Сочинения в двух томах. Том II. История

I

Тацит, характеризуя свою деятельность как историка Римской империи, в отличие от своих предшественников, писавших о республике, отмечает, что его труд ограничен тесными рамками и не сулит ему славы (Анналы, IV, 32). Слова эти оказались в известной мере пророческими. Ни один историк императорского Рима, — в том числе и Тацит, — не стал «классиком» римской литературы. В римской школе не изучали Тацита; хранители школьной традиции, филологи (так называемые «грамматики») не интересовались его произведениями. Следствием этого невнимания явилось полное отсутствие сведений о жизни историка у позднейших римских ученых. Для биографии Тацита мы можем использовать только разрозненные данные, имеющиеся в его произведениях и в свидетельствах современников.

Даже год рождения историка поддается лишь приблизительному определению. Друг Тацита, Плиний Младший, в одном из своих писем к нему (VII, 20) указывает, что они оба «приблизительно одного возраста», но прибавляет, что, будучи еще «юнцом», ставил себе в образец Тацита, пользовавшегося уже тогда большой славой. Очевидно, Плиний был несколько моложе Тацита, хотя и считал возможным причислять себя к тому же поколению, что и его старший друг. Год рождения Плиния известен — 61—62 гг. н. э. Если предположить, что Тацит был на 5—6 лет старше, мы приходим к интервалу 55—57 гг. н. э. как к вероятной дате рождения историка.

Будущий консул и идеолог сенатской аристократии не унаследовал от предков принадлежности к сенатскому сословию. В списках римских магистратов, как более раннего, так и более позднего времени, других Корнелиев Тацитов нет, и историк сам признает (История, I, 1), что своим положением он обязан императорам из династии Флавиев. Попасть в сенат он мог только как выходец из второй верхушечной группы Рима, из сословия «римских всадников». Известный римский энциклопедист I в. н. э. Плиний Старший (23/24—79 гг. н. э.) рассказывает в своей «Естественной истории» (VII, 76) об умершем в детстве ребенке необычного роста, сыне римского всадника Корнелия Тацита, управлявшего провинциальными финансами в Бельгийской Галлии; это единственный, кроме историка, представитель ветви Корнелиев Тацитов, о котором упоминается в римской письменности. При редкости этого имени естественно предположить, что речь идет о родственнике писателя, — неизвестно только, какой степени близости. По времени он мог бы быть отцом или дядей историка.

Попытки более конкретно уточнить происхождение Тацита не вышли за пределы догадок. Исходят, например, из имени историка: Публий (или Гай) Корнелий Тацит[978]. Корнелии — одно из наиболее распространенных римских родовых имен (nomen) в Италии и в провинциях, но лишь немногие из его носителей являются потомками древних патрицианских Корнелиев. В этом патрицианском роде не было ветви Тацитов. «Тацит» как третий элемент имени (cognomen, «прозвище») встречается при разных родовых именах. Надписи показывают, что «Тациты» локализованы преимущественно в двух областях — в Северной Италии, и притом на территории к северу от р. По, и в Южной (Нарбонской) Галлии, которая стала римской провинцией еще во II в. н. э. Это дает основание ряду современных исследователей относить происхождение семьи Корнелиев Тацитов к одной из названных областей. При этом против Северной Италии как родины Тацита говорит то обстоятельство, что уроженец этой области Плиний Младший, часто подчеркивающий все, что сближает его с Тацитом, никогда не называет историка своим земляком. За происхождение семьи Тацита из Нарбонской Галлии высказывается наряду с другими учеными автор новейшей и самой обстоятельной монографии о Таците и его общественной среде, английский историк Рональд Сайм[979]. С его точки зрения, Тацит стоит в ряду тех провинциалов, которые с I в. н. э. занимают все более видное место в управлении Римским государством и в римской литературе.

Тем не менее эта гипотеза остается лишь догадкой. Мы не знаем ни родины Тацита, ни того, где он провел детство, где и у кого он учился. Он мог от рождения или с малых лет жить в Риме, но нет никаких положительных данных, чтобы утверждать это. Однако где бы ни проходили первые годы жизни историка, обучение мальчиков в состоятельных римских семьях, особенно там, где задачей являлась подготовка к государственным должностям, имело стандартный характер и развертывалось по нескольким обязательным ступеням.

Первоначальным учителем был грамматист (grammatista от греч. grammata — буквы, или literator), у которого дети учились чтению и письму и элементам счета. В верхушечных слоях общества чтение и письмо предусматривались как на латинском языке, так и на греческом, владение которым было необходимо для всякого мало-мальски образованного римлянина.

Грамматиста сменял грамматик. В отличие от обучения у грамматиста, которое в богатых семьях чаще всего носило домашний характер, грамматик обычно содержал школу. В рабовладельческом обществе, где всякий производительный труд, кроме сельскохозяйственного, презирался и был уделом рабов и низших слоев свободного населения, профессиональной школы не существовало. Школьное обучение имело две основные задачи: привить учащимся, с одной стороны, мировоззренческую основу рабовладельческого общества, принципы его идеологии, политики, морали, а с другой стороны — культуру речи. Последний момент имел в античном обществе огромное значение. С эпохи софистики (конец V в. до н. э.) «оратор» (rhetor) становится в Греции синонимом «государственного деятеля». Наука о публичной речи, реторика, получает то же значение в Риме с конца II в. до н. э. В I в. до н. э. в античной школе устанавливается двухступенное обучение вслед за элементарным. Основу образования закладывает грамматик, а завершает его ретор. Грамматик строит свое обучение на объяснительном чтении классических поэтов. У греков основным текстом служили гомеровские поэмы; в Риме ко времени школьных лет Тацита установилось чтение «Энеиды» Вергилия как первоосновы грамматического обучения. На поэтических текстах разъяснялись вопросы литературного языка, и вместе с тем учащемуся внушались, — на увлекательном и эмоционально заряженном художественном материале, — основы морали и политических представлений господствующего класса, в частности убеждение в прочности Римской империи, в цивилизаторском значении римских завоеваний. Грамматические занятия проходили у римлян как на латинском, так и на греческом языках.

На следующей ступени обучения, в реторической школе, вместо поэтических текстов изучались уже прозаические, главным образом произведения ораторов и историков. Реторы уделяли особое внимание самостоятельным упражнениям учащихся в различных жанрах литературной прозы. В соответствии со значением публичной речи в античном мире центр тяжести лежал не на письменных работах, а на устной речи, требовавшей художественного исполнения. С переходом Рима от республиканского строя к императорскому практические возможности политического и судебного красноречия сократились, и это привело к переключению функций публичной речи. Она стала эстетической самоцелью, литературным и исполнительским художественным жанром. Место подлинной политической или судебной речи занимает фиктивная речь на мнимом процессе или мнимых политических дебатах — декламация. Формы судебного и совещательного красноречия были поставлены здесь на службу раскрытию сложных морально-психологических конфликтов. Уже в начале империи, при Августе, декламация установилась как самостоятельный жанр. По сравнению со старым ораторским искусством декламационное красноречие знаменовало решительное обеднение идейного содержания, компенсировавшееся, правда, некоторым обогащением психологической трактовки образов и новыми эффектами патетического стиля. Проза сближалась с поэзией.

Декламация была важнейшим, но отнюдь не единственным жанром, которому обучали в реторической школе. Она вырабатывала умение владеть разнообразными литературными стилями в зависимости от жанра произведения и разных литературных традиций. Отсюда непривычная для людей нового времени способность античных авторов варьировать литературный стиль. Примером может служить творчество такого писателя, как Апулей (II в. н. э.). Он совершенно по-различному стилизует свои сочинения, относящиеся к разным жанрам, и мастерски дифференцирует стили даже в рамках единого произведения. Виртуозность эта вызывала у исследователей подозрения в действительной принадлежности Апулею некоторых произведений или их частей. Тацит тоже «пострадал» из-за многогранности своего стилистического искусства, как мы увидим при рассмотрении «Диалога об ораторах».

С реторической школой конкурировала философская, но Тацит ее, по-видимому, не проходил. К философии и ее адептам историк относился очень сдержанно. Самая распространенная философская система этого времени — стоицизм — имела в I в. оппозиционную направленность и поддерживала пассивное сопротивление некоторых кругов аристократии по отношению к императору. Впоследствии, при другой политической обстановке, во времена Траяна и его преемников, философия утратила оппозиционный привкус и тот же стоицизм услужливо создавал теоретическое обоснование для императорской власти; однако это произошло лишь в позднейшие годы жизни Тацита, и историк вряд ли сочувствовал в этот период своей деятельности такому повороту в государствоведческой теории философов. Нередко встречающееся в научной литературе утверждение, будто Тацит по своим убеждениям был близок к стоикам, представляется совершенно необоснованным.

Начало школьных лет Тацита проходило еще при Нероне. После падения Нерона (68 г.) началась смута. В 69 г. погибли один за другим три императора — Гальба, Отон и Вителлий. Ставленник восточной армии Флавий Веспасиан удержал за собой власть и положил начало новой императорской династии Флавиев. Обучение Тацита реторике должно было прийтись на начало правления Веспасиана.

Флавии старались расширить свою социальную базу, опереться на более многочисленные слои италийского и отчасти провинциального населения. Мелкие и средние рабовладельцы империи при этом выиграли. Политическая обстановка благоприятствовала выдвижению новых людей в сенат. Для карьеры сенатора было 2 дороги. Молодой человек мог получить известность или как военный деятель, или как оратор. Склонности и дарования Тацита влекли его по второму пути.

В реторической школе Тацит, видимо, задержался недолго. Уже в первые годы правления Веспасиана мы находим его на римском форуме проходящим практическую выучку у известных ораторов — Марка Апра и Юлия Секунда (Диалог, 2). Учителя Тацита — оба незнатного происхождения, провинциалы из Галлии; они блистали красноречием в гражданском суде, но не играли видной роли в государственной жизни.

Сравнительно спокойные годы начала правления Флавиев разрядили общественную атмосферу, сгустившуюся было при последних императорах предшествующей династии. Расточительность, необузданность и преступления Нерона служили поощряющим примером для его клевретов и всей римской знати. Теперь нравы стали спокойнее и скромнее. Поворот общественной морали отразился также и в искусстве слова.

При ближайших преемниках Августа в римской литературе развился тот «новый» реторический стиль, который возник в декламационном ораторском жанре, — нервный, чувственный, патетический. Спокойная размеренная периодическая речь Цицерона уступила место стремительному потоку коротких точеных фраз. Наиболее яркие образцы этого стиля сохранились в сочинениях Сенеки; к этому же течению принадлежит эпическая поэма Лукана «О гражданской войне» («Фарсалия»). При Флавиях такая погоня за чувственными эффектами представлялась уже чрезмерной. Оппозицию против нового стиля возглавил ретор Квинтилиан; он призывал отказаться от сладостных соблазнов новейшего времени, вернуться к более строгому и «мужественному» красноречию Цицерона. Этот лозунг, получивший официальную поддержку, не знаменовал, однако, полного разрыва с декламационным стилем и сводился к отказу от парадоксальных преувеличений и подчеркнутому примыканию к некоторым цицероновским традициям.

Молодой Тацит с первых же лет самостоятельной ораторской деятельности соприкоснулся с этими литературными спорами, которые он впоследствии, 30 лет спустя, воспроизвел с несравненным искусством в «Диалоге об ораторах». Его собственный литературный путь определился в столкновении тех же противоборствующих тенденций. Из Тацита выработался совершенно оригинальный мастер, который шел самостоятельным стилистическим путем в каждом избранном им жанре. Однако во всех этих жанрах он исходил из единой литературной программы: примкнуть к классической традиции римской республиканской прозы — Цицерона, Саллюстия, соединив ее с достижениями «нового» стиля, но без его крайностей. В этом отношении будущий историк был сторонником господствующего литературного движения своего времени.

Тацит быстро выдвинулся как талантливый оратор. Плиний Младший (VII, 20) вспоминает, что в начале его ораторской деятельности (конец 70-х годов I в.) «громкая слава Тацита была уже в расцвете». Слава эта была основана на его судебных речах или декламациях. В другом письме (II, 11) Плиний отмечает как особое свойство ораторского стиля Тацита то торжественное достоинство, которое в греческой реторической теории обозначалось термином «почтенность» (σεμνότης, лат. gravitas). Однако ораторские произведения Тацита не дошли до нас; не упоминают о них и позднейшие римские писатели. Очень возможно, что Тацит, как и огромное большинство ораторов времени империи, не издавал своих речей, находя их недостаточно значительными для серьезного деятеля, начинавшего уже подниматься по лестнице государственных должностей.

Приступая к «Истории», Тацит считает своим долгом признать, что начало его государственной карьере как магистрата положил Веспасиан, что Тит увеличил его почет, а Домициан продвинул его еще дальше (I, 1). Эти несколько стыдливые и неясные слова следует, вероятно, понимать так, что и при Веспасиане, и при Тите, и (по крайней мере частично) при Домициане историк получал свои посты как лицо, рекомендованное императором («кандидат цезаря») и единогласно избиравшееся сенатом. Веспасиан, вероятно, выдвинул его на одно из 20 ежегодных мест 4-х младших магистратских коллегий. По истечении годового срока младшей магистратуры молодой человек примерно в 20-летнем возрасте отправлялся на военную службу, обычно в провинцию. Длилась она недолго — 6 месяцев или год. Занять квесторскую должность, первую магистратуру, вводившую в сенат, можно было, лишь достигнув 25 лет Предпочтение оказывалось кандидатам, имеющим детей, и молодые римляне из верхушечных слоев часто вступали в брак в начале третьего десятилетия своей жизни, после военной службы, на подступах к государственным должностям. В 78 г. Тацит женился на дочери известного полководца того времени Юлия Агриколы, одного из консулов 77 г., который был в милости у Веспасиана и получил от него достоинство патриция Этот год бракосочетания Тацита вполне согласуется с принятой нами датой его рождения в 55—57 гг.

При сыне Веспасиана Тите (79—81 гг.) почетное положение Тацита стало, по его словам, выше. Под этим, вероятно, разумеется должность квестора — в 81 или 82 г. — и связанный с ней переход в сенаторское сословие. Дальнейшее его продвижение происходило при младшем брате Тита Домициане (81—96 гг.). Новый император резко усилил абсолютистские тенденции, и это привело к ухудшению его отношений с сенатом. На карьере Тацита эти события не отразились. За 6—7 лет он поднялся на 2 должностные ступени и в 88 г. был претором (Анналы, XI, 11). Это показывает, что Тацит умел не возбуждать против себя подозрительность Домициана и стоял далеко от оппозиционных групп. Одновременно с претурой он уже занимал пожизненную жреческую должность как член коллегии «пятнадцати мужей», заведовавшей культами иноземного происхождения. Для сравнительно молодого человека из незнатного рода получение такой должности было очень почетно и свидетельствовало о благоволении императора. Не лишено поэтому правдоподобия предположение Р. Сайма[980], что назначению Тацита в коллегию пятнадцати предшествовал какой-то значительный успех, быть может в результате блистательных ораторских выступлений в сенате. В год своей претуры он в связи со своими жреческими обязанностями принимал деятельное участие в празднестве «вековых игр», устроенных Домицианом, и впоследствии описал эти игры в не дошедших до нас книгах своей «Истории».

