса с моей стороны.

— Кладовая старика, — сказал он. — Он держал здесь все, что не годится для еды. Я думаю, он увез на берег самое лучшее. Все перешло на судно Колина Росса. Купите хоть один золотой кирпичик из того, что осталось, — не станете беднее от этого. Теперь мы все делим и делим между собой. Тут внизу стоял часовой день и ночь, когда старый Исаак был на борту. Вы, я думаю, здорово напугали его. Он бежал в Бразилию через день после того, как мы увидели вас…

Я, в свою очередь, спросил его:

— Был ли генерал Фордибрас здесь на борту вместе с тем человеком, о котором вы говорите?

— Не в этот раз. Я слышал, что он уехал в Европу. Он слишком податлив для такого дела. Три Пальца никогда не мог смотреть в лицо Шеффилдскому Ножу. Все мужество его перешло к дочери.

Мы прошли, пока он говорил, через вторую стальную дверь и спустились по коротенькой лестнице во второй коридор, по сторонам которого шли обыкновенные каюты. Здесь находилось помещение для лекарств и медицинских материалов: это была комната в современном стиле, устроенная, по-видимому, доктором, который прекрасно знал, как оснащены европейские больницы.

Я поспешно осмотрел все и нашел антисептические средства, вату, бинты и скальпели, без которых я почти ничего не мог бы сделать для раненых.

Я превысил бы свое право, вздумай я рассказывать вам о тех продолжительных часах, которые последовали непосредственно за моим вступлением в роль доктора.

Я провел их как человек, попавший в страну снов и беспокойных мыслей. Раненых на пароходе оказалось не менее тридцати одного человека, из них семь принадлежали к группе у бака, а двадцать четыре — к группе у спуска в каюты. Последние очень меня заинтересовали, так как среди них были англичане и лица, которые были мне известны по истории недавних преступлений. Один из них, юноша, получивший на лбу тяжелый порез складным ножом, упоминался в связи со знаменитым делом о поджогах в английском банке, совершенных лет пять назад.

Я узнал также итальянского вора Дитуччи, германского мошенника Уриха, молодого бельгийца Монтерри, который, по всеобщему мнению, отбывал каторжные работы, присужденные ему за покушение на жизнь короля Леопольда. К счастью, не многие из этих людей были ранены ружейными пулями. Убитые падали мгновенно, и тела их были уже выброшены в море. Все мои пациенты были жертвами порезов, страшно зияющих у некоторых, и тяжелых переломов у других. Двое умерли, пока я перевязывал их. Это была полная страданий работа, и я надеюсь, что меня никогда больше не позовут к таким людям — в качестве врача или кого-нибудь другого.

Честные люди, как я называл матросов парохода, страдали теперь гораздо меньше. Они благодарили меня за оказанную им помощь. Что касается американца, то он откровенно рассказал мне историю этого страшного побоища.

— Мы стояли за то, чтобы ехать в Рио-де-Жанейро, а мистер Росс был против этого, — говорил он. — Ждали вспомогательного судна, и на нем были, как я думаю, люди, согрешившие против закона. Еврей обращался с нами, как с самыми грязными, низкими людьми, и часто поговаривал о плотах. Знаете ли, для чего эти плоты, доктор? Живых людей бросают через борт на такой вот плот величиной с большой широкий стол и желают им счастливого пути. Колин Росс заболел лихорадкой и теперь лежит внизу и бредит. Мы получили оружие после того, как подмаслили подштурмана и пообещали ему место Росса. Рано или поздно, но это должно было случиться. Мы убивали их, как овец, а теперь мы собираемся высадиться на берег и сорить там нашими деньгами… Я говорю, разумеется, только о тех, что остались в живых, хоть их в общем-то очень мало, — вы знаете сами, доктор.

Он говорил правду, в этом не было сомнения. Я стоял на палубе поистине зачумленного корабля. Он был полон предсмертных воплей и рыданий. Наступила ночь, и густой белый туман покрыл океан. Яхта больше не была видна. Из всех проведенных мною часов среди этого великого испытания это был самый ужасный и грозный по своему значению.

Яхта не могла найти меня среди тумана, и мне грозила опасность остаться пленником этих отчаянных людей и их заложником на случай ожидающего их возмездия…

XXVIII НА КАПИТАНСКОМ МОСТИКЕ. ДОКТОР ФАБОС ПОСЕЩАЕТ КОЛИНА РОССА

Я подвергался серьезной опасности, но было бы неблагоразумно выказывать это. Весьма возможно, что люди эти не догадывались о том, что все преимущества на их стороне, и могли только случайно понять это. На судне не было теперь ни дисциплины, ни начальника — никого, кто мог бы сдерживать их. Страдания раненых мешали им думать о том, что делать. Я видел, что все смотрели на меня как на доброго ангела, платя мне полным доверием и повинуясь мне так же беспрекословно, как они повиновались своему капитану. Они не забыли даже и того, что я уехал с яхты без обеда, и предложили мне закусить и выпить.

— У старого Валентина хороший вкус на этот счет, и у него здесь много всяких запасов, — сказал мне простодушный американец. — Скажите только, чего вы хотите, пробки, как ракеты, полетят вверх… Скажите, доктор, чего вы желаете, и пусть только найдется лежебока, который откажется принести вам требуемое, я шкуру сдеру с него! Богу одному известно, что сталось бы с моими товарищами, не согласись вы приехать к нам…

Он говорил искренне то, что думал. Но, несмотря на желание мое принять его чистосердечное предложение, я удержался из страха возможных последствий. Да и кто осмелится пить, находясь среди такого экипажа, или только напомнить этим людям о желании получить напитки? Могу представить себе, какая попойка последовала бы за этим! Человеку трезвому она показалась бы каким-то невероятным, ужасным сном, и даже По не в силах был бы описать ее.

Больше всего беспокоился я о том, чтобы отвлечь их мысли от моего положения и заставить смотреть на меня, как на своего, а не на чужого им человека. Что касается таинственного исчезновения моей маленькой Анны, то благодаря их извинениям по этому поводу и очевидной искренности их слов я не знал, что и думать о причине, следствием которой являлось это исчезновение.

Одно время я начал уже сомневаться, что она действительно пребывает на борту этого судна, хотя мне казалось, что я видел ее, а затем я почти верил тому, что негодяи эти убили ее и она находится в числе жертв этой ночи. Иногда это приводило меня в отчаяние, которое я забывал, когда новая забота отвлекала меня от моих мыслей. Люди эти клялись мне, что Анна была жива.

Почему же я должен был сомневаться в искренности того, что, казалось мне, подтверждалось всеми моими наблюдениями?

Вот так обстояло дело, когда ночная тьма и густой туман окружили «Бриллиантовый корабль». Окиада, мой слуга, исчез непонятным для меня образом, и я не слышал ни слова о нем после того, как мы взошли с ним на борт. Яхта исчезла теперь совсем из виду, и даже самые зоркие глаза и самый тонкий слух не могли бы определить, где она находится. Тут, к удовольствию моему, ко мне обратился один из матросов с просьбой посетить Колина Росса, капитана судна и представителя Валентина Аймроза.

Я нашел его серьезно раненным. Пуля прострелила ему левое легкое и засела там таким гнусным образом, что жить ему осталось несколько часов. В выражении лица его ничего не было неприятного и ничего отталкивающего в его обращении.

Я откровенно сказал ему, когда он спросил меня об этом, что он не будет жить. Он отвечал мне на это с улыбкой, которая, казалось, готова была перейти в рыдание:

— Милостивый Боже! Как мало думает человек о том, что его ожидает, когда начинает идти по кривому пути. Два года назад я был капитаном судна, грузившегося углем. Я жил честно, у меня была родина. Когда мистер Аймроз нашел меня, я не был повинен ни в одном худом деле, которое могло пасть на голову моей дочери… она ждет меня теперь в Ньюкасле. Деньги подкупили меня… не отрицаю этого. Я обещал за тысячу гиней провести это судно в Бразилию… Вот там печать Аймроза на договоре, который лежит на столе. Вы можете не верить мне, но я в той же мере, как и папа римский, знал, в чем заключается это дело, зачем ехали сюда эти люди и для какой цели!.. Это истина, и я плачу за нее своей жизнью. Было бы безумием с моей стороны, сэр, отрицать, что это плохое дело. Я знал с первого дня, как только увидел Валя Аймроза, что он плохой человек… и все его компаньоны на этом корабле были ужасные люди. О, милостивый Боже! Здесь были бы убийства каждый день, не питай все такого страха к этому человеку и его словам. Шаги его услышат, бывало, так немеют от ужаса… Дыхание его — адское пламя… Вся толпа трепетала при одном взгляде на него. Только страх и сдерживал всех, пока он не бежал на берег. Страх пошлет их всех в конце концов на скамью подсудимых…

Не считаю нужным скрывать от вас, какое сильное впечатление произвело на меня это свидание. Передо мной лежал здоровый британский моряк, человек лет тридцати пяти, не более, с каштановыми волосами, голубыми глазами, открытым лицом, который готовился расстаться с жизнью и лишиться навсегда любви дочери, ожидавшей его в Англии, лишь потому, что тлетворное дыхание чудовища коснулось его и лживый язык его наговорил ему басен о золоте. Сотни людей, таких же невинных, как и этот человек, покинули своих жен и детей, сделались отщепенцами общества, тюремными птицами, преступниками, человеческими отбросами потому, что дьявольские сети опутали их, преступные руки вцепились в них, лживый голос прельстил их.

Многих людей видел я умирающими, но ни один из них не умирал так, как этот: с именем ребенка своего на устах и образом его перед своими глазами.

О чем должен был говорить я в эту минуту? О вечной ли надежде на правосудие Всемогущего и Милосердного Бога или о тех местах, где благочестивые люди находят себе успокоение? Колин Росс думал о дочери, которая никогда больше не будет называть его отцом и которую он никогда не назовет своей дочерью…

Я был бы рад о многом расспросить этого человека, но у него не хватило бы сил отвечать. Матросы клялись мне, что все обстоит благополучно с Анной, и он, в свою очередь, поддерживал их с таким жаром, какой только мог выказать, несмотря на свои падающие силы.

— Мы собирались ехать в Бразилию и устроить переезд мисс Анны в Лондон. Там отец ее, генерал Фордибрас. Если с ней что-нибудь случилось, то лишь после того, как я покинул палубу. Матросы боготворили ее… Я не могу не согласиться с вами, что они грубы, но я собственной рукой убил одного, а матросы поручились мне за второго, спаси его Господи! Вы найдете мисс Анну здоровой и невредимой и отвезете ее к отцу. Больше я ничего не могу посоветовать вам, сэр! Вы в достаточной безопасности на борту, пока продолжается эта смута, но как только все успокоится, спасайтесь, ради Бога, ибо тогда ни одной минуты нельзя будет поручиться за вашу жизнь. Вспомните, чем рискует это судно, вступая в порт, да еще с вами: ведь о нем могут спросить вас. И матросы, и пассажиры поспешат в равной мере предупредить это. Нет, доктор, спешите обратно на яхту, пока можете, и предоставьте этих людей собственной судьбе.

Он говорил с большим достоинством, но я не нашел нужным сказать ему, что и сам уже думал о том, что он советует мне. Уходя от него, я пообещал ему посетить его жену и ребенка в Ньюкасле и сделать для них все, что смогу, а главное — скрыть от них истину и не говорить о мрачной истории его жизни, ибо, говорил он, «имя мое дорого для них». Ему оставалось недолго жить, и благодатная сонливость, так часто бывающая предвестницей смерти, быстро овладела им, навеяв на него тихие сны.

Случилось это с ним около одиннадцати часов ночи. Туман был теперь гуще, но он тянулся больше к северу, и воздух вокруг нас понемногу светлел.

Я питал некоторую надежду, что увижу яхту, когда усилится ветер, и ожидание это было самым ужасным для меня за все время этого смелого предприятия, повергая меня в отчаянное состояние духа и внушая сомнения относительно благоприятного исхода дела.

