Соцветие поэтов

Посвящение

Георгий Адамович (1892 – 1972)

Георгий Викторович Адамович. Поэт, критик, переводчик. По национальности отца – поляк.

А. Бахрах об Адамовиче: «Он никогда не считал, что звание поэта – признак какой-то избранности, не думал, что стихи – ответ на все проблемы, и, вероятно, не раз вспоминал язвительные слова Боссюэ о том, что «поэзия – самый хорошенький из всех пустячков».

Георгий Адамович родился в Москве. Но ребёнком был увезён в невскую столицу и там стал петербургским поэтом, продолжателем традиции петербургской поэтики, камерной лирики, в которой доминируют одиночество, тоска, обречённость…

Адамович учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета и начал писать стихи, будучи студентом. В университетские годы он вошёл в литературный мир Петербурга и сблизился с Гумилёвым, Ахматовой, Мандельштамом, Георгием Ивановым. На раннем этапе испытал влияние Анненского, Блока и Ахматовой (при непохожести к «основному душевному тону» Анны Ахматовой). Характерная черта творчества Адамовича – это элегические медитации, внутренние диалоги с собратьями по поэзии, от Пушкина до Блока. Со временем его поэзия утрачивает краски и слова и становится «поэзией ни о чём»; вообще Адамович не уставал повторять, что «поэзия умерла», что «надо перестать писать стихи». Апеллировал к молчанию. А если писал, то скупо, сухо, аскетично.

В 1916–1917 годах Адамович был одним из руководителей второго «Цеха поэтов». Далее революционные бури и грозы. «Времена настали трудные, – вспоминал Адамович, – тёмные, голодные. Моя семья, по каким-то фантастическим паспортам, уехала за границу, а я провёл почти два года в Новоржеве…» Наблюдал? Писал стихи? Вспоминал судьбу Пушкина?

Строки, написанные в 1917–1918 годах:

И пришлось Адамовичу, как и многим другим, писателям и поэтам, отправиться по «свету белому». В 1923 году он эмигрировал во Францию и вскоре стал ведущим литературным критиком парижских газет, затем журнала «Звено», позднее – газеты «Последние новости». Его статьи, появляющиеся каждый четверг, стали неотъемлемой частью довоенной культурной жизни не только русского Парижа, но и всего русского зарубежья. К мнению Адамовича прислушивались почти все. Он выступал в роли непререкаемого мэтра и был признан лучшим критиком эмиграции.

В докладе «Есть ли цель у поэзии?», прочитанном на беседах «Зелёной лампы» у Гиппиус и Мережковского, Адамович видел своих главных оппонентов в большевиках, превративших поэзию в государственное «полезное дело», тем самым произведя «величайшее насилие над самой сущностью искусства». В 1937 году Адамович опубликовал статью «Памяти советской литературы», в которой утверждал, что «советская литература – сырая, торопливая, грубоватая…». Само понятие творческой личности было в ней «унижено и придавлено», а тысячи «юрких ничтожеств» заслонили в ней «нескольких авторов, мучительно отстаивающих достоинство и свободу замысла». Но был момент, когда рука Адамовича вдруг дрогнула, и в одном из своих писаний он поставил советскую литературу выше эмигрантской, ибо последняя, как написал он, лишена «пафоса общности». Увы, эмиграция сама по себе есть разобщение, и откуда пафос?

Адамович был убеждён, что сущность поэзии – это «ощущение неполноты жизни… И дело поэзии… эту неполноту заполнить, утолить человеческую душу». Кстати говоря, свой первый сборник стихов «Облако» Адамович издал в 1916-м в Петербурге лишь потому, что «все выпускали тогда свои книжки», это «Облако» Адамович старался затем позабыть, считал незрелым, эпигонским. Никогда не переиздавал. Он вообще редко читал свои стихи. А зря! Многие его стихи буквально обжигали:

В молодые годы Адамович испытал влияние Лермонтова, Тютчева, Блока, но особенно Иннокентия Анненского, с которым была у него метафорическая близость, бережное отношение к слову, трагический минор… И всё же часто можно услышать о поэзии Адамовича: «Конечно, не первый ряд, но всё-таки написал несколько шедевров». Но вернёмся к хронологии.

В Париже Адамович постоянно спорил с Ходасевичем. Полемика между ними воспринималась как одно из центральных событий литературной жизни эмиграции. Суть расхождений Адамовича с Ходасевичем Глеб Струве сформулировал следующим образом: «С одной стороны, требование «человечности» (Адамович), а с другой – настаивание на мастерстве и поэтической дисциплине (Ходасевич)».

В 1939 году в парижском сборнике «Литературный смотр» Адамович опубликовал эссе «О самом важном» – он видел это «важное» в проблеме соединения правды слова с правдой чувства. Степень правдивости и искренности творчества он определял понятием лиризма. Свои взгляды на литературу Адамович выразил в книге «Одиночество и свобода» (Нью-Йорк, 1955). Это книга критических эссе, где даны портреты современников и комментарии, размышления. «Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом? Не поздно ли искать искусственного рая?» И, конечно, боль чужбины, тоска по Петербургу:

В своих воспоминаниях и особенно в комментариях Адамович выделяется среди многочисленных критиков и мемуаристов нарочитым субъективизмом, особым импрессионизмом и, конечно, стилем изложения материала. «Эти сухие, выжатые, выкрученные строчки как будто потрескивают и светятся синими искрами», – отмечала Зинаида Гиппиус, правда, писала она это о стихах Адамовича, но это определение применимо и к его прозаическому письму. Оценивая эстетику Адамовича, Игорь Чиннов писал: «В них больше от абсолютного слуха и интуиции, чем от пристального изучения… Но всякую аргументацию, разборы, медленное чтение – это он всегда оставлял в удел литературоведам».

Адамович часто выговаривал горчайшие истины, отчитывая признанных и знаменитых, снимая их с пьедестала. Так, говоря о Набокове, Адамович вынес приговор: «Не люблю бойкости». Но сам бойко и дерзко пускал критические стрелы, не признавая никаких авторитетов. К примеру, отмечал, что Тургенев – «человек слабый и в себе неуверенный, а писателем был «холодным», «что скучновато ему было обо всём писать и писал он почти нехотя…». Ну а уж с современниками расправлялся Адамович лихо и бесцеремонно.

Илья Эренбург – «Это какой-то Боборыкин, начитавшийся Жироду». Корней Чуковский – «Даровито-пошлый человек». Лидия Сейфуллина – «Типичная поставщица ходкого товара, изворотливая, смышлёная, но бездушная». Стихи Осипа Мандельштама – «всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было, слышатся ещё отзвуки песни ангела, летевшего «по небу полуночи». Ну а про Марину Цветаеву Адамович писал: «Как объяснить её последнее стихотворение – набор слов, ряд невнятных выкриков, случайных и «кое-каких» строчек!..» В ответ Цветаева назвала Адамовича «гениальным болтуном».

Но Адамович продолжал выступать в роли зловредного критика Христофора Мортуса из набоковского «Дара». Вот что он писал о Брюсове и Блоке: «У литературы есть странное, с виду как будто взбалмошное свойство: от неё мало чего удаётся добиться тому, кто слишком ей предан. В лучшем случае получается Брюсов, пишущий с удовольствием и важностью, поощряемый общим уважением к его «культурному делу», переходящий от успеха к успеху, – и внезапно проваливающийся в небытие… У Блока – в каждой строчке отвращение к литературе, а останется он в ней надолго».

А вот ещё одно удивительное мнение Адамовича: «…простительно проглядеть Пушкина; но непростительно восхищаться Кукольником».

А как вам нравится такое рассуждение Адамовича: «Когда в России восхваляется что-либо за особенную русскую сущность, можно почти безошибочно предсказать, что дело плохо…» «Русской сущностью» Адамович, кстати говоря, никогда не отличался, в эмиграции он просто страдал ностальгией по утерянному Петербургу:

И воспоминания, воспоминания без конца:

Словом, в Париже о Петербурге… Однако Адамович жил не только в Париже, с 1951 года в течение 10 лет он обретался в Англии. В 60-е годы попеременно находился то в Париже, то в Ницце. Группировал вокруг себя молодёжь и создал целое поэтическое упадническое направление под названием «Парижская нота» – с доминирующей темой смерти. Как отмечал Юрий Терапиано, «почти все молодые поэты, начавшие в эмиграции, думали по Адамовичу». «На Монпарнасе, в отличие от Ходасевича, Адамович не обучал ремеслу, а больше призывал молодых поэтов «сказаться душой», если не «без слов», как мечтает Фет в одном из стихотворений, то с минимумом слов – самых простых, главных, основных – ими сказать самое важное, самое нужное в жизни. Так возникла «Парижская нота»» (И. Чиннов). Адамович осуждал метафоры, уверял, что без них стихи лучше, и приводил пример: «Я вас любил, любовь ещё быть может…». «Там нет ни одной метафоры. Ни одной», – говорил Адамович.

Из воспоминаний Зинаиды Шаховской:

«Адамовичу жилось трудно: маленькая комнатка (когда-то для прислуги), скромность предельной обстановки, одиночество, и это при дворе почитателей. Но Адамович никогда не жаловался. У него была страсть: картёжная игра. До революции Адамовичи происходили далеко не из бедной семьи. Приехав во Францию с очень любимой матерью и сестрой, семья поселилась на Лазурном берегу, где у них была собственная довоенная вилла. Но денег не было, и мать послала Жоржика (Георгия Адамовича) в Париж эту виллу продать и обеспечить семье хоть некоторое время существование. Виллу Адамович продал и… деньги проиграл в карты. До старости простить себе этого не мог».

По воспоминаниям Чиннова, Адамович «был человек большого обаяния. Со всеми без исключения говорил совершенно просто, вежливо и естественно-изящно».

Другой мемуарист, Кирилл Померанцев, отмечал, что Адамович был совершено убеждён, что мир летит в тартарары, к неизбежной планетарной катастрофе, и поэтому даже не старался разобраться в происходившем: «Да, да, знаю – Индия, Пакистан, новая напряжённость на Среднем Востоке… Ну и?.. Вот расскажите что-нибудь «за жизнь».

Не приемля жгучую современность, Георгий Адамович перенёс Серебряный век в эмиграцию и продлил ему жизнь. Адамович жил с ощущением того, что:

Пронзительны строки Адамовича, которые вобрали все крики эмигрантов:

Адамович чётко понимал, что в Россию он не вернётся. А если бы вернулся? Что его ждало? Горькое угасание Куприна? Концлагерь где-нибудь на Колыме? Или совсем простенькое: к стеночке под расстрел?.. Сколько из возвращенцев поплатились жизнью за своё ностальгическое возвращение на родину?..

Небольшое дополнение о загадочно интересных отношениях двух Жоржиков – Георгия Адамовича и Георгия Иванова. Их связывала теснейшая дружба ещё в Петербурге, почти 25 лет, а потом эта дружба неожиданно сменилась 15-летней враждой. Отзвуки этих отношений отражены в переписке двух знаменитых поэтов. Но только отзвуки, ибо что было настоящей причиной разрыва – неясно. Обоюдная зависть – у одного к творческим успехам, у другого – к житейским? Об этом можно только догадываться по намёкам и отдельным интонациям писем. Внешняя причина очевидна – внезапно обнаружившееся несходство политических убеждений. Как относиться к Советскому Союзу, к покинутой родине? Как относиться к режиму Сталина? Георгий Иванов, как и Зинаида Гиппиус с Мережковским, всегда стоял «за интервенцию», и остался стоять на этом даже после начала Второй мировой войны, что в глазах эмигрантской общественности автоматически превращало его в коллаборациониста и пособника фашистов. Адамович же в статьях конца 30-х годов цитировал Сталина едва ли не на каждой странице, вынужденно признавая его главной защитой демократии от «коричневой чумы», поскольку на других надежды мало…

Началась война, и Адамович был полон желания бороться с фашистами, но воевать ему не пришлось, так как 10 мая 1940 года «странная война» между Германией и Францией была закончена. После демобилизации Адамович вернулся в Ниццу, где пребывал в сильнейшей депрессии и писал Бунину: «Не хочу только ехать ни в Нью-Йорк, ни в Москву, а остальное безразлично».

Алданов в письме к Адамовичу справлялся о судьбе Георгия Иванова, на что Адамович ответил (28 июля 1945 года): «Скажу откровенно, вопрос о нём меня смущает. Вы знаете, что с Ивановым я дружен, – дружен давно, хотя в 39 году почти разошёлся с ним. Я считаю его человеком с путаницей в голове, что на его суждения не стоит обращать внимания…».

Адамовичу помогли устроиться преподавателем в английский университет, и в начале 1950-го он стал читать лекции о поэзии в Оксфорде, а с 1951-го по 1960-й преподавал в Манчестерском университете.

В 1956-м бывшие друзья помирились, и Адамович предложил Георгию Иванову «переписку из двух углов» о поэзии, но в письмах писали не только о ней. Из письма от 23 сентября 1955 года: «Дорогие Madame и Жорж… А дорогие дети, пишу я всякую чепуху, не взыщите уж. Сам не знаю, о чём писать, нечего сказать и всё надо сказать. Вот, вчера ночью, бродя по улицам, сочинял стихи «подражание Полонскому и Фругу», насчёт того, что всё умрёт и все умрут:

Ещё письмо Адамовича: «Дорогой Жорж, или Жоржинька, уж не знаю, как Вас называть после того, как помирились мы «нежно и навсегда», согласно Роману Гулю…». 6 января 1956 года: «…Над чем изволите работать? Я читал в Лондоне лекцию о смысле русской литературы, всех восхитившую, и хочу изложить это на бумаге, а то помрёшь и ничего не останется. Но если бы я изложил, то негде печатать, потому что надо бы страниц сто…».

3 декабря 1957 года, судя по всему, дружба восстановлена, но разборка продолжается, ибо Адамович пишет Георгию Иванову: «Откуда Ты взял, что я в жизни всего вкусил и катался как сыр в масле? Меня это глубоко поразило, как и то, что я тебя «не понимаю, как сытый голодного»! Я в сто раз более голодный. У тебя красавица-жена, семейная жизнь, на столе самовар и прочее. А я мыкаюсь, неизвестно зачем и для чего. Ты меня уверял в последний разговор наш, что я – «как Бердяев». Во-первых, меня, наоборот, все шпыняют и называют дураком, а во-вторых, и в-третьих, и в сотых: что с того! ну, я – Бердяев, а Ты – Пушкин, а дальше? На этом точка…» Но в конце письма Адамович вновь находит примирительные слова: «А вообще-то можно написать ещё много, но всё ясно и без…».

Ясно, что смерть кружила уже рядом. Умер Ремизов, и Адамович отмечает в письме: «Всё-таки плохой писатель, хотя Ты и ввернул гениальный…». И о Маковском: «Надо бы его унять, уж очень он возвеличился (к тому же) – на редкость противный и злой…». Через год после этого письма умрёт Георгий Иванов (26 августа 1958 года), а Георгий Адамович эмигрантскую лямку протянет ещё 14 лет и умрёт в Ницце 21 февраля 1972 года после второго инфаркта.

Юрий Безелянский. Из книги «Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая».

Иннокентий Анненский (1855 - 1909)

Белла Ахмадулина (1937 - 2010)

Героиня чужой прозы

Впрочем, она уже несколько раз бывала героиней чужой прозы: Евгений Евтушенко описал её в романе «Не умирай прежде смерти» (многим запомнилась пронзительная сцена совместного вымаривания клопов в одну из курортных ночей 1957-го, кажется, года), а Юрий Нагибин под именем Геллы вывел в своём дневнике, стоящем, думаю, нескольких романов. Евтушенко пишет с ностальгией и любовью, Нагибин - со страстью, переходящей в ненависть (ненависть ему вообще очень удавалась), и у Нагибина героиня, конечно, ярче, выпуклее. Тут и презрение к смерти - он замечает в самолёте, что, если самолёт начнёт падать, все побегут спасаться, а она нет. Тут и пассивность в добывании благ, и полное неумение чего-либо целенаправленно добиваться - ведь она знает, что сами принесут всё, что надо, и сложат к её ногам. Правда, особенного шарма и достоинства придаёт ей то, что если не придут и не сложат - она проживёт.

Сама была лучшим собственным произведением

Едва ли не лучшее, по-моему, её стихотворение шестидесятых годов - «Заклинание» - сопровождалось этим рефреном: «Не плачьте обо мне, я проживу счастливой нищей, доброй каторжанкой... чахоточной да злой петербуржанкой на малярийном юге проживу». Дальше там слабее, она вообще редко могла даже в молодости выдержать целое стихотворение на одном, сразу взятом уровне.

В её поколении были поэты как минимум не менее сильные - Новелла Матвеева, Юнна Мориц, Нонна Слепакова, все почему-то с удвоенной звонкой согласной в имени, - но Ахмадулину знали лучше всех, хотя вряд ли процитировали бы наизусть хоть одно её стихотворение, кроме песни из «Иронии судьбы».

Проведите эксперимент над собой, вспомните хоть строфу из Ахмадулиной: трудно? Даже мне трудно, при почти абсолютной памяти на стихи. Но ощущение цельного и прекрасного образа, бескорыстного, сочетающего достоинство с застенчивостью, знание жизни - с беспомощностью, забитость - с победительностью, безусловно есть, и эта личность - и биография - ярче, чем у большинства сверстниц.

Экзотическое итальянско-татарское происхождение

Bella — не зря значит «прекрасная», и не зря она сократила своё данное при рождении имя Изабелла. Тошно сейчас читать бесконечные дилетантские славословия её стихам: и в душу-то они бьют, и точностью-то они поражают. Какая точность? Сплошная и сознательная размытость; а при попытке ударить она как раз чаще всего говорила не своим голосом: «Я думала, что ты мой враг, что ты беда моя тяжёлая, а вышло так: ты просто враль, и вся игра твоя дешёвая». Ну и чистый Евтушенко, первой женой которого она была (недолго, три года). Зато когда нужно было демонстрировать надменность - тут сразу свой голос: «Прощай! Мы, стало быть, из них, кто губит души книг и леса. Претерпим гибель нас двоих без жалости и интереса».

Мне не хочется писать о ней политкорректно, с этими вот девичьими придыханиями, которых и без меня навалом, в том числе и в мужском исполнении (этот тип женоподобного мужчины ею же и заклеймён, это она стыдилась, что проводит время в обществе таких мужчин, «что и в невесты брать неосторожно»). Мне хочется вспомнить всю её феерическую жизнь - начиная с экзотического итальянско-татарского происхождения (итальянские корни матери-переводчицы, татарская кровь отца Ахата Валеевича, крупного советского чиновника).

Она писала много и рано, но манеру свою нащупала лет в пятнадцать, когда из круглощёкого подростка вдруг у всех на глазах стала получаться красавица. Эту детскую пухлость она, кстати, сохраняла ещё долго, - обречённая худоба, острые жесты появились позже, в семидесятых. Её очень рано заметили, первым - Павел Антокольский, называвший её «птенчиком орла» и, кажется, немного в неё влюблённый. Она-то любила его явно и демонстративно, но - исключительно как учителя и старшего товарища; лучшие стихи из всех посвящений Антокольскому написаны именно ею.

Готовилась она на журфак, но не поступила, поскольку не читала «Правду» и не знала, о чём там пишут; развёрнутая ещё на собеседовании, легко поступила в Литинститут, но, как и Евтушенко, не доучилась (вслух протестовала против травли Пастернака, организованной силами студентов, и была исключена).

Дарила себя с лёгкостью, не заботясь о последствиях

С Евтушенко они прожили недолго и бурно, и самым ценным результатом этого брака был, пожалуй, евтушенковский «Вальс на палубе» - «И каждый вальс твой, Белла!» Впрочем, посвятил он ей - негласно - и другое, очень злое, почти гениальное стихотворение: в нём след застарелой обиды - она с высоты своего полудиссидентства весьма скептически относилась к его «советским» стихам, хотя попадались среди них исключительно талантливые.

Обиду его понять можно. «А собственно, кто ты такая, с какою такою судьбой, что падаешь, водку лакая, и всё же гордишься собой? А собственно, кто ты такая, сомнительной славы раба, по трусости рты затыкая последним, кто верит в тебя? А собственно, кто ты такая? и собственно, кто я такой, что вою, тебя попрекая, к тебе прикандален тоской?» Впрочем, это не столько ей, сколько многим - подражали ей и в жизни, и в поведении сонмы молодых поэтесс, но ни у кого не выходило. Гибель всерьёз, как и завещано Пастернаком, — это тоже надо уметь.

Не станем обходить стыдливым молчанием и её бесчисленные романы - о них и так уже много написано; она дарила себя с лёгкостью, не заботясь о последствиях, почти равнодушно. Задевали её немногие - Нагибин, скажем, с которым она расставалась и не могла расстаться семь лет; случившийся во время съёмок фильма «Живёт такой парень» мимолётный роман с Шукшиным (он позвал её на крошечную роль журналистки) никакого следа в её жизни не оставил, и таких случайных связей было множество, и Василий Аксёнов в «Таинственной страсти» этого не скрывал, хотя сам обожал Ахмадулину с почтительной дистанции, не желая омрачать страстями высокую литературную дружбу.

А вот роман с Вознесенским, видимо, был, о чём он и написал с горечью: «Мы нарушили Божий завет - яблок съели. У поэта напарника нет - все дуэты кончались дуэлью». Это могло быть адресовано кому угодно, но посвящение у стихов было: шестидесятники вообще жили на виду, это спасло их от многих возможных ошибок. Люди смотрят, надо соответствовать.

Было и кокетство, и самолюбование, но не было лжи

Ахмадулина сделала стыд одной из главных своих тем - стыд этот сопровождал её всю жизнь и диктовался во многом той неупорядоченной, слишком бурной жизнью, какую ей приходилось вести: здесь сказывался всё тот же недостаток творческой воли, заставлявший её иногда длить стихи дальше положенного предела, вступать в лишние отношения, выпивать с ненужными людьми (этой слабости она тоже стыдилась, но и в ней странным образом нуждалась - тем острей бывала трезвая самоненависть, едва ли не самый существенный её лирический мотив). Но, в отличие от бесчисленных самоупоённых «поэтесс», она оставалась поэтом - именно потому, что жёстко и трезво спрашивала с себя; этот же нравственный стержень заставлял её защищать Сахарова, которого не защищал никто, подписывать письма в защиту диссидентов, поддерживать деньгами выгнанных отовсюду Владимова и Войновича, восторженно отзываться на новые сочинения опальных коллег, чтобы они не чувствовали себя одинокими. В ней могло быть и кокетство, и самолюбование, и что хотите, - но не было лжи: гибла - так гибла, падала - так падала, взлетала - так взлетала.

Недоброжелатели часто ей припоминали ахматовские скептические отзывы. Ахматова в самом деле повела себя с ней не ахти: поругивала книжку (первая - «Струна» вышла только в 1962 году, когда Ахмадулина уже была звездой поэтических вечеров), а в личном общении окатила ледяным молчанием. Ахмадулина, только что купив машину, повезла Ахматову кататься, машина сломалась, Ахмадулина кинулась чинить, Ахматова полчаса царственно ждала, потом недовольно вышла из машины, поймала такси и уехала домой. И это тоже символично, как хотите. У ахматовской лирики совсем другой мотор. «Ей важна правота, а мне неправота», - сказал о ней Пастернак; и Ахмадулина со своей мучительной греховностью и горьким самоосуждением наследует скорее Пастернаку. Не забудем, что их общая высокопарность, выспренность, многословие, учтивость, застенчивость были человеческими чертами среди бесчеловечности, глотком тепла среди ледяного мира; тогда беспомощность была самой большой силой, да остаётся ею и теперь, впрочем.

Белла Ахмадулина была самым красивым поэтом своего времени. Самым беспомощным и самым победительным. Для тех, кто её любил и не любил, она была одинаково значима и, странно сказать, равно дорога.

Теперь таких не делают.

Дмитрий Быков

Анна Ахматова (1889 - 1966)

Анна Ахматова — поэт Серебряного века. Звонче и серебристее не бывает. Один из истолкователей поэзии Ахматовой Дмитрий Святополк-Мирский считал: «Анна Ахматова является, после смерти Блока, крупнейшим современным русским поэтом». Давид Самойлов в книге «Памятные записки» писал: «Анна Андреевна Ахматова пережила две славы — славу поэта и славу выдающейся личности в литературе. Это не значит, как думают иные, что было две Ахматовых…». «Её поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России», — писал Мандельштам ещё в 1916 году.

Да, всё начиналось звонко и шумно. Первый сборник Ахматовой «Вечер» вышел в 1912 году (в прекрасной обложке с лирой, оформленной мирискусником Евгением Лансере) и имел оглушительный успех. Тираж в 300 экземпляров разлетелся в один день, и «Вечер» сразу стал библиографической редкостью:

Ахматовское поэтическое литье — это действительно царственное слово с печалью пополам. «Её поэзия, — как отмечал знаток литературы Виктор Шкловский, — конкретна, точна, детальна и вечна». Ничего лишнего. Чеканное серебро.

Иосиф Бродский констатировал: «От её речи неотделима властная сдержанность. Ахматова — поэт строгих ритмов, точных рифм и коротких фраз».

Взволнованность чувств. Трепетность. Тончайший эротизм — стиль ранней Ахматовой.

«Ахматова — удивительный поэт, её стихи поражают кристальной пушкинской прозрачностью, предельной лирической точностью и совершенством. Она существует и будет существовать как лирический поэт одной своей темы, темы великой женской любви, в которой ей нет равных…» — такое мнение высказала Маргарита Алигер. Как после этого не привести ахматовское стихотворение, написанное 8 января 1911 года:

После сборника «Вечер» Ахматова поверила в себя как в поэта и стала читать стихи перед многолюдной аудиторией — впервые 25 ноября 1913 года, — на Высших (Бестужевских) курсах. По свидетельству современницы: «На литературных вечерах молодёжь бесновалась, когда Ахматова появлялась на эстраде. Она делала это хорошо, умело, с сознанием своей женской обаятельности, с величавой уверенностью художницы, знавшей себе цену» (А. Тыркова).

В эти, 10-е, годы Ахматова — излюбленная модель для живописцев (Н. Альтман, С. Сорин и др.). А до этого в Париже Ахматову с вдохновением рисовал Амедео Модильяни.

Слово «бедствий» пророческое. Бедствия почти всю жизнь сопровождали Анну Андреевну: расставание с Николаем Гумилёвым, неудачные замужества с Шилейко и Пуниным, аресты сына Льва Гумилёва, гонение властей, бездомность, одиночество… Она всё вынесла и никогда не жаловалась.

После «Вечера» вышли сборники «Чётки» (1914), «Белая стая» (1917). По наблюдению Бориса Эйхенбаума, в Ахматовой созревал поэт, который личную жизнь ощущал как жизнь национальную, историческую. Когда грянула революция, многие представители Серебряного века покинули Россию. Но не Ахматова. В 1917 году она написала:

Из Серебряного века Ахматова попала в век тоталитарный, железный и кандальный. Но она не захотела отделить себя от своего народа.

Покуда советская власть не разобралась с интеллигенцией, в 1931 году вышли два сборника Ахматовой: «Подорожник» и «Anno Domini MCMXXI» («В лето господне 1921»). А потом долгое молчание, если не считать отдельных стихотворений и статей о Пушкине. Но зато постоянные критические стрелы в адрес Ахматовой. Революционный критик Лелевич утверждал, что «социальная среда, вскормившая творчество Ахматовой… это среда помещичьего гнезда и барского особняка», что её лирика — «тепличное растение, взращённое помещичьей усадьбой». Короче: не наш человек, «внутренняя эмигрантка».

В свою очередь, Ахматова неприязненно относилась к власти, и в частности к Сталину, называя его «усачом»:

— В сороковом году Усач спросил обо мне: «Что дэлаэт манахыня?»

«Монахиня» писала стихи. В стол. Раскрывала «Тайны ремесла». Вот стихотворение «Про стихи»:

А удивительные стихи про Пушкина?

«…Меня в жизни очень много хвалили и очень много ругали, но я никогда всерьёз не печалилась. Я никогда не считалась номерами — первый ли, третий, мне было всё равно…», — признавалась Ахматова в августе 1940 года.

В 1946 году она подверглась уничтожающей критике. В постановлении ЦК партии говорилось, что «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии…» За семь лет до литературного остракизма Ахматова писала в 1939 году:

Сколько боли и трагизма!

Корней Чуковский вспоминал: «С каждым годом Ахматова становилась величественнее. Она нисколько не старалась об этом, это выходило у неё само собою. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у неё на лице ни одной просительной, мелкой или жалкой улыбки… Она была совершенно лишена чувства собственности. Не любила вещей, расставалась с ними удивительно легко… Самые эти слова «обстановка», «уют», «комфорт» были ей органически чужды — и в жизни, и в созданной ею поэзии. И в жизни, и в поэзии Ахматова чаще всего бесприютна… Она — поэт необладания, разлуки, утраты…»

Сергей Аверинцев охарактеризовал Ахматову так: «Вещунья, свидетельница, плакальщица».

В 60-е годы к Анне Ахматовой, уже тяжело больной (она пережила несколько инфарктов), пришло мировое признание. Награды. Огромные тиражи книг. Слова восхищения.

Когда 3 июня 1965 года корабль из Дувра подходил к лондонскому причалу, на берегу Ахматову ожидала большая толпа поклонников её таланта. Анна Андреевна, тяжело опершись на плечо своей молодой спутницы, сказала: «Почему я не умерла, когда была маленькой?..»

В автобиографической прозе Ахматова признавалась: «Теперь, когда всё позади — даже старость, и остались только дряхлость и смерть, оказывается, всё как-то, почти мучительно проясняется — (как в первые осенние дни), люди, события, собственные поступки, целые периоды жизни. И столько горьких и даже страшных чувств возникает при этом…»

1 марта 1966 года Ахматова из санатория «Домодедово» позвонила Арсению Тарковскому, сообщила, что чувствует себя неплохо, что за время болезни скинула в весе двенадцать килограммов. Она была полна литературных планов на будущее, намеревалась поехать в Париж по приглашению Международной писательской организации. Но… 5 марта всё было кончено. Анна Андреевна умерла на 77-м году жизни.

За 8 лет до смерти, в 1958 году, Ахматова писала:

Юрий Безелянский. Из книги «99 имён Серебряного века»

Константин Бальмонт (1867 - 1942)

К Бальмонту у нас особое чувство. Бальмонт был наш поэт, поэт нашего поколения. Он - наша эпоха. К нему перешли мы после классиков, со школьной скамьи. Он удивил и восхитил нас своим «перезвоном хрустальных созвучий», которые влились в душу с первым весенним счастьем.

Теперь некоторым начинает казаться, что не так уж велик был вклад бальмонтовского дара в русскую литературу. Но так всегда и бывает. Когда рассеется угар влюблённости, человек с удивлением спрашивает себя: «Ну чего я так бесновался?» А Россия была именно влюблена в Бальмонта. Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилёвской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашёптывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки: «Открой мне счастье, Закрой глаза...»

Либеральный оратор вставлял в свою речь:

А ответная рифма звучала на полустанке Жмеринка-Товарная, где телеграфист говорил барышне в мордовском костюме:

У старой писательницы Зой Яковлевой, собиравшей у себя литературный кружок, ещё находились недовольные декаденты, не желающие признавать Бальмонта замечательным поэтом. Тогда хозяйка просила молодого драматурга Н. Евреинова прочесть что-нибудь. И Евреинов, не называя автора, декламировал Бальмонтовские «Камыши».

Декламировал красиво, с позами, с жестами. Слушатели в восторге кричали: «Чьё это? Чьё это?» — Это стихотворение Бальмонта, - торжественно объявляла Яковлева. И все соглашались, что Бальмонт прекрасный поэт. Потом пошла эпоха мелодекламаций.

Декламировала Ведринская. Выступали Ходотов и Вильбушевич. Ходотов пламенно безумствовал, старательно пряча рифмы. Актёрам всегда кажется, что стихотворение много выиграет, если его примут за прозу. Вильбушевич разделывал тремоло и изображал море хроматическими гаммами. Зал гудел восторгом.

Я тоже отдала свою дань. В 1916 году в Московском Малом театре шла моя пьеса «Шарманка Сатаны». Первый акт этой пьесы я закончила стихотворением Бальмонта. Второй акт начала продолжением того же стихотворения - «Золотая рыбка». Уж очень оно мне понравилось. Оно мне нравится и сейчас.

Пьеса была погружена в тёмное царство провинциального быта, тупого и злого. И эта сказка о рыбке такой милой, лёгкой душистой струёй освежала её, что не могла не радовать зрителей и не подчёркивать душной атмосферы изображаемой среды.

Бывают стихи хорошие, отличные стихи, но проходят мимо, умирают бесследно. И бывают стихи как будто банальные, но есть в них некая радиоактивность, особая магия. Эти стихи живут. Таковы были некоторые стихи Бальмонта.

Я помню, приходил ко мне один большевик — это было ещё до революции. Большевик стихов вообще не признавал. А тем более декадентских (Бальмонт был декадентом). Из всех русских стихов знал только некрасовское:

Прочёл, будто чихнул четыре раза.

Взял у меня с полки книжку Бальмонта, раскрыл, читает:

- Что за вздор, - говорит. - Раз невозможно, так его и не может быть. Иначе оно делается возможным. Прежде всего надо, чтобы был смысл. - Ну так вот слушайте, - сказала я. И стала читать:

- Как? - спросил он. - Можно ещё раз? Я повторила. - А дальше? Я прочитала вторую строфу и потом конец:

- Можно ещё раз? - попросил он. - Знаете, это удивительно! Собственно говоря, смысла уловить нельзя. Я, по крайней мере, не улавливаю. Но какие-то образы возникают. Интересно - может, это дойдёт до народного сознания? Я бы хотел, чтобы вы мне записали эти стихи. Впоследствии, во время революции, мой большевик выдвинулся, стал значительной персоной и много покровительствовал братьям писателям. Это действовала на него магия той звёздной грамоты, которую нельзя понять.

Бальмонта часто сравнивали с Брюсовым. И всегда приходили к выводу, что Бальмонт истинный, вдохновенный поэт, а Брюсов стихи высиживает, вымучивает. Бальмонт творит, Брюсов работает. Не думаю, чтобы такое мнение было безупречно верно. Но дело в том, что Бальмонта любили, а к Брюсову относились холодно.

Помню, поставили у Комиссаржевской «Пелеаса и Мелисанду» в переводе Брюсова. Брюсов приехал на премьеру и во время антрактов стоял у рампы лицом в публике, скрестив на груди руки, в позе своего портрета работы Врубеля. Поза, напыщенная, неестественная и для театра совсем уж неуместная, привлекала внимание публики, не знавшей Брюсова в лицо. Пересмеиваясь, спрашивали друг друга: «Что означает этот курносый господин?» Ожидавший оваций Брюсов был на Петербург обижен.

Как встретилась я с Бальмонтом? Прежде всего встретилась я с его стихами. Первое стихотворение, посвящённое мне, было стихотворение Бальмонта

Посвятил мне это стихотворение не сам Бальмонт, а кадет Коля Нильский, и было мне тогда четырнадцать лет. Но на разлинованной бумажке, на которой старательно было переписано это стихотворение, значилось «посвящается Наде Лохвицкой». И оно упало, перелетев через окно, к моим ногам, привязанное к букетику полуувядших ландышей, явно выкраденных из вазы Колиной тётки. И всё это было чудесно. Весна, ландыши, моя неземная краса (с двумя косичками и веснушками на носу). Так вошёл в мою жизнь поэт Бальмонт.

Потом, уже лет пять спустя, я познакомилась с ним у моей старшей сестры Маши (поэтессы Мирры Лохвицкой). Его имя уже гремело по всей Руси. От Архангельска до Астрахани, от Риги до Владивостока, вдоль и поперёк читали, декламировали, пели и выли его стихи.

- Si blonde, si gaie, si femme, - приветствовал он меня.

-А вы si monsieur, - сказала сестра.

Знакомство было кратковременным. Бальмонт, вероятно неожиданно для самого себя, написал стихотворение, подрывающее монархические основы страны, и спешно выехал за границу. Следующая встреча была уже во время войны в подвале «Бродячей собаки». Его приезд был настоящая сенсация. Как все радовались!

- Приехал! Приехал! - ликовала поэтесса Анна Ахматова.

- Я видела его, я ему читала свои стихи, и он сказал, что до сих пор признавал только двух поэтесс - Сафо и Мирру Лохвицкую. Теперь он узнал третью - меня, Анну Ахматову. Его ждали, готовились к встрече, и он пришёл.

Он вошёл, высоко подняв лоб, словно нёс златой венец славы. Шея его была дважды обвёрнута чёрным, каким-то лермонтовским галстуком, какого никто не носит. Рысьи глаза, длинные, рыжеватые волосы. За ним его верная тень, его Елена, существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только крепким чаем и любовью к поэту.

Его встретили, его окружили, его усадили, ему читали стихи. Сейчас же образовался истерический круг почитательниц - «жён мироносиц».

- Хотите, я сейчас брошусь из окна? Хотите? Только скажите - и я сейчас же брошусь, - повторяла молниеносно влюбившаяся в него дама. Обезумев от любви к поэту, она забыла, что «Бродячая собака» находится в подвале и из окна никак нельзя выброситься. Можно было бы только вылезти и то с трудом и без всякой опасности для жизни.

Бальмонт отвечал презрительно:

- Не стоит того. Здесь недостаточно высоко.

Он, по-видимому, тоже не сознавал, что сидит в подвале.

Бальмонт любил позу. Да это и понятно. Постоянно окружённый поклонением, он считал нужным держаться так, как, по его мнению, должен держаться великий поэт. Он откидывал голову, хмурил брови. Но его выдавал его смех. Смех его был добродушный, детский и какой-то беззащитный. Этот детский смех его объяснял многие нелепые его поступки. Он, как ребёнок, отдавался настроению момента, мог забыть данное обещание, поступить необдуманно, отречься от истинного. Так, например, во время войны 14-го года, когда в Москву и Петербург нахлынуло много польских беженцев, он на каком-то собрании в своей речи выразил негодование, почему мы все не заговорили по-польски.

- Они среди нас уже почти полгода, за это время можно было научиться даже китайскому языку.

Когда он уже после войны ездил в Варшаву, его встретила на вокзале группа русских студентов и, конечно, приветствовала его по-русски. Он выразил неприятное удивление:

- Мы, однако, в Польше. Почему же вы не говорите со мной по-польски?

Студенты (они потом мне об этом рассказывали) были очень расстроены.

- Мы русские, приветствуем русского писателя, вполне естественно, что мы говорим по-русски.

Когда узнали его ближе, конечно, простили ему всё. Для Бальмонта было естественным в Польше проникнуться всем польским. В Японии он чувствовал себя японцем, в Мексике мексиканцем, ясно, что в Варшаве он был поляком. Случилось мне как-то завтракать с ним и с профессором Е. Ляцким. Оба хорохорились друг перед другом, хвастаясь своей эрудицией и, главное, знанием языков. Индивидуальность у Бальмонта была сильнее, и Ляцкий быстро подпал под его влияние, стал манерничать и тянуть слова.

- Я слышал, что вы свободно говорите на всех языках, - спрашивал он.

- М-мда, - тянул Бальмонт. - Я не успел изучить только язык зулю (очевидно, зулусов). Но вы тоже, кажется, полиглот?

- М-мда, я тоже плохо знаю язык зулю, но другие языки уже не представляют для меня трудности.

Тут я решила, что пора вмешаться в разговор.

- Скажите, - спросила я деловито, - как по-фински четырнадцать?

Последовало неловкое молчание.

- Оригинальный вопрос, - обиженно пробормотал Ляцкий.

- Только Тэффи может придумать такую неожиданность, - деланно засмеялся Бальмонт.

Но ни тот, ни другой на вопрос не ответили. Хотя финское четырнадцать и не принадлежало к зулю.

Последние годы жизни Бальмонт много занимался переводами. Переводил ассирийские псалмы (вероятно, с немецкого). Я когда-то изучала религии Древнего Востока и нашла в работах Бальмонта очень точную передачу подлинника, переложенного в стихотворную форму.

Переводил он почему-то и малостоящего поэта чешского Верхлицкого. Может быть, просто по знакомству.

Когда он читал вслух, кошка всегда отвечала жеманно обиженным тоном. Пожалуй, можно было бы и не переводить. Переводы Бальмонта были вообще превосходны. Нельзя не упомянуть его Оскара Уайльда или Эдгара По.

В эмиграции Бальмонты поселились в маленькой меблированной квартире. Окно в столовой было всегда завешено толстой бурой портьерой, потому что поэт разбил стекло. Вставить новое стекло не имело никакого смысла - оно легко могло снова разбиться. Потому в комнате было всегда темно и холодно.

- Ужасная квартира, - говорили они. - Нет стекла и дует.

В «ужасной квартире» жила с ними их молоденькая дочка Мирра (названная так в память Мирры Лохвицкой, одной из трёх признаваемых поэтесс), существо очень оригинальное, часто удивлявшее своими странностями. Как-то в детстве разделась она голая и залезла под стол, и никакими уговорами нельзя было её оттуда вытащить. Родители решили, что это, вероятно, какая-то болезнь, и позвали доктора.

Доктор, внимательно посмотрев на Елену, спросил:

- Вы, очевидно, её мать?

- Да.

Ещё внимательнее на Бальмонта.

- А вы отец?

- М-м-мда.

Доктор развёл руками.

- Ну так чего же вы от неё хотите?

Ещё жила вместе с ними Нюшенька, нежная, милая женщина с огромными восхищённо-удивлёнными серыми глазами. В дни молодости влюбилась она в Бальмонта и так до самой смерти и оставалась при нём, удивлённая и восхищённая. Когда-то очень богатая, она была совсем нищей во время эмиграции и, чахоточная, больная, всё что-то вышивала и раскрашивала, чтобы на вырученные гроши делать Бальмонтам подарки. Она умерла раньше их.

Ни к какому поэту не подходило так стихотворение «Альбатрос», как к Бальмонту.

Величественная птица, роскошно раскинув могучие крылья, парит в воздухе. Весь корабль благоговейно любуется её божественной красотой. И вот её поймали, подрезали крылья, и, смешная, громоздкая, неуклюжая, шагает она по палубе, под хохот и улюлюканье матросов.

Бальмонт был поэт. Всегда поэт. И поэтому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом и поэтическими образами. Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл "убийцей лебедей". Деньги называл «звенящие возможности».

- Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывать в вине, - говорил он своей Елене.

Как-то рассказывая, как кто-то рано к ним пришёл, он сказал:

- Елена была ещё в своём ночном лике.

«Звенящих возможностей» было мало, поэтому ночной лик выразился в старенькой, застиранной бумазейной кофтёнки. И получилось смешно. Так шагал по палубе великолепный Альбатрос. Но полюбившие его женщины подрезанных крыльев уже не видели. Им эти крылья казались всегда широко раскинутыми, и солнце благословенно сияет над ним. Как мог бы говорить он, чародей-поэт, простым, пошлым языком?

И близкие тоже говорили с ним и о нём превыспренно. Елена никогда не называла его мужем.

Она говорила «поэт».

Простая фраза «Муж просит пить» на их языке произносилась, как «Поэт желает утоляться влагой».

Мироносицы старались по мере сил и возможностей выражаться так же. Можно себе представить, какой получался бедлам. Но всё это было искренно и вызывалось самой глубокой и восторженной любовью. Так любящие матери говорят с ребёнком на «его» языке. «Бобо» - вместо больно, «баиньки» - вместо спать, «бяка» - вместо плохой. Чего только не проделывает любовь с бедным человеческим сердцем.

Ко мне он относился очень неровно. То почему-то дулся, словно ждал от меня какой-то обиды. То был чрезвычайно приветлив и ласков.

- Вы ездили в Виши?

- Да, ездила. Только что вернулась.

- Гоняетесь за уходящей молодостью?

(Это, очевидно, «хочу быть дерзким!».)

- Ах, что вы. Как раз наоборот. Всё время ищу благословенную старость.

И вдруг лицо Бальмонта делается беззащитно-детским, и он смеётся.

То вдруг восхитился моим стихотворением «Чёрный корабль» и дал мне за него индульгенцию - отпущение грехов.

- За это стихотворение вы имеете право убить двух человек.

- Неужели двух? - обрадовалась я. - Благодарю вас. Я непременно воспользуюсь.

Бальмонт хорошо рассказывал, как ему поручил Московский Художественный театр вести переговоры с Метерлинком о постановке его «Синей Птицы».

- Он долго не впускал меня, и слуга бегал от меня к нему и пропадал где-то в глубине дома. Наконец слуга впустил меня в какую-то десятую комнату, совершенно пустую. На стуле сидела толстая собака. Рядом стоял Метерлинк. Я изложил предложение Художественного театра. Метерлинк молчал. Я повторил. Он продолжал молчать. Тогда собака залаяла, и я ушёл.

Последние годы своей жизни он сильно хворал. Материальное положение было очень тяжёлое. Делали сборы, устроили вечер, чтобы оплатить больничную койку для бедного поэта. На вечере в последнем ряду, забившись в угол, сидела Елена и плакала.

Я декламировала его стихи и рассказывала с эстрады, как когда-то магия этих стихов спасла меня.

Это было в разгар революции. Я ехала ночью в вагоне, битком набитом полуживыми людьми. Они сидели друг на друге, стояли, качаясь как трупы, и лежали вповалку на полу. Они кричали и громко плакали во сне. Меня давил, наваливаясь мне на плечо, страшный старик, с открытым ртом и подкаченными белками глаз. Было душно и смрадно, и сердце моё колотилось и останавливалось. Я чувствовала, что задохнусь, что до утра не дотяну, и закрыла глаза.

И вдруг запелось в душе стихотворение, милое, наивное, детское.

Бальмонт! И вот нет смрадного хрипящего вагона. Звучит музыка, бабочки кружатся, и мелькает в пруду волшебная рыбка.

Прочту и начинаю сначала. Как заклинание.

Милый Бальмонт! Под утро наш поезд остановился. Страшного старика вытащили синего, неподвижного. Он, кажется, уже умер. А меня спасла магия стиха.

Я рассказывала об этом чуде и смотрела в тот уголок, где тихо плакала Елена.

Ольга Берггольц (1910 - 1975)

Её слава не связана ни с литературными премиями, ни с орденами, ни с тиражами, а жизненные обстоятельства складывались так, что большим поэтом она становилась именно тогда, когда происходила трагедия. Она была музой блокадного Ленинграда, голосом надежды - строки, написанные поэтессой, в остывающем городе были важны не меньше куска хлеба. Ток этого страшного времени, ток целой эпохи эта хрупкая женщина пропустила через себя.

Петербургская девочка из интеллигентной семьи с рабочей заставы, в ранней юности истово, до экзальтации религиозная, Ольга с той же полнотой чувства вскоре принимает веру коммунистическую. Ранний успех, ранний брак с поэтом Борисом Корниловым, ранний первенец - дочь Ирина. Раннее всё. Человек, который бросается в жизнь что называется очертя голову, как в первый и последний бой.

Корреспондент газеты «Советская степь» в Казахстане. Второй брак с Николаем Молчановым, честнейшим человеком, идеалистом большим, чем даже Ольга - тоже характерный тип эпохи. Вторая дочь, Майя. Редактор заводской газеты «Электросилы». Эпоха бьёт Берггольц не только разницей потенциалов веры в идею и столкновения с весьма суровой советской реальностью 1920-х-начала 30-х, но и личными трагедиями.

Смерть обеих дочерей. Аресты друзей. Арестован и расстрелян бывший муж Борис Корнилов. В декабре 1938-го арестована сама Ольга, по дикому оговору друга семьи, выбитому в тюрьме - якобы группа литераторов собиралась во время парада на Дворцовой расстрелять из танка трибуну. В ходе следствия к молодой женщине в положении применяют физические меры воздействия. Ольга рожает мёртвого ребёнка. Обвинение рассыпалось, её выпускают. Берггольц «раздавлена». Тюрьма снится ей много месяцев. Реальность расслоилась окончательно - Берггольц возвращается в роль преданного идее советского литератора, в 1940-м вступает в партию. Одновременно пишет в дневник о чудовищной лжи, размышляет - что будет, если она встанет перед товарищами и задаст им те жуткие вопросы, что не дают ей покоя. При этом вера в правоту дела, в идеалы времени - по-прежнему с ней.

Часто пишут, что война спасла Берггольц, избавила её от мучительного раздвоения, ведь теперь ясно: вот чудовищный враг, а вот народ, который ему противостоит. Это не совсем так. Дневниковые записи осени 1941-го полны наблюдений и размышлений, на которые не решился бы иной отъявленный антисоветчик. Но вера - её личная вера в «дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами», видение высшего смысла происходящего идёт вместе с этим рука об руку. Её она и транслирует в блокадных стихах, которые читает на радио, сообщая этот смысл согражданам. Ольга становится «голосом Ленинграда», «Ленинградской мадонной».

Значение поэта Ольги Берггольц для обороны Ленинграда невероятно. Пропуская чудовищный ток происходящего через себя, она излучает высший смысл, который даёт людям силы не выживать, но жить и бороться. Именно Берггольц превращает голодных, измученных людей - в защитников города, осознающих трагизм и высоту своей миссии. Это становится смыслом её существования; вывезенная сестрой Мусей в Москву весной 1942-го, Берггольц рвётся обратно в Ленинград. На боевой пост. К жизни - не выживанию, без которой она уже себя не мыслит. Берггольц осталась до конца — 900 дней блокады, два с половиной года. Она делала всё, чтобы ленинградцы не пали духом. Каждый день передачи, даже спала с микрофоном в студии. В это время написаны лучшие поэмы «Февральский дневник» и «Ленинградская поэма».

Нить лампочки накаливания делают из вольфрама. Этот металл выдерживает температуры, при которых другие металлы буквально испаряются. Но и у него есть свой предел. После окончания блокады и войны, смерти Николая Молчанова от голода и болезни, высылки и затем смерти отца, неся образ «Ленинградской мадонны» она постепенно превращается в «городскую блаженную» - другой сквозной женский образ, напоминающий о святой Ксении Петербургской. Она сильно пьёт, попадает в психиатрическую больницу. Отношения с третьим мужем Георгием Макогоненко расстраиваются.

Умирает Берггольц в ноябре 1975 года в статусе скорее неудобного символа, чем поэта. Памятник на её могиле на Литераторских мостках установят только тридцать лет спустя, в 2005 году. На Пискарёвском кладбище выбиты её стихи, которые заканчиваются словами «Никто не забыт и ничто не забыто». Это можно сказать и об Ольге Берггольц, которую помнят и любят, и в первую очередь в Санкт-Петербурге, который она любила всей душой.

Наталия Курчатова

Вениамин Блаженный (1921 - 1999)

В его паспорт были аккуратно вписаны дата и место рождения, и я убеждён, что как и положено в нашей стране, на нужной странице документа стоял штампик прописки, где зафиксирован и город, и улица, и номер дома. Только поверьте мне, он родился и жил в другой стране, а скорее всего - на другой планете. Мне не верится, что на Земле, где практичность и расчёт нужны для выживания, может существовать страна под названием Поэзия. А он - гражданин или небожитель именно этой территории, волею судеб попавший в гости к нам.

Только в Поэзии он чувствовал себя своим среди своих. Его друзьями, соседями, собеседниками были Марина Цветаева, Борис Пастернак, Велимир Хлебников, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Сергей Есенин. И хотя их диалог вёлся на классическом, пушкинском, русском языке, боюсь, что многим из нас он будет непонятен. И не потому, что нас подведут интеллект, чувства или слух. Чтобы понять этот язык, надо отключиться от скоростей и остановить время.

- Написание стихов - интимный процесс, - он произносил слова совсем тихо. Закрывал глаза, и порой казалось, что говорит не сидящий перед тобой человек, а звуки доносятся откуда-то издалека. - Для того чтобы понять, получилось стихотворение или нет, мне не надо читать его перед публикой, смотреть на её реакцию, спрашивать мнение. Я читаю стихи Цветаевой, Пастернака, и только потом то, что родилось во мне.

По нашим понятиям, в земной, суетной жизни он был несчастным человеком. Почти два десятка лет не выходил из квартиры. Болезнь отмеряла допустимые ему шаги. Из комнаты до двери, повернуть замок, если кто-то стучит, и обратно в кресло. Это были и его трон, и его Голгофа. Он бы и рад почаще совершать эти прогулки до дверей, да мало кто приходил... В четырёх стенах его квартиры долгие годы жили всего два человека: он да жена - инвалид Отечественной войны. Квартира была получена, в первую очередь, её усилиями, потому что он был совершенно непрактичным человеком. Или, вернее сказать, жил неземными заботами. Жена печатала на старой послевоенной пишущей машинке его стихи - короткие и длинные волны, которые он посылал миру.

Однако в поэзии он был другим, свободным, не закованным в кандалы болезни, забывающим о своём одиночестве. Его «поила даль скитальческих дорог», он «шёл грудью против ветра». Он часто писал о птицах, котах, собаках. Это - его друзья или, как у Есенина, «братья меньшие». И как сильный духом человек, он считал себя ответственным за них.

В последние годы его жизни дорогу к его дому узнали, наконец, журналисты, критики и - (о чудо!) - издатели. Его стали слушать и записывать на магнитофонные ленты. И.… оставлять эти записи в архивах.

А это был мудрец! Его суждения о литературе: и прозе, и поэзии - можно было слушать бесконечно, и второй, и третий, и четвёртый раз. Он не учился в аспирантурах, не гулял по коридорам Академии наук. У него был другой - трудный и тернистый - путь к знаниям, к мудрости. И он прошёл по нему, ориентируясь по своей путеводной звезде. Начало этого пути было в нашей с вами быстротечной жизни, наполненной для него добротой отца и разочарованиями мамы. А коль было у человека две жизни, то должно было быть и два имени. Одно - для переписи населения - Вениамин Айзенштадт, другое - для Поэзии - Вениамин Блаженный.

Его отец, Михаил Айзенштадт, чудной человек, как будто сошедший со страниц Шолом-Алейхемовских рассказов, был родом из небольшого местечка Копысь. Здесь и появился на свет в 1921 году мальчик, которому родители дали имя Вениамин. Память об отце — это, может быть, то немногое, что всю жизнь согревало Поэта.

Вениамин Михайлович рассказал о своём отце несколько историй, которые очень напоминают притчи.

...Бедный парень из Копыси женился на дочери Шкловского корчмаря. Конечно, вряд ли такая партия обрадовала родителей жены. Но что поделаешь, если у молодых всё наоборот? Если девушка, которой дали образование, для которой ничего не жалели вместо того, чтобы шить себе приданое или в крайнем случае читать умные книги, стала ходить по местечку со студентами-голодранцами и распевать революционные песни. Однажды родственники не выдержали такого позора и побили её зонтиком.

После женитьбы Шкловская родня решила, что наконец-то они образумятся. Корчмарь выделил приданое и купил молодым писчебумажную мастерскую в Копыси. Михаил Айзенштадт стал владельцем и управляющим. Но вместо того, чтобы подгонять работников, заключать выгодные сделки и делать деньги, Михаил, ближе к обеду, шёл в лавку и покупал вкусную халву для всех. Ставили самовар, и работники сидели за чаем до конца дня. Конечно, мастерская разорилась. Айзенштадты уехали жить в Витебск. А Михаил пошёл рабочим на щетинно-щёточную фабрику, день-деньской вычёсывал свиную шерсть, дышал химикатами, но ни разу не пожаловался на тяжёлый труд.

Однажды Веня нашёл рубль и обрадованный, прибежал с этим известием домой. Однако отец его радости не разделил. Он сказал:

- Если ты нашёл рубль, значит кто-то его потерял. У кого-то горе, может, это последний рубль, на хлеб. Так что не радуйся чужой беде.

В автобиографии, кстати, названной «Вечный мальчик», Вениамин Айзенштадт писал об отце: «Несчастья его узнавали, как голуби, которых он подкармливал нищенскими крохами. Он и сам накликал на себя несчастья: «Варт, варт», - предупреждал он («погоди, погоди»), но не со злорадством, а с упоением. Он был избранником горя и знал об этом. На меня отец поглядывал с опаской: вдруг я окажусь счастливчиком, т.е. предателем наследственного злополучья».

В школе Вениамин стал рисовать. (Кстати, в Витебске семья Айзенштадтов жила недалеко от того места, где жил Марк Шагал). Особенно хорошо у мальчика получались портреты. После пятого класса он пошёл в художественное училище, показал свои работы, но ему сказали:

- Ты ещё молод. Подрасти чуток. Поучись в школе. А потом приходи к нам. Обязательно будешь у нас учиться.

Буквально через несколько недель кто-то принёс в школу книгу. «Антология поэзии от Владимира Соловьёва до Михаила Светлова», изданная в Москве в 1926 году, как ураган, ворвалась в жизнь Вениамина Айзенштадта, разметав все прежние планы. Мальчик читал эту книгу днями и ночами. Как будто кто-то околдовал его. Он перестал рисовать, учиться, остался на второй год в общеобразовательной школе. Целыми днями, как слова молитв, шептал он прочитанные строки и вскоре стал сам сочинять стихи. А однажды отважился и написал письмо Борису Пастернаку.

Отец, обеспокоенный тем, что с сыном происходит что-то непонятное, позвал своего знакомого - старого еврея. Тот пришёл, посмотрел на мальчика, поговорил с ним и шепнул на ухо расстроенному Михаилу: «Дело плохо. Его, наверное, сглазили».

В семье Михаила Айзенштадта было трое детей.

Один умер маленьким, ещё в Копыси. Заболел, а местечковый провизор перепутал и дал не то лекарство.

Другой был способным, хорошо знал литературу, из него вышел бы толк. Он учился в Минске, хотел стать журналистом, писал стихи. После убийства Кирова его оклеветали недруги, числившиеся в друзьях. Началась травля. Он не выдержал и покончил жизнь самоубийством.

До войны Вениамин Айзенштадт успел закончить один курс исторического факультета учительского института. Отменным здоровьем он никогда не мог похвастаться, и в армию его не взяли. Когда началась война, семья успела эвакуироваться в Горьковскую область.

Будущий поэт учительствовал в небольшой сельской школе. В девяти километрах от деревни, в небольшом городке, была районная библиотека. Просто поразительная библиотека, которую миновал и 37-й год, и репрессии, и запреты. На полках стояли стихи Андрея Белого, Константина Бальмонта, Анны Ахматовой, Валерия Брюсова, Александра Блока, Николая Клюева, Ивана Бунина, Иннокентия Анненского. Эта библиотека стала храмом, куда Вениамин приходил каждый день. С пузырьком чернил, перьевой ручкой, голодный, в драных башмаках или таких же валенках, сквозь дождь, снег, холод он вышагивал девять километров туда, девять - обратно. И сидел в холодной, неотапливаемой библиотеке, чаще всего единственный её читатель, и переписывал в свои тетрадки стихи.

Аккуратнейшим каллиграфическим почерком, который, наверное, достался ему в наследство от отца, выводил он стихотворные буквы с таким же благоговением, как сойферы выводят строки Торы. Вениамин переписал слово в слово всю «Божественную комедию» Данте - огромный фолиант в тысячу страниц. Он часами рисовал в своих тетрадях портреты поэтов, и работница библиотеки - женщина, обременённая мирскими заботами, смотрела на него, ничего не понимая.

Что и говорить - Блаженный. Из эвакуации он привёз в Минск ящики с тетрадями - единственный свой багаж.

Мама, потерявшая двоих детей, убитая горем и тяжёлыми буднями, искала успокоение в Боге. Она стала ходить в синагогу или, правильнее сказать, в молитвенный дом, который был тогда в Минске.

В конце 40-х годов Вениамин Айзенштадт приехал в Москву с единственной целью - показать свои стихи Борису Пастернаку. Поэт в те годы был опальным (а впрочем, в какие годы он им не был?), и встречи с ним ничего хорошего не сулили молодому человеку, который собирался в «стране советской жить». Вениамин Айзенштадт об этом, конечно же, знал. Но больше гнева властей он боялся не увидеть, не услышать Пастернака.

Борис Леонидович, избегавший докучливых собеседников (какими часто являются молодые поэты) и долгих разговоров, отвлекавших его от творчества, прочитав стихи Вениамина Михайловича, назначил встречу. Они проговорили до обеда. Читали друг другу стихи. Вениамин Айзенштадт осмелился спросить у Пастернака:

- Есть ли у меня стихи?

- Да, четыре стихотворения я у Вас нашёл, - ответил Борис Леонидович.

А через некоторое время он поинтересовался мнением молодого поэта о своём творчестве. И Вениамин Михайлович ответил:

- Я тоже нашёл у Вас стихи.

Вероятно, молодой человек из Минска понравился Борису Пастернаку, и он сказал:

- Я отдохну пару часов, а после обеда мы снова встретимся и продолжим наш разговор. Вениамин Михайлович написал эссе «Мои встречи с Борисом Пастернаком». Оно пока не издано, как и десятки других рукописей, сотни стихов, лежащих дома и упакованных, как стопки школьных тетрадей.

На прощание Борис Пастернак сказал тогда ещё молодому поэту:

- Спаси Вас Бог.

Те же самые слова Вениамин Айзенштадт услышал от Арсения Тарковского, который тоже очень высоко оценивал его творчество.

«Судьба долго приглядывалась ко мне, откладывая соприкосновение с недоброй тайной. Но соприкосновение было неминуемым, как соприкосновение с женщиной.

Надзиратели из редакций последовательно советовали учиться у Маяковского и Исаковского. Но меня манило загадочное имя Пастернака, в ту пору для меня почти мифическое.

Я до сих пор не знаю, что такое стихи и как они пишутся. Знаю только - рифмованный разговор с Богом, детством, братом, родителями затянулся надолго, на жизнь.

Разумеется, советские журналы не интересовала подобная тематика, не могло быть и речи о публикациях.

Меня открыл А. Тарковский. Когда мне было почти шестьдесят лет, проявили интерес и другие поэты. Всё же я держался от них на расстоянии. Я знал, что поэтом меня можно назвать лишь условно: поэты не рождаются с кляпом во рту».

Так мог написать о себе человек, умеющий видеть себя со стороны. Так написал о себе Вениамин Айзенштадт в автобиографии «Вечный мальчик».

А в земной, обычной, жизни: с хлебом и порой несладким чаем, с газетами, которые восхваляли новые победы КПСС, таблетками, микстурами, порошками, с ехидным шёпотом за спиной - всё было чернее и кондовее. Никто не брал на работу беспартийного учителя истории. Для тогдашних работодателей это был вообще нонсенс, недоразумение: учитель истории и не член партии! В отделах народного образования на него смотрели как на блаженного. А надо было зарабатывать на еду, на одежду. И он пошёл работать в инвалидную артель, где проработал двадцать три года. Только там нашлось место для поэта, творчество которого высоко оценивали те, кто ещё при жизни стал классиком.

В 1953 году умер отец Вениамина Айзенштадта. Косвенное отношение к его смерти, если хотите, имел филологический спор. Хотя сам он всю жизнь был так далёк от изящной словесности, что и стихи своего сына до конца дней воспринимал как некую странность.

«Знаток всех наук», «великий кормчий» Иосиф Сталин, говоривший по-русски с большими огрехами, решил «поставить на место» «зарвавшегося» академика Н. Марра и объяснить ему суть великого и могучего русского языка.

Сталинские мысли по этому поводу, конечно же, транслировали по радио. И рабочих щетинно-щёточной фабрики, где продолжал работать Михаил Айзенштадт, вывели во двор, чтобы они внимательно слушали громкоговорители. Шёл проливной дождь. Пожилой человек простудился. Помочь ему врачи уже не смогли.

Нисколько не сомневаюсь, пройдёт время, и о поэзии Вениамина Айзенштадта, тихой, интимной, заговорят не только в элитных литературных салонах. Прорвав плотину безвременья, издатели станут выпускать его книги, критики писать статьи - и постараются свести воедино жизнь Вениамина Айзенштадта и житие Вениамина Блаженного. И конечно, вспомнят автобиографические строки:

«Поражаясь убожеству непрожитой жизни, поражая и других её убожеством, храню в душе завет Гумилёва: «Но в мире есть иные области...»

Почему-то вижу поэта расстрелянным на берегу моря, и строчка эта - ручеёк крови - словно бы путеводная заповедь скитальцам всех времён и стран.

Ведь и я - Скиталец Духа, если даже всю жизнь обитал на задворках».

Аркадий Шульман

Александр Блок (1880 - 1921)

Шарль Бодлер (1821 - 1867)

Бодлера трудно любить. Но будь иначе, он, наверно бы, оскорбился. Однажды пылкий почитатель, признаваясь Бетховену в бесконечной любви, уверял, что над каждым его опусом плачет. Бетховен осадил его по-бетховенски: «Музыка, от которой плачут, - плохая музыка».

Трудная любовь - долгая. Марина Цветаева (по смутным, правда, свидетельствам) не любила Бодлера, но однажды, едва ли не за ночь, создала его лучший русский перевод - «Плавание». Уловила ли своё - «пора, давно пора Творцу вернуть билет»? И только ли своё? Вернуть билет — это бунт Ивана Карамазова. И те подземные корни, что пронизали русскую литературу задолго до Достоевского и даже Пушкина. И странно, мизантроп, эгоцентрик и на чей-то взгляд почти некрофил Бодлер, такой, казалось бы, чужой, вплёлся в эту корневую сеть. И, видимо, не только русскую. В романе Грэма Грина «Комедианты» персонаж убеждает молодого гаитянского поэта, талантливого, умного идеалиста - росточек культуры в шабаше мракобесия - не идти в партизаны. Аргумент: «Вы ведь можете написать об этом». Об этом уже написано, отвечает чернокожий интеллигент и смертник - бодлеровское «Плавание на Киферу».

Ладно, всё это в конце концов литература, словесность. Но когда гестаповцы расстреливали героя Сопротивления Жана Прево, пули пробили спрятанный на груди листок с переписанным «Лебедем» Бодлера. Это уже не словесность. И не словесность первые русские переводы Бодлера - переводы народовольца Петра Якубовича, приговорённого к виселице и помилованного вечной каторгой. Столетие спустя Бодлера переводил очередной каторжанин по-новоязовски «зэк» - Иван Лихачёв. И это ещё одна загадка Бодлера: почему угрюмейший из поэтов протягивал руку обречённым и уводил «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови».

Имя Бодлера давно и привычно рифмуется с findesiecle. Конец века склеротическое время старческих болезней и причуд. Сегодняшняя, случайно попавшая на глаза аттестация поэта даже забавна - «грустный мистик Бодлер». Грустить Бодлер - поэт Бодлер - явно не умел; смертельно тосковать - да. И с мистикой явно не ладил. «Острый галльский смысл», с которым он боролся как художник и визионер, был у него в крови. Но помимо всего, какой, простите, конец века? Бодлер - ровесник Некрасова. Да, век выглядел по-разному. Когда в Петербурге отменяли крепостное рабство, в Лондоне приступали к строительству метро, что, впрочем, не сделало британскую столицу приглядней, и недаром Лондон ошеломил Достоевского, с ужасом ощутившего, что буржуазный Париж и чиновничий Петербург — это цветочки, а ягодки вызрели там, за Ла-Маншем.

Кажется, в Талмуде есть притча о реке, где рыба самая разная, но дохлая всплывает, мозолит глаза, и, глядя на неё, думают, что знают реку. Осмеянный Достоевским Париж, самодовольный, скаредный и полусонный, для Бодлера - при его недолгой жизни - был иным. Тот Париж, который он любил и оплакивал, не раз ощетинивался баррикадами, и поэт не порхал над схваткой, а метался в гуще событий, всё более безутешных - и если бы только для него.

В некрологе на смерть Некрасова Достоевский назвал его «страдающим поэтом» и, словно споткнувшись о банальность - кто в жизни не страдал, а уж сам он как мало кто другой, - тут же поправился чётко и безошибочно: «Чуткий к страданию поэт». Наверно, такая же чуткость и сделала эгоцентрическую поэзию Бодлера долговечной. И обрекла её на угрюмство, в котором упрекали и Некрасова, в котором каялся Блок («...Простим угрюмство - разве это сокрытый двигатель его?»).

Незадолго до смерти Михаил Михайлович Бахтин сказал ученику, посетившему его в богадельне: «Весёлой поэзии не бывает. И музыки тоже». Странная фраза, тем более в устах апологета карнавальности, ещё при его жизни ставшей притчей во языцех, модой, а ныне - стилем жизни. И не только странная, но, как все глубокие мысли, спорная. Всё бывает - и было, и будет. Но Бахтин говорил не о стихах или мелодиях, а о музыке. И, может быть, весёлость, не только в искусстве, возникает из сознательного или бессознательного порыва развеселить, то есть ободрить, утешить и заверить, что не так страшен чёрт, а лучше смерти бывает только жизнь. Короче, возникает из сочувствия и сострадания. Великий гуманист Бах действительно полифоничен: погружая нас в бездну человеческой скорби, где уже нет ни контрапункта, ни инструментов, а лишь человеческие судьбы, те замирающие голоса, что жалуются, утешают, отчаиваются или стыдят павших духом, из этой стихии человеческого горя он возвращает нас к радости. Таким был музыкальный канон, но Бах умел радовать, как никто до и после него. Это редкий, быть может, единственный и, наверно, высший дар.

Такого дара Бодлер был лишён полностью, но в отличие от многих не симулировал то, чего нет, и был честен к себе и к нам. И за эту честность расплатился сполна.

Двух великих ровесников судьба не баловала, но по-разному. У Некрасова, помимо Петербурга и литературы, была неоглядная Россия с её нищетой и богатством, лесами, людьми и песнями. У анахорета Бодлера был только любимый и неприветливый город, где вершились европейские судьбы, рождались моды, но трудно дышалось и было тесно. Он тосковал о южных морях, но жил городом. Бодлеровский «Лебедь», на русский слух перегруженный античными реминисценциями, французу знакомыми со школьной скамьи, — это мир в убогой перспективе парижской окраины. Странное совпадение: знаковое стихотворение Некрасова, стихотворение-символ об извозчичьей кляче («О погоде») тоже рождено удушливой теснотой имперской столицы (сон Раскольникова мне кажется лишь театрализованным пересказом этого короткого и неотразимого стихотворения).

Судьба и расправилась по-разному. Некрасовское «тяжело умирать, хорошо умереть» Бодлер, наверно, повторял бы как молитву - если бы мог говорить. Некрасов умирал тяжко, но и в муках был жив, и его «Последние стихотворения» незабываемы. Парализованный Гейне в его долгой «матрасной могиле» создал «Романсеро» и другие стихи, полагаю, бессмертные. Бодлер почти два года был живым трупом, без движения, без сознания, без жизни. И жизнь ещё вспыхивала тающими искрами, когда приходила знакомая пианистка и трогала клавиши. Бодлер самоотверженно верил в слово; «Цветы зла», помимо всего, это книга-подвиг, усилие создать стихами «Человеческую комедию»: замысел бальзаковский, а по признанию великого романиста - наполеоновский. И слово покинуло поэта; осталась лишь музыка - самое сокровенное и непереводимое в его стихах. А чуткий к страданию поэт выстрадал и отстрадал эту чуткость.

Анатолий Гелескул

«Сплошное богохульство». За что судили легендарного Шарля Бодлера

Французский писатель Шарль Бодлер никогда не считался образцом добропорядочности. Но, даже несмотря на его дурную славу, никто не ожидал, что из-за поэтического сборника «Цветы зла» он предстанет перед судом.

20 августа 1857 года состоялось судебное заседание, на котором Бодлер был признан виновным в нанесении оскорбления общественной морали и добропорядочным нравам.

«Аморальная» книга

На момент судебного разбирательства тридцатишестилетний Бодлер едва ли был известен широкой публике, зато интеллигенция уже зачитывалась его томами искусствоведческих работ и переводов. Над своим же главным трудом — сборником стихов «Цветы зла», где лирический герой разрывается между идеалом духовной красоты и красотой зла — француз трудился долгие месяцы. Даже в готовую вёрстку писатель вносил всё новые и новые правки, из-за чего издатель сокрушался, что «Цветы зла» выйдут из печати, «когда будет угодно Господу Богу и Бодлеру».

Им было угодно, чтобы книга тиражом 1100 экземпляров увидела свет 25 июня 1857 года. «Этот том, со всеми его достоинствами и недостатками, останется в памяти образованной публики наряду с лучшими стихотворениями В. Гюго, Т. Готье и даже Байрона», — был уверен Бодлер. Но вскоре после выхода книги понял, что вместо славы его ждут неприятности: Главное управление общественной безопасности подало на автора и издателей «Цветов зла» в суд.

«Разжигателем» судебного процесса стала газета «Фигаро», где одна за другой стали появляться критические статьи за подписью господина Бурдена (согласно самой распространённой версии, под псевдонимом скрывался главный редактор издания Жан Ипполит Вильмессан), в которых автора стихотворений обвиняли в порочности. А уже 17 июля генеральный прокурор дал согласие на возбуждение дела против Бодлера и издателей, потребовав конфисковать все нераспроданные экземпляры книги. Общественность была убеждена, что «книга господина Бодлера — одна из тех вредных, глубоко безнравственных книг, авторы которых рассчитывают на скандальную славу. «Цветы зла» бросают вызов законам, защищающим религию и нравственность. Такие стихи, как «Отречение святого Петра», «Авель и Каин», «Вино убийцы» — сплошное богохульство. В «Окаянных женщинах» автор воспевает позорную любовь женщин к женщинам, в «Метаморфозах вампира» — рисует самыми грубыми выражениями картины непристойные и похотливые».