Вскоре после претуры в 89 г. Тацит с женой покинул Рим и вернулся уже после смерти Агриколы, скончавшегося в августе 93 г. Очевидно, он находился на государственном посту в провинции, но нет никаких сведений, в какой провинции он был в эти годы, на гражданской ли или военной должности, занимал ли он один пост или несколько постов последовательно. Биографам Тацита часто хотелось предположить, что будущий автор «Германии» находился в этой стране или по соседству с ней; однако трактат «Германия» не содержит никаких следов личного знакомства автора с описываемой страной.

Возвратившись в Рим, Тацит застал столицу в тревожном состоянии. Отношения между императором и сенатом крайне обострились. С 92 г. казни и изгнания сенаторов стали обычным явлением. Домициан пользовался услугами специальных доносчиков и обвинителей, воскрешая обстановку времен Тиберия и Нерона. Подробный рассказ об этих годах, который несомненно был дан Тацитом в последних книгах «Истории», не сохранился. Однако краткие зарисовки домициановского террора и бессильной покорности сената в трактате «Агрикола», сделанные к тому же по свежим следам, вскоре после гибели Домициана, принадлежат к самым сильным страницам литературного наследия историка (например: Агрикола, 2 и 45). Последние годы правления Домициана стали для Тацита острым переживанием, которое навсегда определило характер его литературной деятельности. Однако он сумел не только не навлечь на себя гнев императора, но даже сохранить в известной мере его благосклонность. Высшая магистратура — консульство — досталась ему, правда, уже после Домициана, в 97 г., однако списки магистратов обычно устанавливались заранее, в начале предшествующего года. Тацит был намечен консулом, вероятно, еще при Домициане и, очень возможно, по его рекомендации.

18 сентября 96 г. Домициан был убит. Императором был провозглашен престарелый сенатор Нерва.

Сенатская аристократия — и не одна она — встретила переворот с ликованием. Как и другие перевороты в Риме I в. н. э., он проходил под знаком восстановления попранной свободы. Однако уже давно ни одна общественная группировка в Риме не ставила своей политической целью возвращение к республиканским порядкам. Сенатские круги мыслили свободу лишь как смягчение деспотизма верховной власти, как согласие между императором и сенатом. Казалось, что теперь наступает такое время. Однако император был стар и не пользовался популярностью в войске. Преторианцы (императорская гвардия) восстали. Нерва нашел удачный выход из положения. Он объявил о том, что усыновляет известного полководца М. Ульпия Траяна, командовавшего тогда армией в Верхней Германии, и делает его своим соправителем (октябрь 97 г.). Вскоре Нерва умер (январь 98 г.), и Траян остался единоличным императором (98—117 гг.).

При Нерве Тацит был консулом. Эта высшая магистратура времен республики при империи осталась почетной должностью, которая по традиции увенчивала карьеру сенаторов, но давала только некоторые права представительства. Консулов было одновременно лишь два, и уже Август сократил срок консульства до немногих месяцев, чтобы дать возможность большему числу сенаторов занимать эту должность. В каждом году после первой пары консулов, имена которых служили для обозначения года, последовательно отправляли консульские обязанности еще несколько пар «добавочных» консулов. Тацит был одним из таких добавочных консулов (consul suffectus) во второй половине 97 г. Единственный известный нам акт Тацита в месяцы его консульства — похвальная речь на похоронах сенатора Луция Вергиния Руфа, который — в паре с императором Нервой — был в третий раз консулом в начале 97 г.

Сведения о позднейшей жизни Тацита, о годах его литературной деятельности крайне отрывочны. Из писем Плиния Младшего мы узнаем, что Тацит пользовался репутацией блестящего оратора и писателя, что вокруг Тацита собирались молодые поклонники его таланта, учившиеся у него искусству красноречия (IV, 13, ок. 104 г.). Плиний и Тацит посылали друг другу свои труды до их выхода в свет для взаимной критики и стилистической правки (VII, 20; VIII, 7). Однако из конкретных фактов биографии Тацита после 97 г. Плиний сообщает только о том, что в 100 г. он и Тацит выступали по поручению сената на процессе проконсула Африки Мария Приска, разграбившего свою провинцию, как адвокаты жалобщиков-провинциалов.

Мы ничего не знаем о взаимоотношениях Тацита и Траяна. Заметный рост автократизма при новом императоре не мог его радовать. Похвалы Траяну содержит только самое раннее произведение историка «Агрикола»; в «Германии» его имя однажды упоминается в специальном хронологическом контексте, а в сохранившихся частях позднейших исторических произведений оно уже больше не встречается. Нет сведений, чтобы Тацит занимал какой-нибудь пост, открывавшийся в императорских провинциях для консуляра (сенатора в консульском звании). По сенатской линии он получил традиционное годичное наместничество (проконсулат): Эту должность он отправлял в провинции Азия в 112—113 или 113—114 гг.

Основное содержание жизни Тацита в последомициановский период составляла литературная деятельность; он стал историком императорского деспотизма и подобострастия сената. Как мы увидим в дальнейшем, есть все основания предполагать, что последний исторический труд Тацита «Анналы» был закончен уже во времена императора Адриана (117—138 гг.).

Год смерти Тацита неизвестен.

II

В Риме издревле было принято произносить на похоронах значительного лица хвалебную речь в честь покойника (laudatio funebris); впоследствии к древнему обычаю стала присоединяться публикация жизнеописания в форме книги. Для Тацита составление биографии его тестя Агриколы являлось семейным долгом, которого он не мог выполнить при жизни Домициана. Первым литературным произведением историка стало «Жизнеописание Юлия Агриколы» (начало 98 г.)[981] — De vita Julii Agricolae (сокращенно «Агрикола»). Вместе с тем «Жизнеописание Юлия Агриколы» представляет собой политический памфлет. Сенатская аристократия первого столетия империи выработала особый вид биографии оппозиционных деятелей, мучеников «свободы», погибших от императорского террора. Прообразом таких героев был Катон младший, противник Юлия Цезаря, считавшийся идеальным воплощением республиканских «добродетелей». После Домициана интерес к биографиям этого рода снова оживился. Плиний Младший называет в своих письмах 2 сборника таких произведений (V, 5 и VIII, 12), главной темой которых было прославление погибших, как защитников свободы сената и врагов деспотизма.

Политическая установка монографии Тацита совершенно иная. Его тесть Агрикола отнюдь не являлся мучеником за «свободу»; он был чужд всяких крайностей и стремился ладить со всеми, в первую очередь с императором. Тацит располагал слишком незначительным материалом для того, чтобы изобразить Агриколу как жертву Домициана. В «Агриколе» говорится, что император, справлявший фиктивные триумфы по случаю мнимых побед над германцами, завидовал реальным успехам Агриколы в Британии и не поручал ему новых провинций. В этом утверждении много преувеличенного. Археологические исследования римско-германской пограничной линии (limes) обнаружили, что победы Домициана совсем не являлись вымыслом; с другой стороны, завоевательные операции Агриколы в отдаленной и дикой Британии вряд ли оправдывали те средства, которые нужно было затрачивать на них, — во всяком случае Риму пришлось очень скоро сократить площадь своей британской провинции. Как бы то ни было, Агриколу нельзя было ставить в один ряд с оппозиционными сенатскими деятелями. Сторонники этой группировки, вероятно, упрекали Агриколу в чрезмерной уступчивости и угодничестве перед императором. Такие же обвинения раздавались, надо полагать, и по адресу самого Тацита. Апология Агриколы и его поведения в монографии его зятя тем самым косвенно становится апологией самого автора монографии. Биограф Агриколы признает поведение своего героя положительным образцом. Оппозиционный жест сам по себе бесполезен, и против его поклонников направлена своим политическим острием монография Тацита. Империя, положившая в свое время конец гражданским смутам, стала неизбежностью. Долг сенатора — исполнять свои гражданские обязанности по отношению к государству (res publica), невзирая на возможные неудобства императорской формы правления. Пример Агриколы показывает, что, при надлежащих моральных и деловых качествах, сенатор может выполнить этот долг и стать великим человеком даже при дурном императоре, не нуждаясь в «честолюбивой смерти» (42) оппозиционера.

Всем показом жизненного пути своего тестя Тацит создает образ, глубоко отличный от старинного римского аристократа, считавшего себя социально равным цезарям. Агрикола, провинциал, скромно воспитанный в патриархальной Массилии (Марсели), не слишком богатый, деловитый и почтительный в отношении вышестоящих, умеренный в своем образе жизни — образцовый представитель новой римской знати. Траян был деятелем сходного типа. Автор приветствует нового императора не только от собственного имени, но и от лица своего героя. Агрикола будто бы предсказывал, что Траян будет императором, уверяет Тацит, и горячо желал этого (44).

В политической концепции Тацита государственный строй империи внутренне принят. Страшное время Домициана, особенно годы после смерти Агриколы, получают сжатую, но мрачно-выразительную характеристику. Но теперь наступил «счастливейший век», и уже на самой заре этого века Нерва Цезарь сумел соединить дотоле несоединимые вещи — «единовластие и свободу» (3), иначе говоря, империю и соблюдение прав сената.

Биографический жанр установился в греко-римской исторической и ораторской литературе еще с IV в. до н. э. Существовали разные подвиды этого жанра: справочная биография, биография-восхваление, биография-характеристика и т. д. «Жизнеописание Юлия Агриколы» не подходит полностью ни под один из устоявшихся типов; это — биография, переходящая в историческое повествование. Важнейший этап деятельности Агриколы — его наместничество в Британии (68—74 гг.) — рассказан как глава из истории Рима; предшествующая часть его жизни и его последующее бездействие при Домициане трактуются в более узком биографическом плане. Большое место занимает, как это было принято в античной историографии, описание военных действий. Вместе с тем внимание историка привлекают черты характера побежденного народа. Тацит понимает, что военные успехи Рима в значительной мере основаны на внутренних раздорах британских племен (12), что эти племена легче всего порабощать, опираясь на местных князьков (14). Мероприятия Агриколы по романизации британской знати историк считает «спасительными» (21): «у людей несведущих это называлось образованностью, тогда как тут была доля их рабства» (21). Не затушевывает автор и тех насилий, притеснений и поборов, которые приносило британцам римское завоевание. Идеолог рабовладельческого общества несомненно признает эти явления нормальными и возражает только против отдельных эксцессов (19).

Традиционным приемом античной историографии были речи. Они влагались в уста государственных деятелей или полководцев, но в действительности представляли собой комментарий историка к описываемым событиям. В речи Калгака (30—31), вождя племен Северной Каледонии (совр. Шотландии), собраны обвинения, которые могли бы бросить покоренные народы своим завоевателям. По отношению к римлянам такие упреки формулируются еще во II в. до н. э. в речи (действительной) Катона Старшего за родосцев, а позже в письме (фиктивном) понтийского царя Митридата у Саллюстия. Однако наиболее резкую форму придает этим обвинениям Тацит.

С техникой исторического повествования роднит монографию Тацита также и наличие в ней географическо-этнографического экскурса о Британии и ее населении (10—12). Экскурс этот был тем более уместен, что в результате походов Агриколы знакомство римлян с Британией уточнилось.

Стиль монографии дифференцирован в различных ее частях. Там, где она приближается к историческому повествованию, Тацит ориентируется на классиков римской историографии, главным образом на Саллюстия, но также и на Ливия. Вместе с тем индивидуальные стилистические тенденции Тацита заметны уже здесь: стремление к необычному, асимметрическому, к семантической полновесности и сжатой выразительности. Другие страницы книги стилизованы в ораторском жанре: вступление и заключение, главы о терроре Домициана, традиционное в надгробных речах обращение к покойному (45, 46). Здесь образцом является гармонический стиль Цицерона, вплоть до многочисленных дословных заимствований.

В том же 98 г., к которому относится «Агрикола», Тацит написал другую монографию, и притом в совершенно иной стилистической традиции: «О происхождении германцев и местоположении Германии» — De origine et situ Germanorum (сокр. «Германия»). Выбор заглавия указывает на жанр произведения. Античные историки, повествуя о малоизвестных странах и народах, сопровождали свой рассказ географическими и этнографическими экскурсами — о «местоположении» страны и «происхождении» племени.

Описание путешествий по чужим землям и сведения о населяющих их народах — один из наиболее ранних видов греческой литературной прозы. Первое крупное произведение греческой историографии — «История» Геродота — содержит целый ряд географо-этнографических экскурсов. Мысль о тесной связи между географией, этнографией и историей нашла горячего сторонника в лице философа и историка Посидония (около 135—51 гг. до н. э.), теории которого оказывали большое влияние на греко-римскую мысль первых веков нашей эры. Римские историки, по крайней мере со времени Саллюстия (около 86—35 гг. до н. э.), также сопровождали свое изложение географо-этнографическими экскурсами. Как мы видели, этой традиции последовал и Тацит в «Агриколе».

Особенность «Германии» Тацита в том, что она является самостоятельным произведением. В этом отношении она занимает изолированное положение среди сохранившихся памятников греко-римской письменности. Однако среди не дошедших до нас произведений имелись труды, очень напоминающие монографию Тацита по названию. Так, у Сенеки были трактаты «О местонахождении Индии», «О местонахождении и религии египтян». Труд Тацита, очевидно, должен быть связан с традицией таких монографий, возникших в порядке обособления прежних экскурсов, превращения их в самостоятельное целое.

«Германская» тема в 98 г. представляла актуальный интерес. Новый император Траян не спешил с приездом в Рим и заканчивал операции на Рейне и Дунае. В Риме несомненно шли споры, продолжать ли завоевательную политику в Германии. Тацит не приходит в своем труде к каким-либо ясно высказанным политическим выводам, но по всему изложению видно (см. особенно гл. 33 и 37), что он рассматривает германцев как опаснейших соседей, упорное стремление которых к независимости является источником постоянных трудностей для римской экспансии. Как бы мимоходом брошенное замечание о том, что в последнее время над германцами больше праздновалось триумфов, чем было побед (37), направлено против домициановской пропаганды, заверявшей, что Риму уже ничего не грозит со стороны германцев. Монография Тацита должна показать, что германская опасность существует, и дать картину жизни народа, являющегося источником этой опасности. Забота о судьбах Рима диктует Тациту его литературные интересы. Траян стал на иную точку зрения. Он предпочел мирно уладить германские конфликты и перенес завоевательные планы на овладение Дакией. На монетах первых лет правления Траяна иногда начертана надпись «Germania pacata» («умиротворенная Германия»).