Почему друзья мои не спешат до сих пор ко мне? Что задерживает их? Как решаются они оставлять меня здесь, во власти этих головорезов, в тенетах паутины, где всякая вспышка гнева могла лишить меня жизни, где свобода моя зависела от негодяев? Здравый смысл должен был мне подсказать, что они ничего не могли сделать в данную минуту, но здравому смыслу не было здесь места, и для меня это был самый мрачный час за все время моего пребывания там. Напрасно возмущался я своими поступками и тем рассуждением, которое заставило меня ступить на борт этого судна. Было безумием с моей стороны приехать сюда, безумием поверить этим людям.

Я начинал уже замечать кое-какие проявления меньшего почтения к себе… Быть может, это была чистейшая фантазия, но мысль эта засела у меня в голове, а разговор с американцем не способствовал тому, чтобы рассеять ее.

— Я хочу отправиться к себе на яхту, — сказал я ему приблизительно около часа ночи. — Я отправлюсь на яхту, но на рассвете вернусь обратно и посмотрю, что я еще могу сделать для вас. Мистер Росс сказал мне, что вы собираетесь в Бразилию. Это меня не касается. На судне у вас нет больше человека, которого я ищу. Ко всем остальным я никакого отношения не имею, как и они ко мне. Устроим прежде все как следует, а потом будем говорить о высадке на берег.

Этого мне не следовало говорить. Не успел я произнести последних слов, как заметил, что американец совсем не думает о яхте и, отступив к лестнице, ведущей вниз, объяснил мне положение дел.

— Не поехали ли ваши люди на сенокос, доктор? — сказал он далеко не шутливым тоном. — Не думаю, чтобы дело было в этом. Мои товарищи нуждаются в вас, а пока они нуждаются в вас, придется оставаться здесь. Не спуститься ли вам лучше вниз и посмотреть на Гарри Джонсона? Он неистовствует как безумный. Вы можете войти туда потихоньку… я посмотрю, что может сделать для вас Вильямс… хотя вам прежде всего нужно позаботиться о гамаке — об этом нет двух мнений.

На это я ответил в таком же решительном тоне, что только я один могу распоряжаться своими приездами и отъездами, а приятель его может подождать своей очереди. Продолжительное знакомство с нравами подобных негодяев убедило меня в том, что слабость и вежливость не имеют для них никакого значения и единственным оружием против них может служить только твердость характера, доведенная почти до бесчеловечности. Я готов был убить этого человека, осмелься он только грубо ответить, и надо было видеть, с каким удивлением он выслушал мои слова.

— Не обижайтесь, доктор, — сказал он, — я скажу Гарри, что вы хотите уехать на время. Не думайте, что мы не чувствуем себя обязанными вам за то, что вы для нас сделали. Матросы много чего готовы сказать вам за это. Пользуйтесь своим временем и поступайте, как вам лучше. Всемогущему Богу известно, сколько здесь еще дел…

Он выплюнул в море пережеванный им табак и, круто повернувшись, отправился к своим товарищам у бака.

До сих пор не могу забыть окружающего меня зрелища.

Представьте себе густой серый туман, поднимавшийся над поверхностью воды, серебристые волны лунного света, прорезывающие туман, неподвижное судно, фигуры валяющихся повсюду людей, среди которых слышались то рыдания, то вздохи и стоны; фонари на палубе, темные очертания большой грот-мачты, рейки и реи и чудовищная труба. И не забывайте, что судно это было священным притоном всех друзей преступления, которые преклонялись перед Валентином Аймрозом и приносили ему награбленную добычу.

Чего только не могли рассказать эти каюты! Какие преступления были здесь совершены… убийство, сладострастие, пролитие крови…

Какие ужасные крики раздавались на этой палубе, предсмертные крики сильных мужчин и стоны женщин! Вот какие призраки мелькали передо мной, когда я ходил взад и вперед по шканцам, спрашивая себя с отчаянием, что удерживает моих друзей и как долго продолжится этот туман.

Я представлял себе тот день, когда гениальная мысль впервые зародилась в изворотливом уме еврея, и он с восторгом приветствовал возможность исполнения ее. Какая полиция и какое правительство могли найти преступников в открытом море и драгоценности, которые сбывались предводителями шаек мошенников в такое верное убежище? Кто мог решить правильно эту загадку, пока случай не подсказал ему верного ответа?

Стоило только мне уйти с борта этого судна — и как быстро мог я привести все дело к окончательному финалу! Я мог, разумеется, довести его до сведения правительства, мог открыть двери этого храма убийц… Но мог ли я вместе с тем дать возможность уничтожить такую обширную организацию? Как единодушно должно было действовать интернациональное вмешательство, чтобы захватить опаснейших злодеев, выгнать тигров из их логовищ или освободить города от их союзников? И все, что я делал для этого, к чему стремился, привело лишь к тому, что еврей был на свободе, а я очутился пленником на палубе его судна…

Я стоял у лестницы и наблюдал за слоившимся туманом, который то разрывался местами, образуя серебристые полосы, то клубился, соединяясь в густые облака и скрывая все от моего взора. Матросы оставили меня одного, отсутствие их указывало на еще большую опасность для меня.

Я слышал громкий спор у бака, откуда доносились то убеждающие, то гневные голоса. Сам чудовищный корабль казался беспомощным, напоминая огромное раненое животное, которое борется с агонией и ищет места, где бы оно могло закончить свое существование.

Все чувства мои говорили мне, что я нахожусь в большой опасности. Негодяи эти собрались, вероятно, идти ко мне с каким-нибудь предложением. И они действительно, смущенные и нерешительные, двинулись ко мне в составе двадцати или более человек, как бы в виде делегации, готовой убить меня на том же месте, где я стоял, затем напиться рому, в изобилии доставленному им судовым комиссаром…

Американец, я заметил сразу, был их предводителем, а рядом с ним шел человек, известный под именем Билла Ивенса. Они прошли тесной толпой по палубе для прогулок, но, видимо, чувствовали большое затруднение, когда дело дошло до объяснения на английском языке. Не будь мое положение так опасно, все это показалось бы мне очень смешным.

— Ну-с, ребята, — крикнул я, считая необходимым заговорить первым, — в чем дело? Говорите, я не съем вас.

— Просим извинения, сэр, но мы желаем сообщить вам, что Вилли Райнер избран капитаном этого судна, и он желает, чтобы вы спустились к нему вниз.

Говорил человек по имени Ивенс, и я должен сказать, держал он себя крайне забавно.

— Много чести со стороны мистера Вильяма Райнера, — сказал я со смехом. — Не желает ли он сделать первый шаг?.. Буду ли я иметь удовольствие видеть его?

— Он там, позади кабестана. Мы, если угодно, сэр, делегация. Вилли не желает, чтобы кто-нибудь был позади кухни, это его подлинные слова. Вы должны спуститься вниз и ждать, пока за вами пришлют.

Я взглянул говорившему в лицо и громко расхохотался.

— Ребята, — сказал я спокойно, обращаясь ко всем, — чего желаете вы: плыть по морю или вместе с этим судном очутиться на дне Атлантического океана?

Слова эти озадачили их. Джентльмен по имени Билл Ивенс продолжал:

— Я и товарищи мои просим извинения, сэр!.. Мы здесь ни при чем. Вы попали на чужой остров, поэтому так все получилось. Вилли говорит, что он ничего не имеет против вас, но раз вы на этом судне, то должны повиноваться ему и никому больше. Мы скромно передаем вам это, сэр, и просим, чтобы вы сделали так, как говорит Вилли.

Я вынул пистолет из кармана и взвел курок. Это было испытанием для меня, так как дело шло о моей жизни. Убей я хоть одного из этих людей — и я знаю, что в ту же минуту все бы изменилось: они или пали бы передо мной на колени, или убили бы меня на месте.

— Теперь слушайте! — сказал я. — Яхта моя находится на расстоянии брошенного с вашей палубы сухаря. Если вы осмелитесь мне сказать еще одно такое бесстыдное слово, то я и вас, и всех негодяев на этом судне отправлю на тот свет… Это так же верно, как и то, что у меня в руке пистолет и в нем патроны. Пойдите и передайте мистеру Вильяму Райнеру, что я вам сказал, не то я пойду сам и притащу его сюда, если вы этого не сделаете.

Я говорил уже — и это истинная правда, — что никогда еще в своей жизни не переживал более критического момента. Мы стояли друг против друга: с одной стороны — сдерживающие свой гнев матросы, с другой — я, и все мы знали, что исход этого дела близится, и в то же время никто из нас не хотел ускорить окончания его. Что касается этих жалких людей, то не думаю, чтобы они решились поднять руку на меня, не будь среди них американца, который подначивал их. Он был зачинщиком и с презрением относился к вновь избранному капитану и к его мнимой власти. Это был самый опасный человек, с которым мне приходилось бороться.

— Весьма возможно, что яхта ваша находится там, где вы говорите, — сказал он, растягивая слова, — но ей придется сильно поработать, если она пожелает догнать нас в эту летнюю погоду. Не обращайтесь так свободно с вашим пистолетом, сэр, не то мы отнимем его у вас. Вы попали в западню, и вам выгоднее придержать свой язык, не то мы вырежем его и посмотрим, что с ним делать! Следуйте лучше за мной и не заставляйте нас нервничать. Вилли Райнер не съест вас, и вы не съедите его, а потому живо вперед, доктор! Дайте нам посмотреть, как вы маршируете.

Наглая речь эта сопровождалась взрывом аплодисментов. Американец выступил на два шага вперед и положил мне руку на плечо. Не успел он притронуться ко мне, как я со всего размаха ударил его кулаком по лицу — и он растянулся на палубе.

В следующий момент я, спасая свою жизнь, вскарабкался по лестнице на мостик и схватил веревку, которая сообщалась с пароходной сиреной.

Милостивый Боже! Какая это была минута! Был ли уменьшен огонь внизу и был ли пар в котле? Я дернул изо всей силы веревку, но не получил ответа. Той дело принимался я дергать веревку, как будто одного отчаяния моего было достаточно, чтобы поднять тревогу, призвать моих друзей и тем самым спасти меня от этого сборища негодяев. Матросы, стоявшие внизу, наблюдали за мной с любопытством и открытыми ртами, а когда звук сирены пронесся, наконец, над поверхностью моря, то внизу на палубе послышались осторожные шаги и приказание, переданное кому-то шепотом.

Матросы растерялись и не знали, что им делать. Явление это, по моему наблюдению, весьма обычное среди матросов, когда они узнают о каком-нибудь бедствии, которое готово обрушиться на них и может застигнуть врасплох. Среди группы матросов в низу лестницы одни стояли, заложив руки в карманы, другие лениво потягивали дым из трубки, остальные с недоумением поглядывали на своих соседей, как бы надеясь прочесть в их лицах ответ на загадку, заданную в эту ночь. И пока они так стояли, звуки сирены продолжали раздаваться, густые, предостерегающие, страшные, как голос Минотавра. Если до сих пор я сомневался в своих добрых товарищах на яхте, то теперь сомнения исчезли: яхта «Белые крылья» почти в ту же минуту ответила на мой сигнал в более высоком, вызывающем тоне и как бы говоря: «Яхта здесь… все благополучно… как могли вы сомневаться в нас?»

Глубокая тишина опустилась на «Бриллиантовый корабль», когда раздался этот пронзительный ответ на мой сигнал. Прошло несколько минут, прежде чем хоть один из моряков произнес слово или двинулся с места.

Я спрятал пистолет в карман и вынул папиросу из портсигара. Я хотел дать понять матросам, что самый критический момент уже прошел, но сам я не обманывался на этот счет. Вспомните, что я взобрался на мостик в самую опасную минуту и что вздумай я спуститься вновь на палубу, мне надо было бы сойти по лестнице между двумя рядами людей, пройти как человек, который идет к дому мстителя, к его товарищам, а те будут судить его и приговорят к наказанию.

Спасение этих негодяев находилось в зависимости от моего плена; я был их заложником, и через меня могли они получить снисхождение, если только они могли надеяться на него.

— Ну-с, ваше намерение? — спросил американец, поднимаясь на одну ступеньку. Манеры у него были теперь более робкие и не такой свирепый вид.