Современные читатели, взяв в руки книгу Бодлера, даже не поймут, в чём состоит ужасающая безнравственность, в которой обвиняли поэта. Но для буржуазного общества того времени «Цветы зла» звучали неприемлемо. Более всего цензоров раздражало название сборника, ведь оно давало повод думать, что автор сочувствует изображаемому в нём «злу».

«Опозоренный» автор

Напрасно Бодлер просил знакомых критиков писать положительные рецензии: вскоре ему понадобился адвокат. К суду над Бодлером готовился и прокурор Пинар, за плечами которого уже была неудача с судом над «возмутительным» романом Гюстава Флобера «Госпожа Бовари». «Обвинять книгу в оскорблении общественной морали — дело тонкое, — говорил прокурор. — Если из этого ничего не выйдет, автора ожидает успех, он окажется чуть ли не на пьедестале, и получится, что его просто-напросто травят…»

К большому разочарованию Бодлера, суд над ним пошёл иным путём. 20 августа во Дворце правосудия, в 6 палате исправительного суда департамента Сена, где обычно рассматривали дела мошенников и проституток, автору вынесли обвинительный приговор. Его признали виновным в оскорблении общественной морали и добропорядочных нравов. А вот по пункту «оскорбление религиозной морали» вину писателя так и не доказали.

Бодлера приговорили к штрафу в 300 франков, его издатели должны были выплатить по 200 франков. Кроме того, из скандального сборника потребовали изъять шесть стихотворений: «Слишком весёлой», «Украшения», «Лету», «Лесбос», «Метаморфозы вампира» и «При бледном свете...».

Писатель был обескуражен подобным решением, до последней минуты он ожидал, что вместо обвинительного приговора ему принесут извинения за «попрание чести». Но, как это часто бывает, общественный скандал вокруг произведения стал его же успешной рекламной кампанией. На следующий день после суда толпы любопытных спешили скупить редкие «Цветы зла», которые ещё можно было раздобыть в Париже, а друзья автора с удовольствием декламировали запрещённые (и от этого модные) стихи Бодлера в кафе и ресторанах.

Сперва «опозоренный» Бодлер собирался подавать апелляцию, но, после того как парижские газеты опубликовали скандальный приговор, передумал. О судебном решении из газет узнал Виктор Гюго, литературная звезда. Он написал своему коллеге: «Я кричу изо всех сил: „Браво!“ Ваш мощный дух восхищает меня… Вы только что получили одну из редких наград, которые дают наши власти. То, что у них называется правосудием, осудило вас во имя того, что они называют своей моралью. Вы получили ещё один венок. Поэт, я жму вашу руку».

Бодлер умер в 1867 году, но ещё 82 года его осуждённые стихотворения оставались запрещёнными к публикации и продаже во Франции. Только 31 мая 1949 года Кассационный суд по просьбе сообщества литераторов пересмотрел дело Бодлера и аннулировал решение 6 палаты исправительного суда.

Елена Яковлева

Иосиф Бродский (1940 - 1996)

Всякий, кто нажимал на ссылку «10 лучших стихотворений Иосифа Бродского», знает, кем стал сын отставного военного Александра Ивановича и бухгалтера общественной бани Марии Моисеевны. Нобелевским лауреатом по литературе.

На Финляндском вокзале Петербурга, куда так и не вернулся Бродский (а его звали обратно и Собчак-отец, и Чубайс), иностранцев встречает грандиозный Ильич на броневике. Привычным жестом он показывает на ту сторону реки, прямо на Большой дом, с которого и начались проблемы у поэта. Там находится ленинградское управление КГБ. Большим этот дом назвали потому, что «из его подвалов Магадан видно».

Ссылка в середине прошлого века — это не когда ты нажимаешь, чтобы куда-то перейти, это когда нажимают на тебя, чтобы ты как раз никуда не перешёл.

В 1964-м поэта и переводчика Бродского осудили по статье «Тунеядство». Его слово, его рифмы не были признаны делом. И вот по статье, которую обычно шили проституткам и бродягам, будущий нобелевский лауреат был отправлен в свою первую ссылку. «У меня есть читатели, зачем мне одобрение каких-то партийных ослов?» — фраза из доноса, который написали на Бродского и с которой началось дело о тунеядстве.

Бродский не был диссидентом. Просто в советском Ленинграде он жил так, будто никакой советской власти не существовало. В его коммунальных «полутора комнатах» читали Одена, пили виски, иностранные студентки, случалось, засиживались до утра.

Ему было чуть больше двадцати, когда он пообещал своей подруге: Prix Nobel? Oui, ma belle! («Нобелевская премия? Да, моя красавица!». — Esquire). Сбежавший из восьмого класса школы, работавший помощником прозектора в морге, ленинградский мальчик Иосиф Бродский мечтал стать мировым поэтом. И стал. Навязав миру свою конституцию.

В мае 1972-го, накануне визита в СССР президента Никсона, Бродского вызовут в ОВИР и предложат: либо уезжай, либо снова сядешь.

4 июня 1972 года самолёт с Иосифом Бродским на борту вылетел из Ленинграда в Вену. И началась жизнь, о которой на родине поэта знают совсем немного.

Бродский читал лекции в лучших университетах мира, в нескольких преподавал постоянно русскую и американскую литературу. Как-то у его американского друга-профессора спросили, есть ли у Иосифа PhD (докторская степень. — Esquire) и где он её получал? На что профессор ответил: «Ну где-где. В гулагском университете».

Университет имени Бродского

Прилетев в 1972-м в США, Бродский получает место преподавателя в скромном университетском городке Анн-Арбор, что под боком у автомобильных конвейеров Детройта. Об этих местах поэт потом напишет: «И если б здесь не делали детей, то пастор бы крестил автомобили». Здесь Бродский получает 12 тысяч долларов в год (до вычета налогов) и ведёт два курса: русская литература XVIII и XX веков. Новый преподаватель похож на ворона и говорит по-английски на каком-то вороньем наречии. Бродский может закурить посреди лекции, рассказать анекдот или вдруг разозлиться, если кто-то из студентов, изучающих русскую поэзию, не читал, например, «Бхагавадгиту». Бродский постоянно жалуется декану, что студенты его малограмотны и совершенно ничего не знают. Уже после Нобелевской премии на вопрос учеников, зачем он до сих пор преподаёт (ведь уже не ради денег), Бродский ответит: «Просто я хочу, чтобы вы полюбили то, что люблю я».

Быть профессором в Америке, конечно, не так выгодно, как хоккеистом или баскетболистом. Но принцип тот же: чем лучше играешь — тем больше университетов за тобой охотятся.

Декан Эллис рассказывает, как заманивал Бродского из Анн-Арбора в Новую Англию: «Я пригласил Иосифа к себе домой, спросил, сколько он получает в Анн-Арборе, и сказал, что буду платить в четыре раза больше. Я просто решил, что это величайший поэт своего времени».

В Новой Англии, в «долине пионеров», которую называют так в честь первых английских поселенцев, Бродский становится профессором знаменитых Пяти колледжей. Но главная его работа — в колледже Маунт-Холиок, учебном заведении «только для девушек». Этот американский колледж был основан в 1837-м, в год смерти Пушкина. Здесь всегда царил железный женский порядок. Об этом колледже, оплоте феминизма и политкорректности, Бродский высказался с прямотой динозавра: «Чувствую себя как лис в курятнике». А на вопрос «Как вы относитесь к движению за освобождение женщин?» ответил: «Отрицательно».

Многие студенты вспоминают Бродского как человека «восхитительно некорректного». Начав преподавать в Америке в самый разгар холодной войны, он повесил на двери своего кабинета листок «Here are Russians». (В те годы была популярна фраза «Русские идут», листок гласил: «Русские дошли».) А однажды, разбирая со студентами «Гамлета», он спросил: «А где находится Датское королевство, Дания?» и, когда никто не смог ответить, разозлился: «Нация, которая не знает географии, заслуживает быть завоёванной!» Начинались времена политического активизма, а Иосиф вещал с университетской кафедры: «Ну, политический активизм, ну, перестроить общество, ну хорошо. Но лучше найти одного человека. И любить его до конца жизни».

Преподавание не мешает ни академическому, ни поэтическому взлету Бродского. Именно в Новой Англии он преодолевает свой главный американский страх, что не сможет писать по-русски, как прежде. Выходит сборник его американских стихов «Часть речи». В них уже не петербургский пейзаж, а маленькие городки Новой Англии, Кейп-Код, Атлантика, долина Коннектикута. Но услышать их должны те, кто по ту сторону океана: «Колыбельную Трескового мыса» он посвящает своему сыну, Андрею Басманову, а самое пронзительное «Ниоткуда с любовью» — Марине Басмановой. - М. Б.

Васильевский остров Манхэттен

Полночь в Нью-Йорке — почти Вуди Аллен. Место действия — квартира на Мортон-стрит. В коридоре возвышается Сергей Довлатов, Юз Алешковский поднимает тост за критика Наташу Шарымову, нобелевский лауреат поэт Дерек Уолкотт беседует с незнакомкой, чуть поодаль стоят знаменитый американский поэт Марк Стрэнд, писатель и властитель дум Сьюзен Зонтаг и легендарный фотограф Энни Лейбовиц. Отмечают пятидесятилетие Иосифа.

С 1980 года Бродский живёт на два дома: Саус-Хедли и Нью-Йорк. Бродскому уже открыты все двери Нью-Йорка. Его «продюсеры» — Сьюзен Зонтаг и чета Либерман — одни из самых влиятельных людей в американском интеллектуальном истеблишменте. Либерманы — это Алекс Либерман и Татьяна Яковлева. Татьяна — безответная парижская любовь Маяковского. Алекс — скульптор и редакционный директор таких журналов, как Vogue и Vanity Fair. Особняк Либерманов на 70-й улице и их загородное поместье в Коннектикуте — это великосветский салон того времени. От литературы — Бродский и Артур Миллер, от балета — Барышников. От моды — Ив Сен-Лоран. Журнал Vogue опубликует несколько эссе Бродского, а звезда мировой фотографии Ирвин Пенн сделает знаменитую фотографию (на обложке майского номера. — Esquire).

Если Либерманы ввели Бродского в культурный истеблишмент, то великая Сьюзен Зонтаг сделала многое, чтобы он стал своим именно в издательской нью-йоркской тусовке. Бродский освоился там лучше, чем можно было предположить, и уже очень скоро определял литературную повестку. Сьюзен вспоминала, что ему нравилось выступать, быть на публике, спорить — он был очень властным и красноречивым. В Нью-Йорке Бродский был уже не просто поэтом, он стал человеком литературы и общественной фигурой, изменившей отношение ко многим вещами.

В XX веке лучшее западное искусство создавалось людьми левых взглядов, и принять Иосифа, который, к примеру, поддерживал клуб ветеранов Вьетнама, было непросто. Но «ястреб» Бродский и здесь одержал верх.

Поддержка польского движения «Солидарность» — первый митинг, в котором участвует Бродский. «Смотрите, к чему привела ваша мода на коммунизм», — злорадствует он. И в результате повлияет даже на Сьюзен с её радикально левыми взглядами. На митинге она скажет неожиданное для всех: «Коммунизм — это фашизм с человеческим лицом». Вслед за Зонтаг от веры в советский, китайский или кубинский коммунизм откажутся многие нью-йоркские леваки. Второй такой политический жест Бродского — протест против ввода советских войск в Афганистан. Характерно, что Бродский начал высказываться о политике, только когда уже стал всемирно известным поэтом. Бродский избегал образа жертвы системы: поэт хотел, чтобы на Западе его судили за стихи, а не за лихую биографию. Безусловно, Бродский хотел славы, но славы поэта, а не диссидента.

«Какое ваше отношение к религии», — как-то спросят у него. «Положительное», — ответит Бродский. На вопрос «Какую религию вы исповедуете?» Бродский ответит задумчиво: «Я ещё не знаю».

Нам известно, что в юности раньше Библии Бродский прочёл индуистские «Махабхарату» и «Бхагавадгиту». Интересовался джнани-йогой — йогой познания. Но, по собственному признанию, выбрал «скорее христианство».

Принято считать, что Иосиф Бродский заразил нас «нормальным классицизмом». А двери в восточную метафизику распахнул Виктор Пелевин. На самом деле и понятие пустоты, и понимание мира как иллюзии растворены уже в ленинградских стихах Бродского. Как раз в середине 1960-х он знакомится с путём джнани. Как вы думаете, о чём его хрестоматийные стихи «Не выходи из комнаты» и «Идёт четверг. Я верю в пустоту»?

Венеция. Метафизический бандит

Путеводители обещают: есть две Венеции — та, которую видят пешеходы, и та, что наплывает на тебя, если смотришь с воды. Но есть и третий взгляд — взгляд ангелов, вспорхнувших с церкви Салюте и летящих над лагуной к площади Святого Марка. Этот полёт особенный. «Ведь если дух Божий носился над водою, значит, отразился в ней», — говорил Бродский. Все эти складки, морщины, рябь и есть время, а Венеция — его хранилище.

Бродский любил приезжать сюда зимой, под Рождество, когда всё — и запах мёрзлых водорослей, и время, и вода, и Бог — рифмуются в одно. Поэт — это всегда метафизический бандит. Он захватывает мир и всё в нём называет своими именами.

Помню, как мы сидели в Венеции с другом Бродского Робертом Морганом за их любимым столиком в «Харрис Баре» — том самом, где впервые смешали персиковый сок с шампанским, — и пили коктейль «беллини», названный в честь знаменитого венецианского художника. Он рассказывал, как Бродский за вечер мог обойти четыре-пять баров в Венеции — пил в основном граппу или не тяжёлое местное вино амароне.

Капитолий римский

Центр древнего Рима — Капитолий. Теперь здесь делают не политику, а селфи. У медного всадника — императора Марка Аврелия — назначают свидания. А грозный римский сенат превратился в муниципалитет. Нынешние римские патриции ходят пешком. Потомственную аристократку, внучку философа Кроче Бенедетту Кравери Бродский называл своим Вергилием — проводником по Риму. «Он никогда не был туристом, — рассказывает Бенедетта. — Он как будто всегда здесь жил. Может быть, в прошлой жизни Бродский и был рождён римлянином».

Рим стоит на холмах. Холм Яникул (Джаниколо) — стратегически важная для Бродского высота. Впервые он возьмёт её в 1980 году. Здесь находится Американская академия художеств, где вот уже сто лет живут писатели и поэты. В одном из флигелей останавливается Иосиф Бродский. И именно здесь рождается его фантастический план — создать в Риме Русскую академию. Москва — конечно, третий Рим. Но всё-таки здесь, в первом Риме, Гоголь написал «Мёртвые души», а Брюллов — «Последний день Помпеи».

Ради осуществления задуманного Бродский встретится с тогдашним мэром Рима Франческо Рутелли. «Бродский обратился ко мне. Он хотел возродить традицию русских интеллектуалов, которые ещё в XVIII веке избрали Рим. Путешествие в Италию было для них источником вдохновения», — вспоминает Рутелли. Бродский понимал: если распадается СССР, значит, контакты с Россией станут возможны. На встрече с Рутелли поэт озвучивает условие: от Рима — помещение и начальное финансирование, а через пять лет — деньги от России, но только частные пожертвования. Кто знает, как поведёт себя государство.

А пока Бродский предлагает собирать деньги самостоятельно, не дожидаясь пожертвований. Давать благотворительные концерты согласятся Барышников, Ростропович, Рихтер. Задумке поэта было суждено сбыться, но уже после его смерти. Созданный на частные пожертвования Фонд памяти Бродского будет отправлять лучших русских писателей и поэтов в Рим. Правда, либо в Американскую академию, либо во Французскую — на виллу Медичи. Собственного здания у Русской академии нет до сих пор.

Капитолий вашингтонский

Вторым Римом называли Константинополь, третьим — Москву, а четвёртый — очевидно, Вашингтон. Отсюда, с Капитолийского холма, правит миром вашингтонский обком. Здесь здание сената, конгресса и библиотеки конгресса США. В 1991 году поэт Иосиф Бродский становится её императором.

Должность Бродского — «поэт-лауреат». По сути, министр поэзии с годовым окладом 35 тысяч долларов. В Америке стихи в Белом доме читали лишь однажды — Роберт Фрост на инаугурации Джона Кеннеди. Ни Рейгану, ни Бушу-старшему Бродский стихов не читает. В нынешней демократии поэт-лауреат — скорее клерк. Обязанности главным образом сводятся к организации выступлений, скажем, тех или иных поэтов, которые Бродскому кажутся достойными.

Канцелярская работа Бродского тяготит. Он решает превысить свои должностные полномочия. В своей знаменитой речи «как сделать Америку самой читающей страной» Бродский предложит: «Вы можете издавать антологии американских поэтов и раскладывать их по тумбочкам в каждом мотеле в этой стране».

Поколение Фейсбука точно бы залайкало такой проект. А тогда аудитория его не поняла и даже высмеяла. Эмили Дикинсон и Роберт Фрост в аптеке рядом с аспирином?

Свой проект Бродский назвал «Нескромное предложение». И нашёл отклик — скромный студент Эндрю Кэролл поверил в его план.

Кэролл вспоминает: «Мы обратились в компании, управляющие гостиницами, и предложили подарить им 10 тысяч поэтических сборников. Одна из сетей — «ДаблТри» — ответила «да». Потом мы поехали в издательство и сказали: «Вы бы могли пожертвовать книги в гостиницы?» В издательстве тоже ответили «да». Спустя неделю менеджеры отелей этой сети начали лихорадочно названивать нам и говорить: «Нам нужно больше книг. Клиенты недосчитались». Потом мы пошли к Volkswagen, и они согласились раскладывать книги стихов в бардачках каждого автомобиля, который сходит с конвейера».

500 тысяч долларов — столько выделили американские компании на распространение поэзии. В 1993-м нью-йоркский департамент культуры подхватит идею и запустит проект «Поэзия в движении». До сих пор в нью-йоркской подземке можно прочесть строчки классиков. В том числе и Бродского.

«Мой кабинет — блеск. Моя жизнь — гротеск», — пишет поэт о единственном в своей жизни офисе. Его главная радость здесь — балкон с видом на Капитолий, где можно курить, глядя на памятник Линкольну. «Отличная площадка для Ли Харви Освальда», — шутит он. Литература тут действительно под прицелом — чтобы выйти подышать, нужно предупредить президентскую охрану. Недалеко Белый дом и снайперы.

Здесь, в Вашингтоне, Бродского принимает Рональд Рейган. Однажды в библиотеке конгресса поэт встретится с Горбачёвым. «В мой кабинет постучала секретарь и сказала: «Иосиф, к вам пришли». Вошёл Горбачёв, я посмотрел на него и чуть не заплакал».

Сан-Микеле

Его отпевали в Нью-Йорке, в церкви Благодати. Депутат Галина Старовойтова предложила похоронить поэта в Санкт-Петербурге, на Васильевском острове. Но выбор был сделан в пользу острова Святого Михаила Архангела в венецианской лагуне. На надгробной плите Иосифа Бродского слова Проперция: «Со смертью всё не кончается».

Послесловие

Будда говорил, что из тысячи бед, подстерегающих человека, самое тяжёлое горе — разлука с любимыми. Бродский прошёл этот путь — разлуки со всем дорогим — при жизни. Его стихи — эксперимент врача на самом себе: испытание болью. Или, пользуясь метафорой тибетского буддизма, поэзия Бродского — это своего рода «бардо тодол» (посмертное путешествие), выполненное живым: бесстрашное шествование на яркий холодный свет, не отклоняясь к соблазняющим мягким «домашним» дымам, цветным, как ностальгические сны.

Николай Картозия

Валерий Брюсов (1873 - 1924)

Трудно найти в русской литературе репутацию хуже брюсовской. Больше того, в юношеском своём дневнике от тысяча восемьсот, кажется, девяносто четвёртого года он записал: «Моя юность была юностью гения, ибо только гениальностью можно оправдать всё, что я делал». Справедливо. Дневник Брюсова пестрит эротическими воспоминаниями, воспоминаниями о влюблённостях, изменах, весьма жестоких расправах с друзьями, врагами, возлюбленными. Вообще Брюсов имел репутацию звероватую, демоническую, и это особенно странно сочеталось, пишет Ходасевич, с его купеческим домашним бытом, супругой Иоанной, пирожками с морковью. Но Ходасевич-то перед Брюсовым, будем откровенны, ходил на цыпочках, и по инскриптам можно судить, что он преклонялся перед ним глубоко. Это уже он с ним задним числом сводит счета, когда Брюсов умер.

Правду сказать, перед Брюсовым многие преклонялись. Репутация ужасная, а ощущение величия, безусловно, от него исходило. Блок, главный русский поэт Серебряного века, писал ему, что считает себя недостойным его рецензировать и печататься с ним в одном журнале, и это не брезгливость. Он пишет наоборот: «Перечитав “Urbi et Orbi”, понял, что величие этой книги таково, что не могу, не смею о ней писать». Больше того, Тиняков, конечно, очень дурной человек и не самый сильный поэт, Брюсова обожествлял, говорит, что видит его грядущим по водам. Да и женщины русской литературы, такие даже, как весьма талантливая Надя Львова, из-за него покончившая с собой, боготворили его и каждое его мнение считали драгоценными. Да и правду сказать, более талантливого литературного критика, чем Брюсов, который различил, первым почувствовал всех величайших людей русской литературы XX века, трудно найти в это время.

Знаете, есть у меня такая теория, что каждому крупному литературному явлению предшествует какой-то предтеча, какая-то не очень удачная, но близкая репетиция. Вот Брюсов – первое явление Гумилёва, блистательного, волевого, такого формалиста, цеховика в хорошем, разумеется, смысле, а не в том, какой это слово приобрело при русской теневой экономике. Конечно, «Цех поэтов» – лучшая школа для новичков и лучшая литературная организация, самая дисциплинированная, самая чеканная, самая, пожалуй, плодотворная, которая в русском начале XX века существовала. Брюсов – предтеча акмеистов с их значащим словом. Конечно, его знаменитый сборник «Русские символисты» – начало русского символизма, и он, конечно, первый русский символист.

Но по большому-то счету, с Брюсова началось в русской литературе почти всё. Началась гумилёвская романтика: «Дремлет Москва, словно самка спящего страуса…» или «Моя любовь – палящий полдень Явы…». Из всего этого вырос «Путь конквистадоров». Брюсов – предтеча русского киплингианства, Тихонова, например. В огромной степени предтеча русского сюрреализма, потому что сколько у него было стихов абсолютно безумных! И, конечно, можно найти массу брюсовских стихов у Мандельштама, скажем, «Вскрою двери ржавые столетий, / Вслед за Данте семь кругов пройду…». Это же абсолютный «Ламарк»: «Мы прошли разряды насекомых. / С наливными рюмочками глаз».

Очень много брюсовских отзвуков, брюсовского голоса в русской поэзии. Влиятельность его была огромна, потому что он сам был бесконечно разнообразен, и не случайно «Все напевы» – это его неосуществлённый великий замысел, попытка написать стихи в духе абсолютно всей мировой поэзии! Написать рондель, вирелэ, сонет, секстину, английскую балладу! Пытался стилизовать даже фольклор, даже народные песни: «Кенгуру бежали быстро, / Я ещё быстрей. / Кенгуру был очень жирен, / А я его съел». Конечно, ни о чём, кроме пародии, при этом не вспоминаешь, но что поделать. Да, «Все напевы», стать такой радугой, воспроизвести всё.

За величайшим трудолюбием Брюсова, которое заставило Цветаеву назвать его героем труда, за величайшей осведомлённостью и эрудицией Брюсова очень многие забывают главное в его поэзии. Вот это главное, пожалуй, впервые было сформулировано, явлено в наибольшей полноте в сборнике «Urbi et Orbi». Что же тридцатилетний к тому моменту Брюсов, Брюсов на пике своих возможностей предлагает urbi et orbi, граду и миру? Мне кажется, что главная брюсовская лирическая тема – тема садомазохистская. Не только в эротическом плане, хотя надо сказать, что Брюсов – это и великий эротический поэт, давайте будем откровенны. Что мы, действительно, всё ведём себя, как писал Набоков, как в воскресной школе? Признаем, что именно с Брюсова в русской поэзии начинается эротика, до него этого просто не было. Он поэт небывалой откровенности, кстати говоря, он и в переписке невероятно откровенен.

Вспомните, например, его переписку с Ниной Петровской, прототип безумной Ренаты в «Огненном ангеле». Конечно, сама по себе Нина Петровская – настоящая демоническая, элитарная женщина Серебряного века с такой же страшной трагической судьбой. Нужно сказать, что переписка Брюсова с Ниной Петровской – гораздо более захватывающий роман, чем «Огненный ангел». И некоторые письма, например, о том, как в варшавской гостинице они лежат, соприкасаясь коленями – это, пожалуй, одно из самых пронзительных и горячих любовных писем в русской литературе вообще. Удивительный человеческий документ!

Любовь эта мучительная, после которой и Брюсов был разрушен необратимо, потому что Нина его подсадила на наркотики, и Нина оказалась практически разрушена, потому что никто не мог ей его заменить. Эта любовь породила в огромной степени лучшие лирические стихи Брюсова, и главная тема этих стихов – взаимное мучительство, потому что и Ходасевич правильно процитировал: «Где же мы: на страстном ложе / Иль на смертном колесе?». Действительно, взаимное мучительство двух равных душ, двух равных и равно не примирённых личностей. Для Брюсова любовь существовала только как покорение, завоевание. Он был в этом смысле большим конквистадором, чем Гумилёв, потому что для Гумилёва, например, с его мальчишеским озорным темпераментом возможно было и сотворчество, и равенство, и партнёрство, как довольно долго было в его отношениях с Ахматовой, например. Все эти взаимные игры, в том числе литературные. Брюсов в этом смысле гораздо радикальнее. Гумилёв всё-таки товарищ, скорее товарищ по играм. Ему необязательно подчинять, необязательно доминировать. Больше того, когда он понимает, что проигрывает, он ведёт себя совершенно как мальчишка, например, в истории с Черубиной де Габриак. Обиженный мальчишка, который по-мальчишески мстит.

Совсем другое дело Брюсов. Брюсов – действительно абсолютно доминантная фигура, поставившая перед собой великую задачу. Тогда, когда Надежда Львова, ещё пытаясь сопротивляться его демоническому обаянию, сказала, что стихи его холодноваты, он сказал: «Да, может быть. Но они будут в программе гимназии, и такие девочки, как вы, будут их затверживать наизусть». Брюсов знал, что хотя бы тремя строчками, но он останется в истории литературы. У него тоже есть высокий демонический порыв, ницшеанский порыв: любой ценой осуществиться, любой ценой остаться. Художник, мастер железной самодисциплины, и «Urbi et Orbi» – это стихи, в огромной степени посвящённые тому, как мастер ладит собственный постамент. Это потом уже в стихах Брюсова появятся общественные темы, напишет он гениального «Каменщика», на мой взгляд, замечательного, напишет вообще довольно много политических стихов, всегда у него очень слабых.

Но Брюсов 1903 года, Брюсов времён «Граду и миру» — это ещё человек, которого больше всего занимает он сам, занимает его миссия поэта. И для него вот эта самодисциплина, огранка стиха, чеканка, сверхчеловечность, подчинение себе и читателей, и женщин, и времени, всего – выдающаяся задача! И должен я сказать, что если бы сегодня Россия читала Брюсова, она бы, конечно, не смирилась с нынешним своим положением, потому что поэзия Брюсова – поэзия именно сверхчеловеческой дисциплины, максимальной требовательности к себе. «Вперёд, мечта, мой верный вол! / Неволей, если не охотой! / Я сам тружусь, и ты работай!». После этого, конечно, очень жидкими выглядят стихи Заболоцкого: «Душа обязана трудиться / И день и ночь, и день и ночь!». Ну обязана трудиться, ну и что? Ради чего? Брюсов не боится сказать – ради памяти, славы, вечности, да, ради самоутверждения в этой вечности. И он не только лучший переводчик Верхарна, он ещё и такой в некотором смысле русский Верхарн, который утверждает торжество железного города, каменных зданий. Это всё для него памятник человеческой мощи, могуществу человеческого духа, и сам он только частный случай этого могущества.

Естественно, любовь такого человека – это мучительная, смертельная борьба между привязанностью и тщеславием, между похотью, которая делает его слабее и опять-таки железной самодисциплиной. Она обречена всегда заканчиваться разрывом, потому что нельзя много тратить времени на эту слабость, надо всегда преодолевать. И этот пафос преодоления в «Urbi et Orbi” невероятно силён. Уже ранний Брюсов возглашал: «Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон. / Владыки и вожди, вам говорю я: горе!». Он действительно пришёл как лидер, как вождь. И он был вождём русской поэзии. Безусловно, лучшие стихи нулевых годов, 1900-х годов написаны Брюсовым.

Мы понимаем, конечно, гениальность, воздушность Блока, понимаем его мелодизм, понимаем его универсальность, потому что в стихи Блока каждый может поместить себя, в них нет определённости. Каждый может произнести это от собственного лица. А вот Брюсов не то, Брюсов – поэт не для всех. Как сказал Пиотровский о Ленинграде, о Петербурге: «Сильный город, построенный для сильных людей сильным человеком». Вот так и Брюсов. Это поэт силы, конечно, самодисциплины, чеканки, логики. Может быть, его стихи выглядят слишком головными, хотя в них всё время скрежещет вот эта потаённая страсть, всё время умоляет о сопротивлении, о милосердии задавленное человеческое. Это внутренняя его драма, это главное его противоречие, но при всём при том мы должны признать, что ведь поэтика дисциплины – это тоже, знаете, не самое плохое, потому что русская душа недисциплинированна. Русская душа вяловата, мечтательна. Брюсов, который как Медный всадник на дыбы поднимает собственную лирику, всё время взнуздывает её, Брюсов, который требует от читателей такой же железной логики и чёткости – хорошее противоядие от безволия. И «Urbi et Orbi» – книга стихов, которые в массе своей предлагают нам, пожалуй, самый полезный, самый спасительный императив.

Ещё о чём нельзя не сказать? Конечно, Брюсов всю жизнь упрекают за то, что он рациональный, за то, что он головной. Но вспомним «Коня блед». «Конь блед», один из всадников апокалипсиса, вот это страшное городское видение, которое написано такой длинной захлёбывающейся строкой с не очень чётко заявленным размером. На самом деле, мне кажется, это такой семистопный ямб. «Мчались омнибусы, кебы и автомобили, / Был неисчерпаем яростный людской поток». Вот это стихотворение настолько страшное, что в детстве, я помню, я его пролистывал поскорее, я очень его боялся. Вот это апокалиптическое видение – откуда оно вдруг у рационального трезвого Брюсова? Можно объяснить.

Брюсов – поэт всегда предощущаемой расплаты, великих потрясений. За что? Да вот за то, что люди расслаблены, за то, что он один такой высится утёсом среди людского моря, которое вечно принимает любые формы. Город, среди которого появляется конь блед – это город конформистов. Рискнём сказать, что это город попустительства, помните, по формуле Анненского? Текучего и повального попустительства людей своим слабостям. Два человека в этом городе равны себе: безумный, убежавший из больницы, и проститутка. Она растоптала себя ради людей (или ради выживания), но тем не менее сумела себя отринуть, а он безумец. Вот к ним по-настоящему обращается Брюсов, потому что Брюсов взыскует на самом деле бескомпромиссности и подлости. Именно поэтому он оказался первым, кто высоко оценил Маяковского и Хлебникова. Я думаю, что сегодня чтение Брюсова – это тот необходимый витамин, который способен придать аморфности нашей жизни и нашей души некую кристаллическую строгость и напомнить нам о том, что «Царство Небесное силою берётся».

Попробуем ответить на несколько довольно забавных вопросов.

Вопрос первый был, конечно, о взаимном влиянии Брюсова и Блока, было ли оно? Конечно, Брюсов повлиял, но повлиял очень странно. Блок находится с ним в довольно жёсткой полемике. Вот возьмём классическое стихотворение из «Urbi et Orbi» «Побег», очень мне, кстати, нравящееся:

Зрелище, конечно, ужасное, но у символистов бывали и не такие крайности. «Соловьиный сад», конечно: «Я ломаю слоистые скалы…». Помните, эта история о том, как он тоже век или день провёл в чужом саду, «Заглушить рокотание моря / Соловьиная песнь не вольна!». Он выбрался из алькова, бежал и что же? А встретил его «рабочий с киркою, / Погоняя чужого осла». И мораль Блока очень проста: там бы ты и спал! Не ходил бы ты в эту реальность! Что тебе вот этот безумный полдень, который палящий, «И потонул в палящем дне», тоже мне отрада! Конечно, вот в этом-то главная разница между Брюсовым и Блоком. Брюсов бежит от мечты к реальности, «бегу от пышного алькова», а Блок говорит: да что в жизни-то? Не стоит жизнь соловьиного сада. Останься в соловьином саду, и будет тебе счастье. Прекрасно.

Вот вам, пожалуйста, гимн брюсовский:

Понимаете, вот этот гимн работе такой странный в русской литературе, в мечтательной русской литературе, которая всю жизнь, как Обломов, бережёт свою сердечную чистоту. В этом принципиальное брюсовское новаторство. Кто бы вообще пел такие гимны труду и дисциплине? Даже Горький, вечный труженик, говорил, что труд – проклятие человека, мука человека, его первородный грех. А для Брюсова милое дело. Это удивительная, на самом деле, штука.

Естественно, что у него случались, конечно, и совершенно другие темы, мы сейчас их коснёмся, но вместе с тем, по большому-то счету, для него единственное, что противостоит смерти, отчаянию, одиночеству – работа, самодисциплина. Конечно, это слишком прозаический вывод, но надо признать, что это работает, понимаете? Ужасно, но работает.

Посмотрите, как поздно потом, как странно это откликнулось у Смелякова: «…эту чёрную землю сырую, / эту милую землю мою». Это почти эротическое чувство к земле, которую герой так по-фрейдистски копает лопатой. «Что её подымал я лопатой и валил на колени кайлом» - у того же Смелякова. У Смелякова аукнулось через 70 лет! Надо сказать, что это очень характерно для советской именно литературы – брюсовский культ труда. Конечно, мы с вами гуляки праздные и нам гораздо приятнее вдохновение, нам, поэтам, но Брюсов напоминает нам о том, что работа – самый сильный гипноз.

И чтобы уж закончить на совсем весёлой ноте, невозможно, конечно, не спеть, не напомнить его городские романсы: «Есть улица в нашей столице, / Есть домик, и в домике том / Ты пятую ночь в огневице / Лежишь на одре роковом». Тоже такой садизм по полной программе. «И каждую ночь регулярно…». Воткнуть в стихи слово «регулярно» до Брюсова вообще никто бы не попробовал!

Это ужас, конечно, но это и стилизация же. На самом деле это обычный городской романс, и он прекрасно чувствует этот городской романс. Брюсову неважно, хороший это вкус, дурной. Ему важна точность стилизации. И, конечно, это можно петь в любом кабаке. Правда, здесь есть абсолютно брюсовская нота: он смотрит, как она умирает, и это для него естественно, потому что он обречён быть губителем всего, что любит (несколько так по-уайльдовски). Кстати, лучший перевод «Баллады Редингской тюрьмы» всё-таки исполнен Брюсовым.

Вот когда на всё это смотришь, тогда и понимаешь, наверно, с особенной полнотой, что всё-таки поэтика работы, точности, дисциплина – это, братцы, не последняя вещь. И даже когда Брюсову изменяет вкус, ему не изменяет культура, потому что для культуры по большому счету не важно, хорошо там со вкусом или плохо, а важно, насколько это точно. И Брюсов в некотором состоянии, безусловно, точен. И это состояние хорошее.

Дмитрий Быков

Иван Бунин (1870 - 1953)

150 лет назад, 22 октября 1870 г., в старинной дворянской семье у ветерана Севастопольской обороны 1854—1855 гг., а ныне орловского помещика родился третий сын. Впоследствии он станет первым.

Первым в истории русским лауреатом Нобелевской премии по литературе. Конечно, это Иван Бунин.

Многим кажется, что присуждение Нобелевки было важнейшим событием его долгой жизни, — родившийся в один год с Лениным, Бунин умер в год смерти Сталина, пережив его на 8 месяцев. И кажется так небезосновательно — своим лауреатским статусом Иван Алексеевич заслуженно гордился, использовал как козырь в житейских и политических вопросах, к месту и не к месту упоминал его в разговорах.

Гордиться было чем — статус нобелевского лауреата в те годы ещё не обесценился и считался чем-то запредельно высоким. Но здесь упускается один очень важный нюанс, который, судя по всему, отравлял самому Бунину радость всемирного признания. Его номинировали на Нобелевку несколько раз — в 1922, 1926 и 1930 гг. Если бы награждение состоялось в любой из этих годов, радость была бы полной. А вот 1933 г. подложил свинью — из-за глобального экономического кризиса денежный эквивалент самой престижной премии мира оказался самым маленьким за всю её историю.

То есть Нобелевку дали, но по деньгам явно обделили. И в том, что такой казус произошёл именно с Буниным, можно при желании увидеть перст судьбы: «Недодали. Опять, опять недодали!»

Дело в том, что геральдическим знаком такого вот «недодали» отмечена вся литературная жизнь и карьера Ивана Алексеевича, что не могло его не раздражать. Он отлично знал себе цену, и эта цена была высока, что нашло отражение в чеканной формулировке Нобелевского комитета: «За строгий артистический талант, с которым он воссоздал в литературной прозе типичный русский характер».

Ложки дёгтя

Скорее всего, эта «строгость таланта» и мешала Бунину обрести заслуженную славу. Не признание — именно славу. С признанием было всё в порядке. Скажем, в 1903 г. он получил Пушкинскую премию — самую престижную литературную награду дореволюционной России. Получил за поэтический сборник «Листопад». Казалось бы, вот он — настоящий триумф! Ведь Бунин считал себя прежде всего поэтом, а уж потом прозаиком.

Но есть и ложка дёгтя. Во-первых, реакция читателей и критиков на сборник. Нераспроданные пачки с «Листопадом» лежат в издательстве несколько лет — в результате книгу пришлось уценить чуть не вполовину. Отзывы профессионалов вообще были убийственными: «Разумеется, ему недостаёт крупного дарования».

Во-вторых, премию Бунин получает не один, а делит с переводчиком Петром Вейнбергом. Это серьёзный удар по самолюбию.

Примерно то же самое ожидало Ивана Бунина и спустя 6 лет, когда ему вторично присудили Пушкинскую премию. Да, стать дважды лауреатом — это очень и очень почётно. Но в этот раз премию присудили не столько поэту или прозаику Бунину, сколько Бунину-переводчику. К тому же он снова делит первое место. Правда, не с кем-нибудь, а со своим другом, писателем Александром Куприным. Обижаться на друга нелепо, и Бунин пишет Куприну: «Я радуюсь тому, что судьба связала моё имя с твоим». Но осадочек, как говорится, остался.

Даже то, что спустя пару недель после второй Пушкинской премии его избрали почётным академиком Императорской академии наук по разряду изящной словесности, ситуацию выправить не могло. Да, тебе ещё нет 40 лет, а ты уже академик — это звучит. Но как быть с тем, что твои нетитулованные соратники по писательскому ремеслу имеют ураганную популярность, а ты со всеми своими регалиями — нет?

Школа злословия

В сети ходит забавная на первый взгляд картинка. Портрет Бунина, от которого расходятся стрелочки к портретам его современников, среди которых Горький, Маяковский, Цветаева, Блок, Есенин, Набоков — словом, «сила и слава» русской литературы. И у каждой стрелочки уничижительный отзыв Бунина: «чудовищный графоман», «дурачит публику галиматьёй», «мошенник и словоблуд»... Посыл очевиден. Дескать, полюбуйтесь на вашего классика и нобелевского лауреата — только и знает, что завидовать и злословить.

Отрицать резкость оценок Бунина бессмысленно — иногда он действительно был зол на язык. Но в следующую секунду мог без видимой причины сменить точку зрения на прямо противоположную. Как это произошло в известном разговоре с дочерью Марины Цветаевой, Ариадной Эфрон, которая собралась в 1937 г. вернуться в СССР: «Дура, девчонка! Куда ты поедешь? Они тебя арестуют в первый же день! Они хамы, там жить невозможно! Всё извращено, мерзкая страна! Серость, гадость! Господи Боже мой! Если бы мне, как тебе, было 24 года, я пошёл бы туда пешком, стёр бы ноги до колен, но дополз бы до Москвы!»

В этом весь Бунин. Не только его характер, но и его жизненная стратегия. Дело в том, что он, уже будучи нобелевским лауреатом, как ни странно, страдал от недостатка славы. Мировое признание есть. А как насчёт славы на родине? Такой, чтобы тебя цитировали, чтобы ты навсегда впечатался в сознание русского человека?

Насмешка провидения

Шанс обрести эту славу был. И многие литературные эмигранты им воспользовались, вернувшись в Россию, которая превратилась в СССР. Алексей Толстой, Куприн и Горький удостоились в Союзе прижизненного успеха и славы. Могло, впрочем, сложиться и по-другому. Скажем, Цветаева, вернувшись, обрела судьбу трагичную, но тем ярче оказалась слава посмертная.

У Бунина эти шансы были выше, чем у прочих. Во-первых, нобелевский лауреат, во-вторых, отменно показал себя во время Второй мировой войны. В отличие от иных эмигрантов, которые опозорили себя сотрудничеством с гитлеровцами, Иван Алексеевич вёл себя по отношению к фашистам мужественно и даже вызывающе. Ему делали выгодные предложения, просили хотя бы пару публикаций под именем Бунина даже не в немецких, а в нейтральных изданиях на оккупированных территориях. Он отвечал гордым отказом, хотя его семья практически голодала: «Серо, прохладно, нездоровье... Второй день без завтрака — в городе решительно ничего нет! Обедали щами из верхних капустных листьев — вода и листья!» Кроме всего прочего, Бунин ещё и прятал в своём доме евреев, на которых охотились нацистские каратели. Ему обязаны жизнью пианист Александр Либерман с супругой и литератор Александр Бахрах.

Победу он воспринял с большим энтузиазмом. Вот как об этом вспоминал писатель Николай Рощин: «Однажды на спектакле Русского театра в Париже место Бунина оказалось бок о бок с местом молодого подполковника Советской военной миссии. В антракте подполковник встал и, обращаясь к соседу, сказал: «Кажется, я имею честь сидеть рядом с Иваном Алексеевичем Буниным?» И Бунин, поднявшись с юношеской стремительностью, ответил: «А я имею ещё большую честь сидеть рядом с офицером нашей великой армии!»

Условия для возвращения на родину были идеальными. Уговаривать Бунина приехал «советский поэт № 1» Константин Симонов. Который в своих воспоминаниях отметил, что и уговаривать-то, по сути, не пришлось: «Мысль о поездке его и пугала, и соблазняла. Он думал о своём собрании сочинений в Москве; мы много говорили с ним об этом... Но как раз в это время появился доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», о Зощенко и Ахматовой... Когда я это прочёл, я понял, что с Буниным дело кончено, что теперь он не поедет».

В этом действительно видится какая-то злая насмешка провидения. Неполные победы, недоданная слава, нереализованные желания... Всё вместе — драма судьбы великого русского писателя.

Кстати: куда ушла Нобелевская премия Бунина?

В 1933 г. денежный эквивалент Нобелевской премии по литературе составлял 170 322 шведские кроны, что соответствовало примерно 715 тыс. франков. Однако до нобелевского чека Бунину нужно было ещё доехать. Вот свидетельство писательницы Галины Кузнецовой: «В доме не было денег... Мы ещё долго говорили накануне в его кабинете, он с карандашом считал. Выходило, что для поездки в Швецию надо 50 тысяч...»

Из того, что осталось после покрытия долгов на поездку, Иван Алексеевич выделил серьёзную сумму на помощь писателям-эмигрантам. Вот фрагмент одного из его интервью: «Как только я получил премию, мне пришлось раздать около 120 тыс. франков. Да я вообще с деньгами не умею обращаться. Знаете ли вы, сколько писем я получил с просьбами о вспомоществовании? За самый короткий срок пришло до 2000 писем...»

Оставалось ещё около полумиллиона франков. Этого могло хватить на покупку виллы и земельного участка. Но Бунин решил иначе. Вот как об этом рассказала его подруга, писательница Зинаида Шаховская: «По совету доброжелателей он вложил оставшуюся сумму в какое-то «беспроигрышное дело» и остался ни с чем». Этих «беспроигрышных дел» было два — вклад в ценные биржевые бумаги и доля в русском ресторане. Обе попытки вести бизнес окончились крахом. В конце жизни Бунин писал: «Я нищ, не купил ни землю, ни дом...»

Константин Кудряшов

Александр Вертинский (1889 - 1957)

«Дорогой длинною да ночкой лунною, да с песней той, что вдаль летит, звеня, да с той старинною, да с семиструнною, что по ночам так мучала меня…» – нет, наверное, такого человека, который никогда не слышал бы песни Александра Вертинского. Многие думают, что он был обласкан славой и известностью. Но это не так… Путь Вертинского оказался нелёгким и порой трагическим.

В 1943 году после 23 лет эмиграции, он, наконец, добился возвращения на Родину. Но после возвращения напишет не слишком много новых песен. Его будут усиленно не замечать и замалчивать. Уделом известного во всём мире актёра станут гастроли по маленьким городам, незначительные концерты, молчание в прессе и на радио… Как будто его и не было. Власть не признала Александра Вертинского, не могла ему простить ошибку, которую он совершил в 1920 году, выехав из страны.

В 1956 году, незадолго до смерти он отправил письмо властям: «Я уже по четвёртому и пятому разу проехал по стране. Я пел везде. Мне 68-ой год. Я на закате. У меня мировое имя. Но я русский человек. И я хочу одного: стать советским актёром. Почему я не пою на радио, почему нет моих пластинок, нот. Почему?»

Даже после смерти, любимый всеми певец редко звучал на радио и не издавался большими тиражами. Почему? Мне кажется, потому что был предельно искренним. И в жизни, и в творчестве, поистине народным певцом, вышедшем из самой его глубины.

Александр Вертинский родился в Киеве. И всю жизнь до боли в сердце любил этот город. «Я вырос на берегах Днепра этой богатой, привольной, цветущей земли, которой нет равной в мире! Я – киевлянин. Вот тут, недалеко, против Золотоворотского садика, в доме № 43 по улице Короленко, бывшей Большой Владимирской, – я родился. Каждый камень этого города – я знаю. Каждый каштан – был при мне ещё юношей, а теперь он высокий, кудрявый, раскидистый красавец-мужчина!»

Когда в 1945 году он вернулся сюда известным и любимым актёром и вышел на сцену, то запел песню о чужих городах. Он будто извинялся перед соотечественниками, что так много времени провёл на чужбине. Зал принял его тепло. Но вдруг на сцену вышел мужчина в военной форме и, глядя в упор на Вертинского, гневно сказал: «Саша, ты лучше спой, как ты родину предал!» Повернулся и ушёл со сцены. Вертинский стоял как вкопанный, потом молча повернулся и тоже ушёл. Сколько ни просили его, он больше не пел. Концерт пришлось прекратить. Можно лишь догадываться, как он переживал, что чувствовал в этот момент, ведь Киев и киевская публика были для него самими желанными слушателями. Гастроли в Киеве тогда отменили. И вернулся в Киев с концертами певец только в пятьдесят третьем году.

Александр Вертинский появился на свет незаконнорождённым ребёнком. Его отец, известный в Киеве адвокат, полюбил молоденькую девушку, хотя был женат, ушёл с ней жить, считал своей женой. Хотел развестись, но жена не дала развода, и двоих своих детей Николай Вертинский вынужден был усыновить. После скоропостижной смерти его любимой Женечки дети остались на попечении её сестры, которая люто ненавидела отца Саши, а заодно и его внебрачных детей, которых он повесил ей на шею.

Маленького Сашу и сестру Надю отдали на воспитание разным сёстрам матери. В три года Вертинский остался круглым сиротой, его отца, который очень тосковал по рано умершей любимой женщине, как-то зимой нашли совершенно замёрзшим на кладбище у её могилы. После этого Николай Вертинский заболел чахоткой и умер. Сестру Надю забрала старшая сестра матери, девочке сказали, что Саши больше нет. То же самое сообщили и ему о его родной сестре. Так он остался совсем один.

Тётка всячески притесняла Сашу, била за малейшую провинность, выгоняла из дома, и он ночевал в холодной беседке во дворе, а днём слонялся по улицам. Греться приходил во Владимирский собор и практически вырос в нём, завидуя мальчикам, поющим в церковном хоре. Взять в хор его не могли, потому что он уже не раз был замечен за мелким воровством. Он стал красть, потому что был постоянно и люто голоден.

Первые два класса учился в престижной аристократической гимназии №1, вместе с Константином Паустовским и Михаилом Булгаковым. Был отличником. А потом ему надоело подчиняться строгим правилам и учить уроки, он скатился, его перевели в четвёртую гимназию (попроще), из которой через несколько лет за систематические прогулы и безобразное поведение он был исключён. Уже в подростковом возрасте это был человек вольного нрава, свободный художник, которого невозможно втиснуть в тесные рамки и заточить в серые стены.

Вертинский рано начал пробовать себя на сцене. В клубе, где собирались знаменитости, в театре. Пытался зарабатывать. Однажды тётка вышвырнула его за порог. Куда было идти? Снова ночевал в беседке во дворе. А днём отправился в театр. Его тянуло сюда, как магнитом. Он всеми способами пытался проникнуть на сцену в качестве статиста, сыграть мелкие роли.

Однажды представилась возможность сыграть в настоящем спектакле. Но для того, чтобы участвовать в нём, нужно было заплатить помощнику режиссёра три рубля, которые Саша благополучно стащил у тётушки. Сыграть в спектакле не удалось, так как обнаружилась картавость Александра. Дефект речи закрыл дорогу в театр. Пропажа была обнаружена, и племянник жестоко высечен. Но тягу к сцене успокоить было невозможно, парень так и крутился рядом с творческой богемой. Тогда он впервые понял: «Искусство требует жертв!»

Начал писать. Рассказы, стихи, статьи, за которые платили копейки. Постепенно получил репутацию начинающего киевского литератора. Печатал маленькие рассказы в киевской газете. Продавал открытки, работал корректором. То программки писал, то рецензии на спектакли. Он ещё и сам толком не понимает, чем ему следует заняться. Однако смело сообщает тётке, что едет в Москву за славой.

Ему было 18 лет, он купил фрак, сунул в петлицу живой цветок и поехал покорять Москву. Там как-то сразу попал в богемную среду. Снимается в немом кино. В одном из фильмов Ильи Толстого (сына Л.Н. Толстого) играет ангела. Участвует в создании первых звуковых фильмов. Понимает, что для успеха и продвижения в этом богемном мире нужно иметь покровителей. Которых у него, естественно, нет.

Поэтому он сам решает стать покровителем талантливой актрисы, с которой познакомился в это время. Именно Вертинский привёл в кинематограф будущую звезду – Веру Холодную. Тайно любил её. К сожалению, его стихотворение «Ваши пальцы пахнут ладаном» оказалось для Холодной пророческим, она рано умерла.

В этой среде очень скоро появился кокаин, ставший настоящим проклятием московской богемы тех лет. Вертинский закономерно стал кокаинистом. И это было намного серьёзнее, чем кражи червонцев у тётушки. Александра мучили галлюцинации, и он обратился к известному психиатру Баженову, который, по существу, спас его от смерти.

Искатель собственного пути на сцене устраивается в театр Арцыбашевой, где играла его сестра, которая оказалось живой. Устроился за обеды. И вскоре получил оценку своих усилий: «Остроумный и жеманный Александр Вертинский». Это первое высказывание о нём просто окрылило начинающего актёра, и он решает поступить во МХАТ.

Экзамен принимал Станиславский, который то и дело морщился и готов был прервать Вертинского, потому что тот безбожно картавил. Естественно, в театр Вертинского не приняли. Из отчаяния он идёт на фронт санитаром.

Начинается первая мировая война. Санитарный поезд курсировал между Москвой и передовой. Коллегам-санитарам Вертинский представился как брат Пьеро. Но трудился лучше многих обычных медсестёр, ему доверяли самые сложные случаи.

Однажды он спас жизнь одному безнадёжному полковнику, которого отказались оперировать в движущемся поезде. Вертинский рискнул пойти против инструкций и сам достал пулю, которая едва не дошла до сердца раненого. Полковник, которого планировали мёртвым сдать в Пскове, доехал живым до Москвы, Вертинский спас человеческую жизнь. «Я был счастлив, как никогда в жизни! – пишет он в своих воспоминаниях. – В поезде была книга, в которую записывалась каждая перевязка. Я работал только на тяжёлых. Легкие делали сёстры. Когда я закончил свою службу на поезде, на моем счету было тридцать пять тысяч перевязок!

— Кто этот Брат Пьеро? — спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах человеческих.

— Да так... актёр какой-то, — ответил дежурный ангел. — Бывший кокаинист.

Господь задумался.

— А настоящая как фамилия?

— Вертинский.

— Ну, раз он актёр и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте всё это на миллион и верните ему в аплодисментах.

С тех пор мне стали много аплодировать. И с тех пор я всё боюсь, что уже исчерпал эти запасы аплодисментов или что они уже на исходе. Шутки шутками, но работал я в самом деле как зверь...»

После первой мировой войны Вертинский начинает выступать в театре Арцыбашевой с собственными номерами под именем Пьеро. Он писал песни на свои стихи. Выдуманный им мир был принят публикой с восторгом. Вскоре молодой Вертинский стал знаменитостью. От страха перед публикой певец накладывал толстый слой грима, чтоб не видно было его волнения. Прятался от публики и недоумевал, почему его песенки имеют такой успех: «Петь я не умел! Поэт я был довольно скромный, композитор тем более наивный! Даже нот не знал, и мне всегда кто-нибудь должен был записывать мои мелодии. Вместо лица у меня была маска. Что их так трогало во мне?»

Секрет был в том, что он был очень искренним в своём исполнении и придумывал небольшие законченные сюжеты, каждый из которых можно было назвать кусочком живой жизни. Маленькие истории в изящном и необычном авторском исполнении трогали сердца слушателей и очень отличались от привычных, исполненных в классической манере известными в то время певцами. Стал гастролировать.

К 1917 году его знали и любили во всей России. На смену маске Пьеро пришёл концертный фрак, которому он остался верен до конца своих дней.

В 1920 Вертинский вдруг неожиданно для себя решает эмигрировать, но уже через два года просится обратно, потому что не видит себя вне Родины. Вернуться ему разрешили только в 1943 году.

За эти годы он объездил весь мир и получил всемирную известность и славу. Но больше всего его согревала своя родная публика, которая воспринимала не только его музыку и голос, но и слова песен, которые он писал на русском языке.

В эмиграции он стал известным актёром, много снимался. И постоянно просился домой. Но ему неизменно отказывали.

После 23 лет эмиграции он сразу начал выступать перед раненными бойцами, давал по 24 концерта в месяц, несколько концертов в день. Знал ли тот майор, который обвинил его в Киеве в предательстве, что артист, возвращаясь, привёз с собой и подарил целый санитарный вагон. Он не раз говорил, что его эмиграция была глупостью.

«Говорят, душа художника должна пройти по всем мукам, – писал Вертинский. – Моя душа прошла по многим из них. Сколько унижений, сколько обид, сколько ударов по самолюбию, сколько грубости, хамства натерпелся я за эти годы! Будь проклята моя профессия! Лучше возить говно в бочках, чем быть на моём месте». Он очень боялся судьбы трактирных певичек для своих дочерей, к счастью, они стали известными и любимыми всеми актрисами.

1953 году после того неудачного концерта в Киеве он впервые получил право снова тут выступать. Очень волновался перед концертом. Но вновь начал его с песни «Чужие города». В этот раз зрители просто утопили любимого певца в аплодисментах. Они поняли трагизм его скитаний, почувствовали его состояние и признали в нём великого артиста. И больше никто не обвинял его в предательстве родины.

За плечами Вертинского тысячи концертов и множество фильмов, но ему не давали звания. Не признавали на уровне государства. И это его ранило. Он даже пытался сочинить песню о Сталине, которую так нигде и не исполнил. Вертинский скорее был признан как актёр. За участие в фильме «Заговор обречённых» его удостоили Сталинской премии, но как певца – официально не признавали.

Незадолго до смерти, Александр Вертинский написал сценарий художественного фильма о человеке без родины, сам собирался сыграть главную роль. Хотел снимать его в Киеве и говорил друзьям, что этот фильм потрясёт мир. Но не успел…

Ирина Власенко

Юрий Визбор (1934 - 1984)

Великий бард. Великий актёр. Великий журналист. Он должен был быть национальным героем. Осенью восемьдесят четвёртого ни одна газета даже строчкой не обмолвилась о его смерти.

Сейчас жуткий кризис и мучительные поиски жанра в государственном и коммерческом радиовещании. Станции ищут и не могут найти единственно верную интонацию: не хамский отвяз, но и не официоз; не заигрывание, но и не высокомерие; не копирование чужих стандартов - но и не кондовое «наше». Между тем однажды такая интонация уже была найдена в русском эфире. Это то, что ухитрялся в самые чёрные подцензурные времена делать Визбор. На радиостанции «Юность» и в журнале «Кругозор».

Интонация, которую он нашёл, не должна быть попугайно повторена. Второго Визбора в эфире не будет — это знает даже родная его дочь Татьяна, работающая на «Радио России». Но именно «формат Визбора», будь он проанализирован и понят, мог бы дать нынешнему русскоязычному эфиру второе дыхание.

Однажды он сказал: «За окном с зонтами бродит человечество, обкраденное нами на любовь». Нас обокрали на Визбора. Если даже будут найдены, восстановлены и заново аранжированы все песни; если свежим взглядом мы отсмотрим все фильмы, вплоть до короткометражек - мы всё равно останемся обворованы. Он должен был не только прожить больше - мы должны были взять у него больше.

Глупейшая расхожая легенда - «вообще-то поэт средненький, мелодист никакой, просто плейбой, обаяшка и рубаха-парень с потрясной энергетикой» - наконец-то начала разрушаться. Гитарист Константин Тарасов и клавишник Александр Прокопович пошли на рискованный эксперимент: с помощью новейшей звукозаписывающей и компьютерной техники наложили свою оркестровку на гитару и голос Визбора. Результат ювелирной работы кого-то покоробил, кого-то поставил на уши, но даже яростные оппоненты сказали: мы не знали, что Визбор - столь потрясающий мелодист; что в ткани его песен сидит джаз и в ритмике - свинг. Когда Костя спросил у наследников Визбора, согласны ли они на такое вольное обращение с архивными плёнками, те ответили: «Ну что вы, конечно, он ведь всю жизнь хотел записаться с оркестром».

Самые цитируемые слова во всей русской литературе написал Юрий Визбор. Их знают все. Откройте наугад любое издание, любой его номер. Найдите дежурную констатацию, что в той или иной сфере «мы впереди планеты всей». Это слова Визбора.

Полностью было так:

За эту песню Визбор получил все положенные выволочки в парткомах и резко замедлил свой служебный рост в Гостелерадио СССР. Строфу, которая ходила по стране в чужом исполнении на магнитофонных плёнках, усекли до последней строчки и безоговорочно приписали Высоцкому. Психологически это абсолютно не случайно: нервический Высоцкий легче вязался с разоблачительным пафосом.

А Визбор ничего и не разоблачал. Просто констатировал, что дела в стране обстоят именно так - а он в этом всем неким образом существует, даже не усмехаясь - улыбаясь. Почему же власти предержащие были так взбешены? Визбор перечеркнул национальную гордость и идею страны «МЫ ДЕЛАЕМ РАКЕТЫ» всего четырьмя буквами «ЗАТО».

Человек костра и гитары

Юрий Визбор прожил, по нынешним меркам, немного, но и сегодня мы продолжаем слушать и напевать его песни.

Странный был человек Визбор. Дело в том, что при столкновении двух понятий - «советская власть» и «бард» - неизбежно возникало социально-культурное трение, а значит, и маленькая, но реакция - горение. В иных случаях возгоралось пламя, в других - огонёк, чаще - проблесковый маячок или искра. Неумолимое свечение — это Окуджава. Взрыв — это Высоцкий. Разряд тока - Галич. Список можно продолжать. Визбор как будто единственный из бардов, чьё горение возникло не благодаря и не вопреки, а как-то само по себе. Ну что может быть безобиднее: лыжи у печки, какие-то милые мои, улетающие на самолётах Аэрофлота, встречи, прощания, всяческие горы и равнины...

Впрочем, чего ещё было ждать от человека мирного, незлобивого, в меру упитанного, с гитарой? Чего ждать от лояльного советского журналиста, поэта, прозаика, драматурга? От горнолыжника, походного человека, богемного, наконец, персонажа (он ведь был известным актёром, рано сделал кинокарьеру, снявшись в 1969 году в одной из главных ролей в первом советско-итальянском фильме «Красная палатка»)? Член союзов, типичный «творческий работник» московско-семидесятнического разлива, чьи портреты вырезали домохозяйки и вешали их на стеночке у изголовья...

Основным занятием Визбора была всё-таки журналистика. Журнал «Кругозор», где он довольно долго работал, был своего рода ноу-хау советской журналистики: помимо обычных страниц, в каждом его номере была вкладка - штук пять синих или бледно-серых гибких пластиночек, которые граждане посознательнее аккуратно вырезали, складывали в стопочку и слушали потом на обычном проигрывателе.

Визбор, конечно же, был вполне трезвомыслящим и по-хорошему расчётливым человеком. Когда он понял, что выпускать собственные пластинки, несмотря на всю безобидность песен, ему не дадут (при жизни вышло всего две, с интервалом в 20 лет), а просто строчить производственные репортажи скучно, он придумал новый жанр - песню-репортаж; эти песни и выходили впоследствии на гибких пластинках в «Кругозоре».

Сейчас всё это кажется крайне наивным, но тогда, в 70-е годы, когда советская печать уже впала в словесный маразм, которым и выразить-то ничего было нельзя, Визбор каким-то чудом сумел внести разнообразие и в свою жизнь, и в жизнь своих читателей и слушателей.

О чём были эти репортажи? Ну, как обычно. Знатный водитель, славный полярник, смелый лётчик - героические профессии, в которые Визбор, кстати, погружался с головой на месяц, на два. Каждый такой шестиминутный репортаж состоял из сложной компиляции интервью с героями, шумовых эффектов и, конечно же, песен, которые Визбор писал вроде бы об этих людях, как бы вдогонку, лишь чуть-чуть обобщая. Иногда, впрочем, даже подлинные фамилии оставлял в песнях.

Так вот он и мотался всё время из конца в конец страны, возился со всеми своими лётчиками, водителями, доярками, подводниками... Он жил, извините, не на Арбате, и, извините ещё раз, не на Таганке играл - жил в пути, в дороге, как живёт всякий приличный журналист при любом, за исключением совсем уж каннибалистском, строе. Понимая, что профессия журналиста даёт уникальную возможность пожить жизнями других людей, он использовал эту возможность на полную катушку.

Иногда это заканчивалось трагикомически. Визбор рассказывал, как однажды чуть не умер во время двухнедельной командировки в Мурманск: со всеми мичманами, офицерами и адмиралами там надо было пить, причём спирт, разведённый водой. Почти без закуски. Там это не принято. Отказаться - значит смертельно обидеть. Согласиться - сознательно рисковать здоровьем. «Потом у меня произошёл распад личности. Когда вернулся к жизни, чувствую, будто лежу в гробу. Голову поднять не могу: ну, думаю, вот она и смерть наконец-то. Чувствую, что с левого края гроб кончается и стенки слегка трясутся. Соображаю: нет, пока не умер. Выяснилось, что я лежу на третьей полке в офицерской каюте. Слез. Полная темнота. Разбил несколько приборов, но нашёл выключатель, зажёг свет... Так началась моя командировка на Северный флот». Вы будете смеяться, но для в меру потребляющего алкоголь в компаниях человека - подобный спиртовой заплыв, согласитесь, своеобразный подвиг.

Просто ему, как, в общем-то, всякому художнику, необходимо было хоть чуть-чуть верить в то, чем он занимался. И именно поэтому даже «производственные» песни Визбора не вызывают отвращения - они написаны искренне. И именно этого - искреннего интереса и любви к своему народу, стране - не хватает сейчас фиговой туче актуальных, продвинутых, начитанных и прочее художников слова: всё есть, а любви нет.

Именно отсюда, от этой журналистской честности по отношению к факту и человеку, вышел Визбор - бард, поэт, исполнитель. В отличие от тех, кто творил, Визбор словно бы говорил своими песенками: этим может заниматься каждый. Его слова были первыми попавшимися, но очень кстати. Так, именно Визбор первым, может быть, неосознанно, прекратил культ обожествления бардовской песни. Он одновременно породил и жанр «песни у костра», и саму культуру «общего» пения. Вместо того чтобы пить и проклинать власть, Визбор предложил путь более полезный и практичный: радоваться, преодолевать себя, любоваться красотами гор и равнин, грести, плавать, зарастать бородой и спасаться от комаров.

Вместо саморазрушения он предложил созидание, причём совершенно лояльное к власти: туризм, спорт, коллективное преодоление себя. А вышло вот что: он увёл целое поколение за собой, в горы, в дорогу, и тем самым спас всех этих людей от густого брежневского маразма, одновременно прививая им абсолютно космополитические ценности. Его песни были для того, чтобы любой прыщавый, изнеженный интеллигент в очках тоже мог ощутить вкус и преимущество мужского существования и, благородно сняв куртку, укрыть плечи соседки-однокурсницы. Эти песни можно было продолжить самому, переделать, в конце концов, даже присвоить - без опасения, что уличат в воровстве. Бардовская песня стала массовым явлением именно тогда, когда её можно стало выдать за свою - но именно эта необязательность делала песни Визбора народными, общими.

Визбор, собственно, и не был против. И слыша у какого-нибудь современного костра вот это набившее оскомину «милая моя, солнышко лесное», ты радуешься только одному: этот народ уже не в первом поколении уходит в горы. От скуки, от корпоративной этики, от всех этих ублюдочных шоу и пивных фестивалей, от попсы, от раскалённого летнего асфальта, наконец... Всегда найдётся, от чего уходить. Но хорошо, думаешь ты, что им есть, куда уходить. И, к счастью, им есть, что спеть.

Биография

Юрий Иосифович Визбор родился в Москве 20 июня 1934 года.

Биографы пишут, что его мать Мария Шевченко и отец Юзеф Визборас (в российском варианте его непривычная литовская фамилия потеряла две последних буквы, а имя стали писать как «Иосиф») познакомились в Краснодаре. Юзеф был красным командиром, моряком, а также неплохим художником. В годы сталинского террора он был репрессирован, а в 1958-м реабилитирован посмертно. Юрий и его мама (по образованию фельдшер) были вынуждены «путешествовать» по стране в поисках заработка.

Часть детства Визбора прошла в Хабаровске, потом они вернулись в Москву, где пережили Великую Отечественную войну. Ещё в раннем детстве отец пытался учить мальца живописи, но тот не желал быть хлюпиком-художником или лириком-поэтом. Он мечтал о небе или футбольном поле. Но в 14 лет взял гитару и стал «брать уроки» у дворовых учителей. Тогда же случилась первая любовь и первое четверостишие. Потом, провалившись в престижные вузы, по совету друга Владимира Красновского решил поступать в педагогический.

Сначала мысль эта показалась Визбору очень смешной, но друг в качестве последнего аргумента предложил хотя бы поехать посмотреть это «офигительное здание» на Пироговской. Предоставим опять слово биографам: «Внешний вид действительно произвёл на Визбора впечатление, а первым человеком, встреченным внутри, оказалась девушка, которая в пустой аудитории играла на рояле джазовые вариации. Позднее с этой девушкой - Светланой Богдасаровой - Визбор написал много песен. Но тогда - в 1951-м - решение было принято, и, как ни странно, на этот раз со вступительными экзаменами Визбор справился успешно».

На первом-втором курсе Визбор написал свою первую песню «Мадагаскар», положив собственные слова на музыку из спектакля Кукольного театра Сергея Образцова »Под шорох твоих ресниц». Кстати, он поначалу многие песни сочинял не на свою музыку, а при участии друзей-композиторов. Как потом напишут биографы, «визборовскую волну "педсочинительства" поддержали пришедшие чуть позже в институт Юлий Ким, Борис Вахнюк, Ада Якушева (будущая первая жена Визбора). Так фактически зарождалась советская бардовская песня».

После окончания МГПИ Визбор поехал по распределению в посёлок Кизема Архангельской области, где преподавал русский язык, литературу, географию, английский язык, физкультуру... Потом пошёл в армию. Служил на Севере России, в Карелии, Хибинах. Там впервые попробовал себя в роли журналиста: в армейских газетах печатались его рассказы, стихи и даже «строевой гимн связистов». Сам он о своей «шатунной» жизни писал так: «Я рыбачил, стоял с перфоратором смену, менял штуцера на нефтедобыче, подучивался навигаторскому делу, водил самолёт, участвовал во взрывных работах, снимал на зимовках показания приборов, был киноактёром, фотографии выставлял в Доме журналистов, прыгал с парашютом, стоял на границе в наряде, служил радистом и заработал I класс, ремонтировал моторы, водил яхту, выступал с концертами, чинил радиоаппаратуру, тренировал горнолыжников, был учителем в школе, работал на лесоповале, водил в горах и на севере альпинистские и туристские группы, строил дома, занимался подводным плаваньем. Вот, пожалуй, и всё».

Нет, не всё! В 1962 году он выступает инициатором создания молодёжной радиостанции «Юность». С 1964 совместно с группой единомышленников издаёт журнал «Кругозор». Люди моего, советского, поколения помнят, сколько чудесных песен можно было найти на пластмассовых пластиночках, вложенных в этот журнал. А началось всё с песни «На плато Расвумчорр», которая вышла как приложение к журналу. В 1966 по своему сценарию снял документальную картину «Тува - перекрёсток времён». Потом стал работать в творческом объединении «Экран» Центрального телевидения. Участвовал в создании 40 картин, среди которых - несколько художественных фильмов: «Год дракона», «Прыжок». И сам немало снимался (вспомните «Возмездие», «Красную палатку», «Рудольфио», «Москва, проездом», уже упомянутые «Семнадцать мгновений весны»). В одном из лучших фильмов хрущёвской оттепели - «Июльский дождь» Визбор исполнил песню Б. Окуджавы «Простите пехоте» и собственную - «Спокойно, товарищ».

Юрий Визбор написал ряд сценариев и пьес, которые шли во многих театрах страны. В 1973 г. в театре им. Ленинского комсомола в Москве, например, была поставлена его пьеса, написанная в содружестве с Марком Захаровым, «Автоград-XXI», потом они же сделали сценическую версию романа Бориса Васильева «В списках не значился», которая была поставлена тоже в «Ленкоме» и в других театрах. Он писал повести и рассказы, которые в основном были опубликованы уже после его кончины.

Стреляющие ветки

Визбор-прозаик в своё время не вошёл в литературный процесс. А данные были. За вычетом двух-трёх ученических рассказов начала 60-х годов (лучше всё-таки сказать: студенческих) - тексты его весьма крепки и вполне в духе времени. «Ночь на плато» вообще - классика жанра. Не говоря уже о том, что эта прозаическая параллель к знаменитой песне «На плато Расвчумчорр» позволяет рассмотреть «другую половину» творческой лаборатории (если творческой лабораторией можно назвать общежитие с нарами, под двухметровым слоем снега, в краю, куда по определению «не приходит весна»).

Песни, которые, казалось бы, помогли Визбору войти в центр внимания слушающей (и читающей) публики, на самом деле ему как прозаику даже помешали. Амплуа барда сразу и прочно пристало к нему, и поэтому все другие стороны его таланта (а был он одарён щедро и раскидисто - как актёр, живописец, журналист), его повести и рассказы на этом фоне воспринимались как излишки роскоши или, хуже того, как любительские дополнения к основному делу.

А между тем по крутой экзотичности материала, по плотности ткани, наконец, по манере письма, ориентированной на такие авторитеты 50-60-х годов, как Ремарк и Хемингуэй, - Визбор-прозаик мог бы вписаться в контуры тогдашней «молодой литературы». Если бы вошёл в её круг.

Но - не вошёл. Кружился где-то на подступах к магистрали, в тонких журналах вроде «Смены» и «Музыкальной жизни» да в сборниках издательства «Физкультура и спорт». Появилась тогда у Визбора и книжечка - затерялась на мурманских просторах. В сферу внимания толстых столичных литературных журналов Визбор не попал. Хотя были у него к тому все данные. Данные были, а шансов не было.

С ортодоксальными партофилами журнала «Октябрь» Визбор не имел никаких даже гипотетических точек сближения: эта реальность в его мире просто не существовала. Но далёк он был и от народопоклонства главных оппонентов режима - новомировцев. По фактуре, по молодой резкости письма он должен был бы подойти тогдашней «Юности», но и тут оказался какой-то внутренний барьер: шебутная весёлость тинэйджеров катаевского разлива (Катаев называл их «мовистами») неуловимо пахла «отпадом», а Визбор всё-таки к этой жизни «припадал». Однако и в молодёжных журналах, противостоявших «Юности», он не был своим - пара публикаций в «Молодой гвардии» ничего не решала, «Кругозор» же, в котором крутился автор, написавший «Ноль эмоций», был как журнал приписан к маршрутам, далёким от «большой прозы». Так Визбор-прозаик выпал из «процесса», остался где-то на поющих окраинах его, и вот теперь томик прозы, написанный им три эпохи назад, мы пытаемся водвинуть в историю наших душ, как камень в готовую стену.