Мы уже говорили о том, что трактат «Германия» не основан на личном знакомстве Тацита с этой страной. В распоряжении писателя были многочисленные источники, письменные и устные. Первое описание германцев как особого народа принадлежало Юлию Цезарю, который в «Записках о галльской войне» (книга VI) уделил место 2-м этнографическим экскурсам — о галлах и глубоко отличных от галлов германцах. Во времена Августа описание Германии было дано известным историком Титом Ливием (эта часть его труда не сохранилась). Наиболее богатым и разносторонним источником информации о Германии должен был явиться Для Тацита не дошедший до нас труд Плиния Старшего «Германские войны». Плиний хорошо знал Германию и провел в ней ряд лет на военной службе. Интересы его распространялись на самые различные области природы и человеческой жизни, и обширное повествование о германских войнах, занимавшее двадцать книг, несомненно заключало в себе много материала, полезного для Тацита. Сведения о германцах имелись также в многочисленных трудах римских историков I в. Во всех этих книгах история отношений римлян с германцами доводилась примерно до конца правления императора Клавдия (54 г.). Имел ли Тацит подробные литературные источники для более позднего времени, трудно сказать. Он, вероятно, пользовался письменными и устными сообщениями, исходившими как от людей сенатского круга, бывших командующих армиями в Верхней и Нижней Германии, так и от работников финансового управления, военнослужащих, купцов и т. д., наконец — от самих германцев, находившихся в Риме.

«Германия» состоит из 2 частей — общей и специальной. Общая часть содержит главы 1—27[982]. Тацит начинает с краткого и не очень точного сообщения о географических границах Германии; затем он переходит к ее жителям, которых он считает исконными обитателями своей страны, рисует их физический тип и сравнительно скудные природные богатства земли. Следуют сообщения о военном деле, религии; более подробно останавливается автор на общественном строе германцев и их быте. В специальной части (28—46) дается обозрение германских племен. Сначала рассматриваются ближе известные римлянам западные и северо-западные германцы, затем Тацит переходит к обширному племенному союзу свевов и дунайским племенам и заканчивает свое изложение народностями востока и северо-востока Германии и их соседями. По мере удаления от Рима географические и этнографические сведения автора становятся все более туманными и фантастическими.

«Германия» затрагивает почти весь круг вопросов, подымавшихся в древности при описании народов. Но с наибольшим интересом останавливается Тацит на тех чертах германцев, которые находятся в резком контрасте с римской жизнью.

Уровень общественного развития германцев во время Тацита Энгельс определяет как начальную стадию высшей ступени варварства[983]. Римский сенатор Тацит относится с чувством надменного превосходства к полудиким грязным германцам, не знающим городов, одетым в звериные шкуры, проводящим значительную часть времени в праздности и пьянстве; с другой стороны, он не мог не заметить, что традиция о древних римлянах, о римлянах той эпохи, которая в глазах Тацита и многих его современников представлялась наиболее цветущим временем истории римского народа, приписывала им некоторые черты, сближающие их с современными ему германцами. Обличитель императорского абсолютизма, скорбевший о раболепии сенаторского сословия, Тацит находил у германцев то же стремление к свободе, которое предание приписывало древним римлянам, изгнавшим царей и установившим республику. Отсюда та симпатия к «врагам» римского народа, германцам, с которой Тацит часто изображает их нравы.

Идеализация народов, живущих родовым бытом, была свойственна античному обществу на всех этапах его исторического развития. Как положительная черта этих народов особенно часто отмечается отсутствие частной собственности на землю. Римские писатели эпохи империи прибавляют к этому чистоту семейной жизни. Согласно Горацию (Оды, III, 24), скифы, живущие в повозках, и геты, не имеющие земельной межи между пашнями, счастливее римлян; к тому же святость брака у них не нарушается. Обе эти черты напоминают поэту древний Рим.

Тацит далек от идеализации германского общественного строя и быта в целом, но на чистоте семейной жизни он останавливается подробно (18—19) и дает при этом волю своей патетической декламации. Энгельс справедливо отмечает, что «его рассказ оставляет здесь много пробелов, и, кроме того, он слишком явно служит зеркалом добродетели для развращенных римлян»[984]. В семейном строе германцев Тацит многого не понял. Так, купля жены превращается у него в приданое, которое в отличие от римлян не жена приносит мужу, а муж жене (18). И, конечно, совершенно беспомощным оказывается римский историк перед теми следами материнского права у германцев, которое Энгельс обнаружил на основании его же изложения[985]. Когда дело доходит до племени ситонов, в котором верховная власть принадлежит женщине (45), автор «Германии» возмущенно говорит о вырождении по отношению не только к свободе, но даже к рабству.

Двойственное отношение Тацита к идеализации диких народов ясно обнаруживается в картине жизни восточных соседей германцев — феннов. У них «удивительная дикость, отвратительная бедность» (46): нет оружия, нет коней, нет домов. И вместе с тем Тацит готов в теории согласиться с философами-киниками, восхвалявшими такую бедную жизнь. Фенны достигли самого трудного — у них нет нужды даже желать чего-нибудь.

Стремление автора к морально-психологическим толкованиям нередко становится причиной искажения действительности. Примитивные черты религии германцев, не знавших храмов и изображений богов (Тацит, по-видимому, здесь несколько преувеличивает), получают объяснение в духе античной вульгарной философии, будто храмы и изображения несовместимы с «величием» небесных существ (9). Утверждение, что германцы избегают могильных памятников как давящих мертвеца своей тяжестью (27), опровергается археологически — многочисленными могильными камнями германских погребений. К тому же ни сам Тацит, ни те римские или греческие писатели, трудами которых он мог пользоваться, не знали языка германцев. При описании их общественного строя и религии автор лишь очень редко пользуется германскими терминами и именами и заменяет их римскими. Он все время говорит о «царях», «вельможах», «вождях», «рабах», «вольноотпущенниках», «гражданских общинах», «округах» без достаточного уточнения действительного значения этих терминов по отношению к германцам. Германские боги также получают римские имена. Все это сообщает изложению «Германии» расплывчатый, нечеткий характер. Встречаются анахронизмы. Тацит следует своим источникам, забывая, что они в значительной мере относятся уже к прошлому. Изображение батавов как верных союзников римлян (29) соответствовало действительности лишь до восстания 70 г. Отложение маркоманов и квадов в 89 г. резко нарушило те мирные отношения с Римом, о которых говорится в гл. 42. В разделе о гермундурах (41) граница между империей и германцами мыслится проходящей по Дунаю, что уже не соответствует положению дела в конце I в. н. э.

Таким образом, трактат Тацита имеет много недостатков, даже с точки зрения уровня, достигнутого античной этнографией. Однако автор ставил перед собой не научные, а политические и литературные задачи. У него есть ошибки, ложные толкования, но вместе с тем он сохранил ряд ценнейших сведений, свидетельствующих об осведомленности и наблюдательности тех его предшественников, которые, как например Плиний Старший, знали германцев по непосредственным наблюдениям. Именно сообщения Тацита позволили Энгельсу в его работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» восстановить картину родового строя древних германцев.

Мы уже говорили (стр. 214), что одним из римских предшественников Тацита в деле составления этнографических трактатов был Сенека, мастер «нового стиля» в декламационно-реторическом искусстве. «Германия» во многом примыкает к этой же литературной традиции. Короткие манерные фразы, исполненные антитез, параллелизмов, анафор, эпиграмматически отточенные сентенции, обилие поэтических оборотов, декламационный пафос — все это сближает «Германию» с римским «новым стилем».

Малые труды Тацита сохранились в единственной рукописи, — ныне почти полностью утраченной, — попавшей в руки гуманистов в XV в. Рукопись эта содержала, кроме «Германии» и «Агриколы», также «Диалог об ораторах». Первые 2 произведения были прямо засвидетельствованы как принадлежащие Тациту в самой рукописи; были ли такие же данные о «Диалоге», неясно, но почти во всех гуманистических списках Тацит обозначен как его автор. В XVI в. возникли попытки оспаривать подлинность диалога на том основании, что в отличие от прочих трудов историка Тацита это произведение стилистически ориентировано на Цицерона. Со стороны содержания нет, однако, никаких препятствий к признанию подлинности «Диалога»: об этом свидетельствуют и общая идеологическая направленность произведения, и близость отдельных его положений к историческим трудам Тацита. В настоящее время лишь немногие решаются отрицать подлинность этого произведения; однако «стилистический» аргумент и поныне производит впечатление на некоторых исследователей: они объясняют особенности диалога тем, что это — самое раннее произведение Тацита, написанное еще до того, как автор выработал стиль, известный нам из «Агриколы» и «Германии». В основе этого аргумента лежит недооценка античного стилистического искусства, способности древнего писателя варьировать свой стиль в зависимости от жанра и ориентации на тот или иной образец.

Тема «Диалога» — причины упадка красноречия.

На этот вопрос обращали внимание в I в. н. э. римские писатели самых различных направлений: и поклонник декламаторов времени Августа Сенека Старший (Контроверсии, I, предисловие, 6 сл.), и наиболее выдающийся мастер «нового стиля» Сенека Младший (114-е письмо к Луцилию), и более классицистически настроенный Петроний (в первых главах «Сатирикона»). Трактат Квинтилиана «О причинах порчи красноречия» не сохранился, но точка зрения автора известна по дошедшему до нас полностью большому труду «Обучение оратора». Все эти писатели выдвигают в качестве причины упадка красноречия порчу нравов, отсутствие стремления к серьезному труду. Тацит держался иного взгляда и считал упадок ораторского искусства следствием происшедшей в Риме перемены государственного строя. Мысль была несколько «крамольная» и требовала осторожного изложения. Тацит избрал форму диалога, в котором автор не отождествляет себя полностью ни с одним из участников и в известной мере может соглашаться со всеми.

Классиком диалогической формы в Риме был Цицерон. Обращение к нему было тем более показано, что содержание «Диалога об ораторах» имеет много точек соприкосновения со знаменитым диалогом Цицерона «Об ораторе». Искусство Тацита в воспроизведении цицероновского стиля явилось, как мы видели, причиной недоверия филологов нового времени к подлинности «Диалога».

Действие «Диалога» отнесено к первым годам правления Веспасиана. Сенатор Куриаций Матерн, оратор и поэт, публично прочитал свою трагедию «Катон», где главным действующим лицом был Катон Младший, любимый герой сенатской оппозиции I в. н. э. Трагедия возбудила неудовольствие власть имущих. На следующий день Матерна посетили друзья, ораторы Апр и Секунд, под руководством которых Тацит проходил свою «выучку на форуме». Как лицо, сопровождающее своих учителей, юный Тацит становится немым участником собеседования Матерна с друзьями.

Друзья огорчены опасным уклоном поэтической деятельности Матерна. Не лучше ли ему вернуться к красноречию? Первая часть диалога (5—13) содержит спор о том, надлежит ли предпочесть деятельность судебного оратора или поэта. Апр горячо превозносит судебное красноречие как общественно полезную деятельность, доставляющую творческие радости, славу, богатство, высокое положение в государстве, благосклонное уважение императора. В своем ответе Апру Матерн подчеркивает отрицательные стороны судебного красноречия в эпоху империи. Оно корыстно и запятнано кровью (12). Те мрачные фигуры нероновского времени, которые Апр ставит в образец, «никогда не кажутся повелителям достаточно раболепными, а нам достаточно свободными». С этими положениями Матерна Тацит, как мы его знаем по другим произведениям, несомненно согласен. Однако положительная часть речи Матерна — хвала поэзии и уединения в лесах и рощах — выдержана в нереальных идиллических тонах и римского читателя убедить не может. Автор дает понять, что он не всегда солидаризируется со своим главным действующим лицом.

Разговор принимает иной уклон с появлением нового собеседника. Это Мессала, молодой человек знатного происхождения, поклонник старины. Начинается новый спор — о сравнительной ценности древнего и нового красноречия (15—26).

С защитой современного ораторского искусства выступает тот же Апр. Он доказывает, что изменение ораторского стиля, наступившее после Цицерона, отвечает более высоким художественным запросам культурно выросшей аудитории.

Литературная практика самого Тацита, отнюдь не чуждавшегося украшений «нового» стиля, заставляет думать, что автор диалога считает некоторые мысли Апра справедливыми. Мессала не оспаривает стилистических достижений послецицероновского времени, но подчеркивает «здоровый» характер старого ораторского искусства в отличие от бессодержательного легкомыслия и фиглярских приемов речи у современных краснобаев. Собеседование вступает в свой последний этап: разбирается вопрос о причинах упадка красноречия.

Тут мы снова имеем 2 речи — Мессалы и Матерна. Текст этой части диалога дошел в поврежденном виде. Утерян конец речи Мессалы и начало выступления Матерна. Если второй друг Матерна Секунд участвовал в диалоге, то его речь пропала в той же лакуне.

Мессала выступает с изложением общепринятой в то время точки зрения: в упадке красноречия повинно нерадение молодежи, небрежность родителей, невежество преподавателей. Речь Мессалы зачастую перекликается с трактатом Квинтилиана «Обучение оратора», вплоть до текстуальной близости. Вслед за Цицероном Мессала считает, что оратор нуждается в широком образовании и должен изучать философию. Тацит не случайно вложил эти малооригинальные мысли в уста наиболее молодого из участников собеседования. Более глубокое объяснение упадка красноречия в Риме он приберег для заключительного выступления Матерна.

По мысли Матерна, основной причиной, определяющей расцвет или упадок красноречия, является государственный строй. Наилучшая почва для развития ораторского искусства — демократическое устройство. Великое красноречие существовало в Афинах при Демосфене, в Риме — во времена Цицерона, т. е. в те эпохи, когда шла ожесточенная борьба политических группировок. «Великое красноречие есть питомец своеволия, которое глупцы называют свободой, спутник возмущений, подстрекатель необузданного народа» (40). Когда государственные вопросы решались народным собранием, когда судебные процессы зачастую имели политический характер, красноречие было важным двигателем общественной жизни, вызывало всеобщий интерес, стимулировало таланты. В условиях империи красноречие не может играть прежней роли. Теперь, когда государственные дела решает «мудрейший и один», когда преступления так редки и милосердие правителя делает ненужной функцию защитника, время великого красноречия прошло (41).