— Мое намерение, сэр, — ответил я, стараясь казаться совершенно спокойным, — отправиться к себе на яхту и решить там, как должен я поступить с вами. Все будет зависеть от вашего поведения, прошу вас запомнить это.

Я закурил папиросу и ждал его приближения. Яхта была уже вблизи нас. Я слышал пыхтенье ее турбин и то и дело повторяемый крик сирены. Победа была за мной, не случись только чего-нибудь. А между тем мне казалось, что непременно должно что-нибудь случиться, если не помешает этому какое-нибудь чудо.

— Да, верно, это ваша яхта, — сказал янки. — А когда она будет здесь, то мы сами попадем в западню. Вопрос в том, кто поможет вам попасть на ее борт и что будет с ним, когда он это сделает? Итак, будем говорить, как мужчина с мужчиной. Вы дадите нам торжественное обещание не предпринимать ничего против экипажа нашего судна, и вы будете свободны: можете приходить и уходить, когда вам угодно. Это первое условие… Второе: вы должны подписать бумагу, которую составил Вилли Райнер, и подчиниться ее условиям. Сделайте это, и друзья ваши не больше нашего пожелают вам помочь. Но если вы не сделаете этого… тогда берегитесь, ибо, клянусь Богом, вы не проживете и десяти минут!

Он поднялся еще на одну ступеньку, довольный, видимо, своим собственным красноречием. Что касается матросов, они не открывали рта с той самой минуты, когда мне ответили с яхты; теперь же все они подняли рев, который грозил мне их собственным судом, причем голоса их поражали тем хриплым, неприятным тембром, который приобретает человеческий голос при постоянном пребывании на море. Случись все это при менее опасных обстоятельствах, я мог бы дать им требуемое слово, чтобы они отпустили меня, и даже подписать бумагу, о которой говорил их предводитель, но теперь, перед лицом угроз, мною овладел страшный гнев, и я, ступив на самую верхнюю перекладину лестницы, отвечал им так, что даже тупые головы их не могли не понять значения моих слов:

— Ни слова, ни подписи, клянусь Богом! Вот вам мой ответ. Можете соглашаться с ним или не соглашаться, но если вы не согласитесь, то некоторые из вас будут, разумеется, повешены за сегодняшние ночные деяния, и это так же верно, как и то, что я держу пистолет в руках. Теперь же отойдите прочь от лестницы, потому что я хочу спуститься вниз. Посмотрите вон ту датам ждет меня шлюпка.

Я поднял руку и указал в ту сторону судна, где находились шканцы. Море было пусто с той стороны, но зачем было говорить им об этом? Глаза мои различали уже темные очертания шлюпки у самого штирборта, а так как моя жизнь зависела от хитрости, то я и поспешил отвлечь их внимание от шлюпки. Никогда не сомневался я в том, что эти негодяи очень скоро убили бы меня, как убили недавно своих товарищей на судне, представь я только другой какой-нибудь аргумент.

Я видел выхваченные из-за пояса ножи, слышал быстрые переговоры друг с другом и тихое ворчание человека-зверя, который почуял добычу и ноздри которого раздулись от жажды крови. Стоило мне только допустить дальнейшие переговоры, и они, не обращая ни на что внимания, взобрались бы по лестнице, бросились на меня и перерезали мне горло.

Я понял это и поспешил указать им на шканцы, куда они двинулись всей толпой, как дети, которые не верят тому, что им говорят, и хотят увидеть все собственными глазами. Маневр мой, по-видимому, вполне удался.

Моя свобода, моя жизнь зависели от этой хитрости. Я не лгал, говоря, что друзья мои спешат ко мне. Перпендикулярно к пароходу, в пятидесяти ярдах от его штирборта, я увидел длинную шлюпку, высланную за мной.

Взглянув в последний раз на валявшиеся внизу тела и взвесив все с обычной, вследствие долголетней практики, быстротой, я решил рискнуть всем и, презрев людей и море, бросился стремглав с мостика и предоставил Богу исход своей судьбы…

С этой минуты для меня наступила трагедия! Плеск воды, точно похоронная песня, зашумел у меня в ушах, одежда показалась мне камнем, который тащил меня вниз.

Мрак и ужас моря окружили меня, темное небо взглянуло мне прямо в глаза, когда я всплыл на поверхность воды… Я не знал больше, где находится шлюпка и в каком направлении плыть.

Я был уверен, что друзья видели меня или имеют какое-нибудь понятие о моем положении… Тишина кругом полная, длинные валы, несущие меня, затем вдали, на расстоянии крика, звуки пистолетных выстрелов, сопровождаемые человеческими голосами, и снова тишина… До того полная, до того глубокая, что шум маленьких волн, как шум водопада, отдавался у меня в ушах.

Я находился на расстоянии кабельтова от тех, кто готов был отдать свою жизнь за меня, и в то же время так далеко от них, как будто я стоял на вершине горы и взывал к небу о своем спасении. Ни звука, ни шепота не приносил мне ветер. Сильный пловец, я лежал глубоко в воде, чувствуя ее холод на своем лице и журчанье ее струек в своих волосах, и видел над собой синее небо. Как далеко в те минуты были от меня все человеческие интересы и все человечество вообще!

Когда я спокойно припоминаю все это с самого начала, я удивляюсь тому, зачем, собственно, взялся я за это? Какое было мне дело, что негодяи придумывали разные хитрости против своих братьев-мошенников на берегу? Кто поставил меня судьей преступления и его служителей или разрешил мне называть одного человека вором, а другого честным? Великий океан смеется над такими законами и законодателями. Могучий и великолепный трон ветров не представляет ли собой королевство, изумительное в своем величии и несравнимое в своей обширности? Я не чувствовал никакой опасности, когда бросился в воду.

Я прислушивался к ее приятному голосу и отвечал ему… Я видел знакомые мне и любимые образы и не чувствовал ни малейшего сожаления. Неугасимый огонь веры горел в моей душе. Я верил, что снова увижу свою малютку Анну, несмотря на то, что воды грозили поглотить меня.

Я нисколько не вменяю себе в заслугу мое душевное состояние. Я знал многих людей, которые были извлечены из воды почти на пороге смерти, и ни один из них не припомнит, чтобы испытывал страх. В одном из двух случаев говорили о страшной боли в легких, но большинство испытывало необыкновенное удовольствие и глубокое чувство покоя, как будто бы мир и уединение в глубине воды сообщались и их душам, снимая с них всю тяжесть жизни.

Переходя снова к самому себе, я не думаю, что искажаю факты, говоря, что не испытывал в эту минуту страстного, захватывающего желания быть спасенным. Мне представлялось тогда, что нет ничего более долговечного в жизни, чем любовь, ничего более желанного, никакого человеческого качества более драгоценного, чем эта потребность любви. И, переходя от общих рас-суждений, я снова возвращался к собственной истории и спрашивал себя, зачем я оставил Анну Фордибрас в Дьепе, зачем принял ее вызов, вместо того чтобы заключить ее в свои объятия и вписать золотую страницу в нашу жизнь?

Размышление это вызвало в ту же минуту глубокое чувство сожаления и безумное желание искать какого-нибудь берега, чтобы спастись. Я говорил себе: «Я поступил нехорошо, я достоин порицания». И с этой минуты я думал только об одной Анне. Видел лицо ее, склоненное надо мной, и слышал жалобную музыку ее голоса.

Как долго продолжалось все это, я не могу сказать.

Помню, что я сознавал лишь то, что не плыву, а, скорее, лежу на поверхности воды вблизи корабля. Попеременно я переходил от состояния полного довольства к отчаянию, а от него — к состоянию бесчувствия…

Знаю только, что чья-то грубая рука вытащила меня из воды, чьи-то бледные лица склонились надо мной — и самое доброе и милое из них было лицом Анны Фордибрас… маленькой Анны из Валлей-Гоуза. Она склонилась надо мной и поцеловала меня в губы, и слезы молодой девушки выразили мне привет ее души, не высказанный словами.

XXIX АННА РАССКАЗЫВАЕТ СВОЮ ИСТОРИЮ. МЫ ВОЗВРАЩАЕМСЯ НА РОДИНУ

Мистер Боб Сойер, сколько мне помнится, сказал по поводу некоего случая, что во всем мире нет более верного медицинского средства, чем пунш, оговорившись при этом, что он не помогает только в тех случаях, когда его выпьешь недостаточное количество. Доктрину эту и я со своей стороны считаю неоспоримой. Прием слишком большой дозы холодной воды ничем не может быть так быстро и верно исцелен, как средством, прописанным превосходным Бобом.

Я в высшей степени здоровый человек и, несмотря на все опровержения моей дорогой сестры, утверждаю, что здоровье у меня железное.

Обыкновенная работа не утомляет меня; я могу ходить целый день и больше всего люблю гулять, когда все спят. Раза два я плавал в море миль по пять, и сколько раз ни случалось мне промокать, я не помню, чтобы когда-либо принимал какие-нибудь меры против простуды. Глупо, конечно, хвастаться своими физическими качествами, но я не хвастаюсь, я говорю о них, имея в виду лишь последствия моего пребывания в воде.

Из воды меня вытащили Окиада и Лорри, который правил рулем шлюпки, следующей за мной. Несмотря на туман, этот капитан с рысьими глазами следил за каждым движением «Бриллиантового корабля», находясь все время так близко подле него, что мог бы бросать сухари на его палубу.

Когда сброд этот вынудил меня взобраться на мостик, его чуткое ухо сразу уловило поднявшуюся суматоху. Он же расслышал мой прыжок в воду и сразу сообразил, как обстоят дела, вынудившие меня на такую крайнюю меру. Он распорядился, чтобы длинная шлюпка держалась на море с самого начала этой истории, и двинулся с места в самую необходимую для меня минуту. Он говорил мне потом, что матросы уселись в нее и отъехали прежде, чем он успел сосчитать до двадцати.

Добрые малые все сразу, как по команде, втащили меня в шлюпку и завернули в одеяло; затем налегли дружно на весла и примчали меня на яхту. Здесь, пройдя среди собравшихся встревоженных людей, они отнесли меня в каюту и уложили на постель, прежде чем я пришел в себя и понял, что нахожусь среди друзей, которые спасли меня от гибели. Придя в себя, я не чувствовал ни боли, ни слабости, никаких, одним словом, признаков крайнего упадка сил или потрясающего озноба.

Я сильно волновался, но волнение это вызывалось доказательством дружбы окружающих и уверенностью в том, что Анна Фордибрас у меня на яхте, что она ходит и дышит возле меня и с Божьей помощью останется моей пленницей до конца дней моих. Ибо, не обращая внимания на старого Тимофея, который орал во все горло, чтобы подали горячей воды и лимонов, она взяла под свою команду всю каюту спустя пять минут после того, как я очутился в ней, точно командир судна, выкинувшего свой флаг в Портсмуте. Никто не считал себя вправе предложить ей уйти отсюда, чтобы занять ее место.

Как приятна помощь женщины в часы наших несчастий! Как безгранична ее преданность и неутомимо терпение! Это так же известно нам, как прописная истина, а между тем многие узнают это лишь в то время, когда подвергаются недугу или попадают в заключение.

Я не был болен, мне вовсе не нужно было лежать в постели, но я лежал, наблюдая за Анной, не говоря ни слова и жадно ловя каждое ее движение. Как грациозно и как легко переходила она с места на место!

Она снова превратилась в Анну, которую я встретил в Дьепе. Не было больше на ее милом детском личике и следа тени, наложенной на него пребыванием в Валлей-Гоузе.

Было, сколько мне помнится, еще очень рано, когда Анна приняла на себя заботы обо мне. Старый Тимофей готовил мне пунш, а Лорри то входил в каюту, то выходил из нее и спешил на мостик, очень взволнованный всеми событиями и в то же время довольный, что все это случилось. Безумные няни, ухаживавшие за мной, ни о чем решительно не хотели говорить и волновались всякий раз, когда я начинал расспрашивать их. Моряки считают обыкновенно страшной трагедией падение человека в море. Мало кто из них умеет плавать, и вода — их личный враг. Вот почему Лорри настаивал на том, чтобы я оставался в постели, укрывал меня одеялом и, как старого пьяницу, накачивал меня пуншем Тимофея. Нет ничего удивительного, что заботы эти в конце концов очень рассердили меня.