Какие-то вымечтанные приключения книжного мальчика, мечтателя, «шестидесятника», спустившегося с надмирных высот в крутую реальность. Музыкант попадает со своей скрипочкой на промысловый траулер. Учительница, выпускница столичного вуза, заезжает в глушь, в удмуртскую школу, - однокашники отправляются к ней в «реальность» как в турпоход. И целина, и армия, и, в конце концов, вся альпинистская, арктическая, погранзаставская, фактурно-полярная ткань визборовской прозы - это всё тот же классический для «шестидесятника» ход: непрактичный дух ищет практического испытания. И применения. И смысла. Человек создан для великой цели, это изначальная аксиома, естественная данность, судьба, и надо только решить одну (неимоверно трудную и ответственную!) задачу: найти ту реальность, в которой эта судьба свершится.

Проза Юрия Визбора, выдернутая из советской реальности и перенесённая в реальность постсоветскую, неожиданно переакцентируется в своей основе. Из прозрачно-романтической она становится призрачно-реалистической - в том смысле, что при создании своём она представляла нам ирреальность, которая "есть", а при теперешнем чтении она представляет нам реальность, которой больше нет.

В нынешней ситуации, когда «литературное дело» становится частью общепредпринимательского дела, и писание стихов трезво оценивается как шанс вырваться из общего тягла, - смущение ротного командира, у которого сын пишет «какие-то странные стихи… без рифмы» и ему за сына «неудобно», - воспринимается у Визбора как эпизод из какой-то весёлой сказки. Ибо теперь не смущаются, а рвут своё.

А генерал, во время учений бегущий прямо на танки с палкой над головой? Мы отвыкли от таких генералов. Генерал теперь - это тот, кто ездит в «мерседесе» и живёт в каменном особняке. А у Визбора - седой мужик бежит, припадая на ногу, чтобы выругать подчинённых ему танкистов за слишком медленный темп атаки… Умом вы понимаете, где и как был ранен в ногу этот генерал, а сердцем всё никак не поверите, что всё это действительно было, ибо всего этого уже навсегда нет. Ни того генерала нет, ни того ротного командира. Ни тех детдомовских. Ушло, пропало, минуло.

И когда минуло, стало ясно, что это не мираж ушёл, а - реальность. Она-то и увековечена в визборовских текстах. Фактурно-резкие во внешних деталях, эти тексты казались «воздушными» именно потому, что совпадали с образом идеального человека, с этой априорной ценностью советской идеологии, - затем и нужны были колюще-режущие детали вроде ледоруба, шпионского ножа или ножа бульдозера, чтобы эту идеальность скомпенсировать. Потому-то и требовались чрезвычайные ситуации: арктический холод, альпинистская стенка, армейские ЧП и «затылок Хибин», - чтобы удостоверить бытие «настоящего человека» независимо от тупой, рассчитанной на простаков пропаганды.

На смену «шестидесятнику» идёт какой-то новый герой. Он в шведской пуховой куртке, надувных американских сапогах, то ли "Аляска", то ли чёрт их знает, как они там называются. Москва как средоточие всего - вместо Арктики и Хибин, вместо целины и дальнего гарнизона. "Аляска" - как модная марка сапог. Предчувствуя этот исход дела, «шестидесятник» начинает искать опору в том времени, которое, кажется, было для него сломом всей жизни, - в лихолетье Отечественной войны.

В сущности - это прозрение, делающее честь чутью историка, хотя ничего такого у Визбора «в строчках» не прописано. Героический характер, созданный в советскую эпоху и пропагандистски неотделимый от 1917 года, - передислоцируется у него в 1941-й. Не Октябрьская революция, а Отечественная война становится тем событием, которое оправдывает существование советского человека.

В этом есть огромный исторический смысл. Революционная идеология и весь мечтательный план «коммунизма» - не более, чем наркоз, под которым народ, униженный бессилием державы в первую мировую войну, должен был подготовиться ко второй, ещё более страшной. Из «населения» сделаться народом, из народа - армией. Это дело смертельное: всеобщая казарма, лагерь как норма жизни, диктатура, деспотия, тоталитарность… Чтобы всё это вынести, требуется эйфория. Она и называется «коммунизмом». Но дело не в слове. И не в доктрине. Дело в характере, который выковывается для подступающего исторического дела. Визбор слова «коммунизм» не употребляет, о революции - «не ведает». Но он чувствует, что тот реальный характер, который он наследует от старших братьев, предназначен для великой задачи, и он её угадывает, когда говорит: Война.

Когда будущее отменяется, а прошлое не простирается дальше ближней памяти, - остаются только могилы и воронки. И это счастье. Прошедшее счастье. От которого остаётся - характер. А потом от характера - строки.

Поколение, впитавшее эту память, прошло своим маршрутом меж войнами: от последних выстрелов Отечественной войны и до первых выстрелов, под которые стала распадаться держава. Поколение пропело свои песни у костров - под треск стреляющих веток. Поколение успело понять, откуда оно и зачем было создано, - прежде, чем огонь угас.

Финал

Родоначальник бардовского движения Юрий Визбор умер, когда ему было 50 лет. Неожиданно для всех и даже для себя самого. Как говорят врачи, он «сгорел» от рака печени буквально за три месяца. Ни одна газета не напечатала некролог, но вся страна узнала об этой скорбной вести мгновенно.

Лев Аннинский

Людмила Вилькина (1873 - 1920)

Родилась 5 января (по новому стилю — 17 января) 1873 года в Санкт-Петербурге в семье немецко-еврейского происхождения. Отец — коллежский асессор Николай Вилькен, мать — Елизавета Вилькен, дочь директора одного из крупных московских банков Афанасия Венгерова. Кроме Елизаветы, в семье Венгеровых было трое сыновей и три дочери, многие из которых снискали известность на литературном и общественном поприще, в частности, С. А. Венгеров, З. А. Венгерова, И. А. Венгерова (в честь последней девочка получила при рождении имя Изабелла). Соответственно, двоюродными братьями Л. Н. Вилькиной приходились композитор и дирижёр Н. Л. Слонимский, писатели М. Л. Слонимский и А. Л. Слонимский.

(Стихотворение «Я»)

Семья Вилькенов была весьма обеспеченной. Одним из свидетельств значительного материального достатка является покупка ими в 1895 году на торгах для последующей перепродажи практически нового на тот момент доходного дома П. Н. Коноваловой (дом 12 по Озёрному переулку, построенный по проекту петербургского архитектора В. М. Некоры). В 1894 году Изабелла поступила в престижную петербургскую женскую гимназию княгини А. А. Оболенской. Впечатления девушки от учёбы в гимназии не были яркими: там она, по собственным воспоминаниям, «изведала бесплодную тоску зимнего, раннего вставания и ненавистную скуку вечерних тетрадок».

Окончив в 1889 году пять классов гимназии, переехала к родственникам в Москву, где прожила более двух лет. Там занималась в различных студиях сценического искусства, намереваясь приступить к серьёзной артистической карьере (по отзыву её тётушки Зинаиды Венгеровой, «готовилась в Сары Бернар»). Профессиональной актрисой не стала, однако в Москве и впоследствии в Петербурге часто играла в любительских спектаклях. Театральные занятия способствовали основательному знакомству Изабеллы с европейской и русской драматургией. Особое влияние на будущую поэтессу, по её собственным воспоминаниям, произвели произведения Г. Ибсена.

В 1891 году, проживая в Москве, приняла православие, сменив при этом имя Изабелла на имя Людмила. К этому времени фамилию Вилькен её семья изменила на русский манер, став Вилькиными. Именно под этой фамилией она стала известна в петербургском обществе и ею позднее подписывала большую часть своих произведений. При этом в среде родственников и знакомых к ней часто продолжали обращаться по старому имени, обычно как к «Белле» или «Бэле». Несмотря на то, что православное имя не вполне закрепилось за Вилькиной, поэтесса впоследствии неоднократно заявляла о важном значении, которое имело для неё крещение, и подтверждала свою не только формальную, но и искреннюю духовную принадлежность к Русской православной церкви.

Петербургский период

Вернувшись в конце 1892 года в Санкт-Петербург, Вилькина во многом благодаря широким связям родственников в среде творческой интеллигенции начала активно вращаться в литературных и артистических кругах. В короткие сроки стала заметной фигурой столичного богемного общества, завсегдатаем многочисленных салонов и кружков.

По отзывам современников, отличалась привлекательной, хотя и несколько болезненной внешностью, не очень крепким здоровьем (многие источники упоминают о чахотке) и весьма темпераментным характером. Вела свободный образ жизни: ей приписываются романтические связи со многими известными литераторами, философами и художниками, в том числе с К. Д. Бальмонтом, В. Я. Брюсовым, Д. С. Мережковским, В. В. Розановым, С. Л. Рафаловичем, К. А. Сомовым (по крайней мере в ряде случаев дело, очевидно, ограничивалось фривольной перепиской). При этом многие из поклонников оказали существенное влияние на творческое становление Вилькиной. Особое место в этом плане она сама отводила Мережковскому, признаваясь, что тот — наряду с Генриком Ибсеном и Ф. И. Тютчевым — был автором, которому она «обязана многим, что считаю среди сокровищ души».

С 1896 года находилась в гражданском браке с поэтом, писателем и философом Н. М. Минским, близким другом семьи Венгеровых. Официально их союз был зарегистрирован только в 1905 году. Вилькина стала для Минского второй женой, первой была писательница Ю. И. Яковлева, более известная под псевдонимом Юлия Безродная. После регистрации брака она приняла настоящую фамилию мужа — Виленкина. Примечательно, что ещё до рождения Людмилы Минский делал предложение одной из её тётушек — Фаине Венгеровой, но получил отказ.

Л. H. Вилькиной

(Начало стихотворения В. Я. Брюсова «Лесная дева»)

Личная жизнь супругов была весьма свободной и своеобразной: оба активно практиковали отношения «на стороне». Так, достаточно широкую известность имели романы Виленкиной с К. А. Сомовым, а Минского — с З. Н. Гиппиус, а также с тётей своей жены — З. А. Венгеровой (последняя в 1904—1905 годах даже проживала совместно с супругами и называла сложившуюся семью «тройственным союзом»). В дневнике М. А. Волошина за апрель 1908 года приводится рассказ Г. А. Чулкова о визите Вилькиной в дом терпимости в компании А. А. Блока и Ф. К. Сологуба. К. И. Чуковский в своих мемуарах описывает её эпатажное поведение на политических митингах. Брюсов упоминает об однодневном «побеге» с Вилькиной осенью 1902 года в Финляндию: этому событию посвящено его стихотворение «Лесная дева».

Связи Виленкиной с Мережковским и Минского с Гиппиус привели к серьёзному осложнению отношений между двумя поэтессами (сохранилась их весьма эмоциональная переписка), что, однако, не помешало значительному влиянию Гиппиус на творческое становление Вилькиной.

В своей квартире на Английской набережной (дом № 62) в Санкт-Петербурге, предоставленной им родственником Минского, домовладельцем Я. С. Поляковым, супруги открыли литературный салон, который приобрёл определённую популярность в символистских кругах. Иногда собрания у Виленкиных проводились с элементами мистических церемоний и эпатажа — некоторые посетители в шутку называли их «оргиями». Об экстравагантной манере Вилькиной принимать посетителей салона вспоминал, в частности, Чуковский: «Вилькина была красива, принимала гостей лёжа на кушетке, и руку каждого молодого мужчины прикладывала тыльной стороною к своему левому соску, держала там несколько секунд и отпускала».

Часто посещавший салон на Английской набережной Брюсов отмечал весьма своеобразный колорит проводившихся там «радений» и называл Вилькину «новой египетской жрицей», полагая, впрочем, что в своей манере общения супруга Минского подражала Гиппиус. Между тем сама Гиппиус отзывалась о кружке Минского-Вилькиной весьма резко, считая инициатором эпатажных мероприятий именно последнюю: «Он (Минский) утешался устройством у себя каких-то странных сборищ, где, в хитонах, водили, будто бы, хороводы, с песнями, а потом кололи палец невинной еврейке, каплю крови пускали в вино, которое потом и распивали. Казалось бы, это ему и некстати и не по годам — такой противный вздор; но он недавно женился на молоденькой еврейке, Бэле Вилькиной. Она, претенциозная и любившая объявлять себя «декаденткой», вероятно и толкнула его на это»...

После отъезда в Европу

Вилькина неоднократно путешествовала по Европе — в том числе для курортного лечения, бывала во Франции, Швейцарии и Бельгии. В 1906 году, вскоре после отъезда во Францию Минского, который подвергся судебному преследованию за связи с социал-демократической печатью, отправилась вслед за супругом, однако периодически приезжала в Санкт-Петербург — первый раз ещё до конца того же 1906 года. Это возвращение Вилькиной достаточно эмоционально приветствовал в письме к ней Мережковский, полагавший до этого, что поэтесса оставила родину безвозвратно: «Мне нравится, что Вы так любите Россию, несмотря ни на что. Тут Вы хотя и «жидовка», а настоящая русская»…

В 1913 году амнистированный Минский ненадолго вернулся в Россию, однако уже в 1914 году, ещё до начала Первой мировой войны супруги окончательно переехали во Францию. Постоянно проживали в Париже, временами — на Лазурном берегу. До Октябрьской революции Вилькина сохраняла активные связи со знакомыми в России, позднее была заметной фигурой в кругах русской эмиграции первой волны.

Точные данные о времени и обстоятельствах смерти Вилькиной недоступны: известно, что она скончалась в Париже до 30 июля 1920 года. Примечательно, что через пять лет после кончины супруги Минский женился на её тёте З. А. Венгеровой.

Творчество

Начало творческой деятельности Вилькиной относится к середине 1890-х годов. Одним из первых свидетельств её усилий на литературном поприще служит письмо З. А. Венгеровой в адрес киевской писательницы С. Г. Балаховской от 21 сентября 1895 года, в котором тётя оценивает перспективы племянницы как автора: «Ты, кажется, интересуешься судьбой Беллы Вилькиной — она играет на клубной сцене. Кроме того, пишет недурные стихи и рассказы — может быть, из этого что-нибудь выйдет. Если что-нибудь будет напечатано, пришлю тебе. В остальном она психопатствует по-прежнему и выглядит как смерть»…

Публиковаться Вилькина начала во второй половине 1890-х годов. Её ранние произведения — стихотворения и рассказы — печатались в литературных журналах «Книжки Недели», «Новое дело», «Журнал для всех», а также в газетах «Новое время» и «Биржевые ведомости». В дальнейшем её публикации появились в таких авторитетных символистских изданиях, как «Весы», «Вопросы жизни», «Золотое руно», «Перевал», «Северные цветы». Значительного резонанса в литературных кругах ранние публикации Вилькиной не вызывали, отклики со стороны критиков были немногочисленными и преимущественно сдержанными.

Важной частью её творческой работы стали переводы произведений ряда ведущих европейских писателей и драматургов того периода, в частности, М. Метерлинка, О. Мирбо, Г. Гауптмана, А. Савиньона, Р. де Гурмона, выходивших как в различных литературных альманахах, так и отдельными изданиями. Часть переводов была сделана в соавторстве с мужем либо с другими литераторами. Особенно значительным был объём переводов Мориса Метерлинка, часто выполнявшихся совместно с известным переводчиком В. Л. Бинштоком — они легли в основу нескольких собраний сочинений бельгийца, издававшихся в России и СССР.

Свои произведения Вилькина подписывала различным образом: как «Вилькина, Л.», «Вилькина (Минская), Л.», «Минская» либо литерами «Л. В.». Некоторые стихотворения и рассказы были опубликованы под псевдонимом «Никита Бобринский».

Единственный сборник работ Вилькиной, получивший название «Мой сад», был издан в конце 1906 года символистским издательством «Скорпион». В сборник были включены три рассказа и тридцать сонетов. Уступив просьбам Вилькиной, предисловие к нему согласился написать Розанов, который, однако, достаточно своеобразно представил публике опубликованные произведения и личность их автора. Примечательно, что, по воспоминаниям Чуковского, Розанов впоследствии утверждал, что написал это предисловие, не читая сам сборник и будучи якобы уверенным, что книга называется «Мой зад».

Из предисловия В. В. Розанова к сборнику «Мой сад»: «Я люблю порядок, не терплю беспорядка и никак не могу рекомендовать эту книгу… Удивляюсь, как родители и муж (единственные «законные» обстоятельства её жизни) не переселили на чердак или в мезонин эту вечную угрозу своему порядку»…

«Мой сад» вызвал в основном весьма неодобрительные отзывы критики. Многим произведения Вилькиной показались сомнительными не только с поэтической, но и с нравственной точки зрения: в них усматривались некие эротические аллюзии, противоречащие нормам традиционной морали. Лишь несколько позднее благодаря знакомствам Минского было получено несколько позитивных рецензий, в том числе от Андрея Белого и И. Ф. Анненского.

Характерно, что сама Вилькина признавала не только недостаточно значительный объём своего литературного творчества, но и невозможность посредством его должного образа выразить свой духовный мир:

Мне грустно, меня мучают мои годы, моя неплодотворная жизнь. Могло ли быть иначе? Как выразить реально тот огонь, который сжигает меня? Как найти себя?

После отъезда во Францию Вилькина продолжила творческую и переводческую работу. В первой половине 1910-х годов вилькинские стихи, рассказы, эссе и переводы, присылавшиеся из Парижа, публиковались в альманахах «Гриф», «Стрелец», «Страда». После Октябрьской революции активно сотрудничала с эмигрантской печатью, в частности, с издававшимися в Париже журналом «Грядущая Россия» и альманахом «Русский сборник». Некоторые произведения и переводы были опубликованы после её смерти.

По материалам Википедии

Андрей Вознесенский (1933 - 2010)

Вознесенскому из шестидесятников повезло, пожалуй, меньше всех, — по крайней мере на сегодняшний день, — потому что прослойка, о которой и для которой он писал, исчезла. Поэтому судить о его задачах и о смысле его стихов мы можем лишь весьма приблизительно: ему как бы не на кого опереться, его слово повисает в воздухе. Вознесенский прочнее других — прочнее даже, чем Евтушенко, — привязан к советскому контексту и затонул вместе с этой Атлантидой, чем предопределён и трагизм его позднего мироощущения, нараставшее одиночество.

Происходило это не потому, что он так уж остро реагировал на современность — формально и тематически; как раз от газетности он отстранялся, хотя отнюдь ею не брезговал и писал иногда «стихи прямого действия» — «Ах, министр, не пестицидьте» и тому подобное. Но дело в том, что герои и читатели его стихов исчезли, когда переломилось время. 1968 год, почти официальный конец «оттепели», их смертельно ранил, а 1991-й, как оказалось, добил. И в этом была особая горечь их удела — что наступление полусвободы было первым ударом, а свобода стала последним. Потому что в этой свободе им не было места, они ей были попросту не нужны. Из всего Вознесенского нам понятна, пожалуй, только эта трагедия, то есть поэзия последних пятнадцати лет, продиктованная его поражением. Но поэзия с 1958 по 1991 год, в которой он был бесспорным лидером, в которой он временами достигал, пожалуй, величия, — существует как реликт: она многое говорит о времени, но вне этого времени почти непонятна. Что-то вроде таблицы с древней надписью: видно, что осмысленный текст, а кому и про что — мнения расходятся до противоположных.

Кто был аудиторией Вознесенского? Элита советской гуманитарной, но прежде всего технической интеллигенции: условно говоря, Дубна, которая для советских шестидесятых вообще многое значила. Советский Союз был отнюдь не идеален для жизни, да что там — невыносим; но для работы — хоть и не для всякой — он был устроен идеально, как огромная и сравнительно благоустроенная шарашка. Советский Союз был хорошим местом для учёных, о которых точно сказал академик Арцимович: «Наука есть способ удовлетворения личного любопытства за государственный счёт». За государственный счёт удовлетворялось прежде всего любопытство естественно-научное, способное дать нечто полезное, вроде атомной бомбы.

Это была не только привилегированная, но и самая совестливая прослойка (поскольку в России совестливые вырастают именно из привилегированных: у них есть время и силы на совесть, есть чувство собственного достоинства, непривычка прогибаться). Это была элита, состоявшая из профессионалов,— а в России подлинной элитой могут быть только профессионалы: их некем заменить, без них станет некому обслуживать систему, и потому они позволяют себе иногда грубить начальству в ответ, а иногда даже, страшно подумать, и первыми.

Это были главные читатели и почитатели Вознесенского. Сам он потом в интервью мне говорил, что безмерно уважал этих людей, пока не осознал в полной мере, что они ковали смертельное оружие. Они тоже это сознавали, как Сахаров, и шли в диссиденты — но не все и не всегда. Им хотелось познавать, строить свою прекрасную физику (бомбы — это хорошая физика, по свидетельству профи). Советский Союз давал им возможность углубляться в свои узкие сферы, и разрушать его они не хотели. Их прилично кормили, им очень хорошо платили, но главное — они с интересом и высокой продуктивностью работали. Эти физики любили лирику, их любимым лириком был Вознесенский. Его приглашали на биостанции, в лаборатории, в НИИ, там он вдыхал тот озон высокоинтеллектуального общения, без которого его поэзия — поэзия высоких скоростей — не существовала. К физикам он чувствовал больше тяготения, чем к гуманитариям, потому что они были честнее. Он был поэтом молодых технократов, носителем и воплотителем главных их черт.

Что это были за черты?

Прежде всего скорость. Метафора — главный ускоритель поэтической речи. Метафора у Вознесенского не самодельна (хотя бывает некоторый форс по этой части, что скрывать), просто это способ так разогнать речь, чтобы в ушах свистело, и вообще главная его тема — скорость: мотоциклисты в белых шлемах, как дьяволы в ночных горшках. Мимо санатория реют мотороллеры: осень, небеса, красные леса. Мы животные, твоё имя людское сотру, лыжи водные распрямляют нас на ветру. И — целый вальс, писанный этой же короткой строкой: зелёные в ночах такси без седока, залётные на час, останьтесь навсегда. Всё человечество разогнано до страшной скорости, и уже в «Озе», — знаменовавшей собой некую ретардацию, замедление на его поэтическом пути, — сказано скептически:

Быстроумие, идеальная память на свои и чужие тексты, знание всего мирового авангарда — первая черта этого поколения и Вознесенского как главного его поэта. С этим тесно связана вера в прогресс, установка на него, поклонение будущему. Он был футуристом после футуристов, общался с ними, мировоззренчески зависел от них в гораздо большей степени, чем от Пастернака; точнее, от Пастернака он стал зависеть гораздо больше, когда сам оказался в пастернаковской ситуации — вне времени. Определяющая разница, однако, в том, что Пастернак оказался футуристом скорее случайно, так проще было заявить о себе, мировоззрение его скорее традиционалистское, а если он и ломает эту традицию, то в духе Толстого, а не в духе Маяковского или Хлебникова. Вознесенский же — футурист по интонации, мироощущению, пафосу радикального переустройства, прежде всего артистического и технического (революции, конечно, — да, но пусть это будет научно-техническая революция, НТР, главный лозунг шестидесятых).

А как это соотносится с традицией? А он и традицию так понимал, в самом что ни на есть футуристическом духе, и это понимание верное, потому что России искусственно навязан образ исконно-посконной, лампадной, кондовой-избяной-толстозадой. Это чисто идеологический конструкт славянофилов, Бенкендорфа, Уварова, обрётший новую жизнь при Победоносцеве; реальная Россия авангардна, и не случайно Вознесенский так вцепился в работы Бориса Раушенбаха о перспективе в древних русских иконах. Это писал Раушенбах, математик, физик, строитель ракет, прошедший через ГУЛАГ и шарашку, — словом, человек того каркаса, который Вознесенского особенно ценил и к которому сам Вознесенский принадлежал — психологически, а не биографически. И этот человек просчитал, что русская икона — авангардна, что в ней предсказаны открытия, до которых дозрел только XX век!

Вытянуть Россию в авангард, сменить имидж, отнять патриотизм у «русской партии», стереть с авангарда ярлык космополитического и буржуазного — это одна из главных задач Вознесенского, хотя слово «задача» отдаёт умозрением: он действительно так это понимал. (Одновременно Лев Мочалов, поэт и искусствовед, увидел в русской революции этот же древнерусский пафос, написав о живописи Петрова-Водкина как об иконе нового типа; как видим, это было не поветрие, а серьёзная и перспективная школа. И в самом деле, мало что в русской литературе авангарднее «Слова о полку Игореве».) Для России ключевое понятие как раз не медлительность, не тугодумность, не пресловутая «раздумчивость и неторопкость» — нет, попытка навязать ей образ квашни с кислым тестом как раз бесперспективна. «Русская партия» вдрызг проиграла шестидесятые годы, оставшись (как, впрочем, и либералы) на побегушках у партийных жрецов. Частичный реванш Кожинов и иже с ним взяли в семидесятые, поднимая на щит немногих одарённых единомышленников вроде Распутина и Юрия Кузнецова, — и то не преуспели.

Ещё одна главная черта Вознесенского, тесно связанная с этой тягой к высоким скоростям, — очень русская и очень христианская, уже вполне пастернаковская радость обновления. Это не восторг от разрушения как такового — иначе Вознесенский ничем не отличался бы от левака с французских баррикад; это ещё и умение терять, и пастернаковская свобода — «О как мы молодеем, когда узнаем, что горим…» В этом радостном разрушении собственной жизни — весь пафос «Пожара в Архитектурном».

Это стихотворение — один из блистательных примеров его скорости и лаконизма, умения в десяток слов вложить главное; и действительно, «жизнь — смена пепелищ», потому что иначе это не жизнь. Ломать — это строиться заново, и главный пафос советской поэзии рубежа пятидесятых-шестидесятых — это снос старых домов и бараков, строительство новых районов. Хрущёвка ведь стала символом дискомфорта и затхлости только тогда, когда перестояла своё, — а сносить уже разучились, не верили никаким обновлениям. Тогда же и Новелла Матвеева («Водосточные трубы»), и Окуджава («Старый дом»), и Арсений Тарковский («Дом напротив») воспели эту ломку, и всем верилось, что на смену старью идёт чистая и свободная жизнь. (Увы, в гибнущих системах обновление редко ведёт к улучшению; но последняя ломка, в которую верили, была хрущёвская, и она же была последней, которая кое-что улучшила. Дальше с каждой новой перестройкой система не столько обновлялась, сколько упрощалась — и сегодня доупростилась до того, что ресурса на обновление у неё уже не осталось. Следующая перестройка грозит обернуться просто распадом, а вырастет ли что-нибудь на этом пепелище — вопрос; вот и тянем, хотя уже невыносимо.)

И при этом Вознесенский был традиционным лириком, со всеми обычными лирическими темами — любовь-разлука, смерть-бессмертие, поэт-поэзия, — и отличался от сверстников и современников разве что вот этой скоростью мысли — да качеством исполнения. И это тоже сближало его с прослойкой, для которой он работал: им казалось, что на СССР можно работать качественно, можно найти нишу, в которой мы будем независимо делать своё дело. Государство даёт нам возможность развиваться в избранном нами направлении,— ну и ладно, и большего мы от него не требуем; наше дело — и смысл бытования всего этого государства — не благодать для всех (её не бывает), а качественная наука и хорошее искусство. Летали в космос, открывали новые химические элементы, писали отличные стихи.

Как вы заметили, я игнорирую здесь слишком известную историю, когда на Вознесенского в 1963 году наорал Хрущёв. Когда на тебя орёт глава ядерной державы — это сильное впечатление, Вознесенского тогда отпоил водкой Солоухин, но и сам поэт держался достойно; всерьёз он, кстати, не обиделся — потому что понимал, что Хрущёв не зверь. Это стоило ему, конечно, некоторых неприятностей, в том числе внезапной отправки на военные сборы — где молодые лейтенанты, обожавшие его стихи, максимально скрасили ему трёхмесячное пребывание на службе; ценным результатом этого призыва стало прозрачное по смыслу стихотворение «Сквозь строй», якобы про Шевченко. Но тогда депрессии не было, ибо был читатель, чувствовалась его поддержка: «Мне ради этого легки любых ругателей рогатины и яростные ярлыки».

Тип этого читателя — молодого, а часто и немолодого технократа, немного циника, а в душе глубоко сентиментального человека — Вознесенский дал в стихотворении «Монолог рыбака»: оно до того наглядно, что просится в антологию, в хрестоматию шестидесятых, и наивное самодовольство главного героя не должно нас обманывать — мы примерно знаем, что с ним будет.

Такой вот интеллигентный рыбак, который дружит с физиками, — вероятно, устроился на сейнер, как кто-нибудь из героев «Звёздного билета», но этим людям ведь не принципиально, где самоутверждаться: они всем докажут, что умеют всё. И этот персонаж в шестидесятые не то, что преобладал, но был главным. И его простительное самодовольство, высокомерие относительно старших, уверенность, что у него-то получится,— всё, что раздражало в молодых технократах,— всё это кончилось, и Вознесенский это зафиксировал первым. Ему дано было увидеть гибель своего героя и читателя, и об этом написал он поэму, которую биограф его Игорь Вирабов считает лучшей — «Лёд-69».

Это вещь рубежная, переломная, многими тогда не понятая — да и до сих пор из самых шифрованных. Вознесенский, впрочем, ничего специально не шифровал: он мне сам в интервью однажды с некоторым недоумением сказал: «Пишу я, как ни наивно это звучит, по вдохновению». Умозрений у него в самом деле мало. «Лёд» — реквием по молодому биологу Светлане Поповой: она пошла в поход на Кольский полуостров, заблудилась вместе с другом и, не давая ему заснуть холодной ночью, несколько часов кряду читала ему Вознесенского. Друга она спасла, вытащила, а сама погибла. Родители показали Вознесенскому её фотографию и сборник «Антимиры», с которым она не расставалась.

Он попытался, конечно, объяснить — и читателю, и цензуре, но думаю, что и себе, — это всемирное наступление льда как экологическую катастрофу. Но это наивное объяснение никого не обмануло, и понятно было, что после 1968 года лёд пошёл во всеобщее, планетарное наступление. Связано это было не только с конкретными событиями, но и с переменой всего вектора истории. Его герои и читатели вмерзали в этот лёд, и ему предстояло идти дальше в одиночестве, вне среды. Поэма получилась автоэпитафией, и потому так слёзно звучит финал — едва ли не лучшие его строки за всю жизнь, — что он и о себе:

Из краха надежд, из краха «оттепели» все выкарабкивались по-разному. Евтушенко стал клеймить американский империализм. Шедевры ещё случались, но в целом его поэзия семидесятых-восьмидесятых производила впечатление суррогата, не слишком даже озабоченного иллюзией подлинности. Ахмадулина всё дальше уходила в маньеризм, в фантазии, стилизации — в общем, как мне кажется, засахаривалась. Окуджава перешёл на историческую прозу. Про эволюцию Рождественского говорить горько, да это и не тема, в сущности, — он оказался по масштабу меньше знаменитых сверстников, хотя под конец словно проснулся. Вознесенский на этом фоне выглядит вполне хорошо. Именно в семидесятые он написал своё лучшее, трагическое, свободное от всяких иллюзий. Он лучше многих понимал, что «оттепели» не хватало глубины, что она не столько задыхается, сколько выдыхается. Лев Аннинский тогда абсолютно точно сказал, что переход шестидесятников к поэме знаменует собой тупик, потому что новые пространства осваивает лирика, а поэма — отступление.

Сколь ни авангардна и ни увлекательна «Оза», сегодня многое в ней смотрится скучно. Вообще Вознесенский написал тогда несколько поэм — «Даму треф», «Авось», — в которых есть отличные куски, но нет целого, есть оскольчатость, растерянность. «Авось» вообще помнится главным образом благодаря рок-опере — без преувеличения великому спектаклю, созданному Вознесенским, Рыбниковым и Захаровым в Лейкоме и идущему по сию пору с аншлагами. Но настоящее обретение себя произошло, на мой взгляд, в сборнике 1979 года «Соблазн» — чёрной глянцевой книжке, которую я считаю лучшей у Вознесенского за всю его 50-летнюю карьеру (и такой ценитель, как Владимир Новиков, со мной солидарен). «Соблазн» был обретением новой интонации — а именно трагической. Вознесенский этой трагедии не боялся, он решил посмотреть ей в лицо; трагедией этой было постепенное расчеловечивание страны, утрата всего, за что её стоило терпеть. Это были прежде всего очень хорошие стихи — таких хороших тогда почти никто не писал. У него вообще в семидесятые было несколько жемчужин, гораздо лучше ранних стихов: до сорока он нипочём не написал бы «Не возвращайтесь к былым возлюбленным», с их гениальной многозначностью — «Былых возлюбленных на свете нет!», в том смысле, что они для нас навеки умерли,— но и в том, что возлюбленные былыми не становятся. В «Соблазне» эти шедевры сконцентрированы; сильнейшее стихотворение там, на мой взгляд, «Уездная хроника» — частью белые, частью рифмованные ямбы, где сквозь судьбу Анечки-официантки проступает судьба России.

За счёт чего он удержался в семидесятые и в первой половине восьмидесятых — во времена довольно гнилые? В России всегда после разгромленных революционных подъёмов наступает период богоискательства, в этом смысле наш советский серебряный век подлинно повторился при застое. Расцвет искусств — тоже компенсация (и следствие) общенациональной депрессии. У Вознесенского был период религиозной лирики — точнее, бессознательно религиозна его лирика была всегда, но тут в ней явно проступают христианские мотивы. Это и понятно: христианство остаётся именно тогда, когда больше не остаётся ничего, это религия последних времён и последних слов. Нечего больше было противопоставить разлагающимся советским и интеллигентским идеалам, не из чего больше делать образ России, которая в очередной раз испугалась собственного прорыва. Потому-то он и твердил: «Есть русская интеллигенция, есть!» — хотя интеллигенция, прямо скажем, в это время скисала в конформизме.

Ну и, конечно, существенной его темой была именно попытка сквозь все советские недоговорки, сквозь паллиативы эпохи прорваться к настоящему масштабу, к собственному максимуму. Началось это ещё под занавес «оттепели». Недавно опубликованы дневники Александра Гладкова конца шестидесятых, там дикое раздражение от фрагментов поэмы Вознесенского «Зарев» — впоследствии «Осеннее вступление». А на что раздражались? Подозреваю, попытка Вознесенского форсировать голос действительно оставляла ощущение безвкусицы, — а как ещё было кричать, не форсируя? Иногда на истерике удаётся доораться до своего максимума, и то, что так не нравилось многим современникам, — Гладков зафиксировал и коллективное осуждение, — было, с точки зрения потомка, просто хорошими стихами. Иногда саморекламой кажется обычное стремление работать хорошо.

Это физиологично, но как иначе? Физиологизмы эти тоже сомнительны с точки зрения вкуса, но пришло время рёва — где уж тут соблюдать вкус? Вообще-то у Вознесенского пошлостей нет или очень мало, — но тут ему сознательно захотелось вырваться за рамки, и это его чувство сегодня понятно. Вообще благо нынешним временам уже за то, что кое-какие эмоции семидесятых-восьмидесятых, совершенно было утраченные, вернулись — и позволили нам понять кое-что из той поэзии. А заодно и кое-что из современности.

Я не рассматриваю здесь другой распространённый сюжет — отношения Вознесенского с Бродским, который злобно его спародировал в «Post aetatem nostram»: кстати, стихи «Уберите Ленина с денег» и поэма Бродского сейчас, на мой вкус, одинаково мертвы, хотя поэма гораздо эффектнее и попросту совершеннее. Два поэта как-то не особенно друг друга замечали, и правильно делали. Бродский в интервью отзывался о Вознесенском очень резко, но хорошо он отзывался только о тех, кто ему не мешал. Вознесенский всегда отзывался комплиментарно, но он вообще ни о ком не говорил плохо, что немного раздражало. Но он мог себе это позволить, ибо соперников не видел, потому, возможно, и сохранил добрый нрав.

Он вообще был удивительно хорошим человеком. Трудно представить себе количество людей, зачастую совершенно бездарных, которым он помог — абсолютно бескорыстно, ибо пиаровский эффект такой помощи стремился к нулю. Иногда говорят, что он хвалил от равнодушия — это ведь ему ничего не стоило. Охотно верю. Я сам оказался в Союзе писателей — сразу после путча, когда списком приняли человек сто, — просто потому, что незадолго до этого показал Вознесенскому «Чёрную речку», ему понравилось, он меня и вписал. Но лучше равнодушно и от нечего делать помогать, чем так же от нечего делать вредить.

С ним интересно было разговаривать, он был равен своим стихам. Много было разговоров о том, что он лепит имидж, пестует славу, — Довлатов пустил байку о том, как Вознесенский перед иностранцами обтирается снегом на даче; он над ней сам смеялся. Вообще разговорам о тщеславии не было конца, и они касались всех шестидесятников (кроме, пожалуй, Матвеевой с её отшельничеством и Мориц с демонстративным аутсайдерством): на это сам Вознесенский отвечал очень убедительно. Слава на пользу, говорил он, потому что, когда на вас наведены все прожектора — у вас меньше соблазна сделать подлость. Ведь на вас смотрят. Улыбайтесь, повторял он, ваши враги с вас глаз не спускают. И в самом деле — страшно подумать, от какого количества грехов шестидесятники спаслись благодаря именно этой публичности: они были с юности облучены славой, это продлевает жизнь, но главное — страхует от множества неприличных поступков. Тот, кто заботится о публичности своей жизни, на самом деле гарантирует себе прикосновенность частной жизни, её абсолютную прозрачность. «Наша жизнь — как дом без фасада. Держись, Васята!» — писал он Аксёнову (так звучал первый вариант, он его потом переделал). Тщеславие шестидесятников было продолжением футуристической программы слияния жизни с искусством: абсолютная публичность, эстрадность самого быта. За их разводами, романами и детьми следили, как за семейными перипетиями кинозвёзд, и в этом они тоже продолжали линию жизнетворчества, которая на самом деле вполне в духе модерна: вмешаемся искусством в жизнь, сотрём границы, «площади — наши палитры!». Маяковский фактически вынес постель на эстраду, и это не эксгибиционизм, а понимание, что искусство и жизнь в подлинной эстетической утопии сливаются. Иначе неинтересно, да и нечестно.

Я его однажды спросил: вы авангардист, а жизнь ведёте довольно скромную, никаких эскапад, попоек, минимум романов… Ну, ответил он с усмешкой, надо же чем-нибудь выделяться. Богемности — не было; вызов — безусловно был. Не только в откровенных стихах, в матерной пародии на «Ворона», вошедшей в «Озу», в провокативном «Метрополе», где он поучаствовал, — но и в совершенно несоветском поведении, в американских симпатиях, в наглом самоуничижении.

Дай Бог всем такого тщеславия, если считать это желанием отметиться, но корни тут другие.

Из всего, что им написано, популярнее всего даже не «Миллион алых роз», а «Ты меня на рассвете разбудишь»: остаётся то, что совпадает с наиболее распространённой и при этом трудноуловимой эмоцией. Безвыходная, беспомощная печаль, какая бывает во сне, — а это стихотворение ему именно приснилось, в чём он несколько смущённо признавался, — вот это он зафиксировал, и любовь у него всегда соседствует с жалостью, с невыносимой грустью. И эта высокая эмоция звучит во всех его лучших вещах — и в самом светлом и печальном четверостишии из «Соблазна», после которого я полюбил его на всю жизнь:

Дмитрий Быков «Шестидесятники: литературные портреты»

Максимилиан Волошин (1877 - 1932)

Максимилиан Волошин.

28 (16) мая 1877 года родился поэт, которого высоко ставили и белые, и красные.

В советские времена одним из обязательных для советского интеллигента развлечений был Волошин-ленд. Оказавшись в Коктебеле, надо было непременно подняться к могиле Макса, помянуть его, а потом рассказывать с придыханием, как всё было. В ту же программу входили апокрифы, анекдоты, истории про Волошина. Красочные и занимательные.

Клубок историй

Вот он приходит к юной Цветаевой: «Звонок. Открываю. На пороге цилиндр. Из-под цилиндра безмерное лицо в оправе вьющейся недлинной бороды. Вкрадчивый голос» (про «вкрадчивость» пишут многие мемуаристы). Кажется, вначале 32-летний поэт всё-таки хотел настроить 17-летнюю Марину Ивановну на эротическую волну — иначе не начал бы просвещение её с романа Анри де Ренье (о маркизе, периодически превращающемся в фавна) и с мемуаров Казановы. Увидав, что попал не в такт, не особенно смутился и легко переключился на Гюго и Жорж Санд. Отметим как судьбоносную подробность, что знакомство Цветаевой с Сергеем Эфроном произошло именно в коктебельском доме Волошина в 1911 году.

По литературной насыщенности дорогого стоит и такой эпизод. Гумилёв оскорбил достоинство Лили Дмитриевой, знаменитой Черубины де Габриак, рассказав в довольно развязной форме, что имел с ней роман. И вот представьте себе: мастерская художника-декоратора Александра Головина в Мариинке. Внизу Шаляпин поёт «Заклинание цветов» из «Фауста». На последних словах арии Волошин подходит к Гумилёву и влепляет ему увесистую пощёчину. «Достоевский прав. Звук пощёчины действительно мокрый», — невозмутимо комментирует Иннокентий Анненский. Блок отстранённо молчит. «Вы поняли?» — спрашивает Волошин. «Да», — отвечает Гумилёв.

А 22 ноября 1909 года происходит настоящая, но притом более чем литературная дуэль. Во-первых, не где-нибудь, а у Чёрной речки (вероятно, каждая сторона отводила другой роль Дантеса). Во-вторых, секунданты — Алексей Толстой и художник Александр Шервашидзе со стороны Волошина, Михаил Кузмин и секретарь «Аполлона» Зноско-Боровский со стороны Гумилёва. Благодаря счастливому стечению обстоятельств дуэлянты остаются целыми и невредимыми.

После этого они встречались всего лишь раз — в Крыму, за несколько месяцев до гибели Гумилёва. (Стоит отметить, что Волошин рассказывал Николаю Чуковскому о том, как летом 1916-го они с Гумилёвым ловили скорпионов и заставляли их пожирать друг друга…)

Любопытна и знаменитая «репинская история». Волошин как художественный критик вступился за Абрама Балашова, который исполосовал (в январе 1913 года) картину Репина «Иоанн Грозный и его сын». Он настаивал: «не Балашов виноват перед Репиным, а Репин перед Балашовым», потому что в самой картине таятся «саморазрушительные силы». Подобным «произведениям натуралистического искусства, изображающим ужасное, — место в Паноптикуме», говорил Волошин. Какая-то правда в его речах была.

Подчиняясь духу времени (тогда все шли в юристы: Леонид Андреев, Блок, Пастернак… и т. д.), Волошин выбрал себе правовую стезю. Но, окончив два курса юридического факультета Московского университета, без сожаления сошёл с неё. Он испытал едва ли не все возможные коллективистские соблазны, представавшие в той или иной форме — иногда экзотической, иногда эзотерической. Увлекался поочерёдно социализмом, буддизмом, католицизмом, масонством, оккультизмом… Вступил — вместе с Андреем Белым — в ряды истовых штайнерианцев. Летом 1914 года они строили по проекту Штайнера в Дорнахе (Швейцария) антропософский храм Гётеанум. Можно назвать это родом безумья, а можно — «блужданиями духа», которые на переломе века мучили многих.

Началась мировая война, Россия и Германия стали врагами. Волошин послал военному министру отказ от воинской службы: он был настроен пацифистски и — отчасти в результате общения со Штайнером — прогермански. «Он совсем разил меня тогда своим «германофильством», — вспоминал Сергей Маковский. — Дела наши на фронте в то время были из рук вон плохи. «Ну что же? — вкрадчиво улыбаясь, утешал Макс. — Всё к лучшему. Европе предстоит Pаx Germаnicа».

Умная Цветаева определяла своего любимого старшего друга так: «Француз культурой, русский душой и словом, германец духом и кровью». В его жилах действительно текла немецкая кровь по материнской линии; по отцу же, коллежскому советнику и судебному деятелю Кириенко-Волошину, происходил Максимилиан Александрович от казаков Запорожской Сечи…

Молясь за палачей

До 1917 года Волошин писал нормальные среднесимволистские стихи. «Не столько признания души, сколько создание искусства», — говорил Брюсов (ему-то проблемы с душой были хорошо известны). Стихи Волошина «декоративны и академичны, блестящи и холодны» (Дмитрий Святополк-Мирский). «Недоставало его стихам той силы внушения, которая не достигается никакими внешними приёмами. От их изысканной нарядности веяло холодом» (Сергей Маковский).

Если бы не революция 1917 года и не Гражданская война, оставаться бы Волошину в почётном ряду «малых поэтов» Серебряного века и в качестве колоритной литературной фигуры — источника анекдотов. Революция, которую он воспринимал (и не без оснований) как мировую мистерию, смела какие-то заслоны в его душе, психике, интеллекте. Его понёс поток связной, хотя порой и избыточной речи. От книжной — «головной» — поэзии остались, кажется, только могучие ассоциативные поля. И вот в этом потоке начали образовываться тверди великолепных стихов!

Кажется, все измерения мистического опыта, которым он тренировал душу, вдруг сразу — по-настоящему, до последнего предела — обострили его дар. Чутким стало его восприятие, горестно точным — его слово.

Он забыл и о «германском дубе», и о «кельтской омеле», и о священных камнях Европы.

Главное для него теперь — особая, мессианская роль христианской России. Её судьба, её страдания, её пример. Он вдруг — прояснённым зрением — видит сразу всю суть русской истории, которая вневременна и внеисторична, ибо стоит (топчется?) на месте:

Популярные строки Волошина — апофеоз примиренчества. В 1990-е их особенно любили цитировать литераторы «демократической» ориентации, как бы открещиваясь таким образом от внешне неприятного, но внутренне им близкого большевизма:

Николай Чуковский (не без сарказма) замечал: «…прислушиваясь к его рассказам, — а он был говорлив, — можно было заметить, что красные ему всё-таки были куда милее белых». Скорее всего, это так и есть, иначе поэт бы здесь не остался. Но здесь он спасал людей — и красных, и белых, и от красных, и от белых.

Так или иначе, стихи Волошина о революции, особенно цикл «Личины», в самый разгар Гражданской войны получили восторженные отзывы из двух противоположных станов. «Вот эти добровольческие «Осваги» — их надо бы все позакрывать. А вместо них издать книжку ваших стихов — вот наша сила!» — воскликнул Владимир Пуришкевич, услышав выступление поэта на военном транспорте «Мечта» в Керчинском порту. В то же самое время в Москве Лев Троцкий писал: «Вот самые лучшие, несмотря на контрреволюционную форму, стихи о русской Революции». Волошин гордился тем, что сумел «найти такие слова, которые одинаково затрагивали и белых, и красных, и именно в определении сущности русской революции».

И ещё о молитве. «Молятся обычно за того, кому грозит расстрел, — рассуждает Волошин в «Записях 1932 года». — И это неверно: молиться надо за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни. Потому что . . . в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва. Поэтому всегда надо молиться за палачей, и в результатах молитвы можно не сомневаться». Это трудно принять. Ещё труднее выполнить. Но у Волошина, наверное, получалось, хотя он всякое видал.

Странен и жуток неспешный говор свободного стиха в «Повести временных лет» (1922):

В.Ч. К. Палач-джентльмен. Очень вежливый.

Родом латыш. Слегка заикается.

Всё делает собственноручно, без помощников…

* * *

На площадке, где расстреливают, висит объявление

От здравотдела: «Не целуйте детей:

Поцелуи — первоисточник заразы».

* * *

Иногда напивался и говорил сестре милосердия:

«Ох, лезут, лезут, сестрица, лезут из-под земли».

Впечатляющие такие зарисовки, швыряющие прямо в паноптикум — в тот самый, куда хотел Волошин поместить картины Репина. Тогда ему ещё была неведома тайна истории, которой «…потребен сгусток воль. Партийность и программы — безразличны».

Гениален в своей простоте, очевидности, в то же время почему-то — в полной неожиданности трактат «Государство» (1922). Звучит то, что хорошо известно, а заводит как нечто неожиданное:

Произносятся стихи эти тихим, располагающим к себе, вкрадчивым голосом, подчёркивающим и сам их сатанинский смысл, и сатанинскую насмешку над смыслом как таковым.

Волошин действительно был чужд всякой идеологии (кроме идеологии мессианства, впрочем), всякой партийности (кроме своей). В его лучших стихах согласно кредо — «сухость, ясность, нажим, начеку каждое слово». А также мистическое и звериное чутьё. И высокое искусство назвать вещь — увиденную, почуянную — своим точнейшим именем.

клеймит поэт, но тут же утешает:

Так из одарённого, но не выдающегося «малого поэта» Серебряного века получился великий русский поэт. Так история, страшней и безумней которой нет в мире (по слову Волошина), выковала гениальные стихи. Такова была (и остаётся) цена поэзии. Возможно, слишком дорогая.

Виктория Шохина

Владимир Высоцкий (1938 - 1980)

Черубина де Габриак (1887 - 1928)

Серебряный век знал много мистификаций, которые, как правило, быстро разоблачались. История Черубины де Габриак не стала исключением. Внешне непривлекательная Елизавета Дмитриева сумела создать мифическую красавицу. У ног её были Маковский, Гумилёв и Волошин. В её честь – последняя дуэль в истории русской литературы.

Детство и юность — что правда, а что вымысел?

От отца, учителя средней школы, рано умершего от чахотки, Елизавете Дмитриевой досталось слабое здоровье: «Я целых десять месяцев была погружена во мрак, я была слепой. Мне было 9 лет». Волошин в своём дневнике пишет о Дмитриевой: «Она была хрома от рождения и с детства привыкла считать себя уродом. В детстве от всех её игрушек отламывалась одна нога, так как её брат и сестра говорили: «Раз ты хромая, у тебя должны быть хромые игрушки»». Лиля рассказывала, что у брата часто случались нервные припадки, и вообще это был странный юноша: «Он, когда мне было 10 лет, взял с меня расписку, что я 16-ти лет выйду замуж, у меня будет 24 человека детей, и я всех их буду отдавать ему, а он их будет мучить и убивать». В биографии Дмитриевой, составленной из писем и дневников, можно найти много противоречий.

В одном месте она сожалеет, что у неё совсем не осталось воспоминаний ранее семилетнего возраста, в другом — рисуется: «Когда мне было 3 года, я отказалась от причастия. Я была очень горда. Я терпела, когда меня называли Лиля, но обижалась, когда называли Елизаветой просто. Когда священник сказал: «имя Елизавета», я подкинула рукой ложечку и сказала: «Ивановна, Дмитриева»». Болезни и эксцентричные родственники — далеко не всё, в чём можно посочувствовать Лиле. Особенно трагично перенесённое в 13 лет насилие. Лицо надругавшегося над ней мужчины (кстати сказать, любовника матери) будет часто ей мерещиться. Правда, до сих пор неясно, реальны ли эти истории или выдуманы, чтобы подчеркнуть в глазах современников собственную своеобразность.

Зачем была нужна Черубина де Габриак?

1. Конкуренция аполлоновцев

Сотрудники журнала Сергея Маковского представляли собой два лагеря: «молодую редакцию», куда входили будущие акмеисты во главе с Гумилёвым, и второе поколение символистов, к которым был близок Волошин. Каждая из группировок соперничала за влияние на Маковского, и в какой-то момент «младшие» стали доминировать. Имя Черубины должно было отвлечь от них не на шутку влюблённого редактора.

2. Отказ Маковского опубликовать стихи Дмитриевой

Чтобы добиться успеха на литературном поприще, нужно быть… внешне привлекательной. Такой Дмитриева, как описывают её современники, увы, не была. Волошин, объясняя идею мистификации, обвинял Маковского: «Лиля, скромная, неэлегантная и хромая удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи её были в редакции отвергнуты». Но показывала ли Дмитриева свои стихи редактору «Аполлона»?

Волошин как-то приносил её переводы, и они не были напечатаны. Однако то были не собственные её сочинения. При желании Дмитриева могла предложить свои стихи через Иванова, с которым была дружна, через Гумилёва или того же Волошина. На руку ей был и усилившийся в то время интерес к женской поэзии.

3. Попытка самоутвердиться

Цветаева говорила, что миф позволил скромной учительнице (Дмитриева преподавала русскую историю в Петровской женской гимназии) раскрыться: «В этой молодой школьной девушке, которая хромала, жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал». Портрет простушки не вяжется с тем, что рассказывала о себе сама Дмитриева: «Гимназию окончила поздно, 17 лет, в 1904 году, с медалью, конечно.

Потом поступила в Женский императорский педагогический институт и окончила его в 1908 г. по двум специальностям: средняя история и французская средневековая литература. В это же время была вольнослушательницей в университете по испанской литературе и старофранцузскому языку». «После была и училась в Париже, в Сорбоне — бросила». Скромность, как видно, не мешала ей быть завсегдатаем литературных собраний в «Башне» Иванова. Мнение Цветаевой сформировано рассказами Волошина, который нарочно создавал Лиле образ не замеченной вовремя поэтессы.

4. Эксперимент Волошина

Волошин много размышлял о том, что поэтическое творчество основывается на мифотворчестве. Шутка с Черубиной, по его ожиданиям, должна была претворить миф в жизнь, стать началом нового искусства. Мистификация требовалась ему для проверки своей теории. Цветаева писала, что и ей Волошин предлагал совместно создать сразу нескольких мифических поэтов. Но она отказалась.

5. Просто авантюристы

Жажда авантюр и провокаций — вот что объединяло Волошина и Дмитриеву. А потому неудивительно, что они решились на опасную игру, которая могла стоить им (а особенно Лиле) репутации.

Кто она такая?

«Я начну с того, с чего начинаю обычно, — с того, кто был Габриак, — рассказывал Маковский. — Габриак был морской чёрт, найденный в Коктебеле… Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица». Габриах — это бес, противостоящий злым духам. Некрасивость сближала Дмитриеву с мифическим чудищем.

В 1909 году Лиля переводит с испанского «Октавы Святой Тересы». Волошин признавался, что многое из биографии Святой заимствовано и для персонажа де Габриак. Терезе являлся Иисус Христос. 15 лет она была больна и не могла молиться, а после выздоровления её преследует страх: может быть, она созерцала не Христа, а Антихриста? Испанское произношение слова «херувим» — черубим. Это огненный ангел-страж, охраняющий путь к древу жизни в Раю. Он пронзает сердце Святой Терезы копьём — любовью.

Черубина также тяжело болеет. В отличие от своего прототипа она не была монахиней, но чувствовала, что является божьей избранницей. Главное, что объединяет Святую и вымышленную красавицу — независимый, пылкий характер. Неслучайно темы стихов: Крестовые походы, Испания и католический мистицизм, ведь Черубина принадлежит к богатому роду крестоносцев. Отец её — уроженец Южной Франции, мать — русская. Девушка-католичка проводит свои дни в уединении. Какой она представлялась Цветаевой: «Нерусская, явно. Красавица, явно. Католичка, явно. Богатая, о, несметно богатая, явно… И главное забыла: свободная — явно…»

Волошин, Гумилёв и другие

Вдохновителем Дмитриевой был Максимилиан Волошин. Несмотря на это, некрасивая Лиля долго не могла выбрать между ним и Гумилёвым:

«М. Ал. — потому что самая большая любовь моя в жизни, самая недосягаемая, это был Максимилиан Александрович»

«Я узнала, что M. A. любит меня, любит уже давно — и к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилёву — я буду тебя презирать»».

«Мне всё казалось: хочу обоих, зачем выбор!»

Такие страсти кипели на фоне обещания выйти замуж за Всеволода Васильева, инженера-мелиоратора по профессии.

Расстаться с Гумилёвым всё же пришлось: он сам разорвал их отношения. Да ещё и публично оскорбил Дмитриеву, за что получил вызов от Волошина. К счастью, последняя дуэль литераторов в русской истории закончилась без жертв. Вскоре Гумилёв сделает предложение Ахматовой, а Волошин, попытается уговорить Дмитриеву выйти за него и даже начнёт готовиться к разводу. Напрасно: его Черубина уходит к Васильеву.

Ещё один миф заключался в том, что у Дмитриевой была дочь от Волошина или от Гумилёва. Девочка Вероника, как предвидела, Лиля могла родиться у них с Волошиным, если бы они остались вместе. Всю жизнь её преследовал призрак якобы рано умершей Вероники. На самом деле этот ребёнок остался лишь мечтой.

Некрасиво получилось

Единственным, кто с самого начала догадался об обмане, был Алексей Толстой. Он узнал в произведениях Черубины услышанные им ранее стихи Дмитриевой. У него хватило благородства не выдавать авантюристов. Роль разоблачителя была отведена другому — немецкому поэту фон Гюнтеру из группы «молодой редакции» «Аполлона». Он догадался о романтическом треугольнике и обмане и поделился с Кузминым, Кузмин — с Маковским. Сердце редактора, упивавшегося письмами и телефонными разговорами с загадочной Черубиной, словно облили ядом. Однако нужно отдать Маковскому должное: публично о мистификации объявлено не было. Читатели могли лишь заметить, что новые стихи де Габриак перестали выходить. Но в узких литературных кругах распространился слух о том, что сочиняла-то вовсе не Дмитриева, а Волошин! На это он ответил так: «В стихах я давал только идеи и принимал как можно меньше участия в выполнении».

Удар по Маковскому, смешная дуэль двух поэтов, психологическое раздвоение Дмитриевой и десятки обвинений в её адрес — вот чем закончилась игра в Черубину де Габриак.

Ли Сян Цзы — последняя мистификация

В 1911 Лиля вышла замуж за Васильева и уехала из Петербурга. Её новым увлечением становится антропософия. Теперь Елизавета — первый официальный представитель антропософского общества в России. Этот интерес даёт ей силы вернуться к стихотворчеству.

В 1919 году, переехав в Краснодар, она пишет пьесы для детского театра вместе с Маршаком, спустя три года они работают в Театре юных зрителей в Петрограде.

Но едва ли у истории мог сложиться счастливый финал: в 1927 году Лилю арестовывают за её антропософскую деятельность и отправляют на Урал. Потом — Ташкент, где работает муж. В южном крае она создаёт последнюю свою мистификацию — ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы.

В Ташкенте Елизавета Васильева заболевает раком печени и в 1928 году умирает. Уже будучи при смерти она признается своему мужу: «Если бы я осталась жить, я бы жила совсем по-другому».

Мария Шпакова

Зинаида Гиппиус (1869 - 1945)

Эти строки принадлежат одной из самых известных, но в то же время самых загадочных женщин России — писательнице и поэтессе Зинаиде Гиппиус.

Обожая всякого рода мистификации, она сама представляла собой явление противоречивое, необъяснимое и парадоксальное. Каждым своим действием, поступком, словом Зинаида Гиппиус словно бросала вызов публике. На первый взгляд могло показаться, что она играет людьми, преднамеренно ставит их в конфузные и нелепые ситуации. Иначе как ещё мы можем объяснить её знаменитую лорнетку, ожерелье из обручальных колец поклонников и то, как поэтесса встречала гостей, принимая ванну?

Уже более ста лет иконой стиля во всём мире является Габриэль Шанель, более известная как мадмуазель Коко. Именно с её именем современные модницы связывают появление коротких стрижек и металлической бижутерии. В 1920 году Коко Шанель шокировала всех появлением на публике в брюках, считавшихся издавна элементом исключительно мужского гардероба. Мало кто знает о том, что за пятнадцать лет до этого события короткую стрижку в свой обиход ввела Зинаида Николаевна.

Уникальная личность Гиппиус вызывала недоумение у современников: одни её не понимали, другие — попросту боялись, но никто не мог устоять перед этой необыкновенной женщиной. Все признавали ей уникальность:

«Да, единственность Зинаиды Гиппиус. Есть люди, которые как будто выделаны машиной, на заводе, выпущены на свет Божий целыми однородными сериями, и есть другие, как бы «ручной работы», — и такой была Гиппиус. Но помимо её исключительного своеобразия я, не колеблясь, скажу, что это была самая замечательная женщина, которую пришлось мне на моем веку знать. Не писательница, не поэт, а именно женщина, человек, среди, может быть, и более одарённых поэтесс, которых я встречал.

Думаю, что в литературе она оставила след не такой длительный и прочный, не такой яркий, как принято утверждать. Стихи её, при всем её мастерстве, лишены очарования. «Электрические стихи», — говорил Бунин, и действительно, эти сухие, выжатые, выкрученные строчки как будто потрескивают и светятся синеватыми искрами. Однако душевная единственность автора обнаруживается в том, что стихотворение Гиппиус можно без подписи узнать среди тысячи других. Эти стихи трудно любить — и она знала это, — но их трудно и забыть».

Гиппиус позволяла себе всё то, что в силу врождённых предрассудков, общественного мнения или иных причин было недоступно окружающим: вызывающая косметика, мужские наряды, нелепые платья собственного покроя, вызывающие недоумение и косые взгляды жителей не только Петербурга, но и более искушённых в вопросах моды французов.

Всегда неподражаемая, разная, непредсказуемая. В одной своей ипостаси она светская дама, владелица одного из салонов Петербурга — спокойная и размеренная. Но проходит мгновение, и перед нами уже совершенно иная женщина — дерзкая, откровенная спорщица и устроительница дебатов и дискуссий на самые различные темы. Невозможно предугадать, какой же будет Зинаида Гиппиус спустя ещё пару мгновений. Казалось, что реальность и вымысел слились в ней в одно начало, ведь мистификация не покидала её даже в стенах родного дома. Стоит вспомнить хотя бы то, как Зинаида Гиппиус писала своему мужу — Дмитрию Мережковскому, от имени его поклонниц, при этом давая характеристику его творчеству. Но какой же она была на самом деле?

Г. Адамович впоследствии напишет «Она хотела казаться тем, чем в действительности не была. Она, прежде всего, хотела именно казаться»... Но это на людях, в обществе, а наедине с собеседником, с глазу на глаз «она становилась человеком ко всему открытым, ни в чём, в сущности, не уверенным и с какой-то неутолимой жаждой, с непогрешимым слухом ко всему, что за неимением другого, более точного термина, приходится назвать расплывчатым словом "музыка"»

«Больная жемчужина», «белая дьяволица», «ведьма», «чёртова кукла»… Как только ни назвали её современники! Лев Троцкий, борясь с предрассудками, порождаемыми религией, ещё в начале революции напишет одну из своих брошюр. Есть там такие слова: «Пора, товарищи, понять, что никакого Бога нет. Ангелов нет, чертей и ведьм нет», а затем, как бы невзначай, напишет: «нет, впрочем, одна ведьма есть — Зинаида Гиппиус».

Гиппиус оказалась не просто погружённой в сплетни и слухи, невероятные истории просто окутали её и без того мистическую личность. Могло сложиться впечатление, что Зинаиду Гиппиус это совершенно не волновало. Но зачастую она сама с удовольствие преумножала те нелепицы, которые витали в обществе. И лишь немногие знали, что за всей этой спесью и парадоксальностью скрывается тонкая и ранимая натура. Возможно, свой отпечаток на жизнь и творчество Гиппиус наложила ранняя смерть отца. Уже тогда девочка начнёт задумываться о жизни и смерти, любви и разлуке, а впоследствии напишет: «Смерть тогда, казалось, на всю жизнь завладела моей душой!».

В своём «Самопознании» Н. А. Бердяев говорил о Зинаиде Гиппиус как о замечательном, но в то же время «мучительном» человеке, поражающем своей «змеиной холодностью», вследствие чего несчастном: «В ней отсутствовала человеческая теплота. Явно была перемешанность женской природы с мужской, и трудно было определить, что сильнее. Было подлинное страдание. Зинаида Николаевна по природе несчастный человек».

Говоря об этой самой «перемешанности женской природы с мужской», затронутой Н. А. Бердяевым, следует упомянуть о том, что свои критические статьи, к слову сказать, довольно популярные, Гиппиус никогда не подписывала настоящим именем. Она пользовалась псевдонимами, причём всегда разными, наиболее популярный среди них — Антон Крайний. Одни восхищались поэтессой, другие боялись её острого языка, некоторые ненавидели, но к мнению Крайнего прислушивались все.

Понять всю разносторонность одной из величайших женщин России — Зинаиды Гиппиус нам помогают не только её стихотворения, романы и рассказы, но и дошедшие до нашего времени дневниковые записи, которые она начала вести ещё в юности.

После распада Советского Союза интерес к изучению дневников значительно возрос. Однако отношение к этому до сих пор остаётся неоднозначным. Зачастую в журналах и блогах появляются статьи авторов, выступающих против изучения дневниковых записей, ведь, по их мнению, там содержится личная, порой даже сакральная информация.

Несмотря ни на что, Гиппиус привнесла в наши умы и сердца совершенно иное представление о дневниках. Свои записи она называла «мертвецами, лежащими в могиле», то есть Гиппиус подразумевала, что после смерти автора они не должны быть опубликованы.

В дневниках Гиппиус «сочетается несочетаемое». Здесь мы видим любовь, размышления, познание мира и самой себя, стремление объяснить свои мысли, чувства, поступки:

«Так я запуталась и так беспомощна, что меня тянет к перу, хочется оправдать себя или хоть объяснить себе, что это такое?»

И вновь парадокс! Дерзкая натура, не боящаяся никакой критики и осуждения, готовая отстаивать свою правоту до последнего — это она в жизни, но что мы видим в дневниках? Буквально с первых страниц возникает типичный женский образ: слабая, немного нервная, но самое страшное — одинокая. Любовь играла огромную роль и в жизни, и в творчестве Зинаиды Николаевны. Именно в ней Гиппиус видела возможность преодоления смерти и слияние с высшим, божественным. Но, наверное, было бы несправедливо акцентировать внимание лишь на этой составляющей.

Из дневников Гиппиус мы узнаём и о её настоящей жизни с Мережковским. Одни пускали в адрес их семьи едкие замечания, что Зинаида Николаевна — муж, а Дмитрий Сергеевич — жена, других же искренне удивлял этот союз. Действительно, они прожили вместе более полувека, практически не расставаясь ни на день, однако современники с уверенностью утверждали, что Гиппиус и Мережковский были крайне тесно связаны духовно, но никак не супружески.

Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский поженились, когда ей было 19, а ему 23. Чем же пленил зеленоглазую длинноволосую красавицу серьёзный юноша, зачитывающийся сочинениями Спенсера? Как говорила сама З. Гиппиус, Дмитрий Иванович крайне отличался от всех её кавалеров. В нём она увидела родную душу.

Однако брак этой пары не был столь безоблачным. Частые ссоры, скандалы на бытовой почве изводили обоих супругов. Всё чаще Д. Мережковский ощущал своё одиночество, особенно это чувство обострилось после смерти его матери. Вот как об отношениях с мужем пишет З. Гиппиус:

«Между нами происходили и ссоры, но ссоры, непохожие на обычные, супружеские. Моя беда была в том, что я, особенно в молодости, не умела найти нужные аргументы, чтобы доказать неправильность его идеи в том или другом его произведении, и оказывалась «побитой».

Один из самых популярных дневников Зинаиды Гиппиус — «Синяя книга» (впоследствии переименован в «Петербургский дневник»). Уезжая из Петрограда, Зинаида Николаевна оставила дневник там и считала его навсегда потерянным. Но жизнь распорядилась иначе. «Синяя книга» переиздавалась в США дважды, но и в России она вызвала огромный резонанс. Неизвестность, невероятное напряжение, осознание грядущих перемен в жизни страны, сломанные судьбы… Всё это не могло и не может не волновать нас, ведь во всём перечисленном — прошлое нашего отечества, а в нём — мы сами.

Блогер Иван Матвеев справедливо отмечает: «По таким книгам можно изучать историю!».

«Сегодня большевики, разведя все мосты, просунули на буксире свои броненосцы по Неве к Смольному. Совершенно ещё не встречавшееся безумие. По городу открыто ходят весьма известные германские шпионы. В Смольном они называются: «представители германской и австрийской демократии». Избиение офицеров и юнкеров тоже входило в задачу Бронштейна? Кажется, с моста Мойки сброшено пока только 11, трупы вылавливаются. Убит и князь Туманов, — нашли под мостом».

Всё это представляется для Гиппиус как страшный и небывалый кошмар, от которого невозможно скрыться, ведь он сметает всё на своём пути. «Небывалый абсурд происходящего. Такой, что никакая человечность с ним не справляется. Никакое воображение». — напишет она впоследствии.

По-разному русская интеллигенция отреагировала на Первую Мировую войну, ещё более смешанные чувства вызвала у людей революция. Смятение, ужас, боль, связанные с непонимание происходящего, — всё это и запечатлела «Синяя книга» З. Гиппиус. Во многом записи, приведённые в ней, субъективны, но именно этим они и ценны для исследователя. Мы, словно проникая сквозь призму времени, оказываемся очевидцами тех далёких и роковых событий, происходящих в России.

«Что писать? Можно ли? Ничего нет, кроме одного — война!

Не японская, не турецкая, а мировая. Страшно писать о ней мне, здесь. Она принадлежит всем, истории. Нужна ли обывательская запись?

Да и я, как всякий современник — не могу ни в чём разобраться, ничего не понимаю, ошеломление.

Осталось одно, если писать — простота.

Кажется, что всё разыгралось в несколько дней. Но, конечно, нет. Мы не верили потому, что не хотели верить. Но если бы не закрывали глаз...

Меня, в предпоследние дни, поражали петербургские беспорядки. Я не была в городе, но к нам на дачу приезжали самые разнообразные люди и рассказывали, очень подробно, сочувственно... Однако, я ровно ничего не понимала, и чувствовалось, что рассказывающий тоже ничего не понимает. И даже было ясно, что сами волнующиеся рабочие ничего не понимают, хотя разбивают вагоны трамвая, останавливают движение, идёт стрельба, скачут казаки.

Выступление без повода, без предлогов, без лозунгов, без смысла... Что за чепуха? Против французских гостей они, что ли? Ничуть. Ни один не мог объяснить, в чём дело. И чего он хочет. Точно они по чьему-то формальному приказу били эти вагоны. Интеллигенция только рот раскрывала — на неё это, как июльский снег на голову. Да и для всех подпольных революционных организаций, очевидно».

Гиппиус пишет о войне, но, кажется, сама до конца не верит в происходящее. Ведь ещё совсем недавно в городе всё было спокойно, все были счастливы. «Зарядившись патриотическими хождениями по городу», Гиппиус сама определила своё отношение к тому, что творилось вокруг. «Быть с несчастной, непонимающей происходящего, толпой, заражаться её «патриотическими» хождениями по улицам», — так напишет она.

Для Гиппиус важно понимать, что такое «война», что значит она для России? Но, как и тысячи людей ответов на эти вопросы она найти не могла, хотя отчаянно пыталась.

Пройдёт совсем немного времени, и вместо смятения, растерянности придут совершенно иные чувства. Гиппиус попытается выяснить, что значит для неё и для всего русского народа родина, а что значит государство? Она напишет, что в пору, когда интеллигенция растворилась в повсеместном «мы» необходимо обдумать происходящее, а не кричать на каждом углу воинственные лозунги:

«Как будто мы «тоже» Европа, как будто мы смеем (по совести) быть патриотами просто... Любить Россию, если действительно, — то нельзя, как Англию любит англичанин. Тяжкий молот наша любовь... настоящая.

Что такое отечество? Народ или государство? Все вместе. Но, если я ненавижу государство российское? Если оно — против моего народа на моей земле?»

Трагедию страны Гиппиус воспринимает как личную. Все те, кто дорог ей, интересен, к кому она привыкла могут в одночасье оказаться на фронте. Гиппиус не принимает такого патриотизма. Её возмущает поведение М. Булгакова, Вяч. Иванова, ведь декадентство, разгром и возвышенные чувства к родине, по её мнению, не могут сочетаться. Создаётся впечатление, что люди не понимают, что происходит вокруг. Да и откуда им знать правду, если даже в газетах излагаются вещи далёкие от реальности, а в искусстве правит навязываемая пресловутая цензура? Именно поэтому Зинаида Николаевна ведёт подробные записи обо всём происходящем. Она признаётся, что иногда заставляет себя писать, принуждает. Но это необходимо! О крупном трудно солгать, а о мелочах — сколько угодно! Гиппиус, понимая и остро переживая всё, что происходит в стране, пытается разъяснить истину и правду окружающим. Но всё безуспешно. Гиппиус и раньше не поддерживала власть. Уважала, признавала, но ощущала внутренний протест, сменившийся впоследствии негодованием:

«Всё более и более ясные формы принимает наш внутренний ужас, хотя он под покрывалом, и я лишь слепо ощупываю его. Но всё-таки я нащупываю, а другие и притронуться не хотят. Едва я открываю рот — как «реальные» политики накидываются на меня с целой тьмой возражений, в которых я, однако, вижу роковую тупость.

Да, и до войны я не любила нашу «парламентскую оппозицию», наших кадетов. И до войны я считала их умными, честными... простофилями, «благородными иностранцами» в России. Чтобы вести себя «по-европейски», — и чтобы это было кстати, — надо позаботиться устроить Европу… Но что я думала до войны — это неважно, да неважны и мои личные симпатии. Я говорю о теперешнем моменте и думаю о кадетах, о нашей влиятельной думской партии, с точки зрения политической целесообразности. Я сужу их линию поведения, насколько могу объективно и — увы — начинаю видеть ошибки фатальные».

Пройдёт пару лет, и 26 октября 1917 года мы прочтём записи уже совершенно другой Гиппиус. В стране никаких изменений: ни побед, ни поражений… Всё статично, однообразно, скучно. Сама Гиппиус назовёт это время «штилем», а своё состояние — «общим». «Общее» — значит никакое, пресное, лишённое чувств и эмоций. Зинаида Николаевна задумывается о будущем России. Она уверена, что Россия стоит на пороге революции. Неизвестно, какой она будет, главное, что это неизбежность:

«Моё странное состояние (не пишется о фактах и слухах, и всё ничтожно) не моё только состояние: общее. Атмосферное.