Это звучит монархически. Но внимательный читатель не может не вспомнить первой части диалога, где Матерн избрал героем своей трагедии Катона Младшего. Поклонник Катона не мог бы считать, что только глупцы именуют республиканское «своеволие» свободой. Читатель должен был понять, что идиллическая картина Рима, где «преступления так редки», легко допускает ироническое истолкование. Тацит нашел нужным смягчить свой пессимистический вывод о невозможности великого красноречия в условиях империи комплиментами по адресу «мудрейшего» и «милосердного» правителя, — не столько, конечно, Веспасиана, ко времени которого относится действие диалога, сколько того императора, при котором это произведение вышло в свет. Политическая двойственность Тацита, сочетающего признание неизбежности империи с ненавистью к деспотизму императоров и раболепию сената, пронизывает весь «Диалог» и отражается в двойственной обрисовке главного действующего лица — Матерна.

Объяснение упадка красноречия политическими условиями империи не являлось совершенно новой идеей. Следы этого объяснения имеются в греческой литературе I в. н. э. Выдающийся памятник античной эстетической теории, трактат «О возвышенном», составленный в 40-х годах неизвестным греческим ретором, жившим в Риме, содержит рассмотрение вопроса о причинах отсутствия «возвышенных» дарований в современной литературе. Рассуждение облечено в форму диалога между автором трактата и неким «философом», который ссылается на «широко распространенный» взгляд, что выдающееся красноречие возможно только в условиях демократии. Условия римской империи с ее «справедливым рабством» напоминают «философу» клетку для искусственного выращивания карликов. Автор старается смягчить опасные мысли «философа» и от своего лица предпочитает обычное моралистическое объяснение измельчания талантов.

Мы можем назвать только одного сторонника того взгляда, который охарактеризован в трактате «О возвышенном» как широко распространенный. Это известный иудео-эллинистический философ I в. н. э. Филон Александрийский. Некоторые исследователи считали, что в трактате «О возвышенном» воспроизводятся мысли именно Филона. Более правдоподобно, однако, объяснять сходство между трактатом «О возвышенном» и Филоном наличием общих источников. Очень возможно, что эти источники относятся еще к эллинистической эпохе, что в них противопоставлялся упадок красноречия в эллинистических монархиях его расцвету в древних Афинах или в родосской демократии. Не исключена возможность, что таким источником был Посидоний. С возникновением Римской империи те же вопросы встали в Риме.

В отличие от автора трактата «О возвышенном» Тацит отнюдь не считает, что в его время отсутствуют возвышенные дарования. Он только полагает, что обладателям таких дарований нужно теперь обращаться не к красноречию, а к другим литературным жанрам. Матерн избрал поэзию, — для римского сенатора это необычный выход из положения. Сенатор Корнелий Тацит отказывается от красноречия ради историографии, и читатель «Диалога» должен оценить основательность его мотивов.

Дата написания «Диалога» определяется тем, что собеседование, относящееся к первым годам правления Веспасиана, происходило в дни «ранней юности» автора (1). Стало быть, произведение написано значительно позже. При Домициане оно по политическим условиям не могло бы выйти в свет. Естественнее всего думать, что трактат относится к первым годам II в., когда Тацит переходит от красноречия к своим историческим трудам. Портрет исторического деятеля в «Агриколе» и изображение народа в «Германии» еще не выходили, с точки зрения античной теории словесности, за рамки «ораторских упражнений». В первых книгах писем Плиния Тацит прославляется как крупнейший авторитет в области красноречия. В дальнейшем характер упоминаний Плиния о Таците меняется: это уже историограф, автор «Истории», которая начала, по-видимому, издаваться в 105 г. Переход писателя к новому жанру обосновывается в «Диалоге».

Любовь автора к ораторскому искусству, тоска по его былому и невозвратимому величию, в оболочке блестящего цицероновского стиля, создает вокруг «Диалога» мечтательную дымку и делает его одним из самых увлекательных произведений римской литературы.

III

Первый значительный труд Тацита — «История» (Historiae). В Риме этим заглавием часто пользовались при описании событий, современником которых был сам автор произведения. Однако выполнение не вполне отвечает той первоначальной программе, о которой мы узнаем из вступления к «Агриколе» (3). Тогда Тацит обещал сочетать в своем будущем труде «память прошлого рабства» со «свидетельством о нынешнем благополучии». В 97—98 гг. римский читатель естественно понимал это обещание как изображение мрачного правления Домициана и поворота, наступившего со времен Нервы и Траяна. «История» построена иначе. Она представляет собой рассказ о правлении Флавиев, начиная с гражданской войны 69 г., которая привела их к власти, вплоть до гибели последнего представителя династии — Домициана. «Нынешнее благополучие» оставлено в стороне, и автор считает нужным извиниться перед читателем, — и перед императором, — заявляя, что о «годах редкого счастья» при Траяне он расскажет в старости, если доживет (История, I, 1).

Также и это обещание, если считать, что писатель когда-либо к нему серьезно относился, осталось не выполненным. Закончив «Историю», Тацит обратился не к настоящему, а к более отдаленному прошлому. Его второй большой труд озаглавлен «От кончины божественного Августа» (Ab excessu Divi Augusti). Здесь дана история Римской империи после ее основателя Августа, рассказано о правлении Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нерона (14—68 гг.). Свой второй труд Тацит однажды называет (Анналы, IV, 32) «анналами», т. е. «летописью». Это не заглавие, а наименование историографического жанра, посвященного более раннему времени, чем «История», но в новое время «Анналами» стали называть самый труд вместо длинного и неудобного названия, которое ему дал автор. «Анналы» смыкаются с «Историей», которая становится их продолжением. Оба произведения составляют единое целое — историю Рима от 14 до 96 г. Как единое целое даны они и в рукописях[986]. Заглавие «История» восстановлено было только филологами XVI в. на основании античных свидетельств (Плиний Младший, Тертуллиан).

О произведении, посвященном временам Нервы и Траяна, речи больше нет. Теперь Тацит собирается, если жизнь ему позволит, заняться в будущем еще более ранним периодом — правлением Августа (Анналы, III, 24). Этот замысел тоже не был выполнен.

Надо думать, что Тацит не случайно отказался от изображения времен Траяна. При Траяне стабилизировалось сотрудничество императора с сенатом, но фактически власть императора при этом увеличилась и значение сената еще более пошло на убыль. Порядки эти не могли не вызывать неудовольствия Тацита, но позиция деятелей его типа оказывалась изолированной в рядах самого сената, где «староримская» группировка уменьшилась количественно и охотно шла на примирение с императорской властью. Мировоззрение историка становилось все более пессимистическим, а картины прошлого, которые он рисовал, — все более мрачными.

Оба основных исторических труда Тацита сохранились только частично. От «Истории» дошли первые 4 книги и часть пятой — гражданская война 69 г. и самое начало правления Веспасиана (70 г.). От «Анналов» сохранилось на различных путях рукописной традиции 2 массива. Один из них составляет начало произведения, его первые 6 книг, в которых рассказан конец жизни Августа и правление императора Тиберия (14—37 гг.). В этой части имеется, однако, большая лакуна, охватывающая почти всю пятую книгу (кроме ее начала) и начало шестой. В лакуну попали события конца 29 г., весь 30 г. и большая часть 31 г. Повествование о Калигуле и первых годах Клавдия не сохранилось. Второй массив начинается со средины одиннадцатой книги (с 47 г.) и обрывается в середине шестнадцатой книги на незаконченном рассказе о гибели лидера сенатской оппозиции Тразеи Пета при Нероне (66 г.). Удалось ли Тациту закончить свой труд, довести «Анналы» до начала изложения «Истории», неизвестно.

Христианский писатель IV в. Иероним сообщает, что произведение Тацита, которое он рассматривает как единое последовательное целое «от кончины Августа до смерти Домициана», состояло из 30 книг[987]. Какая часть из них падает на «Анналы» и какая на «Историю», неясно (18 + 12 или 16 + 14?). До нас дошло, таким образом, около половины всего труда.

Из письма Плиния Младшего (VII, 33) видно, что около 108 г. часть «Истории» была опубликована, но Тацит собирал в это время материалы для описания извержения Везувия в 79 г., т. е. не дошел еще до правления Домициана. Надо думать, что «История» была закончена не ранее 110 г. При этих условиях трудно себе представить, чтобы такой сложный труд, как «Анналы», был завершен еще при Траяне, т. е. до 117 г., тем более что на этот промежуток времени падает проконсульство Тацита в Азии. Почти несомненно, что историк продолжал работу над «Анналами» при преемнике Траяна — Адриане.

Наукообразное осмысление исторического процесса возникало в античном мире лишь спорадически, и занимались этим чаще философы, чем историки. Историография развивалась не как наука, а как искусство, как один из жанров повествовательной художественной литературы.

В классический период своего развития греческая поэзия изображала либо мифологических героев, возвышавшихся над обыденной действительностью (эпос, трагедия), либо карикатурные комедийные маски. Средний человек мог подаваться лишь как реальное лицо, не преображенное в художественную фикцию. Ответом на эстетический запрос, требовавший персонажей среднего уровня, было развитие прозаических жанров. Художественная историография, изображавшая жизнь реальных людей, их чувства и стремления, становилась в один ряд с поэзией, восполняя оставленный ею пробел.

Греческая историография имела художественный характер с самого своего зарождения в VI—V вв., особенно у Геродота. Фукидид присоединил к художественной стороне ряд наукообразных элементов: историческую критику, искание причинности в ходе событий, политический анализ. Но последующие историки в большинстве своем не удержались на научном уровне изложения Фукидида. С наступлением упадка полисной системы в IV в. литературные задачи историографии стали преобладать над научными. В литературном сознании позднейшей античности историографический жанр занимал промежуточное положение между красноречием и поэзией. История — учительница жизни, сокровищница примеров, иллюстрирующих добродетели и пороки. Она служит для поучения — в области морали, политики, военного дела — и одновременно для услаждения. Рассказ историка мог тяготеть либо к реторическим прославлениям и порицаниям, и блистать тогда речами, письмами, описаниями, либо к драматической напряженности, вызывать сильные эффекты — страх, сострадание, изумление. Стремление «потрясти» читателя сближало историографический жанр с трагедией. Предполагалось, конечно, что историк должен быть правдивым, но это требование очень часто нарушалось. Вопросы проникновения в причинный ход исторического развития у эллинистических теоретиков историографии даже не ставятся. Греческое рабовладельческое общество эпохи эллинистических монархий уже не чувствовало себя в силах сознательно распоряжаться своей судьбой.

Лишь один историк эллинистического времени составляет исключение. Это — Полибий (около 201—120 до н. э.), свидетель возвышения Рима как мировой державы и превращения Греции в римскую провинцию, первый в ряду греческих мыслителей, обслуживающих идеологию римской аристократии. Римское общество находилось еще в процессе восходящего развития, и Полибий возвращается к проблематике исторической причинности. Он объясняет успехи Рима прочностью его государственного строя, в котором смешаны элементы, свойственные и монархии, и аристократии, и демократии. Продолжателем Полибия являлся философ и историк Посидоний, о котором мы уже вспоминали в связи с «Германией» и «Диалогом» Тацита; его метод, по-видимому, оказал большое влияние на римских историков, начиная с Саллюстия.

В Риме годовые записи — «анналы» (annus — год) — существовали издревле. С конца III в. до н. э. стали появляться писатели — «анналисты», которые в форме погодной хроники рассказывали о событиях римской истории. Произведения эти преследовали политические цели; они были обращены к эллинистическому миру и писались по-гречески. Авторы их нередко являлись видными политическими деятелями. Художественных задач эти труды себе не ставили. Излагать историю для римских читателей, и притом в художественной форме, предоставлялось поэтам, которыми в это время могли быть только люди невысокого общественного положения.

Со средины II в. до н. э. римские историки стали пользоваться латинским языком, но по своему художественному уровню римская историография сравнялась с греческой только во второй половине I в. до н. э. (Саллюстий, Ливий и др.). Характерным для Рима осталось, однако, то, что историографическая деятельность продолжала привлекать к себе людей с государственным и военным опытом. Наряду с кабинетными литераторами вроде Тита Ливия в качестве историков продолжали выступать сенаторы, писавшие зачастую о тех событиях, в которых они лично принимали участие. Один историк продолжал повествование другого: Саллюстий примкнул к изложению более раннего историка Сизенны. Видный деятель времен Цезаря и его преемников Азиний Поллион близко примкнул к Саллюстию в своем рассказе о гражданской войне, приведшей к установлению империи. Правлению Августа был посвящен исторический труд Кремуция Корда. Судьба этого произведения свидетельствует уже о новых условиях историографической деятельности, наступивших в период империи. Автор был обвинен в том, что восхвалял убийцу Цезаря (Анналы, IV, 34—35). Сенат постановил сжечь его книги, и Кремуций Корд лишил себя жизни. Некоторые экземпляры, однако, сохранились, и книга впоследствии переиздавалась. Тем не менее традиция сенатской историографии не оборвалась. Ее продолжали консуляры Сервилий Нониан и Клувий Руф. Историки-сенаторы не уходили в глубокую древность и считали своей основной задачей рассказ о политических событиях сравнительно недавнего прошлого. Антикварные и культурно-исторические интересы были чужды им в отличие от историков «кабинетного типа» (scholastici). К этой последней категории после Тита Ливия принадлежали, по-видимому, 2 известных историка — Авфидий Басс в первой половине I в. и Фабий Рустик — во второй. Тацит, разумеется, обновляет традицию сенатской историографии.

«Программные» декларации Тацита во вступлениях к «Истории» и «Анналам» не выходят за рамки установившейся уже в течение столетий эллинистическо-римской историографической теории. От историка требуются два качества — красноречивое изложение и правдивость. В Риме, пока дело шло о временах республики, бывали выдающиеся историки, которые удовлетворяли обоим требованиям (История, I, 1). С установлением империи «эти великие таланты перевелись» (там же). Здесь звучат мотивы «Диалога об ораторах»: политическая обстановка империи губительно действует на судьбы красноречия. Правдивость изложения тоже пошла на убыль, — сперва «по неведению государственных дел…, потом — из желания польстить властителям или, напротив, из ненависти к ним» (там же). Империя положила конец публичному обсуждению государственных вопросов в народном собрании и перенесла решение многих важнейших дел даже за пределы сената, в узкий круг советников принцепса. Тайный характер управления и отсутствие доступной документации ограничивали осведомленность историков, недостаток государственного опыта приводил к поверхностному пониманию событий. С другой стороны, правдивый рассказ был невозможен в атмосфере лжи, созданной императорским строем (ср. также: Анналы, I, 1). Противопоставляя себя предшествующим историкам империи, Тацит заявляет о своей неколебимой любви к истине (История, I, 1), обещает рассказывать «без гнева и пристрастия» (sine ira et studio — Анналы, I, 1), продолжая тем самым традиции республиканской историографии. Для «Истории» возможность правдивого изложения обеспечивалась политической обстановкой, установившейся при Траяне, — «когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает» (История, I, 1); «Анналы» были посвящены более далеким уже временам.