— И зачем все это делается, Анна? — спросил я по прошествии получаса. — Ребенок я, что ли, с которым все возятся потому только, что он промочил себе передник? Скажите капитану Лорри, что я сейчас приду к нему на мостик. Неужели же вы думаете, что я очень доволен тем, что меня уложили в постель? Скажите ему, что я приду сейчас. Все эти ухаживания — такая нелепость!

Анна покачала головой, видимо, недовольная мной.

— Только мужчина может так говорить, — сказала она, — только мужчина может быть таким неблагодарным.

— Я сомневаюсь, чтобы все это было необходимо. Вокруг меня собралась целая толпа тиранов, которые хотят силой удержать меня в постели и говорят при этом о неблагодарности. Не понимаете вы разве, милая девушка, что я должен знать все, что происходит? Могу ли я лежать в постели, когда дела наши так сомнительны… когда то и дело может что-нибудь случиться? Сделайте, пожалуйста, то, что я вам говорю, и передайте мои слова капитану Лорри.

Она встала и, подойдя к моей кровати, слегка притронулась к моей руке и сказала совершенно спокойно:

— Ничего еще не случилось, доктор Ин! Когда вы подниметесь на мостик, вы ничего не увидите, кроме тумана. Мистер Мак-Шанус только это и видит в настоящее время: туман и свой стакан с пуншем. Мы не можем видеть тех… и надеюсь, никогда их больше не увидим.

Она сказала это совершенно спокойно, а между тем сколько горя слышалось в ее словах! Они говорили об ужасных днях, проведенных среди разбойников, о невыносимых часах страданий и отчаяния. Я подумал тогда, что она самая мужественная из всех известных мне женщин, да и теперь так думаю.

— Анна, — спросил я, — как вы попали сюда? Где вас нашел Окиада? Я все думал об этом, и мне кажется, я все знаю. Но вы лучше сами расскажите мне. Вы спрятались, вероятно, в какой-нибудь шлюпке, не правда ли? В одной из тех трех, которые были спущены матросами на воду, когда они отправились за мной. Я так думаю… Другого ничего не может быть.

Она сидела у меня в ногах, ножки ее качались как бы в знак того, что она совершенно спокойна, руки ее были сложены на коленях, а глаза между тем избегали встречаться с моими: она, видимо, боялась, чтобы я не сказал ей правду.

— Вы всегда были настоящим волшебником, доктор Ин! Мой отец, то есть генерал Фордибрас, говорил так… Мистер Мак-Шанус думает то же самое и капитан Лорри того же мнения. Да, я скрывалась в одной из этих шлюпок. Я видела, как их спустили, и, когда все уехали на первой из них, я сошла по лестнице и спряталась под брезентом. Приходилось ли вам когда-нибудь бояться, доктор Ин… бояться чего-то, что кажется вам хуже всего, что вы когда-либо представляли себе? Я боялась этого с той самой минуты, когда Аймроз взял меня с собой на корабль… Сказать не умею, как боялась… Да, так боялась, что готова была лежать там часами, чтобы ничего не видеть и не слышать, и молиться о том, чтобы день этот кончился моей смертью. Прошу вас, не говорите мне больше об этом… я не в силах выносить это… Богу известно, что не в силах!

На минуту, на одну только минуту мужество покинуло ее, и она, закрыв лицо руками, заплакала, как ребенок. В этом порыве выявилась та страшная душевная мука, которую она так долго таила в себе. Я не нашел нужным успокаивать ее и ни слова не говорил ей. Обстоятельства, при которых свершилось ее освобождение, могли быть единственным ответом на все ее опасения.

— Не будем говорить об этом, Анна, — ласково сказал я ей. — Вы поступили очень благоразумно, спрятавшись в шлюпке, и я удивляюсь, как это пришло вам в голову. Я был бы недоволен, если бы оказалось, что я ошибся. Когда мне сказали, что вас нет на корабле, я сразу догадался, что вы успели скрыться в одной из оставшихся шлюпок, и подумал, что Окиада найдет вас там. Он понимает мои мысли несравненно лучше, чем я сам понимаю их. Вот он — настоящий волшебник! Мы всегда будем держать у себя Окиаду, когда вернемся в Англию, Анна! Я ни за какие богатства «Бриллиантового корабля» и ни за что другое не соглашусь расстаться с ним. Да, мы никогда не расстанемся с Окиадой!

Все это я сказал с определенным намерением, и Анна была бы недостойна присущей ей сообразительности, не догадайся она, в чем дело. Она сразу поняла меня…

— Я должна ехать в Париж, — ответила она. — Генерал Фордибрас ждет меня там. Я должна ехать к нему, доктор Ин! Он никогда не собирался посылать меня на корабль… нет! Меня обманом завлекли туда Аймроз и его сообщники. Мой отец хотел отвезти меня обратно в Америку. Он обещал мне это в тот день, когда я отправлялась в Валлей-Гоуз. Я верю, что он говорил серьезно, он никогда не лгал мне.

— Факт, говорящий в его пользу, и один из лучших. Так, следовательно, еврей увез вас в ту ночь, когда друзья спасли меня? Я должен был подумать об этом… должен был догадаться.

Незаметно для нее, как видите, я заставил ее рассказать все, что случилось с нею после того, как нас разлучили в Валлей-Гоузе. Решение ее ехать в Париж вполне гармонировало со всем поведением, а необыкновенно честное отношение ее к этому негодяю Фордибрасу поразило меня своим постоянством.

Человек этот относился к ней хорошо и исполнял взятые на себя отцовские обязанности. Не собираясь преднамеренно втягивать ее в преступления, совершаемые его агентами. Все это было делом еврея, делом человека, который был краеугольным камнем всего этого изумительного заговора. Я не мог порицать Анну, она все поняла сама.

— Вы помните, конечно, доктор Ин, что после обеда я ушла к себе в комнату, — продолжала она в ответ на мои слова. — Я пробыла там не более получаса, когда старая служанка пришла наверх и сказал, что отец ждет меня в саду. Я сбежала вниз, и она повела меня к воротам у горы, через которые проходил один только генерал. Там я встретила негра, и он сказал мне, чтобы я шла за ним в обсерваторию, которая, если вы помните, находится на скалах. Я ничего не подозревала, да и могла ли я подозревать? Мой отец часто бывал в обсерватории вместе с Аймрозом, и я подумала, что они хотят сообщить мне какую-нибудь приятную новость. Это были мысли, достойные ребенка, но я не стыжусь их. Не успели мы пройти через туннель, как из-за скалы выскочили два матроса и сказали мне, что генерал отправился на борт яхты и что я должна ехать туда же. Меня обманули: яхта ждала меня, но генерала не было на ней. Я была беспомощна в их руках, и мы в ту же ночь отправились на «Эллиду».

— «Эллида»! Вот как называется этот корабль. Еврей ученый, по-видимому, человек. Не «Эллидой» ли назывался корабль Фритиофа в сказаниях? Остроумная выдумка! Его принимали за норвежский и подозрения улетучивались сами собой. Я понимаю значение этого и удивляюсь его уму. Он взял вас с собой не для того, чтобы сделать вам какое-нибудь зло, а чтобы напугать меня. Но я не испугался, Анна, хотя было бы неправдой, скажи я вам, что вел себя благоразумно. Бывали минуты, когда большинство моих людей теряли мужество. Я окончательно потерял его в ту ночь, когда получил послание, касавшееся вас. Будь я более благоразумен, я должен был бы сразу сообразить, что это была только вспышка бешенства, не имеющая никакого значения. В это время вы, по всей вероятности, спокойно спали в своей каюте. Всегда одна и та же история… один из двоих доходит до безумия от беспокойства, а другой спит. Не будем больше говорить об этом. Я уверен, что обстоятельства такого рода никогда не повторятся, проживи мы еще тысячу лет. Все это лишь ненужное самомнение, достойное такого молодого человека, как я, Анна!

Слова мои вызвали у нее улыбку, и она принялась рассказывать мне много таких вещей о корабле еврея, каких при других обстоятельствах она никогда не рассказала бы мне. На борту его находится тридцать два так называемых пассажира и в числе их одиннадцать женщин… Что касается экипажа, он состоит, как она слышала, из пятидесяти человек. Незначительное количество людей нисколько не удивило меня. Это было судно, редко входившее в гавань и почти постоянно пребывающее на обширных пространствах Атлантики: к чему было ему больше людей? Матросы целыми днями лентяйничали на палубе, как говорила Анна, а ночью происходили сцены, не поддающиеся никакому описанию.

— Мы жили, как вы живете в больших отелях Лондона. К нам часто приходили суда из Европы и Америки и доставляли все необходимое. Аймроз редко выходил из каюты, остальные играли целые дни в карты, а когда не играли, то ссорились. Ночью все каюты освещались, и там до самого утра танцевали, пели и творили самые невероятные вещи. Пока Аймроз находился на корабле, я почти ничего не видела. Он приказывал мне не выходить из каюты и поступал правильно. Когда он уехал от нас, тогда началось нечто другое. Там есть один русский молодой человек, который с самого начала преследовал меня своей любовью… Были и другие, о которых я даже говорить не могу. Мистер Росс всегда был добр ко мне, но он не пользовался таким влиянием, как Аймроз. Как только он ступил на борт, Аймроз уехал в Бразилию — и начался бунт. Одни хотели сойти на берег, другие хотели дождаться своих товарищей, которые должны были приехать из Европы с вспомогательным кораблем. Бог мой, какая там поднялась тревога, когда узнали, что вблизи находится ваша яхта и вы наблюдаете за нами! Аймроз все рассказал своим людям о вас, и когда вы были уже на виду, они вообразили, что за вами следом идут другие суда и что пришел их конец. С этой ночи начались бесконечные сцены ужаса и кровопролития. Я жила… я не могу сказать вам этого, доктор Ин! Вы поверить не можете, чего я насмотрелась и наслушалась!..

Я сказал ей, что прекрасно понимаю все, что происходило. Когда у таких отщепенцев расходятся страсти и среди них в это время есть женщины, то они теряют свой человеческий облик и начинают издеваться над ними. Я представлял себе невероятные сцены: крики женщин, проклятия и бешенство преступников, ужас матросов, ночи пьянства и разврата, кровопролитное побоище, бешенство и злоба против человека, который все это затеял. Жизнь моя не стоила бы ни одного пенса, попади я к этим людям до того, как они проиграли или выиграли свою битву или в час самого разгара ее. Я считал чудом спасение Анны от всех этих ужасов. Я был неизмеримо благодарен всемогущему Богу, спасшему ее от страшной судьбы.

— Постарайтесь забыть все это, Анна, — сказал я. — Пребывание в Англии поможет вам стереть все это из памяти. Слишком рано еще говорить о том, что нам следует предпринять; мы многому научились, но так мало времени прошло… Мы отправимся теперь на родину, которая никогда не будет для меня родиной, если там не будет со мной малютки Анны. Вот все, что я хотел сказать вам сегодня вечером. Завтра засияет солнце, Анна, и для нас начнется новый день. Мир не мог дать мне большего счастья!

Она не ответила. Я знал, что она думает о прошлой горькой жизни своей и говорит себе, что не будет моей женой до тех пор, пока я не узнаю тайну ее рождения и детства. А зло здесь заключалось в том, что люди, которые могли открыть эту тайну, были преступниками, скрывавшимися от правосудия и избегавшими встречи со мной, дабы мир не узнал истории их преступлений.

XXX КОНЕЦ «БРИЛЛИАНТОВОГО КОРАБЛЯ». ДОКТОР ФАБОС ОБРАЩАЕТ СВОИ ВЗОРЫ К АНГЛИИ

Я заснул почти к концу ночи, а проснулся вскоре после восхода солнца и отправился на мостик к Лорри. В это утро, я думаю, на всем южном полушарии не было человека более любопытного, чем я. Вспомните, в каком состоянии оставил я «Бриллиантовый корабль», нерешенные проблемы на его палубе, отчаяние экипажа, суд и приговор, ожидающие его на берегу, верная смерть в открытом море… Туман вчера вечером все скрыл от нас, но сегодня день был ясный и солнечный, туманная завеса поднялась — и перед нами открылось зрелище, требующее нашего сострадания и до некоторой степени нашей благодарности. Лежат ли на нас какие-нибудь обязанности по отношению к находившимся там честным людям — если только там были таковые, — или же мы должны повиноваться долгу и вернуться домой в Англию, чтобы всему миру рассказать эту историю? Вот вопросы, которые мы обсуждали с Лорри, стоя на мостике в это солнечное утро и рассматривая в подзорную трубу стоявший далеко от нас корабль. Оставить его на волю судьбы или вернуться к нему? Говоря откровенно, я не мог решить, какова наша обязанность в этом случае.