В атмосфере глубокий и зловещий ШТИЛЬ. Низкие-низкие тучи — и тишина.

Никто не сомневается, что будет революция. Никто не знает, какая и когда она будет, и — не ужасно ли? — никто не думает об этом. Оцепенели.

Заботит, что нечего есть, негде жить, но тоже заботит полутупо, оцепенело.

Против самых невероятных, даже не дерзких, а именно невероятных, шагов правительства нет возмущения, даже нет удивления. Спокойствие... отчаянья. Право, не знаю».

С одной стороны, появление такой талантливой писательницы и бурной мятежницы было совершенно новым для русского читателя, но в то же время оно активно вписывалось в картину окружающего мира. Не для кого не секрет, что являясь представительницей крыла «старших символистов», она во многом предопределила развитие этого движения в России. Дневниковые записи Зинаиды Николаевны Гиппиус поражают и увлекают нас. Но несмотря на то, что интерес к ним огромен и в наше время (причём не только на родине Зинаиды Николаевны, но и далеко за её пределами), дневники писательницы остаются малоизученными. Конечно же, одной из причин этому служит более, чем полувековой запрет на исследование творчества Гиппиус в России.

Дневниковые записи Гиппиус проникновенны, искренны, но вместе с тем крайне познавательны. Великая женщина, великий творец, великая в веках. Она говорила о том, о чём остальные боялись даже подумать. Спустя более шестидесяти лет со дня своей кончины, Зинаида Николаевна Гиппиус продолжает будоражить умы своих читателей.

Татьяна Бартенева

Татьяна Глушкова (1939 - 2001)

Друзья называли её Таней-партизанкой

«Большое видится на расстоянье», - сказал поэт. Жила среди нас Татьяна Михайловна Глушкова - жила, как подобает сильной личности, «образцово и просто», зная, что отпущено ей в будущем немного времени и надо успеть выплеснуться. Её творчество было именно выплеском, выбросом громадной человеческой энергии, неожиданной в таком хрупком существе. Многолетний автор «Правды» и всех левых патриотических изданий, она была нашим соратником. Но многие ли из читателей, не придающих большого значения стихам (какие стихи, когда ломаются копья!) и не вникающих в полемику теоретиков большой политики, понимали, каков масштаб этой личности? А между тем она была одним из ярких лидеров русской оппозиции последнего десятилетия минувшего века - страшного, провального десятилетия, сокрушившего столько умов и сердец.

Это было последнее десятилетие её безвременно оборвавшейся жизни - тяжело больная, большей частью прикованная к своему письменному столу, она прожила это ущербное время на величайшем накале всех своих дум и чувств. Короткие «выезды в свет» - будь то посещение Пушкинских Гор или грибоедовской Хмелиты - давались ей с громадным усилием. И не во имя отдохновения или ностальгии пускалась она в дальний путь - ехала туда работать, отстаивать сокровищницы культуры от наглых посягательств власть имущих, словом и делом поддерживать тех, кто посвятил свою жизнь этим оплотам русской цивилизации. Сама в юности бывшая экскурсоводом в Пушкинских Горах, она хорошо знала нужды и запросы музейщиков, называла их «праведниками земными» и всегда готова была драться вместе с ними за сохранение великих традиций. Она ехала туда, ведь не могла она не ехать. Но в основном жизнь её проходила за стенами однокомнатной московской квартиры, а вмещали эти стены всю нашу беду, весь ужас утраты Родины и всё торжество её нового обретения - через гнев и ярость, через протест и борьбу, через решимость выстоять и победить наших супостатов.

Это отнюдь не красивые слова: борьба была действительно жестокой и беспощадной. Вспомним октябрь 1993 года с его беспримерными кровавыми жертвами. Татьяна Глушкова была единственным поэтом, отозвавшимся на эти роковые события - нет, не стихотворением - циклом потрясающих стихов.

Её талант, помноженный на человеческое отчаяние, смог одной строфой выразить суть нашей общей трагедии, подвигнувшей народ к восстанию:

Поэт вездесущ; не всегда он свидетель, но всегда очевидец. Татьяна Глушкова не была ни в останкинском, ни в краснопресненском котле, но там «боса и некрасива« прошла под пулями её Муза. Стихи хлынули, как кровь из открытых ран, неостановимо. Она писала изо дня в день - в октябре, ноябре, декабре. Стихотворение, давшее название этому циклу, «Всю смерть поправ...» написано в феврале 1994 года. Голос поэта прервал безмолвие «русской Голгофы» не одним только плачем, но и боевым кличем:

Стихи Татьяны Глушковой легко находили путь к народу - она была наследницей классической русской стихотворной традиции. Можно сказать, поэтическое чувство развивалось в ней одновременно с патриотическим. Отсюда и глобальные требования к искусству. Поэзия рано стала для неё гражданским университетом и вместе с тем выражением тончайших струн русской души. Мощная звукопись Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, Некрасова была способом передачи русских чувствований, русского взгляда на жизнь.

В это русло и направила свой талант, свою творческую волю Татьяна Глушкова:

Изыски ровесников-шестидесятников были ей чужды. Рифмованные идеологические реляции - тоже. Ей не устраивали оваций в Политехническом музее. Её называли «несовременной», вытесняли с литературных подмостков. Оно и понятно: «между злободневным в искусстве и тем, что тяготеет к более глубокому ощущению времени на всех уровнях таланта, идёт напряженная борьба» - так она сама определила своё понимание тайных пружин, движущих развитием культуры. Да, её имя было не на слуху. Но зато к 80-м годам она выросла в крупно мыслящего национального поэта, зорко и тревожно всматривавшегося в будущее. Это будущее не замедлило заявить о себе диссидентством, космополитизмом, неуважением к традициям и чудовищным потребительством. Кончилось, как известно, крахом СССР. И вот тут стихи Татьяны Глушковой вышли из поэтической кельи на самую линию огня:

Лирик по складу своей поэтической натуры, Татьяна Глушкова всем свои существом ушла в политику. И это она, которую в благополучные советские годы называли «аполитичной!». Глубина патриотического чувства сделала её книгу «Русские границы» подлинным примером гражданского мужества. Какая смелость нужна была для того, чтобы в 1993 году написать и в 1997-м опубликовать вот такое:

Она обладала какой-то врождённой славянской храбростью - храбростью воинов. И, конечно, одной из главнейших тем её творчества была тема Великой Победы. К 9 Мая она возвращалась из года в год, торжествуя и плача, скорбя и просветляясь, отказывая временщикам в праве «прихватизировать« эту Победу. А там, где Победа - там и Сталин. Она многократно возвращалась к его образу. Для неё он подлинный вождь, спаситель и хранитель державы:

Она понимала, какую ненависть вызовет это у «демократствующей» братии, что «проклинает всякий год с того семнадцатого лета», и давала ей отповедь:

Она была беспощадна к тем, кто разбазаривал страну и её богатства, порочил её честь и славу, дерзал замахиваться на само её существование. И за это «ловцы Руси» платили ей ненавистью. Её упорно не печатали. Уникальные стихотворные книги, вдохновленные образами Некрасова и Грибоедова, так и не увидели свет при её жизни. Но она искала и находила себе трибуну - следовала завету Пушкина: «Иди, куда влечёт тебя свободный ум».

Недруги, желавшие принизить её как поэта, говорили, что её публицистика сильнее, чем стихи. Однако, по меткому замечанию одного из её друзей, она и в публицистике оставалась поэтом. Но с нашей точки зрения поэтом, проделавшим большой путь к постижению коммунистической идеологии. Именно в публицистике она обнаружила глубокое понимание социалистической идеи и причин, которые привели к гибели СССР («перерождение Советов, оседланных номенклатурой», «отступление от строгого исторически самобытного курса на социализм и коммунизм»). Вину за разрушение страны и разложение массового сознания она возложила не только на одних «демократов» - ответственность должны были, по её убеждению, нести и те, кто называет себя «русскими патриотами». Сегодня эта «оппозиция», шарахающаяся от монархизма к «русскому фашизму» и от белогвардейщины к национал-большевизму, скорее мертва, чем жива, но во второй половине 90-х годов она представляла определенную силу.

«Рыцари» этой «оппозиции» мыслились непререкаемыми авторитетами. Ей говорили: на кого ты замахиваешься? Это же столпы! Но для неё не существовало неприкосновенных: если она видела, что столп с червоточиной или вовсе подгнил, она его низвергала. Особенно возмущало её, когда «столпы» прибегали к пещерному антисоветизму или же во всех бедах России обвиняли народ - «совков», пытаясь представить весь советский социум как мусорную кучу, а нынешнее «растлённое население» как биомассу, вообще не достойную государственности. Вот она-то и была подлинным рыцарем, вставшим на защиту своего народа от распоясавшихся интеллектуалов, озабоченных тем, чтобы переложить свою вину за крах Отечества на кого-то другого. Названия её статей говорят сами за себя: «Труден путь к “Большому народу”, «Авторитеты измены», «Элита и “чернь” русского патриотизма», «Комедия патриотических масок», «Неправый суд над родным народом». Они и сегодня актуальны как документальное исследование картины нравственной деградации и откровенного предательства, как горькое предостережение. Татьяна Глушкова, всю смерть поправ, опять твердит нам «о прахе, чести, мятеже».

Друзья называли её Таней-партизанкой в честь соратницы Че Гевары, погибшей вместе с ним в 1967 году. И сегодня она кажется нам не вернувшейся с боевого задания.

«Не говорю тебе прощай...»

Лет двадцать назад режиссёр-документалист Людмила Коршик запечатлела поэта Татьяну Глушкову — безо всяких далеко идущих намерений просто для того, чтобы сохранить её образ, ведь Татьяна Глушкова — большой русский поэт, чьё творчество продолжает пушкинскую традицию. Свой недюжинный талант поэта и публициста она направила на защиту своего народа от всевозможных посягательств на его самостояние.

Этому были посвящены десятки её выступлений в печати, в которых она касается самых острых и больных тем. И как прекрасно, что камера кинодокументалиста запечатлела её именно в такой беседе.

Собственно, эта съёмка и побудила режиссёра Людмилу Коршик сделать фильм о Татьяне Глушковой именно в год 25-летия народного восстания против ненавистного компрадорского режима, установившегося после контрреволюционного переворота. Октябрьские события 1993 года глубоко потрясли Татьяну Глушкову и пронзительно отразились в её творчестве. Она единственная изо всей поэтической братии откликнулась на кровавую расправу с народом — не одним стихотворением, а большим поэтическим циклом «Всю смерть поправ». Можно сказать, на каждый орудийный залп по мятежному Дому Советов она ответила стихотворением. Первая строка одного из них и стала названием фильма «Когда не стало Родины моей». О какой Родине идёт речь? О Советском Союзе. О великой стране, исчезнувшей с карты мира в 1991 году.

Татьяна Глушкова сама читает на экране эти стихи. Советский человек, она принадлежит к тому поколению, которое осознало себя в годы великой и страшной войны, грозившей смертельной опасностью самому существованию Отечества. Это поколение воспитывалось на понимании жертвенности как суровой необходимости. В двухлетнем возрасте, уходя с беженцами от фашистов, она уже знала, что такое враг. Её детский опыт уже включал такие понятия, как любовь и ненависть. Её восприятие жизни всегда усугублялось страстностью натуры.

О личности и творчестве Татьяны Глушковой в фильме рассказывают четверо близких ей людей: поэт Владимир Андреевич Костров, литературовед и редактор Галина Степановна Кострова, публицист и критик Галина Александровна Ореханова и священник отец Александр (Шаргунов). Все они много лет знали Татьяну Михайловну, пользовались её вниманием и доверием — им было что сказать. Но самое главное — они находились рядом с ней в самые роковые, можно сказать, переломные моменты её жизни, неотъемлемые от общественных потрясений.

...Конец 1980-х годов — на рубеже последнего десятилетия уходящего века деструктивные силы всячески расшатывают устои Советского государства. В Колонном зале Дома союзов собирается Восьмой съезд писателей СССР, тогда ещё единого, не расколовшегося вдребезги при развале государства. Трибуну получают недовольные цензурой, обиженные критикой и просто горлопаны. Среди них много представителей союзных республик, требующих особого статуса. По воспоминаниям Галины Орехановой, гневной речью ответила им тогда Татьяна Глушкова. Она, единственная на этом съезде, не побоялась говорить о заслугах Советской власти в деле поддержки, а то и просто создания национальных литератур. Развал Союза писателей СССР подорвал бы основы общественного устройства государства, созданного как союз равных братских республик. Татьяна Глушкова уже тогда понимала, к чему ведут бездумные призывы к «плюрализму и демократии». «Что вы делаете? — взывала она к съезду. — Вы губите великое дело наших отцов и дедов!»

Режиссёр Людмила Коршик нашла в архиве кадры этого выступления — увы, немые. Но свидетель события Галина Ореханова озвучила их со всем страстным темпераментом художника и гражданина, пережившего развал и гибель своей страны.

«Когда не стало Родины моей» — фильм трагический. Одна человеческая судьба сопряжена в нём с судьбой страны, которая выстояла в страшной кровопролитной войне, но пала в результате заговора. Развал СССР потряс всех. А для миллионов стал личной катастрофой. Потеря Украины глубоко ранила Татьяну Михайловну: она родилась и выросла в Киеве, там остались могилы её родителей.

Кажется, тяжёлая болезнь, постигшая Татьяну Глушкову в роковом 1991 году, была следствием испытанного ею, как и всеми мыслящими людьми, потрясения при виде того, что совершалось на их глазах агентами влияния, не один год пробиравшимися к власти. При поддержке целой своры хищников, учуявших запах добычи, они сделали своё чёрное дело. Поэт, как всякий человек, представляется совершенно беспомощным перед лицом могущественного организованного зла. Но у поэта есть оружие — слово. И «всю смерть поправ», Татьяна Глушкова берётся за перо. Она пишет гневный памфлет «Вычеркнутая нация», развенчивая и обличая космополитизм.

Октябрьские события 1993 года, за которыми она, ещё не оправившись от болезни, может только наблюдать со стороны, становятся для неё новым потрясением. Даже через несколько лет она говорит об этом с огромным волнением, заново переживая эту трагедию, старается осмыслить перед кинокамерой: что же это было? Стихийное народное восстание, оставшееся без руководства? Или провокация? На неё тяжелейшее впечатление производит выступление вице-президента Руцкого, призывавшего народ «брать Кремль». Ей совершенно очевидна ничтожность тех людей, на защиту которых поднялись массы.

Фильм воскрешает в документальных кадрах эпизоды уличной войны в Москве, штурм Крымского моста демонстрантами, возмущёнными произволом ОМОНа и милиции, и страшные моменты прямого попадания танковых снарядов в беззащитное здание Дома Советов.

Горестным комментарием звучит за кадром стихотворение «Сороковины» в авторском исполнении:

Что помогло Татьяне Глушковой пережить эти страшные дни, вернуться к работе, написать книгу, озаглавленную «Стихи о Родине (90-е годы)»? Священник отец Александр (Шаргунов) убеждён: вера в бога. Да, Татьяна Глушкова с детства была верующим человеком, эту веру она пронесла через всю жизнь как наследие предков. Но к стае истовых прихожанок, этих «белых платочков», которыми так восхищается священник, она не имела отношения. Она была воительница по духу, далёкая от христианского смирения. Недаром друзья по жизни и литературному цеху, кто всерьёз, а кто иронически, называли её «Таня-партизанка». Её душа, её вера — в её стихах, где святой Георгий ассоциируется с маршалом Жуковым, открывающим Парад Победы.

В это трудное время рядом с ней были её друзья и соседи Костровы. Владимир Андреевич Костров, поэт, председатель Пушкинского комитета, вовлёк её в подготовку к празднованию 200-летия со дня рождения великого поэта. В связи с этой датой страсти кипели нешуточные. Над пушкинскими мемориальными местами в Псковской области нависли тучи: новая власть в целях саморекламы затеяла под предлогом реконструкции снести все мемориальные здания в Михайловском, Тригорском и Петровском, восстановленные и с исторической точностью обустроенные в советское время, и отстроить их заново. Вместе с другими пушкинистами и общественниками Татьяна Глушкова неоднократно выступала в печати, требуя серьёзного и ответственного отношения к пушкинским святыням.

Было у неё и глубоко личное отношение к этим святыням. Можно сказать, свой жизненный путь она начинала в Михайловском, работая экскурсоводом. Молодая, красивая, талантливая студентка знаменитого Литературного института не убоялась «псковской глуши». Её влекло туда пушкинское слово. Родители не случайно назвали её Татьяной. Ей на роду написано было это послушничество в Михайловском. Здесь она по-настоящему нашла своё призвание, здесь встретила свою первую любовь — замечательного драматурга-сказочника Сергея Козлова — и вышла за него замуж.

Как ни тяжелы 1990-е годы, а творчество Татьяны Глушковой неиссякаемо оптимистично. «Настанет день, иссякнут злые беды» — это посыл многих её стихотворений. Время работает на людей доброй воли — надо только выстоять, не потерять себя. Есть в этом фильме два сквозных образа, два глубоких символа: буйнокипящая зелёная листва — воплощение неиссякаемой силы жизни и быстротекущая река — символ неудержимого времени. Эти зримые образы целиком отвечают жизнеутверждающему творчеству Татьяны Глушковой, той гуманистической философии, которую она исповедовала.

Сияющая листва осеняет могильный камень на Переделкинском кладбище. Татьяна Глушкова ушла от нас в первый год нового века, в весенний праздник Красная Горка. Ушла, не успев провести литературный вечер, посвящённый своему любимому поэту Н.А. Некрасову, которому она посвятила целый поэтический цикл, вышедший отдельной книжкой. Через год издательство «Молодая гвардия» выпустило её 600-страничный однотомник, получивший название «Не говорю тебе прощай…».

Но всё это осталось за кадром, не уместилось в заданный формат. Фильм, снятый на базе Екатеринбургской киностудии режиссёром Людмилой Коршик, стал первой попыткой воссоздания кинообраза большого русского поэта. Фильм можно назвать открытием темы. Личность и творчество Татьяны Глушковой достойны памяти и новых исследований.

Лариса Ягункова

Глеб Горбовский (1931 - 2019)

Поэт Глеб Горбовский… Поколение, давшее России Николая Рубцова, Виктора Астафьева, Роберта Рождественского и Владимира Высоцкого. Написанную им в середине двадцатого столетия песню «Фонарики ночные» когда-то во дворах под гитару пела вся страна как народную, не подозревая, что у этой песни есть автор, живущий в Ленинграде, стихи которого когда-то станут классикой русской поэзии. По странному звуковому созвучию с фамилией, его лирика всегда носила «гробовую» направленность. Поэт писал, что живёт «в гробу», оклеенном «Правдой» изнутри, согласно его метафорам, даже вселенная - «бездыханна, словно погост». Иногда он веселился и тогда в его стихотворениях мертвецы начинали плясать под песни Утёсова, льющиеся из динамика, установленного на кладбище.

Но весёлого в жизни Горбовского было мало. Отца арестовали в 1937 году, в войну Глеб оказался в оккупации, в городе Порхове, где, по собственному признанию, жил, как зверёныш, жил, чтобы выжить, отираясь у немецких госпиталей. «Как к нам относились немцы? Могли и конфету-бомбошку какую-нибудь протянуть, могли и шалость простить, даже шкоду, а могли и повесить за ничтожную провинность». Часто ему, мальчишке, приходилось наблюдать за повешениями «для устрашения», которые немцы проводили в центре города у универмага номер 13. «Можно было закрыть глаза, отвернуться. Ан, нет, - в детстве любопытство необузданно; и я смотрел, набираясь чего-то такого, от чего не мог освободиться многие и многие годы...» Когда война закончилась, мать и отчим, отчаявшись справиться с одичалым Глебом, сдали его в исправительную колонию, откуда он сбежал к отцу.

Так появилась в его стихах и вечная тема смерти, и «мистическая опустошённость души», за которую полюбили Горбовского читатели и за которую ругал отец, крича, что в его стихах «нет любви». «Я плохой, - говорил Горбовский о себе. - Бога не могу разглядеть. Основа бытия под ногами зыбка».

В Ленинграде о поэте узнали ещё в начале пятидесятых, хотя в то время он ещё не печатался. Его стихи передавались из рук в руки на переписанных листочках, а песни звучали буквально в каждом ресторане. Например, всем известные строчки «У павильона Пиво-воды стоял советский постовой» или «Я из пивной иду, я никого не жду». А ещё сборники стихов: популярность и объявление антисоветчиком за выход в 1968 году четвертой книги «Тишина». И уже другая популярность, - настоящая, народная - когда на «чёрном рынке» за сборник его стихов с тиражом 50 тысяч экземпляров отдавали по ползарплаты. Он дружил с Николаем Рубцовым. Не обошли его стороной и запои - как им не быть?

Но талант..., он был настолько талантлив, что писал ежедневно, в любом состоянии, и кроме стихов, писал прекрасные книги для детей и удивительные повести для взрослых, в Комарово, где ему выделили, как он говорил, «полбудки». «Как умел, так и жил» - есть такие слова Окуджавы о Высоцком, но разве не подходят они для Горбовского. Из тихой скромности он оставил себе в этой жизни лишь свои стихи. Он даже некоторые повести свои не назвал романами, а мог бы.

Он писал до конца жизни, время от времени печатая небольшие подборки в петербургских журналах. С годами его поэзия не стала хуже, но она стала другой. Неожиданно было читать от автора, написавшего в молодости «Расстреляйте меня, пожалуйста! Это я прошу - поколение» совершенно иные откровения. Что «жить всё так же хочется безумно», что «целой жизни мало, чтоб Россию разлюбить» и что: «В небе тусклом и стоячем, кто там сладкий воздух пьёт? Пригляделся — птичка плачет, а прислушался — поёт!» Главная награда для поэта – его читатели! Возможность быть услышанным… Русский поэт и прозаик, член Русского ПЕН-центра, академик Академии российской словесности Глеб Яковлевич Горбовский умер 26 февраля 2019 года в Санкт-Петербурге, прожив 87 лет и издав более тридцати пяти книг стихов и прозы.

«Что можно рассказать о себе, скажем, на... партийном собрании? Не знаю. И не потому, что никогда на таких собраниях не присутствовал, а потому, что прилюдно говорить о себе, то есть обнажаться - тошно. Обычно расстёгивают одну-две пуговицы. Самых верхних, из-под коих проглядывают «анкетные данные». Не более того. Однако случаются люди побойчей, которые могут приоткрыть и пониже.

И вообще так рвануть рубаху, что все заклёпки отпадут.

Думается, писательская порода людей, по своей сути, самая «раздевательская», потому как изначально тяготела к откровенности, а то и - сокровенности. Но как рассказать о себе «простыми словами»? Не мудрствуя лукаво? После стольких лет честолюбивой казуистики? Возможно ли такое? «Автобио напиши кратко и подробно», - потребовали у Василия Тёркина бюрократы на том свете...

Итак, в двух словах о себе. Я - плохой. А ежели в двух страницах - добавятся лишь некоторые подробности. Не в оправдание, а в подтверждение самобичующего эпитета. И получается, что моё «автобио» держится на двух уродливых, для русского произношения и слуха непотребных словах-понятиях: эксгибиционизм (самообнажение) и мазохизм (самоистязание). Плохой - не потому, что пил, курил, «баб любил», в карты играл, в оккупации и в исправколонии находился (хотя и не без этого), плохой, потому что маловер. Близорук нравственно и духовно. Бога не могу разглядеть. В отчётливом виде. Но - лишь расплывчато. Основа бытия под ногами зыбка. А ведь и по монастырям ездил, и крещён, и отцом родным, до девяносто двух лет прожившим, учён в этом направлении. Ан - шатаюсь. Неустойчив. Квёл.

А теперь - так называемая жизненная канва. Телеграфным стилем.

Родился 4 октября 1931 года в Ленинграде на Васильевском острове. Возле университета. В семье преподавателей словесности. Мать, Галина Ивановна Суханова, родом из Усть-Сысольска, наполовину зырянка, а в остальном - русская. Она дочь Агнии Андреевны Данщиковой, первой коми - детской писательницы. Отец мой, Яков Алексеевич Горбовский, - из государственных крестьян Псковщины. Фамилия идёт от крошечного именьица Горбово. Отец сидел в ежовщину восемь лет (ставил Пушкина выше Маяковского, писал в дневнике «Питер» вместо «Ленинград»). Я же, хоть и родился в Петербурге, то есть горожанин, большую половину жизни провёл за городом, в сельщине, в странствиях, экспедициях. В июне 1941 года уехал в Порхов «на дачу» к тётке Фросе, сестре отца, причем самостоятельно уехал, десяти лет не было, мать только в вагон посадила. (Отец уже был на лесоповале.) И «дачничал» я таким образом все четыре года войны. Отбившись от тётки, скитался в Прибалтике, батрачил. Проходил в третьем классе Порхова Закон Божий.

После войны разыскал мать, которая всю блокаду провела в Ленинграде. В школе не удержался. Поступил в ремеслуху. В ремеслухе не прижился, попал в исправительную колонию в г. Маркс на Волге. Из колонии совершил удачный побег («с концами»). В Питере меня едва не отловили, и я подался в заволжские леса, куда к тому времени был поселен отсидевший своё, но лишённый прав отец. Он учительствовал в сельской школе - двенадцать учеников в четырёх классах. Там-то, у отца, в глуши лесной, сказочной, начал писать стихи. В шестнадцать лет. Затем - снова Питер, школа на Васильевском, которую так и не закончил - шуганули в армию.

Три года в стройбате. Там писал песни. В том числе - «Сижу на нарах, как король на именинах». После армии работал столяром на рояльной фабрике «Красный Октябрь», «осветлял» для бригады политуру за шкафом! Слесарем «Ленгаза» числился, ходил по квартирам, пугал народ. А затем стал ездить в геофизические и прочие экспедиции - на Северном Сахалине два года блуждал, в Якутии возле Верхоянского хребта, на Камчатке у вулканологов...

Трижды был женат. Говорю - плохой. Троих детей имею. Но всегда от них - как бы на отшибе. В 1960 году вышла первая книжечка стихов «Поиски тепла». По ней в 1963 году приняли в Союз писателей. До этой книжечки стихи расходились в списках. Слыл заправским диссидентом от поэзии и, конечно же, выпивохой. Особенно налегал после того, как мою четвёртую книжечку «Тишина» пустили под нож частично, а меня самого обвинили в «идеологическом шпионаже».

Затем, когда в третий раз женился, остепенился и не пил спиртного девятнадцать лет и восемь месяцев. На удивление врагам и на радость близким. С приходом перестройки - опять запил. Вот вроде и всё «автобио». Последняя книжечка прозы называется «Исповедь алкоголика». Последняя книжка стихов - «Сижу на нарах».

Николай Гумилёв (1886 - 1921)

Позволю себе начать с сугубо личного воспоминания. В 1986 году я служил в Группе советских войск в Германии. При каждом удобном случае ускользал в библиотеку части и там с наслаждением перелистывал страницы относительно свежих московских и ленинградских журналов.

И вот, взяв в руки апрельский «Огонёк», с ожидаемо и ласково улыбающимся Ильичом на обложке, я рассеянно пробежал глазами несколько сусальных заметок о «самом человечном человеке на Земле», а потом... глазам своим не поверил. Но и ошибиться тоже было невозможно: со страницы советского журнала на меня смотрело хорошо знакомое по тамиздатскому собранию сочинений некрасивое и прекрасное лицо, а рядом были напечатаны стихи... Те самые стихи, в конвое сопроводительной заметки В. П. Енишерлова.

«Ага!» — сказал я себе и, как впоследствии выяснилось, не ошибся.

Точно знаю, что не только для меня отправной точкой отсчёта решительных и необратимых изменений в нашей тоскливой жизни стала эта скромная публикация в массовом журнале.

Но почему восстановление исторической справедливости по отношению к тем деятелям русской культуры, которые были прокляты и/или убиты преступной властью, началось именно с гумилёвской подборки?

Что в Гумилёве так привлекало и привлекает читателей весьма далёких друг от друга возрастов и политических убеждений?

Сам поэт в итоговом стихотворении так объяснял свою популярность у читателей:

Эти строки запали в душу не только единомышленникам Гумилёва, но и его убеждённым идеологическим противникам, например, зубодробительному советскому критику Григорию Горбачёву, который в 1922 году противопоставил тогдашнему «комнатному акмеизму» «сильные бодрые мотивы свежей, не надломленной, даже первобытной силы», пронизывающие гумилёвское творчество.

Действительно, трудно назвать среди литераторов – современников Гумилёва, хоть одного, который был бы столь решительно заряжен на борьбу со сложностью и трагичностью мироустройства. Гумилёв же вступил в эту борьбу с первого стихотворения своего первого сборника:

Мужественный оптимизм молодого поэта чрезвычайно обаятелен и сам по себе, но ещё важнее другое: автор «Пути конквистадоров» и «Колчана», как правило, отважно бросался на бой с жизненными обстоятельствами, находясь не в сильной, а в слабой позиции. Соответственно, и побеждал он неожиданно для окружающих скептиков, вопреки всем очевидным резонам и предпосылкам.

Поэтому, в первую очередь, Гумилёва и обожают читатели. Трудно и даже, наверное, невозможно идентифицировать себя со сверхчеловеком, с «крикогубым Заратустрой», на две головы возвышающимся над всеми окружающими. Столь же нелегко подражать «серому лебедёнку», который..., но ведь так хочется! «Перефразируя образы из восьмистишия Анны Ахматовой «В ремешках пенал и книги были...», обращённого к Гумилёву: «Только, ставши лебедем надменным, / Изменился серый лебедёнок».

По необходимости краткий разговор о конкретных обстоятельствах гумилёвской биографии начнём с мелкой, но яркой подробности из мемуаров Веры Неведомской: «Николай Степанович ездить верхом, собственно говоря, не умел, но у него было полное отсутствие страха. Он садился на любую лошадь, становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения. Высота барьера его никогда не останавливала, и он не раз падал вместе с лошадью». Этот фрагмент воспоминаний Неведомской, относящийся к 1911 году, грозно оспорила в своих записных книжках 1962 года Анна Андреевна Ахматова: «Конечно, в 1911–12 г. ездить верхом не умел, но в маршевом эскадроне Уланского полка осенью 1914 г. (деревня Наволоки около Новгорода) он, по-видимому, всё же несколько научился это делать, так как почти всю мировую войну провёл в седле, а по ночам во сне кричал: „По коням!“. Очевидно, ему снились ночные тревоги, и 2-ой Георгий получил за нечто, совершённое на коне».

В этом столкновении цитат, как в капле воды, отразились обычные для Гумилёва этапы преодоления жизненных трудностей. Первый этап — он находится в смешном положении (не умеет ездить верхом, часто падает с лошади). Второй этап — он стремится во что бы то ни стало изменить ситуацию («становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения»). Третий этап — он не довольствуется достигнутым (уйдя добровольцем на войну, записывается именно в кавалерию). Четвёртый этап — он достигает совершенства в том, что некогда ему не давалось (получает георгиевский крест «за нечто, совершённое на коне»).

Сходным образом Гумилёву удалось выстроить и многие другие, куда более значимые эпизоды своей биографии, путешествовал ли он в Африку, или заводил отношения с женщинами.

В конце 1903 года Гумилёв знакомится с гимназисткой Анной Горенко и вскоре начинает настойчиво за ней ухаживать. «Сознаюсь... мы обе не радовались этому (злые, гадкие девчонки!), и мы его часто принимались изводить, — вспоминает тогдашняя лучшая подруга Анны Валерия Срезневская. — Зная, что Коля терпеть не может немецкий язык, мы начинали вслух вдвоём читать длиннейшие немецкие стихи, вроде «Sängers Fluch» Уланда (или Ленау, уж не помню...). И этого риторически цветистого стихотворения, которое мы запомнили на всю жизнь, нам хватало на всю дорогу. А бедный Коля терпеливо, стоически слушал его всю дорогу и всё-таки доходил с нами до самого дома!»

Сама же Анна Горенко, подразумевая литературные неудачи Гумилёва, но, конечно, не только их, 13 марта 1907 года насмешливо писала Сергею фон Штейну: «Сколько несчастиев наш Микола перенёс, и всё понапрасну».

Молодой поэт несколько раз делает предложение, получает отказ, вновь предлагает руку и сердце, снова терпит неудачу. Однажды он даже пытался покончить с собой...

И что же? 25 апреля 1910 года Николай Гумилёв и Анна Горенко (которой уже совсем скоро предстояло превратиться в Анну Ахматову) повенчались, а 1 октября 1912 года у них родился сын Лев. Правда, уже в 1913 году произошёл фактический разрыв (формально развод был оформлен лишь в 1918 году), но именно Ахматова, в последние годы жизни сделала необычайно много, чтобы привить молодым поэтам любовь и почтение к Гумилёву, а его самого заслуженно представить ключевой фигурой русского постсимволизма.

По той же, но только очень сильно ускоренной схеме, строились потом отношения донжуана Гумилёва со многими прекрасными девушками. От первоначальной неприязни и даже ужаса, который внушал им поэт: «...я в испуге увидела совершенно дикое выражение восхищения на очень некрасивом лице. Восхищение казалось диким, скорее глупым, и взгляд почти зверским».- писала в письмах Гильдебрандт-Арбенина - Через всё растущее увлечение: «...меня „подменили“, и у меня вдруг прорвалась бешеная весёлость и чуть ли не вакхичность — и сила — выдерживать натиск». К неизбежной влюблённости, иногда перераставшей в настоящую любовь: «Лицо Гумилёва, которое я теперь видела, было (для меня) добрым, милым, походило скорее, на лицо отца, который смотрит на свою выросшую дочку... я обещала бы ему всё, всё (и всё выполнила!)».

Однако главная победа, которую Николаю Гумилёву удалось одержать над собой и предвзято настроенными современниками, лежит в иной области.

Известно, что начинающий Гумилёв воспринимался многими символистами как фигура нелепая и комическая. Так, Зинаида Гиппиус в декабре 1906 года писала гумилёвскому поэтическому наставнику Валерию Брюсову: «О Валерий Яковлевич! Какая ведьма "сопряла" вас с ним? Да видели ли вы его? Мы прямо пали. Боря Бугаев имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиловское. Нюхает эфир (спохватился) и говорит, что он один может изменить мир: «До меня были попытки... Будда, Христос... Но неудачные». После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер «Весов» с его стихами, желая хоть гениальностью его строк оправдать ваше влечение, и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут стихи, — выдающаяся дрянь. Чем, о, чем он вас пленил?»

Увы, более или менее «выдающейся дрянью» стихи молодого Гумилёва считала не только Зинаида Гиппиус – хотя, разумеется, не все критики выражались так безапелляционно (впрочем, и оценки свои они расставляли не в частных письмах, а в печати). О том, что поэтами не становятся, а рождаются, не писал, кажется, только ленивый. Так что молодому Гумилёву, рано и сознательно сделавшему ставку на старательное ученичество у Валерия Брюсова, пришлось выслушать и прочитать немало обидных суждений о себе, как о стихотворце, обречённом на вечное эпигонство. «Раз навсегда решив, что нет пророка кроме Брюсова, г. Гумилёв с самодовольной упоённостью, достойной лучшего применения, слепо идёт за ним. И то, что у Брюсова поистине прекрасно и величаво, под резцом Гумилёва делается смешным, ничтожным и жалким» (Е. Янтарев); «...там, где Брюсов поражает своей классической строгостью и величавой формой, Гумилёв — напыщен и вылощен. Где скупо замкнут, но лирически-грациозен учитель, там ученик его — неотзывчив, деревянен и апатичен. Где у Брюсова гармоническое движение образов, там у копииста его шуршат картонные маски, напяленные равнодушной рукой» (Л. Войтловский); «...на пути от Брюсова к Гумилёву роковой поединок выродился в какой-то английский бокс» (Росмер)...

Обвинения Гумилёва в сальеризме, в желании разъять музыку, как труп, достигли апогея в 1912–1914 годах, когда он вместе с Сергеем Городецким возглавил «Цех поэтов» — содружество молодых авторов, стремившихся овладеть тайнами искусства версификации, читая вслух, а затем подробно разбирая стихи друг друга. «Цех — это очень характерно. Цех сапожников — и цех поэтов. Это словечко «Цех», я уверен, связано с их объединением органически. В цехе они читают друг другу свои стихи, толкуют о стиле и форме. Цех выпускает их книги старательные, но без аромата, без проблесков индивидуальности» (А. Рославлев). «Собранные под заботливым крылом Гумилёва и Городецкого, ютятся тут юнцы, в рабских устремлениях старающиеся дать похожесть на «синдиков», коими и значатся два упомянутых стихотворца» (И. Игнатьев). «Как это поэты могут объединяться в цех? Приложимо ли самое понятие о ремесленнике к понятию о поэзии? Обидно делалось за священное звание поэта, ставящего себя на одну доску с ремесленником» (Б. Садовской)...

И что же? «Цех поэтов» в итоге выпестовал Осипа Мандельштама, Анну Ахматову, Георгия Иванова, Владимира Нарбута... Его с пользой для себя посещали Велимир Хлебников, Николай Клюев, Михаил Зенкевич, гениальный переводчик Михаил Лозинский...

Ещё удивительнее то, что сам Гумилёв с годами сумел выковать из себя очень большого поэта. Его безвременную гибель оплакала некогда непримиримая Зинаида Гиппиус. А едва ли не самый строгий и честный из русских символистов, Александр Блок, так надписал нашему поэту одну из своих книг: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву — автору «Костра», читанного не только «днём», когда я «не понимаю стихов», но и ночью, когда понимаю».

Чрезвычайно удачную метафору для характеристики особенностей эволюции гумилёвского дара нашёл Вячеслав Всеволодович Иванов. По его словам, развитие Гумилёва «напоминает взрыв звезды, перед своим уничтожением внезапно ярко вспыхнувшей и пославшей поток света в окружающие её пространства».

Читатель предлежащего тома с лёгкостью убедится в том, что сюжет — «выступление героя на борьбу-испытание и предназначенная, но неожиданная победа — иногда не в том, где её искал «сильный человек» (Р. Д. Тименчик) — один из сквозных во всём поэтическом творчестве Гумилёва.

В первых числах апреля 1918 года Николай Гумилёв на транспортном судне отплыл из Англии в Россию. Бóльшую часть предшествующего года он провёл во Франции в качестве представителя союзных войск. Очевидно, что перед поэтом, в отличие от многих его современников, стоял реальный выбор: вернуться в страну, в которой установилась глубоко враждебная ему диктатура, или остаться и вести пусть трудное существование, но зато в свободной Европе.

Поэт выбрал первое. «Гумилёв, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но всё напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было», — вспоминал Борис Анреп, оставшийся в Англии и доживший в итоге до восьмидесяти шести лет.

Автора «Заблудившегося трамвая», как все мы знаем, ждала иная судьба. В очередной раз вступив в борьбу с, казалось бы, почти непреодолимыми препятствиями, он три года провёл в советской России, написал свои лучшие стихи и 25 августа 1921 года был расстрелян по сфабрикованному обвинению.

И, как обычно, в итоге победил. Сегодня Николай Степанович Гумилёв — один из самых популярных русских поэтов ХХ века, его стихи вошли в школьную программу, но школьники и студенты всё равно искренне и преданно любят «Капитанов», «Жирафа», «Моих читателей»...

А кроме того, Гумилёву выпала особая честь, подтвердившая его очередную победу: публикация именно гумилёвских стихотворений ознаменовала собой начало нового периода свободы слова в современной России.

Олег Лекманов

Виктор Дронников (1940 - 2008)

«И всё-таки утверждение о том, что кого-то можно научить писать стихи, совершенно ошибочно. Одарённому человеку можно поставить слово, как певцу голос. Но это — только одарённому свыше искрой Божьей». Эти слова, предваряющие коллективный сборник стихов членов областного литературного объединения 2002-го года, принадлежат поэту Виктору Петровичу Дронникову и в полной мере относятся к их автору.

Биография поэта свидетельствует о том, что он много учился «ставить слово», но ещё больше примет того, что с колыбели был он одарён искрой Божьей. Строки, которые посвятил в очерке 1967 года поэту Вадиму Ерёмину в «Орловском комсомольце» («Серебряный шорох»), очевидно, написаны и о себе: «Но человек пишет стихи. Он обязательно их напишет. И они будут похожими на снег. У человека хороший учитель. Наверное, это большое счастье для ученика быть похожим на своего учителя. Но быть похожим вовсе не значит подражать. Снегу нельзя подражать, можно быть таким, как снег: чистым, удивлённым, ранимым, возвышенным и нежным».

Родился Дронников в 1940 году в деревне Жилино Орловского района. Отец погиб на фронте — за этими четырьмя словами столько сыновьего горя! Оно жгло, требовало ответа, топилось в творчестве.

В автобиографической заметке «О себе», предварявшей первую книгу поэта «Колыбель», Дронников писал: «Помню майский день. По пыльному Болховскому большаку возвращались с войны усталые солдаты. Вместе с ребятами я выбежал им навстречу. Было радостно и грустно. Я был уверен, что не прокараулю своего отца. Я не помнил его в лицо. Но я узнал бы его из тысячи. День просидел я у пыльного большака, глотая пыль. Отец не вернулся…»

Военная тема в творчестве Дронникова – это выражение душевных страданий тех, кто потерял самых близких: мужей, отцов, сыновей, братьев. Виктор Петрович Дронников посвятил десятки стихов тем, кто остался жив, но уже не может быть счастливым в полную силу, слишком велики утраты, невосполнимы потери. И ещё его герои – солдаты-победители, которые глубоко спрятали воспоминания о пережитом на полях сражений.

«Пьёт за тех, кому не больно и за тех, кому больней» — оставшиеся в живых, по мысли Дронникова, испытывают боль, страдания, несут в себе память о погибших.

В том, что дети войны, вдовы, вернувшиеся с фронта солдаты хранят память о погибших, Дронников видит глубокий смысл: «Мы беспамятство осилим памятью любви».

Светлая память о маме расцвела сотнями поэтических строк в поэзии Дронникова.

Та же тема страданий живых по мёртвым всколыхнёт поэтическую душу Виктора Дронникова в 90-е годы, во время Чеченской войны.

Памяти всех погибших русских солдат в Чечне:

И в эти же перестроечные годы он пишет пронзительные строки «Старый солдат», снова возвращаясь к судьбам переживших войну.

Своим ровесникам, послевоенным мальчишкам, он посвятил такие строки:

И всё же жизнь брала своё: сын погибшего солдата Виктор Дронников окончил в 1958 году вечернюю школу рабочей молодёжи. Был подсобным рабочим, слесарем, сварщиком, сборщиком на заводах Орла. В 1961 году по путёвке комсомола уехал на строительство железной дороги Москва – Владивосток. Потом работал в отделе писем газеты «Орловский комсомолец». Заочно учился в Московском литературном институте имени А.М.Горького, который окончил с отличием в 1970-м году и уже через три года был принят в Союз писателей СССР. В 1966 г., когда он ещё был студентом второго курса литинститута, вышла его первая книга стихов «Колыбель», через три года — новый сборник «Купол». В последующие годы он выпустил более 10 поэтических сборников, активно публиковался в столичных и местных журналах, антологиях, альманахах, газетах. С 2003 года был секретарём правления Союза писателей России. Дронников продолжительное время возглавлял областное литературное объединение, оказывал большую помощь начинающим поэтам.

Приветствуя выход в свет второй книги Дронникова «Зелёный купол» Василий Катанов писал в статье-рецензии, опубликованной 23 декабря 1969 года в «Орловском комсомольце»: «Автор очень искренен и это подкупает с первых же строк. Ему претят громкие фразы, лобовое решение темы. Своё, только своё отыскивает он слово, и поставленное в строку, оно заставляет стих играть и светиться. Но эти поиски были бы безуспешны, не руководи ими чистая любовь к Родине, ко всему прекрасному на земле, политой кровью отцов». «Пейзаж Дронникова интересен, в нём чувствуется воздействие могучей лирики Тютчева и Бунина. Можно долго выписывать интересные места. Запоминаются и «зелёная колыбель», и «древний свет ромашек», и «разволнованные звёзды», и «ветреные рассветы».

Уже в предисловии к книге Дронникова «Путь невозвратный» (1996 год) Владимир Соколов писал: «Дронников — русский поэт в самом светлом и благородном понимании этих слов. Он никакой не «традиционалист» или «новатор», он просто мастер, отвечающий перед Фетом и Буниным, он просто неподдельный поэт, один из немногих тончайших лириков России». Поэт ощущал родство с великими предшественниками. Творчество классиков, безусловно, вдохновляло Дронникова. Он тонко чувствовал не только поэзию, но и прозревал сущность личностей творцов.

Вот как Виктор Петрович написал о Блоке, явившемся ему однажды на лавочке городского парка, в одноимённом стихотворении «Блок»:

Цитаты из произведений любимых поэтов, реминисценции, посвящения им встречаются у Дронникова часто. Геннадий Попов был автором послесловия к первой посмертной книге Дронникова «Под знаком Орла», вышедшей в свет в 2009. Он писал: «Одни из последних строк в рукописях Виктора Дронникова (август 2008-го) даны с эпиграфом из стихотворения Ф.И. Тютчева: «Ангел мой, ты видишь ли меня?»

Смею утверждать, что и последнее обращение к творчеству глубоко чтимого поэтом Ф.И. Тютчева в цитируемом стихотворении «Бьют из облака горнии светы» обусловлено глубоким классическим единством их поэтики, перед которым оказалось бессильно время: почти полтора века земного бытия разделяло их рождение и уход в инобытие.

Эта первая посмертная книга избранных стихотворений Виктора Дронникова в полной мере позволяет говорить о последовательном присутствии в его творчестве именно «молитвенных» мотивов в гражданской, философской и любовной лирике, о восхождении поэта не только к вершинам поэтического слова, но и к высочайшему гражданскому мужеству, а порой и самоотречению во имя «моления» об Отчизне, к горнему свету духовного совершенства».

Молитвенный мотив слышится во многих поэтических строках Дронникова: «Вечернее», «Молитва», «Обращение».

Интереснейшее наследие Дронникова – публицистика времени работы в «Орловском комсомольце». Язык очерков Виктора Петровича – необычайно поэтичен, красив, своеобразен. Порой его проза – почти белый стих.

«А снег всё сыплет и сыплет. И город весь погружен в его серебряный шорох. Человек останавливается. Прислушивается. Запрокидывает лицо и смотрит в снег. И снег прощально целует его в глаза, в губы. И тает».

Герои очерков Дронникова – люди самых разных профессий: директор школы Арсений Петрович Старцев, молодая поэтесса-блокадница Тоня Позднякова, трактористка Валя Должикова, мать-одиночка Тамара. Перед читателями встают живые характеры, порой противоречивые, сильные. Знакомился с людьми Дронников в многочисленных командировках, которыми так богата журналистская жизнь. Ездил и далеко за пределы Орловщины. В составе концертно-литературной бригады побывал на пограничных заставах в Карелии и на Дальнем Востоке. Публицистика Дронникова ждёт своего внимательно исследователя.

Дронников горячо откликался на происходящие события: он вместе с писателем Иваном Рыжовым и членом союза художников России Виктором Лупачёвым со страниц «Орловской правды» (№51 от 20 марта 1993 года) выступает за установку памятника Ивану Алексеевичу Бунину в парке Дворянское гнездо и за сохранение самого мемориального места:

«… Разгорелась в эти дни в Орле борьба за место установления памятника Бунину, исполненного известным скульптором В.М. Клыковым. Клыков и мы, грешные, говорим: «На Дворянском гнезде». Соседство двух великих писателей никому не помешает. Наоборот. Нам отвечают: «Зачем коммуналки? Зачем нарушать тихое лирическое место, связанное с Тургеневым?» Но никто не говорит, не кричит криком, что оно давно уже нарушено и продолжает разрушаться. Усыхает постепенно этот бесценный изумительный уголок, не дай Бог, скоро исчезнет и совсем. Плакать будем потом?»

Анализируя собственное место в мире, Дронников рисует яркий образ связиста, с героическим трудом установившего связь между городом и деревней. Стихотворение «Связь»:

Городской он или деревенский — здесь поэту трудно определиться. Одно для него очевидно — «Россия — русская земля, ты свет единственный в поэте! И я люблю твои поля, как, может быть, никто на свете».

Виктор Петрович Дронников умер 24 августа 2008 года, похоронен на Наугорском кладбище Орла. В день его 70-летия, в 2010 году, на могиле был открыт памятник поэту. А нерукотворный памятник — его стихи, живут в сердцах людей, продолжают волновать искренним словом поэта.

Ирина Самарина

Михаил Дудин (1916 - 1993)

Стихи на Ханко

Война для Михаила Александровича началась с финской кампании 1939 года - на полуострове Ханко. Там он начал работать во фронтовых газетах, описывая реалии страшных событий. Финны, понимая, какую опасность для них представляет советский гарнизон, расположенный в стратегическом месте между Хельсинки и Турку, обрушили на него всю мощь своей армии. Наверное, оттого и не удалось им развить успех под Ленинградом, что под боком их столицы сражались Дудин и его товарищи.

Ханко держал оборону более пяти месяцев. Полуостров тоже был в блокаде. Причём ещё и в информационной, поскольку с начала войны по октябрь гарнизон практически не имел никакого сообщения с Ленинградом и Большой землёй. Первыми эту блокаду через финские и немецкие минные заграждения пробили несколько катеров, доставивших на полуостров дефицитное горючее и боеприпасы.

Вместе с моряками прибыли и корреспонденты «Комсомольской правды» Роман Июльский и Борис Кудояров. Эпиграфом к своей публикации о героических буднях ханковцев они поставили четверостишие поэта красноармейца М. Дудина:

Ответ Маннергейму

Дудин также стал одним из героев этого исторического репортажа. Атаки финнов ханковцы успешно отбивали, однако отсутствие вестей с родины гнетуще сказывалось на солдатах. Этой неизвестностью решил воспользоваться барон Карл Густав Маннергейм. Однажды финны вдруг прекратили обстрел. В воцарившейся тишине из мощных громкоговорителей к нашим солдатам обратился лично главнокомандующий Финляндии. Бывший царский генерал хорошо знал русский, был прекрасным психологом и потому давил на самое больное. В своём обращении барон заверял ханковцев, что высоко ценит их воинскую доблесть, но поскольку положение безнадёжно, призывал прекратить сопротивление и сдаться в плен.

На Ханко выходила газета «Красный Гангут». В редакции, чтобы приободрить защитников, решили выпустить листовку - ответ маршалу. Составить текст взялись Михаил Дудин и его друг, в будущем выдающийся график Борис Пророков.

Ответ напечатали на большом листе бумаги - размером примерно со страницу современной «Комсомолки». Текст украсили довольно дерзкими карикатурами. Как вспоминал позже Дудин, когда обсуждали, что писать, пошутили: «Бояться нам нечего, цензор с полуострова уже эвакуировался!» Но первый вариант текста, составленный сплошь из солдатской лексики, всё-таки забраковали. В печать пошёл второй, более «мягкий» вариант.

Листовка предназначалась для защитников Ханко, но благодаря публикации в «Комсомолке» о ней узнала вся страна. И ответ ханковцев Маннергейму стал очень популярен на фронте. В ноябре 1941 года база была эвакуирована. Ханковцы влились в ряды защитников Ленинграда.

Одиссея по хрупкому льду

Через десятилетия после Великой Отечественной войны Михаил Дудин вспоминал, как они с товарищем шли по торосистому, испещрённому рваными воронками льду Финского залива из Кронштадта в Лисий Нос. Они возвращались в свою боевую бригаду, не зная, какую задачу им предстоит выполнить.

В продуваемых шинельках, исхудавшие от голода, стянутые ремнями до последней дырки… На дорогу им дали одну селёдку на двоих, два кусочка хлеба и четыре кусочка сахара.

Трудный путь по Малой дороге жизни должен был завершиться на вокзале Лисьего Носа. Но поезда не ходили. Значит, снова надо было идти пешком - теперь до Ленинграда. Но они понимали, что стоит где-то присесть и не будет сил уже подняться. У Летнего сада силы оставили бойцов, и они плюхнулись в сугроб, раскинув руки. Уже наваливался сладкий сон, и тут какая-то женщина склонилась над ними.

- Живые? - спросила она.

Этот вопрос вернул их в реальный мир. И, наверное, спас, иначе бы замёрзли. Дальше путь бойцов лежал в Новосаратовскую колонию, где бойцы их бригады на берегу Невы день за днём учились пробегать по льду реки как можно быстрее, ловчее, проворнее, чтобы потом с ходу вступить в бой.

Через несколько недель эти тренировки помогли им преодолеть Неву в другом месте - в районе деревни Марьино, где в январе 1943 года была прорвана блокада Ленинграда, - одно из сражений, в котором принимал участие Дудин.

Объяснение в любви

Поэт должен писать о любви. Собственно, в этом его призвание. Этому призванию всю жизнь и служил Михаил Дудин. Один из послевоенных его очерков назывался «Объяснение в любви» и был посвящён Ленинграду. В боях за город на Неве, за освобождение Прибалтики, при штурме Берлина погибли многие его товарищи.

Отданные ими жизни - тоже признание в любви. И городу, и стране, и будущим поколениям, ради которых они воевали. Однажды на Пискарёвском кладбище Дудин увидел на снегу братской могилы не цветы, а яблоко. И снова память вернула его к той печальной встрече на Суворовском. Боль не отпускала поэта всю оставшуюся жизнь. Свой талант и свою энергию он посвятил памяти товарищей.

Михаил Дудин - инициатор создания Зелёного пояса Славы вокруг города на Неве и возведения мемориала «Героическим защитникам Ленинграда» на площади Победы. Дудин является автором текстов, нанесённых на пропилеи у входа на Пискарёвское мемориальное кладбище.

Совместно с Сергеем Орловым Михаил Дудин написал сценарий ленфильмовской картины «Жаворонок» (1964), посвящённой подвигу танкистов, оказавшихся в плену на территории Германии. На стихи Михаила Дудина созданы песни, звучащие в кинофильмах «Укротительница тигров» и «Максим Перепелица». Песенное наследие поэта огромно. Одна из лучших песен памяти павшим в войне - «Снегири» на музыку Юрия Антонова.

Анатолий Аграфенин

Исполнилось более ста лет со дня рождения Михаила Александровича Дудина – советского, а лучше сказать ленинградского поэта, всячески обласканного и награждённого советской властью – был даже удостоен золотой медали героя социалистического труда, так называемой «гертрудой» – очень редкой для людей искусства наградой. Дудин умер 77 лет в 1993 году, то есть пережив советскую власть. Его жизнь по всем раскладкам была удавшейся, можно сказать, счастливой. Власти его не обижали, как уже было сказано, да и он не имел оснований для какой-либо фронды. Он был человек вполне реализовавшийся на уровне своего поэтического дара. Поэт он был небольшой, но подлинный, не фальшивил, не писал по велению начальства. О нём сохранились самые приятные воспоминания у всех знавших его. А его знали все, и он всех знал, был всеобщим любимцем. Фальшивый, тёмный человек такой любви не заслужит. Михаил Дудин был в полной гармонии со своей жизнью – и со своими стихами.

В последнем отношении ему, можно сказать, повезло. Конечно, трудное это было везение: Дудин фронтовик ещё с финской войны, потом ленинградский блокадник, испытавший полной мерой беду великого города. Он был свой в Питере, и стихи его были свои – непридуманные, не форсированные каким-либо казённым пафосом. Вообще всё это поколение военных советских поэтов было по-своему удачливым: войну никто не отрицал, тяжестей и смертей не запрещали к упоминанию. Не было потребности в какой-либо лакировке. Эти военные поэты сохранили в своём творчестве ноту правды. Их достаточно много было в советской поэзии: Семён Гудзенко, Юлия Друнина, Ольга Берггольц, Александр Межиров, наконец Борис Слуцкий. И сюда же по праву принадлежал Михаил Дудин.

Война – это такой опыт, который не оставит никогда своего носителя, не даст себя забыть. Любая жизненная ассоциация ведёт к фронтовым воспоминаниям и образам. Таково хрестоматийное у Дудина, его, можно сказать, визитная карточка:

Дудин прожил долгую жизнь, и многое в ней было после войны и кроме войны. Но она не забывалась никогда и, по существу, все стихи Дудина построены по типу только что приведённого. Мирные будни, даже подчас буколический быт вызывают всё те же ассоциации. Вот стихотворение «Встречая рассвет»:

Это невесёлые, нерадостные стихи, на дне их горечь: люди – самоубийцы, и никакая новизна, никакая сверхзвуковая скорость не избавят вновь рождённого младенца от общей участи: рожь должна быть готовой к серпу. И недаром Дудин ставит эпиграфом к этому стихотворению строчку Хлебникова: «Зачем мы люди, почему?» Это горестное вопрошание, а не благодушное растворение в чудесах мира. Мир отнюдь не буколичен и счастливые воспоминания посещают поэта редко, уводя в какую-то совсем уж давнюю, довоенную, домашне-кустарную юность:

Для человека советской эпохи, фронтовика, ленинградского блокадника это уже что-то совсем доисторическое: юность, которая давно прошла, и жизнь, которая не состоялась. Редкие наплывы буколики постоянно вытесняются образами тревоги, притаившейся в совсем, казалось бы, мирной обстановке – как в стихотворении «Ночью, вспоминая ночь»:

Это стихотворение можно при желании назвать экологическим, наполненным тревогой за землю, исковерканную машинами: уже уссурийских тигров только шесть осталось. Война, получается, никуда не ушла от фронтовика, да и от всех нас.

Наполненная такими внутренними предчувствиями, поэзия Михаила Дудина отнюдь не представляется простой, пуще сказать, «простенькой». Отнюдь нет: это был поэт, чувствовавший свою причастность всему происходящему в этом нелёгком мире.

Михаил Александрович Дудин сохранил по себе добрую память. Более ста лет с его рождения прошло, и умер он уже давно – в 93-м, но забывать его не хочется.

Борис Парамонов

Евгений Евтушенко (1932 - 2017)

Корр. Евгений Александрович, как-то в радиоэфире зашла речь о самых знаменитых и судьбоносных стихотворениях прошедшего века, известных во многих странах. И я высказал свою точку зрения, назвав стихотворение Редьярда Киплинга «If» и ваш «Бабий Яр». Кстати, стихотворение Киплинга «Если», бывшее в начале прошлого века хрестоматийным для англоговорящих, широко известно на русском во многих хороших переводах, в том числе в превосходном, на мой взгляд, переводе Михаила Лозинского. Оппонентов у меня нашлось множество, но никто с ходу не мог назвать даже просто самых любимых стихотворений поэтов, известных во всём мире. Я понимаю всю условность и субъективность моего выбора. Давайте отвлечёмся от того, что это связано с вами. Вы, как автор масштабной антологии «Строфы века», как бы прокомментировали мой выбор?

Е. Евтушенко. Стихотворение Киплинга я услышал от своего отца, когда мне было лет 12. Я помню заключительную строчку перевода – «Тогда мой сын, ты будешь Человек». Это запало мне в душу на всю жизнь, и я своим детям тоже читал это стихотворение, правда, не в переводе, а по-английски. Действительно, это стихотворение получило гигантскую популярность, преодолевая языковой барьер. Что же касается стихотворения «Бабий Яр», то у него судьба была, пожалуй, ещё феноменальней, чем у стихотворения Киплинга, потому что это был редчайший случай, когда стихотворение в течение недели после публикации его в «Литературной газете», за что сняли редактора Косолапова, было напечатано на первых полосах буквально всех лучших мировых газет, включая «Нью-Йорк таймс» и «Ле Монд». А если говорить о России, то рабочие типографии выпустили дополнительный тираж газеты и его распространяли, несмотря на отсутствие копировальных машин, на блеклых листочках, переписывали от руки. Я получил за пару месяцев несколько тысяч писем, в основном с поддержкой, хотя там были письма и с угрозами. Неизвестные «доброжелатели» выцарапали на моей машине слово «жид». Меня тогда охраняли ребята из баскетбольной команды московского университета, хотя нападений физических не было.

Между прочим, когда я в первый раз читал это стихотворение в Политехническом музее в Москве, там была тогда ещё не режиссёр, ещё не руководитель театра, но уже знаменитая актриса Галина Волчек. Она была беременна, у неё начались родовые схватки и её увезли прямо из зала в роддом.

То, что случилось с «Бабьим Яром», не означает вовсе, что это было лучшее стихотворение на свете, я таких иллюзий не строю. Достаточно почитать Шекспира и Пушкина, чтобы почувствовать себя значительно скромнее. Просто мир находился на грани мировой войны. Как раз тогда случился Карибский кризис, поставивший человечество перед лицом ядерной катастрофы. Обе стороны всё-таки вовремя одумались.

Это было то стихотворение, которое переходило как одна из мировых новостей из уст в уста, из газеты в газету. Был страх третьей мировой войны, она висела над нами как Дамоклов меч, мир был разделён железным занавесом. И вдруг из-за той стороны железного занавеса раздался человеческий голос, призывающий к братству, взаимопониманию, против любой национальной ненависти. Это было сказано вовремя и поэтому стихотворение получило такое эхо.

Это просто совпадение. Великое счастье моё личное и совпадение исторических обстоятельств. Такое стихотворение было необходимо.

Нужно сказать, что перед «Бабьим Яром» было ещё одно произведение, гораздо сильнее, чем это стихотворение, важнее, первооткрывательнее в этом смысле – роман «Доктор Живаго». Может быть, благодаря жертвоприношению Пастернака, политическому скандалу вокруг книги, прекрасным фильмам по ней мир увидел, что за железным занавесом живут не какие-то красные, бездушные роботы, а люди с бьющимися сердцами, люди тоскующие, жаждущие любви.

Вот почему моё стихотворение оказалось в центре мирового внимания.

Корр. После опубликования вашего стихотворения прошло больше сорока лет. Вы упоминали Шекспира, Пушкина, Пастернака. Их книги часто публиковали за это время на множестве языков. И сколько ещё прекрасных книг, старых и новых, пришло в этот мир. Стал ли лучше наш безумный, безумный, безумный мир?

Е. Евтушенко. В каком-то смысле лучше, в каком-то смысле хуже. Но всё-таки сейчас не существует этой разъединённости, такой грубой демаркационной разделённости на два мира, которая могла бы привести к мировой войне. Сейчас есть другие факторы. Это уже новая тенденция века, когда локальные конфликты, которых очень много, когда международный терроризм могут в конечном счёте привести к крупным катастрофам. Самое страшное, что техника развилась за это время. И теперь практически оружие массового уничтожения может через некоторое время изготавливаться не только в небольших, безответственных странах, но даже в частных лабораториях. Его можно и украсть.

Корр. С этим тысячелетием у человечества связано столько надежд и опасений. Но не будем говорить обо всём тысячелетии, а поговорим о ближайшем времени. Как вам кажется, каким оно будет? Временем конфронтации, ненависти людской, терроризма, войн? Или есть шанс для расцвета поэзии, литературы, искусства, добрых чувств, о чём издавна мечтают люди?

Е. Евтушенко. Это будет время очень резкого противостояния идей агрессивного национализма, религиозной нетерпимости и человеческого разума, доброты, стремления к братству. Вся история человечества подводила к тому, чтобы когда-нибудь это противостояние станет отчётливым и ясным, чтобы выяснилось, кто кого. Я верю в разум человечества.

Но мне кажется, что в вашем вопросе вы допустили некоторую логическую ошибку, вы меня извините, когда спросили, будет ли это время конфронтации, терроризма или расцвета искусства. Вы знаете, что настоящее, большое искусство рождается именно во время этого человеческого противостояния. Оно рождается как призыв к разуму, сердцу людей. Если говорить обо всех великих произведениях, то они как раз основаны на осмыслении трагического опыта человечества. Почти все великие произведения написаны как некое предупреждение человечеству. Чем поэзия кажется менее необходима людям в какой-то момент, тем она более необходима, понимаете.

Корр. Я понимаю ваши слова так, что в этом нашем насквозь прагматическом и жутко технологическом XXI веке большой поэзии место останется.

Е. Евтушенко. Безусловно. То есть её значение даже возрастёт, хотя люди не всегда это понимают.

Возьмём хотя бы Россию. Когда отменили официальную цензуру как государственный институт, то моментально возникла коммерческая цензура, средства массовой информации оказались в частных руках. Но коммерческая структура постепенно превратилась опять в политическую, потому что все крупные средства массовой информации, особенно телевизионные каналы, оказались в руках каких-то групп, которые, как во всём мире, связаны с политическими группами. В Советском Союзе, надо отдать должное нашим переводчикам, даже в самые тяжёлые времена холодной войны, за исключением каких-то произведений, прямо критикующих наш образ жизни, в общем-то мы переводили очень хорошие западные книги, причём переводили на самом высоком уровне. Вы упоминали Киплинга. Хотя он и считался певцом империализма, мы же переводили всего Киплинга, и наши дети знали «Книгу джунглей», и это стихотворение «Если», о котором мы с вами говорили, тоже существовало в нескольких замечательных переводах. И Хемингуэя знали, за исключением книги «По ком звонит колокол», которая была не рекомендована к печати Испанской коммунистической партией.

Переводилось многое. Тогда у нас создалось впечатление, что на Западе существует гигантское количество скрываемых от нас нашей цензурой великих произведений. Это была наша иллюзия. Когда вместе с нашей официальной цензурой была уничтожена нормальная редактура, то, как будто взорвалась канализация, и вся пошлость, которую цензура наша всё-таки сдерживала, прорвалась к нам с Запада. И такое её количество было безмерное, что люди потеряли ориентир, что такое хорошо и что плохо, набросились на прежде запретные фрукты. Совершенно неправильно наши русские националисты упрекают Запад в том, что он наслал на нас порчу. Мы эту пошлость сами стали производить в огромных количествах. Подумайте о тех совершенно кошмарных текстах, которые поёт наша знаменитая и распоясавшаяся попса. Это же чудовищные тексты. После них люди уже не могут читать ни Пастернака, ни Мандельштама, ни Цветаеву, ни Ахмадулину.

И всё-таки в последнее время появилась тяга к поэзии. В 1993 году, в период размыва каких-то барьеров вкуса, я приехал в Ангарск и – невероятная вещь – у меня после полных стадионов было 200 человек в зале на тысячу мест. Я был потрясён. Мне сказали, что это ещё хорошо. Два дня назад был Спиваков со своими виртуозами, то на сцене было больше мест, чем в зале. В зале даже десяти человек не набралось. А когда приехал Миша Шуфутинский, о котором я не хочу сказать ничего плохого, то этот же зал в Ангарске чуть не разнесли. Но вы же понимаете, Спиваков и Шуфутинский — это явления разных категорий.

А сейчас попробуйте найти билеты на концерты Спивакова в Москве. И то же самое происходит с вечерами поэзии. В прошлом году мы выступали с поэтами уж в таких медвежьих углах в Иркутской области, и залы были переполнены. В Иркутске вечер длился четыре часа в огромном драмтеатре.

Каждый год я праздную свой день рождения в Политехническом музее в Москве. Сначала ходили шестидесятники в основном, а вот чем дальше, тем больше в зале видишь молодых ребят по 17-18-20 лет. В этом году в седьмой или в восьмой раз будет этот вечер.

Корр. В восьмой. И вообще, вы, как честный человек, заключивший договор с музеем на 25 лет, обязаны дожить до 2019 года, а там видно будет.

Е. Евтушенко. Спасибо. Видно, вы в школе в ладах с математикой были. Меня радует, что вместе с молодёжью на эти вечера продолжают ходить и остающиеся влюблёнными в поэзию шестидесятники. Сейчас книги поэзии очень хорошо продаются. Кстати, на первом месте идёт Марина Цветаева, которая не могла когда-то даже представить, что у неё будет такая аудитория. И то же самое с Пастернаком. Сейчас его читают так, как никогда даже в его лучшие годы при жизни. Видите, существуют две тенденции. Одна тенденция - к дешёвой попсе, к дешёвым сентиментальным романам или к детективщине низкого пошиба, а с другой стороны, издаются очень сложные книги по философии, они раскупаются, и книжные магазины переполнены людьми.

Корр. А Евтушенко читают?

Е. Евтушенко. Разумеется, читают. Конечно, это не такие тиражи, какие были в Советском Союзе. У меня четыре-пять книг, которые постоянно переиздаются. А самое главное, что антология «Строфы века», большая книга, она дорого стоит, однако её постоянно переиздают. А сейчас я закончил составление антологии «Десять веков русской поэзии» с XI до XXI века. Все спрашивают, когда она выйдет, и я знаю, что она очень долго будет переиздаваться, а может быть, и всегда. И здесь, в Америке, людей интересует русская поэзия. Я читал в Оклахоме курс по Пушкину. И ребята мои из американской глубинки написали очень хорошие работы с удивительным пониманием творчества Пушкина.

Корр. Лет десять назад в московской радиостудии я беседовал с четырьмя молодыми поэтами, подающими надежды. И когда я им сказал, что считаю Евгения Евтушенко самым значительным российским поэтом второй половины ХХ века, они посмотрели на меня с нескрываем пренебрежением, как, мол, не стыдно тяготеть к таким древним, списанным в тираж раритетам.

Е. Евтушенко. Это, как сказал Вознесенский: «Я архаичен, как в пустыне откопанный ракетодром» ...

Корр. Беседуя с вами, я вспомнил тех поэтов. Где они сейчас, кто их знает.

Е. Евтушенко. Вообще никто на пустом месте не растёт. Иногда ко мне приходят поэты, и я спрашиваю у них, кого они знают из поэзии, кто им нравится, у кого они учатся. И когда некоторые начинают поливать грязью всё предыдущее, я понимаю, что из них никогда поэтов не получится. И самое ужасное, что они не только критикуют поэтов, но и пренебрежительно отзываются о поэтах, которых, в сущности, не читают. И когда я спрашиваю у них, как можно, занимаясь поэзией, не читать других поэтов, не знать, что создано до них, они отвечают мне: «Мы делаем это для того, чтобы не имитировать других». А на деле получается, что когда они не знают чего-то, то они это неизбежно имитируют. Возьмём Пушкина. Он блистательно знал всю предыдущую поэзию, осмыслял её критически, разумеется. Маяковский заявлял, что надо сбросить Пушкина и других господ с корабля современности. Но это была мальчишеская декларация, на самом деле он хорошо знал Пушкина и цитировал его без конца. И во вступлении «Во весь голос» проступают интонации пушкинского «Памятника». Есенин хорошо знал поэзию. Мне попался его читательский формуляр. И я просто поразился, как много книг он читал. В науке и в литературе необходимо знать предмет, даже если вы к нему относитесь критически.

У меня особое отношение к Бродскому. Я считаю его одной из крупнейших индивидуальностей нашего поколения. Но мне нравятся больше его стихи, написанные в России. У нас были с ним, к сожалению, довольно сложные отношения. Меня с ним просто ссорили, подло и гнусно ссорили, хотя у нас был период дружбы. И всё-таки он был освобождён из ссылки по моему письму. Нас просто удалось подло поссорить. А сейчас я увидел, как в «Новом русском слове» появилась статья некоего Соловьёва, который нас пытается поссорить уже после смерти поэта.

Это очень искажённая картина. Я свою жизнь представить без лучших стихов Бродского просто не могу. Они стали частью моей души и моего профессионального отношения к поэзии. Но это неправда, что Бродский очень плохо относился к моей поэзии. Он очень сложно относился. Он вообще был человеком довольно жёлчным иногда. Я, например, помню, как читал ему стихотворение «Идут белые снеги», я его только что написал. И Иосиф совершенно неожиданно для меня (мне казалось, что это не должно было быть ему очень близко) сказал: «Женя, вы знаете, всё пройдёт, и какие-то стихи умрут, и ваши стихи, и мои, и вообще многие стихи умрут, а это стихотворение будет жить всегда, пока есть русский язык». И в глазах его поблёскивали слёзы. Я был поражён, потому что он оценил то, чего в нём самом, казалось бы, не было.

Я, например, очень люблю Пастернака и знаю огромное количество его стихов наизусть, хотя у меня таких прямых точек соприкосновения нет. Нужно уметь ценить и то, что вовсе не совпадает с тобою, и то, что ты сам не можешь. Вот я ценил то, что сам не умею написать. Поэтому мне так нравится Пастернак.

Корр. А почему Евгения Евтушенко одни так горячо любят, а другие, я не скажу горячо ненавидят, но порицают, находят у него всяческие недостатки, обвиняют в разных грехах, будто они всю жизнь в белых одеждах ходили, а Евтушенко только и делал, что грешил и каялся.

Е. Евтушенко. Мне это совершенно понятно. Я уже говорил о том, что благодаря стечению исторических обстоятельств «Бабий Яр» был опубликован во всех крупнейших газетах мира, он был переведён за неделю на 72 языка. Это случай уникальный, такого случая в истории не было. Опять-таки повторяю, это не означает, что это самое сильное стихотворение из всех существующих на Земле или что я самый лучший поэт. У меня достаточно ума и знания поэзии, чтобы понимать, что на свете были поэты и получше.

Но действительно, такой прижизненной славы, которую получил я, не получал ни один поэт за всю историю человечества... Так получилось, сложилось так. Западу казалось, что там, за железным занавесом, живут роботы, готовые их сожрать, поработить, уничтожить. И вдруг раздаётся юношеский голос, читающий «Бабий Яр». Или такие стихи, написанные во время холодной войны, через два года после смерти Сталина, – «Границы мне мешают». Как мог мальчик, воспитанный при Сталине, написать такие стихи. Это ошеломляло людей и у них появлялась надежда на будущее.

«Поэт в России больше, чем поэт». За эти слова начали на меня нападать. Пушкин был бы Пушкиным без «Товарищ, верь, взойдёт она, звезда пленительного счастья»? Нет. Тогда бы он занимал место рядом с Тютчевым, замечательным поэтом. Но всё-таки это человек другого ранга.