Избирая темой «Истории» гражданскую войну после гибели Нерона и правление Флавиев, Тацит считает нужным предупредить о мрачном колорите событий, которые будут развернуты перед читателем. Несколько иной, но столь же мрачный характер имеют «Анналы», в которых значительное место занимают картины террористического правления Тиберия и Нерона. Атмосфера развертывающейся трагедии разлита по обоим историческим произведениям Тацита и определяет их художественное задание. Они принадлежат к тому историографическому жанру, который, согласно определениям античных теоретиков, изображает «страшное», «поразительное», потрясающее.

Вместе с тем Тацит, как почти все античные историки, — моралист. «Я считаю главнейшей обязанностью анналов, — пишет он, — сохранить память о проявлениях добродетели и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве» (Анналы, III, 65). С другой стороны, автор «Агриколы», «Германии» и «Диалога» продолжает оставаться публицистом также и тогда, когда обращается к изображению прошлого. В истории его интересуют лишь «наиболее значительные деяния» (Анналы, XIII, 34), т. е. события политической и военной истории, то, что касается императора, сената, армии.

При такой направленности своих интересов автор «Истории» и «Анналов» вправе считать себя наследником республиканских историков, повествовавших о «деяниях римского народа». Но именно в этом заключается ограниченность, архаичность основных подходов Тацита. Во времена республики, когда важнейшие государственные дела решались в народном собрании города Рима, Рим был ведущим политическим центром. Уже при Августе он потерял это значение, уступив его Италии в целом. Политическое развитие I в. н. э. вело к тому, что Италия стала утрачивать эту роль, и со времени Адриана центр тяжести империи перемещается на восток. Этого процесса Тацит не замечает и продолжает рассматривать историю империи с чисто «римской» точки зрения.

Однако вместе с этой уже устаревшей перспективой Тацит усвоил от своих республиканских предшественников очень важное положительное качество — стремление к самостоятельному осмыслению событий. Линия античной историографии, идущая от Фукидида через Полибия и Посидония к Саллюстию, нашла в лице Тацита своего последнего представителя. Историк хочет быть не только рассказчиком, повествующим о ходе событий, который «по большей части зависит от случая», а стремится проникнуть в «их смысл» (ratio) и «причины» (causae; История, I, 4). Отыскание «причин» и «начал» (initia) составляет постоянную заботу Тацита. Все это диктовалось единой задачей — осмыслить Римскую империю в ее возникновении и развитии и сделать отсюда политические выводы для настоящего.

Каковы же представления Тацита о движущих силах исторического процесса?

На этот вопрос исследователи давали самые разнообразные ответы, Пельман, написавший в начале нашего века специальную монографию о мировоззрении Тацита, нашел в его мыслях «хаос непроясненных и непродуманных мнений, мешанину из противоречий»[988]. Почвой, на которой возникло это суждение, является реторический характер повествования, где участие «богов», «рока» или «фортуны» в равной мере допустимо как украшение возвышенного стиля.

В гражданской религии античного государства веры не требовалось, а нужно было лишь строгое выполнение обрядов. Те, кто в теории отрицали существование богов или по крайней мере сомневался в нем, признавали государственную религию на практике, как гражданскую и патриотическую ценность, как средство спайки рабовладельческого коллектива. Тацит был по своим политическим установкам традиционалистом и к тому же членом той жреческой коллегии пятнадцати мужей, которая в случае тяжелых «знамений» обращалась к оракулу «Сивиллиных книг» ради умилостивления «гнева богов». В свое время римская анналистика началась с записей о подобных знамениях («продигиях»), и последующие римские историки считали своей обязанностью продолжать эту традицию. Не отходит от нее, разумеется, и Тацит: «Повторять россказни и тешить читателей вымыслами несовместимо, я думаю, с достоинством труда, мной начатого, однако я не решаюсь не верить вещам, всем известным и сохранившимся в преданиях» (История, II, 50). Следуя за своими источниками, он часто повествует о «чудесах» и «знамениях», но около половины таких рассказов сопровождается скептическими замечаниями историка. В других случаях Тацит либо вовсе не выражает своего отношения к достоверности сообщения, либо высказывается очень осторожно и неопределенно. Лишь по отношению к императорам Веспасиану и Титу, которым Тацит был обязан началом своей сенатской карьеры, делается исключение, — принимается версия официальной флавианской историографии о «благоволении неба и приязни богов» к Веспасиану (История, IV, 81).

Помимо традиционных знамений или оракулов, Тацит очень редко апеллирует к божественному воздействию, и то главным образом в поэтически окрашенных местах. В этих немногочисленных упоминаниях речь идет не об отдельных богах римской религии (Юпитере, Марсе и т. п.); «боги» фигурируют здесь коллективно и по большей части как «гневающиеся». О «благосклонности» богов говорится только при рассказе о совершенно ничтожных событиях. Лишь в официальной политической фразеологии, в речах императоров и членов сената, в международных переговорах обращение к богам и ссылки на них занимают свое прочное место. В верхушечных кругах римского общества все более распространялись в это время представления вульгарной позднеантичной философии о едином божестве, провидении, бессмертии души и т. п. Тацит не последовал за новыми религиозными увлечениями. Метафизическое божество не играет у него никакой роли. Стоики учили о роке, предопределении. У Тацита «рок» (fatum) встречается только в порядке поэтического выражения, и почти всегда ссылка на рок сопровождается альтернативным указанием на естественную причину события. Столь же редко и тоже в высоком стиле или в цитатах и застывших выражениях мы находим ссылки на фортуну. Слово это обычно употребляется у Тацита в нарицательном значении — «случай», «удача».

В шестой книге «Анналов», относящейся, вероятно, уже к последним годам жизни историка, подводится некий итог его размышлениям и сомнениям по вопросу о силах, управляющих миром, — «определяются ли дела человеческие роком и непреклонной необходимостью, или случайностью» (22). Тацит приводит 3 наиболее распространенных взгляда: воззрения эпикурейцев, стоиков и астрологов, — но не решается присоединиться ни к одному из них.

Во всяком случае как историк он ищет естественных причин событий. В начале «Истории», после программного вступления (I, 1—3), мы находим очень интересную картину состояния империи перед гражданской войной 69 г. «Нужно, я полагаю, оглянуться назад и представить себе положение в Риме, настроение войск, состояние провинций, представить себе, что было в мире здорово и что гнило. Это необходимо, если мы хотим познать не только внешнее течение событий, которое по большей части зависит от случая, но также их смысл и причины» (История I, 4). Потенцию гражданской войны он усматривает в самом существе империи, опирающейся на военные силы. Тацит рисует состояние умов в Риме: настроение сенаторов, всадников, народа в его «лучшей» и более «низменной» части, даже рабов и, что самое важное, войска. Затем изображается состояние провинций и находящихся в них армий, как в западной, так и в восточной части империи. Историк не формулирует теоретических обобщений, но постоянно обращается к состоянию умов (mens) и нравов (mores) как к причинам, лежащим в основе значительных исторических процессов. Политический опыт сенатора и магистрата позволяет Тациту разглядеть за императорскими капризами, за внешним ходом военных и сенатских дел также и внутренние пружины управления. В четвертой книге «Анналов» дается обзор состояния империи к 23 г. Описываются вооруженные силы, характер верховного управления, порядок заведования финансами и личным хозяйством императора, законность в судах (5—6).

Тем не менее «причины» являются в трудах Тацита лишь фоном, на котором развертывается военно-политическое повествование и та картина взаимоотношения императора и сената, которая привлекает основное внимание автора как государственного деятеля, моралиста и художника.

Историко-политические интересы Тацита сосредоточены вокруг проблематики империи. Он сравнительно редко заглядывает в более далекое прошлое Рима, ограничиваясь в этих случаях краткими суммарными обзорами.

Согласно концепции Тацита, императорское единовластие возникло в интересах мира ради прекращения междоусобных войн. Тацит не обманывается видимостью республиканских форм, сохранявшихся при принципате: римское государство таково, как если бы оно управлялось одним лицом (Анналы, IV, 33). Он примирился с монархическим устройством Рима, но ищет для этого строя смягченных форм.

Античная государствоведческая теория различала в каждом виде государственного устройства «правильную» и «искаженную» форму. Для единовластия искаженной формой была тирания. Ненависть к тирании пронизывает все труды Тацита, начиная с «Агриколы». При всей своей нелюбви к философам он даже цитирует платоновского Сократа (не называя его, впрочем, по имени) для того, чтобы заклеймить тиранов (Анналы, VI, 6). Тиберий, Нерон — самые мрачные портреты, созданные Тацитом. В таких же красках несомненно был изображен Домициан в несохранившихся частях «Истории». Рядом с тиранами — их приспешники, например, Сеян при Тиберии и многочисленные, большей частью безымянные, «обвинители», «доносчики» (delatores), этот «разряд людей, придуманный на общественную погибель» (Анналы, IV, 30).

Средств предупредить возникновение тирании императорский строй не давал. Особенно опасным представлялся, с этой точки зрения, династический принцип наследования, при котором власть легко могла оказаться в дурных руках. По-видимому, одно время Тацит рассчитывал на адоптацию, усыновление достойного лица, как на желательный для Рима способ перехода императорской власти. Незадолго до того, как Тацит начал работать над «Историей», адоптация была использована Нервой, усыновившим Траяна (см. выше, стр. 210). В первой книге «Истории» император Гальба произносит большую речь о достоинствах усыновления как способе выбора преемника (16), многие мысли которой близко соприкасаются со взглядами Тацита. Можно думать, что историк избрал здесь Гальбу в качестве рупора своих собственных идей. Однако в дальнейшем Тацит ни разу не возвращался к этому вопросу. Надежды, возлагавшиеся на адоптацию, вероятно, не оправдались. Еще в «Истории» Тацит замечал, что Веспасиан был единственным императором, который, в противоположность своим предшественникам, с приходом к власти переменился к лучшему (I, 50); при Траяне он мог еще раз убедиться в справедливости своего обобщения. Отношение Тацита к единовластному правлению (dominatio) становится в «Анналах» гораздо более суровым, чем в «Истории».

Есть ли силы, способные противостоять императорскому деспотизму? Идеолог господствующей верхушки не считает народ такой силой. Под «народом» Тацит разумеет по-старинке население г. Рима, т. е. ту в значительной мере деклассированную люмпен-пролетарскую массу, которую императоры считали своим долгом кормить хлебными раздачами и забавлять развлечениями. Этот «народ» не занимается делами государства, не чувствует за них ответственности (История, I, 89). Общественной силы «народ» не представляет, тем более что «свободнорожденных плебеев с каждым днем становилось все меньше», а численность рабов «неимоверно росла» (Анналы, IV, 27).

На отношение Тацита к рабам проливает свет эпизод из книги XIV «Анналов» (42—45). В 61 г. префект Рима Педаний Секунд был убит своим рабом. Столкновение произошло на личной почве, но старинный обычай требовал казни всех рабов, находившихся в это время в доме. Население Рима протестовало против массовой казни невинных людей, и даже в сенате раздавались голоса в пользу отмены старого порядка. Тацит не высказывает своего собственного мнения, но, рассказывая о прениях, не дает слова защитникам рабов, а только приводит обширную речь сторонника казни. Вывод оратора: такой сброд людей нельзя обуздать иначе, как страхом.

Плебеи, вольноотпущенники — это слои, обычно поддерживающие императора, а не сенат, и этим вызвано враждебное отношение к ним историографа-сенатора. С еще большим недоверием и страхом смотрит Тацит на армию, на ту силу, которая являлась непосредственной опорой императорского режима. Роль армии в гражданской войне 69 г. дает возможность развернуть серию картин солдатского произвола. Тацит отлично знает тяготы солдатской жизни, но с особенной симпатией рисует тех военачальников, например Корбулона, которые умеют — и собственным примером, и строгостью — поддерживать воинскую дисциплину в самых трудных обстоятельствах.

Только верхушечные слои — сенаторы и всадники — способны, по мнению историка, заботиться о делах государства (История, I, 50). С особенным вниманием он останавливается, конечно, на поведении сенаторов. При этом он предъявляет к представителям старинных родов более высокие требования, чем к другим членам сената, и приветствует их похвальные поступки как достойные предков и старинного имени (например: Анналы, VI, 29; XII, 12). Гораздо чаще, однако, писателю приходится сокрушаться об их поведении. Основной упрек Тацита по адресу сенаторов — это их «отвратительная» лесть, беспрестанное раболепство перед императорами. Лишь немногие деятели составляют исключение, как например, известный лидер сенатской оппозиции Тразея Пэт, — Тацит характеризует его как «саму добродетель» (Анналы, XVI, 21), — или зять его Гельвидий Приск (История, IV, 5).

Интересно, что Тацит относится положительно к изменению состава сената, пополнению его бережливыми и трудолюбивыми выходцами из италийских муниципиев и даже из провинций (Анналы, III, 55). Эта несколько неожиданная для Тацита позиция является, быть может, косвенным подтверждением предположения о провинциальном происхождении его рода (см. выше, стр. 204). В этом отношении показательна речь императора Клавдия (Анналы, XI, 24) в пользу присвоения знатным галлам из племени эдуев права быть сенаторами в Риме. Оригинал речи частично сохранился на большой надписи, найденной в 1528 г. в Лионе. Перед нами исключительный случай, показывающий, как Тацит перерабатывал подлинные документы. Он сохранил общий смысл не очень складной императорской речи, но сократил ее, упорядочил и усилил аргументацию. «Основатель нашего государства Ромул, — говорит у Тацита Клавдий, — отличался столь выдающейся мудростью, что видел во многих народностях на протяжении одного и того же дня сначала врагов, потом — граждан» (Анналы, XI, 24). Историк, таким образом, всецело поддерживает политику романизации покоренных народов, предоставления их знатным слоям определенных прав и привилегий.

Тацит отлично знает, что римское завоевание несет с собой порабощение побежденных. Мы видели это еще в «Агриколе» (см. выше, стр. 212—213). Местное население является жертвой корыстолюбивых римлян, их надменности, насильственного поведения и разврата. Обличитель императорского деспотизма готов на минуту посочувствовать стремлению «варваров» к свободе, и Арминий как «освободитель» Германии получает у историка весьма положительную характеристику (Анналы, II, 88). Однако Тацит остается апологетом римской экспансии. Он относится неодобрительно к государю, «не помышлявшему о расширении пределов империи» (Анналы, IV, 32; речь идет о Тиберии). Оправдание римской завоевательной политики имело свою традицию еще с самого начала II в. до н. э. Римские историки и ораторы всегда доказывали, что Рим не ведет завоевательных войн и продвигается на чужие территории только «по просьбе» местного населения или обороняя своих друзей. «Наш народ, — утверждал Цицерон в трактате “О государстве” (III, 35), — овладел всеми землями, защищая своих союзников». Законность господства над провинциями основана на том, что «для таких людей рабство полезно» (там же, § 36, реферат Августина). Всю эту систему доводов Тацит излагает от лица римского полководца Цериала, произносящего речь перед галлами (История, IV, 73—74). «Римский мир» (pax Romana), замирение, которое Рим с собой приносит, является лейтмотивом этой апологии. Мы можем рассматривать здесь Цериала как рупор убеждений самого Тацита на таких же основаниях, как рупором Тацита был Гальба в вопросе о преемственности императорской власти (см. выше, стр. 229).