— Там на борту есть женщины, Лорри, — говорил я.

И он всякий раз отвечал:

— А здесь на борту мужчины, которых ждут дома жены и маленькие дети.

— Мы поможем им, Лорри, — говорил я. — Если они образумятся, мы сделаем все возможное, чтобы помочь их раненым и тем, которые заслуживают нашего сострадания.

— Вы не можете помочь им, сэр!.. У нас нет ни одного лишнего фунта угля. Мистер Бенсон говорит, что вы доставите ему много хлопот, если заставите идти на Азорские острова. Хороши мы будем, если, подражая им, останемся здесь до Страшного Суда! А музыки на борту у нас нет, сэр! Мы будем танцевать под аккомпанемент наших собственных стонов. Думали вы об этом, доктор?

— Там на борту и раненые, и лихорадка, и смерть… Женщины во власти негодяев, корабль, лежащий беспомощно в дрейфе, скамья подсудимых в любом честном порту, мало шансов попасть в какой-либо порт… Что делать матросу в таком случае? Ответьте мне на эти вопросы, и я соглашусь с вами. Мы люди и должны принимать участие в несчастье людей. Скажите мне, повторяю вам, в чем заключается наша обязанность, — и мы исполним ее.

Я должен отдать справедливость Лорри и сказать, что в тех случаях, когда он принимал какое-либо решение, он редко отказывался от него. Собственный экипаж был ему несравненно дороже необузданной толпы преступников, скрывающихся на исполинском судне среди Атлантического океана.

— Доктор, — отвечал он мне, — если вас призовет к себе умирающий брат и в то же время сын вашего соседа, который разбился, убегая от полиции, как поступите вы? Вы спрашиваете меня, в чем заключается наша обязанность, и я объясню вам это в нескольких словах. Первая наша обязанность относится к мисс Анне: мы должны постараться, чтобы ни малейшая тень воспоминаний о случившемся не пробегала больше по ее детскому личику. Вторая — к тем людям, которые так верно служили вам, к их семьям и всем, кто им дорог. Тот корабль собирается уходить, как и мы. Он направится по пути почтовых пароходов, идущих в Аргентину, и скоро получит подкрепление. Если вы отправитесь туда на борт, вам перережут горло, а затем постараются захватить нас. Предоставьте их правосудию Всемогущего. Судьба их в других руках. В этом вся суть нашей обязанности.

Я знал, что он прав, но, несмотря на это, с большой неохотой подчинился его решению. Среди моряков существует неписаный закон, что никто не имеет права бросать на произвол судьбы матроса, как бы ни была справедлива и заслуженна судьба, постигшая его. Я хотел настоять на том, чтобы взять оттуда ни в чем не повинных людей и сделать все от нас зависящее для больных. Я боялся, что впоследствии меня будет мучить совесть при воспоминании об этом дне.

Я навел на корабль свою подзорную трубу, но не заметил на палубе, теперь совершенно ясно видной, ни малейшего признака жизни. Он был в том положении, в каком я его оставил, — во власти ветра и течения, среди раскачивающих его волн, представляя собой жалкое зрелище бессилия и отчаяния. Паруса на его мачтах были истрепаны и разорваны в клочья, точно рука матроса давно уже не прикасалась к ним. Дым не выходил из его труб, шлюпки были подняты наверх.

Я не видел капитана на мостике, не видел суетившихся матросов у бака, что служило бы указанием на приготовления к отплытию. Он походил на призрачный корабль, вызванный воображением мечтателей…

— Вот что, Лорри, — сказал я наконец, — взглянем на него еще раз поближе. Мисс Анна спит, она не узнает об этом, а матросы не подумают, будто я забыл все, чем обязан им. Постараемся только узнать, что там происходит… Затем мы повернем к родине с более легким сердцем. Даже Бенсону не придет в голову сказать, будто у нас не хватит угля для такого развлечения.

Он не мог предложить мне никакого разумного возражения на это, тем более что курс наш лежал в этом направлении. Мы всю ночь простояли на виду судна, находившегося против нашего носа на расстоянии двух миль и окруженного морем, которое волновалось под влиянием западного ветра, постепенно усиливавшегося.

Когда мы продвинулись ближе, я увидел в подзорную трубу зрелище, в значении которого нельзя было сомневаться. Я увидел нескольких матросов подле люка на баке, одного на гакаборте и двух или трех на главной палубе. Нигде больше не было заметно признаков деятельности.

Если бы перед этим я не видел несчастных собственными глазами, не перевязывал их ран и не слышал их стонов, я не поверил бы, что на этом заброшенном корабле кроется столько человеческого горя. Мне казалось невероятным, чтобы судно это могло как-нибудь повредить нам. А между тем, когда мы находились в нескольких полумилях от него, с его палубы раздался выстрел из пушки, и в море в ста ярдах от нашей фок-мачты упало вдруг шальное ядро. Вслед за этим раздался страшный треск, и громадный сноп пламени взвился над палубой корабля, хотя при этом самый зоркий глаз не мог бы обнаружить место упавшего ядра.

— Лорри, — сказал я, — я ждал этого… одна из их пушек лопнула. Могу представить, сколько людей погибло при этом!

— Надеюсь, сэр, вы не отправитесь туда?

— Нет!.. Взрыв этот был ответом на все мои вопросы. Теперь мы двинемся на родину, Лорри… на всех парах и как можно скорее… Да поможет Бог невинным людям, если они есть на том корабле!

Вместо ответа он позвонил в машинное отделение. Затем крикнул квартирмейстеру звучным капитанским голосом: «Право руля!» На это тот ответил: «Есть!» Я не заметил, как мы изменили курс и двигались уже по направлению к северо-востоку, то есть к Азорским островам, так как мы нуждались в угле.

Если был здесь один человек, который сожалел об этом, он молча и терпеливо переносил свои сожаления. Я так уверенно приступал к исполнению своего смелого предприятия, так надеялся на успех его и в то же время боялся неудачи, что это хладнокровное бегство, этот отказ от дальнейшего расследования дела, это невольное подчинение необходимости казались мне унижением моей личности, сознание которого, каковы бы ни были последующие события, навсегда должно было остаться при мне.

Я отправился с целью привлечь еврея к правосудию. А теперь в ушах моих раздавался насмешливый голос, напоминавший мне, что Валентин Аймроз пользуется свободой, смеется над собранными мною сведениями и дурачит в данный момент полицию. Большое здание преступлений, воздвигнутое им, будет, конечно, срыто на это время, но кто поручится, что оно не будет вторично основано на фундаменте человеческого легковерия?

Мне не удалось привлечь к суду этого негодяя, я ничего не узнал о союзниках его в открытом море, о дружественных ему судах, о других таких же безопасных и безымянных убежищах, как и то громадное судно, которое погружалось теперь за горизонт и исчезало у меня из виду. Вот о чем я рассуждал, о чем думал, когда очертания его исчезали из моих глаз, уходя туда, где их будут приветствовать голоса отверженных душ.

Долго стоял я, устремив глаза на горизонт в далекое пустое пространство. Мы были одни на обширной водяной поверхности. Честно послужившая яхта мчалась на родину, к городам и коттеджам Англии, увозя с собой мужественные сердца и веселых людей, которые в своем воображении слышали уже лепет маленьких детей, подымали их на руки и целовали в губки. Но я не принимал участия в этой радости. Что мне была родина и берега Англии, если, приехав туда, я не встречу любви и преданности малютки Анны?

Не как ребенок, а как сознательная женщина сказала она мне вчера вечером: «Расскажите мне историю моей жизни — и только тогда сочту я себя вправе слушать вас». Для меня не могло быть ни покоя, ни любви, пока я не добуду доказательств того, что она не дочь генерала Фордибраса, а его жертва. Я предчувствовал это с самого начала, но неизбежность этого только тогда предстала ясно перед моими глазами, когда «Бриллиантовый корабль» исчез из виду, а с ним вместе исчезли и мои мечты.

XXXI ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛОНДОН

Я не принадлежу к числу тех людей, которые прикасаются к перилам судна с редким восторгом, изобличающим истого лондонца. Чужеземные картины действовали на меня более успокаивающим образом, чем вечная сутолока наших собственных городов. И хотя я бываю рад, возвращаясь в Лондон, вряд ли не с большим удовольствием покидаю я его. Не потому ли, что замечаю подкрадывающиеся перемены, которые много отнимут у его былой прелести? Он мне кажется большим ребенком, который продолжает еще расти и теряет при этом свою силу.

Благодаря своей непомерной величине он заметно ослабевает. Он не может больше служить примером для провинций, которые не подражают больше его обычаям и готовы смеяться над его притязаниями.

Старый Лондон с его мрачными театрами, узкими, грязными улицами, Лондон Симпсона и Ивенса с его комнатами для ужина, был, по моему мнению, в тысячу раз романтичнее «современного Вавилона» с его хриплыми пророками и вечным нытьем о нравственности.

Можете осыпать меня упреками за такой предательский образ мыслей. Я чувствую себя одиноким на широких улицах, а современные нововведения угнетают меня…

Я нисколько не раскаиваюсь в том, что написал эти строки, — они вызывают передо мной видение столь желанного Лондона, которое даже по истечении многих лет не могло бы изгладиться из моей памяти. Вот уже два месяца, как я нахожусь в Лондоне. Письменный стол с разбросанными на нем бумагами, который стоит в моей гостиной в Стренд-Отеле, служит доказательством моей деятельности. Нетронутый эликсир в рюмке, стоящей подле меня, указывает на заботу женщины и ее преданность. Дорогая сестра моя Гар-риэт оказала сильное влияние на окружающих нас людей, доказав им необходимость подвергнуть дезинфекции все ковры и занавески, а также применить согревающий метод по отношению ко всем шляпам, которые предназначаются для украшения мужских голов. Она решила раз и навсегда, что я не должен стричь себе ногти недезинфицированными ножницами, и пришла к заключению, что лучший способ спасти меня от всяких беспокойств состоит в частом применении патентованных средств. Я терпеливо подчинялся ей и был счастлив. Не приятно ли знать, что в мире есть женщина, которая живет для вас и готова бескорыстно жертвовать своей жизнью, не думая при этом о своих собственных нуждах?

Я вдвойне счастлив, что к имени своей сестры могу прибавить еще одно имя и также не щадить похвал. Анна Фордибрас, моя малютка Анна из Дьепа, как и солнечное сияние, была также с нами в отеле и не менее сестры моей ухаживала за мной. Каждый день, когда я спускался вниз к завтраку, я находил любимые мною цветы, принесенные Анной из Ковент-Гардена. Проворные пальчики Анны перебирали разбросанные мной на столе бумаги и находили затерявшиеся документы. Анна рассказывала мне вечером, что случилось в течение всего дня в мрачном мире политики, среди которого мы вращаемся, называя мошенниками людей, не сходных в своих мнениях с нами, и отрицая все заслуги их, за исключением тех, которые слишком явно апеллируют к нам.

Редко бывала она теперь в том веселом, почти детском настроении, в каком я встретил ее на кенсингтонском празднике… Как давно это было! В ней сказывалась теперь больше женщина, а не ребенок, и она явно страдала, чувствуя себя среди двух течений: прошлого, которое было ей известно, и будущего, которого она боялась, — стараясь не думать в то же время о настоящем.

Между нами стояла непроходимая преграда перемирия с той минуты, когда мы вместе с ней очутились на палубе «Белых крыльев». Никогда больше не говорил я ей, чем она была и чем должна была быть для меня… никогда не говорил о любви самой безграничной, превышающей все существующее под прекрасным Божьим миром, да и не хотел говорить до тех пор, пока не откроется тайна и я скажу ей: «Вот тайна твоего рождения, вот история твоего детства».