Поэт – это не уклонение от всего. У протопопа Аввакума есть такое выражение: «Нужна ко всякому удару молитва». Это замечательное выражение. Поэзия и должна быть молитвой, которая человеку может помочь во время любого удара шпагой, крушения. Либо это жизненное крушение, когда человек теряет веру в любовь и поэзия напоминает ему о великой силе любви. Или это такой страшный удар, как война, когда поэзия напоминает о силе человеческого мужества.

Я очень много написал плохих стихов, но я старался всегда как-то отвечать на веяния времени, хотел, чтобы моя поэзия была голосом тех, кто стихов не пишет. Я чувствовал обязанность говорить от имени других людей. Когда я написал маленькое лирическое стихотворение «Со мною вот что происходит», то вдруг его начали переписывать на следующий день, а потом петь у костров, под самодеятельную музыку, а потом, через 23 года после его написания, вышел фильм, где песня на эти слова получила новую жизнь в замечательном исполнении Никитиных. Стихотворение перевели на все языки, а, например, в ГДР это стихотворение вынесли в заголовки книг, потому что для немцев слова о разделенности душ звучали как стихи к объединению Германии.

Корр. Я знаю, что на вас Вальтер Ульбрихт жаловался Хрущёву. И тут Хрущёв вас в обиду не дал.

Е. Евтушенко. Да, да, да. Ульбрихт требовал забрать меня из ГДР, потому что я, по его словам, подрывал политику партии, объявляя, что ещё в этом веке Германия будет объединена. «Заберите его немедленно». Хрущёв ему на это остроумно ответил: «Что вы хотите, товарищ Ульбрихт? Что мне делать с Евтушенко? Я бы его послал в Сибирь, но ведь он там родился».

Корр. Когда вы говорили о поэзии, что это как удар шпагой, я вспомнил о тех ударах, которые наносил Д’Артаньян своим соперникам. Я знаю, что вы пробовались на роль этого героя Дюма. Вы в душе какой Д’Артаньян - молодой или уже умудрённый опытом, двадцать лет спустя?

Е. Евтушенко. Вы попали в самую точку с этим вопросом. В театре Ермоловой готовится премьера моей пьесы. Вы на это вышли. Это главный предмет моих забот. Спектакль называется «Благодарю вас навсегда». Это по мотивам Дюма, но спектакль очень актуален. Я очень много там придумал. Он о взаимоотношениях власти и интеллигенции. О том, как власть цинично пыталась использовать талантливых людей, таких, как мушкетёры, и как мушкетёры постепенно осознали, что их пытались превратить в марионеток. И они восстают против власти. Главную роль Д’Артаньяна замечательно играет народный артист России Андреев. 15 мая будет премьера. И ещё у меня событие: 29 мая вечер в Кремлёвском дворце. Я буду только один на сцене. Один перед лицом шести с половиной тысяч зрителей.

Корр. А вы кто по духу – Д’Артаньян, Атос, Портос или Арамис?

Е. Евтушенко. Конечно, Д’Артаньян.

Иван Елагин (1918 - 1987)

Жизнь поэта Ивана Елагина является ярким примером судьбы наших соотечественников в страшном двадцатом веке. Уроженец города Владивостока, он провёл молодые годы в Киеве, во время войны попал там в немецкую оккупацию, прошёл тяжёлый путь беженца и по окончании войны оказался в американской оккупационной зоне, став «перемещённым лицом», или «ди-пи». Вся Западная Германия была тогда полна беженских лагерей и дипийцы не хотели оставаться в Германии. Они боялись, что могущественный Советский Союз вскоре захватит всю Европу и либеральные западные демократии не будут способны этому воспротивиться. Надо было бежать за океан, предпочтительно в Соединённые Штаты, куда Ивану Елагину, как и автору этих строк, и посчастливилось иммигрировать. Из «ди-пи» мы стали эмигрантами второй волны. Мне, одному из немногих оставшихся её представителей, дана возможность рассказать об этом времени и о моей дружбе с Иваном Елагиным, длившейся сорок лет, – со встречи с ним в 1947 году в Мюнхене и до его кончины в Питтсбурге в 1987 году.

Советская власть наложила на вторую волну клеймо «изменников Родины». Да, мы были «изменниками», но не родины, которую мы любили всем сердцем, а сталинской диктатуры, которую ненавидели, и в числе жертв которой оказался отец Ивана Елагина, поэт-футурист Венедикт Март, расстрелянный в 1938 году.

Отношение Ивана Елагина к советской власти было ясно:

Нет, не забыли, как не забыли и годы войны, и эти переживания нашли отклик в творчестве поэта.

В последнее время появилось мнение, что из трёх волн российской эмиграции наша, вторая, волна не создала каких-либо значительных культурных ценностей. Такое мнение нельзя считать справедливым. Конечно, первая волна вынесла за пределы России почти весь её Серебряный век, «Мир искусства», балет Дягилева, писателей, композиторов, учёных. Третья волна – значительную часть интеллектуальной и художественной элиты Советского Союза. Число интеллигенции во второй волне было действительно гораздо меньшим – и вот по какой причине: когда началась война, советская власть сразу же стала эвакуировать квалифицированные кадры вглубь страны, и в немецкую оккупацию попали лишь те, кто по разным причинам не смог или не успел уехать в тыл. К ним по окончании войны прибавились военнопленные, уцелевшие в немецких лагерях и тоже не хотевшие возвращаться домой и становиться жертвами сталинской мести. Среди них оказалось много талантливой молодёжи, начавшей учиться ещё на родине, но созревшей и раскрывшей свои дарования уже на Западе. Иван Елагин – блестящий тому пример, но не единственный. Следует упомянуть поэтессу Валентину Синкевич, поэтов Николая Моршена, Олега Ильинского, прозаика Сергея Максимова.

У каждого отрезка времени есть свой голос. Иван Елагин был голосом нашего поколения, второй волны эмиграции. Эта волна стала связующим звеном между первой и третьей волнами, и созданное ею целиком вписывается в то, что сейчас справедливо называется «единым культурным пространством».

Иван Елагин стал писать стихи ещё в России, но творческой зрелости достиг уже на Западе. Его большой талант оценили как представители первой волны – Роман Гуль и Иван Бунин, так и последующее поколение – Иосиф Бродский, Евгений Евтушенко и Александр Солженицын.

Иван Елагин вернулся на родину своими стихами ещё до распада Советского Союза; о творчестве поэта было написано много статей и при его жизни, и после его кончины. В 1998 году в Москве, в издательстве «Согласие», вышли два тома стихотворений Ивана Елагина с обширным предисловием Евгения Витковского, одного из лучших российских исследователей культуры русской эмиграции. Несомненно, к столетней годовщине появится ещё множество статей о творчестве поэта. Не считаю нужным добавлять к ним что-то от себя, тем более потому, что я – художник, а не литературный критик. Всё же позволю себе взглянуть на творчество моего друга именно глазами художника – и вот почему: Иван Елагин любил искусство и дружил с художниками. Его сверстником и ближайшим другом ещё по Киеву был художник Сергей Бонгарт, тоже эмигрировавший в Соединённые Штаты. Переписывался Иван Елагин и с художником Владимиром Шаталовым из Филадельфии, а мне предоставилась возможность сделать обложки для нескольких сборников стихотворений поэта и даже иллюстрировать один из них – «Дракон на крыше». Любить искусство – ещё не значит его понимать. Иван Елагин понимал искусство, знал, что в нём существуют не только красота и гармония, но и гротеск, и вызов. Наконец, в своей поэзии он создал чисто зрительные образы-символы, как делает это настоящий художник.

или:

Для меня, как художника, «подъёмного крана клык», «танк, торчащий из воды» и «мост, упавший на колени» представляют собой зрительные, графические образы, нарисованные рукой поэта. Они чёрно-белые, им не мешает цвет, и поэтому они особенно выразительны. Всех художников можно условно разделить на графиков и живописцев. Графики видят силуэт и линию, живописцы «мыслят цветом». Пикассо был графиком, Клод Моне – живописцем. Применяя эту условную формулу к поэзии, можно сказать, что в этих стихотворениях Иван Елагин – график, – и сразу же мысль обращается к знаменитому чёрно-белому полотну Пикассо – «Герника». Стихи Ивана Елагина военного и послевоенного периода – это его поэтическая «Герника».

Конечно, его поэтическое наследие многообразно. Человек широкого кругозора, большой жизнелюб, Елагин обращал внимание на множество вещей и явлений, на эмигрантский быт, на природу новой для него страны, где он много путешествовал. Он описывает встречи, высказывает свои мысли, он не чужд сатиры, он думает о жизни… Уже больной, он думал и о неизбежном её конце. В Америке Иван Елагин написал одно замечательное стихотворение:

Мне не известно, был ли Елагин религиозным человеком, мы никогда не касались этой темы. Всё же, «большой крест посередине» написан поэтом неслучайно. И снова напрашивается сравнение с творчеством другого замечательного человека, с которым я был знаком в Нью-Йорке, – со скульптором и графиком Эрнстом Неизвестным. В одном из документальных фильмов о нём он говорит о том, что ему везде видится крест. Два глаза и нос – это крест; ветви, отходящие от ствола дерева, – это крест. Но крест – это не только Распятие Христа, но и распятое человечество. Так и называется одна из скульптур Эрнста Неизвестного. Можно, я думаю, предположить, что крест посередине русского окна – это крестный путь России за всю её многовековую историю. Что же касается окна, то и тут можно увидеть символ: оно находилось за железным занавесом, отделявшем нас от родины. Мы никогда не закрывали на нём ставни, только задёргивали занавеску, когда слишком больно было смотреть на то, что происходит в России.

Поэзия Ивана Елагина – это голос нашей второй волны российской эмиграции, голос ясный и предельно выразительный. Прозаик Леонид Ржевский, как и мы – эмигрант второй волны, но старшего поколения, сказал мне как-то, что знал только двух поэтов, умевших читать свои стихи – Владимира Маяковского и Ивана Елагина. Да, Елагин умел «подать» свои стихи. В этой подаче кое-кто находил излишний пафос. Допустим, что так… Позволю себе снова привести пример из области искусства. По сравнению с религиозной живописью раннего Возрождения, искусство барокко, полотна Караваджио тоже полны религиозного пафоса, игры светотени, что отсутствует в восточном христианстве.

«Герника» Пикассо и «Распятое человечество» Эрнста Неизвестного тоже полны пафоса. В одном из стихотворений Ивана Елагина повторяется строка «Ты, моё столетие!» Двадцатый век был страшным столетием для всего мира, для России. А двадцать первый? В две тысячи первом году, будь он жив, Ивану Елагину было бы всего восемьдесят три года, и он мог бы видеть катастрофу двух башен Мирового Торгового Центра. Падали на колени уже не мосты, а высотные здания, и клыки их остовов торчали вверх. «Герника» продолжается теперь повсюду, и «перемещённых лиц» становится всё больше. Мы находимся «В зале Вселенной» – название одного из сборников Ивана Елагина, мы живём «Под созвездием топора» – название его другого сборника, и над нами «Тяжёлые звезды» – название последнего сборника поэта.

Иван Елагин – поэт двух столетий, прошлого и недавно начавшегося. И в этом мире непрекращающихся войн, бегств и всякого рода социальных потрясений нам, живущим в Зарубежье, Иван Елагин оставил русское окно, которое никогда не закроется для тех, кто любит нашу родину, наш язык и нашу культуру. Спасибо тебе, Иван, за те богатства, которые ты нам дал в своём творчестве, за то, что твой голос был не только голосом нашей волны, нашего поколения, но и голосом страждущего человечества, – за то, что не только мы его слышали, но он слышен будет и последующим поколениям. Спасибо тебе, что ты был среди нас!

Сергей Голлербах

Александр Ерёменко (1950)

В 1983 году в Москве состоялся турнир поэтов, на котором московские поэты читали свои стихи, а по завершении чтения выбрали меж собою «короля». Впервые, так сказать, по гамбургскому счёту, провели это своеобразное, не такое уж в принципе и оригинальное, но для застойной и застывшей эпохи умирающих генсеков (а как позже выяснилось и всей советской эпохи) вполне даже свежее культурное мероприятие. Ничего чрезвычайного событие не предвещало: ни рокеры, ни какие-то диссиденты, так… капустник местного значения - власть позволила.

Несколькими годами раньше в Москву приехал алтайский паренёк Саша, моряк тихоокеанского флота. Как и не мало людей в той необъятной нашей родине Саша писал стихи и, как некоторые из них, приехал поступать в Литинститут. Поступил. Талантливый сибирячок схватывал налету премудрости литературной теории, так что и литинститутские наставники и братья по творческому цеху Сашу хвалили, восхищались. Всё было тихо - и лишь потом-потом будет нарастать буря, и его друг Алёша Парщиков вставит описание её в свои стихи: «В наш адрес – больше ста ругательств! … Нам шили «распад сознания»…».

Саша писал, читал стихи в институте, на квартирах друзей. Но тут вдруг на этом конкурсе его увенчали лаврами короля поэтов. Лишь потом в альманахе «День Поэзии» опубликовали три его стихотворения и начали, похваливая, ругать. Ругали и не знали, что «мучительно гений плывёт над народом». Про черёмуху, которая «за огородом, большая и белая как водород» поняли - яркий образ, сравнение с макетом атома в кабинете химии, оригинальная метафора, молодец «молодой» (так тогда называли молодых литераторов), но что скоро «Эйнштейн перевернёт кронштейн», никто не подумал.

А конкурс… Что конкурс? Игра, дань традициям бардов-трубодуров. 1983 год. Всё ещё темно, все птицы спят, не догадываются, что уже две секунды прошло, как началось ранее утро. «Королём» признали, но порешили, что это – несущественная формальность, хотя и сворачивал им крышу (удивлял) своими лихими виршами новый русский поэт.

Пушкин был первым великим русским поэтом. В каком-то смысле он был, собственно, просто «первым», потому что Ломоносов, Сумароков представляют лишь историческую ценность, они были чудаки-стихотворцы с неуклюжими украшательствами. До Пушкина не только Гнедич, но и все-все писали поэзию как-то косноязычно, хромоного, много слабее Агнии Барто. Пушкин увенчал пирамиду поэзии, и Лермонтов, и Есенин с Маяковским, и другие - все продолжали Пушкина. Один дерзил, другой бушевал, третий скакал «на розовом коне», зачаровывая читателя приливами обворожительного имажинизма. Озираясь назад на великого «африканца»...

С лёгкой руки исследователя К. Кедрова команда поэтов, в рядах которой Ерёменко читал свои стихи, была названа «метаметафористами». Сам Ерёменко никак своего поэтического «изма» не формулировал, но открытый в русской поэтической вселенной новый портал пришёлся к месту: «метаметафористов» захотели почитать, послушать. Тут слава Ерёмы вспыхнула как сверхновая звезда. Иностранные журналисты, ищущие русских чудес и сенсаций, тотчас услышали об этой московской знаменитости, «поэте с лицом уголовника».

Поэзия – конечно же, игра. Поэт, конечно же, всегда участвует в неком турнире. Но его победа - не из желания отчебучить нечто круче других, она исходит из редкого дара понимать и любить слово, этот «дар бесценный речи».

Некие западные искатели чистых гениев, приняв ряд критериев для определения таковых, обнаружили искомых в мировой истории в количестве 74-х. В список попал и наш Саша, опередив и Ломоносова, и многих других. Сомнение, конечно, берёт. Как можно извне языковой среды определить достоинство русского поэта, столь предельно сориентированного на живую стихию языка? Но за что взял, за то и продал. У «биллгейтсов» - свои секреты, так что примем к сведению.

Сущность поэзии - совсем не в том, в чём сущность философии. Поэтому «партийность» для поэзии, как фыркал остряк Оскар Уайльд, - «непростительный стилистический приём». Даже суховатый Плеханов отмечал, что тенденциозность в художественной литературе – слабость. Поэзия – одна из искусств. Поэзия имеет дело со словом как формой. И язык-речь без этого поэтического колядования не сохранится. И речь Ерёмы-поэта – постоянное ускользание от тенденциозности. К примеру, в стихотворении «О чём базарите, квасные патриоты», он выстраивает логический ряд однородных членов:

Конечно, это не просто формализм: тут и абсурдистский выверт, и сохраняется антинационалистический пафос, и в то же время, снимается тупое политизирование. Он иронизирует над хрестоматийным обращением к поэту как учителю уже в новом контексте конца 80-х:

По школьному: поэзия – это нечто обладающее «яркостью образа», «полнотой лирического героя». Но поэзия – это просто форма, просто создание формы. И поэт - не дизайнер «красивых слов», он как бы создаёт собственно наш общий язык, реформирует, открывает в нём новые возможности. Появление новых языковых средств, новых словесных жанров делает новыми и старое – так язык продолжает жить. Форма – означает не качество поэзии, это означает функцию, назначение. И тут появляется давнишний, казалось бы, неразрешимый спор между чистой и откликающейся на жизнь литературой. Но противоречия нет. Слово-язык – для того, чтобы отразить, уловить реальность адекватней. Но наш ум-язык, как инструмент, должен быть богатым, острым, как «этот стих, простой как без эфеса/куда хочу направленный клинок».

Так вот просто и вольно он и пишет:

Стихи Ерёменко – кладезь для филолога. Его литературная выдумка нескончаема. Кажется, что она прямо с катарсиса начинает, на каждые полстрочки можно делать сноску в комментарий. «Филологические стихи» - так и называется одно из его стихотворений. Критики оценивают порой всю его поэзию как филологическую. Иногда «цитатность» пытаются представить как профильное качество Ерёмы. Даже вошёл в обиход игривый термин «ерёменисценция». Цитатничество Ерёменко вызвало массу подражаний, но Ерёма не «цитатник», не пародист. Он ещё много разного всего.

Второй расхожий термин, прикладываемый Ерёме - «сдвиг семантики».

Слова все как бы понятные, но придвинуты сюда из других «непоэтических» областей. Пушкин, тот извинялся за «случайный прозаизм», но Ерёменко не извиняется ни за «кронштейн», ни за «перпендикуляр», ни за «сверхпроводимость», «прозаизмы» у него приобрели массовый характер. Да и не только привлекается «инакая» лексика. Любые им употреблённые слова имеют в виду совсем не то, что обычно, а частенько вообще особого смысла не имеют. Он находит возможность высказаться, как-то не вполне считаясь с паспортными значениями употребляемых слов.

К. Кедров, столкнувшись со столь необычным проявлением поэтической речи, обозначил это как «метаметафоризм». Поэтический спецязык имеет целый арсенал приёмов: метафоры (переносы значения), сравнения, гиперболы, ямб, хорей, рифма, параллелизмы. Этому спецязыку рифм и размеров возможно научить, остальное в поэзии создаётся самими автором. Поэзия сама по себе есть метаязык, термин метаметафоризм даже как-то излишен. Ерёма каким-то образом это понял, прочитав у Мандельштама, что «поэзия никому ничего не должна».

Он изъясняется сложно и максимально лирично. Если Пушкин - создатель безукоризненного русского литературного языка, Хлебников - «поэт для поэтов», то Ерёменко – поэт, точно и полно обнаруживший родовую функцию «поэзии», как интеллектуального отправления. Он цитатствует и римейкирует. В конструкции его стиха слышен и Михалков-Маршак, и Высоцкий, и Пушкин с Мандельштамом, кто только не слышен, но «мастер по ремонту крокодилов» не пародирует предшественников, он их проглатывает – он говорит ихними словами, размерами, жанрами, интонациями, и при этом это - его, Саши Ерёменко, речь. Правильней было бы сказать «поэтическая речь», но в бытовом своём говорении Саша также безнадёжно поэтичен, как и в стихах, он - законченный поэт, его речь – всегда одна и та же.

Стих наводнился технократической, непоэтической и вообще не гуманитарной лексикой («кронштейн», «гальванопластика», «лемма-схема»).

Легко и просто стих стал иным, свежим, знакомым и непривычным. А кто сказал, что поэзия – гетто для эстетствующих? Поэзия – хозяин и друг всем, абсолютно всем словам и словосочетаниям. Ерёма - неожиданный. Он не только сбрасывает с корабля современности клячу предшествующей традиции, он отбрасывает и сказанное им самим. Начинает за здравие, потом шуткует, потом создаёт некий сюрреализм, потом вообще отпрыгивает в сторону. Он и серьёзный реалист, и юморист, и кубист-авангардист – одновременно. Наконец, он, Ерёма, или, по крайней мере, его лирический герой – это великий русский поэт.

Последний великий русский поэт. Который ходит между нами. Великий… и почему-то почти безвестный.

Любимые темы

Поэт имеет свои любимые объекты. Маяковский любил партию и Лилю Брик. Есенин – любил Русь, Пушкин – старушку-няню, Лермонтов – бурю, как будто в бурях есть покой, Некрасов – мужиков и русских женщин. Хотя для Ерёмы любимы однозначно слово и форма, в иных стихах он - почти передвижник. И свободная бессвязность языка и мысли не мешает ему создавать, так сказать, жанровые и даже исторические «зарисовки». И он, конечно же, не просто наследует у русской поэзии её яркие, классически узнаваемые цитаты, он наследует и её народно-некрасовский дух.

Это и типично, и из жизни: Ерёма помнит этот свой и своих знакомых страх, читали много самиздата – срок можно было схлопотать в два счёта.

А вот известное стихотворенье «Девятый год войны в Афганистане». Практически это диспут-спор с противниками вывода войск. Но лирический герой в этом споре выигрывает и проигрывает одновременно:

Есть у Ерёмы стихи о «сухом законе», о том, как Ельцина снимали, об августовском путче, несколько стихов о перестройке. Эти стихи подливали керосину в разгоравшуюся славу поэта, хотя по большей части слушателю нравились смелые намёки, и ради них он терпел всё остальное не вполне понятное, то, что, впрочем, как раз и составляет суть Ерёмы. Перестройка позволила намекать смелее. Но интрига, политическая опасность сохранялась, что, впрочем, лишь добавляло в кровь адреналин.

Сама ситуация политического противоборства у Саши превращается в игру, он воспринимает режим, как и все прочие, но реагирует асимметрично - он изобретает стихи. Стихи тут – не политический дизайн или, как сейчас, говорят пиар, он создаёт некий продукт, позволяющий поквитаться с противником изнутри в плоскости поэтического мира.

Идеи и взгляды

Академический взгляд: искусство и художественная литература - это мышление образами. То есть, так или иначе художник-поэт выстраивает некий свой взгляд, свою философию. Ерёменко этого не отрицает:

Поэтам не сложно колажировать образы, символизирующие опустившего голову философа, думающего думу. Ерёменко и иронизирует в адрес подобного шаблона, и сквозь этот шаблон рисует мысль, её работу, её звук и цвет, что, видимо, вполне возможно – ведь говорил же Кант про звёздное небо над нами.

Любимый объект для философской рефлексии Ерёмы – «идиотизм». Его заботит не эффективность экономической модели общества, его пугает олигофрения духовной жизни.

А вот это, пожалуй, брендовые строки Ерёменко-поэта:

Другой любимый объект – «свобода». Эта «свобода» - не «открытое общество», открывающее рынки для экономической экспансии развитых стран, он говорит о свободе, которой горели юные Пушкин с Чаадаевым. Он не пиарит «либеральные ценности», он говорит о свободе, как уважении достоинства личности.

Свобода - не продукт экономического развития или результат промышленного производства, это и не голосование за какую-то партию, это просто выбор свободы. И Ерёма не романтический мечтатель-утопист, он понимает, что кто-то эту свободу никогда не выберет.

Молчание

Потом наступило молчание. На этот казус обратили внимание многие. Замолчали многие, замолчали по-разному. Возникло «нарастающее равнодушие общества к литературе как явлению духа». Одни пошли навстречу новой простоте: быть доступнее и практичнее. Кто-то «поддался соблазнительным нигилистическим импульсам эпохи». Продолжаем цитировать автора из интернета: «Другие избрали для себя эстетическое гетто, где занялись игрой в бисер, произведя заодно кучу понятийного хлама, мотивирующего статус писателя как почти уже живого музейного экспоната или как полуживой декорации к заархивированным смыслам великой традиции, сыгравшей в ящик». Третьи (это о нашем протагонисте) – «замолкли (в том числе лидеры своего поэтического поколения Иван Жданов и Александр Ерёменко)». Есть и четвертые, и пятые. Стало быть, речь о некотором явлении.

Но, так или иначе, Ерёма почти перестал писать что-то новое с 1991 года. Может быть, это молчание – жест восточного мудреца, который всё сказал, и которому не о чём с нами разговаривать. В дзен-буддизме, например, есть такая метода – помолчать лицом к стенке. Может быть, просто закончилась великая эпоха. Настало штатное, будничное время ширпотреба. О чём петь? О том, что «хорёк, сука, опасный» или о том, как нехорошо выражается Филипп Киркоров? Напрашивается и другая версия. Нынешние поэты несчастны оттого, что после того поэтического космоса, который построил Джек-Ерёма, писать ещё лучше почти невозможно. И даже ему самому.

Но всё-таки за этим молчанием Ерёмы невольно выплывает стереотипный образец оксюморона: «громовое молчание». «Великий и безвестный», абсурд как ещё одно выразительное средство. Как-то одна московская журналистка попала в дом, где проживал тогда Ерёменко, исследуя какой-то жилищно-коммунальный скандал. Интервьюируя недовольных коммунальными службами жильцов, девушка набрела на длинноволосого, усатого, с большим носом мужчину. Он оказался «малоизвестным московским поэтом А. Ерёменко», о чём юная медиакратка и сообщила в своём издании. Саша хотел было даже обидеться и подать в суд на распоясавшуюся прессу, но не подал, потому что так и не обиделся. У Ерёмы напрочь нет «синдрома поэта» («весь я в чём-то испанском, ананасы в шампанском»), он в полном контрасте к своей возвышенной миссии – обычный мужик с усами.

Вместо сухого остатка

Зачем нам поэзия вообще? На одну функцию мы уже намекали: позволить языку жить, позволить языку функционировать «по полной программе», работать инструментом мышления. Поэзия – как прививка в мире лжи-речи, она как бы сердце языка, того самого «великого и могучего». А этот русский язык – как бы matrix нашего российского мира, самый тонкий и важный инструмент нашей цивилизации. Компьютеры, internet – это хорошо, но ещё более тонкая часть информационных технологий – это даже не Microsoft, это язык, в языке - литература, в ней - поэзия, и, наконец, Саша с Алтая, король поэтов.

Андрей Козлов

Послесловие

...Недавно ко мне приезжал молодой американский славист, который получил грант и «отрабатывает» тему: экономическая ситуация в России, её влияние на писателей, и как они к этой ситуации адаптируются. У меня в гостях в это время был Ерёменко. Он не стал отвечать на вопросы. Воспользовавшись случаем, пошёл смотреть футбол по телевизору. ...

Он живёт на Патриарших прудах в комнатушке, на двери которой хочется написать «Чулан Вечности». Зато в его комнате удивительное окно — оно выходит на Патриарший пруд. Странноватая архитектура окружающих зданий абсолютно лишена признаков какого-либо конкретного времени и стиля. Эти очертания на фоне неба отбрасывают смотрящего — в зависимости от состояния неба — то в прошлый век, то в средневековую Европу, то куда-нибудь совсем далеко-далеко назад, в гулкую тишину древнего Востока. Небо у нас в России совершенно бесплатное. В России сколько хочешь абсолютно бесплатного неба.

Оттуда отчётливо видна экономическая и любая другая ситуация в России. И о чём-то говорить уже поздно. О чём-то рано. Поэтому он молчит.

Марина Кулакова

Сергей Есенин (1895 - 1925)

С детства создавала о Есенине стихи, но не терпится вдребезги разбить некоторые устоявшиеся прозаические мнения, высказать то, что не сказано…

Есенин! Золотое имя. Убитый отрок. Гений земли Русской! Никто ещё из поэтов, приходивших в этот мир, не обладал такой духовной силой, чарующей, всевластной, захватывающей душу детской открытостью, нравственной чистотой, глубинной болью-любовью к Отечеству! Над его стихами столько пролито слёз, столько людских душ сочувствовало и сопереживало каждой Есенинской строке, что если бы это было подсчитано – поэзия Сергея Есенина перевесила бы любую и намного! Но этот способ оценки землянам недоступен. Хотя с Парнаса можно бы углядеть – никого ещё так не любил народ! Со стихами Есенина шли в бой в Отечественную, за его стихи – шли на Соловки, его поэзия волновала души, как ничья иная… Один Господь знает про эту святую любовь народа к сыну своему. Портрет Есенина втискивают в настенные семейные рамки фотографий, ставят на божницу наравне с иконами…

Мне показывали в глухих деревнях тетради из папиросной бумаги с его стихами, бережно переписанными по велению души теми, кто «ни при какой погоде» иных поэтов не читал. Вот она – сила поэзии, пережившей время, поэзии настоящей, а не искусственно выращенной или искусственно поднятой на несколько лет на фальшивый пьедестал.

И ни одного поэта в России ещё не истребляли и не запрещали с таким остервенением и упорством, как Есенина! И запрещали, и замалчивали, и принижали в достоинстве, и грязью обливали – и делают это до сих пор. Невозможно понять – почему?

Взять хотя бы книгу Мариенгофа «Роман без вранья» – сплошное враньё. И это тот человек, которому Есенин, как другу, посвятил столько стихов (да кто бы знал о нём без Есенина!) и который беззастенчиво жил за счёт поэта. Уж ему ли упрекать Есенина в скупости? Обычно в ресторане Есенин расплачивался за всю ораву, и за Мариенгофа в том числе. Предательство после убийства. Есенин: «Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли?..»; «Ты был всех лучше для меня…»

Я всё это к тому, милые отроки и отроковицы, что таких «друзей» у Есенина и сейчас немало, и подобного о Есенине, чтобы зачеркнуть его творчество, издано уже порядочно. Время показало: чем выше поэзия своей тайной светлостью – тем озлобленней завистники-неудачники, и тем больше подражателей.

А ещё эти постоянные казни! Подверглись убиению многие поэты: Николай Гумилёв расстрелян 25 августа 1921; за ним методично уничтожены все крестьянские поэты есенинского окружения… Далее расстрелян Сергей Клычков 8 октября 1937; Николай Клюев расстрелян в Томске между 23 и 25 октября 1937; Осип Мандельштам погиб в пересыльной тюрьме 27 декабря 1938. В нынешнее время: когда колокольно звенел крещенский мороз, в ночь на 19 января 1971 убит Николай Рубцов. А 17 февраля 1988, когда метель выла о колокольчиках, странно погиб Александр Башлачёв… И возле каждого: обидная травля, улюлюканье, ложь и наговоры. Ах, земляне! Видимо, это особая тема… Но что-то единое объединяет их всех, невинно убиенных… Есенин: «И пушки бьют, / И колокола плачут. / Вы, конечно, понимаете, / Что это значит?»

Ещё об одном великом Божьем даре Есенина – читал свои стихи так же неповторимо, как создавал. Они так звучали в его душе! Оставалось лишь произнести. Все бывали потрясены его чтением. Заметьте, великие поэты всегда умели неповторимо и наизусть читать свои стихи – Пушкин и Лермонтов… Блок и Гумилёв… Есенин и Клюев…Цветаева и Мандельштам… Так что, юные господа, стихотворец мямлящий свои строки по бумажке со сцены – не поэт, а любитель… Поэт может многое не уметь в своей жизни, но только не это!

Ещё о Есенине. Не был «упадочным». Эта псевдоинтеллигентская черта у него полностью отсутствовала. Не упадочный – а знающий и честный в крестьянском вопросе: он предчувствовал гибель крестьянства, разруху, разорение деревень, запустение земли. Он первый понял, в какую чёрную бездну безысходности идём без Бога в душе! «Стыдно мне, что я в Бога верил. / Горько мне – что не верю теперь». Верил он, истинно верил! Как всё крестьянство, раньше жил с верой в душе! А теперь Россия – с горечью в опустошённой душе, да ещё со стыдом за отнятую веру!

Именно за эту чистую честность в поэзии («крестьянский уклон», «религиозную символику»), за светлую силу прозрения он был и страшен темным силам, и был уничтожен физически вместе со всеми поэтами, как «тормоз к светлому будущему». Ну и куда без «тормозов» залетели?

Считаю неверным расхожее утверждение, что Есенин одной ногой шагнул в настоящее, а другой остался в прошлом и этим сам себя извёл-погубил. Нет, вся его поэзия говорит об ином: Есенин был в настоящем, а одной ногой шагнул в будущее и ужаснулся своему прозрению. Есенин в 1920 году: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нём живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений».

Исходя из вышесказанного, не стоит преступно упрощать Есенина до «свирельного» пастушка: о чём он «кричал» в 1920 году, начали шептать лишь в 1990. А о духовных сдвигах, о коих Есенин «кричит» и сейчас, зашепчутся лишь в Будущем.

Сильно искажена истинная оценка творчества Сергея Есенина годами социализма. К этому добавлю о «совках». Думаю, «совок» - не тот, чья молодость совпала с годами «социализма», а индивидуум любого времени, который фанатично ограничен идеологией определенной группы людей, как детской песочницей. «Совки» любят судить ближнего самосудом.

Отвергаю ещё одно расхожее утверждение. Есенин никогда не идеализировал избяную Русь, он её – любил, а это совсем иное… Идеализация деревни крестьянам не свойственна, обычно её идеализируют городские или «идущие в народ», но не – идущие из народа. Ещё иногда идеализируют рождённые, а не выросшие в деревне, и собиратели фольклора: может, это для них и неплохо. С подобными требованиями (идеализировал или нет?) надо подходить к министру сельского хозяйства, а не к поэтам.

Да, Есенин создал «Берёзовую виртуальность» и увлёк за собой многих, но создание своего виртуального мира удаётся редким Поэтам. Громадная масса стихотворцев описывает уже созданные миры, не умея создавать свои: они не создатели. Появилось даже направление в литературе и культуре: «по мотивам» чужих миров.

Есенин обладал ещё одним даром – крестьянской смёткой и жаждой на выживаемость. Но пусть не завидуют – этот дар дорого дался крестьянам, за него заплачено ранней гибелью многих предшествующих, гибелью из-за безоглядной доверчивости и доброжелательной открытости всем.

Вот и ринулся светлый, нежный душою отрок, вброд по болоту на тот берег осиянный, элитный, чтоб зазвучала его лира на всю Русь. Ломоносовский путь – в лаптях до Москвы. Тут даже надо специально лапти обувать – легче идти. И он достиг берега осиянного, да понял, что не такой уж он осиянный.

Зачем шёл? Нелепый вопрос. В деревнях с такими не принято нянчиться, пестовать, восхищаться ими; наоборот – трагическое неприятие всеми, попытка сломить, направить «на путь истинный». Словно подсознательно и жестоко выталкивают самородок из своей среды. Это рано толкает к духовному поиску некоего берега осиянного, хоть с него и идут депеши – не пущать, паспортов не выдавать, и прочее… Поэтому (если говорить о прошедшем времени) остро любя деревню, бежать из неё в определенный период становления – ломоносовский путь спасения самородного таланта. И уверение ханжей (которые начальственно и плотно обустроены в городе), что надо таланту оставаться у земли навсегда – подобно ласковому совету самоубийства.

Но для таланта из народа и город – навсегда чужд. Иной быт, иные человеческие отношения: наглость, цинизм, плотская чувственность, бесстыдство, продажность, умение выхватить для себя кусок из горла ближнего и прочее… Жизнь – есть жизнь, куда от неё денешься? Талант – нравственно состоявшаяся личность, не может приспособиться, лишь кое-как делает вид, что приноравливается. Это болезненно. Есенин: «Если раньше мне били в морду, / То теперь вся в крови душа»! Вот тут и появляется ненавистный «Чёрный человек», неизбежное трагическое раздвоение, помогающее существовать в чуждой среде, но и одновременно пробуждающее беспощадное чувство вины… «Этот человек проживал в стране / Самых отвратительных громил и шарлатанов!»

У Есенина и быт остался не обустроенным, ибо все силы были брошены на достижение высокой духовной цели. Для окружающих такие личности – непостижимая тайна. Такой талант с отчаянья и с Божьей помощью вырывается своими гениальными душевными порывами в иносферу неизвестную, высокую… Лермонтов (заочно!) о Есенине: «Он не был создан для людей…»

А это – некоторыми людьми не прощается. И был убит Есенин 28 декабря 1925 в гостинице «Англетер», убит под Новый год, за свою несокрушимую силу, прозорливость, гениальность песенную. Удивляется Есенин ярлыку самоубийства и печально улыбается: «Не такой уж горький я пропойца…»

И он знал, видел, как сужается круг, метался, чувствовал слежку: «Так охотники травят волка, / Зажимая в тиски облав…» Прочитайте это Есенинское стихотворение «Мир таинственный…» Всё предчувствовал, как великие поэты до него. Последнее стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» – ещё одна тайна поэта. В этом же 1925 году есть другие строки: «Не знаешь ты, что жить на свете стоит!»

Да, в пустынных городских переулках к лёгкой Есенинской походке прислушивались не только бездомные собаки, «братья меньшие», но и большие недруги. Снова срываюсь с прозы на свои стихи:

Мы должны знать истинную правду и не забывать, как по-детски запрокинулась его золотая голова… И снова слышится его последний выхрип:

Татьяна Смертина

Миф первый: последний поэт деревни

Образ поэта с крестьянским происхождением культивировался Есениным настойчиво и целенаправленно. Однако происхождение это по мере необходимости варьировалось от мальчика из простой крестьянской семьи до внука богатого старообрядца. Правда, как это часто бывает, находится посередине: семья Есениных была среднего достатка, и старообрядцев в ней не было.

Миф второй: пешком пришёл в литературу

Начало творческого пути поэта рядовые читатели обычно представляют себе так: сначала родное село Константиново, а затем Петербург. Есенин предстаёт эдаким Ломоносовым, в лаптях и от сохи пешком пришедшим в столицу.

Однако между этими точками в его биографии были ещё три года, проведённые в Москве: годы работы в типографии Сытина, знакомства с литературной средой и творчеством символистов, обучения в университете Шанявского — то есть время знакомства с миром большого города и большой литературы, формирования личности будущего поэта.

Миф третий: ученик крестьянского поэта

За восемь лет до Сергея Есенина громкую карьеру крестьянского поэта в Петербурге начал Николай Клюев. Схожесть их литературных образов и скандальные совместные выступления создали миф о Клюеве как о первом учителе Есенина и его проводнике в непростой литературной жизни Петербурга. Формированию этого мифа, по воспоминаниям Мариенгофа, способствовал и сам Есенин.

Однако, если следовать хронологии, первым, к кому Есенин обратился в Петербурге, был Александр Блок. Затем — Сергей Городецкий. Они-то в первую очередь и способствовали расширению его «полезных» знакомств.

Миф четвёртый: в гости к Блоку

Своеобразный миф был создан Есениным из знакомства с Блоком. В его рассказе, дошедшем в передаче Всеволода Рождественского, Есенин предстаёт некомильфотным, но влюблённым в поэзию деревенским самородком, незвано явившимся к маститому поэту и покровителю юных дарований.

Однако педантичный Блок сохранил иные свидетельства об этой встрече. Во‑первых, записку, которую Есенин прислал утром с просьбой принять его: «Александр Александрович! Я хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное. Вы меня не знаете, а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа в 4. С почтением С. Есенин». А во-вторых, комментарий самого Блока к этой записке: «Крестьянин Рязанской губ. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык. Приходил ко мне 9 марта 1915».

Миф пятый: наивный и неопытный

Немало усилий было потрачено поэтом на создание образа наивного и простодушного рубахи-парня, столь полюбившегося читателям и поклонникам его творчества. Однако наивность отнюдь не была природным качеством Есенина. Наоборот, расчётливость и продуманность — вот что помогло начинающему поэту в кратчайшие сроки заручиться поддержкой влиятельных писателей и начать печататься в ведущих литературных журналах.

Миф шестой: уверенный в себе и равнодушный к мнению окружающих

Наивный и простодушный поэт от Бога должен быть выше суеты критиков и слов литераторов-завистников, отсюда и миф о равнодушии Есенина к мнениям о нём других людей. Однако, как и всякий поэт, Есенин был очень чуток к критике, собирал вырезки из различных изданий (сохранилось две тетради вырезок) и помнил наизусть наиболее лестные и обидные отзывы.

Миф седьмой: пьяный поэт

Пьяница и хулиган — таковы наиболее частые характеристики поэта. Действительно, запои, пьяные дебоши и скандалы были неотъемлемой частью жизни Есенина, но всё-таки стихотворений в пьяном угаре он не сочинял. «Я ведь пьяный никогда не пишу», — говорил сам Есенин. Об этом вспоминали и его знакомые, например Илья Шнейдер, подтверждавший, что в нетрезвом состоянии Есенин стихи никогда не писал.

Миф восьмой: жертва заговора

Убийство Есенина — самый популярный миф о поэте. Чекисты, евреи, литературные завистники — кого только не обвиняют в совершении этой продуманной и жестокой расправы. Наиболее фантастической является версия о том, что поэта убили выстрелом из пистолета, завернули в ковёр и хотели вынести из номера гостиницы через окно, но тело не прошло в оконный проем, после чего было решено инсценировать самоубийство путём повешения. Не менее оригинальная идея: Есенина убили где-то в другом месте, а уже мёртвого принесли в «Англетер». Или, на крайний случай, сначала избили, а затем истекающего кровью подвесили к трубе. Однако ни одна из этих теорий не выдерживает проверки фактами. А они заключаются в следующем: в конце 1925 года психологическое состояние Есенина было крайне тяжёлым, около месяца он находился в московской психиатрической клинике, откуда и сбежал в Ленинград. Перед отъездом он навестил всех своих родственников и попрощался с ними.

Поэзия Есенина не менее красноречиво свидетельствует о его стремлении к смерти: за последние два года в его стихотворениях встречается несколько сотен упоминаний о смерти, причём в большей части речь идёт о самоубийстве.

Миф девятый: подделанное завещание

Неизменной частью конспирологических версий убийства Есенина является идея о фальсификации последнего стихотворения поэта «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Согласно идее заговора, поэт Вольф Эрлих, которому посвящено стихотворение, на самом деле был агентом ГПУ, приставленным к поэту и непосредственно участвовавшим в его убийстве. Именно поэтому он скрывал автограф стихотворения. По другой версии, стихотворение было написано чекистом Яковом Блюмкиным уже после убийства Есенина. Однако всё это лишь фантазии любителей тайн: проведённая в 1990-е годы экспертиза доказала, что почерк на записке принадлежит самому Сергею Есенину.

Елена Глуховская

Николай Заболоцкий (1903 - 1958)

Он считал себя «вторым поэтом XX века» (после Пастернака; без оглядки на то, что век ещё не закончен), — с этим мало кто сейчас согласится. Он считал лучшей похвалой себе слова Самуила Галкина, назвавшего его стихи «таинственными», — в этом с Заболоцким не поспоришь. В стихах — он не похож ни на кого, включая себя самого (поздний не похож на раннего). В жизни — он был отрицанием стереотипа поэта. И там, и тут присутствуют загадка и тайна, к пониманию которых можно разве что приблизиться…

Николай Алексеевич Заболотский (sic!) родился 24 апреля 1903 года в селе Сернур Уржумского уезда; по его собственным словам, «семилетним ребёнком выбрал себе профессию» и ради этого приехал в Петроград, тогдашнюю культурную столицу, по стечению обстоятельств — в самый год и месяц смерти Блока и гибели Гумилёва: в августе 1921-го.

Эпоха (в эстетике) на дворе стояла вот какая: Виктор Шкловский утверждал, что не-странное лежит за пределами художественного восприятия; композитор Сергей Прокофьев не понимал, «как можно любить Моцарта с его простыми гармониями»; поздний Пастернак о себе тогдашнем скажет: «Слух у меня был испорчен выкрутасами и ломкою всего привычного, царившими вокруг. Всё нормально сказанное отскакивало от меня».

Мог ли начинающий поэт, не слишком образованный деревенский юноша, противиться поветрию, не воспринять императива эпохи? Не мог — или, во всяком случае, не смог.

«Столбцы» вышли в 1929 году. К этому времени Заболоцкий окончил ленинградский педагогический институт и прошёл армию (служил около года, на Выборгской стороне). Обэриу (объединение единственно реального искусства; берём это имя в написании и расшифровке Хармса) тоже было позади. Входили в него, кроме Заболоцкого, Даниил Хармс, Александр Введенский и Игорь Бахтерев (Николай Олейников только примыкал, Константин Вагинов скорее числился, чем участвовал). Заболоцкий формально вышел из Обэриу в конце 1928 года. Почему? Потому что добился признания. (Объединения, группы, -измы, всегда — лишь трамплин, лишь средство обратить на себя внимание.) Он был талантливее других участников и пробился быстрее. Борис Эйхенбаум называет его многообещающим явлением в русской поэзии. Юрий Тынянов дарит ему экземпляр «Архаистов и новаторов» с надписью: «Первому поэту наших дней» (!). Но Пастернак — на посланные ему «Столбцы» никак не откликается. Тут и видны границы завоёванного Заболоцким признания: оно — в узком кругу знатоков, одном из многих кругов тогдашней литературной жизни.

С Обэриу Заболоцкий расходится ещё и потому, что стал более серьёзным.

Эти органные звуки прозвучали в 1932 году. Не то чтоб раньше поэт не был серьёзен. Наоборот, серьёзность была, притом несколько даже каменная.

В 1929 году Заболоцкий предстаёт визионером, торопящим преображение мира. В этом — он серьёзен, зато в стихе преобладает озорное, задиристое, игровое начало. В 1932-м — он уже ничего не торопит, он прямо преображает мир теми средствами, которые отпущены поэту. Эпоха всеобщего ниспровергательства к 1932 году изжила себя, о революции (особенно в искусстве) говорят всё реже, в другом ключе, — и Заболоцкому оказывается не по пути с Хармсом и Введенским. Кроме того, на дворе — сталинизм, крепчающий день ото дня.

Чтобы понять поэта, приходится вглядываться в его личную жизнь. До эпохи романтизма это было не обязательно. Можно читать Франсуа Вийона, не зная, что он был убийцей. Жизнь и творчество шли параллельно. Но вот является Байрон со своим доном Жуаном, а за ним Пушкин с Натальей Николаевной, и мы видим другую параллель: судьба строится как художественное произведение. У иных (например, у Максимилиана Волошина) — как главное произведение всей их жизни.

О любовных приключениях Заболоцкого почти ничего не известно. Мальчишкой (в Москве, где он начинал учиться) он был безответно влюблён в какую-то Иру — и «плакал» по ней (по его словам) ещё в Питере. В 1921-м он пишет приятелю из Питера в Москву: в институте «бабья нет, да и не надо». Затем — лакуна на целых девять лет, возникшая не без помощи тех, кто распоряжался наследием поэта. Не исключено, что в этот период Заболоцкий относился к женщинам — в духе времени и его круга — чисто потребительски. Обэриуты были шалуны и циники. Хармс не пропускал ни одной юбки; Олейников говорил: «женщина что курица; если однажды тебе принадлежала, то уж и дальше никогда не откажет». Он и Заболоцкий «ругали женщин яростно» (вспоминает Евгений Шварц; Хармс соглашался, но без ярости). Стало быть, опыт у Заболоцкого был — и, нужно полагать, сплошь негативный. Однако в 1930 году, к удивлению друзей, Заболоцкий женится — на выпускнице того же педагогического института Екатерине Васильевне Клыковой, тремя годами его моложе. Так началось его возвращение к основам. «Вера и упорство, труд и честность» — вот жизненное кредо вчерашнего озорника-обэриута из письма к невесте (1928). На этих принципах и закладывается его брак, да ещё — на чисто крестьянском домострое. Пылкой влюблённости — не видим. Это был осмотрительный, хорошо рассчитанный шаг разумного эгоиста, согретый, понятно, взаимным влечением. Душа, главный человеческий капитал, вкладывалась в предприятие надёжное. Семья должна была стать щитом от внешнего мира, всегда чуть-чуть враждебного художнику, да и человеку вообще, иногда же — и просто кровожадного. И Заболоцкий не промахнулся. В 1932 году он пишет тому же приятелю: «Я женат, и женат удачно».

Чудесный портрет Екатерины Васильевны сохранился в дневниках Евгения Шварца. «Это, прямо говоря, одна из лучших женщин, которых встречал я в жизни» — такое не про каждую написано, да и Шварц — не каждый… Характернейшие, между прочим, слова. Как они выражают эпоху! О женщине говорили не так, как о мужчине. Да и сейчас — можно ли сказать: «один из лучших мужчин»? Что это будет означать в устах мужчины или женщины?

Екатерина Васильевна была стройна, застенчива, темноглаза, немногословна. Прямой красавицей её не назвать (красоты ведь не душа ищет, а другое начало в человеке; вспомним, как по-разному женились Пушкин и Боратынский). Будь Екатерина Васильевна красавицей, Шварц сказал бы: «одна из красивейших женщин»; будь она необычайно умна, отметил бы ум. Нет, она была женщина в своём традиционном предназначении: жена, мать, хозяйка. На ранних снимках она привлекательна и женственна. В ней угадывалась восточная, хочется сказать, половецкая примесь. С мужем держалась она едва ли не с робостью — и не вмешивалась в разговоры его шумных и весёлых гостей.

В жизни каждого человека есть, по меньшей мере, два события. В жизни Заболоцкого было ещё два; всего два сверх минимума. Всем своим душевным строем события он отстранял, судьбы не искал, поглощён был исключительно жизнью. Оба добавочных события предстали перед ним как дикие недоразумения, как вырвавшийся наружу первозданный хаос, отрицающий космос, переворачивающий жизнь, лежащий за пределами постижимого. Оба раза он мог воскликнуть вслед за Гамлетом: «Это голос моей судьбы!»

Событием — первым из двух добавочных — стала для Заболоцкого не война, а посадка. Его забрали в 1938 году. Незачем говорить, что он был плотью от плоти и костью от кости советской власти, в народ и революцию верил, сам на свой лад делал революцию в литературе, которой принадлежал всецело. Даже его философские поиски, упорные, доморощенные, очень самостоятельные, целиком лежали в русле литературном. Он в стихах (!) пишет о том, что животные должны тоже причаститься свободы и равенства, — и очеловечиться. «В хлеву свободно пел осел, / достигнув полного ума…» (Здесь он вторит Хлебникову: «Я вижу конские свободы и равноправие коров…») Волк-вегетарианец у него «печёт хлебы». Тут и космогония: Циолковский с его светоче-ловечеством, и Фёдоров с «воскрешением отцов». Смерти нет — вот к чему приходит Заболоцкий, всю жизнь называвший себя «материалистом и монистом»; молекулы, составляющие его тело, понесут его душу дальше — в растениях, в животных… С такими-то мыслями он угодит сперва в тюрьму, а затем в лагеря вблизи Комсомольска-на-Амуре. Во время следствия его мучили. Он упирался и сопротивлялся, да так, что угодил в тюремную психушку… В лагерях произошло неожиданное.

«Как это ни странно, но после того, как мы расстались, я почти не встречал людей, серьёзно интересующихся литературой. Приходится признать, что литературный мир — это только маленький островок в океане равнодушных к искусству людей», — пишет он жене из ГУЛАГа в 1944 году. Это открытие ещё больше подтолкнуло его в русло традиции. Словесный изыск, которым он жил в молодости, потерял смысл. На «островке» поэту стало тесно. Стихи не могли уйти — в них была вся жизнь Заболоцкого — но его муза требовала разговора с человечеством, не довольствовалась обращением к горстке эстетов. И поэт предпочёл поступиться своею индивидуальностью, довольствоваться малым, сосредоточиться на несомненном, — лишь бы не расставаться со стихами. Поэзию он любил больше славы.

Повороту к традиции способствовал и патриотический подъем военных лет. Ранний большевистский интернационализм слинял начисто. Нацисты оказываются в первую очередь немцами, советские люди — в первую очередь русскими. Заболоцкий, ещё з/к, переосмысляет себя в русле этих настроений. Тут последовал ещё один мощный толчок. В Западной Сибири, уже расконвоированный, поэт шёл как-то через кладбище, и пожилая крестьянка, похоронившая последнего сына, следуя вековому обычаю, попросила его, прохожего каторжника, разделить с нею её поминальный хлеб.

Хлебников с его будетлянством, Маркс, Циолковский, Фёдоров — всё, чему верил поэт, — разом померкло перед незамысловатой, но несомненной правдой этой несчастной женщины.

Освободился Заболоцкий только в 1946-м, пересидев три года. Полному его освобождению помог перевод «Слова о полку Игореве», начатый им ещё до посадки, а законченный (с разрешения начальства; до этого была специальная инструкция: следить, чтобы стихов он не писал) на поселениях в Западной Сибири, в Кулундинской степи, где поэт работал чертёжником. Лагерное строительное управление командирует его в Москву — показывать свой труд. В Москве перевод одобрен. Бесправного, не реабилитированного, без прописки живущего у знакомых в Переделкине Заболоцкого навещает сам Фадеев — и находит его человеком «твёрдым и ясным». После этого судьба Заболоцкого идёт только в гору. Сперва переводы и свой огород (иначе не прокормиться), потом публикации его оригинальных стихов, известность, восстановление в союзе писателей, реабилитация, почти слава, достаток, отдельная квартира в Москве, орден трудового красного знамени…

Прошлое было отметено разом и молча, без деклараций: всё прошлое, а не только лагеря. Закрепляя разрыв с ним, поэт не сделал ни малейшей попытки вернуться в Ленинград, где уже не было ни Хармса, ни Введенского. Этот город словно бы перестал для него существовать. В творческом отношении послелагерные годы были лучшими в жизни Заболоцкого. Прошлое было болезнью, чумой, случайно пощадившей жертву. Выздоравливающие — счастливейшие и добрейшие на свете люди (как отметил Аркадий Аверченко), их переполняет горацианское довольство малым, они с жадностью вглядываются во всё окружающее, радуются солнцу и листве. Заболоцкий словно бы родился заново.

Эти стихи — перекличка с тютчевскими «Листьями» («Мы, лёгкое племя, цветём и блестим…») и страшным стихотворением Багрицкого «От чёрного хлеба и верной жены…». Романтизм предчувствующий (у первого) и романтизм разочарованный (у второго) преодолены, на смену им у Заболоцкого является горацианство, восхищение миром божьим в его данности, в первую очередь — чудом традиционной русской просодии. Заболоцкий уяснил себе место поэзии в мире (для него она по-прежнему — всё, но в мире, теперь он знает это, есть и другое). Добавьте сюда общий для всех душевный подъем первых послевоенных лет, надежды на лучшее, и перерождение Заболоцкого станет понятнее.

Отметим одну деталь, на которую редко обращают внимание: во всех поздних стихах строка у Заболоцкого начинается с прописной, а не со строчной, как в ранних. Начальная прописная — поднимает, возвышает поэтическое слово, сообщает ему вескость, препятствует словоблудию. Прекрасное должно быть величаво. В этом важном пустячке — как и в обращении к подчёркнуто правильным метрам — поэт ещё раз закрепляет свой разрыв с прошлым. Являются стихи, дивные по своей прелести.

Скрупулёзный, по-бухгалтерски педантичный (его облик и называют бухгалтерским), осмотрительный, преданный ремеслу не меньше, чем вдохновению, Заболоцкий говаривал, что во всей русской поэзии нет стихотворения с такой ритмической организацией, как это. Но тут он гордился пустяком. Важнее другое: тут и в некоторых других поздних вещах Заболоцкий поднимается в первый ряд русских поэтов. Ни об одной из ранних вещей этого сказать нельзя. Талант в них виден несомненный, но широты и, главное, высоты — не хватает. Высоте и взяться было неоткуда при установке на шкловское отстранение. Оно подразумевает третий штиль.

Сам Заболоцкий от своих ранних стихов не отказался — не мог отказаться, ибо он-то их прожил, выстрадал, они были его частью, на них покоилась его ранняя известность. Отказаться — значило уж точно сердце пополам разорвать. Лучшей своей вещью он иногда называл футурологическую поэму «Безумный волк» (1931), безумную и пустую по мысли, слабую по исполнению и — поддающуюся пересказу. Всё та же мысль: животные должны очеловечиться, «достигнув полного ума». В качестве поэтического откровения является волк-вегетарианец, «пекущий хлебы».

Такие вещи не жизнеспособны не потому, что нарисованная Заболоцким картина вздорна. Любой вздор может стать чудесной поэзией. Ошибка в другом: поэт вообще не должен и не может быть мыслителем (а оригинальный мыслитель — поэтом). Сфера мысли как таковой — философия и наука. (То, что мы в быту называем мыслью, к настоящей мысли — в троюродном родстве.) Поэтическая мысль неотделима от звука и ритма, без них не живёт. Вот этой-то мыслью бедна поэма — и беден весь ранний Заболоцкий.

К 1953 году все проклятья жизни Заболоцкого (как могло казаться) преодолены. Он реабилитирован, признан, окружён вниманием, впервые в жизни не стеснён в деньгах (за переводы хорошо платят). У него — отдельная квартира в Москве, с холодильником, сервизом, картинами. К нему возвращается отмеченный многими «талант важности», умение держать себя с невозмутимым достоинством (Шварц называет это «пароксизмом самоуважения»). Но судьба напоминает о себе: в 1955 году у Заболоцкого случается первый инфаркт. И если бы только инфаркт!..

«Николай Александрович ещё полёживал, но решил встать к обеду. Екатерина Васильевна вдруг одним движением опустилась к ногам мужа. Опустилась на колени и обула его. И с какой лёгкостью, с какой готовностью помочь ему. Я был поражён красотой, мягкостью и женственностью движения…» — пишет Евгений Шварц.

Заболоцкий понимал, что рядом с ним — «одна из лучших женщин».

Он и другое понимал: что обходится с нею жёстко, деспотично, чуть ли не как с прислугой. Другие тоже чуяли неладное. Давид Самойлов писал о Заболоцком: «И то, что он мучает близких, / А нежность дарует стихам…» (Потом поменял на: «Что это сокрыто от близких / И редко открыто стихам…» — чуть ли не специально для сборника воспоминаний о Заболоцком, потому что внутренняя цензура — семья — этих строк никогда бы не пропустила. Наталья Роскина, о которой речь дальше, так прокомментировала первый вариант: «Ужасная чепуха, что поэт может что-то даровать стихам… Банально напоминать, что именно в стихах личность поэта предстаёт в том виде, который мы обязаны считать истинным. Прочее — не то, что ложно или несущественно — просто есть прочее…».)

Образчик новейшего российского остроумия — «когда в семье один муж, он вырастает эгоистом» — кажется вполне приложимым к Заболоцкому. Точнее, казался бы, не кончись дело трагедией. Не станем и упрощать ситуацию. В следующем отрывке — гораздо больше личного, чем в стихотворении «Жена»:

На минуту — жена, друг, с которым прошла жизнь, оказывается важнее поэзии. Не станем выяснять, какое место в иерархии высказываний поэта принадлежит этому порыву. Достаточно того, что он был. Много ли в мировой поэзии подобных примеров?

Екатерина Васильевна без всякого преувеличения была ангелом-хранителем поэта. Без мысли о ней он бы в лагерях просто не выжил. Но что за жизнь ей выпала! После ареста мужа она зарабатывала вязаньем; в блокадном 1942-м в квартиру попал снаряд, она и дети уцелели только чудом; в эвакуации ей тоже досталось сполна. Но едва только мужа отпустили на поселения в Кулундинской степи, как она, бросив всё (и вопреки его совету), кинулась к нему с детьми, Никитой и Наташей. Вот уж, действительно, есть женщины в русских селеньях… «Всегда ровная, в горе и в радости…». Не жаловалась, добавим, никогда. Так — в воспоминаниях Шварца. Но сохранилось письмо Заболоцкого к ней из Кулунды, помеченное 24 мая 1944 года: «Ты пишешь: "Жизнь прошла мимо…". Нет, это неверно. Когда ты очнёшься, отдохнёшь, разберёшься в своих мыслях и чувствах, ты поймёшь, что недаром прошли эти годы…»

И она «очнулась, отдохнула», — чтобы стать уже окончательной вестницей судьбы. Второе из непредусмотренных событий в жизни поэта оказалось пострашнее лагерей. В 1956 году, в возрасте 48 лет, когда дети были выращены, она ушла от Заболоцкого к Василию Гроссману… Та самая Екатерина Васильевна, которая была тише воды ниже травы. Даже при покупке простыней у неё был совещательный голос. Даже подросток Никита «разговаривал с матерью по-мужски». Как реагировал Заболоцкий? «Если бы она проглотила автобус, — пишет Николай Чуковский, — он удивился бы меньше…»

За удивлением последовал ужас. Семья была для Заболоцкого религией, столпом мироздания. Он вообще всегда и всюду вёл себя как очень религиозный человек, даром что имени божьего знать не хотел. Гумилёв рядом с ним — ханжа, Ахматова — язычница, если не более того («Все мы бражники здесь, блудницы…»). И когда гром грянул, он не просто удивился сверх меры, он утратил стержень, вокруг которого строилась его жизнь и вращалась вселенная.

В известной мере это была расплата — за те годы, когда он делил этические ценности с обэриутами и «яростно поносил женщин». (Утверждал, среди прочего, что «Женщина не может любить цветы!» Слышали такое?) По словам Лидии Гинзбург, обыватели, выведенные в стихах и прозе Обэриу, подменяют ценность мерзостью, — но нельзя не видеть, что в этих героях-обывателях было очень много автобиографического. Женясь, Заболоцкий выстроил для себя схему: все женщины — плохи, зато одна — более чем хорошая.

Но что же случилось с Екатериной Васильевной? Уйти от мужа, едва оправившегося от инфаркта? От человека, которому вся жизнь была посвящена? Что же, она в одночасье перестала быть «лучшей из женщин», «ангелом-хранителем»? Нет, конечно. Просто в сердечных делах она была ещё бóльшим младенцем, чем Заболоцкий, и попалась в первую же ловушку. Не ведала, что творит.

Как Заболоцкий был сокрушён, беспомощен и жалок, понять можно из блистательных воспоминаний Наталии Роскиной. Точнее, без них нельзя понять Заболоцкого. Несчастье прибило его к этой одинокой, молодой (28 лет) и очень умной женщине. О любви не было и речи. Заболоцкий хранил телефон какой-то женщины, любившей его стихи, — вот всё, что он о ней знал; она же с юности знала и твердила на память его «Столбцы», читала их дочери. Ошарашенный несчастьем, Заболоц-кий позвонил Роскиной. Ухаживать он не умел до смешного: повёз в ресторан, потчевал и почти ничего не мог сказать. Назавтра — то же. И прямо здесь, в ресторане — на второй день знакомства — он сделал ей предложение. Как? Написал на клочке бумаги: «Я п. В. б. м. ж.»! Вымолвить не решился. Роскина, всё сразу понявшая, сперва отказывалась, но потом уступила — из уважения к поэту, из жалости к раздавленному человеку, находившемуся между жизнью и смертью.

Роскина обладала литературным даром, была умна, наблюдательна и честна. Ни малейшего оппортунизма в её поступке усмотреть нельзя. Здесь поразительно вот что: Гроссман приходился ей чем-то вроде приёмного отца, опекал её, ещё девчонку, когда отец Роскиной (друг Гроссмана) погиб на фронте. Этим определилось её отношение к Клыковой. «Екатерина Васильевна заочно стала мне симпатична — это чувство сохранилось навсегда», — пишет она.

Ничего у Заболоцкого с Роскиной не вышло и не могло выйти. Вышел дивный цикл лирических стихов, «Последняя любовь», единственный в творчестве Заболоцкого, один из самых щемящих и мучительных в русской поэзии. И вышел второй инфаркт, который и свёл поэта в могилу. Чрезвычайно характерно, что героиня цикла едина в двух лицах: одни стихотворения посвящены Роскиной, другие — Клыковой, и ей — большая часть. Он именно полюбил её с новой силой; переживал за неё; понял, что и на него ложится доля ответственности за постигшую его катастрофу. Точнее, за катастрофу, постигшую их обоих. Ибо она — вернулась. Тот же Николай Чуковский, близко наблюдавший весь этот обыкновенный ужас, пишет: «Он пережил уход Катерины Васильевны. Но пережить её возвращения он не мог… Сердце его не выдержало, и его свалил инфаркт…».

Когда вглядываешься во всё это, за Екатерину Васильевну становится страшно не меньше, чем за поэта. Винить её не в чем. Гроссман, опытный сердцеед, мог не понимать, что делает. Для Роскиной эта история была всё же приключением, пусть и мучительным. Для Клыковой, как и для Заболоцкого, произошло землетрясение, разлом тектонической плиты. Екатерина Васильевна прожила ещё долгие годы — и, надо полагать, в оцепенении от случившегося.

После второго инфаркта Заболоцкий протянул ещё около полутора месяцев. Прежде он всю жизнь твердил, что «смерти нет, есть только превращения метаморфозы», что «если человек — часть природы, а природа в целом бессмертна, то и каждый человек бессмертен» (Николай Чуковский). Теперь он знал, что умирает — и умирает навсегда. И принялся составлять своё поэтическое завещание, безжалостно отметая целые пласты написанного. Получилось 170 стихотворений и три поэмы.

Он умер 14 октября 1958 года. Но злоключения его не кончились. Раньше замалчивались его лагеря; теперь — усилиями вдовы и сына — ещё и семейная катастрофа. Никита Николаевич и Екатерина Васильевна взялись управлять наследием поэта: на долгие десятилетия монополизировали дело переиздания и комментирования его сочинений. Результат оказался опустошительным. Настоящего, полного и выверенного Заболоцого нет и поныне. Стихи его ни разу не были выстроены правильно. Примечания к ним — анекдотичны.

Довершили несчастье доценты от литературоведения. Ещё в юности Заболоцкий подружился с Николаем Леонидовичем Степановым, который и стал его первым исследователем: добросовестно и плоско, чудовищным языком, пересказывал содержание стихов поэта. Над этими сочинениями просто оторопь берет — так они беспомощны и никудышны. На Западе тоже не отставали. Там, по обыкновению, было написано много благоглупостей. Особенно отличился в 1965 году парижанин Эмманул Рейс. Рядом с этим рекордсменом безумия даже Степанов выглядит светилом мысли.

По сей день о Заболоцком спорят; решают, какой из двух лучше: поздний или ранний. Всегда будут те, кому в стихах всего дороже мальчишеская прыть и ветер перемен, и те, кто кратчайший (и кротчайший) путь к сердцу — и от сердца — видит в следовании традиции. В пользу первых можно сказать, что жестокость (непременная спутница революций) — сестра красоты. В пользу вторых есть два довода. В середине XX века философы произнесли, наконец, то, что в древности само собою разумелось: традиция умнее разума. (Аристотель вообще утверждал, что основа искусства — подражание.) И второе, тоже самоочевидное: отказ от традиции снимает вопрос о мастерстве, устраняет критерий; а что такое искусство без мастерства? Чем восхищаться будем? Удивление, на которое делают ставку теперешние стяжатели славы, — низшее из чувств, принимающих участие в восприятии искусства. На нём далеко не уедешь.

Спор о Заболоцком продолжается, но одно всё-таки ясно: рядом с «большой четвёркой» ему (как и Ходасевичу) не стоять. Столетие со дня его рождения не стало национальным торжеством, не сопровождалось пышными игрищами, вакханалией славословия, как дни Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Цветаевой. И это — к лучшему. Тех, возведённых на пьедестал, в юбилейные годы просто жалко становилось — так густо шла вместе с чествованием профанация. Заболоцкого в значительной степени забыли — и тем пощадили. К счастью для него и тех, кто любит его стихи.

Юрий Колкер

16 апреля 2003, Лондон

Иван Зеленцов (1981)

Родился и живёт в Москве. В 2003 году закончил юридический факультет Российского университета дружбы народов. До 2006 года работал юристом, после — корреспондентом и редактором в ряде московских изданий. В настоящее время занимается частным предпринимательством. Стихи публиковались в газетах «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «День литературы» (Москва), журнале «Окна» (Ганновер), сетевых альманахах «Зарубежные задворки» и «45-я параллель». Член Союза писателей России. В 2013 году — лауреат национальной литературной премии «Поэт года» (специальная премия издательства «Авторская книга»). Участник двух соавторских поэтических сборников: «Выход в город» (Москва, 2005) и «Письмо на салфетке» (Москва, 2006).

Всю свою несознательную жизнь я поражался в правах и в осознании того, как это, когда поэт ухитряется втиснуть в традиционную систему стихосложения наисовременнейшее содержание. Итак, перед Вами, мой читатель, поэт Иван Зеленцов. Давайте знакомиться.

И вот ведь какая штука. Я уже сорок лет пишу свои фантасмагории, принимая их за яркие бредовые видения, а Иван, как когда-то Твардовский закрыл тему любви в поэзии, решил закрыть то, над чем я бился, как голуб шизокрылый всю жисть, одним единственным стихотворением под одноимённым названием.

В этой его, единственной и неповторимой ФАНТАСМАГОРИИ - много всего поместилось – «и прочие, ставшие жабами принцессы», и –«краткость, совершившая инцест со своей собственной сестрой», и – «сотни комнат – в каждой человечек полночничал, похожий на» - автора. И вполне хулиганская концовка –«и можно зажигалкой ласкать горячий тополиный снег».

И как будто всё у него происходит легко и непринуждённо, но не стоит обманываться. Такое просто так не даётся никому и никогда.

И всё же, я не написал бы эти заметки с поэтических полей ноосферы, если бы не последнее впечатанное Иваном стихотворение - Сомнение. Вот оно даёт автору надежду на то, что когда-нибудь потомки не будут называть его засаленным шнурком, а увидят в нём продолжателя славного нашего – Фёдора Сологуба.

И последнее. Может быть, это моя очередная фантазия, но я шепчу, не знаю уж кому, сейчас о том, чтоб он удержался на этой высоте, по себе знаю, как трудно падать.

Ицхак Скородинский

Николай Зиновьев (1960)

«Такого поэта в России больше нет», «сравнить его не с кем», — эти и подобные им изречения с завидным постоянством появляются в статьях и заметках о русском лирике Николае Зиновьеве.

Поражает единогласие пишущих о нём: все как один очень скупо и почти безучастно сообщают о его личности. Быть может, неприметная внешность тому виной: скромный, даже застенчивый облик (несмотря на сократовский лоб), тихий голос, спокойный и незлобивый нрав… Между тем, в близком общении с ним открывается, что кротость и безмятежность его только внешние — внутри бушует настоящая буря.

И ещё одно обстоятельство, причём самое важное, отвлекает от его персоны: слишком хороши и удивительны его стихи. Их с нетерпением ждут, читают и перечитывают, и каждое последующее обращение к ним приближает к чему-то очень и очень важному.

Николай Зиновьев родился в 1960 году в станице Кореновской Краснодарского края. Учился в ПТУ, станкостроительном техникуме, в университете. Работал грузчиком, бетонщиком, сварщиком. В 1987 году вышла его первая книга стихов. На сегодняшний день у Зиновьева опубликовано несколько книг. В 2005 году ему была присуждена Большая литературная премия России. Живёт в городе Кореновске.

Что значит быть поэтом сегодня и чем является в наши дни настоящая поэзия — Зиновьев знает твёрдо:

Нынешнее рубежное и смертельное время, увы, ни с чем не сравнимо: ни с меланхолическими семидесятыми, ни с танцующими и безрассудно-расточительными восьмидесятыми... Нечто жуткое, злобное, с грохотом взрывов и молчанием ягнят вошло в закатные часы северной «странной страны»: «Необычная эпоха, / Несуразные года!»

У монахов есть молитвенный подвиг общения с Богом. У поэтов свой подвиг самоотречения. Поговорив с небом в согласной тишине, они выходят с жертвенной и пламенной проповедью к людям. Николай Зиновьев проникает своими стихами в самую душу русского человека — страдающего, растерянного, упавшего нежданно-негаданно в самый разлом времён.

Простой человек не безгласен (об этом, например, свидетельствуют кричащие «Русские письма» в книге Олега Павлова), но поэт, в отличие от него, наделён особым даром слова. И кому, как не ему, заповедано быть эхом народным?..

Память для поэта — едва ли не последняя отрада; он помнит спокойное дыхание могучей Родины, слышит прозрачную мелодию детства, но и её заглушает пронзительно щемящая нота:

Разговор вроде бы не нов: о матери, о России, которая «всех любит без разбора», о русском человеке:

Причина такого состояния — не пресловутая «вековая усталость», а давным-давно известные ловушки от лукавого:

Последние, кстати, в стихотворениях Зиновьева говорят «знаковыми» фразами «околовсяческих» терцев и познеров:

Противостояние неизбежно, потому что они отличаются от нас, потому что они — иные:

«— Судя по твоим стихам, ты не интернационалист. — Ни в коем случае. Хватит с нас интернационализма, дети по-русски разучились говорить. Образование... Недавно статью читал: до революции Россия была безграмотна, но она была образована. То есть каждый человек, вплоть до безграмотного крестьянина, имел образ. — Образ Божий? То есть образование — это не сумма знаний. — Это стержень. А мы все со средним и высшим образованием, очень грамотны, информации много знаем, а ОБРАЗА не имеем». Из беседы с журналисткой Ниной Роженко. — «Кореновские вести» от 17 мая 2010).

Приметы и причины национальной трагедии на самом деле ещё более глубоки и зловещи. О них Зиновьев рассуждает в одном из своих лучших стихотворений:

«Мы считаем себя цивилизованным народом, Европой, — рассуждает Зиновьев. — Но взять наши корни — редко, кто дальше прабабушки, прадедушки что-то знает о своих предках. А африканские племена, дикари с нашей точки зрения, до 27-го колена знают, кого как звали, кто чем занимался… Ну, и кто из нас цивилизованней?» (Из беседы с Ниной Роженко).