Историк относится более или менее дружелюбно лишь к тем покоренным народам, верхушка которых охотно романизируется. Население восточной половины империи, где господствовала греческая или иные культуры, не пользуется симпатиями Тацита. Даже о греках, цивилизаторское значение которых он не может отрицать, он высказывается неохотно и преимущественно в отрицательном плане. «Греков восхищает только свое» (Анналы, II, 88); они «ленивы, распущенны» (История, III, 47). Арабы недисциплинированны (Анналы, XII, 14), египтяне суеверны (История, IV, 81). Наиболее ненавистный для Тацита народ — это иудеи. Иудейские общины были рассеяны по всему греко-римскому миру, но религия иудеев заставляла их держаться особняком и не смешиваться с окружающей средой, — и это воспринималось как вражеская ненависть ко всем другим людям (История, V, 4). Раздел об иудеях в пятой книге «Истории» — единственный случай, когда этнографический экскурс Тацита касается народа, известного по другим материалам. Сопоставление с ними приводит к результатам, неблагоприятным для римского историка. Тацит доверился лживым сообщениям какого-то неизвестного источника и повторяет вслед за ним всякие небылицы.

Римского сенатора особенно раздражает то обстоятельство, что необычная религия этого изолированного народа находила сторонников в греко-римском обществе. Еще большее негодование возбуждает у Тацита новое религиозное движение — христианство, недавно возникшее как ответвление от иудейства, но очень скоро отказавшееся от всякой национальной исключительности. С христианством, которое ожидало наступающего «суда божьего» над язычниками, Тацит, вероятно, имел возможность ближе познакомиться, когда был проконсулом Азии. Упомянуть о христианах ему пришлось в связи с пожаром Рима в 64 г. н. э. Нерон винил в этом пожаре христиан и подвергал их — на потеху «черни» — страшным пыткам и казням. В пожаре христиане не были виноваты, но, согласно Тациту, — это те люди, которые «своими мерзостями навлекли на себя всеобщую ненависть», носители «зловредного суеверия», уличенные «в ненависти к роду людскому» (Анналы, XV, 44) и заслуживавшие самого сурового наказания независимо от пожара.

Вопрос об источниках Тацита очень труден. Он редко называет имена писателей, которыми он пользуется. Его ссылки, как правило, безымянны: «некоторые авторы», «многие», «очень многие», «историки тех времен», «некоторые утверждают», «некоторые отрицают». У древних историков часто бывает, что они целиком строят свое изложение на некотором источнике, но называют его поименно только в тех редких случаях, когда от него отклоняются. Тацит в одном месте обещает указывать имена своих предшественников в тех случаях, когда они между собой расходятся (Анналы, XIII, 20), но не выдерживает этого обещания. В некоторых случаях он ссылается на устные сообщения, опять-таки безымянные (Анналы, III, 16; XV, 73), на протоколы сената (там же, XV, 74), даже на ежедневную газету (там же, III, 3), но это лишь единичные ссылки, они не позволяют разрешить вопрос о характере тех источников, которыми Тацит пользовался.

В «Истории», при изображении домициановских времен, Тацит должен был использовать протоколы сената. У него не было другого источника для того, чтобы следить за событиями из года в год. Не мог он не знакомиться также с обширной литературой о жертвах домициановского террора (см. стр. 211). Собирал он и устные сведения. Мы имеем 2 письма Плиния Младшего к Тациту (VI, 16; VI, 20) с подробным рассказом об известном извержении Везувия в 79 г., когда были засыпаны Геркуланей и Помпеи и погиб дядя Плиния Младшего — Плиний Старший.

В другом положении находился Тацит по отношению к более отдаленным временам. События, о которых он рассказывает в «Анналах» или первых книгах «Истории», неоднократно описывались до него. Но для нас исторические труды, которыми он мог пользоваться, утрачены. Исследователи пытались определить отношение Тацита к источникам косвенным путем, сравнивая его повествование с изложением других писателей, которые должны были исходить примерно из тех же материалов. Младший современник Тацита Светоний Транквилл составил биографии императоров от Юлия Цезаря до Домициана. Сочинениями самого Тацита Светоний, по-видимому, не пользовался, но работал по тем же источникам. То же можно сказать о подробной истории Рима, написанной на греческом языке сенатором Дионом Кассием (начало III в. н. э.). Особенно интересно сопоставление первых двух книг «Истории» с биографиями императоров Гальбы и Отона, принадлежащими другому современнику Тацита Плутарху. Рассказ Плутарха во многом совпадает с Тацитом, вплоть до словесной формы, но исследование показывает, что оба автора друг от друга независимы и что совпадение возникло благодаря пользованию неким общим источником (неизвестно каким). Древние историки уважали традицию и не стеснялись порою близко примыкать к своим предшественникам, даже повторяя их слова.

Эта особенность античной историографии легла в основу своеобразной теории, которой придерживались многие филологи второй половины XIX в. Согласно этому взгляду, древний историк, как правило, пользовался в определенных разделах своего труда только одним источником и лишь в исключительных случаях прибегал к другому. Французский ученый Фабиа применил теорию «единого источника» к историческим трудам Тацита[989]. Ссылки римского историка на «некоторых» или «многих» авторов являются, по мнению Фабиа, только литературным приемом. Когда мы находим у Тацита материалы, несомненно восходящие к первоисточникам, например к протоколам сената, французский ученый думает, что к этим материалам обращался не сам Тацит, а его предшественники и Тацит получил материал уже в готовом виде.

Позднейшие изыскания не подтвердили теории «единого источника» ни в целом, ни по отношению к Тациту. Подробный разбор «Анналов» и сопоставление их с Дионом Кассием и Светонием приводит современных ученых к выводу о множественности источников Тацита. Нет оснований не доверять ему, когда он говорит об «авторах», мнения которых ему известны. И было бы очень странно, если бы материалы протоколов сената, полностью гармонирующие с его рассказом, он не отобрал себе сам, а нашел в готовом виде у более ранних историков.

Таким образом, современные исследователи считают работу Тацита над первоисточниками гораздо более значительной и серьезной, чем это представлялось в свое время Фабиа. Начав с «Истории», где обращение к документальному материалу было необходимо, Тацит не изменил этому методу в «Анналах». Свое обещание пересмотреть тенденциозное изложение истории Тиберия, Гая, Клавдия и Нерона он выполнил вполне самостоятельно, и это наряду с отчетливостью его политической мысли заставляет признать Тацита не только блестящим литератором, но и действительным историком.

Историк и публицист, Тацит является несравненным мастером повествования, напряженного, драматического.

Как истый традиционалист, он сохраняет исконную форму изложения по годам, восходящую к записям римских жрецов. Такая схема могла бы нарушить связность повествования, но автор умеет так группировать события одного года, что читатель почти никогда не чувствует искусственного характера схемы. Тацит отказывается от нее очень редко, главным образом в последних книгах «Анналов», и почти только для рассказа о внешнеполитических делах и военных действиях.

Каждая отдельная книга, как правило, представляет собой художественное единство, занимающее определенное место в композиции целого. Анналистический принцип заставлял дробить изложение на мелкие эпизоды: Тацит показывает на этом свое искусство реторической вариации, проводя читателя через ряд событий различного эмоционального колорита, но всегда богатых патетическими моментами. Книги часто снабжены орнаментальной концовкой — эффектной сценой, или сентенцией, или даже просто многозначительным словом.

Одна из наиболее интересных черт повествовательного искусства Тацита — драматизм рассказа, проявляющийся и в общем построении его исторических трудов, и в разработке отдельных эпизодов. Первые 3 книги «Истории» образуют обширное драматическое полотно гражданской войны 69 г. В «Анналах» история Рима при Тиберии и сохранившиеся части о правлении Клавдия и Нерона развертываются как драма в ряде актов, где выдвинуты на первый план основные носители действия, с кульминационными пунктами и ретардациями. В эти пространные «драмы», охватывающие по нескольку книг, вплетен ряд малых «драм», драматически развертывающихся эпизодов. Для примера укажем из «Анналов» на конец Мессалины (книга XII), матереубийство, совершенное Нероном (книга XIV), заговор Пизона (книга XV). Сила Тацита не столько в пластичности изображения внешнего мира, сколько в патетических картинах человеческого поведения. Повествования о военных действиях менее всего удаются Тациту и часто принимают характер несколько однообразной схемы.

Мастерство описания («экфрасы») очень ценилось в реторической школе. Тацит изощряется по-преимуществу в описаниях страшного. Такова картина бури на море, застигшей флот Германика (Анналы, I, 70). Охотно описываются пожары: пожар и разграбление Кремоны (История, III, 33), взятие и пожар Капитолия (там же, III, 71—73), пожар Рима при Нероне (Анналы, XV, 38). Политические процессы, происходившие в сенате по обвинениям в оскорблении величества, превращаются у Тацита в целые ансамбли с коллективом сената как фоном и противопоставлениями ряда действующих лиц. В картинах Тацита, как указывает русская исследовательница М. Н. Дювернуа[990], «много ансамбля и мало деталей, счастливая группировка частей и смелые краски, сопоставление рядом самых резких противоположностей в мгновенно застывшем движении, — словом, вся картина Тацита — сплошное торжество сценического искусства. Его цель всегда — сильный эффект».

Традиции реторической историографии выработали изощренное искусство отступлений, экскурсов с целью дать отдых читателю, развлечь его разнообразным и непривычным материалом. Тацит помещает отступления почти в каждой книге, но редко уходит далеко в сторону от основной канвы своего повествования. В дошедших до нас частях исторических трудов Тацита есть только один значительный экскурс — историко-этнографического характера — об иудеях, в пятой книге «Истории». В прочих случаях автор ограничивается небольшими отступлениями. Он интересуется диковинными явлениями природы (Анналы, VI, 28), экзотическими культами (История, II, 3; IV, 83—84); однако гораздо охотнее Тацит обращается в своих экскурсах к римской старине, излагает свою концепцию римской истории, свои взгляды на задачи историка.

Речи персонажей исторического рассказа (ср. выше, стр. 213) принадлежали со времени Фукидида к арсеналу античной историографии. Блестящий оратор, Тацит, разумеется, широко пользуется этим приемом.

Речи входят в стилистическую ткань античного историографического произведения как органический составной элемент. Они должны составляться поэтому самим автором произведения. Античный историк менее всего стремится цитировать подлинные речи других лиц со свойственной авторам этих речей стилистической установкой. Поэтому Тацит не включает в свои произведения опубликованные речи других авторов, например Сенеки (Анналы, XV, 63). Только по отношению к неопубликованным речам, известным лишь по пересказам и архивным документам, Тацит считает возможным до известной степени использовать их текст в своей переработке. Примером этого может служить уже упоминавшаяся (стр. 231) речь императора Клавдия (Анналы, XI, 24). Речи иногда вводятся с целью охарактеризовать говорящего, но часто имеют иную функцию: они служат для выражения авторских мыслей. В качестве примера таких речей мы уже приводили речь Гальбы при усыновлении преемника (История, I, 15—16) и речь Цериала перед галлами о пользе римского владычества (История, IV, 73).

Художественная сила повествования Тацита в очень значительной мере основана на том морально-психологическом комментарии, которым все время сопровождается рассказ о действиях лиц или коллективов. Тацит стремится вникнуть в сокровенные мотивы человеческих поступков. Ему все время приходится прибегать к догадкам о том, в чем люди сами не признаются, глухо намекать на возможные причины их действий, высказывать о них предположения. Погружая изображаемое лицо в сферу таких догадок, Тацит создает сложные многоплановые образы.

Характер повествования порождает ряд типических ситуаций: проявления деспотизма, доносы, политические процессы, интриги, заговоры, военные возмущения. Люди живут в постоянной атмосфере страха. Другие душевные движения, о которых говорится у Тацита, чаще всего бывают продиктованы надеждой, ненавистью, завистью, гневом, стыдом. Положительные фигуры историка гораздо схематичнее отрицательных, и их достоинства выявляются часто лишь в момент готовности мужественно принять смерть (например, Сенека).

Персонаж характеризуется своим морально-психологическим обликом, в первую очередь добродетелями и пороками Этот отвлеченный анализ человеческих качеств был одним из достижений декламационного стиля римской литературы I в. н. э. (ср. трагедии Сенеки), и Тацит является одним из искуснейших мастеров этой декламационной характеристики. Историк не избегает даже прямых характеристик, особенно по отношению к второстепенным персонажам. Таков, например, портрет Антония Прима, одного из агентов Веспасиана (История, II, 86). Для основных действующих лиц он предпочитает метод косвенной характеристики, раскрытие морально-психологического облика людей в показе их поступков. Одним из любимых приемов служит здесь сопоставление характеров. Таковы пары — Отон и Вителлий, Веспасиан и Муциан, Тиберий и Германик.

Особенную сложность представляло для античного историка изображение тех деятелей, моральное лицо которых с течением времени менялось, и притом обычно в худшую сторону. Этот вопрос вставал с особенной силой по отношению к 2-м императорам — Тиберию и Нерону. Сложность изображения была связана с тем, что античность понимала человеческий характер статически. По выходе из детских лет человек обычно рассматривался как носитель неких постоянных качеств в их неизменном соотношении. Так строятся античные биографии, так подаются герои в художественной литературе. Однако статичность античного образа иногда вступала в конфликт с действительностью.

Рассмотрим, как разрешает Тацит стоявшую перед ним проблему изменения характера Тиберия. Здесь применены 2 приема. Один путь состоял в том, чтобы допустить возможность развития личности, хотя бы под влиянием окружающей среды. Раболепство перед властелином порождает у него развитие деспотических черт характера. Эту мысль Тацит вкладывает в уста престарелому сенатору Аррунцию, обвиненному в «нечестии» по отношению к императору (Анналы, VI, 48). Для себя Тацит предпочел другое решение проблемы, очень характерное для античной историографии. «Природа» Тиберия оставалась всю его жизнь неизменной. Те черты низости, жестокости, развращенности, которые характеризовали последние годы жизни этого императора, и составляют его истинную природу. Если они прежде не проявлялись, то это было только притворство, вызванное страхом. Перемены в поведении Тиберия представляют собой этапы выявления подлинных черт личности.