Итак, Лондон сделался для меня желанным городом, и в нем приступил я к своему делу. Я видел Анну каждый день, слушал мелодичный смех ее и чувствовал ее присутствие, наслаждаясь счастьем, какое редко выпадает на долю человека занятого.

Мой письменный стол, покрытый бумагами, служил доказательством моей деятельности и того воодушевления, с которым я предавался ей. Много честолюбивых замыслов было у меня в прежние годы, но никогда еще не задавал я себе такой трудной задачи, как эта. Успех мог доставить мне неслыханное вознаграждение, а неудача должна была навсегда разлучить меня с девушкой, которую я любил.

Сказать, что я неутомимо работал над этим делом, было бы мало. Мысль о тайне ни на минуту не покидала меня. Целые ночи и во сне ломал я себе над нею голову; она преследовала меня на улицах, в театрах, в домах моих друзей. Она брала верх над любым занятием; я видел ее в голубых глазах, в которых ежедневно читал один и тот же невысказанный вопрос; она окружала малютку Анну покрывалом, скрывавшим от меня истину; выступала черным по белому на каждой написанной мною странице — неизбежным приговором, мукой сомнения. Тайный голос говорил мне о годах, покрытых мраком неизвестности. Я скрывался от света и в темноте слышал его. Он прорывался сквозь городской шум и гул толпы. Тайна или ночной мрак! Другого выбора у меня не было.

Обратный переезд свой мы совершили превосходно и, отплыв от Азорских островов, направились прямо к Лондону. Не теряя ни минуты драгоценного времени, я немедленно отправился в Скотланд-Ярд, а из Скотланд-Ярда в Уайтхолл и рассказал всю историю, как она написана в этой книге. Я никого не буду порицать, если ее прочтут с недоверием.

Телеграммы, отправленные мною на родину, должны были предупредить полицию и сообщить ей гораздо больше того, что я мог рассказать и о чем я мог только догадываться. Даже Мюррей, мой старый друг Мюррей, предположения которого побудили меня предпринять самое необыкновенное и странное путешествие, Мюррей уверял меня, что он уведомлял полицию Франции, Германии, Америки и Португалии о том, что сделано, и о фактах, на основании которых все это было сделано. Но сам он начинает уже терять веру в это.

— Мы обыскали в Париже все дома, указанные вами, — сказал он, — и засадили под замок около полдюжины людей. Человек пять арестовали в Берлине и предали гласности нашу удачную поимку в Нью-Йорке. Говоря откровенно, это все, что мы могли сделать. Ваш еврей не фигурировал ни в одном из этих случаев. Имя его нигде и ни в одном деле не упоминается. Намеков на него нет ни словом, ни письмом, ни какой бы то ни было безделушкой. Губернатор острова Санта-Мария утверждает, что рудники ничего, кроме обыкновенных рудников, не представляют, что он посещал их вместе с генералом Фордибрасом, которого он находит весьма честным джентльменом с военной выправкой. Что касается вашего «Бриллиантового корабля», он поверит в его существование, когда увидит в порту. Я навел справки о нескольких пароходах, указанных вами. Все бумаги у них оказались в порядке. Говорю вам прямо, доктор Фабос, явись ко мне в канцелярию сам еврей, я не нашел бы никаких доказательств против него. Одному только лицу из всей этой компании могут повредить все ваши разоблачения, и лицо это — мисс Фордибрас.

Мы рассмеялись оба, но я тут же поспешил сказать ему, что это нисколько не разочаровывает меня.

— Вы стоите лицом к лицу с мастером своего дела, — сказал я, — и ожидаете найти одни только детские игрушки в его руках. Если мне скажут, что Валентина Аймроза поймали в каком-нибудь воровском притоне в Германии или в Париже, не говоря уже о Лондоне, то я готов держать сто против одного, что это не тот человек, которого я встретил на острове Санта-Мария, не тот еврей, который командует «Бриллиантовым кораблем». Не верьте этому, Мюррей! Успех этой шайки зависит от ее организации. Девять десятых этой шайки никогда не слышали имени Аймроза, никогда не видели его и даже не знают об его существовании! Первоклассных мошенников, составляющих его кабинет, так же трудно захватить в каком-нибудь трактирчике, как трудно представить себе еврея, говорящим речь в Вестминстере. Мы добрались до окраин редкостной фабрики, но в руках наших одни только подозрения. Сэр Джеймс Фримен сказал мне сегодня в адмиралтействе, что на будущей неделе отправляется второй крейсер в южную часть Атлантического океана. Я буду крайне удивлен, если ему удастся найти этого бродягу. Спросите меня почему, и я не смогу вам ответить. Сидя здесь, в Лондоне, я могу описать этот громадный корабль так ясно, как будто бы в данный момент я вижу его с палубы своей яхты. Он плывет, наполненный негодяями, он полон крови и смерти… плывет, одному Богу известно куда, без надежды на что-нибудь, не думая ни о чем. Он будет плыть так до самого дня Страшного Суда, и ни один человек не обнаружит его. Я в этом убежден. Но серьезных оснований говорить таким образом у меня нет, и я готов согласиться с тем, что это смешно с моей стороны.

Мюррей не оспаривал мою точку зрения, но он не мог помочь мне. Никаких следов Аймроза не было найдено; Фордибрас не был арестован и не было известий с острова Санта-Мария. Дом, по всей вероятности, оказался запертым, а так называемые рудокопы несколько недель назад уехали на пароходе в Европу. Самые тщательные поиски не помогли найти в пещерах сокровищ, существование которых я предполагал. Там нашли инструменты для сверления и мехи, наковальни, краны, патроны, но никаких признаков тайного жилища. Относительно Валлей-Гоуза сказали, что это причуда какого-то американца, что проход в горах существует с незапамятных времен и хорошо известен всем жителям. Такие простосердечные показания куплены были, по-моему, за хорошую цену.

— Все они подкуплены, Мюррей, — сказал я, — и если мы не постараемся заплатить им больше, нам не стоит тревожить их. Не они одни, я думаю, воспользовались щедростью этого человека. Я смело говорю, что в южноамериканских республиках у него достаточное количество друзей, которые в состоянии спасти целую армию от виселицы. Нам придется идти с ними наперегонки. Я не интересуюсь тем, будут ли в Парк-Лен вести дальше это дело. Вы говорите, что не можете арестовать этого человека потому будто бы, что не имеете улик против него. Следовало это сказать ему, когда мы встретились с ним: я заплатил бы ему до некоторой степени за его тайну. Я намерен силой вырвать ее у него, хотя бы для этого мне пришлось рисковать своей жизнью. Ничто больше не касается меня теперь, Мюррей! Пусть тысячи преступников снаряжают суда и отправляются в открытое море, я не двинусь с места. Я жажду тайны… Дело мое начиналось и кончается ею.

Он не понял меня, а я не хотел быть с ним откровенным. Неудача моего путешествия не могла, само собой разумеется, ничего вызвать при моем возвращении на родину, кроме недоверия. Какое право имел я порицать полицейского служащего, когда я не мог представить в суд никакого доказательства против Валентина Айм-роза? Богатства его были искусно скрыты от человеческих взоров. Дружественное ему правительство покрывало его; те, кого он обманул, неспособны были выдать его. Влияние, которое он оказывал на них, было так могущественно, что служило ему защитой даже во время его отсутствия.

Я больше прежнего был убежден, что финал всего этого разыграется между архинегодяем и мною… хотя бы с опасностью для моей жизни.

Как же это произойдет, спросите вы? Как смогу я вытащить из мрака человека, который боится света, человека, которого будто бы ищет полиция пяти государств, человека, который сразу попал бы в когти дьявола, осмелься он приехать в Англию? Обстоятельства ответят вам за меня. Я получил письмо от самого еврея дня через три после того, как Мюррей уверял меня, что самые талантливые сыщики Европы не в состоянии будут найти его. Двадцать четыре часа спустя после этого один из самых быстрых на Темзе паровых баркасов вез меня от Лондонского моста к дому, где до начала следующего дня я мог все потерять или все обрести.

Я ехал к дому еврея, и меня сопровождал один только Окиада, мой маленький японец. Величайший из преступников, каким я считал этого человека, был жив и призывал меня к себе, а я ответил ему «да!». Вечная история, доходящая порой до безумия и исключающая всякую мудрость, когда дело идет о любимой женщине.

ХХХII МЫ ПОСЕЩАЕМ КАНВЕЙ-ИСЛАНД

Еврей написал мне, и я ответил на его письмо. В нескольких коротких фразах, достойных этого человека и истории его жизни, доверился он моему честному слову и выразил желание заключить договор между нами.

«Доктору Фабосу, Лондон — от хозяина корабля.

Я буду ждать вас на Канвей-Исланде, куда вы должны приехать один или только с вашим слугой (других ваших спутников прошу не высаживать на берег) вечером на закате солнца в пятый день мая. Не бойтесь ничего, как и я не боюсь. Слово я так же свято храню, как и вы. Я даю честное слово и прошу вас приехать».

Откуда было послано это странное письмо, как обошел я полицию и вошел в сношение с евреем? Я постараюсь коротко рассказать это.

В Париже выходит три раза в месяц юмористическая газета, известная под названием «Журнал шалунов». На первый взгляд это был обыкновенный журнал, но я давно уже знал способ, каким в нем воры и убийцы сообщали друг другу о местопребывании своих друзей. Я воспользовался своим знанием, и мне стало сразу ясно, что Валентин Аймроз избежал сетей закона и смеется над полицией, которая утверждала, будто против него нет никаких улик. Я напечатал в этой газете объявление, употребив для этого обыкновенный секретный шифр преступных обществ. Не прибегая ни к каким уловкам, я сообщал хозяину корабля, что могу оказать ему большую услугу, если и он, в свою очередь, согласится оказать мне такую же.

Спустя неделю после этого я получил ответ от еврея, за которым, очевидно, следили многие, интересующиеся его судьбой. Из него я узнал, что так называемый хозяин скрывается на Канвей-Исланде — уединенном болотистом острове позади Тайльбери, которое хорошо известно всем, кто ездит на судах до Нора. Он назначал мне свидание там, чтобы выслушать меня. Я вынужден был послать ему вызов, чтобы он ответил мне… Ах! Чего бы только не дал я за то, чтобы узнать, каким будет этот ответ!..

Еврей прекрасно понимал, с кем имеет дело, и я резонно рассуждал, предполагая, что он никогда не дойдет до такого безумия, чтобы предпринять что-нибудь против меня в тот момент, когда я мог оказать ему великую услугу.

Говоря откровенно, я находил все это таким же унизительным, как и неудачу свою в океане, которая навсегда останется самым отчаянным эпизодом моей жизни.

Я, устроивший целую охоту на этого человека, должен был сказать ему: «Отправляйтесь, куда хотите! Мне нет до вас дела. Полиция говорит, что у нее нет улик против вас. Это ее дело, я больше никакого участия в этом не принимаю». Он, со своей стороны, наверняка догадывался, с какими намерениями я приду к нему.

Я помнил хорошо, что к Канвей-Исланду можно подъехать со стороны открытого моря или отчалить от берегов Эссекса. Сотни глаз, думал я, будут наблюдать за моим баркасом, шпионить на воде и на берегу — все меры предосторожности приняты заранее. Он окажет мне доверие, держа в руке саблю наголо. Я буду в полной безопасности, пока мы будем говорить с ним, но стоит нам поссориться и… да хранит меня тогда Бог!

Я не буду говорить о своем путешествии к устью Темзы и о различных сценах, которые так часто и с таким увлечением описываются современными романистами. Река здесь сильно изменилась с тех пор, как большие суда ушли с верфей у Лондонского моста. Тем не менее она по-прежнему является соединяющим звеном со всем миром. Здесь водяной храм, где громоздятся гигантские мачты, здесь все наречия становятся красноречивыми, поклоняясь морю, и люди всех наций соединяются в одно братство, способствуя нашему богатству и величию, которое не умаляется в течение многих сотен лет. Всюду вдоль этой части реки видны лужи вследствие частых приливов, громоздятся помосты и пристани и высятся дома с остроконечными кровлями. Это река тайн и мрака, возлюбленная города, который покинул ее, неотделимо связанная с историей своего народа.