Говорит писатель Илья Бояшов: «Если малые народы, живущие с нами бок о бок, после исчезновения империи в большей степени занялись собой и своими маленькими национальными делами, то русские, будучи государственным «становым хребтом», давно отказавшиеся ради государственных задач от своих родоплеменных связей, оказались в самом плачёвном состоянии. Клановость исчезла, а имперских сверхзадач никто не ставит, никому не нужны сверхидеи, под которые русские как этнос и "затачивались". Не важно, было это построение коммунизма или попытка штурма космоса. Обратите внимание — у русских разрушены или почти разрушены практически все родственные привязанности. Современный русский — человек, который в лучшем случае имеет жену, сына, дочь, родителей и сестру или брата (и то многие со своими родными братьями-сёстрами почти не общаются). Что касается двоюродных, а тем более троюродных — отношения окончательно разрушены. Русский человек в массе своей атомизирован и бесконечно одинок. За столом теперь большими родовыми кланами не собираются — так, два-три близких родственника. Друг другу почти не помогают, каждый выживает сам». («Литературная газета» от 25 мая 2011).

Философ Константин Крылов в своём объяснении происходящего идёт ещё дальше: «Репрессии государства — вот главная и основная причина отсутствия солидарности у русских людей. Как только русские тянут руки друг к другу, им бьют по рукам, а потом эти руки ломают. В результате русские не просто боятся проявлять солидарность — они уже почти разучились это делать. Солидарность — общественный институт, тут одного желания мало. Солидарность — как игра на скрипке, её надо ещё уметь реализовывать. Так вот, нам не позволяют даже учиться этому… Мы являемся своего рода палестинцами, лишёнными родины. Это нужно открыто признать и из этого исходить… Всё, что было наговорено про русскую идею, про русский народ-бессребреник (замечательная идея, очень полезная народам-сребролюбцам), про народ, которому ничего не нужно и т.д. и т.п., — всё это должно быть целиком и полностью отвергнуто. Нам нужна власть, собственность и идейное влияние. Вот главное». «Литературная газета» от 30 мая–5 июня 2007)…

Жажда правды в поэзии Зиновьева вполне сопоставима с христианским подвижничеством: «Блаженны алчущие и жаждущие правды». Поэт не осуждает, не кликушествует, но обличает:

Зиновьев проповедует, не зная покоя, и платит за это самую высокую цену, ведь он пишет кровью собственного чуткого сердца, а значит, добивает и его своей неизбывной мукой: «Ведь душа лишь болью / Выдаёт себя»:

Сентенция «все поэты — пророки» давно стала банальностью, но, если вдуматься, есть в ней какая-то великая и страшная тайна. Не случайно мистическая мудрость ветхозаветных старцев воскресает и в пророчествах нового времени:

Говорит писатель Валентин Распутин: «Талант Зиновьева отличен от других ещё и тем, что он немногословен в стихе и чёток в выражении мысли, он строки не навевает, как это часто бывает в поэзии, а вырубает настолько мощной и ударной, неожиданной мыслью, мыслью точной и яркой, что это производит сильное, если не оглушающее впечатление».

Секрет этого впечатления заключён не в одной только мысли, ведь сама по себе она, пусть даже самая точная и «абсолютно» неопровержимая, мертва до тех пор, пока её не коснулось горячее дыхание жизни. Живая мысль верна не рассудку, а разуму:

Сердечное сокрушение, терпение скорбей, внутреннее созерцание собственных грехов ведёт к иному — к разумению истины. У лирического героя Зиновьева плач о своих грехах становится всеобщим. За его спиной — миллионы рыдающих и скорбящих. Тут и горькие вдовы, и инвалиды Чечни, брошенные дети и окоченевшие от холода старики, озлобленные безработные и отчаявшиеся матери… Целые реки русских слёз. Вот отчего стало мудрым сердце поэта.

Лирический герой стихотворений Зиновьева принимает в себя нашу боль — всю разом, страдая не только от подлых ударов врага, но и от исконной мягкотелости российской, от доверчивости бескрайней, от духовной дикости и обычной людской глупости. Его жизнь — это жизнь России, всё остальное не суть важно. Россия страдает — и поэт горюет вместе с ней. Надеется на Бога — уповает на Него и певец. Такова земная доля печальника народного во все времена.

Россия для него — не страна, не государство, не территория. Она — Мать. И этим словом всё сказано.

Николай Зиновьев знает и исполняет непреложный закон реалистической поэзии: «Ничего придумывать не надо, / Всё уже придумано давно». Афористичность, безусловно, самая яркая примета его стиля, но далеко не единственная. Есть ещё один идейно-художественный канон, который выдерживается до конца сборника: от земной юдоли — к душевному перевоплощению, а от него — к преображению духовному:

В лирике Зиновьева чувствуется несомненное влияние поэтики великого земляка — Юрия Кузнецова: балладный шаг стиха, перелицованные притчевые сюжеты (в стихотворениях «Старинное оружие», «Новый мавзолей», «Левша», «Сон», «Чудак»); но здесь Юрий Кузнецов выступает скорее как союзник Зиновьева: он не подавляет «младшего по рангу» своим авторитетом и мощью. Зиновьев сам по себе значителен и наделён от Бога только ему известной сверхзадачей. Поэт легко и непринуждённо оперирует образами, ритмика его стиха разнообразна. Отталкиваясь от первой фразы, он плавно и спокойно плывёт по течению русской речи:

И вдруг с размахом и ожесточением бьёт тем же самым блоковским «золотым веслом» по её зеркальной глади:

Свежесть и неординарность его слога заключается именно в этой абсолютной свободе, не приобретённой, а дарованной свыше. Ведь там, где любовь, — там и свобода. Словарный запас поэта, несмотря на лаконичность его стихотворений, весьма многообразен. Нет у него и ложной стыдливости: он не стесняется использовать — вкупе с библеизмами и классическими формулами золотого века русской поэзии — разговорную речь на самой её грани:

В его стихах порой встречается своеобразная и неожиданная самоирония:

А порой — такой же ироничный, но грустный юмор:

Встречаются, к сожалению, в книгах Зиновьева и стихотворения, которым не хватает образности — лишь одна прямая публицистическая речь («Несостоявшийся разговор о сталинизме»), но такие стихи немногочисленны.

Николай Зиновьев, как и всякий человек и поэт, не безгрешен: бывают и у него промахи и ошибки, но то, что выходит из-под его пера — это настоящая русская поэзия, искренность и глубина которой подтверждена всей его жизнью.

Вот что говорит прозаик Сергей Шаргунов: «Здесь дышат почва и судьба, вот что. Зиновьев современный, он своевременный, он нужный, у него сердце болит за сегодняшний и всегдашний день родных людей. Он может самое сложное: писать легко и просто, но мастерски. Тихий скромный треснутый голос приобретает силу пророка и трибуна… Нет пустых стихов. Все слова выразительны, точно подобраны, завязаны на финал. Каждое стихотворение заострено — афоризм, каламбур, парадокс, рассказанная история. Почти все неожиданны, оригинальны. И обязательно высокое соседствует с низким, пафосное с бытовым, что придаёт этим стихам античное изящество. Главное — знаете что? В стихах этих — искренняя боль». («Книги» с Сергеем Шаргуновым на радио «Вести ФМ» 21 августа 2010 года).

Литератор Пётр Ткаченко подтверждает слова коллеги: «Его лаконичные, точные, бесстрашной искренности стихи подчас знают не только по книгам и публикациям, но запоминают и передают, что называется, из уст в уста, в чём мне приходилось убеждаться. Такого в нашей литературе последнего времени уже давно не было». («Так мне пророчествует лира» // Альманах «Солёная подкова».

Летом 2010 года в «Литературной России» развернулась дискуссия о творчестве Н. Зиновьева. Началась она со статьи Владимира Шемшученко «Когда совсем нет света» (№25), — статьи на редкость злобной, несправедливой, полной зависти и откровенной лжи. Я послал в газету заметку в поддержку Зиновьева, но её почему-то не опубликовали (наверное, опоздал).

Уровень дискуссии, особенно «интерпретации» некоторых стихотворений поэта, был удручающий. Складывалось впечатление, что его критики просто не знают элементарной вещи: художественный образ в поэзии — это не идеология, в нём скрыта масса смыслов, которые со временем только множатся.

О Владимире Шемшученко… Не раз говорили, что он поэт талантливый. Задолго до дискуссии я неоднократно изо всех сил пытался найти хоть искорку того дара, который отличает подлинную поэзию от стихотворчества, но не сумел. Теперь понимаю, почему.

Своим выпадом против Н. Зиновьева В. Шемшученко уничтожил не его, а себя. И этим поступком только подтвердил очевидное: он не верит в свой талант. Зиновьев, кстати, ответил недоброжелателям:

Пожалуй, по-настоящему только Валентин Распутин сумел определить то место в русской поэзии, которое занято Зиновьевым: «В стихах Николая Зиновьева говорит сама Россия». Но там, «наверху», её не слышат и не желают слышать… Не только русский мир рушится — гибнет всё, потому что, кроме нас, живущих в православной стране, некому удерживать «сынов Адама» на самом краю обрыва:

Поэт не выходит за пределы, поставленные Промыслом. Ведь «знают только свыше», что ожидает нас впереди. Впрочем, не мешало бы вспомнить вечные глаголы: «Испытанья даются на благо, / Нет блаженнее русской души». Тем более что есть, есть утешение и в мире, пока видится в нём хотя бы капля ликующей радости:

Виктор Бараков

Георгий Иванов (1894 - 1958)

Георгий Иванов слагал легенды о современниках и стихи.

Современники, в свою очередь, слагали легенды о Георгии Иванове. Например, о том, что он пишет мемуары— насквозь лживые (вариант: на редкость достоверные). О том, что он в поэзии — ничтожный эпигон (вариант: только прочтя стихи Георгия Иванова, можно оценить всю ограниченность дарования Ходасевича и даже Блока). О том, что место его в литературе — на свалке (вариант: на пьедестале). Ещё в начале тридцатых годов в ответ на все эти легенды Георгий Иванов задал далеко не риторический вопрос:

Основные вехи биографии и творческого пути Георгия Иванова, не дают ни малейшего представления ни о масштабе его личности, ни о его человеческих качествах. Ведь Иванов – это легенда русского зарубежья, и если судить по отзывам, то личность чрезвычайно противоречивая. Одни называют его ничтожным снобом и эпигоном, что он пишет лживые мемуары, и место его на свалке. Другие возносят его на пьедестал, его мемуары считают достоверными на редкость, а что касается поэзии, то утверждают, что только прочитав его стихотворения, понимаешь ограниченность таланта Ходасевича и даже Александра Блока! Так кто же такой Георгий Иванов, считавший, что дело поэта - создать кусочек вечности ценой гибели всего временного, даже ценой собственной гибели. Много страниц посвятила Георгию Иванову его жена- Ирина Густавовна Одоевцева - в мемуарах « На берегу Сены ».

«Если бы меня спросили, кого из встреченных в моей жизни людей, я считаю самым замечательным, мне было бы трудно ответить - слишком их много было. Но я твёрдо знаю, что Георгий Иванов был одним из самых замечательных из них. В нём было что-то особенное, не поддающееся определению, почти таинственное, что-то, не нахожу другого определения от четвёртого измерения. Мне он часто казался не только странным, но даже загадочным , и я, несмотря на нашу душевную и умственную близость, становилась в тупик, не в состоянии понять его, до того он был сложен и многогранен. В нём уживались самые противоположные, взаимоуничтожающие достоинства и недостатки. Он был очень добр, но часто мог производить впечатление злого и даже ядовитого из-за насмешливого отношения к окружающим и своего «убийственного остроумия», как говорили в Петербурге. Гумилёв советовал мне, когда я ещё только мечтала о поэтической карьере: «Постарайтесь понравиться Георгию Иванову. Он губит репутацию одним своим метким замечанием, пристающим раз и навсегда, как ярлык».

Несмотря на свою не любовь писать биографии, Одоевцева, тем не менее, пишет его биографию для того, чтобы можно было понять их жизнь, которая по её словам «мало походила на то, что принято называть супружеской жизнью. Мне казалось, что мы живём на пороге в иной мир, в который Георгий Иванов иногда приоткрывает дверь». Их семейная жизнь продолжалась 37 лет с 1921 года, по 1958, год смерти Георгия Иванова.

Отец Иванова – военный родом из полоцких дворян, мать - баронесса Вера Бир-Брау-Браурер фон Берштейн происходила из древнего голландского рода. Неожиданное завещание сестры отца Георгия Иванова сделало семью весьма богатой, что позволило его матери блистать в свете, а Юрочке провести счастливое детство с боготворящим его отцом, который подарил ему даже остров на самом большом пруду в имении Студёнки с выстроенной для него крепостью. Он рос впечатлительным ребёнком, у которого рано развились художественные вкусы. После разразившегося несчастья, когда полностью сгорела их усадьба, семья перебралась в Петербург, где отец пытался спасти оставшиеся крохи своего состояния. Однако несчастья преследовали его. В итоге отец Георгия Иванова симулировал несчастный случай, выбросившись из поезда, предварительно застраховавшись на крупную сумму денег, чтобы по возможности обеспечить свою семью. Эту тайну Георгий Иванов хранил много лет, рассказав о ней Одоевцевой после нескольких лет совместной жизни уже за границей. Мальчик настолько переживал смерть отца, что решил уйти к нему на небо, просидев всю ночь раздетым перед открытым окном, заболев тяжелейшим воспалением лёгких. После нескольких дней беспамятства он пришёл в себя, однако у него осталось впечатление, что он новый Юра, а тот умер. «Знаешь, - говорил Георгий Иванов Одоевцевой, - я уверен, что если бы у меня не было воспаления лёгких, я бы не перенёс смерть отца. Я бы зачах от горя, от тоски по нём». Но он выжил, его вскоре отдали в кадетский корпус, где он стал по её же словам обыкновенным кадетом.

Георгий Иванов пережил несколько сильных увлечений. Он так хорошо рисовал в младших классах, что учитель рисования пророчил ему карьеру художника. Вслед за этим началось увлечение химией, которые чуть не окончились бедой. Он решил приготовить царскую водку во время каникул в спальне у сестры, но при нагреве жидкостей произошёл сильный взрыв, при котором разбилось зеркало, и сгорел купленный сестрой дорогой ковёр. Но сестра его даже не ругала, обрадовавшись тому, что мальчик не пострадал. Правда, после этого она поговорила с учителем химии, и ключ от химического кабинета был у Георгия отобран.

А третье увлечение – поэзией он пронёс через всю жизнь, войдя в историю русской, вернее всемирной литературы именно поэтом Георгием Ивановым.

Небезынтересно отметить, что он хорошо писал сочинения в корпусе, но совершенно не мог запоминать стихи наизусть. Однажды ему было задано выучить стихотворение Лермонтова « Выхожу один я на дорогу». Но он никак не мог сосредоточиться, несколько раз прочитал его, затыкая уши, потом отбросил том. «Ночью, чего с ним никогда не случалось, он проснулся в каком-то необычайном волнении. Ему казалось, что кто-то над ухом произнёс:

И ему показалось, что потолок раздвинулся, и он действительно увидел землю в голубом сиянии луны. С этой ночи началось его увлечение поэзией. И он начал сам сочинять стихи, в том числе и для «Кадетского журнала».

Когда же вышел первый его поэтический сборник «Отплытие на остров Цитеру» он был без баллотировки принят в Цех поэтов. Георгий Иванов получил приглашение посетить «Бродячую собаку», где должна была состояться его встреча с Гумилёвым. Он долго ждал, однако Гумилёв не приходил. Когда же он решил уйти «дверь растворилась перед вступившими в «Собаку» Гумилёвым и Ахматовой», которая была в голубом платье, но без ложноклассической шали, воспетой столькими поэтами. О, женщины! Ирина Одоевцева не может удержаться от замечания, что ложноклассическая шаль – это всего лишь большой бабий платок, набивной чёрный в красные розы, купленный Гумилёвым за три рубля в кустарном магазине.

Но вернёмся к историческому знакомству. Дрожащий от страха и смущения Иванов и Гумилёв, уставившийся на него «своим косоглазым взглядом», который… «Вдруг рассмеялся и свистнул: - Я знал, что вы молоды, но всё же не до такой же степени!»

Георгий Иванов совсем растерялся. Но тут Ахматова протянула ему с улыбкой, как спасательный круг, свою узкую руку.

- Не робейте, не смущайтесь. Это так быстро проходит. И как это грустно. Ведь юность лучшее время жизни. Потом, знаю по опыту, жалеть будет. А сейчас садитесь рядом со мной и не смущайтесь.

Гумилёв позже предостерёг Георгия Иванова от блестящего по тем временам предложения Алексея Суворина печататься в его «Новом времени» с окладом шесть тысяч в год и построчным гонораром: «С ума ты спятил Жоржик. Беги скорей откажись. Ведь ты навсегда опозоришь себя – нигде тебя ни печатать, ни принимать не будут. Крышка!» Вот так Георгий Иванов и не стал «нововременским молодцом», чем-то вроде прокажённого.

Позже в воспоминаниях о Сергее Есенине Георгий Иванов напишет о том, как Есенин в 1916 году был принят и обласкан императрицей, высочайше соизволившей Есенину посвятить ей сборник стихов «Голубень», что молодой поэт и сделал. В «Петербургских зимах» Георгий Иванов напишет: «Книга Есенина «Голубень» вышла уже после Февральской революции. Посвящение государыне Есенин успел снять. Некоторые букинисты в Петербурге и Москве сумели, однако, раздобыть несколько корректурных оттисков «Голубня» с роковым «Благоговейно посвящаю…» В магазине Соловьёва такой экземпляр с пометкой «чрезвычайно курьёзно» значился в каталоге редких книг. «…Не произойди революции, двери большинства издательств России, притом самых богатых и влиятельных, были бы для Есенина навсегда закрыты. Таких преступлений как «монархические чувства» русская либеральная общественность не прощала». Это цитату я привожу не только для того, чтобы задумались наши монархически настроенные литераторы, а для характеристики обстановки и настроений интеллигенции в предреволюционные годы.

Но вернёмся к личной жизни Георгия Иванова, который в этот период женился на милой француженке, с которой он познакомился у Георгия Адамовича. Брак, безумие которого Иванов вскоре понял, был недолгим, и Габриель с маленькой дочерью вместе со своим отцом уехала во Францию.

Незадолго до трагической смерти Гумилёва он восстановил «Цех поэтов», добавив в название слово «Второй». Этот «Второй цех поэтов» после расстрела Гумилёва и возглавил Георгий Иванов.

Говоря о совместной жизни с Ивановым, Ирина Одоевцева приводит два его эпитета от «баловня судьбы» до «поэта – maudit» - проклятого поэта, как называли Иванова в последние годы его эмигрантской жизни, начиная с сорок восьмого года. В воспоминаниях она напишет: « … все удары, сыпавшиеся на нас постоянно, падали на меня, а не на него. И всю жизнь он жил, никогда и нигде не работая, а писал только, когда хотел. Впрочем, хотелось ему это довольно редко, хотя и в «Современных записках» и в «Последних новостях» и в «Днях» он был желанный гость. Он считал, что журналистская работа вредит поэту, а он, прежде всего, считал себя поэтом. К тому же, он был безгранично ленив, а проза, не в пример стихам, давалась ему с трудом, даже когда он был всецело увлечён своей темой».

Ирина Одоевцева пишет о том, что они жили вполне безбедно на пенсию, выплачиваемую её отцом, владевшим в Риге доходным домом, а после его смерти в 1932 году – даже богато на полученное от него наследство. Во время войны они жили в Биаррице, устраивая приёмы, в том числе и для иностранных офицеров. Газета со светской хроникой, где чета Ивановых была сфотографирована с английскими офицерами, попала в Париж, где Адамович решил, что Ивановы принимают немецкий генералитет, после чего вся эмиграция отвернулась от них, включая (это показательно!) и друга их семьи – Керенского. Несчастья посыпались на них, Латвия была присоединена к России, немцы реквизировали их дом под Биаррицем, потом его разбомбили, а у Одоевцевой украли купленное на чёрный день золото. Началась эра «позолоченной бедности».

В 1945 году в дни Победы они съездили в Париж, где весело провели время. Этому дню Иванов посвятил своё стихотворение:

Однако не стоит обольщаться. Георгий Иванов по своим политическим взглядам оставался коллаборационистом. Но, как написала Нина Николаевна Берберова в прекрасных мемуарах «Курсив мой»: «После войны он был как-то неофициально и незаметно осуждён за своё германофильство. Но он был не германофилом, а потерявшим всякое моральное чувство человеком, на всех углах кричавшим о том, что он предпочитает быть полицмейстером взятого немцами Смоленска, чем в Смоленске редактировать литературный журнал». Теперь в своей предпоследней стадии он производил впечатление почти безумца. Последняя стадия его наступила через несколько лет в приюте для стариков, в Иерее, или как ещё называют эти места – в старческом доме, а по-старому сказать – в богадельне.» И далее «В его присутствии многим делалось не по себе, когда, изгибаясь в талии – котелок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, узкий галстучек, лёгкий запах аптеки, пробор до затылка, изгибаясь, едва касаясь губами женских рук, он появлялся, тягуче произносил слова, шепелявя теперь уже от отсутствия зубов. Таким – без возраста, без пола, без третьего измерения (но с кое каким четвёртым) - приходил он на те редкие литературные или «поэтические» собрания, какие ещё бывали. Помню, однажды за длинным столом у кого-то в квартире я сидела между ним и Ладинским. Иванов, глядя перед собой и моргая, повторял одну и ту же фразу, стуча ложкой по столу:

- Ненавижу жидов.

Я вынула карандаш из сумки и на бумажной салфетке нацарапала: прекратите, рядом с вами – Гингер.

Он взял мою записку, передал Гингеру и сказал:

- Она думает, что ты можешь на меня рассердиться. Как будто ты не знаешь, что я не люблю жидов. Ну, разве ты можешь на меня обидеться?»

Все воспоминания, естественно, субъективны. И там, где Нина Николаевна Берберова пишет о богадельне в Иерее, Ирина Одоевцева совсем иначе воспринимает этот старческий дом. «Мы начали хлопотать о старческом доме, где не совсем подходили по возрасту. Нам пришлось пойти на общий осмотр. Георгий Иванов тянул меня назад: всё равно не примут. Но мы прошли. Это был очаровательный городок. Наш дом был окружён пышным садом с розами и соловьями. Мы могли, наконец, вздохнуть спокойно. Но от всего пережитого у Георгия Иванова поднялось давление, хотя сердце было здоровым. Мы хотели переехать под Париж, но из Ганьи, несмотря на врачебное свидетельство, нам ответили, что Георгий Иванов просто скучает по прежнему окружению, они не могут нас принять. Никто нас не поддержал и не помог ему, чего он никак не мог пережить. Давление всё повышалось, стало сдавливать сердце… Через три года он умер на больничной койке, чего всегда боялся…»

Берберова же в своих воспоминаниях приводит два письма к ней Георгия Иванова перед её отъездом в Америку. В первом Иванов сожалеет о том, что их знакомство было цепью недоразумений, не по её вине. Берберова была женой Владислава Ходасевича, с которым у Георгия Иванова был серьёзный конфликт, после чего Ходасевич даже перестал писать стихи. Но к моменту написания данного письма Берберова с Ходасевичем уже рассталась. «Чего там ломаться, - пишет Иванов, - Вы, любя мои стихи, (что мне очень дорого) считали меня большой сволочью. Как все в жизни – Вы правы и неправы. Дело в том, что «про себя» я не совсем то, даже совсем не то, каким «реализуюсь в своих поступках. Но это уже Достоевщина. До свидания. Не поминайте лихом».

Во втором и последнем письме Берберовой он напишет: «Как ни странно, мне очень не хочется, несмотря на усталость и скуку моего существования, играть в ящик по, представьте, наивно-литературным соображениям, вернее инстинкту. Я, когда здоровье и время позволяют, пишу уже больше года некую книгу. Я «свожу счёты с людьми и с собой без блеска и без злобы, без даже наблюдательности, яркости и т.д. Я пишу, вернее записываю «по памяти» своё подлинное отношение к людям и событиям, которое всегда «на дне» было совсем иным, чем на поверхности отношение». Эта книга так и не была написана.

Последняя стадия его началась в старческом доме в Иерее, где он умер. Снова цитирую Берберову. «Руки и ноги Иванова были сплошь исколоты иглой, по одеялу и подушке бегали тараканы, комната неделями не убиралась (не по вине администрации), от вида посторонних с больным делались приступы то бешенства, то депрессии Впрочем, депрессия его почти не оставляла, она была с ним все последние годы, не только месяцы - свидетельством тому его стихи этого последнего периода. Когда ему говорили, что надо умыться, что комнату надо прибрать, сменить бельё, он только повторял, что «не боится никакой грязи». Он, видимо, приписывал этой фразе не только моральный смысл, который я в своё время в ней угадала, но и физический. Смерти он всегда боялся до ужаса, до отчаяния».

И Берберова заканчивает воспоминания холодно и жёстко: «Она (смерть) оказалась для него спасением, ПРИШЕДШИМ СЛИШКОМ ПОЗДНО».

Ирина же Одоевцева в предисловии к своим мемуарам обращается к читателям с просьбой любить тех, о ком она пишет. «Ведь всем поэтам больше всего нужна любовь».

Татьяна Лестева

Вера Инбер (1890 - 1972)

Римма Казакова (1932 - 2008)

Римма (Рэмо) Фёдоровна Казакова родилась 27 января 1932 года в Севастополе. Её отец, Фёдор Лазаревич Казаков, был военным, а мать, Софья Александровна Шульман, работала секретарём-машинисткой. Имя, данное родителями, означает «Революция, Электрификация, Мировой Октябрь». В 20 лет взяла имя Римма.

Раннее детство Казакова провела в Белоруссии, школьные годы — в Ленинграде. Окончила исторический факультет Ленинградского государственного университета.

Семь лет жила на Дальнем Востоке в Хабаровске. Работала лектором, преподавателем, в газете, на киностудии.

Первые стихи Казаковой, принадлежавшей к поколению шестидесятников наряду с Евтушенко, Окуджавой, Вознесенским, Рождественским, Кашежевой были опубликованы в 1955 году, а уже в 1958 году вышел первый сборник её стихов «Встретимся на Востоке».

В 1959 году Казакова была принята в Союз писателей СССР. В 1964 году окончила высшие литературные курсы при Союзе писателей. В 1976—1981 годах — секретарь правления Союза писателей. С 1977-го года состояла в КПСС. Позже была избрана первым секретарём Союза писателей Москвы, которым являлась до конца жизни.

Являлась гражданской активисткой с ярко выраженной либеральной позицией. В октябре 1993 года подписала «письмо 42-х», в 2000 году была одним из авторов письма против возвращения «сталинского» гимна. Принимала деятельное участие в издании газеты «Информпространство», активно сотрудничала с общественной организацией «Единство», президентом которой являлся известный криминальный авторитет Владимир Податев. Организация «Единство» была спонсором некоторых книг Риммы Казаковой, а Римма Казакова была сопредседателем «Единства». В деле по иску о защите чести и достоинства председателя хабаровской общественной организации «Единство» Владимира Податева к газете «Известия» известная поэтесса Римма Казакова также принимала активное участие.

Римма Казакова — автор многочисленных сборников стихов, занималась также переводами с языков стран ближнего и дальнего зарубежья. Миллионам россиян Казакова известна как автор стихов к песням «Ты меня любишь», «Мадонна», «Ненаглядный мой» и других.

Супруга писателя-публициста Георгия Радова, мать писателя Егора Радова, свекровь рок-певицы Умки, бабушка молодого политика Алексея Радова.

Скончалась 19 мая 2008 года в санатории посёлка Перхушково. Римму Казакову похоронили 22 мая 2008 года на Ваганьковском кладбище в Москве.

Сегодня в Центральном доме литераторов состоится одиннадцатая церемония награждения литературной премией «Венец», учреждённой Союзом писателей Москвы. Именно в связи с этой премией в основном и вспоминают сегодня о столичном Союзе писателей. Первый секретарь СПМ Римма КАЗАКОВА – безусловно, одна из самых громких фигур в плеяде поэтов-шестидесятников. Достаточно вспомнить, что её пламенное «Да сгинет стадо!» стало в своё время причиной запрета на публичные выступления поэтессы. Судя по интервью «Новым Известиям», Римма Фёдоровне и сегодня остаётся одной из самых бескомпромиссных фигур в российской культуре.

– Раньше песни на ваши стихи исполняли звезды уровня Майи Кристалинской. Ваши песни появляются и сейчас, но поют их совершенно неизвестные исполнители. Что же поменялось?

– Никто из известных певцов этим сейчас не интересуется. Нормальная человеческая песня со смыслом, с содержанием сегодня в студиях считается «неформатом».

– А что сегодня «формат»?

– Хитом является песня «Йогурты, йогурты, йогурты»… Валерия, к которой я всегда хорошо относилась как к певице, сказала, что хочет петь тяжёлый рок. Я видела её недавнее выступление по телевизору – очень хорошо, красиво, но непонятно про что… Странно, что при таких требованиях к формату люди всё равно с удовольствием слушают песни Пахмутовой, Бубы Кикабидзе, Марка Бернеса…

– У вас есть близкие отношения с исполнителями ваших песен?

– Не особенно. К примеру, с Ириной Аллегровой я познакомилась на своём юбилейном вечере. С Маечкой Кристалинской мы виделись только один раз… Вообще, я очень люблю всех поющих, особенно поющих меня артистов, но надо сказать, что все эти связи – очень некрепкие. Артист, когда к нему приходит успех с какой-то песней, мало думает о том, кто эту песню ему сочинил. Киркоров поёт по телевизору «Полетаем»… Летай на здоровье, но почему не указано, кто её сочинил?

– Вы получаете какие-то моральные дивиденды от исполнителей?

– Какие? Если не указывают, кто сочинил песню… Сейчас принято вытирать ноги о поэтов.

– Может быть, это нормально, что сегодня культура снова уходит в андерграунд? Может быть, это очищает культуру?

– Я не очень понимаю. Выходит, культура нужна только тем, кто её создаёт?

– А почему бы и нет? Может быть, она не нужна такому количеству народа?

– Я не согласна. Задача элиты, если она вообще существует, – поднимать народ, пробуждать его интеллект, его чувства и, так сказать, «улучшать породу».

– Вы верите, что это возможно?

– Я этому служу. И поэтому, когда я вижу, как люди хохочут плоским шуткам наших «смехосозидателей» с экранов телевизора, мне больно за человека. Народ постепенно отупляют, развращают и зомбируют. Время тяжёлое, у людей нет денег, нет перспективы, и поэтому они хотят развлечений, чтобы забыться. Телевидение ничем не обременяет зрителя. Там – обилие детективов, боевиков с кровью, наркотиками и проституцией. Всё это перемежается рекламой о том, как мазать лицо, чтобы лучше выглядеть, как бороться с перхотью.

– Потребность в идеале, которая была чертой вашего поколения, сегодня нивелирована. Наверное, можно жить и без идеалов?

– Жить можно как угодно. Я могу сказать что делает государство. Оно делает всё для того, чтобы люди жили без идеалов.

– Зачем?

– Это вопрос непростой. Я не знаю, чем оно руководствуется. Я могу только констатировать, что это так. Государство вместо того, чтобы строить хорошие детские дома, призывает нас усыновлять детей. А на какие «шиши» их воспитывать – не объясняет. На те деньги, которые оно предлагает в помощь родителям новорождённых, можно купить сегодня только угол в комнате. И неизвестно, когда эти деньги ты получишь… Как же его растить до восемнадцати, когда эти деньги будут ждать тебя где-то в будущем?..

– Сейчас предпринимаются попытки возродить интерес к поэзии, который был в прошлом. Как вы считаете, можно вернуть такую традицию поэтических вечеров?

– Я не страдаю отсутствием встреч с читателями, поэтому ностальгии по вечерам поэзии у меня нет. Те поэтические вечера, на которых я бываю, часто разочаровывают. Приходится слушать витиеватую абракадабру. А ведь поэт, по моим ощущениям, это прежде всего большая душа, большое сердце, способность сострадать, сочувствовать, быть на стороне тех, кому хуже, чем тебе самому.

– Это похоже на определение революционера.

– Если уж на то пошло, если это революционно, то это так и надо. Бескровная революция нравственного плана.

– Раньше литинститут, высшие литературные курсы были той стартовой дорожкой, с которой начинали многие поэты. А сейчас?

– Я сама окончила эти курсы. Раньше было другое время. Сейчас мы не можем даже пробить телепередачу о поэзии. Потому что государственная политика по отношению к поэзии, как и в целом к культуре, никакая. У поэтов нет юридического статуса. Поэтому мы вне рынка. А если и приглашают почитать стихи, то предупреждают, что денег за это не заплатят. Считают, что мы должны питаться святым духом.

– А как же авторские отчисления?

– Я и живу потому, что песенки пишу. А те, кто не пишет песен, как должны жить? И потом, это копейки. У нас зарабатывают исполнители.

– Что даёт членство в Союзе писателей Москвы?

– Ничего. У нас нет ни денег, ни помещения. Но почему-то к нам в союз идут и идут люди.

– Может быть, это и есть чистая культура?

– Это безобразие, а не чистая культура. Почему я, первый секретарь московского Союза писателей, должна ходить с протянутой рукой и драть с государства и бизнесменов всё, что могу выдрать? Государство уже почти никак не участвует в нашей судьбе. Хотя вкладывать деньги в культуру – это вкладывать деньги в будущее наших детей.

Веста Боровикова

Литературный вкус вырабатывается с детства. Наши дети сами выберут, что им читать. Но чтобы они сделали правильный выбор, их надо хорошо учить и воспитывать. Прививать любовь к тому, что уже бесспорно, – к хорошим книгам, к музеям, к театрам. Было всё это раньше.

— Римма Фёдоровна, говорят, что сегодня поэзия – практически непродаваемый литературный жанр. Как вы думаете, почему?

— Вообще-то, не я её продаю.

— А всё-таки?

— К чему, прежде всего, должен тяготеть читатель? К классике. А всю классику давно издали и переиздали, значит, те, кто хотел купить, уже купили. А из современной поэзии? Создаётся впечатление, что издатели вообще не понимают, что такое современная поэзия, иначе они не издавали бы в одной серии Рубальскую и Ахмадулину.

— Ну, хорошо. А что же тогда покупать и читать?

— А не знаю. После перестройки я сама набросилась на детективы. Зачитывалась Гарднером, Стаутом. Потом появилась Дарья Донцова, и я устала. Больше детективы читать не могу. Хотя понимаю, что, может, такая литература и нужна. Для тех, кто поумнее – Агата Кристи. Для остальных – Донцова.

— Так всё же какая литература сейчас нужна?

— А вы знаете, мы с вами вообще не о том говорим. Литературный вкус вырабатывается с детства. Наши дети сами выберут, что им читать. Но чтобы они сделали правильный выбор, их надо хорошо учить и воспитывать. Прививать любовь, к тому, что уже бесспорно, – к хорошим книгам, к музеям, к театрам. Было всё это раньше. В школе было. А теперь наше государство всё у детей отняло. Всё бремя обучения и воспитания легло на плечи родителей. А им ещё детей и кормить надо. Деньги для этого зарабатывать. Вот и воспитывают они детей по остаточному принципу. А ещё хуже получается, когда дети сами себя воспитывают. Так, как подскажет улица.

— Так есть у современного читателя интерес к поэзии или нет?

— То, что он есть, я чувствую, когда читаю свои стихи с эстрады. А помимо идиотской политики издательств, есть ещё один момент. Читателей-то много, а вот покупателей серьёзных книг становится всё меньше. Вдумчивый читатель нищает, ему приходится выбирать между томиком стихов и килограммом колбасы. Государство к тому же отпустило контроль за системой книгораспространения. Продвигаются только те книги, которые дают немедленную и большую прибыть. А издатели зависят от книготорговцев. Образуется замкнутый круг. Торговцы не хотят, издатели не могут. Вот и нет поэзии в магазинах, а то, что есть, – упрятано на дальних полках.

— Римма Фёдоровна, вы какую-то совершенно тягостную картину нарисовали. Всё так плохо?

— Для пессимизма есть все основания, но мы на этот пессимизм не имеем права. Я знаю, что я, например, ответственна перед теми, кто приходит на мои вечера. И мы всё равно должны и будем писать. Хорошо писать. Для тех, кому мы, современные российские поэты нужны.

— А писать поэты стали лучше или хуже?

— Те, кто, извините, не скурвился в самые тяжёлые годы, кто последовательно учился в девяностые, стали писать лучше. И пусть даже издают книги на свои деньги. Они всё равно делают нужное дело, которое, может быть, и не так заметно.

— Назовите имена молодых поэтов, которые не сдались. Ведь мы с вами присутствуем на Форуме молодых писателей.

— Да много их, на самом деле. Вот замечательные поэты Галина Нерпина, Елена Исаева. Они ненамного старше тех, кто сегодня собрался на этом форуме. Это серьёзная поэзия. Из совсем молодых я бы назвала Наталью Полякову и одиннадцатиклассницу Ксению Островскую. Кто-то из молодых пошёл по чисто эстрадному пути. Прибаутки. Эпиграммушечки. Это всё хорошо для того, чтобы разрядить творческий вечер. Зритель на это клюёт. Но шутовство не должно превращаться в авторское кредо. Мы, я в данном случае уже говорю о народе, – не полные идиоты и умеем отличать фальшивку от настоящего, доброе – от злого. Иную книжку купят, посмеются и донесут до ближайшей урны, будь то детектив или собрание неприличных частушек. А иную, может, и не каждый купит, но уж купивший поставит дома на видное место. Вот и вся разница. И пусть Акунин говорит, что книга сегодня – уже не культурное явление, а коммерческий проект. Но я вот не хочу быть проектом.

— А почему?

— Потому что хочу, чтобы в этой стране всё-таки что-нибудь сдвинулось к лучшему. Мы всё говорим о построении гражданского общества. Можно построить гражданское общество без писателя, писателя с большой буквы? Нельзя. А без коммерческого проекта – можно. А у нас сейчас образ подлинного писателя в сознании народа пытаются заменить облегчённым образом эстрадника, шоумена.

— Вы много писали для эстрады. А существует сейчас высокая эстрада? Песни, которые бы вам запомнились, вас затронули?

— Это вы про что? Зайка моя? Бухгалтер, милый мой бухгалтер? Знаете, когда песенные тексты писала я, то всегда пыталась сделать так, чтобы текст проник в душу. И думаю, у меня это получалось. Я довольна песнями на свои стихи. А теперь скажите, что может затронуть джага-джага? А меня со всех сторон пытаются убедить, что это хит. И ведь кто-то, если повторять долго и настойчиво, в это поверит.

Беда в том, что песенное ремесло утеряло профессионалов.

— Но, наверное, что-то есть и другое, настоящее, только не слишком массовое. Русский рок, например…

— Можете считать меня ретроградкой, но я считаю, что в нашей стране рок в классическом понимании всё же не прижился. Потому он и не стал массовым культурным явлением. Мы с сыном путешествовали по Англии, по местам боевой славы Битлз. Знаете, там другая энергетика, более восприимчивая к року, что ли? Может быть, дело в английском языке? Не знаю. Просто говорю, как чувствую.

— Римма Фёдоровна. Вас называют гражданским поэтом. Обращаетесь ли вы в своих стихах к правительству с просьбой, с требованием что-либо в нашей жизни изменить?

— Никогда. Я обращаюсь только к своему народу.

Алексей Караковский

Светлана Кекова (1951)

Автор: Александра Эльконина

Светлана Кекова — поэт, филолог, преподаватель. Автор семи стихотворных сборников, лауреат премий журнала «Знамя» (за лучшую «подборку» года), имени Аполлона Григорьева (за сборник «Короткие письма»), Московского международного фестиваля поэтов «Москва-Транзит», журнала «Новый мир» (за цикл «Тень тоски и торжества»). Один из ярких, признанных поэтов современности проживает в Саратове. И о её творчестве в Саратове, к сожалению, знают гораздо меньше, чем за его пределами.

В диалоге с Кековой больше всего поражает обстоятельность ответов, некоторые из которых переходили в увлечённые монологи о родном и наболевшем. И звучали не заезженные слова и штампованные фразы, а давно созревшие оформившиеся мысли. Это были те проблемы, решение которых рождалось в долгом кропотливом внутреннем поиске. Таково впечатление. И ещё, удивляет степень ответственности за собственное слово: сказанное, написанное, которое проявилось не только в разговоре, но и в последующей работе над текстом интервью. Слово требует завершённости, точности, оформленности. И не иначе. Возможно, это и есть проявление в моей собеседнице мастера слова, его служителя (в двух ипостасях: поэта и филолога).

О чём был разговор? О жизни. А большую часть жизни Светланы Кековой, как мне показалось, занимает поэзия. С неё мы начали, но ею, конечно, не ограничились.

— Поэзия сегодня на периферии общественного внимания. Почему?

— Вы знаете, это такая огромная тема. Здесь несколько причин. Ещё в XIX веке Баратынский писал: «Исчезли при свете просвещенья поэзии ребяческие сны». А Жуковский, определяя поэзию, говорил: «Поэзия есть Бог в святых местах земли». Кто сейчас так определил бы поэзию? Несомненно одно: поэзию невозможно совместить с «таблицей умножения», с рассудочным началом жизни. А наше время — увы — не склонно к «святым мечтам». Но есть и причины другого порядка. Если вспомнить 60-е, 70-е, 80-е годы уже прошлого XX века, то окажется, что в это время поэзию не только читали, стихами дышали, жили ими. Имена Арсения Тарковского, Давида Самойлова, Владимира Соколова, Беллы Ахмадулиной, Николая Рубцова... Этот славный список можно продолжать и продолжать. Их знали и любили самые широкие читательские массы.

— Но что должно было произойти, чтобы за десятилетие ситуация изменилась столь радикально?

— Давайте попробуем посмотреть на ситуацию второй половины восьмидесятых — начала девяностых годов. Те перемены, которые произошли в обществе, дали невиданный в истории русской литературы сдвиг: к читателю практически одновременно вошли и писатели русского зарубежья (причём здесь нужно назвать имена и писателей I волны эмиграции — Набокова, Алданова, Ходасевича, Иванова; и писателей II волны эмигрантской литературы, крупнейший из них — Иван Елагин; и представителей III волны — а это, например, гордость нашей литературы Александр Солженицын, нобелевский лауреат, и другой нобелевский лауреат Иосиф Бродский), и те писатели и поэты, которые находились во «внутренней эмиграции», писали в стол, не надеясь на то, что когда-нибудь их творчество будет опубликовано. Тиражи «толстых» журналов были более миллиона экземпляров, сейчас же это — несколько тысяч. И было время, когда в каждой знакомой мне семье выписывали по 6-7 «толстых» журналов. Потом началась «шоковая терапия», и уже с 1992 года даже филологи, люди, которые с профессиональной точки зрения должны знать, что происходит в литературе, не могли выписать ни одного журнала. Кризис 1998 года окончательно поставил точку в этом процессе — сейчас уже единицы могут позволить себе подписаться на те журналы, которые любили и читали десятилетиями.

— Интеллигенция стала неспособна создавать спрос?

— Да, и резко упали тиражи журналов. Уже выросло целое поколение, которым даже термин «толстый журнал» неведом. Даже филологи (я имею в виду студентов) знают о «Новом мире», например, или о журнале «Звезда» лишь понаслышке. Жизнь стала очень жёсткой, жестокой, люди вынуждены выживать, их на протяжении последних пятнадцати лет столько раз обманывало государство, что стало как-то не до поэзии. Но жажда поэзии в человеческом сердце неуничтожима, поэтому сейчас есть люди, которые хотят знать, что же происходит в поэзии, появляются ли новые имена, существует ли литературная жизнь... И что же такой человек может найти? Кроме того, разорвались связи между издательствами и провинцией. Если раньше это были налаженные книжные потоки: выходила книга и тут же поступала в разные города Советского Союза и в магазины, и в библиотеки. Наша научная библиотека — одна из самых крупных, полных библиотек. Но есть период провала, когда наша библиотека не имела возможности закупать те книги, которые издавались как раз в то время. Если раньше тираж 25 тысяч экземпляров, скажем сборника Тарковского «Перед снегом», был каплей в море читательских ожиданий, то сейчас считается хорошим тиражом поэтической книги мизерный тысячный. Сейчас у нас настолько разорвано культурное пространство, что иначе как катастрофой это назвать нельзя. Книги, а среди них есть замечательные, остаются там, где они были изданы (прежде всего, в Москве и Петербурге), и не попадают даже в библиотеки. Читатель оторван от литературного процесса, и даже филолог-профессионал не всегда может сориентироваться в современной литературной ситуации.

А ведь если вообще говорить о роли поэзии в России, то она была огромна. Скажем, в конце XIX — начале XX века поэзия правила литературой, люди жадно читали и сами писали стихи, сама проза тяготела к стихам. Как пишет один из исследователей русской литературы, две строчки Блока в это время значили больше, чем всё остальное. Стихами жили, ими дышали, их цитировали, они определяли «цвет времени». Поэзия ещё стояла на таких позициях, понимая, что человек через искусство служит божественному началу мироздания. Одной из общих идей было представление о поэзии как о преображении. Знаменитый психолог Выготский в книге «Психология искусства» пишет о том, что искусство «превращает воду в вино». За этой мыслью, во-первых, первое чудо, которое совершил Иисус Христос: на свадьбе в Кане Галилейской он превратил обычную воду в вино. Эта история, рассказанная в Евангелии от Иоанна, метафизически используется Выготским для того, чтобы определить суть искусства. Вторит великому психологу его младший современник архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской). В молодости этот человек был поэтом, другом Марины Цветаевой, автором нескольких стихотворных сборников. В одной из своих работ, посвящённых поэзии, он пишет: «Поэзия превращает воду человеческих слов в вино». И он ещё одну замечательную вещь говорит: поэзия — это второе крыло человека, первое из которых — молитва. Поэзия — это чудо, таинство, а в человеке жажда чуда неистребима. Поэзия помогает преодолеть гнёт материального мира, в котором человек находится и обречён жить. Но человек призван не только к материальному бытию, но и к духовному. Поэзия всегда была как бы лакмусовой бумажкой. Человек любящий живёт не только в материальном мире, но для него существует духовное измерение бытия. А сегодня насаждается сугубо материалистическая идеология, в соответствии с которой главное — это материальные потребности и экономика. И это впитывается в плоть и кровь с детства. Но это совершенно не так. Дмитрий Сергеевич Лихачёв неустанно повторял, что на первом плане духовное у человека, материальное — это производное. Прежде всего нужно устроить духовную жизнь, и тогда всё станет на свои места. Характер зависимости другой. И Россия до революции жила другими идеями, в соответствии с которыми всё имеет своё начало в духе, и нужно сначала духовную жизнь правильно выстроить, а материальное тогда «приложится». А затем уничтожались и вера, и историческая память, истреблялись лучшие российские люди... Сейчас мы переживаем уникальную ситуацию: нам дали возможность вернуться на те пути, с которых Россия ушла в XX веке. Замечательный историк культуры первой волны русской эмиграции Владимир Вейдле пишет в своей книге «Умирание искусства» о том, что на месте искусства не будет ничего, если религия, веками оторванная от искусства, не введёт его снова в свой храм, если искусство, блуждающее в бездорожье, не вспомнит о родине, не обретёт оправдания в религии. Интересно, что для советского человека искусство фактически занимает место религии, которую большевики «отменили». Но советский поэт — я говорю здесь обобщённо — всё-таки воспринимал свою миссию как служение. Служение — это та категория, которая уходит из нашей жизни. Сейчас много говорят о правах человека, но часто забывают об обязанностях, которые лежат в основе служения. Сейчас же даже слово это вышло из употребления. И к поэзии относятся часто как к ремеслу.

— Какие критерии существуют для вас, по которым можно определить «уровень» стихотворения?

— Их трудно сформулировать. Но, скажем, склонность к системе точной рефлексии, красота строки, метафорическая насыщенность стиха, дающая возможность увидеть то самое чудо преображения, — эти качества стиха для меня очень важны. Поэты, «исповедующие» подобный подход к стиху, для меня значат в современной ситуации очень много.

— Чьи имена сегодня определяют русскую поэзию? Как вы уже сказали, далеко не все сегодня погружены в общелитературный процесс, в том числе и по объективным причинам.

— Из тех, кого мы знаем по 60-м годам, кто продолжает писать, это Александр Кушнер, Евгений Рейн, Инна Лиснянская, Белла Ахмадулина, Татьяна Бек — поэт уже более молодого поколения. Бахыт Кенжеев — замечательный русский поэт, хотя имя у него казахское: отец у него казах, а мать — русская. Он родился и вырос в Москве, сейчас живёт в Канаде. И я этот ряд могу продолжать: Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Ольга Седакова, Елена Шварц — это поколение, к которому отношусь и я. Мы вышли к читателю лишь в 90-е годы, хотя должны были быть опубликованы ещё в 70-х.

— Почему не публиковали?

— Это были стихи не с политической окраской, а оппозиционные к политическому строю. Нет, они были непроходимы и с точки зрения эстетики. Сейчас же их широко публикуют в журналах, и выходят книги. И если говорить о жизни в столице, то там она проходит по-другому, в иных формах: это профессиональная писательская, поэтическая среда. В Москве и круг людей, которые читают и знают современную поэзию, гораздо шире.

— А вам не обидно, что в Москве более интенсивная и интересная для поэта жизнь, а вы живете в Саратове?

— Даже если бы мне и было обидно, то кому свою обиду предъявлять? Господу Богу? Наверное, каждый человек, живущий в определенных обстоятельствах, помещён в них не случайно. Поэтому для меня жизнь в стороне от литературных событий — своего рода задание. Кроме того, я участвую в литературной жизни и своими книгами, и подборками стихов в журналах, бываю на поэтических фестивалях в Москве и Петербурге. Я была на трёх международных фестивалях в Голландии, Англии и Италии.

— На ваш взгляд, проза и поэзия сейчас идут на равных или с отрывом друг от друга?

— Смотря какая поэзия и какая проза. Есть проза Валентина Распутина, Леонида Бородина, писателей, опирающихся на классические традиции русской культуры, и есть проза Сорокина, Пелевина, Ерофеева. Кстати, именно эта линия — постмодернистская — была обильно представлена на ярмарке. Не говоря уже о массовой литературе. В целом поэзия опережает прозу. И это было очень показательно при вручении премии Аполлона Григорьева в 2001 году, когда все три премии получили поэты: Виктор Соснора — «большую», а Геннадий Русанов и я — «малую». Хотя и в поэзии есть то, что и поэзией считать нельзя,— концептуализм, например.

— А как вы относитесь к постмодернизму?

— Постмодернизм — это отсутствие вертикального измерения в культуре, отсутствие иерархии. Для постмодернизма иерархия совсем отсутствует, всё превращено в плоскость. А культура может существовать только в иерархической системе духовных ценностей. И с точки зрения духовной, и с точки зрения философской и художественной постмодернизм должен быть осмыслен и преодолён, изжит, ибо он собой знаменует смерть и разложение искусства, крах.

— Как его можно преодолеть, если уже поколение на нём воспитано и некоторые могут не знать другого?

— Человек так устроен, что душа человеческая хочет человеческого, а постмодернизм нам предлагает античеловеческое. Наступит такой момент, когда человек почувствует, что не может душа питаться тем, что предлагает постмодернизм, это отбросы культуры. Отбросами питаться не очень приятно. Если человек не знает ничего другого и считает, что отбросы и есть нормальная пища, то для таких случаев существует русская классика XIX века.

— Но классику тоже нужно уметь преподнести, во многих случаях её преподносят так, что возникает в силу подросткового нигилизма отторжение, со временем переходящее в невежество. Как преподаватель вы с этим сталкивались, наверное?

— Конечно, я с этим сталкивалась. Сейчас обсуждаются всякие новые программы по литературе, где классику предлагают сократить или вообще убрать. Мне кажется, что это преступление. Сейчас действительно современному молодому человеку, ребёнку трудно воспринимать классику XIX века: жизнь, которая отражается в классической литературе, настолько изменилась, что очень трудно войти в этот мир, там совершенно другой язык, всё иное. Дети могут не понимать, но это семя, брошенное классикой, в то время, когда их заставляют читать, оно прорастёт. Если человек хоть краешком прикоснулся к литературе XIX века, в нём всё равно должно что-то в душе возникнуть, чтобы в какой-то момент его жизни создать заслон тому, что сегодня предлагают в культуре. Хотя всё сейчас направлено на то, чтобы этот заслон уничтожить: политика телевидения, печати. Достаточно подойти к любому киоску, чтобы это понять. С моей точки зрения, это осознанная политика, чтобы разрушить всё то чистое, светлое, доброе, что есть в человеческой душе. А поэзия воспитывает именно эти стороны души человеческой, она необходима человеку. Душе человеческой нужна пища. А если её нет, то мы имеем то, что имеем, ту грязь, которую видим вокруг себя и слышим на улице. Если бы поэзия занимала в обществе своё место, этого бы не было.

— В связи с многосерийным фильмом «Бригада» широко обсуждался вопрос о мере ответственности художника. Как относиться к произведению, транслирующему не совсем позитивные ценности?

— Вы знаете, об этом уже сказано в Евангелии: не может не прийти соблазн в мир, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Я сама о «Бригаде» ничего сказать не могу: я телевизор не смотрю: только некоторые передачи на канале «Культура».

Проблема отношения этического и эстетического начал произведения искусства очень серьёзна. Идеи расхождения этики и эстетики появились в Серебряном веке. Если литературу XIX века западные исследователи называют «святая русская литература», то в Серебряном веке появляются те «цветы зла», которые принесли столь страшные плоды. Не случайно те, кто были активными участниками общекультурного процесса Серебряного века, осознавали свою собственную вину за русскую революцию: то, что было в слове воплощено, — реализовалось в деле. Андрей Белый говорил, что «я виновен в русской революции, лично я, моя жизнь, мои поступки привели к тому, что произошла русская революция».

— То есть получается, что возрождение русской культуры, переход от состояния постмодерна к высокой культуре, основанной на иерархических ценностях, может быть только тогда, когда каждый художник будет испытывать ответственность за своё творчество.

— Да, я считаю, что так. Речь идёт не о культуре в целом, а о каждой творческой индивидуальности. Сейчас очень важная задача каждого человека, который пишет, снимает кино, сочиняет музыку, — это личная ответственность. Ведь то, что они делают, существует не в безвоздушном пространстве, а направлено на читателя, на зрителя, на слушателя. И очень важно то, какие чувства пробуждает искусство. Кроме того, мне кажется очень важным для современного человека, который создаёт что-то в области культуры, осознать историческое движение нашей культуры через Серебряный век. Серебряный век — для многих сегодняшних писателей и поэтов — это образец, цветение культуры, но в нём была бешеная погоня за ощущениями, как пишет Ходасевич. И извлечение уроков из этого — задача любого пишущего человека, который обращается к читателю. Современный писатель, зная историю XX века, должен видеть и осознавать свою ответственность перед читателем.

— Что для вас важно в обращении к читателю?

— Для меня важно, чтобы написанное мною не вносило в мир начало хаоса и дисгармонии. Сказанное слово меняет состояние мира. Если человек произносит «гнилое» слово, он тем самым умножает количество зла в мире, если же человек говорит тёплое, согретое сердцем слово, то таинственно возрастает добро. Есть «круговая порука добра», есть чудо и красота в мире: так вот, нужно стараться писать, чтобы увеличить область добра и красоты.

Гоголь ещё в XIX веке говорил о том, что современный человек не может напрямую встретиться с Христом и искусство должно стать незримой ступенью к христианству. Мне кажется, что и сейчас это общая задача искусства. Если культура не вернётся к своим истокам, то на ней можно будет поставить крест.

— А вместе с культурой и на обществе, и на государстве.

— Конечно.

— Как вы относитесь к уже написанному? Вы возвращаетесь к старым стихам или это уже отрезанный ломоть? Не бывает желания сжечь, уничтожить что-то?

— У меня отношения со стихами сложные. Я пишу, они отделяются от меня и начинают жить самостоятельной жизнью. Но, с другой стороны, есть такие стихи, которые опубликованы уже, а я бы их уничтожила, сожгла бы. Но, как говорится, что написано пером, не вырубишь топором. В первом сборнике «Стихи о пространстве и времени» есть такие стихи, там отражаются какие-то вещи, которые сейчас не мои, я бы такие стихотворения сейчас уже не написала бы и не опубликовала. Та же проблема связана с развитием человека. Наше поколение связано с атеистическим временем, и мы многих вещей не знали и не понимали. Не потому, что мы такие невосприимчивые, а потому что нас так воспитали. И это была действительно серьёзная ломка, когда человек начинает понимать, где основные жизненные ценности, в чём они. Когда эту почву обретаешь, когда на ней стоишь, когда не только веришь во что-то, но и исповедуешь эту веру своими поступками, то это уже совсем другое.

— Ваши стихи переведены на иностранные языки. Что вы, автор, чувствуете, когда держите свой текст, переведённый на незнакомый вам, например, голландский язык?

— Да, мои стихи переведены на английский, немецкий, французский, итальянский, голландский, румынский, серболужицкий. Но это и есть самостоятельная жизнь стихов. Я к этому отношусь равнодушно.

— Вы чувствуете, что это ваш текст?

— Дело в том, что европейская поэзия сейчас отказалась от регулярного рифмованного стиха и даже очень хорошие переводчики переводят рифмованное стихотворение в лучшем случае белым стихом, в худшем — обработанным подстрочником. Поэтому трудно узнать в переводах свои стихи.

— Когда вы себя почувствовали поэтом?

— Очень рано, буквально ещё не умея читать и писать, и это свойственно практически всем детям. Дети очень любят играть в рифмы, слова и сочинять какие-то стишки.

У многих это потом проходит. У меня это как-то не прошло. В четвёртом классе я писала стихи для газеты, и уже тогда было ощущение сладкого трепета от того, что слова так красиво складываются, от рифмы, от того, что они ритмически организованны. И это одно из главных чувств поэта.

— У вас уже была своя читательская аудитория?

— Никакой не было. Правда, в седьмом классе, когда я училась (а я оканчивала школу в Тамбове), была литературная студия в Доме пионеров. Там была уже какая-то аудитория: мы приходили со своими стихами, читали, обсуждали. Это был счастливый период в жизни, потом долго не было никакого читателя, было совершенно одинокое существование. Был период, когда мы общались с волгоградскими поэтами. В конце 70-х — начале 80-х у нас существовала такая группа. Здесь: я, поэт и прозаик Николай Кононов, который сейчас известен (он тоже был лауреатом «малой» премии Аполлона Григорьева, его роман «Похороны кузнечика» был в short-листе Букеровской премии), и несколько волгоградских поэтов.

Мы с ними познакомились случайно, а потом оказалось, что у нас с ними очень много общего, и было такое замечательное общение: иногда они сюда приезжали, иногда мы к ним, переписывались, обменивались стихами. Потом всё это распалось: кто-то уехал в Москву, кто-то — в Петербург.

Я живу в Саратове в вакууме. Нет общения адекватного, для меня важного, очень мало людей, с которыми я близка. Поэт вообще должен с поэтами обязательно общаться. Должен дышать стихами. Это правило такое. Должен быть обмен, нужно не только читать, но и слушать. И когда я с кем-то общаюсь, идёт столп энергии поэтической, он таинственно проникает и даёт возможности. Это как воздуха набираешь, погружаешься и потом на глубине этим воздухом питаешься. Я бы своё существование так определила.

Литературного сообщества в Саратове нет и не было. У нас была группа членов Союза российских писателей, которую возглавлял до недавнего времени Алексей Слаповский, туда входили Роман Арбитман, Олег Рогов. Но регулярной литературной жизни в общественных проявлениях не было.

— В вашей жизни были какие-нибудь учителя, ориентиры?

— Если говорить о поэзии, то это, например, Анна Ахматова, человек, стоявший на камне веры. А вообще, в целом, учителями для меня были люди, которые мужественно несли крест своей жизни. И прежде всего — это сонм новомучеников и исповедников российских, которые были прославлены в лике святых на Соборе двухтысячного года.

— Вы участвовали в международных фестивалях поэтов. Как русская поэзия выглядит в общемировом контексте?

— Европейская поэзия отказалась от рифмы и ритма. Когда на фестивалях участвуешь в чтениях, то одновременно на экране идёт перевод стихотворений. Так было в Голландии и Англии. В Италии было по-другому. Сначала одно стихотворение читает переводчик на итальянском языке, потом мы свои стихи. Потом, при общении, мне в Англии говорили слушатели о том, насколько стихи отличаются от перевода. Через чтение, даже когда люди не понимают языка, они чувствуют душу стихотворения, энергия передаётся. Стихи принимают поверх языковых барьеров.

— Есть сегодня на Западе поэт, который вас привлекает?

— Я бы назвала имя Лес Миррей — это австралийский поэт, пишет на английском языке. Это колоссальный поэт.

«Общественное мнение», №12(52), декабрь 2003 г.

Тимур Кибиров (1955)

Тимур Кибиров — хороший поэт. Я не вижу как бы здесь предмета для дискуссии, потому что… Видите, вот что мне кажется всегда важным? Если уж читать лекцию, тут должен быть какой-то момент особенной спорности, момент какой-то моральной амбивалентности, где возможны полярные точки зрения. А Кибиров — это человек, который действительно воспевает чувства добрые. Он сам так и сказал: «Я лиру посвятил сюсюканью». И даже многословие его иногда, забалтывание темы — они по-своему работают на прелестный образ лирического героя.

Мне очень нравятся его лирические евангельские стихи, очень нравятся стихи про Христа, который идёт в поединок со смертью. Мне кажется, они не хуже седаковских, признанной классики жанра. И вообще Кибиров мне по-человечески очень симпатичен — может быть, более симпатичен, чем большинство его современников. Другое дело, что он не вызывает у меня таких чувств, такого резкого узнавания, такой боли иногда, как, может быть, Чухонцев, например. Ну, Чухонцев гораздо лапидарнее, ударнее, философичнее. И вообще он располагается, так сказать (я думаю, никто с этим не станет спорить), этажом выше.

Но, безусловно, Кибиров многое сделал для очеловечивания русской поэзии, которая в какой-то момент — особенно в девяностые годы — заигралась в игры совершенно бесчеловечные и холодные. Это было и не формализмом, и не авангардом, и не поиском новых путей, а это было какой-то тотальной иронией. И среди этого надо иногда, мне кажется… Как ни странно, два человека, которых принято считать такими иронистами, — Кибиров и Иртеньев… и Ерёменко ещё — они, по-моему, много сделали для возвращения серьёзности. Потому что Кибиров серьёзен, и это мне очень в нём симпатично. А особенно мне нравится то, что его настоящая фамилия Запоев (чего он и не скрывает). Вот не каждому поэту так повезёт замечательно.

Он, конечно, одарённый человек, написавший несколько прямо-таки замечательных стихотворений, «Парафразис» в первую очередь. Но Кибиров может смотреться суперзвездой только на фоне тотального упадка отечественной литературы – неточная рифма ещё полбеды, главной бедой его лирики стало чудовищное, поистине хмельное многословие. За ним отчётливо просматривается попытка нагрузить текст если не новыми смыслами (которых просто нет за душой), то хотя бы чисто словесной массой. Массой Кибиров и брал довольно долго. Когда в последних его книгах стали преобладать короткие тексты, из них исчезло главное, что могло привлечь к нему сердца прежде,- обаяние трогательной, разнеженной, «влажной» интонации; если прежний Кибиров был «мокр», то «сухой» Кибиров оказался пуст. Он, безусловно, очень трогательный лирик, но подозреваю, что для лирики недостаточно умилённо-благословляющей интонации, как недостаточно и интонации брюзгливой; «о, если бы ты был холоден или горяч!». Поэт, признавшийся: «я лиру посвятил сюсюканью», по крайней мере честно понимает особенности своего, извините, дискурса – но не может не сознавать, что этого мало. К чести Кибирова добавлю, что он никогда и не назначал себя первым русским поэтом, всегда снижал собственный образ иронией и автопародией, так что «первым» он оказался в силу обстоятельств, а именно – безрыбья.

Дмитрий Быков

Слава Тимура Кибирова началась лет десять назад и достигла апогея где-то к середине 1990-х, а потом пошла на убыль.

В своих ранних произведения (в «Посланиях», в поэме «Сквозь прощальные слёзы») Кибиров сумел выразить «несчастное» сознание советского человека времён крушения Империи. Сознание, одержимое ненавистью к своему прошлому и бесконечно зависимое от него... Способное высказать себя только через бесконечное перечисление имён и вещей, утративших всякую смысловую и телесную конкретность и ставших всего лишь подручными знаками. Эта поэзия казалась «безличной», на самом же деле у неё был вполне осязаемый лирический герой - просто чувства и мысли его были слишком уж типичны, массовы. Презрение к «слуцким» и гордость фактом знакомства (на четвёртом десятке лет) с произведениями Набокова контрастировали с не слуцкой (какое там!) - с смеляковской, исаковской прямотой («Константин мой Устиныч, как трудно терпеть твоей дворни замашки...»). При этом Кибиров одно время считался чуть ли ни постмодернистом (кажется, критиков сбивала с толку его любовь к ироническим цитатам).

Но в середине 1990-х «совок» окончательно ушёл в прошлое, а новую социальную реальность Кибиров использовать как материал не сумел (отсюда, кстати, злость на сумевших - например, на Пелевина). Одно время он обратился к «чистому искусству», несколько усовершенствовал свою технику. Трогательные усидчивость и усердие уже знаменитого стихотворца, взявшегося, в некотором отношении, за букварь, очень заметны в книге «Парафразис»(1997г).

В двух новых книгах никаких следов этой работы, однако, не отыскать. Кибиров пишет так небрежно, как и смолоду не писал. Видно, некогда изощряться - опять надо сказать нечто чрезвычайно важное... Или дело в другом?

Слово автору. «Дидактика предыдущих книг, искреннее желание сеять если не вечное, то разумное и доброе, жизнеутверждающий пафос, сознание высокой ответственности и т.п. уступили место лирике традиционно романтической, со всеми её малосимпатичными свойствами...». Это, конечно, шутка. Но в каждой шутке есть доля шутки, как принято нынче шутить. «Я хотел бы объяснить эти метаморфозы ... падением статуса т.н. творческой интеллигенции... психосоматическими возрастными метаморфозами, однако истинные основания... лежат, очевидно, гораздо глубже».

А вот образец традиционно романтической лирики - из первого же стихотворения:

Это - один из сквозных мотивов книги, мотив и впрямь традиционный; и как-то даже странно напоминать, что у Ходасевича и Георгия Иванова, к примеру, не говоря уж о Лермонтове, всё было не так плоско. Да и основанием для скуки и ужаса были уж никак не «понижение статуса творческой интеллигенции» или «психосоматические изменения» и даже не ностальгия по тому «что со Светкою вдвоём чувствовали мы, и со Светкою другой, и с Тамаркой» и т.д. Но не настолько уж простодушен Кибиров, чтобы этого без нас не понимать. В демонстративности, с которой он выставляет на всеобщее обозрение свою бытовую хандру («I can write this shit, I can read this shit, только что-то неохота, голова трещит») есть вызов. Какой же?

Если лирический герой ранних стихов Кибирова жил среди комсомолок-доброволок-давалок, ленинских портретов, стихов Евтушенко, полёта Белки и Стрелки и т.п., то окружение героя «Интимной лирики» составляют главным образом учёные люди, читающие учёные книги, которые сам герой понимает не вполне, хотя очень старается. Место комплекса неполноценности, социально детерминированного, занимает комплекс персональный, и он вдохновляет Кибирова на язвительные выпады: «Мы говорим не «дискурс», а «дискурс», и фраера, не знающие фени, трепещут и тушуются мгновенно...»

То же, что понимает герой в современных философских книгах, ему не нравится.

Нет, не исчезло желание сеять. В книге с демонстративным названием «Нотации» оно развернулось в полную мощь... Но характер многих «нотаций» соответствует совсем даже не русскому представлению о разумном и добром. И уж, конечно, совершенно не романтическому:

Кибиров, собственно, всегда был певцом обывательского сознания, что не диво; диво то, что он - чуть ли ни единственный в истории русской поэзии - этого ничуть не стеснялся. Герой «Нотаций» - обыватель добропорядочный и добрый, сытый и трудолюбивый, не желающий гибнуть ни за металл, ни за идеал, принявший всем сердцем протестантскую этику, но по-православному чувствующий своё перед лицом этой этики несовершенство. Этические нормы эти почерпнул он ещё в детстве из романа «Айвенго» - «... А Дюма и сегодняшний ваш Деррида мне не нравились даже тогда».

Не нравится Кибирову и Ницше. Потому что -

И вообще – «…если бы Фрейду вылечить Ницше вместо того, чтобы нас поучать, если бы Марксу скопить капитал и производство организовать ну, там, к примеру, сосисок...».

Не зря Кибиров импонировал (своей человечностью) консервативным в эстерической области шестидесятникам, таким, как Ю.Карабчиевский. Не зря дали ему «шестидесятническую» премию «Северная Пальмира». Как ни язвил он над «отцами», а дело их по-своему продолжил, став в конце концов открытым, твёрдым и честным певцом открытого общества с твёрдыми, однако, моральными устоями и честными ментами.

Две книги настолько дивно контрастируют друг с другом и настолько внутренне пародийны (каждая в своём ключе), что невольно закрадывается подозрение - уж не провокация ли всё это на самом деле? Нет, провокацией (относительной, так как посвящённые заранее понимают правила игры) это было бы под пером Д.А.Пригова. А Кибиров произносит всё процитированное хоть и с вызовом, но от первого лица. И вызов-то как раз в том, что всё произносится от первого лица, что дистанция между автором и лирическим героем, между речью и её смыслом, между бывшим гражданином Запоевым и поэтом Кибировым стирается. Тут ему не Пригов родня. Был другой русский поэт. Козьмой Петровичем Прутковым звали.

Публика и критика дали Кибирову основания считать себя гением. Козьма Петрович тоже считал себя гением - эту мысль внушили ему коварные друзья Жемчужниковы. А гению позволено дарить публике небрежные, неотделанные плоды вдохновения, беззастенчиво делиться мельчайшими переживаниями, проповедовать прописи...

Есть в «Нотациях» вот такой лукавый пустячок – «Из Сельмы Лагерлеф»

Кибиров, что ни говори, был рождён поэтом, но - маленьким-маленьким. Во второй половине восьмидесятых кто-то (положим, Дух Времени), проходя мимо него, махнул волшебной палочкой (господа фрейдисты, молчать!). И стал он большим - если не в художественном, то в социокультурном измерении. Сейчас уже он большой, пожалуй, лишь на свой собственный взгляд. Волшебство закончилось. Но, при маленьком росте, он сохранил повадки уставшего от подвигов великана.

Валерий Шубинский

Николай Клюев (1884 - 1937)

Николай Алексеевич Клюев – личность неоднозначная. Многим он известен лишь как поэт, современник и хороший друг Есенина. Некоторые считают его простым деревенским мужиком, выходцем из народа, и писавшем о народе и о деревне. Некоторые считают его стихи прекрасными, другим они кажутся непонятными. О том, каким он был в жизни, сегодня известно немного: он как бы находится в тени своего друга Есенина, на творчество которого, как признают многие, оказал значительное влияние.

Николай Алексеевич Клюев родился 10 октября 1884 года в деревне Коштуге Коштугской волости Олонецкой губернии на реке Вытегра.

Любовь к искусству, по мнению исследователей творчества поэта, была привита ему матерью, происходившей из крестьянской старообрядческой семьи. Население деревни, в которой родился Клюев, было своеобразной сектой, строго соблюдавшей религиозные обычаи. Мальчик всё своё детство провёл в этой секте, и нет сомнений в том, что именно это и повлияло на его мировоззрение.

Мать, Прасковья Дмитриевна, родилась в Заонежье в семье старообрядцев. Она научила Николая всему тому, что знала сама. Именно она привила Николаю любовь к народному творчеству – он очень ценил русские народные предания, песни, духовные стихи, сказки. Позже Клюев вспоминал: «Грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости обязан своей покойной матери, память которой и чту слёзно, даже до смерти». Стихотворения, посвящённые матери, литературные критики признали вершиной творчества Клюева.

Николай Клюев всегда тепло отзывался о матери и очень тяжело переживал её смерть: «А так у меня были дивные сны. Когда умерла мамушка, то в день её похорон я приехал с погоста, изнемогший от слёз. Меня раздели и повалили на пол, близ печки, на соломенную постель. И я спал два дня, а на третий день проснулся, часов около 2 дня, с таким криком, как будто вновь родился. В снах мне явилась мамушка и показала весь путь, какой человек проходит с минуты смерти в вечный мир. Но рассказать про виденное не могу, не сумею, только ношу в своём сердце. Что-то слабо похожее на пережитое в этих снах брезжит в моем «Поддонном псаломе», в его некоторых строчках».

В своих письмах, автобиографических заметках, рассказах Клюев всегда подчёркивал, что в его семье было много даровитых, недюжинных, артистических людей. Он говорил, что все таланты в людях его рода заложены в них самой природой.

Позже, в 1893 году, Клюев учился в церковно-приходской школе в Вытегре, после этого поступил в городское училище, а затем и в Петрозаводскую фельдшерскую школу, которую не закончил из-за болезни.

Так излагаются события его детства в официальных биографиях. Однако в действительности родители Клюева принадлежали к секте хлыстов. То, что мальчик с рождения находился в этой секте и принимал участие в религиозных обрядах, не могло не наложить своего отпечатка.