Ни одна часть исторического труда Тацита не вызывала в новое время стольких недоумений и упреков по адресу автора, как книги, посвященные Тиберию. Тацита обвиняли в том, что он, посулив читателю беспристрастное изложение, грубо нарушил свое обещание. Самые факты, о которых Тацит сообщает, могли бы создать гораздо более положительное представление о Тиберии как правителе, если бы автор не сопровождал их своим комментарием, разъясняя это как притворство и обман.

Однако изображение Тиберия у Тацита не продиктовано одной лишь злобной ненавистью. Историк ненавидит деспотизм. Это так. «Сенатская» позиция Тацита заставляла его акцентировать потрясающую картину террористической политики Тиберия по отношению к сенату. Искаженная оценка положительных моментов правления Тиберия явилась результатом неспособности античного историка преодолеть статическое понимание характера. Однажды став на ту точку зрения, что истинная «природа» Тиберия открыто проявилась лишь в последние годы его жизни, Тацит не мог не отнести все эти «положительные» моменты за счет искусного притворства и стал вскрывать его с беспощадной последовательностью. Все повествование о Тиберии, первые 6 книг «Анналов» с первой строчки до последней, пронизаны этой концепцией. В ней художественная сила Тацита. Объективно это было искажением действительности. Но «пристрастия» в этом не было. К тому же есть все основания думать, что портрет Тиберия в сенатской историографии, с концепцией «притворства», был установлен уже предшественниками Тацита. Понимание характера Тиберия у Диона Кассия и Светония мало чем отличается от тацитовского. Некоторые черты этого портрета автор «Анналов» даже смягчает (например, I, 76; IV, 10—11).

Искажение действительности у Тацита часто бывает основано на попытках психологического проникновения в мотивы человеческих действий. Добросовестность историка не подлежит сомнению. Сопоставление его рассказа с повествованием других авторов нередко заставляет современного исследователя отдать предпочтение изложению Тацита как наиболее правдивому. Однако именно те качества, которые составляют силу Тацита — моралиста, психолога и художника, — иногда оказываются связанными с ущербом для его точности как историка.

В полном соответствии с трагически возвышенным колоритом историографических трудов Тацита находится их исключительно своеобразный стиль. Начатки его мы находили уже в «Агриколе», отмечая там «стремление к необычному, асимметрическому, к семантической полновесности и сжатой выразительности» (см. выше, стр. 213). В больших произведениях все эти моменты значительно усилились и образуют в своем сочетании совершенно новое качество. Историческое истолкование этих стилевых особенностей Тацита представляет немалые трудности, главным образом потому, что мы не знаем его непосредственных предшественников. К традициям Саллюстия присоединились определенные тенденции декламационно-риторического стиля. Как мы знаем (см. выше, стр. 208), Плиний находил у Тацита «почтенность», торжественное достоинство. По-видимому, Тацит был связан с тем течением в литературе I в. н. э., которое стремилось к стилевой «возвышенности» (ср. трактат «О возвышенном», на стр. 220). Свойственная этому направлению установка на монументальность, на соединение патетики с суровой абруптностью действительно характерна для исторических трудов Тацита. «Германия» и «Диалог» стилизованы, как мы уже видели, несколько иначе.

Однако стиль Тацита в различных произведениях зависит не только от жанровой принадлежности. Даже внутри исторических работ мы наблюдаем постоянную стилевую эволюцию. От «Агриколы» к «Истории», от «Истории» к «Анналам» все увеличивается количество необычных слов, архаических форм, непривычных оборотов. От произведения к произведению возрастает семантическая нагрузка лексики. Тацит рассчитывает на вдумчивого читателя; многое остается недосказанным, выраженным только с помощью намека.

Это стремление к субъективному стилю, резко отличающемуся от манеры других писателей, достигает своего кульминационного пункта в первой части «Анналов», в книгах о правлении Тиберия (I—VI). Во второй сохранившейся от «Анналов» группе книг (XI—XVI), особенно в книгах XIII—XVI (время Нерона), тенденция к необычному несколько идет на убыль.

Чем объясняется новый стилистический уклон в последние годы жизни Тацита, неизвестно. Нашел ли автор свои прежние тенденции чрезмерными и захотел приблизиться к обычному языку? Не было ли это, напротив, связано с начавшим распространяться во время Адриана архаистическим течением и не пожелал ли Тацит отдифференцировать себя от казавшихся ему уже тривиальными архаизмов?

Этот уклон в сторону смягчения необычного не следует, однако, преувеличивать. В последних книгах «Анналов» Тацит остается тем же мастером глубоко субъективного патетического стиля, оттеняющего безнадежно мрачный тон его исторического повествования.

IV

Плиний Младший сулил историческому труду своего друга бессмертие. «Ты просишь меня описать гибель моего дяди, чтобы ты мог вернее рассказать об этом потомству. Благодарю: его смерть будет прославлена навеки, если люди узнают о ней от тебя» (Письма, VI, 16). «Предсказываю — и мое предсказание не обманывает меня, — что твоя “История” будет бессмертна; тем сильнее я желаю (откровенно сознаюсь) быть включенным в нее» (там же, VII, 33). Письма эти относятся к тому времени, когда «История» только начинала выходить. Это единственные известные нам отклики современников Тацита на его деятельность как историка. После Плиния никто не упоминает о Таците в течение почти целого столетия. От римской литературы II в. сохранилось, правда, не очень много, но вряд ли одним этим обстоятельством можно объяснить отсутствие ссылок на автора «Истории» и «Анналов». Важнее другое: для этого времени Тацит был старомодным писателем.

Историк заканчивал «Анналы» в правление Адриана (117—138 гг.). По сравнению с началом II в., когда Тацит отказался от ораторской деятельности в пользу историографии, политическая и культурная обстановка в Риме успела претерпеть значительные изменения. Старая римская аристократия уже почти вымерла. Борьба императоров и сената, историком которой был Тацит, отошла в прошлое. Со времени Адриана империя прекращает завоевательную политику, и греко-восточная часть Римского государства начинает играть все большую роль. В культурной жизни резко усиливаются религиозные моменты, а в литературе начинает преобладать архаистическое течение, для которого классическая литература Рима заканчивается Цицероном и Вергилием; писатели I в. н. э., как например представители «нового стиля» Сенека и Лукан, вызывают к себе резко отрицательное отношение. Со всех этих точек зрения Тацит должен был представляться автором «не ко времени» Он завершает традиции сенатской историографии I в., акцентирующей деспотизм императоров, поддерживает завоевательную политику, с пренебрежением относится к провинциалам, в особенности к греко-восточным, мало затронут религиозными интересами, а как писатель примыкает к одной из разновидностей «нового стиля». Политическая установка, идеология, стиль — все это у Тацита расходится с тенденциями, получившими преобладание во время Адриана и особенно его преемников — Антонинов.

Исторический труд Тацита не нашел в ближайшие два века продолжателей. Историография высокого стиля в Риме надолго замерла. Продуктивным оказался только жанр биографий цезарей, начатый младшим современником Тацита Светонием, и жанр кратких исторических обзоров («бревиариев»), начало которому положил другой современник Тацита — Флор. Линия старой сенатской историографии на Таците обрывается. Когда, спустя 100 лет после смерти Тацита, сенатор малоазийского происхождения Дион Кассий составляет подробную историю Рима от основания города до своего времени, то он это делает как апологет империи в ее роли оборонительного оплота против варваров. Тацитом он, по-видимому, даже не пользовался, хотя его сведения часто восходят к тем же авторам, которыми пользовался для своих трудов Тацит.

Отрицательно относились к Тациту также представители новой религии — христианства. Причиной являлись уже упоминавшиеся нами враждебные отзывы историка как о самих христианах, так и об иудейской религии. Небылицы, которые Тацит рассказывал об иудеях, будто бы почитающих в своем культе ослиную голову, переносились также и на христиан. Это побудило Тертуллиана (около 150—230 гг.), зачинателя христианской литературы на латинском языке, охарактеризовать нашего историка, — с явным намеком на этимологию его имени Tacitus — «Молчаливый», — как «весьма болтливого лжеца»[991].

Трудный автор, не считавшийся классическим и не изучавшийся в римской школе, Тацит был известен только ученым. Император Клавдий Тацит (275—276 гг.), считавший себя потомком историка, принимал будто бы меры к распространению его произведений[992], но правление Тацита было слишком кратковременным (6 месяцев), для того чтобы его распоряжения привели к какому-нибудь результату.

В период поздней империи (IV—V вв.) консервативные круги, стоявшие на позиции старой религии, стремились во многом примкнуть к традиции литературы I в. н. э. Движение это не миновало и Тацита. Последний выдающийся историк Рима Аммиан Марцеллин (около 330—400 гг.) возобновляет прерванную историографическую традицию и начинает свою «Историю» («Деяния» — Res gestae) с правления Нервы, примкнув, таким образом, к повествованию Тацита. Знают Тацита также и другие историки IV в. Как можно заключить из приведенного на стр. 223 свидетельства Иеронима, исторические труды Тацита издавались как единое целое в 30 книгах. Христианские писатели начинают чаще ссылаться на Тацита — историк Орозий (начало V в.), поэт и эпистолограф Сидоний Аполлинарий (V в.), хронист Иордан (VI в.). Но даже для такого крупного деятеля, как Кассиодор (VI в.), наш историк — только «некий Корнелий», о котором автор, по-видимому, дальнейших сведений не имеет.

С распадом западной части Римской империи наступает культурное оскудение, и после Иордана следы знакомства с Тацитом теряются вплоть до каролингских времен. В IX в. положение меняется. В Фульдском монастыре Эйнгард, а впоследствии Руодольф знают первые книги «Анналов» и «Германию». К этому времени относится единственная рукопись, сохранившая первые 6 книг «Анналов» (Медицейская I), а также та единственная рукопись малых трудов Тацита, к которой восходит все позднейшее предание. Возможно, что некоторые другие авторы IX—X вв. (Видукинд, Адам Бременский) читали Тацита. Около 1050 г. в аббатстве Монтекассино близ Неаполя была переписана (может быть, из источника, восходящего к той же Фульде) рукопись (Медицейская II), содержащая XI—XVI книги «Анналов» и как продолжение их I—V книги «Истории», занумерованные как книги XVII—XXI. У средневековых писателей XI—XIII вв. непосредственного знакомства с Тацитом обычно нет, его знают только на основании Орозия; однако Петр Диакон из Монтекассино (около 1135 г.) использует начало «Агриколы».

В XIV в. Тацит становится более известным. Рукописью из Монтекассино пользовался (между 1331—1334 гг.) Паулин Венетский в «Карте мира» (Mappa Mundi), а затем во многих своих трудах — Боккаччо, в руках которого оказалась самая рукопись. Потом она стала распространяться в ряде копий, попала к известному флорентийскому гуманисту Никколо Никколи, а ныне находится в той же Флоренции в Медицейской библиотеке (Медицейская II). Наша традиция последних книг «Анналов» и «Истории» восходит в основном к этой рукописи. Только одна итальянская рукопись 1475 г., находящаяся ныне в Лейдене, имела, по-видимому, еще какой-то другой источник.

С 20-х годов XV в. итальянские гуманисты начинают разыскивать рукописи Тацита в Германии. История этих поисков во многом остается неясной из-за того, что обладатели новонайденных текстов нередко утаивали свои приобретения, особенно если они сделаны были нечестным путем. В 1425 г. известный гуманист, папский секретарь Поджо Браччолини получил от монаха из Герсфельдского аббатства инвентарную опись ряда рукописей, в числе которых находилась рукопись малых трудов Тацита (см. выше, стр. 217). Откуда была эта рукопись — из Герсфельда или из Фульды, — получил ли ее Поджо и когда именно, до конца не выяснено. В 1455 г. она, или копия ее, уже находилась в Риме и легла в основу дошедших до нас рукописей.

Однако гуманисты XV в. интересовались Тацитом лишь постольку, поскольку дорожили каждым античным автором. При характерной для них ориентации на Цицерона и классическую латынь его времени Тацит и его стиль не могли вызывать особенного внимания. Поэтому Тацит и не попал в число первых напечатанных авторов. Первое печатное издание Тацита вышло в Венеции около 1470 г. Оно содержало «Анналы» (XI—XVI) с книгами «Истории» как их продолжением, «Германию» и «Диалог». «Агрикола» был присоединен лишь во втором печатном издании (около 1476 г.). Первая часть «Анналов» еще не была известна.

В начале XVI в. рукопись, содержавшая первые 6 книг «Анналов» (Медицейская I), какими-то, точно еще не раскрытыми путями, попала в Рим. В 1515 г. библиотекарь Ватикана Бероальд впервые издал Тацита в том объеме, в каком его произведения остаются известными и поныне. С этого времени и начинается культурная рецепция Тацита в Новой Европе — издания, переводы, комментарии, монографии о Таците.

Как это имело место с каждым античным автором, текст Тацита нуждался в филологической обработке. В этом отношении многое было сделано еще в XVI в. Для изучения Тацита сыграло большую роль критическое издание известного нидерландского филолога Юста Липсия (Антверпен, 1574), снабженное обширным комментарием. Липсий впервые отделил «Историю» от «Анналов», с которыми она издавалась как единое произведение, установил границу V и VI книги «Анналов», равно как и лакуну между ними. «Диалог об ораторах» Липсий признал не принадлежащим Тациту из-за стилистической разницы между «Диалогом» и другими произведениями историка (ср. выше, стр. 217). Авторитет, которым пользовался Липсий как толкователь Тацита вплоть до XIX в., надолго определил отношение исследователей к «Диалогу».

Филологический интерес к Тациту диктовался также и переменой литературных вкусов, наступившей в XVI—XVII вв. «Классицизм» эпохи Возрождения сменился художественными тенденциями «барокко». Отразилось это и на новолатинской литературе. Образцы латинского стиля переменились. Представители реторически-декламационной литературы I в. н. э. оказались более созвучными новым художественным веяниям, чем «классическая» латынь. Основным теоретиком стиля оказался уже не Цицерон, а Квинтилиан. Тацит с его возвышенной патетикой, гиперболизмом и асимметрией сделался одним из любимейших писателей. Упомянутый уже Липсий выступал как последователь Тацита в отношении латинского стиля.