Мы отчалили от пристани Св. Екатерины незадолго до наступления вечера, и было уже почти темно, когда мы увидели свет Чепменского маяка. Грубый чертеж, сделанный евреем на оборотной стороне письма, указывал, в каком месте острова я должен высадиться на берег и где меня будут ждать его слуги. Имей я хоть некоторые сомнения на этот счет, зеленый фонарь, раскачивающийся у низкой стены старой фермы — первой, которая вам попадается на глаза, — привлек бы сразу мое внимание, указав место высадки. Я согласился на сделанное мне предложение никого не брать с собой, кроме Окиады, а потому, верный своему обещанию, разрешил ему одному выйти со мной на берег и сопровождать до самого дома. Баркас был взят мною у братьев Ярроу и управлялся их машинистом. Я не посмел пригласить с собой даже капитана Лорри, а что касается моего друга, болтливого Тимофея, то присутствие его здесь было бы безумием с моей стороны. Еврей в самых точных выражениях дал понять, что жизнь моя находится в зависимости от точного исполнения всех пунктов нашего договора, а я знал его слишком хорошо, чтобы сомневаться в его словах. За этим уединенным берегом следили сотни глаз. И каких глаз! Всматриваясь в густые тени его, человек может подумать, что он попал в убежище вечной меланхолии, в приют беспокойных духов, которых река принесла сюда из омута несчастий и сутолоки городской жизни. Холодная рука мертвой природы прикоснулась к нему. Дыхание его было подобно чумной заразе.

На пристани, когда мы причалили, стоял старый негр, державший фонарь в руке. Никто не показывался, хотя я совершенно ясно слышал пронзительный свисток и в ответ на него второй, со стороны Эссекса. Негр старался, по возможности, скрыть свое лицо от меня, не произнес ни одного слова и не выказал ни малейшего волнения, увидев нас. Тем не менее я заметил, что он ждал, пока баркас отойдет от пристани. Вслед за этим раздался второй свисток, и только тогда он повел меня по узкой, поросшей травой тропинке прямо к ферме, у дверей которой и оставил меня.

Тем временем наступила ночь, и над болотами стал подниматься белый туман. Ферма выглядела так, как будто она была построена каким-нибудь голландцем, который помогал защищать Канвей-Исланд от напора моря, когда Эссекс омывался еще водами устья реки. Только одно окно в ней было освещено, но кругом все было темно, как и река, черневшая перед ее воротами.

Я постучал раза три в старую, ветхую дверь, и в ответ на это ко мне вышла красивая служанка. «Да, — сказала она, — мистер Аймроз дома и ждет вас». С этими словами она провела меня к преступнику, которого полиция искала во всех городах мира. Он сидел в низком кресле в маленькой комнатке передней части дома. Комнатка была бедно и безвкусно обставлена, наподобие меблированных комнат в Маргэт. На глаза Валентина Аймроза был надвинут зеленый козырек, но не настолько низко, чтобы это мешало ему все видеть. Стул, приготовленный для меня, и лампа на столе были поставлены так, чтобы он мог следить за выражением моего лица, как настоящий художник, от наблюдательности которого ничто не может ускользнуть. Приняв вполне беспечный вид, он с видимым удовольствием курил громадную сигару, а подле него стояла черная бутылка, содержимое которой, судя по наружному виду, состояло из голландского джина. Он во многих отношениях отличался теперь от еврея, которого я встретил на высотах Санта-Марии, и свирепое выражение его лица несколько уменьшилось. Сбоку кресла стояла большая палка, а у ног лежал безобразнейший бульдог, какого я никогда не видел в своей жизни и который при входе моем поднял свою свирепую голову. Все это я заметил сразу и сделал, конечно, соответствующее заключение. «Он не вооружен, — подумал я, — но где-то поблизости скрываются его друзья… Стоит ему сказать слово, и собака схватит меня, а негодяи докончат остальное».

Я положил шляпу на пол и отодвинул стул от стола.

— Я приехал сюда в ответ на ваше письмо, — сказал я. — Условия нашей встречи точно соблюдены мною. Мой слуга ждет меня у ваших дверей, а баркас стоит на реке в стороне от пристани. Приступим сейчас же к делу. Надеюсь, что и вы желаете этого.

Он сдвинул выше на лоб свой зеленый козырек, и я увидел его глаза, окаймленные красными веками, бесцветные и устремленные на собаку у его ног. Длинная, тонкая рука его, державшая сигару, казалась покрытой серебристой кожей, а ногти были темны и как бы из черного дерева. Огромный бриллиант сверкал в перстне на его мизинце. Подобно всем своим товарищам, он до сих пор еще не отказывался от заботы о своей наружности, несмотря на то, что ему было уже восемьдесят лет.

— И я надеюсь на то же самое, — повторил он не без некоторого достоинства. — Надеюсь видеть великого доктора Фабоса в Лондоне и принимать его в своем доме… Это большая честь для скромного старика. Чем заслужил я это? Как могло такое счастье посетить жалкую старую жизнь?

Он захихикал, как старая ведьма, сидящая у костра, разведенного у дороги. Но это был тщеславный смех, который трудно бывает скрыть… Движением руки я заставил его умолкнуть.

— Счастье явилось в дом по собственному вашему приглашению, — сказал я. — Прошу оказать мне внимание. Я приехал сюда не ради тщеславных обоюдных словоизлияний и не ради желания пользоваться вашим приятным обществом. Я приехал с целью узнать историю Анны Фордибрас.

Он кивнул головой, хихикая втихомолку, и откинулся на спинку кресла, чтобы лучше наблюдать за мной.

— Великий доктор Фабос из Лондона, — повторил он, — в доме бедного старого еврея! Как я этим польщен! Какой почет! Великий английский доктор, который преследовал бедного старика по всему свету и явился сюда, чтобы в конце концов просить у него милости! Повторите ваши слова, доктор! Повторите их несколько раз. Слова эти — музыка для меня, я упиваюсь ими, как вином… словами моего друга доктора… Смогу ли я когда-нибудь забыть их?

Страшно было слушать его зубоскальство, но еще ужаснее было помнить, что достаточно одного его слова, чтобы люди, наблюдавшие за нами (я был в этом глубоко убежден), мигом лишили меня жизни. Я не сразу сообразил, как продолжать разговор. Прошло нескольких долгих минут, а он по-прежнему сидел в кресле, продолжая болтать и хихикать, как старая ведьма у очага. Я ничего не находил нужным говорить пока… К тому же была его очередь продолжать.

— Да-да, мой дорогой, — говорил он, — да-да! Вы великий доктор Фабос из Лондона, а я бедный старый еврей. И вы желаете узнать историю маленькой Анны Фордибрас! Как ничтожен мир, если нам пришлось встретиться в этом старом ветхом доме… бедный старый еврей и богатый доктор! И вы приехали просить у меня помощи! Еврей должен дать вам возможность жениться, еврей должен спасти малютку для ее возлюбленного. Ах, дорогой мой! Какая штука эта любовь и какие безумцы эти мужчины! Великий богатый доктор покидает свой дом, своих друзей, свою страну, тратит половину своего состояния на яхту — и все из-за любви и чтобы еще раз увидеть бедного старого еврея. Лучше этого я никогда и ничего не слышал… О, Бог моих отцов, для этого одного стоит жить!

Он несколько раз повторил последние слова, точно они были для него пищей и питьем. Я начинал понимать, что он находится под влиянием ложного тщеславия и что постигшая меня неудача была ему дороже груды золота.

— Нуждаюсь ли я в деньгах? — спросил он, почти с бешенством обращаясь ко мне. — Клянусь небом, они для меня что грязь под моими ногами. Нуждаюсь ли я в прекрасных домах, мраморных залах и шелковой одежде? Взгляните на комнату, в которой я живу. Подумайте о моих обстоятельствах, о моем счастье, о моих богатствах, об одежде на моих плечах, о слугах, которые ухаживают за мной! Деньги — нет! Но видеть великих людей униженными, разбить их счастье, сердца — это нечто, и старый бедный еврей готов умереть ради этого. С сегодняшнего вечера начинается мое вознаграждение. Великий доктор Фабос становится передо мной на колени, чтобы вымолить у меня сердце женщины. Сколько людей приходило ко мне с тех пор, как я был в возрасте доктора, молодым человеком, отвергнутым своим народом, живущим честно, молящимся в храмах, выстроенных человеком! И я всем говорил, как говорю и ему, нет, тысячу раз нет! Уходите от меня с тем, с чем вы пришли. Согласитесь, наконец, что еврей держит вас в руках. Живите, чтобы помнить его, носите раскаленное железо в душе вашей, подобно проклятию, которое наложено на него по воле вашего народа, по учению вашей веры. Вот вам слова мои… В последний раз встречаемся мы с вами, и кто знает, сегодня, быть может, последний день вашей жизни, доктор Фабос!

Он склонился вперед, и в глазах его засверкали огоньки всех страстей, какие только скрывались в глубине его души. Никому, я думаю, не приходилось слышать таких угроз, какие он наговорил в эту ночь мне. Одного тона их достаточно было, чтобы кровь застыла у вас в жилах, всякое движение его указывало человека, жаждущего человеческой крови с бешенством дикого зверя. Признаюсь откровенно, у меня мороз пробегал по коже в то время, как я слушал его. Вспомните отдаленность фермы от всякого жилья, уединенное болото, ночную тишину, жизнь, поставленную на карту, — и вы не удивитесь, что я не мог отвечать сразу.

— Вы угрожаете мне, — сказал я, стараясь казаться спокойным, — и, однако, как один ученый вашего племени, я на вашем месте догадался бы, что час исполнения угрозы не наступил еще. Я приехал сюда, чтобы просить у вас услуги и в то же время сделать вам не менее ценное предложение, от которого вряд ли вы откажетесь. Рассмотрим все это с одной исключительно деловой точки зрения и посмотрим, не можем ли мы прийти к соглашению. Вы должны прежде всего знать, что я пришел не с пустыми руками…

Он прервал меня диким криком, таким диким, что я оцепенел от удивления.

— Безумец! — крикнул он. — Я владею царским состоянием… Что вы можете дать мне более ценного?

Я не медля ответил ему:

— Свободу вашей жены Лизетты, которую сегодня утром арестовали в Вене.

Я видел, что нанес ему страшный удар в сердце. Крик, раздавшийся вслед за моими словами, мог вырваться только из недр ада. Я никогда еще не видел человеческого лица, до такой степени искаженного и любовью, и ненавистью, и злобой. Задыхаясь и с хриплым свистом, вырывающимся из груди его, вскочил он на ноги и стал дрожащей рукой искать палку, стоявшую у кресла… Бульдог тоже вскочил и приготовился к прыжку.

— Удержите вашу собаку, или, клянусь Богом, я убью вас там, где вы стоите, — крикнул я и затем заговорил с ним тем же тоном, каким он до сих пор говорил со мной: — Великий доктор Фабос из Лондона снова принял присущий ему образ, как видите. Безумец, скажу я вам в свою очередь, неужели вы думали, что имеете дело с ребенком? Женщина эта в тюрьме, говорю вам. Деньги мои заключили ее туда… Я один могу освободить ее — я один, Валентин Аймроз. Выслушайте это и на коленях просите ее свободы… Слышите вы, олицетворение зла? Становитесь на колени, или она дорого поплатится за вас. Будете вы теперь слушать меня или прикажете уйти? Ваша жена Лизетта, маленькая брюнетка из Марселя… Не говорил ли я вам еще на Санта-Марии, что имел честь познакомиться с нею? Безумец! Как можно было это забыть?.. Она будет отвечать за вас.

Слова срывались у меня с истым красноречием безумца, и я никак не мог остановиться. Я сделал мастерский ход и с этой минуты был так же в безопасности в этом доме, как будто бы сотни друзей охраняли меня. Еврей был повержен к моим ногам. Бледный, как призрак, с судорожно сжатыми руками и дрожа всем телом как в лихорадке, опустился он медленно в кресло. Глаза его с ужасом устремились на меня, и казалось, что ему остается всего несколько минут жизни.