Однако сегодня мало кто знает, что это за секта, и чем она страшна для взрослых, не говоря уже о детях. В энциклопедиях об этой секте приводятся довольно скудные сведения, например, такие: «Хлысты (христововеры), секта духовных христиан. Возникла в России в кон. 17 – нач. 18 вв. Считают возможными прямое общение со «Святым духом», воплощение Бога в праведных сектантах – «христах», «богородицах». На радениях доводят себя до религиозного экстаза. Имеются небольшие общины хлыстов в Тамбовской, Самарской и Оренбургской обл., на Сев. Кавказе и Украине». Однако время от времени в печать просачиваются сведения и том, как в действительности проходят радения, что представляет собой «религиозный экстаз» и что происходит потом. Очевидцы рассказывают, что радения нередко заканчиваются «свальным грехом». Кроме того, нередко секту хлыстов связывают и с сектой скопцов.

И связывают не зря. Известно, что сам Клюев покинул секту после того, как его против его воли пытались оскопить. Это произошло не в детском, а в подростковом возрасте. Однако через некоторое время он снова восстановил связи с сектантами, которые продолжал поддерживать на протяжении всей жизни.

Так, Клюев отправился в путешествие, во время которого посетил ряд старообрядческих монастырей. Его друзья впоследствии утверждали, что он посетил Индию, Иран и Китай, где его кругозор значительно расширился. Причём интересовался он не только культурой и образом жизни этих народов. Находились люди, которые совершенно серьёзно, но осторожно, вполголоса, утверждали, что на Востоке он изучал магию. Ещё больше людей утверждало, что Клюев владел гипнозом и неоднократно демонстрировал свои способности. Вообще поэт являлся довольно разносторонней личностью – он хорошо пел, умел играть на нескольких музыкальных инструментах, обладал прекрасным актёрским талантом. Однако всё это проявлялось только при личном общении. На первый взгляд Клюев был обычным человеком, имел даже довольно отталкивающую внешность, одевался очень просто, как мужик, приехавший на ярмарку из соседней деревни: в простую рубашку, подпоясанную на поясе, и штаны, которые заправлял в сапоги. Так он ходил и по столице несмотря на то, что все его друзья, даже бывшие деревенские жители, уже давно облачились в модные костюмы и носили галстуки.

В начале 1900 года пятнадцатилетний Клюев начал писать стихи. А в 1904 года он впервые опубликовал свои произведения. В петербургском альманахе «Новые поэты» были напечатаны стихотворения Клюева «Не сбылись радужные грёзы…», «Широко необъятное поле…» и др. С 1905 года Николай Клюев начал печататься в московских сборниках «Прибой» и «Волны». В своих ранних стихотворениях Клюев чаще всего писал о народном гневе и горе: «Народное горе», «Где вы, порывы кипучие».

Это стихотворение ясно показывает, что поэту не были чужды революционные веяния того времени. И действительно, он принимал активное участие в подпольной деятельности. В связи с этим в начале 1906 года Клюева арестовали, обвинив его в «подстрекательстве» крестьян и «агитации противозаконных идей». Поэт в это время общался с различными революционными организациями, что было замечено Московским жандармским управлением.

С этого момента начался тюремный период в его жизни – полгода Клюев сидел в тюрьме в Вытегоре, а затем его перевели Петрозаводск.

Через некоторое время после этого стали ходить ложные слухи о смерти Клюева от сердечного приступа на станции Тайга. Говорили, что в то же время пропал его чемодан с рукописями.

В раннем творчестве Клюева видны и его бунтарские идеи, связанные непосредственно с религией. Революция представлялась ему наступлением Царства Божьего.

В своих стихотворениях Николай Клюев пытался защитить «дремучие» вековые устои. Опасность он видел в наступлении на Россию «железной» городской культуры. Всё это привело к полному неприятию социального прогресса.

Через некоторое время Клюева освободили, но и после этого он не оставил своей нелегальной деятельности. Он начал общаться с революционной народнической интеллигенцией. В это время поэт очень подружился с Марией Добролюбовой, которая была сестрой поэта А. Добролюбова. М. Добролюбову ещё называли «мадонной эсеров».

Таким же опасным было и знакомство с поэтом Л. Д. Семёновым. Благодаря этой дружбе Клюев начал печататься в московском журнале «Трудовой путь», но через некоторое время его закрыли, обвинив в антиправительственной направленности.

Осенью 1907 года Клюева призвали на службу в армию. Это было невыносимо для ранимого сердца поэта, и он попытался отказаться от службы по религиозным убеждениям.

Отказ не приняли во внимание, Клюева арестовали и привезли в Петербург. Там поэта поместили на обследование в госпиталь, в котором его признали негодным к военной службе. Обрадовавшись подобному исходу дела, Клюев уехал в деревню.

В 1907 году Клюев начал переписываться с А. Блоком. Эта переписка была важной как для одного, так и для другого поэта.

Впоследствии было найдено 37 писем Клюева к Блоку, основной темой которых было обсуждение проблемы взаимоотношений народа и интеллигенции.

Блок цитировал строчки из этих писем в своих статьях, называя их «документом огромной важности – о современной России – народной, конечно». «Слова его письма кажутся мне золотыми словами», – говорил А. Блок.

Благодаря поддержке Блока произведения Клюева были опубликованы в журналах «Золотое руно», «Новая земля» и др. Через некоторое время Клюев стал сотрудничать и с другими журналами: «Заветы», «Современник», «Нива» и др. В журнале «Новая земля» Клюева даже пытались представить в образе своеобразного пророка и проповедника, выразителя «нового народного сознания», считающего просветление народа своей миссией.

В 1911 году в Москве был впервые опубликован сборник стихотворений Клюева «Сосен перезвон» с предисловием В. Брюсова. Очень быстро этот сборник стал популярным среди завсегдатаев различных литературных кружков. Практически все влиятельные критики Москвы единогласно признали сборник ярчайшим событием литературной жизни этих лет.

После выхода сборника стихотворений Клюев стал довольно заметной фигурой как в писательских, так и в богемных кругах. Он принимал участие в заседаниях «Цеха поэтов» и в собраниях акмеистов. В это время поэта часто можно было встретить в литературно-артистическом кафе «Бродячая собака».

Клюев стал практически центральной фигурой литературной жизни того времени. Он был очень популярен, с ним хотели познакомиться многие известные и влиятельные люди. Его творчеством также интересовались. Поклонниками творчества Клюева были не только Блок и Брюсов, но и Городецкий, Мандельштам, Гумилёв, Ахматова и др.

Сам поэт не прекращал писать. В тот период вышло два сборника его стихотворений. В первый сборник, «Братские песни», входили религиозные стихотворения, а второй, под названием «Лесные Были», – это скорее собрание фольклорных песен.

В 1915 году Николай Клюев познакомился с Сергеем Есениным, и вокруг них образовалось общество, в которое входили поэты с новокрестьянским направлением в творчестве (П. Орешин, С. Клычков, А. Ширяевец и др.). С 1915 года Николай Клюев и Сергей Есенин вместе выступали в прессе и на чтениях. Через некоторое время Клюев стал духовным наставником и учителем С. Есенина.

Дружба Клюева с Есениным была настолько крепкой, что два года они жили вместе в одной квартире, которую приобрёл к этому времени Клюев. Ходили слухи, что двух поэтов связывала не только дружба. Множество своих стихотворений Клюев посвятил своему близкому другу. Впоследствии, используя все свои связи, он даже спас С. Есенина от мобилизации в действующую армию.

В 1916 году Клюев выпустил свой новый сборник «Мирские думы», основной темой которого были военные события.

Произошедшую в 1917 году Октябрьскую революцию Клюев очень поддерживал, считая её необходимой для российского общества и единственным выходом для крестьянства. В эти годы Клюев испытал небывалый творческий подъем, и написал большое количество стихотворений.

В 1919 году Клюев выпустил сборник «Медный Кит», куда он собрал различные революционные стихи: «Красная песня», «Из подвалов, из темных углов…». В этом же году был опубликован двухтомник «Песнеслов», в который вошли как старые, уже изданные ранее стихотворения, так и совсем новые. В 1922 году вышел лучший, по мнению критиков, прижизненный сборник Клюева – «Львиный хлеб».

Во всех произведениях, написанных Клюевым в те годы, отражаются его внутренние переживания и мучения. Клюев верил, что все прошлые страдания должны искупиться и пройти вместе с образованием «братства», «мужицкого рая». Во всём творчестве Клюева того времени проскальзывают его тоска и плач по погибающей Руси.

В 1922 году вышла статья Л. Троцкого, в которой он критиковал Клюева. Называя его «кулацким поэтом», он заклеймил его этим прозвищем на целое десятилетие. Эта статья поставила Клюева в затруднительное положение. Нужда, которую он испытывал в это время, подорвала веру поэта в себя. Клюев обратился за помощью в Союз поэтов, он писал М. Горькому: «…Нищета, скитание по чужим обедам разрушает меня как художника».

Всё это время Клюев продолжает писать стихи. После смерти Есенина Клюев в память о нём написал стихотворение «Плач о Сергее Есенине».

Клюев очень переживал смерть Есенина. З. Н. Дыдыкин вспоминал, как он и его отец познакомились с Клюевым и о переживаниях поэта о погибшем друге: «Мой отец познакомился с Николаем Алексеевичем Клюевым на выставке в Союзе художников в 1925 году, где была представлена его первая работа – бюст Сергея Есенина.

Бюст был создан под впечатлением трагических событий, произошедших в гостинице «Англетер». Работа выражалась большой эмоциональностью и выразительностью, поэтому отец, не будучи тогда ещё членом Союза художников, смог участвовать в выставке. Клюев, осматривая выставку и остановившись у бюста поэта, воскликнул: «Ой, Сережёнька!». Николай Васильевич стоял рядом, и спутник Клюева сказал: «А вот и автор». Так состоялось это знакомство».

В 1931 году Клюев решил поселиться в Москве, но и там его произведения были запрещены – любое стихотворение отклонялось всеми редакциями.

В результате этого Клюев в эти годы часто голодал, но тем не менее не бросал своей писательской деятельности. З. Н. Дыдыкин вспоминал о поэте в эти годы: « Клюев часто бывал в нашем доме. Мы жили на проспекте Римского-Корсакова, в мансарде, куда вела высокая железная лестница. Ходил он чаще к маме, так как голодал, и мама, очень добрый и хлебосольный человек, всегда его кормила. Иногда, не застав никого дома, присаживался на нижнюю ступеньку лестницы и ждал, когда кто-нибудь придёт.

Я помню одну Пасху: сидит за столом, держит пасхальное яичко в руке, в рубашке навыпуск, вышитой по вороту и рукавам крестиком, в коричнево-малиновых тонах. Бросалось в глаза гладкое, моложавое лицо, сам он был крепкий, небольшого роста, полноватый. Была в доме одна памятная фотография этого пасхального дня, снятая в нашей квартире за пасхальным столом в кругу наших родственников. Он сидит боком, в руках его – пасхальное яичко.

Любил рассказывать свои сны, рассказывал очень красочно, неудержно фантазируя. Висит рубашка с пояском, поясок оживает и превращается в змею, обвивается вокруг ножки стола и стоит, как кобра. Я после этого кричал всю ночь. В разговоре очень «окал». Поверх рубахи носил поддёвку тёмного цвета, чёрную шляпу, сапоги, вокруг шеи обмотан шарф. Николаю Васильевичу подарил книгу своих стихов с автографом. Где книга сейчас – неизвестно.

Бывали мы с отцом у него. Квартира была недалеко от Дома композиторов, во дворе налево. Около двух комнат. Бросалось в глаза обилие стеллажей, типа библиотечных. Сидел со свечами, и при этом был телефон. Висело много икон с лампадами, и на столе одна очень большая свеча».

В эти годы Клюев проявлял симпатию к семнадцатилетнему художнику-графику А. Н. Яр-Кравченко, которому он посвятил большое количество своих стихотворений.

В середине 1934 года Клюева перевели в Томск. Поэт очень переживал подобное отлучение от литературы. В эти годы все свои силы он направлял на восстановление своего имени и возможности издавать свои произведения. Клюев писал: «Не жалко мне себя как общественной фигуры, но жаль своих песен-пчёл, сладких, солнечных и золотых. Шибко жалят они моё сердце».

5 июня 1937 года в Томске Клюева арестовали, обвинив в «контрреволюционной повстанческой деятельности». В октябре 1937 года там же, в Томске поэту был вынесен смертный приговор.

Позже выяснилось, что сибирским НКВД было сфабриковано дело о «Союзе спасения России», подготавливающим восстание, направленное против советской власти. Роль одного из лидеров этого союза приписывалась Клюеву.

Ходили слухи, что настоящая причина ареста Клюева заключалась в другом. Клюева арестовали по доносу, и обвинялся он в измене Родине, но фактически – за гомосексуализм. Якобы в эти годы Клюев обратил своё внимание на поэта П. Васильева, который являлся родственником одного партийного функционера. Влиятельному родственнику не понравилась подобная симпатия, и он незамедлительно принял меры.

Расстреляли Николая Клюева в 1937 году.

Марина Куропаткина. Из книги «Тайны смертей русских поэтов»

Марианна Колосова (1901 - 1964)

Родилась 14 июня 1901 года в селе Новообинка Бийского уезда Томской губернии (ныне Петропавловского района Алтайского края) в семье псаломщика Пророко-Ильинской церкви.

Когда произошла революция, Римма заканчивала обучение в Томском епархиальном училище, готовилась стать домашней учительницей. Русская смута обрекла её на бурную и горькую судьбу. В 1920 году недавняя «епархиалка» стала связной в законспирированной белогвардейской организации, а вскоре попала в руки чекистов. На одном из допросов присутствовал член Реввоенсовета Восточного фронта Валериан Куйбышев, приехавший в Томск с диктаторскими полномочиями.

Валериан Куйбышев с первого взгляда влюбился в девушку, которая вела себя вызывающе бесстрашно.

Куйбышев нашёл предлог для освобождения Виноградовой и её товарищей. Римма оставалась поднадзорной, но это уже не мешало высокопоставленному революционеру ухаживать за ней. Ему был тридцать один год, ей — восемнадцать. Валериан совершенно не походил на своих малообразованных и грубых сподвижников. Он был обаятелен, жизнерадостен, умён, с детства писал стихи и прекрасно их читал. Куйбышев звал девушку за собой в Москву, пленяя романтикой коммунистических идей, обещая обеспечить ей хорошее столичное образование и безбедную жизнь. Много лет спустя Римма (ставшая после отъезда из СССР Марианной) признавалась, что и она влюбилась. Валериан стал её первой и самой сильной любовью. Тем удивительнее, что юная монархистка осталась верна своим убеждениям и после мучительных раздумий отказала Куйбышеву.

Что вызвало её отторжение от любимого человека? Только ли неприятие его мировоззрения? Или до неё дошли сведения о том, что в Москве у Валериана семья, сын?..

А быть может, она не могла смириться с цинизмом тех, кто вершил судьбы миллионов людей?

Вот что она рассказывала о Куйбышеве в 1935 году (вскоре после ранней и странной смерти Валериана Владимировича) корреспонденту эмигрантской газеты «Рупор»: «Он не прочь был иногда поиронизировать над советским режимом. Случалось это, конечно, в «своей компании», среди таких же комиссаров. Куйбышев любил под весёлое настроение рассказать последний анекдот про Ленина или Сталина или вообще про советскую жизнь. Бывало, вдруг запоёт: «С красным знаменем вперёд оголтелый прёт народ». Другие комиссары в долгу не оставались, тоже рассказывали что-нибудь. Видно, веры в то конечное торжество коммунизма ни у кого не было...»

И всё-таки добрые отношения они сохраняли ещё долго. Их переписка продолжалась и после того, как Римма Виноградова эмигрировала в Харбин и по конспиративным соображениям стала Марианной Колосовой, а Куйбышев оказался на кремлёвском Олимпе. Валериан звал любимую в Москву, она продолжала тянуться к нему душой, но сведения, доходившие из Советской России, ужасали и возмущали её.

Надо сказать, что, пока Куйбышев был жив, поэтесса старалась избегать разговоров о нём. Только после его смерти, когда уже ничто не могло повредить Валериану, она согласилась говорить о нём публично.

Впрочем, однажды она совершила поступок, который мог иметь роковые последствия и для неё, и для Куйбышева. В августе 1930 года, в ослепляющем порыве гнева и отчаяния она опубликовала в эмигрантской газете «Письмо наркому», адресованное Валериану Владимировичу. В ту пору Куйбышев был председателем ВСНХ — Высшего совета народного хозяйства.

Послание «белой» Татьяны «красному» Онегину очень тяжело читать. Нет, не зря Марианна называла свою лирику «динамитной». Во что превращает политическая рознь человеческую душу! Что сделала русская смута с юной любящей женщиной! Там, где жила любовь — кровь. Вместо нежности — ненависть. Вместо христианского милосердия — неуёмная жажда мести. Там, где звучали кроткие и тихие слова, — кричащий плакат, прокламация смерти.

Неизвестно, прочитал ли Валериан Куйбышев послание своей бывшей возлюбленной, но думается, что соответствующие органы не отказали себе в злобном удовольствии доставить наркому «белогвардейский листок». Очевидно, эта публикация легла и в то дело, которое опричники собирали на каждого, кто хоть в чём-то мог соперничать с вождём.

Из стихов Марианны Колосовой можно было раздуть целый судебный процесс: ведь получалось, что один из высших руководителей СССР много лет поддерживал сердечную связь с непримиримым врагом советской власти.

Официально было объявлено, что Куйбышев скончался от сердечного приступа, но многие догадывались, что его могли устранить по указке Сталина. Куйбышев был единственным, кто на заседании Политбюро выразил недоверие официальной версии гибели Кирова и потребовал дополнительного расследования убийства. Вскоре после смерти Валериана Владимировича были расстреляны его жена и младший брат.

А что стало с Марианной?

После войны она, как и многие русские жители Харбина, решилась на возвращение в СССР. Но тут был опубликован доклад Жданова, где тот грубо набросился на Зощенко и Ахматову. На собрании литераторов в Шанхае Марианна Колосова сказала, что ждановский доклад «поверг её в ужас, как и проявление невыразимой жестокости и мстительности». Через несколько дней она отказалась от советского паспорта, который уже успела получить.

После прихода к власти в Китае коммунистов Марианна оказалась в Чили, где и умерла в полной нищете 6 октября 1964 года. Часть ее уникальной библиотеки находится сейчас в Русском центре в Сантьяго.

Всё, что мне удалось рассказать сегодня о Марианне, я узнал от барнаульских литераторов Светланы Тирской, Александра Родионова и Виктора Суманосова. Вот что пишет Виктор о своих нелёгких поисках: «Десять лет назад я узнал, что была такая алтайская поэтесса - Марианна Колосова. Я стал искать сведения о ней на просторах Всемирной паутины и в результате заочно перезнакомился со всеми, кто хоть что-то знал о её трудной судьбе. Из США Михаил Юпп прислал мне адрес человека, который может помочь с фотографией поэтессы. Из Австралии Тамара Малеевская прислала сканы первой книги стихов Марианны Колосовой «Армия песен».

Оказалось, что поэтесса сама прошла Ледяной поход в 1919 году из Барнаула в Читу.

Затем я познакомился с дальневосточными исследователями её творчества - Анной Анатольевной Забияко и Галиной Владимировной Эфендиевой. От них я получил три книги стихов Марианны Колосовой: «Господи спаси Россию», «Не покорюсь» и «На звон мечей». Наконец я увидел плохонькое фото Марианны Колосовой из архива Шанхайской полиции и понял, что я видел это лицо на другом фото. Из архива Стенфордского университета пришли письма Марианны Колосовой Георгию Ларину. Мне удалось разыскать его сына, священника из города Наяк. Информацию о проживании Марианны Колосовой в Чили любезно предоставил Конрад Попп, инженер и лингвист, который брал у неё уроки русского литературного языка в 60-е годы прошлого века…»

Дмитрий Шеваров

(13.05. [26.05].1903—6.10.1964) Русская национальная поэтесса. «Дальневосточная Марина Цветаева». Относилась к числу «непримиримых», исповедуя до конца своих дней «Единую Неделимую Великодержавную Православную Россию», различая по этому признаку друзей и врагов. Не только не приняла революционные события 1917 года и новую власть в России, но и всю жизнь активно боролась с богоборческим строем, поглотившим и поработившим Россию-Русь.

Настоящее имя — Римма Ивановна Виноградова. В замужестве — Покровская; другие псевдонимы: Джунгар, Елена Инсарова, Н.Юртин.

Родилась в 1903 г. (по другим данным — в 1901 г.) на Алтае, судя по стихам, в одном из сёл на берегу Оби в семье псаломщика Пророко-Ильинской церкви Ивана Михайловича Виноградова и его жены Раисы Яковлевны. Иван Михайлович, 1870 года рождения, служил псаломщиком в Новообинке с 1889 года, и был сыном священника Михаила Ефимовича Виноградова, который тоже служил священником в Новообинке с апреля 1882 года по март 1888 года, а до этого длительное время был в Новообинке псаломщиком.

3 октября 1916 года в селе Ложкино (ныне Целинного района Алтайского края) от катара желудка умерла мать. После революции отец был убит «воинствующими безбожниками». Имеются сведения, что жених, белогвардейский офицер, был расстрелян чуть ли не на глазах Риммы.

До гражданской войны Римма жила в Барнауле. В 1917 году училась в Томском епархиальном училище по классу домашней учительницы. По словам самой поэтессы, в её интервью Юрию Холмину в газете «Рупор» от 28 января 1935 года, в 1920 году она познакомилась с Валерианом Куйбышевым. Их роман, длившийся три месяца, закончился разрывом. Сам факт какой-либо симпатии дочери зверски убитого священнослужителя к «пламенному революционеру» вызывает сомнения, поэтому был ли в действительности этот роман, всё же доподлинно неизвестно. Тем более, по другим сведениям, весь 1919 год и начало 1920-го Римма провела в районе Семиречья – последнем оплоте сил белых на юго-восточном направлении.

В ночь на 25 марта 1920 г. с остатками отряда Анненкова она перешла границу и оказалась в Западном Китае — Джунгарии. Некоторое время была связана с анненскими партизанами, затем перебралась в Харбин. Здесь стала студенткой Харбинского юридического факультета. В стенах именно этого факультета зародилось движение русского фашизма. В середине 1920-х годов радикальная харбинская молодёжь решила противопоставить советской идеологии боевую идеологию белой эмиграции. В инициативную группу входили бывший офицер Белой Армии А.Покровский, сын генерала Белой Армии В. Голицын, сын казачьего офицера П. Грибановский… В качестве идеологической основы для борьбы с коммунизмом Покровский предложил идеи итальянского фашизма, который ещё не приобрёл той зловещей окраски, которую он получил в 1930—40-е годы, и казался новым, альтернативным, как коммунизму, так и старой буржуазной идеологии, течением. Вскоре к этому кружку примкнула и Римма, которая была яростной противницей установившегося в России режима.

Поэтесса была также активным членом русской белоэмигрантской православно-монархической диверсионно-террористической организации «Братство русской правды» в которой являлась связной-разведчицей (имела псевдоним «Дарвин»).

В студенческие годы сблизилась с поэтессой О. Скопиченко. В этот же период начинает публиковать свои стихи в журнале «Рубеж» под псевдонимами «Джунгар» и «Елена Инсарова». Здесь же в Харбине в 1928 году выходит первый сборник стихов «Армия песен» под именем Марианны Колосовой. В 1930 году в Харбине вышла вторая книга «Стихи» (часто ошибочно называемая «Господи, спаси Россию!»). В дальнейшем все книги и крупные публикации будут выходить под этим именем, хотя псевдонимами она будет пользоваться и в дальнейшем. Ю.В. Крузенштерн-Петерец, правнучка великого мореплавателя, пишет в своих воспоминаниях: «Только Арсений Несмелов и Марианна Колосова «кормились» в Харбине стихами. Колосова, впрочем, кормилась ими впроголодь. Сотрудничала она в газетах и в журнале «Рубеж», куда приносила пачки стихотворений под разными псевдонимами…».

Всего в харбинский период своей жизни издала 4 поэтических сборника. В книге «Не покорюсь!» (1932) преобладает стихотворная публицистика, продиктованная чувством непоправимой беды и негодования: «Грузину, не татарам платят дань. / Где гордость? Где любовь к родному краю? / «Ах, почему же мы такая дрянь»? — / Чужую фразу снова повторяю». Публицистичность этих стихов подчёркнута цитатой — «чужой фразой» — «Ах, почему же мы такая дрянь?» Облетевшими всю эмиграцию словами «Отчего мы такая дрянь?» начинается книга А. Амфитеатрова «Стена плача и стена нерушимая», вышедшая двумя изданиями в начале 1930-х. По книге «На звон мечей…», изданной в 1934, можно составить представление о Колосовой как о зрелом поэте. С неправильными или стилистически спорными словосочетаниями совмещается темпераментный лирический напор, яркая эмоциональность, а во многих случаях душевность, мелодичность и плавность стиха. Многие строфы продиктованы гневом или ненавистью, как, например, в стихотворении, посвящённом памяти Гумилёва: «Тащить в подвал на расправу / Свою небесную весть, / Свою высокую славу, / Свою народную честь!.. / За воина и поэта, — / Чей взор орлиный был горд, — / Расстрелять бы в ту ночь, до рассвета, / Сотню бездумных морд!».

Творчество Марианны Колосовой высоко ценили русские поэты Харбина — Ачаир, Несмелов, Перелешин, Щё голев. Современники назвали её «дальневосточной Мариной Цветаевой». А. Несмелов определял стихи Колосовой как преимущественно гражданскую лирику. К сожалению, её стихи очень редко появлялись в европейских изданиях русского зарубежья. Она сознательно ограничила себя только одной темой — темой борьбы и ненависти к поработителям России, причём не только к большевикам, но и к японцам («Добей меня!», «Рубеж», Харбин, 1932, № 47).

Многие стихотворения Колосовой, появлявшиеся в периодических изданиях, не были включены в её книги — единожды изданное она не считала нужным переиздавать.

Как писал американский издатель Эдуард Штейн: «Колосова была самой любимой поэтессой русского Китая. Стихи Колосовой были с трепетным восторгом приняты той частью русской эмиграции, которая сохранила русское национальное сознание, непримиримость к большевистской тирании и надежду на грядущее освобождение и возрождение России. Каждая песня без промаха била в чьё-нибудь сердце».

В феврале 1932 года японская армия оккупировала Харбин. В знак протеста Покровский вышел из РФП, руководство которой активно сотрудничало с японцами. Александр Николаевич был арестован, но Марианне удалось добиться его освобождения. 5 января 1935 года семья Покровских перебирается в Шанхай, где в 1935 г. выходит очередной сборник её стихов — «На боевом посту», а 1937 г. — последний сборник «Медный гул».

Марианна по-прежнему много пишет, её стихи появляются в шанхайском журнале «Парус» и газете «Слово». Но гонораров катастрофически не хватает, ведь семье пришлось обустраиваться на новом месте жительства. Основным источником существования для Покровских становится их прекрасная библиотека в несколько тысяч томов, книги из которой за небольшую плату Марианна давала читать русским шанхайцам.

Во время Второй мировой войны у многих эмигрантов возникла надежда на возвращение. Следя за победами Красной Армии, восхищаясь мужеством и самоотверженностью бойцов, Марианна Колосова пересмотрела свои взгляды и приняла советское гражданство.

Но в 1946 году после ждановского погрома литературы и травли боготворимой ею Анны Ахматовой она публично, через эмигрантские газеты, отказалась от советского паспорта. При этом она потеряла возможность печататься в русских изданиях Шанхая, ставших откровенно просоветскими. В 1949 году Китай стал коммунистическим, и для русских эмигрантов началась вторая волна исхода. Марианна вместе с мужем уезжает на Филиппины. Из филиппинского Тубабао белоэмигранты отфильтровывались американской администрацией по разным странам. Марианну Колосову с Александром Покровским в числе неблагонадёжных, с точки зрения американцев, приютила Южная Америка — Бразилия.

В конце 1950-х годов (ок. 1957 или 1958) Покровские перебираются в Чили и окончательно оседают в Сантьяго. Здесь вместе со своим мужем Покровским Колосова, как и раньше в Китае, держала платную библиотеку — собрание русских книг числом более 4 тыс. Тем не менее жили супруги Покровские в большой бедности и нужде. Кому нужны были в далёкой Латинской Америки пожилые русские люди, лишённые физического здоровья, не владеющие языком страны, да к тому же идейно и политически непонятные для окружающего местного населения?

В одной из статей, посвящённой М.Колосовой указывается, что в Чили Марианна оказывается в центре литературной жизни Сантьяго, находится в дружеских отношениях с Пабло Нерудой и Никанором Паррой. Но достоверных подтверждений этому нет. Скорее всего — это красивая легенда. Доподлинно же известно, что в Чили она продолжала писать стихи, но не имела возможности их издавать. Стихи латиноамериканского периода жизни Марианны Колосовой до сего времени почти не известны и не опубликованы.

Марианне Колосовой было суждено прожить в Чили недолго. Она умерла 6 октября 1964 года, забытая большинством соотечественников за рубежом и неизвестная на горячо любимой Родине, не дожив 18 дней до восстановления дипломатических отношений между Чили и СССР. Похоронена на кладбище в Пуэрто-Альто. На могильной плите имеется надпись: «Блажен, кто правдою томим», а ниже – «Римма Ивановна Покровская, 26.V.1903 -6.X.1964. Русская национальная поэтесса».

Её муж Александр Покровский пережил жену на 15 лет. После смерти Александра Покровского библиотека Марианны Колосовой была разделена на три части. Одна из частей попала в открытый в Сантьяго в 1966 году русский центр при посольстве СССР в Чили.

Большой труд по возвращению имени и поэзии Марианны Колосовой на историческую Родину осуществил сибирский краевед Виктор Александрович Суманосов (он же — составитель пока единственной в России книги стихов Марианны Колосовой: «Вспомнить, нельзя забыть», изданной в Барнауле в 2011 г).

При составлении биографии использованы статьи В.Суманосова, М.Ивлева, А.Медведенко, Т.Шитяковой, В.Невяровича. Академического варианта биографии М.Колосовой не существует, поэтому не исключены ошибки и неточности. Владелец «Коллекции русского шанхайца» будет благодарен за дополнительные сведения о судьбе, жизни и творчестве поэтессы — одной из самых значительных фигур «русского Китая»

.

Наум Коржавин (1925 - 2018)

12 апреля 2016 года назвали имя лауреата общенациональной премии «Поэт». Им стал 90-летний Наум Коржавин.

«Эмка, ты куда?» — спросонья спросил Расул Гамзатов, сосед Коржавина по Литинституту, когда тот разбудил его, чтобы попрощаться. Эмку уводили на Лубянку...

Настоящее имя Наума Коржавина — Эммануил Мандель. «Эмкой» он был с киевского детства и до конца своей длинной жизни, так, что даже Вероника Долина, первая опубликовавшая в Facebook страшную новость о смерти Коржавина, писала потом в комментариях про него, 92-летнего: «Эмки больше нет».

В эти дни, когда Наум Коржавин умер и разные СМИ перепечатывают его строки, многие удивились. Вот, казалось бы, и не в курсе были, кто такой Коржавин, и фамилию никогда не слышали, а стихи его, оказывается, знают, хотя долгое время и принимали за народные афоризмы.

Например, известное, но неприличное про разбуженного Ленина: «Кому мешало, что ребёнок спит». Или изустное, полемическое с Некрасовым: «Ей жить бы хотелось иначе, носить драгоценный наряд, но кони всё скачут и скачут, а избы — горят и горят».

И не только смешные афоризмы. Даже лирическое осталось:

Правда, дальше уже вряд ли кто процитирует. Прекрасное и точное осталось в виде отдельных строк, которые то ли обрываются, то ли забываются, то ли вообще не имеют продолжения, так, что вспомнить продолжение невозможно.

Как-то в одной из передач «Школы злословия» Татьяна Никитична Толстая сострила: мол, для меня единица пошлости — это Петросян, поэтому всех пошляков надо мерить в петросянах. Два петросяна, три петросяна… Тогда это казалось свежо и остроумно, хотя на самом деле это была переиначенная шутка про Коржавина. В литинститутские годы поэт Борис Слуцкий придумал измерять поэтический талант в манделях. Коржавин не то, чтобы обиделся, но в восторг не пришёл и всегда раздражался, когда интервьюеры интересовались, сколько у кого манделей. Обидно, учитывая, что он и так жил с сомнением насчёт себя: за что ему аплодируют, за стихи или за смелость?

Его ведь очень любили. Задолго до появления самиздата переписывали от руки, цитировали из уст в уста. Как сказал поэт Владимир Корнилов, он был первой любовью послевоенной Москвы. Столица любит чудаков. Блаженную Ксению Некрасову, ютившуюся на лестнице Литинститута, странноватого Глазкова, фриковатого Коржавина. Ему, воплощению святой простоты и честной наивности, удавалось честно и в лоб говорить то, что видели все, но боялись озвучивать:

Стоит ли удивляться тому, что на родине его впервые напечатали, когда ему было уже тридцать шесть.

Трудно представить себе человека с более неподходящей для поэта внешностью и псевдонимом. «Кряжистый сибирский» псевдоним «Коржавин», предложенный кем-то из друзей, имел значение «плюгавый». А сам Наум — круглый, толстый, с большим носом картошкой, глазками-пуговками, был «похож на свинью», как отметил Берестов.

Коржавин фриковал по полной. Носил пиджак на голое тело, ходил по Москве босиком, говорил что думал. Да и со временем округлость его и странный вид никуда не делись, и не случайно визитной карточкой поэта стало стихотворение про овал:

Знатоки могут встрепенуться и закричать: а как же Павел Коган — «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал». Коржавин и Коган были большими друзьями. Так получилось, что коржавинский «Овал», родившись как спор с когановским «Овалом», стал более популярным, но Коржавин, сделав строки Когана эпиграфом к своему «Овалу», оставил в веках стихотворение рано ушедшего друга.

В этом споре и противоречии — природа поэтического дарования Коржавина. Он жил и писал в стиле «Баба-яга против», постоянно с кем-то споря: с Некрасовым ли, с Коганом ли, с политической системой.

«Главное — не обижайте Коржавина, он сам вас обидит» — эти строки из рассказа Довлатова стали едва ли не самой точной характеристикой поэта. Лучше прочих о Коржавине написал именно Довлатов, выведя его в своих рассказах под именем Рувина Ковригина. А в той единственной зарисовке, где поэт назван своим именем, Довлатов с присущей ему иронией описал стиль поведения поэта. Как, едва взяв слово на конференции, Коржавин начал всех обижать:

При таком-то анамнезе логично предположить, что у Коржавина должно было быть много врагов. Но нет. Ему прощали. Его любили. Другого такого жизнелюба, наивного мудреца не было. Как и не было человека, способного быть настолько честным по отношению к самому себе.

Сегодня многие говорят о том, что важнейшим делом Коржавина, может быть, даже более важным, чем его поэзия, стали оставленные им воспоминания о «кровавой эпохе». В этих воспоминаниях он предстаёт человеком со своей точкой зрения, абсолютно не стыдящимся ни своих убеждений, ни своих заблуждений. Он не пытается красоваться, преувеличивать, словно бы воплощая журналистское, а не поэтическое требование к максимальной объективности.

За крамольные стихи его всё-таки посадили. Десять месяцев на Лубянке, три года в сибирской ссылке. Любой бы представил себя жертвой эпохи. Но он из фирменной коржавинской вредности отмечал, что и на Лубянке, и в ссылке ему было не так плохо. Его не били, давали читать запрещённую литературу. В тюрьме он расширил кругозор, познакомился с интересными людьми, а благодаря ссылке он лучше узнал Россию, да ещё прослыл там богатым женихом. Грех жаловаться.

Он был одним из немногих, кто не поддержал процесс Синявского и Даниэля. Он вообще не подставлял и не предавал друзей. С распадом Союза литераторы не стесняясь заговорили о том, что национальную литературу сделали русские поэты. В частности, Коржавина называли автором стихов Кайсына Кулиева. Однако сам Коржавин (как мы помним, мастерски умеющий обижать) резко пресекал подобные высказывания. «Кайсын — отличный поэт, и переводы получались только потому, что он отличный поэт».

Он не пытался выглядеть лучше, мудрее, сложнее, чем есть на самом деле. С присущей ему честностью не стеснялся говорить об ошибках. А ошибался он часто. У писателя Леонида Добычина есть знаменитое произведение «Город Эн», герой которого в конце книги вдруг узнаёт, что близорук, и, надев очки, выясняет, что видел всё неправильно.

Такого рода прозрения у Коржавина происходили постоянно. Он действительно был близорук, а в конце жизни и вовсе ослеп. Многие помнят его смешные очки: сильнейшие линзы и ещё одна круглая линзочка, приклеенная как лупа. Друзья и коллеги вечно вспоминают смешные истории, как он ходил на стриптиз с подзорной трубой или как положил трубку телефона в суп.

Но его прозрения наступали относительно текущей обстановки. Ещё в детстве он заявил родителям и дяде-раввину, что Бога нет, и стал завзятым атеистом. Однако уже взрослым человеком поменял точку зрения и крестился в православие. Юношей был сталинистом, сторонником революции и, как сам признавался, получил срок по ошибке исключительно потому, что «своя своих не познаша». Однако вскоре разочаровался и в вожде, и в революции. В семидесятых эмигрировал в Америку, но пожалел об этом. Он написал:

Однако, когда Союз развалился, Коржавин страдал. Называл себя русским поэтом и даже завещал похоронить в России. Любого давно сочли бы шизофреником. Но не Коржавина. Он как-то гармонично сочетал в себе наивно-противоположные выводы, не теряя лица.

Не изменилась, пожалуй, позиция Коржавина только по отношению к Бродскому, чьё творчество он не переносил. (К слову, великим поэтом Коржавин считал Твардовского.) Коллеги удивлялись и подозревали Коржавина в зависти. Судьба Бродского за рубежом была феерической, а его — «жалкой». Но Коржавин упрямо не хотел примириться со всеобщим признанием коллеги по перу, считая его словесным эквилибристом, чьё творчество не приносит ни музыкальной, ни сердечной, ни мыслительной радости.

Спустя время можно понять справедливость мысли о том, что, как правило, то, что раздражает нас в других, — и есть главный недостаток нас самих.

Нелюбовь к Бродскому привела его к новому прозрению: «Поэзия существует не для читателя, а для участников престижной игры. И если ты в эту игру не играешь, тебя эластично удаляют из неё». О том, как это невероятно справедливо, можно рассуждать долго. Однако, как бы то ни было, в 2016 году Коржавину присудили премию «Поэт». В кулуарах шептались, что премию дали, скорее, не за стихи, а за судьбу. Но бог бы с ним. Кажется, впервые, участники «престижной игры» не поссорились ни друг с другом, ни с членами жюри, признав, что «в кои-то веки награда вручена абсолютно справедливо и, к счастью, не посмертно».

«— Эмка, ты куда?» — спросил его заспанный Гамзатов. Но Эмка вернулся после отсидки. Он всегда возвращался. Кажущийся таким грузным и больным, возвращался с того света. Выводимый под руки ещё в восьмидесятые, он оправился и пережил тех, кто его выводил. Пережил и свою жену, казавшуюся моложе и бодрее. Он стал самым старшим из ныне живущих поэтов, оставаясь до конца жизни оптимистом, балагуром и жизнелюбом.

Эмка ушёл в мир иной символично. 22 июня, в день, когда началась война. В год, когда закончилась премия «Поэт». Казалось, он будет всегда. А выяснилось, что девяносто два года — это не так много. Как говорил Эмка, это «предельно кратко»:

Евгения Коробкова

Денис Коротаев (1967 - 2003)

Одни говорят: «сатана уничтожает хороших людей», другие – «Господь призвал в своё небесное воинство». Не знаю, где истина...

Истина лишь в том, что его уже с нами нет. Его - поэта, музыканта и просто очень светлого и талантливого человека - Дениса Коротаева.

Он был как росчерк пера - лёгок, чёток и скор, всегда полон различных творческих планов и задумок, всегда весёлый и жизнерадостный. Таким Дениса запомнили все, кто его знал и любил, для них он всегда будет жив и всегда где-то рядом. А значит, какую-то часть души Денис оставил здесь, среди нас.

Но главное - что остаётся, когда умирает поэт? Его стихи. В стихах Дениса Коротаева - тёплое золото осени и жгущее языческое пламя, нежная, музыкальная лиричность и трепетная любовь к русской земле. И ещё то, что согревает душу и заставляет думать...

Катерина Трушина

Среди трагических потерь Отечества нашего в последние годы ХХ и начала ХХI века, гибель в автокатастрофе Дениса Коротаева стала для меня и многих других литераторов тяжёлым личным ударом. Он подавал и оправдал в стихах и в жизни большие надежды и читатель этой книги, думаю, согласится со мной.

«Поэзия – есть высшее искусство духа» - утверждал Гегель. Высокое поэтическое слово Дениса, верится, «тленья убежит». Прежде всего потому, что оно раскрыло нам русскую душу молодого человека «страшных лет России» и показало её в художественных образах, временами классически чистых, или метафизически обострённых. Пожалуй, более разностороннего, всесторонне образованного и образно мыслящего молодого поэта у нас в стране в эти годы не было. Учёный, музыкант, педагог, философ, собственно он продолжал традицию разносторонности поэтов золотого века.

В этом я сразу убедился на нескольких Пушкинских праздниках в Пскове, Михайловском и Москве. В интеллектуальном смысле Денис искал истину, в чувственном – полноту любви, в социальном – справедливость.

Лишённые модернистского сумбура и невнятицы стихи Дениса фактически совершенны и восторженно воспринимались слушателями в артистическом авторском исполнении, несмотря на порой избыточность текстов.

Абсолютная полнота, уверен, пришла бы к автору со зрелостью, с полной сосредоточенностью разносторонней личности на стихах, со смягчением, хотя бы временным, исторической действительности.

Стихи Дениса Коротаева фонетически полноценные, русские – есть «свидетельство», в библейском смысле этого слова, - о времени, о человеке, о поиске смысла его жизни.

Стихи его дают внимательному читателю надежду, ибо показывают в художественных образах, каких нравственных высот может достичь русский человек в трагических обстоятельствах.

Владимир Костров

Биография

Коротаев Денис Геннадьевич в 1991г. окончил Московский физико-технический институт и поступил в аспирантуру Института прикладной механики АН СССР, где, выполнив работу по гидродинамике, защитил кандидатскую диссертацию (1996г.). Преподавал математику, а затем и информатику в Московской государственной академии приборостроения и информатики.

Стихи начал писать в 1988. Публиковался в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», газетах «Литературная Россия», «Завтра», «Правда» и др., а также коллективных сборниках. Автор сборников стихов «Проводник» (1994г.), «На развалинах эпохи» (1995г.), «Белые тени» (1998г.), «Итак» (2001г.).

Вёл поэтическую студию в своей академии, преподавал стихосложение на факультете журналистики МГУ. Член Союза писателей России с 1994г, лауреат Есенинской премии России в 1996. Погиб в автомобильной катастрофе 8 августа 2003г. Посмертно, в 2004г. вышел составленный отцом сборник стихов «Автоэпитафия».

Михаил Кузмин (1872 - 1936)

О Кузмине можно сказать так: один из экстравагантнейших русских модернистов — поэт, прозаик, драматург, переводчик и композитор. Блестящий стилист и тонкий стилизатор, строгий критик и беспечный шутник, замкнутый и загадочный человек, разноречивый и, в сущности, совершенно цельный.

Можно просто перефразировать Вячеслава Иванова: «Кузмин — о, чародей!»

Обратившись к «Петербургским зимам» Георгия Иванова, читаем следующее: «Шёлковые жилеты и ямщицкие поддёвки, старообрядчество и еврейская кровь, Италия и Волга — всё это кусочки пёстрой мозаики, составляющей биографию Михаила Кузмина. Жизнь Кузмина сложилась странно. Литературой он стал заниматься годам к тридцати. До этого занимался музыкой, но недолго. Почему? Раньше была жизнь, начавшаяся очень рано, страстная, напряжённая, беспокойная. Бегство из дому в шестнадцать лет, скитание по России, ночи на коленях перед иконами, потом атеизм и близость к самоубийству. И снова религия, монастыри, мечты о монашестве. Поиски, разочарования, увлечения без счёту. Потом — книги, книги, книги, итальянские, французские, греческие. Наконец первый проблеск душевного спокойствия — в захолустном итальянском монастыре, в беседах с простодушным каноником. И первые мысли об искусстве — музыке…»

Что в этих словах правда и что вымысел? Где подлинность, а где легенда? Эти вопросы, кстати, можно обратить почти ко всем деятелям и творцам Серебряного века. Разобраться сложно и остаётся утешаться высказыванием Марины Цветаевой: «О каждом поэте идут легенды, и слагают их всё те же зависть и злостность».

Все современники отмечали двуликость Кузмина — эстет, поклонник формы в искусстве и в то же время творец нравоучительной литературы, жеманный маркиз в жизни и творчестве и одновременно подлинный старообрядец, любитель деревенской, русской простоты. Но всё же больше — «русский дэнди», «Санкт-Петербургский Оскар Уайльд», «принц эстетов»…

Максимилиан Волошин в книге «Лики творчества» писал: «Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: «Скажите откровенно, сколько вам лет?», но не решаешься, боясь получить в ответ: «Две тысячи лет…», в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память… Несомненно, что он умер в Александрии молодым и красивым юношей и был весьма искусно забальзамирован… Мне хотелось бы восстановить подробности биографии Кузмина там, в Александрии, когда он жил своей настоящей жизнью, в этой радостной Греции времён упадка, так напоминающей Италию восемнадцатого века… Но почему же он возник теперь, здесь, между нами в трагической России, с лучом эллинской радости в своих звонких песнях и ласково смотрит на нас своими жуткими огромными глазами, усталыми от тысячелетий?»

Кузмин — необычное явление в русской поэзии, пожалуй, единственный не трагический поэт во всём XX веке. Он исповедовал почти не свойственный русскому национальному духу гедонизм, наслаждение жизнью, каждой её минутой, наслаждение красотой мира, природы, человеческого тела. Кузмин смотрел на красоту и истину как на составную часть мира, а не на что-то ему противопоставленное.

Разбирая раннее творчество Кузмина, Валерий Брюсов отмечал: «Изящество — вот пафос поэзии М. Кузмина… везде и всегда он хочет быть милым, красивым и немного жеманным. Всё, даже трагическое, приобретает в его стихах поразительную лёгкость, и его поэзия похожа на блестящую бабочку, в солнечный день порхающую в пышном цветнике».

«Дар стиха, певучего и лёгкого» отмечали почти все современники Кузмина.

Но куда улетишь, коль родился в России? А Кузмин родился в её центре, в Ярославле. Потом Саратов и, наконец, с 1884 года — Петербург. В гимназическую пору Кузмин сближается с Юшей, будущим советским наркомом иностранных дел Георгием Чичериным. Их переписка длилась до 1926 года. Чичерин оказал большое влияние на Кузмина и расширил круг его чтения, включив в него философию, главным образом тогдашних властителей дум Ницше и Шопенгауэра, Ренана и Тэна. Чичерин также ввёл в круг интересов Кузмина итальянскую культуру, способствовал тому, чтобы Кузмин выучил итальянский язык, позже именно он вовлёк Кузмина в серьёзные занятия немецкой культурой … Затем их судьбы резко разошлись: Чичерин подался в революцию, а Кузмин… Вот что он писал Чичерину в письме 18 июля 1893 года: «Я как-то всегда мало интересовался общественной жизнью, интересы класса, товарищество, адреса, концерты — всё проходило совершенно незаметно для меня. Личные интересы были всегда для меня на первом плане».

Таким был Кузмин, он и консерваторию не закончил, хотя учился у Римского-Корсакова и Лядова. О своих композиторских занятиях Кузмин высказывался так: «У меня не музыка, а музычка, но в ней есть свой яд, действующий мгновенно, благотворно, но ненадолго…»

Литературный дебют Кузмина состоялся в конце 1904 года (в 32 года!), когда в «Зелёном сборнике стихов и прозы» была напечатана пьеса (точнее, оперное либретто) «История рыцаря Д’Алессио» и 13 сонетов. В 1908 году появился первый поэтический сборник «Сети». За ним — другие: «Куранты любви» (1910), «Осенние озёра» (1912), «Глиняные голубки» (1916) и т. д. Прекрасные, лёгкие, изящные стихи.

...так откликается Кузмин на картины своего друга Константина Сомова, одного из самых тонких художников из группы «Мира искусства». Поэт много печатается в журналах «Весы», «Золотое руно», «Аполлон», и о нём ведутся бесконечные споры, куда его отнести: к поздним символистам или акмеистам?

В начале XX века Михаил Кузмин мелькает всюду: в различных литературных салонах, на «Башне» у Вячеслава Иванова, в театрах, в кафе «Бродячая собака», и везде он, по словам Анны Ахматовой, «общий баловень и насмешник». Читает стихи, поёт свои песенки.

В январе 1910 года Андрей Белый приехал в Петербург и провёл несколько месяцев на «Башне». Особенно ему полюбились импровизационные концерты, когда ночью или под утро Кузмин садился к роялю и пел свои песенки. Андрей Белый восхищался ими и заказывал свои любимые. В одном из экспромтов он писал:

«Так жили поэты…» (есть такое стихотворение у Александра Блока). Что касается Кузмина, то он продолжительное время жил на «Башне» в семье Вячеслава Иванова. Надо отметить, что Кузмин почти всю жизнь стремился жить не в одиночестве, а в семейном — хоть всегда чужом — кругу. И пел песенки? Да, пел из «Курантов любви», смешливые и ироничные:

Весёлая, сытая поэзия. И сразу хочется узнать пристрастия и вкусы самого автора «Курантов любви». В двух письмах конца 1907 года Михаил Кузмин писал своему адресату: «…Я не люблю Бетховена, Вагнера и особенно Шумана, я не люблю Шиллера, Гейне, Ибсена, Байрона. Я не люблю 60-е годы и передвижников…

Я люблю в искусстве вещи или неизгладимо жизненные, хотя бы и грубоватые, или артистически уединённые. Не люблю морализирующего дурного вкуса… Склоняюсь к французам и итальянцам. Люблю трезвость и откровенную нагроможденность пышностей… Я люблю Рабле, Дон Кихота, 1001 ночь… Обожаю Апулея, Петрония и Лукиана, люблю Вольтера… Флобера, Франса… люблю Брюсова, частями Блока и некоторую прозу Сологуба… люблю музыку больше вокальную и балетную, больше люблю интимную музыку… Люблю кэк-уоки, матчиши и т. п. Люблю звуки военного оркестра на воздухе… В живописи люблю старые миньятюры, Боттичелли, Бердслея, живопись XVIII века… люблю Сомова и частью Бенуа, частью Феофилактова…

Люблю кошек и павлинов. Люблю жемчуг, гранаты, опалы и такие нетрадиционные камни как «бычий глаз», «лунный камень», «кошачий глаз», люблю серебро и красную бронзу, янтарь. Люблю розы, мимозы, нарциссы и левкои, не люблю ландышей, фиялок и незабудок… Люблю спать под мехом без белья».

В этом перечне указаны также любимые Кузминым Пушкин, Шекспир, Моцарт, Бизе, Дебюсси, Равель. По воспоминаниям Адамовича, Кузмин терпеть не мог Льва Толстого и усмехался, когда при нём называли поэтом Лермонтова.

В 1914–1918 годах выходит собрание сочинений Кузмина — стихи и проза, и в частности, описание жизни графа Калиостро. Много внимания уделяет Кузмин кабаретной драматургии — пьески «Голландка Лиза», «Венецианские безумцы», оперетты; сочиняет музыку. Знаменитые «Александрийские песни». Словом, он плодовит и многогранен.

Потом в России разыгралась не фривольная пьеска в духе Кузмина, а совсем иное — кровавая драма, отсветы и раскаты которой заставили многих представителей и выразителей Серебряного века покинуть родину. А что же Кузмин? Молодой советский критик Виктор Перцов выразил удивление, что «после Октябрьской революции М. Кузмин остался жить в России, продолжал ходить по улицам, продолжал есть, пить и вообще совершать все жизненные отправления, свойственные живому существу».

Отчаянная зима 1920–1921 года. Один из современников так описывает встречу с поэтом, бывшим «жеманником»: «Я с ним столкнулся на улице и был поражён его видом. Он потускнел, увял, сгорбился. Обычно блестящие глаза его были мутны, щёки — землисты, кутался он в потёртое пальто. «Что с вами, где вы, отчего вас нигде не видно, почему никогда не зайдёте ко мне?» И голосом, уже не звонким и не грассирующим, он пробормотал что-то сбивчивое и тусклое: «Долго рассказывать, да и не стоит. Помните мою песенку: «Если завтра будет дождик, то останемся мы дома»? Вот дождик и полил, как в библейском потопе, дождик бесконечный без перерыва. Ковчега у меня не оказалось. Сижу я дома». Он протянул мне руку на прощанье…»

Постепенно жизнь налаживалась, но шла тяжело и со скрипом. Кузмин жил вместе со своим другом и любовником, литератором и художником Юрием Юркуном в большой коммунальной квартире. Писали, рисовали, музицировали. Существовали в основном на случайные заработки Кузмина. Процитируем из книги Николая Богомолова и Джона Э. Мальстада «Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха» (1996):

«Стихи Кузмина решительно пропадают из печати… Лишь чудом увидевшая свет в 1929 году книга «Форель разбивает лёд» показала читателю, что поэт М. Кузмин ещё существует не только как переводчик, но и как творец оригинальных произведений. Но после выхода «Форели» наступило полное молчание, более того — практически не сохранилось стихов, написанных после 1929 года, хотя известно, что своей деятельности Кузмин не прекращал. И в этом смысле его судьба оказалась одной из наиболее трагичных в тридцатые годы: даже от задушенных сталинским режимом Ахматовой, Платонова, Булгакова, Мандельштама и многих других остались рукописи, от Кузмина же — практически ничего…»

Петля затягивалась всё туже. Не помогла и встреча с наркомом Чичериным. Впрочем, гордый Кузмин ничего у него не попросил. Здоровье Кузмина стремительно ухудшалось. В феврале 1936 года он попал в бывшую Мариинскую больницу, где его положили в коридоре; воспаление лёгких — и конец.

В день похорон летел серый мокрый снег. Играл жиденький оркестр, музыканты в милицейских шинелях и штатских пальто, набранный наспех Союзом писателей. Пришло попрощаться человек сорок друзей и знакомых. «Он лежал заколоченный и, как всю жизнь, — мирный, скромный, тихий». У раскрытой могилы Всеволод Рождественский сказал: «Мы похороним сегодня последнего символиста».

Литературовед Е. Архипов записал в своём дневнике: «…ушёл человек, слабый и грешный, но остался прекрасный, нежный поэт, остался писатель тончайшей культуры, подлинный художник, чьё благоволие, ироническая мудрость и удивительная душевная грация (несмотря на изрядный цинизм и как бы вопреки ему!), чарующая скромность и простота — незабываемы…»

Анна Ахматова: «Смерть его в 1936 году была благословением, иначе он умер бы ещё более страшной смертью, чем Юркун, который был расстрелян в 1938 году».

За 20 лет до смерти, в 1916 году, Михаил Кузмин в стихотворении «Под вечер выйдь в луга поёмные…» писал:

Что остаётся добавить? С 1929 по 1989 год в СССР не был опубликован ни один сборник Кузмина. Сейчас — прорыв. Опубликованы даже дневники поэта, которые он вёл долгие годы. Многие дневники шокировали своей открытостью, хотя ещё в 1906 году Кузмин воспел в романе «Крылья» гомосексуальную любовь. Да и в стихах не раз касался этой темы, к примеру:

В его дневниках много различных «голубых приключений» и сцен «па де труа». Для Кузмина эта была радость и боль. Собственную гомосексуальность он пытался примирить с глубинным православием. Чего только не было — удивительного, неожиданного и парадоксального, — в Серебряном веке! И Михаил Кузмин был его любимым ребёнком. Он распевал свои «весёлые акафисты» и доказывал: «Любовь — всегдашняя моя вера».

Юрий Безелянский. Из книги «99 имён Серебряного века»

Юрий Кузнецов (1941-2003)

Если разделить всех поэтов на «поэтов с биографией» и «поэтов без биографии», Юрий Кузнецов, пожалуй, «поэт без биографии». Хотя вехи его жизни вроде бы известны…

Официальная версия

Юрий Поликарпович Кузнецов родился 11 февраля 1941 года на Кубани, в семье красного командира-пограничника. Отец Юрия Кузнецова в первые дни войны ушёл на фронт, а семья с матерью переехала в село Александровское Ставропольского края.

Село это пережило фашистскую оккупацию. В 1942 году по удивительной случайности среди советских воинов, освободивших село и спасших семью Кузнецовых от расстрела фашистами, оказался отец поэта. В 1944 году он погиб на поле сражения в Крыму.

Стихи Юрий Кузнецов начал писать рано, первое его стихотворение было написано в двенадцатилетнем возрасте и посвящено кубанскому городку Тихорецку, в котором проживал юный поэт.

В 1960 году Кузнецов покинул Тихорецк и поступил в Краснодарский пединститут на историко-филологический факультет. Проучившись один год и поссорившись с преподавателем, Юрий Кузнецов бросил учёбу.

За подобным шагом в те времена неизбежно следовала служба в армии. Она не замедлила себя ждать. «А в армию пошёл как в неизвестность. Попал в Читу, в ВВС, в связь. Тогда в наземных войсках служили три года. Год прослужил в Чите, потом — Куба, как раз Карибский кризис…» — так сам Кузнецов скажет об этом периоде в автобиографической статье «Бог даёт поэту искру».

После армии Юра Кузнецов девять месяцев проработал литературным сотрудником в отделе культуры краевой молодёжной газеты.

Первый сборник Ю.Кузнецова — «Гроза» — вышел в свет в Краснодаре в 1966 году. В этом же году поэт переехал в Москву и поступил в Литературный институт; окончил его Кузнецов в 1970 году. Бывший руководитель его творческого семинара в Литинституте Сергей Наровчатов помог Кузнецову прописаться в Москве. Кузнецов устроился на работу в издательство «Современник». Его творческая судьба в это время складывалась неблагополучно — своеобразный стиль поэзии Кузнецова не воспринимался советскими редакторами. Фактически поэт писал в стол. Юрий Кузнецов дождался: его звезда взошла в 70-е. Кузнецов не был широко известен во внелитературных кругах. Но в литературных кругах он стал чрезвычайно популярным. Ситуация в советской поэзии 70-х годов проходит под знаком Юрия Кузнецова.

О творчестве Кузнецова спорят литературные критики, оно становится предметом обсуждения в «Литературной газете» и других престижных изданиях. Странные, таинственные, полные сюрреалистических образов, малопонятных аллегорий, неясных намёков стихи поэта привлекают читателей.

Интерес к Ю.Кузнецову подогревается в связи с его многочисленными скандальными заявлениями: эпатируя советскую литературную публику, поэт негативно и резко высказывается о К.Симонове, Э.Багрицком, Б.Пастернаке, А.Блоке, А.Ахматовой, о «женской поэзии» вообще, наконец, о самом Александре Сергеевиче Пушкине.

В ожесточённом идеологическом споре конца 80-х годов между «либералами» и «консерваторами» Кузнецов выбрал сторону последних. Он связал свою судьбу с политическим станом «консерваторов» («патриотов», «почвенников»).

Литературные издания «либеральной направленности» долгое время игнорировали творчество Ю.Кузнецова (и фактически продолжают делать это сейчас).

За кулисами

Эту тускловатую «легенду» Юрий Кузнецов методично озвучивал. Нет, в этой информации нет лжи. Она верна в каждом слове.

Просто Кузнецов охотно высвечивал отдельные факты собственной биографии (например, гибель отца на фронте или пресловутое падение из окна общаги Литинститута) и умело держал в полутени другие. Знаем ли мы, допустим, что его брат и сестра по отцу (от первого брака) носили далеко не «почвеннические» имена — Владилен и Авиета?..

Вообще Юрий Кузнецов был невероятно скрытным человеком. Он почти никогда не афишировал того, что читал. В его поэзии обнаруживается огромнейшее количество цитат из литературы (и культуры) всех времён и народов. По большей части эти цитаты ещё не выявлены; хотя некоторые из них были некстати опознаны в советские времена.

Вспоминаю тогдашний скандал: в стихотворении Кузнецова «Горные камни» критики обнаружили цитату из «Такыра» Андрея Платонова и обвинили поэта в плагиате («Он у Платонова украл чинару с горными камнями…»). Такая же неприятная история произошла со стихотворением «Китобой», где знатоки нашли прямые реминисценции из японского прозаика Кэндзабуро Оэ.

В разоблачительском раже не удосужились задаться простым вопросом… Андрей Платонов и тем более Кэндзабуро Оэ — это авторы из круга чтения «советского поэта-почвенника 70-х годов»? Неужто Анатолий Поперечный когда-либо цитировал Вагинова, Феликс Чуев — Кортасара и Борхеса, а Валентин Сорокин изящно вплетал в свои поэмы строки из Малларме? Тогда стоит ли удивляться тому факту, что в середине поэмы Кузнецова «Змеи на маяке» (1977) остроумно переворачивается концовка написанного двумя годами ранее «Осеннего крика ястреба» Иосифа Бродского?

Не верите?

Допустим, что Кузнецов умалчивал о знакомстве с поэзией Бродского потому, что в СССР эта поэзия была запрещена. Но Кэндзабуро Оэ с Эмили Дикинсон вроде бы не входили в число запрещённых авторов, да и платоновский «Такыр» печатался свободно… Почему же Юрий Кузнецов вёл себя как Штирлиц? Отчего он не давал живых сведений о себе, демонстрируя всем свою мертвенную двоякую маску — то бытовую («советский поэт-почвенник от сохи»), то высокомифовую и чуть ли не бальмонтовскую («Поэт, Пророк, Повелитель Стихий»). Что именно Кузнецов хотел скрыть?

Уж безусловно, не «тёмные моменты биографии». Кстати, таковых и не было: биография Юрия Кузнецова оптимальна по советской мерке (сын погибшего на войне, из простой семьи, русский провинциал; даже фамилия и та «среднетипичная» — такую впору брать марсианину). В какой-то мере Юрий Поликарпович Кузнецов и был «марсианином». Конечно, не в том смысле, что он прилетел с другой планеты, но в том смысле, что к сфере научно-фантастических сюжетов его личность, пожалуй, имеет отношение.

Гость из будущего

Кажется, что Юрий Кузнецов родился раньше своего времени десятилетий эдак на пять. Юрий Кузнецов потрясающе, катастрофически не походил на советских людей 60—70—80-х годов (собственно, это он в себе и скрывал, как Штирлиц).

Юрий Кузнецов — человек нашего времени по складу личности. Наше время не слишком знакомо с Юрием Кузнецовым, с его стихами и с его личностью. Но оно бы его прекрасно поняло. Наш современник читает Пелевина и фэнтези, играет в компьютерные фэнтезюшки, вбирает свежие новости о ваххабитах и сектантах, смотрит по ТВ сериал «Волкодав», затем переключается на юмориста Задорнова, вещающего о «тайнах древности», интерпретирует все события прошлого и настоящего с точки зрения конспирологии. Жизнь нашего современника — миф, миф и ещё раз миф.

Позднесоветская эпоха была обиталищем непуганых гуманистов-рационалистов. Советских людей тщательно ограждали от всех несоветских мифов. Советские люди жили в запаянной колбе с вакуумом. Советские люди не понимали Юрия Кузнецова. Они считали, что этот парень просто выделывается — умничает, манерничает, оригинальничает.

«Змеи под кроватью», «мертвецы в унитазе», «я пил из черепа отца», «пень иль волк или Пушкин мелькнул», «довольно дьявольствовать, Юрий, тень наводить на ясный день»… Александр Щуплов писал, что Кузнецов «пугает выдуманными ужасами впечатлительных продавщиц книжных магазинов», Станислав Рассадин сравнивал Кузнецова с рокерами-металлистами («последний поэт тяжёлого рока»)…

А Юрий Кузнецов не выделывался: просто он осознал, что человек — это не Данко и Павка Корчагин, не окуджавский «бумажный солдат», не галичевский «декабрист» и не беловский Африканыч; человек — это кукла, полумашина, полностью контролируемая, зомбируемая мифами, «многовековым наследием предков».

И сам он, Юрий Поликарпович Кузнецов, — тоже (как и все) лунатически следует по неуклонным магнитным орбитам мифов. Мифы разрывали этого человека (мифомедиума) на части, сжигали изнутри. А он мог их выплеснуть только через вдохновенно-смутный «избяной сюр».

Ведь он был не Элиотом, не Паундом, не даже «ленинградским филологическим мальчиком», он был всего лишь провинциалом-кубанцем по фамилии Кузнецов. И он понимал: то, что может быть дозволено богемному хлюсту, никогда не будет дозволено провинциалу по фамилии Кузнецов (не дозволено ни другими, ни самим собой). Каким нечеловеческим усилием воли он держал, сохранял свою личность!..

Меченый атом

Во времена расцвета творчества Юрия Кузнецова было много хороших поэтов. Давид Самойлов и Николай Рубцов — замечательные поэты. Сейчас и тот и другой — на золотой полке поэтической классики. Равно как Владимир Соколов, Левитанский, Винокуров, Межиров.

Думаю, что только два поэта той поры ныне не классики — это Иосиф Бродский и Юрий Кузнецов. Их не поставишь ни на какую полку, потому что они для нас живые. (Живой человек — всегда странность, неудобство и препятствие.)

Кузнецова можно ставить на какую угодно полку, можно трактовать его на все лады. Можно осмыслять Кузнецова как запоздавшего представителя европейского мифоавангарда ХХ века, полноправного наследника Йейтса, Элиота, Тракля и Лорки (я, например, понимаю Кузнецова именно так). А можно, напротив, видеть в нём дубовато-провинциального полубезумного Самоделкина, запутавшегося в мифах (эта версия оскорбительна для памяти Кузнецова, но она имеет некоторые основания).

Ещё одна линия: в последние десятилетия жизни Юрий Кузнецов работал с христианским дискурсом — написал поэмный триптих о Христе, поэму «Сошествие в ад». Можно рассматривать Кузнецова вне литературного поля — как православного вероучителя, пророка. В последнее время эта тенденция набирает силу (лично я отношусь к ней скептически).

Не знаю, как, какими публикациями кузнецовский юбилей будет встречен российской литературной общественностью.

Не сомневаюсь, что будет море юбилейных публикаций в «Литературной России», в «Дне литературы» и в «Нашем современнике»; безусловно, напишет о Кузнецове «Литературная газета». Но преодолеет ли этот юбилей замкнутые пределы «сугубо патриотических кругов», откликнутся ли на него «либеральные СМИ»? Уделит ли Кузнецову хотя бы пять минут российское телевидение? Будут ли тексты в «Известиях», «Независимой газете», «Культуре», «Коммерсанте»? И ещё: не пойдут ли антикузнецовские выпады в «патриотических кругах»? Типа «перекормили этим книжным, головным Кузнецовым и совершенно замалчивают сочно-самобытных поэтов Синепупова и Перепетуйкина».

Наконец, как сложится видение Юрия Кузнецова в свете того, что Дмитрий Медведев призвал «развивать современный русский фольклор»? Кстати, таковой реально существует — не только в смеховом модусе, но и в лирическом и героическом модусах. Ведь современный русский фольклор — это не экспортно-пародийные балалайки-матрёшки-присядки, современный русский фольклор — это мифологическое мышление современных русских людей.

Но ведь Юрий Кузнецов всю жизнь занимался «современным русским фольклором»… Все трансформации образа Юрия Кузнецова в нынешнем восприятии — важнейшие показатели процессов, происходящих в русской (и российской) социокультуре.

Поэтому Юрий Кузнецов — как «меченый атом». И при всём том он для меня ещё и душа, личность, живой порыв…

Кирилл Анкудино

Светлана Кузнецова (1934 - 1988)

Наследница двух богатых сибирских купеческих и дворянских родов России – рода Кузнецовых и рода Амосовых, в истории русской поэзии второй половины XX века Светлана Кузнецова стоит особняком. Трагическая фигура в чёрном с гордо поднятой головой и несломленной статью последней представительницы вытравленных революцией золотопромышленников. Всех, знавших её, Светлана Кузнецова поражала человеческой значительностью, особой сибирской несгибаемой породой, гордостью, простотой и цельностью натуры, удивительной неслучайностью и необычностью судьбы, – словно бы специально задуманной Богом для большого русского поэта.

В последние два десятилетия жизни она не печаталась ни в литературных газетах, ни в толстых литературных журналах. Только редкие книги в «Советском писателе» нарушали сомкнувшееся сибирскими снегами безмолвие. Незадолго до её смерти Юрий Кузнецов со свойственными ему прямотой и честностью нарушил затянувшееся молчание и в статье, написанной специально для «Литературной газеты», поставил Светлану Кузнецову в один ряд с Цветаевой и Ахматовой. После смерти С. Кузнецовой о значении её творчества написал Вадим Кожинов: «Со всей взвешенностью и ответственностью скажу, что лучшие из зрелых стихотворений Светланы Кузнецовой – самое значительное из того, что было создано в русской женской поэзии после Анны Ахматовой... в отличие от подавляющего большинства твердящих сегодня о мраке и хаосе стихотворцев, у Светланы Кузнецовой и в помине нет характернейшего мотива: вот, мол, в какой проклятой Богом стране приходится мне жить и мыслить! Светлана Кузнецова... не отделяет от себя совершившееся и совершающееся...» («День», № 23, 1991 г.).

Судьба виделась поэту обронённым в сугробы тяжёлым наследственным золотым крестом первопроходцев и золотодобытчиков, Россия — золотым самородком, сверкающим на белом снегу атомной страны.

Родители Светланы Кузнецовой познакомились во время Гражданской войны. Отец воевал у белых, в армии Колчака. Был ранен. Мать – работала сестрой милосердия в госпитале, тоже у белых. Отец полюбил мать с первого взгляда и больше на других женщин не смотрел. Светлана Кузнецова появилась на свет в Иркутске 14 апреля 1934 года, была вторым ребёнком в семье.

Родители, вышедшие из известных золотопромышленных родов, купеческого Кузнецовых и дворянского Амосовых, успели получить хорошее образование, мать окончила гимназию, отец – Петербургский университет. Первые годы после Гражданской войны преподавали в Иркутском университете. Около 1937 года из-за усилившихся репрессий из Иркутска пришлось уехать — «бывшим» в связи с новым поворотом в политике грозил арест. Уцелеть семья могла лишь одним способом — родители должны были сами, добровольно, сослать себя в сибирскую глушь: в селениях, переполненных ссыльными, судьба вольнопоселенцев никого не интересовала.

Так Светлане Кузнецовой распахнулась главная страница её жизни — глубинка заповедной, кондовой русской Сибири с безбрежной медвежьей тайгой, золотыми недрами и великими реками, несущими к океану косяки рыб. «Бесконечная Россия, / Словно вечность на земле», – нашёл когда-то князь Вяземский актуальное на все века определение для отечества. «Земная вечность» Сибири загудела в венах молодого поэта с необоримой мощью.

Семья пыталась уцелеть, постоянно меняла места жительства — Витим, Лена, Киренск, Бодайбо, Нерпо. Старожилы ещё помнили их богатых дедов и прадедов — потомков волею судьбы гноили там же, где посетила предков шальная золотая удача. Спасало понимание того, что дальше Сибири не сошлют: «И в Сибирь нелепо сибирячку / Высылать, коль здесь не ко двору...» Места вокруг простирались глухие, особенно Нерпо — посёлок для семей репрессированных. То пьяный якут прирежет жёнку за неосторожно сказанное слово, то беглые зеки разорят заимку, то соседи-охотники уйдут в тайгу и не вернутся.

Стихи начала писать в девять лет. Что интересно – в истории русской поэзии Светлана оказалась не первой поэтессой с фамилией Кузнецова: в восемнадцатом веке творила её предшественница — Прасковья Ивановна Кузнецова-Горбунова, крепостная актриса, а потом жена графа Н.П. Шереметьева, известная как автор народной песни «Вечор поздно из лесочку я коров домой гнала...».

Страшная трагедия обрушилась на семью Кузнецовых в конце войны. Брат – надежда семьи, вечный спутник детских забав Светланы, вспоминаемый в стихах до конца дней: «Мой среброглазый! Певучие струны / Тянут сквозь годы утрат / Снова туда, где мучительно юны / Мы, то есть я и мой брат...» — ушёл на фронт в семнадцать лет. Вскормленный тайгой, воевал в знаменитых Сибирских полках, отстоявших Москву. С фронта пришёл абсолютно спившимся... Брат Светланы Кузнецовой – герой одного из её самых значительных стихотворений — трагического стихотворения о солдатах, вернувшихся с войны, но не нашедших счастливой доли на отвоёванной у фашистов родине, о многих и многих воинах, побеждённых ложью, безвременьем и лихоимством мирной жизни.

Вместе с ощущением бесконечного исторического тупика, недоли у поэта возникает чувство неизбывной вины перед погибшими солдатами: убитые на войне всегда делают оставшихся в живых виноватыми в самой продолжающейся жизни... Чувство это сродни вспыхнувшему в знаменитом стихотворении А. Т. Твардовского «Я знаю, никакой моей вины...» Великая война у поэтессы оборачивается великой виной, великая Победа — будущим великим поражением... «Над нами Большая Медведица» — одна из больших поэтических удач, стихотворение, поднимающееся до уровня классики:

После смерти отца семья переехала в Иркутск. Уже оттуда Кузнецова послала рукопись первой книжки в Москву, в издательство «Молодая гвардия» и неожиданно получила восторженную рецензию Александра Прокофьева. Муза быстро преобразила судьбу, неожиданно позвала сибирскую «Золушку» на столичный золотой бал. Через недолгое время сибирскую поэтессу вызвали в Москву — на Всесоюзное совещание молодых писателей, приняли в Союз писателей СССР, рекомендовали в Литературный институт им. А. М. Горького – на ВЛК.