Однако основное значение Тацита для XVI—XVII вв. заключалось в тех политических уроках, которые можно было вывести из его произведений. Это было время роста европейского абсолютизма, создававшего для себя идеологическое обоснование, морально-политическую и юридическую теорию. В основе этой теории лежал принцип государственного интереса, противостоявший сепаратистским тенденциям феодализма и авторитарности церкви. В произведениях Тацита, историка Римской империи, идеологи и практические деятели абсолютных монархий могли найти целую сокровищницу исторического опыта и политической мудрости. Особенно много материала давали им «Анналы», и в частности первые книги «Анналов» — рассказ о правлении Тиберия. Из всех императоров, изображенных Тацитом, Тиберий являл наиболее законченный тип абсолютного монарха — проницательного, целеустремленного в отличие от придурковатого Клавдия или легкомысленного Нерона. Уже Бероальд, издание которого ознакомило читателей с первыми книгами «Анналов», подчеркивал интерес этого писателя для государей. «Я всегда считал Корнелия Тацита великим писателем, весьма полезным не только для частных лиц и высокопоставленных особ, но и для самих государей и даже императоров»[993].

Тацит действительно рассматривался в XVI—XVII вв. как наставник государей, равно как и всех тех, кому приходится иметь дело с государями. Это породило в большинстве стран Европы, особенно в Италии, Испании и Франции, но также в Германии, Голландии и Англии, целую отрасль политической литературы, так называемый «тацитизм». В форме ли систематических трактатов или отдельных наблюдений, афоризмов, заметок к Тациту, и с самой разнообразной политической интерпретацией, — одни за монархию, другие за аристократическую республику, — эти писатели обосновывали свои взгляды материалами, заимствованными у Тацита. Ориентация на Тацита была вызвана еще одним добавочным обстоятельством. Самым выдающимся и влиятельным теоретиком абсолютизма был, как известно, в начале XVI в. Макиавелли. Основные его теоретические произведения «Государь» (1513 г.) и «Рассуждение о первой декаде Тита Ливия» (1516 г.) были написаны еще до знакомства с первой частью «Анналов». В своих трудах он редко ссылается на Тацита и предпочитает ему Ливия. Между тем книги Макиавелли были осуждены католической церковью на Тридентском соборе, и сам автор был посмертно сожжен in effigie (в виде чучела). В католических странах на него нельзя было ссылаться. В этих условиях «тацитизм» зачастую становился маской для запрещенного макиавеллизма. Выдающихся политических мыслителей, однако, среди «тацитистов» не было. Это — реакционные писатели, с полным основанием забытые потомками. Политические тенденции самого Тацита при этом совершенно искажались. Даже персонажи вроде Сеяна, которых Тацит изображает с ненавистью и презрением, иногда выступают у раболепных «тацитистов» как положительные образцы поведения царедворцев.

Несколько особый характер имела рецепция Тацита у немецких гуманистов. XVI век, период Реформации, борьбы с феодализмом и римско-католической церковью, являлся для Германии временем роста национального самосознания. Сочинения Тацита, в первую очередь, конечно, «Германия», но также и «Анналы», внушали немцам убеждение в том, что их предки являлись исконными поселенцами германской территории, всегда были свободны, храбры и отличались высокими нравственными качествами. Национальным героем Германии становится Арминий, вождь херусков, уничтоживший 3 римских легиона в Тевтобургском лесу (9 г. н. э.). Культ Арминия, провозглашенный известным немецким гуманистом и политическим деятелем начала XVI в. Ульрихом фон Гуттеном, основан был на сообщениях Тацита и недавно открытого Беатом Ренаном (Бильдом из Рейнау) Веллея Патеркула. Тот же Беат Ренан положил начало филологическому изучению «Германии» комментированным изданием этого трактата (Базель, 1519).

Интерес в XVII в. к Тациту оставил значительные следы также и в художественной литературе, особенно во французской. Столкновение государственных интересов и личных чувств было одной из основных тем трагедии французского классицизма, и свыше 10 трагедий (или трагикомедий) XVII в. были почерпнуты из Тацита. Наиболее значительные из них — «Смерть Агриппины» Сирано де Бержерака (1654), «Отон» Корнеля (1664 г.) и «Британик» Расина (1669 г.). Во втором предисловии к «Британику» Расин называл Тацита «величайшим живописцем древности».

Абсолютистское толкование Тацита, характерное для XVI—XVII вв., сменилось в XVIII в. диаметрально противоположной интерпретацией. «Тацитисты» могли опираться на отдельные высказывания историка о неизбежности монархического режима, но самое изображение императоров и общественной жизни Рима указывало на совершенно иное направление политических симпатий автора. Первым провозвестником нового, антиабсолютистского толкования Тацита был ирландец Томас Гордон (1684—1750 гг.), опубликовавший английский перевод Тацита и трактат «Историко-политические рассуждения о книгах Тацита». Оно нашло живой отклик во Франции в предреволюционную эпоху, и авторитет французских просветителей (Руссо, Дидро, Даламбер, Мабли и др.) широко распространил его по Европе. Тацит теперь понимается как разоблачитель монархов, враг деспотизма и друг республиканской свободы. Это последнее тоже было преувеличением. Сторонники революционного толкования Тацита либо не обращали внимания на враждебное отношение римского историка к народным массам, либо, — если они выступали за революцию сверху, — соглашались с его взглядами. Так же относились к Тациту писатели и критики. Альфиери, ненавидевший тиранию, усердно изучал Тацита и сурово осудил Нерона в трагедии «Октавия» (1780 г.). Для такого критика, как Лагарп, кодицифицировавшего в трактате «Лицей» литературные оценки, свойственные классицизму XVIII в., труды Тацита, правдиво изображающие деспотизм и раболепие, являются возмездием тиранам. Мари Жозеф Шенье называет Тацита олицетворением «совести рода человеческого», а его труды — «трибуналом для угнетенных и угнетателей». «Имя Тацита заставляет тиранов бледнеть».

Наряду с высоко положительной оценкой Тацита как историка и политического мыслителя раздавались как в XVI—XVII вв., так и в XVIII в. другие голоса. Восходящая еще к гуманистам XV в. формально-стилистическая критика его литературной манеры с позиций цицеронианизма находила приверженцев и впоследствии. Тацита упрекали в аффектации, неестественности как со стороны стиля, так и в отношении содержания. Историк, всегда толкующий слова и поступки в худшую сторону, казался даже опасным автором. С большим сомнением относился к сообщениям Тацита Вольтер, считая его образы Тиберия и Нерона преувеличенными. Когда созданная революцией французская республика сменилась империей Наполеона, сам император открыл литературную кампанию против Тацита, поручив напечатать в «Journal des Débats» (11 и 21 февраля 1806 г.) 2 официозные статьи по этому поводу. Наполеону Тацит представлялся недовольным сенатором, «аристократом» и «философом», который в своем отсталом консерватизме не понял значения империи и клеветал на императоров. Свое мнение он неоднократно высказывал в разговорах с учеными, литераторами, требовал исключения Тацита из школьного курса, даже обрушивался репрессиями на писателей, восхвалявших автора «Анналов», — Шатобриана, М. Шенье.

В России революционное толкование Тацита воодушевляло декабристов. Им восхищались А. Бестужев, Н. Муравьев, Н. Тургенев, М. Лунин, М. Фонвизин и др.[994] А. Бригген на следствии приписывал свой свободный образ мыслей чтению Тацита[995]. Для Ф. Глинки это был «великий Тацит». Корнилович называл его «красноречивейшим историком своего и едва ли не всех последующих веков, глубокомысленным философом, политиком»[996]. А. Корнилович и Д. Завалишин переводили его сочинения.

Пушкин в 1825 г., задумав «Бориса Годунова», стал изучать «Анналы». В своих «Замечаниях на “Анналы” Тацита» он вполне поддерживает декабристское толкование трудов римского историка. Но в то же время Пушкин в ряде метких суждений раскрывает преувеличенный характер обвинений Тацита по адресу Тиберия.

Увлекался Тацитом Герцен. Он рассказывает, как во время своей владимирской ссылки, в сентябре 1838 г., он искал книгу для чтения. «Мне попалась наконец такая, которая поглотила меня до глубокой ночи — то был Тацит. Задыхаясь, с холодным потом на челе, читал я страшную повесть». Пользуясь рассказом Тацита о заговоре Пизона, он создал диалогический набросок, условно озаглавливаемый в изданиях «Из римских сцен»[997]. «Мне кажется, что из всех римлян писавших один Тацит необъятно велик», — сообщает он Н. И. Астрахову 14 января 1839 г.[998]. Также и в более зрелые годы Герцен вспоминает о «мрачной горести Тацита»[999], о «мужественной, укоряющей, тацитовской» печали[1000].

Маркс и Энгельс были отлично знакомы с произведениями Тацита и неоднократно ссылались на «Германию». Маркс ценил «Германию» как важнейшее историческое свидетельство о германской земледельческой общине[1001]. Постоянные ссылки на Тацита мы находим в трудах Энгельса о древних германцах («Марка», «К истории древних германцев», «Франкский диалект») и о первоначальном христианстве («Бруно Бауэр и первоначальное христианство», «К истории первобытного христианства»). Широко пользуется Энгельс «Германией» в «Происхождении семьи, частной собственности и государства», где он ставит сообщения Тацита о семье, общине и военном строе германцев в широкую рамку этнографических материалов для истории первобытного общества. Место Тацита в истории римской общественной мысли Энгельс определяет в одной сжатой фразе, — и тем не менее с исчерпывающей полнотой, — характеризуя эпоху империи.

«Немногие остававшиеся еще в живых староримляне патрицианского склада и образа мыслей были устранены или вымирали; последним из них является Тацит»[1002].

Для того чтобы правильно оценить это высказывание, надо учесть ту симпатию, с какой Маркс и Энгельс относились к ранним периодам античного общества, экономической основой которых было мелкое крестьянское хозяйство и независимое ремесленное производство — до широкого развития рабства. Это время Маркс считал «наиболее цветущей порой» существования классического общества[1003]. Поэтому Маркс и мог писать о «классически строгих традициях римской республики»[1004]. Отблески этих традиций Энгельс, таким образом, находит у Тацита, хотя и подчеркивает его аристократическую («патрицианскую») ограниченность.

Между тем с начала XIX в. отношение буржуазии к античному миру изменилось. Переставшая быть революционным классом буржуазия начала ценить в античной культуре не те стороны, которые казались привлекательными в XVIII в. На общественную арену выступил новый революционный класс — пролетариат, ставивший перед собой такие задачи, которых не знала древность. Буржуазная революция могла сначала рядиться в античную маску; в 1848 г. это было уже невозможно. Классицизм не мог больше служить опорой для прогрессивных движений. Историческое понимание античного мира очень часто выигрывало оттого, что XIX век отказывался от многих модернизаций, искажавших действительные взаимоотношения рабовладельческих обществ. Но Тацит при этом потерял. Обличитель деспотизма уже редко вызывал симпатии западноевропейской буржуазии, особенно после 1848 г. Цезаризм Наполеона III, а затем создание германской империи сыграли здесь значительную роль. Наполеон III продолжал враждебную Тациту традицию Наполеона I. Бонапартист Дюбуа-Гюшан, прокурор по занимаемой должности, в двухтомной монографии опровергал «клевету» Тацита на римских императоров. Но и более серьезные историки, как Амедей Тьерри во Франции, Меривель в Англии, стремились доказать, что Римская империя была прогрессивным явлением по сравнению с республикой. Немецкие историки наперебой стали заниматься апологией Тиберия и даже Нерона, т. е. тех императоров, которых Тацит заклеймил в своем повествовании. Суждения римского историка казались тенденциозными, продиктованными узко аристократической точкой зрения. К тому же внимательное сличение Тацита с прочими историками империи показало, что он далеко не всегда оригинален и следует определенной традиции сенатской историографии. Отношение к Тациту как к историку и моралисту стало у многих исследователей резко отрицательным. Оставался только Тацит-художник, мастер повествования. Ф. Лео, крупнейший историк римской литературы на рубеже XIX и XX вв., подвел итоги этому направлению в изучении Тацита. Тацит не самостоятелен, он не исследователь, его целью не является истина, но он был поэтом, «одним из немногих великих поэтов римского народа»[1005].

Более «умеренную» позицию по отношению к Тациту занимал в это время известный французский историк римской культуры Буассье, тоже один из апологетов Римской империи. Он рассматривает Тацита как деятеля, примирившегося с империей, но не сумевшего преодолеть предрассудки своего аристократического окружения, как правдивого писателя, но склонного к аффектированному изложению в духе современной ему реторики.

В царской России, с ее деспотическим самодержавием, эти оценки Тацита, ставшие модными на Западе, очень редко находили отклик. В роли апологета Римской империи и критика Тацита выступил украинский буржуазный историк М. П. Драгоманов. Гораздо более прогрессивные взгляды высказывал В. И. Модестов (1839—1907 гг.), близкий в свое время к «Земле и воле» Чернышевского. Его монография «Тацит и его сочинения» (СПб., 1864), отделенная от нас уже целым столетием, содержит много верных и отнюдь не устаревших суждений о морально-политическом облике Тацита и его историческом беспристрастии. Большой заслугой автора является также его перевод произведений Тацита: «Сочинения Корнелия Тацита. Русский перевод с примечаниями и со статьей о Таците и его сочинениях В. И. Модестова. Т. I. Агрикола. Германия. Истории». СПб., 1886; «Т. II. Летопись. Разговор об ораторах». СПб.; 1887. Перевод этот в течение 80 лет оставался единственным полным собранием трудов Тацита на русском языке и впервые заменяется новым переводом в нашем издании. Традиции В. И. Модестова продолжал в своих работах о Таците либеральный историк И. М. Гревс (1860—1941 гг.).

В XX в., со времени первой мировой войны и Октябрьской революции, интерес к Тациту за рубежом повысился. Тревога за будущие судьбы капиталистического общества, охватившая многих представителей буржуазного мира, сделала их более восприимчивыми к проблематике последнего из великих римских историков. Современные исследователи уже не рассматривают его только как художника и стараются глубже проникнуть в его мировоззрение как моралиста и политического мыслителя. Много спорят о том, исходя из какого «центра» лучше всего постигнуть мысли Тацита[1006]. Однако воинствующий идеализм, характерный для многих этих исследователей (Клингнер, Бюхнер и др.), побуждает их искать этот «центр» в отвлеченных идеях (например, в идее «добродетели»), менее всего характерных для отнюдь не склонного к философствованию римского историка. Советские историки-марксисты еще не делали Тацита предметом развернутого монографического исследования.

В сокровищнице мировой литературы произведения Тацита занимают выдающееся место и полностью сохраняют свое познавательное и художественное значение для советского читателя.

И. Тронский.

План Римского лагеря

1 — преторий; 2— квесторий; 3 — форум (площадка для собраний); 4 — палатка отборной конницы и добровольцев; 5—палатка отборной пехоты и добровольцев; 6 — отборные всадники (союзников); 7 — отборные пехотинцы (союзников); 8 — резервные помещения для вспомогательных отрядов; 9—палатки трибунов и командного состава союзников.

Город Рим при первых императорах

Генеалогические таблицы