— Моя жена, Лизетта… да-да… отвечать за меня… Я старик, и вы сжалитесь надо мной… Скажите же, что вы сжалитесь надо мной… вы, доктор Фабос из Лондона! Что сделал худого вам старый бедный еврей? О, не трогайте ее, ради самого Бога!.. Я скажу вам все, что вы желаете, дайте мне время… Я старик, и свет гаснет в моих глазах… дайте мне время, и я расскажу вам. Лизетта… да-да… я поеду в Вену, она ждет меня. Черт возьми! Вы не разлучите меня с Лизеттой…

Я налил в стакан джину и поднес к его губам.

— Слушайте, — сказал я. — Ваша жена арестована, но я могу освободить ее. Напишите мне правдивую историю мисс Фордибрас, и я сегодня же отправлю телеграмму, чтобы ее освободили. Никаких других условий я не желаю. Историю Анны Фордибрас — только этой ценой можете вы мне уплатить… сейчас, здесь… Других шансов у вас нет!

Напрасно будет говорить о последовавшей за этим сценой — о злобном ворчании, о жалобных мольбах, об истерических воплях. За неделю до того, как я уехал из Англии на своей яхте, сделал я удивительное открытие, что старик этот женился в Париже на молодой женщине и что — таковы бывают разительные контрасты в жизни, — он любил ее со всей преданностью и страстью молодости.

Сделанное мной открытие спасло меня уже на острове Санта-Мария; сегодня оно должно было спасти мою маленькую Анну и снять с нее гнет сомнений. Шансы мои не могли ни на одну минуту больше подвергаться риску. Каждое слово в адрес этого гнусного человека все больше и больше приближало меня к цели.

— Лизетту, — продолжал я, видя, что он молчит, — Лизетту обвиняют в присвоении бриллиантов, принадлежащих когда-то леди Мордент. Я признал тождественность этих бриллиантов. Гарри Овенхолль, который по вашему наущению собирался обокрасть меня в Суффолке, обвинил ее в этом преступлении и начал дело против нее. Вам решать, должны ли мы ехать в Вену или постараться убедить леди Мордент взять обратно свое обвинение. Даю вам сроку десять минут по часам на камине. Употребите их с пользой, умоляю вас. Подумайте, пока еще не поздно, как вам лучше поступить: свобода для этой женщины или суд и наказание. Что из двух, скажите, старик? Скорее, время для меня дорого.

Он сидел несколько минут молча, с закрытыми глазами, барабаня пальцами по столу. Я знал, что он думает о том, выиграет он или проиграет, если позовет кого-нибудь из скрывающихся приверженцев и прикажет убить меня. Один свидетель будет устранен… Но кто может отвечать за других? И возможно ли, что старый враг, который так часто дурачил его, не одурачит его и сегодня? Так размышлял он, казалось мне. Он приподнялся вдруг в кресле, устремил взор во тьму, видневшуюся за окном, и снова сел. Не хватило у него мужества или это было время, назначенное для нападения, — я никогда не мог решить этого с точностью. Для меня это были минуты страшного напряжения, нервного прислушивания к шагам и быстрого решения. Услышь я самые слабые, сомнительные звуки, я убил бы этого человека на месте.

— Я не могу писать, — сказал он задыхаясь. — Предлагайте мне вопросы, а я буду отвечать на них.

— И подпишете документ, принесенный мною. Пусть будет так… Предлагаю вопросы по порядку. Отвечайте по возможности кратко.

Я сел на другом конце стола и положил документ перед собой. Ясный кружок от света лампы падал на бумагу, оставляя всю комнату в темноте.

— Чья дочь Анна Фордибрас?

— Дочь Давида Кеннарда из Иллинойса.

— Мать ее?

— Я не знаю ее имени… Француженка из Канады. Вы узнаете это из архивов в Иллинойсе.

— Каким образом попала она под опеку генерала Фордибраса?

— Трусость или совесть, как называют ее люди. В 1885 году Кеннард был привлечен к ответственности за грабеж… Он был невиновен. Это входило в мои планы… Все устроили мои агенты. Но Кеннард… Ах! Он выдал меня, и я удалил его, чтобы он не стоял на моем пути.

— И он был признан виновным?

— Признан виновным и приговорен к заключению в тюрьме на двадцать лет. Фордибрас под именем Шангарнье… его настоящее имя… он двоюродный брат того самого Шангарнье, который наделал Франции столько зла в 1870 году… Фордибрас был тогда директором в тюрьме Гудзон. Он был у меня на жалованье, но Давид Кеннард был его другом, а потому он взял к себе его дочь и воспитал ее как собственное дитя. Как мог я запретить ему? Женщина, да еще хорошенькая, всегда полезна для моих планов. Я хотел унизить этого железного человека и унизил. Какую жалкую фигуру изображает он теперь из себя! Прячется в Тунисе, точно мелкий мошенник… Боится меня… Боязливый и в то же время гордый, мой друг!.. Гордый, очень гордый, как ваши лорды… Вот он, Губерт Фордибрас. Скажите слово полиции, и она арестует его. Я пришлю вам доказательства. Он горд, и у него есть сердце. Вырвите его у него, потому что он изменник. Он закрывал глаза и протягивал руки, и я клал в них деньги. Вырвите сердце у него, он хочет убить женщину, которую вы любите.

Я не подозревал до сих пор такой гнусности, жестокости и ненависти. Гордость генерала была тяжелым бременем для этого пресмыкающегося негодяя, с таким непомерно развитым тщеславием и стремлением видеть всех людей у своих ног. Но его слова не имели для меня никакого значения… Я желал только, чтобы Губерт Фордибрас не попадался мне больше на дороге.

— Изменник он или нет, это касается только вас, — сказал я. — Здесь вопрос о другом. Когда Анна Фордибрас надевала в Лондоне украденный у меня жемчуг, было ли известно генералу, что он краденый?

Отвратительная, сардоническая улыбка пробежала по его лицу.

— У него не хватило бы мозгов на это! Она надевала их по моему приказанию. Я долго следил за вами… Вы не знали этого, но потом вы многое узнали. Я сказал себе, что должен удалить вас со своего пути. О, Бог мой на небесах! И зачем это не убили вас до того еще, когда Гарри Росса нашли мертвым в Паллингской бухте!

— Вы говорите о молодом моряке, которого нашли с розовым бриллиантом из Форд-Валлея? О брате капитана Росса, занявшего ваше место на «Эллиде»? Я начинаю понимать… Он вез эти бриллианты в Лондон и с ним случилось несчастье? Для вас это была серьезная неудача.

Он сжал руки и взглянул мне прямо в лицо.

— Останься он в живых, я на мелкие кусочки разорвал бы его тело. Он украл бриллианты с моей почтовой яхты и утонул, плывя к берегу. Да, мой друг, Бог смилостивился над ним, послав ему неожиданную смерть.

Я не мог не улыбнуться такой своеобразной набожности. Я должен сознаться, что мной снова овладело сильное беспокойство, а желание мое вырваться поскорее из этого дома превратилось в настоящую лихорадку нетерпения. Что, если случится что-нибудь, и между мной и Анной встанет вдруг какой-нибудь посланник ада?! Что, если живительную чашу оторвут в самый последний момент от моих губ! Боже милостивый! Какая это была агония!

— Мистер Аймроз, — сказал я, поднимаясь сразу под влиянием неожиданного импульса, — я сейчас же телеграфирую в Вену и сообщу, что я не могу представить доказательств, а потому обвинение будет снято с Лизетты. Можете ехать, куда желаете, но не оставайтесь в Англии. Сегодня я щажу вас. Но если пути наши еще раз встретятся, я повешу вас… Это так же верно, как и то, что Всемогущий судит убитых вами и накажет вас за них. Это мое последнее слово. Молю Бога от всей души, чтобы никогда больше не встречаться с вами.

Он не двинулся с места, не произнес ни одного слова, продолжая сидеть в кресле, точно каменное изваяние. Так оставил я его и поспешил во мрак ночи.

Я поспешил к Анне, чтобы сообщить ей результаты своей миссии, положить дар этот к ее ногам и в милых глазах ее прочитать наконец истину, которая была для меня выше всего на земле и составляла единственное стремление мое.

Эпилог ТИМОФЕЯ МАК-ШАНУСА

Мой друг Мюлок в своем «Magnus and Моrmа» пишет: «Пейте на свадебных торжествах умеренно, чтобы потом вам не сбиться с прямого пути».

Вот человек принципов, рассуждения которого я никогда не решился бы оспаривать.

Сегодня мы собираемся в Гольдсмит-Клубе и будем пить за потерю свободы моего дорогого товарища Ина Фабоса, пить, надеюсь, в той мере, о какой говорит поэт. Если я сомневаюсь в возможности последнего, то лишь припоминая слова Горация, что вино вдохновляет нас новыми надеждами и заглушает горечи и заботы жизни. Неужели же мы будем рассуждать о такой потере для клуба и для общества, не промочив ни разу горла и не положив руку на сифон с холодной содовой?

Сохрани нас от этого Бахус! Мы погрузимся в него наилучшим образом… по просьбе моего друга, выразившего это желание, и — о, благородное сердце, — за его счет.

Он венчался в своей приходской церкви в Гемпшиде, и Тимофей Мак-Шанус проводил туда невесту. Маленькая волшебница-пастушка, из-за которой честные люди два раза объехали вокруг света и вернулись назад, заставила других женщин завидовать ей и прибыла сама к верной гавани, предназначенной ей судьбой…

Как мало походит она теперь на черноглазую кокетку, которую я видел в Кенсингтоне! В ней меньше лукавства, меньше игривости, в ней сказывается женщина, а не прелестный ребенок со школьной скамьи. Нет, говорю, тысячу раз нет! Золотистый свет заливает ее путь, и лучи смеха сверкают в ее глазах. Обыщи я все города, то и тогда лучшей жены не найти для моего друга… Я выбрал бы для него только это золотое сердце, эту спутницу жизни избрал бы я для его счастья. Она приобрела любовь редкого человека и счастлива. Спаси ее Господи, говорит старый Тимофей, а он хорошо умеет читать в сердцах женщин.

Итак, я снова возвращаюсь к своим старым привычкам, становлюсь прежним бродягой, который ворчит из-за всякой безделицы. Мой дорогой друг, памятуя, что я когда-то жевал и пережевывал юриспруденцию, не прочь был бы определить меня на государственную службу и сделать чиновником. Но у меня не хватает духу на это. Я дожил до старости во грехе бездействия. Единственная моя заслуга заключается в том, что я знаю благодать ничегонеделания и ожидаемую за это награду. Оставьте же меня и позвольте и впредь идти по прежнему пути. Моя дружба с Ином Фабосом слишком для меня драгоценна, и люди не могут называть меня собирателем мхов и катальщиком камней.

Я хочу сказать этим, что не имею в виду никакой карьеры; подобно маленькому японцу, которого мой друг почти усыновил, мое место за воротами. Неужели я «прошлое» Ина Фабоса, дорогое его воспоминаниям, член его дома, но безмолвный, как ночь, неуважаемый, всеми забытый, никем не воспетый? Да хранят нас боги, скажу я на это.

Книга, которую я пишу о наших приключениях в южных морях, будет напечатана в одном томе ценой в шесть шиллингов; книга эта будет мне памятником более солидным, чем медный. Читатель, ты найдешь в ней много вещей для развития своего ума и возвышения своего духа, но больше всего поразит тебя в ней любовь и преданность Ину Фабосу, вернейшему руководителю моей полной приключений жизни.

Он женился и уехал на запад, а я один и в горе, но двери клуба открыты для меня. Много людей и городов видел я, но Лондон… Ах! Благословен ты, Лондон, ибо люди, погруженные в отчаяние, находят в тебе родину, а дети-сироты гнездятся на твоей груди. В метрополии Британской империи схороню я свое великое горе.

Ибо друг мой Ин Фабос вернется, только когда наступят летние дни, а маленькая жена его начнет говорить о родине и тех, кто любит и не забыл его.