В те годы С. Кузнецовой повезло – ей удалось войти в громкую плеяду молодых шестидесятников. Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадуллина, Римма Казакова, Роберт Рождественский, Юнна Мориц, Станислав Куняев, Светлана Евсеева... Какие разные имена и судьбы! Евтушенко и Вознесенского в поздней зрелости С. Кузнецова называла литературными захватчиками, винила в гибели целого поэтического поколения. Выбившаяся в партийные лидеры и секретари Союза Римма Казакова сживала Светлану Кузнецову со света – слишком талантливой оказалась соперница. Бесконечно яркую первую книжку уехавшей в Минск и постепенно загибающейся там Светланы Евсеевой Кузнецова хранила до конца дней — и очень не любила погубившего Евсееву Самойлова. С большинством высыпавших на шумную эстраду поверхностных, полуграмотных, крикливых шестидесятников былинной русской сибирячке оказалось не по пути... Самими своими корнями, прочной культурой, данной в семье, она словно была ограждена от соблазнов времени, бесконечных волн псевдоноваторства, подхватывающих на гребень многих. Проблема цивилизации, сметающей культуру, когда-то предельно точно сформулированная Блоком, для судьбы Светланы Кузнецовой становилась краеугольной, хотя проблему культуры как отпадения от культа, обозначенную Флоренским, по условиям времени она до конца дней так и не осмыслила.

После смерти матери Светлана Кузнецова осталась на белом свете одна. Тогда-то и обнаружилась главная врагиня в московской жизни —Римма Казакова. Именно таких бесчисленных оборотней, фантомами возникающих на поверхности писательской жизни, Светлана Кузнецова назвала «нечистью» в знаменитом стихотворении «Гадание Светланы». С более талантливой поэтической соперницей Казакова сражалась грязно и жестоко. Одна такая «кровавая битва» произошла во время писательской поездки на Сахалин. Поклонник Риммы Казаковой, Герой Советского Союза Василий Емельяненко, по наущению Казаковой, назвал Кузнецову проституткой, за что получил от Светланы пощёчину. В те времена дать пощёчину Герою Советского Союза было, мягко говоря... Светлане Кузнецовой пришлось срочно вылететь в Москву. Перепуганная случившимся, в ожидании публичной расправы она попыталась покончить собой. Божьим чудом осталась жива. Происшествие сказалось на будущей судьбе. Её прекратили печатать. Вытеснили из литературного пространства.

А Казакова лезла в подруги... После смерти матери Светланы, в минуты абсолютно понятных упадка и черноты, прислала домой Кузнецовой своего знакомого психиатра – помочь выбраться из депрессии после похорон. Дальнейшее нашумело на всю Москву. «Благодетельница» объявила поэтессу сумасшедшей — своей волей секретаря Союза писателей СССР заставила главврача литфондовской поликлиники внести запись о шизофрении в карточку Светланы Кузнецовой. От серьёзных неприятностей спасли вставшие на защиту честные литераторы и то, что рядом со страшным диагнозом главврач своей рукой приписал: «Запись сделана по звонку секретаря СП СССР Риммы Казаковой». После публичного скандала Казакову сняли с должности рабочего секретаря Союза писателей СССР.

Москва, огромный перенаселённый мегаполис, в творчестве С. Кузнецовой навсегда осталась городом-тупиком: «Этот город-тупик под холодной звездой, / Этот город, где я не была молодой, / Этот город, который меня приютил, / Но ни силы, ни гордости мне не простил...»

Эта бьющаяся за жизнь, пытающаяся разомкнуть круг трагического одиночества женщина в чёрном в начале восьмидесятых буквально потрясала. Жила – в нереальном для советской эпохи мире. Комната практически в центре Москвы – оклеена тёмно-синими обоями. Старинная чёрная мебель с резьбой и золочёными амурами. Тёмно-синие занавески на окнах. В провале рукотворного мрака, как звёзды в колодце, – блестят россыпи антикварного серебра. В небольших чёрных нишах – коллекция колокольчиков для вызова прислуги. Чёрное платье. Чёрная шаль. Светлые волосы заколоты на затылке в тяжёлый узел. Особая, утерянная в нашем веке сибирская купеческая стать... И — вечный траур по неудавшейся судьбе, женской и поэтической. «Мной создан мир, прообраз смерти некий, / Где не слышны другие голоса...» Через страшную пытку небытием пришлось пройти многим поэтам XX века. О своей литературной непопулярности в одном из широко известных писем свидетельствовала Ахматова: «Я оказалась довольно скоро на крайней правой (не политич.). Левее, следственно новее, моднее были все: Маяковский, Пастернак, Цветаева...» Эта краткая и ёмкая запись Ахматовой многое объясняет в судьбе многих русских поэтов XX столетия, в том числе и в судьбе С. Кузнецовой.

Так переплетались в Светлане Кузнецовой предельная открытость и беспощадность к себе, потеря веры и умение жить в самых трудных обстоятельствах, и – надрыв, надрыв, нескрываемый надрыв – от извечных русских униженности и оскорблённости. В одну из первых встреч я сказала ей осторожно: «Вы, Светлана Александровна, словно вышли из мира Достоевского. Есть в Вас какая-то часть Настасьи Филипповны». Зарделась, довольная тем, что её хорошо поняли.

И всё же именно «пытка небытием» позволила Светлане Кузнецовой услышать себя, подняться на новый поэтический уровень. Преодолеваемое страдание заставило работать мысль, разорвало круг молодой лирической замкнутости. Две последние книги поэта – два предсмертных «Гадания Светланы» — стали одними из лучших поэтических книг восьмидесятых. Жестокий романс слился в них с напевами русских заговоров и пением сибирских вьюг, полевые цветы событий и судеб, цветущие на обочинах века, заплелись в прекрасный «Русский венок», а беспощадная честность по отношению к себе позволила С. Кузнецовой подняться до уровня большой поэзии. Прочитав первое «Гадание Светланы», из Смоленска я отправила С. А. Кузнецовой письмо, в котором говорила, что поражена своим открытием и тем, что о ней никто ничего не знает, — в моём понимании она была поэтом уровня Цветаевой и Ахматовой. Почта принесла ответ: «Помнишь того горьковского писателя, который время от времени повторял: « Я цену себе знаю»? Не хотелось бы уподобляться ему, но придётся. Так вот. «Цену» я себе тоже знаю, но также знаю и всю свою неуместность и ненужность, да и что ещё можно было вынести после столь неудачно пройдённого литературного пути?» (26.09.1983.). История с названием « Гадание Светланы», на мой взгляд, получилась мистически тёмной и поэтически пророческой. «Жития по имени», сформулированного Флоренским, в этом случае мало: лирическая героиня Светланы Кузнецовой словно бы попала внутрь жутковатой баллады Жуковского, слила себя с прославленной романтической героиней – странным образом заключила свою судьбу в чужой предрешённый круг.

Среди мерцающего звёздами в черноте комнаты серебра – шёл пир, призванный скоротать сгущающуюся за окном ночь эпохи. Ночь перед крушением родины. Собственно, вся жизнь людей в умирающей стране превратилась в некое подобие платоновского пира, в бесконечный диалог понимающих друг друга собеседников с предстоящей чашей цикуты в конце. За столом – немногочисленные друзья той поры — Анатолий Преловский, Татьяна Глушкова, Алла Марченко, Таиса Бондарь, Лидия Григорьева, Ирина Шевелёва, Инна Лиснянская... В последние годы — третий, обретённый перед смертью муж — Олег Алексеев. Разговоры – по большей части непринуждённые, брызжущие искромётным юмором. Светлана Кузнецова была мастером хорошей литературной шутки. Часто говорила о непреодолимой бездне, которая лежит между москвичами и приехавшими в Москву провинциалами, раздумывала о судьбах послевоенных поколений, которые мало проявляли себя в литературе, как-то сказала: «Наверное, каждому литератору для того, чтобы состояться, нужна своя маленькая война...» Помню, как в первый раз она увидела по телевизору Горбачёва – была потрясена и его обликом, и его речью, и тёмным пятном в форме СССР, расплывающимся по черепу. Со свойственной ей магической проницательностью с полувзгляда поняла и возненавидела пришедшего к власти предателя. Сказала: «Этот с Россией такое сделает, чего раньше с ней никто не делал». Очень остро переживала женофобию, царящую в русском лагере. Утверждала, что русские даже самых сильных поэтесс гробят, а евреи даже самых слабых носят на руках. В пику Цветаевой и Ахматовой, а вместе с ними — и всем пишущим женщинам, согласным хором твердящим: «Я не поэтесса, я поэт!» – всегда повторяла: «Я не поэт, я поэтесса» — считала, что женщина и в поэзии должна оставаться женщиной.

В чёрной своей комнате, в зыбкой своей судьбе Светлана Кузнецова разбрасывала красные карты на расстеленных сибирских мехах. Длилось гадание о любви. Но в порушенном мире – живёт порушенная любовь. Ранняя лирика С. Кузнецовой переполнена светлыми чувствами. В поздней любовной лирике традиционные мотивы подчёркиваются явными нотами жестокого романса. Собственно, то, что принято называть любовной лирикой, заменяется полной её противоположностью, — стихами о нелюбви, которые, на мой взгляд, сливать со стихами о любви просто ошибочно (я не имею в виду стихов о любовных драмах, неразделённой, трагической любви):

Алый цвет висящей на плетне рубахи — совсем не тот алый цвет красоты и праздника, в который красили свои одежды деды. Это цвет крови, цвет душевного рубежа, цвет перейдённой запретной грани. От любви в разрушенном мире веет «мелкой хитростью, мелкой лестью». Всё слышнее мотивы старения, прощания с миром, прощания с любовью. Прекрасный жестокий романс «Крот», в отличие от многих поздних стихов поэта о нелюбви, говорит о любви в извечном смысле этого слова, о любви-прощании, о любви-старении, о смерти, разлучающей любящие сердца. В стихотворении снова возникает красная рубаха. Цвет её – совершенно откровенный цвет пролитой крови: «Милый, надень свою алую-алую, / Как из-под ножика – кровь». Если в молодости сибирские реки втекали в вены поэтессы, питали её душу, теперь истекающая из сосудов кровь питает мир, окрашивает округу в трагический цвет убывающей жизни и позднего заката: «Месяц окрасит всё тот же багрянец, / Что у нас вечен в крови, / Немолодой, некрасивый румянец / Ляжет на щёки твои...»

Вообще никакого другого способа выжить в литературе, кроме признания Юрия Кузнецова и Вадима Кожинова, она не видела. Оттого и было таким трагичным и напряжённым ежедневное ожидание – почему не признают?.. Почему замалчивают?

B. В. Кожинов, действительно стал ясен только после её смерти: «антологию» со стихами С. Кузнецовой в газете «День» в 1991 году Вадим Валерианович собрал сам и очень быстро и охотно откликнулся на предложение написать предисловие: «...Признаюсь, что давно и не раз собирался я написать о поэзии Светланы Кузнецовой, да так и не собрался сделать это при её жизни, – сетовал он. — А потом уже было поздно. И не проходит чувство вины, которое никак не облегчают эти сегодняшние слова... Поэзия Светланы Кузнецовой всё время находится как бы на самой грани жизни и смерти, не страшась, не трепеща перед этим уделом. А в бесстрашии — нет конца. Для поэзии эпохи окончательного упадка и гибели того или иного народа, той или иной культуры вовсе не характерно бесстрашие: такая поэзия склонна, напротив, прикрыть глаза, уйти в мир мечты, утопии, идиллии...» («День», № 23, 1991 г.)

Как и всякий поэт, обладающий магическим зрением и умеющий видеть будущее, Светлана Кузнецова остро чувствовала надвигающуюся катастрофу. Знаки рушащегося мира напоминали об исторических свойствах больших чисел, о катаклизмах, связанных со сменой столетий и тысячелетий: «Тысячелетие встретим, пируя на тризне, пересчитаем и взвесим тяжёлые числа», — стихотворение, написанное примерно в 1987 году. Приблизительно в то же время создано одно из самых запредельных поздних стихотворений Светланы Кузнецовой «Мороженое», порождённое страшными демографическими данными и страшным грядущим, замаячившим впереди:

Катастрофа конца века для С. Кузнецовой – только продолжение катастрофы, начавшейся в семнадцатом году. Катастрофы длиною в столетие, завершающее русское тысячелетие. Потому-то и «Расеюшка» баюкает в подоле странное, порождённое вредными информационными полями разрушенного мира мутантное дитя, никак не могущее быть наследником умерших дедов. Мир накануне третьего тысячелетия разрушен на уровне неприкосновенных генов, обеспечивающих существование человеческого рода... В небесах ожидающей неизбежной участи земли летит «Крылья раскинувший демон / Над атомной белой страной», на проспектах шумной, потерявшей разум столицы стоит с безучастным взором мальчик, одурманенный наркотическими маковыми парами. Перед нами – не просто признаки грядущего Апокалипсиса. Это Апокалипсис, длящийся здесь и сейчас. Особенно ужасает поэтессу предельная разруха русских деревень. Она поражает ум, возмущает сердце.

Светлана Кузнецова умерла 30 сентября 1988 года, в день Веры, Надежды, Любви и матери их Софии. Когда пришло известие о её смерти, стало очевидно, что ни в какой другой день года Светлана Кузнецова умереть не могла — так как глубинной сутью её натуры были Вера, Надежда, Любовь и Премудрость Божья, не разменянные на пустопорожние сложности человеческого мудрования. И это – несмотря на бесконечные, частью судьбы ставшие самоубийства, мрак стихов, внешнюю черноту комнат и одежд.

Смерть свою Кузнецова предсказала загодя, как это часто случается с настоящими поэтами. Ещё в 1968 году, то есть ровно за двадцать лет до кончины, написала стихотворение «Тридцатое сентября». Помню, как я спрашивала её об этом стихотворении. В ответ Светлана пожала плечами — нет, ничего особого не произошло, написалось — и всё: «Я дню такому рада, / Как дорогой обнове. / Мне за печаль награда /День именин Любови. /День именин Надежды, / Осенняя пора. / Я в светлые одежды / Наряжена с утра. /Друзьям прощая вины, / Я счастлива без меры. / Сегодня именины / Моей последней Веры». И только после смерти поэтессы строчки приобрели особый, мистический, тайный смысл.

Предельно ясная и чёткая по натуре Светлана Кузнецова оказалась одним из сложнейших поэтов конца XX века. По природе лирик – она подняла важнейшую публицистическую тему гибнущего отечества, чуждая философии – встала в рост с важнейшими философскими проблемами века, по-женски беззащитная, обернулась поэтом значительным и волевым.

Наталья Егорова

Станислав Куняев (1932)

Куняев Станислав Юрьевич - поэт, публицист и общественный деятель, гл. редактор журнала «Наш современник».

Родился в Калуге. Мать — из семьи калужских крестьян, в советское время окончила два высших учебных заведения — институт физкультуры и медицинский, стала известным врачом в своём городе.

Предки по отцовской линии из Петрозаводска и Н. Новгорода — русские офицеры, губернские чиновники, земские врачи.

Имя деда по отцу — А. Н. Куняева, профессора медицины, увековечено на двух мемориальных досках в нижегородском краю: на здании больницы Красного Креста в центре города и на стене земской Карамзинской больницы в Арзамасском уезде, вблизи Дивеевского монастыря и Серафимо-Саровской пустыни, где дед и бабушка Куняева работали врачами в начале века.

Там же родился его отец, который впоследствии стал преподавателем истории и погиб в начале 1942 года во время ленинградской блокады. Похоронен на Пискарёвском кладбище. А дед с бабушкой умерли во время гражданской войны от тифа — их нижегородская больница в те годы была военным тифозным госпиталем для красноармейцев. Похоронены были, как известные нижегородские граждане, на кладбище Печерского монастыря. Когда монастырь в начале 30-х закрыли, то монастырское кладбище сравняли с землёй, и могилы предков поэта были утеряны.

Сам Куняев закончил в 1951г. в Калуге среднюю школу с золотой медалью, отучился на филологическом факультете МГУ и по своей воле уехал работать в Тайшет Иркутской обл. в районную газету «Сталинский путь». В Сибири проработал с 1957 по 1960. Сначала заведующим сельхозотделом местной газеты, а потом собственным корреспондентом областной иркутской газеты «Восточно-Сибирская правда». Стихи начал серьёзно писать в университете, первые публикации в Иркутске и в Новосибирске (журнал «Сибирские огни») появились у Куняева во время сибирского периода его жизни.

Тогда же он познакомился с молодыми иркутскими писателями В. Распутиным, А. Вампиловым, В. Шугаевым.

Первую книгу стихотворений «Землепроходцы» издал по возвращении из Сибири в своём родном городе Калуге в 1960г. По этой своей первой книге Куняев в том же году был принят в Союз писателей СССР.

С тех пор у него вышло более 30 книг — стихотворных сборников, книги критики и публицистики, за одну из которых — «Огонь, мерцающий в сосуде» поэт был удостоен звания Лауреата Государственной премии России.

Куняев не без оснований считается одним из самых значительных поэтов своего поколения. Некоторые его стихотворения стали широко известными — даже знаменитыми («Добро должно быть с кулаками», «Размышления на Старом Арбате», «Карл Двенадцатый» и др.).

В 60—90-х он вместе с Н. Рубцовым, А. Передреевым, А. Жигулиным, Ю. Кузнецовым неизменно входил в перечень поэтов, определяющих патриотическое, почвенное, русское начало в современной поэзии с большой «присадкой» имперской государственной идеи.

Именно в этот период его поэзия постоянно присутствовала в идейных схватках и спорах, которые велись в печати и устных дискуссиях самыми разными, порой враждующими между собой группками критиков и поэтов (В. Кожинов, А. Анинский, Т. Глушкова, С. Чупринин, Ю. Селезнев, О. Михайлов, Е. Евтушенко и др.).

Но если в поэзии Куняева властвует чувственная многоликая, противоречивая стихия жизни и даже культ свободы творчества («Отдам всю душу Октябрю и Маю, но только лиры милой не отдам»), то в своих гражданских деяниях, поступках и заявлениях он крайне резок, целеустремлён и пристрастен.

Будучи уверен в значительности и неколебимости своего поэтического мира, Куняев весьма рискованно несколько раз в жизни и в советское и в постсоветское время ставил на карту и свою литературную репутацию, и карьеру, и житейское благополучие.

В 1977г. он один из главных участников знаменитой дискуссии «Классика и мы», ознаменовавшей собой первое крупное восстание русских национальных сил, борющихся за влияние на общество с силами советского еврейского культурного истэблишмента, поддерживаемого прозападной частью партийной верхушки. Продолжая эту борьбу, в 1978 Куняев написал известное подцензурное письмо в ЦК КПСС (поводом было издание группой советских писателей диссидентского склада альманаха «Метрополь»), где прямо обвинил высших партийных чиновников в политическом двурушничестве, в потворстве антирусским и антигосударственным группам писателей, процветающим в те времена в литературной жизни страны. В результате этих двух акций он в 1980 был освобождён от должности рабочего секретаря Московской писательской организации, где работал с 1976.

Все последующее десятилетие поэт жил жизнью свободного художника, много ездил по России — подолгу жил в Сибири, на русском Севере, писал стихи, рассказы, очерки, жил одной жизнью с геологами, рыбаками, охотниками, что впоследствии помогло ему в создании двухтомника своих воспоминаний и размышлений «Поэзия. Судьба. Россия».

В 1989г. благодаря настойчивым требованиям писателей С. Викулова, Ю. Бондарева, В. Распутина, В. Белова ЦК КПСС соглашается с тем, чтобы Куняев стал гл. редактором популярного литературного журнала «Наш современник». На этом посту в течение последующего десятилетия в полной мере он показал себя, как русский человек и продолжил лучшие национальные традиции государственного патриотического крыла «шестидесятников». Журнал «Наш современник» за эти годы становится поистине духовным центром, объединившим все лучшие духовные силы России.

В условиях жесточайшей борьбы за существование, открыто борясь с масонским прозападным горбачёвско-ельцинским режимом, журнал искал и ищет пути возрождения России и спасения русской цивилизации.

Куняев, будучи на острие этой борьбы, как и в прежние времена принимал страстное участие в событиях августа 1991г, открыто поддержав попытку ГКЧП спасти страну от разрушения, в спасении Союза писателей России от погрома «демократов» (именно он разорвал бумажку Музыкантского, в которой было требование закрыть Союз писателей России за его поддержку антигорбачёвского ГКЧП), в событиях октября 1993г. у Белого дома и в Останкино. К 100-летию со дня рождения С. Есенина Куняев вместе с сыном выпускает книгу «Сергей Есенин», выдержавшую 4 издания.

Опубликованы воспоминания Куняева «Поэзия. Судьба. Россия» (кн. 1—3).

Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru

Александр Кушнер (1936)

Дружба с Бродским, работа в школе рабочей молодёжи, разгромные рецензии на первую книгу и стихи к мультфильму «Пластилиновая ворона». 14 сентября 2016 года исполнилось 80 лет поэту Александру Кушнеру, автору строк «времена не выбирают» и «быть нелюбимым, боже мой…». «Фонтанка» рассказывает о классике без пафоса – наша подборка поможет увидеть в «главном лирическом поэте XX века» человека и с удовольствием перечитать его стихи.

«Дина, читай!»

Такими словами маленький Александр Кушнер встречал свою тётю, которая частенько заходила до войны в коммуналку на Петроградской стороне, где мальчик жил с родителями. Семья будущего поэта книги любила. Отец, военно-морской инженер, и мать, секретарь-референт, читали сыну вслух Чуковского и Маршака. После войны и эвакуации, заметив тягу девятилетнего пацана к поэзии, отец начал разбирать с ним «Одиссею» и «Илиаду». Тогда же Кушнер стал писать стихи сам, сразу же «поверив в своё поэтическое будущее». Хотя временами и сомневался в нём лет до тридцати.

Школьный учитель

Мало кто помнит, что карьеру будущий классик русской поэзии начинал как школьный учитель. Окончив в 1959 году педагогический институт Герцена, он десять лет преподавал в школе рабочей молодёжи русский язык и литературу. «Работа в школе позволяла мне быть независимым от литературного заработка», – вспомнит потом поэт.

В студенческие годы Кушнер нередко заглядывал в Горный институт, где заседало литературное объединение поэта Глеба Семёнова. Сюда также был вхож будущий автор «Пушкинского дома» Андрей Битов, тогда – студент Горного.

Анну Ахматову Кушнер тоже видел

В гости к Ахматовой молодого поэта привела филолог Лидия Гинзбург. «У вас поэтическое воображение», – скупо отреагировала Ахматова на стихи Кушнера. Сначала он расстроился, но только потом понял, что это комплимент. В отношении других молодых авторов, по словам Гинзбург, Ахматова чувствовала себя врачом, который постоянно должен был ставить диагноз: «Рак, рак, рак…»

Бродский и Кушнер

«Мы были приятелями, а потом стали друзьями», – сказал однажды Кушнер о своих отношениях с Иосифом Бродским. Двух больших поэтов, кроме ленинградской прописки, роднила одна деталь – оба были одиночками, не особо примыкавшими к бурной поэтической жизни шестидесятых и семидесятых годов.

Пока Вознесенский, Рождественский и Евтушенко собирали стадионы, а Окуджава и Галич терзали гитарные струны, Бродский и Кушнер бродили по промозглому Ленинграду каждый сам по себе. Но иногда встречались – в доме Мурузи на Литейном или на Петроградской стороне, прогуливались по Каменному острову, спорили.

Бродский посвятил Кушнеру эссе «Форма существования души», где назвал его «лучшим лирическим поэтом XX века», а его стихи – «поэзией в чистом виде, чистейшем из всех, какие существуют в русском языке». «Механизмом и двигателем всякого кушнеровского стихотворения служит именно интонация, подчиняющая себе содержание, образную систему, прежде всего – стихотворный размер, – считал Бродский. – Механизм или, точней, двигатель этот – не паровой и не реактивный, но внутреннего сгорания, что есть, пожалуй, наиболее ёмкое определение формы существования души».

Наследие

В ранних стихах Кушнера поэт и критик Татьяна Бек обнаружила влияние обэриутства. Но зрелый Кушнер черпает из совсем других поэтических источников. Он обращается к мотивам акмеизма и классической русской поэзии 1840-1870-х годов. Образцы для Кушнера – Иннокентий Анненский, Афанасий Фет, Фёдор Тютчев. Поэт любит перечитывать Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Батюшкова, Жуковского. В этом – своеобразие Кушнера. Вместо гражданственного пафоса и тяги к эксперименту, свойственным советской поэзии после Маяковского, Кушнер воспроизвёл дореволюционные образцы, буквально не повторяя их.

50 книг стихов

Дебютную книгу стихов Александр Кушнер выпустил в 1962 году. Она называлась «Первое впечатление», и была встречена неодобрительно – журналисты раскритиковали её за «фиглярство в искусстве», «фокусничество», «ёрничество» и «камерность».

Но затем дело пошло на лад, в 1965 году Кушнера приняли в Союз писателей, а к 2016-му литератор выпустил больше 50 книг.

Кушнер, вопреки опыту большинства современников-поэтов, ни разу не создал поэмы, причём сознательно. Об этом – стихотворение «Отказ от поэмы»: «Читатель, где-то в отдаленье / Живущий! Есть такое мненье: / Кратчайший путь – стихотворенье / Меж нами…». Зато книгу стихов (именно книгу, не сборник!) Кушнер считает новым поэтическим жанром, самым продуктивным в XX веке. Она, подобно сборнику эссеистики, рождает из несвязанных фрагментов целое, даёт возможность лирическому поэту «в обход большого жанра создать связный рассказ о времени».

Самые известные стихи

Александр Кушнер никогда не причислял себя к «шестидесятникам» или «поэтам-песенникам», но самым известным всё-таки стало его стихотворение, положенное на музыку. С лёгкой руки барда Сергея Никитина строки «Времена не выбирают» стали крылатыми. Другое стихотворение, прочно вошедшее в народную речь – «Быть нелюбимым, Боже мой…». Его на музыку пока не переложили.

Жена-поэт

Кушнер женат на поэтессе Елене Невзглядовой, печатающейся под псевдонимом Елена Ушакова. «Никаких «творческих разногласий» между нами не возникает. На стихи и прозу мы смотрим одинаково, наши мнения всегда (почти всегда) совпадают – и это великое счастье. Мне нравятся стихи и статьи Елены Невзглядовой (Ушаковой). И если бы я не был с ней знаком, но прочел их, мне бы захотелось с ней познакомиться. А дальше, наверное, мы полюбили бы друг друга», – подчеркнул Кушнер в одном из интервью.

Детские стихи

«Если видишь на картине / Нарисована река, / Или ель и белый иней, / Или сад и облака, / Или снежная равнина, / Или поле и шалаш, – / Обязательно картина / Называется пейзаж». Эти строки из мультфильма «Пластилиновая ворона» знают все, но далеко не все в курсе, что они принадлежат Александру Кушнеру.

Детские стихи поэт пишет реже, чем взрослые, но несколько сборников издал: «Большая новость», «Велосипед», «Весёлая прогулка», «Заветное желание», «Как живёте?». В них – стихи озорные и пропитанные любопытством, они показывают читателям, из чего всё состоит, и как всё устроено в этом мире – «фотография», «ветер», «белая ночь», «натюрморт», «пейзаж» или «романс». Один из лучших детских поэтов современной России Михаил Яснов признаётся: «Читая и перечитывая детские книжки Кушнера, я ни разу не поймал себя на ощущении, что это написано взрослым».

Общественная позиция

Кушнер – человек неполитический, неохотно участвует в общественной жизни, не любит публицистических ноток в стихах. Тем не менее в двух политических эпизодах поэт поучаствовал. В 1993 году подписал «Письмо сорока двух» – обращение интеллигенции к президенту Борису Ельцину с просьбой прекратить деятельность органов советской власти. В 2014-2015-м Кушнер поддержал возвращение Крыма, о чём заявил в нескольких интервью и на публичном вечере в музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. «Конечно, русский Крым, с прибоем под скалою, / С простором голубым и маленькой горою», – сказано в сборнике стихов «Земное притяжение» 2015 года.

Новые книги

Кушнер до сих пор творчески активен, выпуская в среднем по книге в год. К юбилею вышло две книжки – «Избранные стихи» и «Меж Фонтанкой и Мойкой».

Елена Кузнецова

Луиза Лабе (1524 - 1566)

О Луизе Лабе, «Прекрасной канатчице из Лиона», поэтессе пятнадцатого века, незаурядной и весьма красивой женщине, жившей во Франции во времена правления королей Франциска Первого и Генриха Второго, рыцарских турниров, баллад Пьера Ронсара и сонетов Жоашена Дю Белле, крестовых походов и романтичных вздохов о белой розе, известно весьма немного. И в то же время – слишком много!

О ней говорят, и - с избытком! - искренние в несовершенстве и совершенные в искренности строки сонетов, обращённые к человеку, которого она любила всем сердцем. Любовь эта была столь романтична, что о ней можно было бы написать прекрасный роман в духе Александра Дюма, если бы она, Любовь, не закончилась весьма банально.

Бедный Оливье де Маньи, «благородный рыцарь Дамы Луизы», средний поэт средневековья не слишком всерьёз воспринимал искренность и жар чувств своей красавицы возлюбленной, он пропустил мимо пальцев весь предназначавшийся ему любовный, душевный пыл. И пыл ушёл в блестяще рифмованные строфы.

Об этих строфах Луизы Шарли – Лабе (Лабе – родовое имя матери Луизы, переданное по наследству) уже пять с лишним веков пишут серьёзные филологические труды и исторические романы, её всерьёз называют «провозвестницей» феминистского движения в Европе, посвящают ей телепередачи и дискуссии на страницах журналов и газет.

Строфы её пытаются перевести, стилизовать, найти в них погрешности и неправильность, но об эту изысканную неправильность как раз и спотыкаются исследователи и досужие критики, в изумлении находя, что дышащая искренностью чувства, она, смятенная неправильность – строго безупречна, и потому – то - и живёт уже пять столетий! Что же нам известно достоверно о той, которая так блистала в написании сонетов и элегий, что ей прощены все грехи этой «божественной формы поэзии», обычно не прощаемые и более искусным – и до Луизы Лабе и после неё? Что по – человечески - мы знаем о ней? Итак…

Луиза Шарли – Лабе родилась близ Лиона, в усадьбе Парсье – ан - Домб в апреле 1522 года, в семье богатого канатчика Пьера Шарли и его жены Этьенетты Компаньон. Через три года после рождения девочки, мать скончалась, а малышка и её старший брат Франсуа Шарли воспитывались на руках отца и мачехи, Антуанетты Тейяр, весёлой, черноглазой женщины, бывшей на двадцать с лишним лет моложе мужа, и временами весьма ревниво глядящей в сторону своей малолетней падчерицы Лу, с возрастом обещающей стать замечательной красавицей, и отнимающей много внимания у чрезмерно любящего её отца!

Антуанетте Тейяр было к чему ревновать!

Пьер Шарли достаточно большую часть своего состояния потратил на то, чтобы дать дочери блестящее, по тем временам, образование. Это было необычно даже для свободолюбивого Лиона, впитавшего в себя в себя культуру, искусство и дух итальянского Возрождения - в граничащем с Италией Лионе жили целые колонии итальянцев – поэтов, писателей, художников, свободомыслящих граждан, часто спасающихся от преследований карающей длани инквизиции и указующего перста церковной, папской цензуры. (Именно в Лионе вышли первые книги Франсуа Рабле и Франческо Петрарки, запрещённые в Италии.)

Луиза Шарли, как явствует из воспоминаний современников, была природно одарена не только пленительной внешностью, музыкальностью: - она играла на нескольких музыкальных инструментах, - но и весьма острым умом. Владела в совершенстве греческим, латинским и итальянским языками. Круг её чтения, весьма обширный, составляли гуманисты эпохи Возрождения и древние авторы; она читала не только литературные, но и философские, исторические труды. Цитировала свободно Плутарха, Геродота, Платона, Диогена, Гомера, Тацита, Горация, Овидия, Плиния. Знала в подлиннике строфы Сафо и песни Гомера, оборванные, словно цветы, недоконченные, гекзаметры Феокрита и блестящие сентенции Сенеки. Поразительные и искренние в своей боли и свежести чувств строфы Данте и Петрарки были выучены ею наизусть, она почти бредила ими.

К ним, увенчанным лаврами поэтам, в её библиотеке присоединялись ещё и такие, которых, наверное, знал не каждый образованный человек того времени: Серафино Аквилано, Ариосто, Стампо; нео-латинские авторы: Иоанн Секунд, Сандаверро; немецкие гуманисты: Ульрих фон Гуттен, Эразм Ротердамский.

Учителем и наставником Луизы Шарли - Лабе был будущий крупнейший поэт Лиона Морис Сав, учившийся в Италии и обладавший глубокими познаниями в философии и математике, истории и музыке. Будучи сам превосходнейшим поэтом, Сав обладал тонким литературным вкусом, в соответствии с которым и направлял живой и способный к постижению глубоких истин ум своей воспитанницы.

Он тщательно выбирал для неё не только книги и ноты, но и круг друзей: именно мэтру Морису Саву прилежная Луиза была обязана знакомством и долгой дружбой со своей блестящей соотечественницей, поэтессой Пернетт де Гийе и образованными и остроумными Клодин и Жанной Сав - сёстрами учителя.

Мэтр Морис познакомил свою способную воспитанницу и с Клеманом Маро, блестящим поэтом Франции, строфы которого тогда знали наизусть все. Это произошло в 1536 году, на знаменитом балу – маскараде, устроенном королём Франциском Первым, где юная поэтесса и красавица с успехом прочла свои латинские стихи, лишь слегка подправленные любящим учителем.

Дебют был принят изысканной публикой весьма благосклонно.

Воспитанная на манер знатных итальянских матрон эпохи Возрождения: гордых, свободолюбивых, блистающих знанием языков и поэтов, свободно держащих в руках не только вышивальную иглу, но и кисть художника, а то - и копье рыцаря, Луиза Шарли – Лабе не только «очаровывала своих друзей утончённым искусством пения и игры на разных инструментах» (Антуан Вердье «Библиотека» Лион. 1585 г.), но и потрясала восхищённых зрителей свободным владением приёмов гимнастики, фехтования, искусством верховой езды!

Она могла держать в своих слабых ручках оружие мужчин – шпагу и копьё, узду и арбалет, и не однажды почти на равных участвовала в рыцарских турнирах, устраиваемых сенешалем Лиона да и самим королём Франциском Первым и дофином Генрихом (будущим королём Генрихом Вторым). Дофин Генрих, восхищённый её мужеством, в 1542 году позволил ей принять участие в турнире - спектакле, после которого она получила «опасное» прозвище «капитана Лоиза» Как сие было возможно - не очень понятно, ведь в те достославные времена считалось нарушением всех христианских добродетелей, ежели дама облачалась в мужской костюм! Кстати, позже, это пристрастие Луизы к верховой езде и ношению мужского платья станет одним из главных пунктов обвинения её отцами церкви и добрыми согражданами в «неподобающем для благородной дамы образе жизни»!

Обвинение хлёсткое, как пощечина.

Видимо, повторим опять же, ни что иное, как высокое монаршее покровительство давало «даме Шарли» силу и возможность презрительно относиться к насмешкам и осуждающим кивкам в ее сторону и довольно легко сносить такого рода «пощёчины».

Луиза была очаровательной собеседницей, очень тонкой и умной, умеющей вести спор и философскую беседу и лионцы не могли не знать, что во время посещений города беседами с нею не пренебрегал сам дофин, впоследствии - король Генрих Второй, а не только учёные мужи и дипломаты его пышной свиты! Принц, например, с восторгом прочёл изящный философский трактат Луизы «Спор Безумия и Амура» , изложенный в форме небольшой пьесы – безделицы или остроумного диалога - дебата, вещи, в которой отразились все основополагающие взгляды Луизы Шарли - Лабе на нравственность, этические устои, и на отношения мужчины и женщины.

Это была неслыханная дерзость в те века – писать о таком, да ещё принадлежа к слабому полу!

Луизе впору было бы покаянно посыпать голову пеплом, столько укоров «в неподобающем поведении» вдруг, в одночасье, на неё обрушилось! Но она всегда предпочла тихому смирению открытый вызов. Это было как раз по её характеру!

Она сопроводила свой маленький трактат предисловием в виде открытого письма к подруге, дочери Лионского сенешаля – королевского наместника, мадемуазель Клеманс де Бурж, славящейся своей образованностью и приветливым нравом по всему Лиону. В предисловии - письме Луиза Лабе писала, в частности: «Наш пол не только должен постараться возвысить свой ум над уровнем прялок и веретён, но и должен постараться доказать миру, что, если мы и не созданы для того, чтобы главенствовать, то тем, кто правит нами и заставляет повиноваться, не следует пренебрегать нашим участием не только в домашних, но и в общественных делах!»

Далее Луиза Шарли – Лабе продолжала уверенно: «Удовольствие, получаемое нами от учения, само по себе приносит нам чувство удовлетворённости, которое остаётся с нами значительно дольше, ибо прошлое радует нас и приносит нам пользу больше, чем настоящее, тогда как чувственные наслаждения утрачиваются тут же и не возвращаются никогда, а воспоминания о них, становятся порой столь же досадны, сколь эти радости были усладительны.. Когда нам случается изложить наши мысли письменно, то мы... спустя долгое время перечитывая наши писания, возвращаемся к тому моменту и к тому состоянию духа, в котором находились тогда. И тем самым, мы удваиваем нашу радость, ибо вновь переживаем удовольствие, полученное нами либо от предмета, о котором мы писали, либо от знания, которое мы получили...». Согласитесь, довольно необычные мысли для изящной женской головки и женского ума?

Да, кроме того, есть в них и крамольных дух непокорности и бунтарства, столь неугодный для отцов церкви…

Но это было лишь предисловие. В самом же «Споре Безумия и Амура», например, говорилось и вовсе нечто «святотатственное»!

Правда, устами древнего мифического бога Амура в мифическом же споре с богиней Безумия, но всё - таки: «Любезным и приятным может стать только тот мужчина, который умеет подчинять свой нрав склонностям любимой женщины - в меру, разумеется! Похоть и пыл чресел не имеют ничего общего или очень мало с истинною любовью». И в другом месте трактата не менее пылкое утверждение не только женщины - поэта, но и влюблённой Женщины: «Вселенная существует благодаря известным любовным сочетаниям; если они прекратятся, вновь разверзнется прежняя Бездна».

«Отнимите любовь - всё рушится. Она – то, что нужно сохранять в её естестве, она заставляет людей рождать себе подобных, жить вместе и продлевать существование мира, благодаря любви и заботе, с которой люди относятся к своим потомкам. Наносить любви ущерб, оскорблять её, что это, как ни желание потрясти и уничтожить все основы?»

«Спор Безумия и Амура» вышел в свет в лионской типографии в конце июня 1555 года.

Лионцы были ошеломлены донельзя, удивлены, обескуражены дерзкой выходкой и относились к своей согражданке, «прекрасной Луизе» со смешанным чувством восхищения и ужаса: столь дерзкими им казались мысли, высказанные независимой матроной!

Она была тогда уже замужнею дамой - с 1542 состояла в браке Энеммоном Переном, канатчиком, как и её славный отец – нельзя же было пропадать давнему семейному ремеслу и богатству!

Эннемон Перен относился к жене благодушно - дружески: она устраивала вечера, на которых труверы – рифмоплёты, философы и математики, художники и музыканты ( Жан Пелетье дю Ман – наставник Ронсара, или Понтюс де Тийар - поэт и бакалавр искусства, Жан - Антуан дю Баиф – создатель лионской Академии музыки, художник гравёр Пьер Возрьё и многие, многие другие!) сражались за честь преподнести ей свои строки, картины, пьесы, услышать её непредвзятое и честное мнение.

Перен ничуть не мешал ей блистать и очаровывать, и был на этих домашних вечерах молчаливым, но весьма уважаемым хозяином, из чьих рук именитые гости с особым удовольствием принимали стакан - другой доброго вина.

Луиза пела для собравшихся, обсуждала с ними философские теории Платона и фривольную «Фьяметту» Боккачио, а господин Эннемон Перен на всё смотрел сквозь пальцы, добродушно посмеиваясь!

Да и ни в чем серьёзном, по крайней мере, первое время, супругу он упрекнуть не мог. В то время было условием, галантным и непременным, такое вот обхождение с дамами, тем более - в Лионе, слишком тонко впитавшем обычаи Италии и Прованса, и как бы смешавшем их; тем более – при уме и незаурядности Лабе! Перен смутно слышал о том, что до брака у его «золотоголовой Лу» был какой то воздыхатель, но он исчез «в пеленах семи морей», уехал в дальние края, а затем в Испанию, где и умер от печали. Будто бы, это был даже сам дофин Генрих, но об этом говорилось намёками, и мудрый канатчик Перен предпочитал в подробности не вдаваться!

Юное увлечение Луизы, окончившиеся написанием двух прелестных длинных элегий, вообще, сильно напоминало романс провансальских труверов. А кто же ревнует к романсам? Да и характер её к всяким пошлым сценам не располагал вовсе. Может быть, её брак с Эннемоном Пареном и напоминал сделку, но сделку весьма и снисходительную, и благоразумную. Хотя однажды благоразумие было основательно забыто Луизой.

Случилось это в 1553 году.

Д`О Коннор, английская исследовательница жизни поэтессы Лабе, остроумно замечает, что дама эта была столь умной и независимой, что с трудом подходила к роли занимательной, и вместе с тем, весьма жалкой – к роли женщины, брошенной возлюбленным. Когда Оливье де Маньи, рыцарь – поэт, секретарь Жана д Авансона, французского посла при папском дворе, возник в её жизни, она удивила всё лионское общество, но удивила, пожалуй, вовсе и не своим скоропалительным и мучительным романом с баловнем судьбы и блестящим придворным , а строками пылких сонетов, которые стала посвящать оставившему её вскоре возлюбленному.. Вот некоторые из них, потрясающие глубиной и искренностью чувств и сейчас, через пятьсот с лишним лет:

Или ещё более искреннее, более откровенное, непривычно звучащее в устах маленькой женщины, признание:

Оливье де Маньи, благодушный пустослов и хвастун, вероятно, не слишком глубоко любил свою «чрезмерно умную и пылкую даму Луизу», его больше привлекала пышность фраз и томные вздохи, красивые жесты и, быть может, звон золотых монет, которыми поэтесса щедро осыпала записного щёголя и франта папского двора.. Лишь один из сонетов Маньи как бы перекликается с сонетом самой Луизы, найдя, должно быть, какой – то мимолётный отклик в его душе. Это видно при сравнении. Должно быть, сонеты писались в самом начале романа.

Строки Луизы Лабе:

Терцеты Оливье де Маньи:

Сонеты Лабе долгое время ходили в списках, видимо подруги и восторженные поклонники поэтессы прилежно переписывали их и заучивали наизусть. Многие из строф были положены на музыку и исполнялись, как романсы труверов. Они были очень популярны, строфы Лабе, и многие потом, ещё при жизни называли её « Великая Дама», «Почтенная ученица Ронсара и Петрарки». Да, всё это было в ней: и поклонение традициям провансальских трубадуров, имена которых невозможно перечислить точно и до конца, многие из них канули в беспамятство. Была в строфах Луизы и восторженная дань сонетам Петрарки – иначе не могло быть – остро воспринимающая и тонко чувствующая Лабе, пропуская через свою душу алмазную огранку строк певца Лауры, умудрялась осторожным прикосновением своих тонких пальчиков сплести новую канву вокруг строчек, вроде бы повторяющих всё тот же напев, но – по иному, по женски, искренне, вдохновенно и как то по – особому.. Словно искры, строчки отлетали от костра её Души. Да так и остались не погаснув, освещать нам путь, через пять столетий.

Луиза Лабе прожила по тем временам много лет. И многое видела в своей жизни. И высокие чумные и погребальные костры, и резню гугеноттов: по всей Франции устраивались тогда «малые Варфоломеевские ночи»! Она держала в руках жалованную грамоту короля Генриха Второго, милостиво позволяющую ей печатать все её произведения без сокращений и поправок, самой выбирая издателя (грамота от 15 марта 1555 года) и скрывалась от недоброжелателей и ханжей реформатора церкви Ж. Кальвина в своём родовом имении Парсье, чтоб в неё не летели камни безрассудной хулы за её стихи и философские сочинения, письма и беседы!

Её окутывал не только ореол блестящей поэтессы «на все века и времена, тонкой учительницы Мольера» (Л. Арагон), но и досадливо преследовало полжизни грубое клеймо «развратницы и аморальной особы, достойной сожжения на костре». Она была красива, но красота ее поблекла с годами и болезнями. Искренняя любовь её и сила её характера не была оценена по достоинству. Любимый оказался духовно недостоин её. Имя Оливье де Маньи безвестно кануло на страницах истории мировой литературы и позабылось бы вообще, если бы не нежный голос его былой возлюбленной, подарившей «похитившему сердце навсегда» (строка из сонета Лабе) два с лишним десятка сонетов, ставших истинным сокровищем и национальным достоянием Франции, издавна любящей песни труверов, колыбелью которых стал Лион и Прованс!

Она познала не только одиночество любви, но и одиночество вдовства. У ее скромного очага собирались лишь преданные друзья, но с годами и их круг – редел…

Не подтверждено документально были ли у Луизы Лабе дети. От любовника ли, от мужа... Неизвестно. Остатки небольшого состояния (в конце 1565 года супруги Перен разорились от непомерных налогов, наложенных королевской казной на всех состоятельных лионцев из – за продолжительной войны с Испанией.) она оставила племянникам Пьеру и Жану и любимому брату - адвокату Франсуа Шарли.

Перенесённая ею в 1565 году чума обезобразила прекрасное некогда лицо, но не замутила разума. Ослабев здоровьем, но всё ещё сохраняя твёрдую волю, «Луиза Шарли - Лабе, дама - вдова Перен», сама составила начерно и продиктовала завещание, в соответствии с которым и была похоронена «темной ночью, без пышности и особых обрядов», весной 1566 года, в родовом склепе усадьбы Парсьё–ан-Домб, рядом с могилой мужа, после скромного отпевания в лионской церкви Нотрдам де Конфор. За небольшую сумму - в двенадцать ливров - на маленьком сером надгробии были высечены каменотёсом - могильщиком лишь родовые гербы дамы Шарли – Перен, и памятные даты: рождения и смерти.

Выбить на могиле строфу из какого - нибудь сонета Луизы хотели, но не смогли – не было места!

Увенчанная посмертной славой, (после переиздания в 1762 году её сочинений и венка из двадцати четырёх сонетов) хвалой исследований, переводов, посвящений, судьба Луизы Лабе, тем не менее, остаётся одной из самых загадочных и трагичных в истории французской литературы.

Свою огромную библиотеку: альбомы, картины, рукописи, письма и прочие бумаги Луиза Лабе, особым пунктом завещания - «без описи, проверки и реестра» - передала коммерсанту, адвокату и близкому другу семьи - Томазо Фортену (Фортени). Как тот распорядился полученным даром - неизвестно, следы его утеряны. Но по сей день, то там, то - здесь, по всему миру всплывают из небытия разрозненные документы из сокровищницы «Прекрасной Лионки»: письма, стихотворения, обрывки прозы. Словно искры от давным – давно угасшего костра. Угасшего ли?..

Светлана Макаренко

Светлана Лаврентьева (Кот Басё ) (1986)

Лаврентьева Светлана Анатольевна, родилась 28 января 1986 года в городе Усть-Каменогорске (Восточный Казахстан). В 13 лет переехала в Краснодар, где живёт по настоящее время. Стихи пишет с детства. Победитель всероссийских олимпиад по литературе, лауреат многочисленных литературных конкурсов. В 2008 году окончила филологический факультет КубГУ. С 2009 года публикуется в сети под псевдонимом "Кот Басё". На данный момент работает в рекламном агентстве. Состоит в творческом объединении "КубАрт".

О жанре: это не стихотворения в прозе и не проза в стихотворении.

Автор считает: «Я не вижу смысла в строфике, потому что я не пишу стихи, я записываю мысли, чувства и ощущения. Джойс бы назвал это "потоком сознания". Я просто отпускаю эмоцию жить в своей истории…если про темы… там нет ничего, кроме жизни…» Повседневное определение собственной личности посредством составления буквенных комбинаций...

Публиковать свои стихотворения в личном блоге девушка начала в 2009 году, и с тех пор на её страницу подписалось более 140 тыс. человек. Талант Светланы давно оценили не только пользователи Интернета, но также и профессионалы в мире поэзии: девушка является победительницей многочисленных литературных конкурсов и дважды стипендиатом фонда Потанина, тексты её произведений были опубликованы в международном альманахе "Арт-э-Лит", а также легли в основу одного из выпускных спектаклей студентов МХАТа.

О цене, которую платит поэт за своё творчество, о стихах во сне и наяву, о казахских сопках и кубанской ржи Наталья Тованчева поговорила с поэтом Светланой Лаврентьевой, она же Кот Басё.

— Всё в нас из детства. Ваше детство было каким?

— Моё детство… Я смотрю сейчас на сына и понимаю, что он немножко не от мира сего. То есть он абсолютно социализирован, но иногда у него случается выпадение на какую-то свою волну. Он не то, чтобы живёт в параллельных реальностях, в мире, который сам себе придумал, но этот мир точно у него есть, и он периодически туда уходит. Для меня свой мир был ещё более важным, более важным, чем то, что происходило во внешнем мире. Во внешнем — перестройка, бесконечные очереди, гречка по талонам, мама на работе круглосуточно. Взрослые меня от этого мира не оберегали. Я знала и видела всё. Но я стояла в этих очередях, топтала валенком снег и придумывала, на что этот след от валенка похож…

— Валенком? Где это было?

— В Восточном Казахстане. Я до сих пор помню пол в магазине — из кусочков плитки. Я разглядывала камушки, думала, драгоценные они или нет, очередь толкалась, пахло то ли мясом, то ли рыбой… Мне не нравилась реальность, которая меня окружала, и я всё время пыталась себе придумать новую. Фантазии придумать новый мир типа Нарнии не хватало — я не умела придумывать единорогов, крылатых змеев и так далее, я пыталась наделить предметы, меня окружающие, какими-то скрытыми смыслами. Когда дедушка вёз меня в санках в садик, то я представляла, что еду в далёкое прекрасное путешествие, которое закончится чем-нибудь хорошим. Заканчивалось гадким садиком, но это уже были мелочи.

— Фантазии были важнее жизни?

— Да. У нас прямо за домом были сопки, предгорья Алтая. Я уходила туда, садилась на сопку, смотрела на закат, на город… Солнце уходило за горную гряду, и я представляла, что там, куда оно уходит, — удивительный, прекрасный мир. Настоящее — там, и оно происходит без меня. А здесь было скучно: садик, школа…

— Казахский учили?

— Да, с первого класса. Начало казахского гимна до сих пор помню, мы его на каждом уроке читали.

— А когда Вы на Кубань переехали?

— В тринадцать лет. Было ощущение удивительного приключения. Казалось, что вот сейчас всё поменяется. Всё. Я вообще человек, который крутит руль на 180 градусов. Если уж менять, так менять. Местожительство, цвет волос, из брюнетки — в блондинку…

— Были блондинкой?

— Да, была. Замуж выходила блондинкой. Эта резкость в решениях — свойство характера, от которого я с возрастом пытаюсь избавляться.

— Зачем?

— А я настолько нахожусь в эйфории от изменений, что ныряю в новую ситуацию с головой и не способна трезво оценить происходящее. А это мешает.

— Первые стихи когда появились?

— Всегда, сколько себя помню, я сочиняла. Лет с четырёх, может, раньше.

— С четырёх лет?

— Ну да. Я смотрю на сына, он же тоже пишет. В детстве ты не понимаешь, что стихи пишешь, — просто играешь в рифму. Тёма всегда подбирал рифмы: машина-шина, бочка-кочка. Я же филолог, я всё понимаю. Это ритм, абсолютно биохимические процессы. Что такое поэзия? Это ритм. Удары сердца, трёхтактность вальса, с ними совпадающая, бабкины заговоры, молитвы — везде ритм, вибрации, волны. У меня нет музыкального слуха, но при этом для меня ритмика текста имеет гигантское значение. Я этот ритм чувствую во всём — в стихах, в прозе. Поэтому для меня странно, когда некоторые люди, пишущие стихи, пытаются налепить каких-то красивостей, совершенно игнорируя ритм.

— Я думаю, немногим дано это свойство — чувствовать ритм слова, текста, жизни… — Мне всегда казалось, что фраза «В начале было слово» — как раз об этом. То есть вначале был какой-то ритмический импульс. Люди поймали такт, ритм чередования звуков, а потом эти звуки получили осознанность. И человек стал связывать «ма-ма», сказанное с определённой интонацией, вот с этой женщиной, которая его кормит…

— Если в четыре года Вы стихами просто говорили, то когда Вы поняли, что пишете стихи? Что это не всем свойственно?

— Вначале это поняли мои родители. Они люди, далёкие от литературы, и на все праздники, дни рождения, юбилеи меня заставляли писать юбилярам стихи. Я стояла на табуретке, читала и раздувалась от гордости. Год мне это нравилось, потом я догадалась, что меня эксплуатируют. Я стала чувствовать себя литературным рабом, потому что родственников было много, Дней геолога и прочих праздников и того больше, и всем нужно было что-то писать. Потом мама решила, что я могу писать стихи для её начальников и сотрудников, сценарии для корпоративных праздников, и в подростковом возрасте я уже решила против этого бунтовать.

— А кто был первым поклонником юного поэта?

— Бабушка. Она сама баловалась стихами. Она очень меня хвалила и поддерживала. Лаврентьева — это, кстати, её фамилия. А в Краснодаре пошли уже публикации в газетах, помню, в «Краснодарских известиях» даже…

— Гордились?

— Нет, мне так неловко было… Было ощущение, что это не то, что можно людям показывать. Я много стихов сожгла.

— Гоголь Вы наш… А когда возникло ощущение, что уже можно людям показывать?

— Когда Кот Басё появился.

— А как, кстати, он появился?

— Это интересная вещь. У меня уже был опыт выкладывания в сеть стихов. Лет в 19 я зарегистрировалась на сайте Стихи.ру, он тогда только появился. Выложила стихи, отклик был весьма слаб. Я решила, что бездарна, перестала писать на сайт. А потом у меня случился жёсткий кризис. Болезни, одиночество, отсутствие поддержки. И я по ночам начала видеть стихи — полотном, в строчку. Не успевала записывать, как будто диктовал кто-то. И я снова стала публиковаться, мне начали писать. Написала Маша Петелина, замечательный краснодарский поэт. Я встретилась с ней — с трепетом, она же была настоящим поэтом! Маша мне тогда сказала: выкладывай! И я решила, что нужно придумать персонаж, который априори лучше меня. И как-то сам собой получился Кот Басё. Это персонаж Сергея Козлова, автора замечательных сказок о Ёжике и Медвежонке. Я очень увлекалась его творчеством и писала диплом о культурных кодах детской литературы…

— А я-то думала, это Кот великого японского поэта Басё…

— Нет. Но Козлов много времени провёл на востоке, изучая дзен-буддизм, и все его сказки — это буддистские притчи, изложенные так, чтобы было понятно русским детям. Я серьёзно в это закапывалась. В одной из притч есть персонаж — Кот, которого зовут Басё. Он приходит в лес к Ёжику и Медвежонку и начинает читать стихи. «За ночь вьюнок обвился вкруг бадьи моего колодца. У соседа воды возьму».

— Хокку.

— Это был мой любимый рассказ, и Кот меня всегда умилял. Он просветлён. И вообще непонятно, что делает в лесу, он же не лесной житель. Он странствует по свету, наигрывая на банджо, и поёт стихи. Мне он был настолько близок, что я решила играть в него. Так что псевдоним получился спонтанно и почему-то сразу выстрелил.

— Людям не хватает игры…

— Да, они, конечно, не разбирались в этом сложном подтексте, им просто понравилось. Быстро стали появляться читатели, тысячи подписчиков.

— И какое было ощущение? Это же был успех?

— Была радость от того, что меня признали. Но и чувство какой-то гигантской ответственности, потому что ты уже не мог выдать брак. Всё больше людей ждали от тебя эффекта «вау!». С каждым новым текстом. Ты ещё не совсем понимал, как этого эффекта достичь. Нужно было отточить технику. Нужно было о чём-то писать. А о чём писать, когда ты сидишь в декрете с ребёнком, и новых впечатлений просто нет? Я даже не знаю, что больше повлияло: тексты на жизнь или жизнь на тексты, но всё начало выстраиваться таким образом, чтобы возникло это топливо, из которого получаются стихи. А потом начали писать про «известного кубанского поэта», что тоже было забавно… Меня позвали на семинар Союза писателей, я вышла с дрожащим листочком, что-то прочитала, и мне сказали: девочка, Вы безусловно талантливы, у Вас есть чувство ритма, но о чём Вы пишете вообще? Вот рожь кубанская, её надо воспевать…

— Так и сказали?

— Да, я потом даже что-то весёлое написала о том, как ржится рожь и свекловится свекла… А тогда я вышла после семинара, села на лавочку и долго думала…

— С юмором отнеслись, судя по тексту?

— Ну я просто поняла: нужно искать свою аудиторию. До этого я наивно полагала, что если ты поэт, то будешь признан любыми людьми, которые так или иначе находятся в этой профессии или около. Оказалось, ничего подобного. И я сказала — хорошо, ребята. Я никогда не ставила перед собой цель быть литератором. У меня есть работа, я реализовываюсь в профессиональном плане. Я не позиционирую себя как поэт, у которого поэзия — смысл жизни.

— Нет?

— Нет. Ты не можешь закрыть этим всё. Ты должен владеть какой-то профессией, обладать какими-то навыками. Для меня непонятна профессия поэт. Ты должен быть профессионалом в поэзии, но профессия поэт мне, повторюсь, непонятна.

— Но Пушкин был только поэтом…

— Даже Пушкин был ещё и камер-юнкером… Понятно, что в силу громадности его дара поэзия брала в нём верх над всем остальным. Как любой поэт, он поглощал эмоции и выдавал их в текст. Это наркомания, абсолютная наркомания. Адреналин. Отсутствие тормозов. И это одно из проклятий гениальных людей.

— Это увлекательная тема — цена, которую ты платишь за свой дар…

— Да.

— Ваша цена какая?

— Очень дорого. Если бы снова начать… Нет, наверное, снова согласилась бы. Потому что в состоянии, когда ты, как антенна, принимаешь эти текстовые файлы, ты испытываешь абсолютное счастье. Ничто не даёт такие ощущения, как творчество. Это оргазм мозга. Состояние изменённого сознания. Люди пытаются уйти в него искусственно, а тебе это дано без всяких наркотиков. Но стоит это безумно дорого. И то, что от этого страдают окружающие, — факт. Страдают родители, дети, близкие люди, ты делаешь им больно. Ты страдаешь сам как физическая оболочка, потому что идёт гигантский износ ресурса. Но кто это раз испытал, уже не может отказаться от этого. Поэтому говорить сейчас, выбрала ли я бы снова этот путь, бессмысленно. Я его уже выбрала. И даже, наверное, не я. Раз я здесь, значит, кому-то это нужно.

«ГТРК "Кубань"» 23.03.2017г.

Василий Лебедев–Кумач (1898 - 1949)

Кто хочет - тот добьётся

Василий Иванович Лебедев-Кумач родился в 1898 году в Москве в семье сапожника. Настоящая фамилия - Лебедев. Стихи начал писать с 13 лет, а первое стихотворение было напечатано в 1916 году. В 1919-1921 годах Лебедев-Кумач работал в Бюро печати управления Реввоенсовета и в военном отделе «Агит-РОСТА» - писал рассказы, статьи, фельетоны, частушки для фронтовых газет, лозунги для агитпоездов. Одновременно учился на историко-филологическом факультете МГУ. С 1922 года сотрудничал в «Рабочей газете», «Крестьянской газете», «Гудке», в журнале «Красноармеец». Не без его участия возник журнал «Крокодил», в котором Лебедев-Кумач проработал 12 лет.

В 30-е годы он становится признанным лидером поэтов-песенников. Им написаны тексты песен к кинофильмам «Весёлые ребята», «Цирк», «Дети капитана Гранта», «Волга-Волга».

В некоторых публикациях перестроечного времени Лебедева-Кумача изображали чуть ли не придворным поэтом. Он действительно был обласкан властью: депутат Верховного Совета РСФСР, лауреат Сталинской премии, немало орденов и медалей, но... Сколько ни старайтесь, вы не найдёте никакой идеологической подоплёки в его лучших песнях, которые мы помним и любим до сих пор. В самом деле:

Юмор, жизнелюбие, задор - вот отличительные черты творчества Лебедева-Кумача. И всё же, всё же...

Это он в тридцать седьмом году - быть может, в самом жутком году российской истории - написал: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». А когда его избрали в Верховный Совет, он немедленно выступил с длинной рифмованной речью, прославляющей Сталина, закончив выступление словами: «Горжусь быть бардом сталинской эпохи». А в 1940 году Лебедев-Кумач чуть не погубил собрата по перу Валентина Катаева, обрушив на него в «Правде» политические обвинения за пьесу «Домик».

Пусть ярость благородная вскипает, как волна

Под эту песню, написанную Лебедевым-Кумачом через два дня после начала войны, уходили на фронт, погибали, совершали подвиги.

И вдруг на гребне перестройки появились публикации, обвинявшие автора легендарной песни в плагиате. Суть этого довольно грязненького обвинения заключалась в том, что песню «Священная война» написал ещё в 1916 году Александр Адольфович Боде, преподаватель Рыбинской мужской гимназии, который почему-то только в 1937 году решил отправить текст Лебедеву-Кумачу. Не дождавшись ответа, Боде в 1939-м умер. Странно, почему он отправил «Священную войну» именно Лебедеву-Кумачу, а не в какую-нибудь газету? Почему ждал так много лет? Почему, в конце концов, не разучил песню со своими гимназистами в Рыбинске ещё в годы Первой мировой войны?

Те, кто пытался очернить имя Лебедева-Кумача, приводили следующий довод: «В четырёхтомнике «История советской литературы», вышедшем в 1968 году, воспроизведён автограф этой песни... Нет на рукописи Кумача ни помарок, ни исправлений. А раз написано сразу набело, значит, списано». И недосуг было этим самым очернителям заглянуть в Центральный (ныне Российский) государственный архив литературы и искусства, где хранится черновик «Священной войны».

В книге «Всегда на страже» Ю. Бирюков приводит воспоминания бывшего редактора «Красной звезды» генерал-майора Д. Ортенберга:

«Первый военный номер «Красной звезды». Как его делать? Трудная задача, хотя за плечами был уже опыт «Героической красноармейской» и «Героического похода» - фронтовых газет на Халхин-Голе и на войне с белофиннами... Во фронтовых газетах... не бывало, кажется, ни одного номера без стихов».

Редактор вызывает литературного сотрудника Соловейчика: «Добывайте срочно стихи». Тот садится за телефон, но никто из поэтов, как на грех, не отвечает. Удаётся связаться только с Лебедевым-Кумачом:

- Василий Иванович, газете нужны стихи...

- Когда?

- Не позже завтрашнего утра.

- Ну что ж, сделаю...

«На следующий день, - вспоминает далее редактор, - заходит ко мне человек среднего роста, светлоглазый, с золотистой шевелюрой. Это и был Василий Лебедев-Кумач... Стихи немедленно пошли в набор... В сердце ударила строка, вынесенная потом в заголовок стихотворения: «Священная война». Да, именно священная! Эти слова жили в мыслях и чувствах нашего сражающегося народа. Но Лебедев-Кумач впервые произнёс их вслух».

Вот, собственно, и вся история. В погоне за сенсацией иные журналисты не щадят ни свата, ни брата. Кому-то зачем-то понадобилось опорочить имя замечательного поэта-песенника. И никто за это не ответил, никто не наказан... Только в «Независимой газете» от 08.05.98 г. появилось опровержение: «Сведения, изложенные в статье «Священная война» - эхо двух эпох» о поэте-песеннике В. И. Лебедеве-Кумаче, признаны не соответствующими действительности и порочащими честь, достоинство, деловую репутацию автора песни «Священная война» В. И. Лебедева-Кумача. В связи с чем редакция газеты доводит до сведения читателей, что автором текста песни «Священная война» является В. И. Лебедев-Кумач».

АиФ «Долгожитель» № 15. 08/08/2003

Михаил Лермонтов (1814 - 1841)

27 июля 1841 года в семь часов вечера на небольшой поляне у дороги, ведущей из Пятигорска в Николаевскую колонию вдоль северо-западного склона горы Машук, два русских офицера, два бывших товарища сошлись в дуэльном поединке. Один демонстративно поднял руку вверх и разрядил пистолет в воздух, дав понять, что убивать не собирается. Второй не стал медлить и выстрелил – в упор. Пуля прошла навылет. Смерть наступила мгновенно… Так был подло расстрелян великий русский поэт, прозаик, драматург, художник Михаил Юрьевич Лермонтов. Так в очередной раз была расстреляна русская культура.

Самое удивительное не то, что Лермонтов был гением, – на гениев Россия щедра. Самое удивительное – сколько гениального он сделал за неполные 27 лет. А сколько бы ещё мог! Вся его жизнь – это протест и мятеж. «Прощай, немытая Россия! / Страна рабов, страна господ…» Так ещё в поэзии никто не кричал… Безусловно, своей откровенностью Лермонтов не мог не подписать себе приговор. Точно так же подписал себе приговор гениальный Пушкин. Лермонтов «на второй день» занял место Пушкина. Как говорится, по велению Божью. И по аналогичному сценарию был убит. По велению безбожной группки людей.

За год до гибели Михаил Юрьевич напишет «Героя нашего времени» – абсолютно точное попадание во время… Это немцы думали, что их Ремарк первым описал «потерянное поколение». Это американцы полагали, что их Хемингуэй первым сожалел о «потерянном поколении». А всё случилось гораздо раньше. И о «потерянном поколении» первым написал русский поэт. Критика назовёт их «лишние люди». Потерянные и лишние. Может быть, и не синонимы в лексике. Но в философии очень даже.

Лишний человек от рождения духовен, но духовность прикрывает бездушием. Нравственность – цинизмом. Образованность и ум – леностью. Чувства – равнодушием. Он обязательно политичен, но прикрывается презрением к политике. Он способен на большую любовь, но довольствуется малой. Он полон надежд, но живёт лишь разочарованием. Он красноречив и обаятелен, но одинок. Он ненавидит общество, равно как общество ненавидит его. Он идёт против собственной судьбы. И, конечно, против себя. Он всю жизнь в маске. И от этого задыхается. По сути, у него вполне могла быть благополучная жизнь, но он от неё отказался. Он предпочёл оказаться в стороне от жизни и от себя. И наблюдать со стороны. Иначе он был бы не он. И про него не написали бы классики разных веков и разных стран.

Разрешения на достойные похороны Лермонтова получить так и не удалось. Духовенство боялось! Без разрешения властей! Ведь погибший на дуэли – как самоубийца. Прах для земли? Нет, не достоин. Зато гораздо позже, спустя 34 года, без всяких проволочек будет удостоен погребения по церковным канонам его убийца. Который, впрочем, и при жизни не был наказан. Вот такое безнаказанное убийство русской культуры.

Творчество Лермонтова – призыв к борьбе и подвигу. Может быть, поэтому (по словам князя Васильчикова) в Петербурге, в высшем «благородном» обществе, смерть поэта встретили отзывом: «Туда ему и дорога». А Николай I, по преданию, вообще цинично заявил: «Собаке – собачья смерть». Прав оказался генерал Граббе: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти». И всё же талант – от Бога, а не наоборот. Талант от Пушкина, а не от Дантеса. От Моцарта, а не от Сальери. От Лермонтова, а не от Мартынова.

«Жизнь – вечность, смерть – лишь миг», – однажды написал Михаил Юрьевич. Но, увы, его жизнь обернулась мигом. Зато смерть – вечностью. И он остался где-то там: где «белеет парус одинокий», где «хрустальные есть города», где нет «позора мелочных обид», и где не убивают поэтов. Он где-то там. «И вечностью и званием наказан». И где-то там уже звонит колокол.

Елена Сазанович

«Миссия Лермонтова — одна из глубочайших загадок нашей культуры», — писал Даниил Андреев, и эту мысль разделяли некоторые писатели и критики. По мнению Василия Васильевича Розанова, эта миссия заключалась в том, чтобы быть вождём народа, это если бы он продолжал жить и развиваться: «Мне как-то он представляется духовным вождём народа. Чем-то, чем был Дамаскин на Востоке: чем были «пустынники Фиваиды». Да уж решусь сказать дерзость — он ушёл бы «в путь Серафима Саровского». Не в тот именно, но в какой-то около этого пути лежащий путь.

Словом: Звезда – Пустыня – Мечта - Зов».

Он же, Розанов, как, впрочем, и многие, считал, что вслед за Пушкиным «Лермонтов поднимался неизмеримо более сильною птицею». «Спор», «Три пальмы», «Ветка Палестины», «Я матерь Божия», «В минуту жизни трудную» и некоторые другие стихотворения Лермонтова, считал Василий Васильевич, составляют «золотое наше Евангельице». Замечательный поэт и критик Георгий Адамович так разделяет направления Пушкина и Лермонтова: «Пушкин был лишён ощущения (или, может быть, правильнее сказать: свободен от ощущения) греха и воздаяния, падения и искупления, рая и ада, если угодно — Бога и дьявола. Гётевское или шекспировское начало в нём было неизмеримо сильнее дантовского… Пушкина часто сравнивают с ангелом, с небесным явлением, но в том-то и «небесность» его, что он к нему равнодушен… Один лермонтовский «вздох» уводит нас отсюда за тридевять земель…» Адамович считает, что при всей любви Лермонтова к Пушкину, своим творчеством он «возражал» тому, а «тревожным психологизмом своей прозы расщепил пушкинского безмятежно-цельного человека пополам».

Одним словом, если говорить несколько упрощённо, Пушкина и до сих пор многие воспринимают нерелигиозным поэтом, а Лермонтова — религиозным. Но при этом критики оговариваются — об особом складе лермонтовской религиозности. Даниил Андреев пишет о полярности души поэта. В ней две противоположные тенденции: первая — богоборческая, вторая — «струя светлой, задушевной, тёплой веры». И при этом Д. Андреев настаивает, что образ Демона — это не литературный приём, не средство эпатировать аристократию или буржуазию, а попытка выразить художественно некий глубочайший, с незапамятного времени несомый опыт души, что это идёт из глубинной памяти поэта. Демонизм — это часть самого поэта. Этим и объясняются некоторые факты его биографии: кутежи, бретёрство, его юношеский разврат — какой-то особо угрюмый, тяжкий, его холодный и горький скепсис, пессимистические раздумья. Правда, с возрастом это стало уходить.

«Струя светлой, задушевной, тёплой веры» с годами всё глубже проникала в душу Лермонтова. Д. Андреев считал, что Ангел, нёсший душу поэта на землю и певший ту песнь, которой потом «заменить не могли ей скучные песни земли», есть не литературный приём, а ФАКТ. Можно сказать, что Лермонтов единственный на нашей планете человек, который при рождении слышал пение Ангела и не забыл его потом, а помнил, или время от времени вспоминал, а мы все забыли навсегда. Отсюда вообще необыкновенная гениальность поэта, отсюда разрывающие его противоречия и отсюда же его богатырские силы, которые он не знал, куда здесь, на земле, приложить.

Д. Андреев говорил, что если бы не гибель поэта под Пятигорском, то Лермонтов-старец достиг бы тех вершин, где соединяются этика, религия и искусство в одно, где все блуждания и падения преодолены, осмыслены и послужили к обогащению духа, и где мудрость, прозорливость и просветлённое величие таковы, что всё человечество взирает на человека, достигшего тех вершин, с благоговением, любовью и трепетом.

Но это — если бы… Однако Лермонтов погиб от руки Мартынова. Погиб поэт… Невольник чести? Точнее было бы сказать — невольник глубочайших противоречий своей души. Это даже даёт возможность некоторым критикам часть вины за дуэль возложить и на поэта.

Противоречия души Лермонтова проявились даже в таком, казалось бы ясном, стихотворении, ставшем по сути народной песней, как «Выхожу один я на дорогу…».

Лермонтов видит Божий мир, с верой в душе воспринимает его, но вместе с тем он хотел бы, чтобы мир был устроен несколько по-другому, чтобы одновременно как бы быть в двух мирах — и здесь, и там. А так — нет для поэта гармонии, нет той глубины свободы и покоя, которые ему грезятся.

Михаил Юрьевич родился в дворянской семье 3 (15) октября 1814 года в одном из домов на Садовой в Москве, напротив Красных ворот — сейчас на этом месте стоит памятник поэту, а метро «Лермонтовская», к сожалению, переименовали в «Красные ворота». Одиннадцатого числа мальчик был крещён и, по настоянию бабушки, которая стала его крёстной матерью, наречён Михаилом в честь её покойного супруга Михаила Васильевича Арсеньева.

Род Лермонтовых берет начало в Шотландии, он запечатлён в легендах о Томасе Лермонте, авторе древнейшего варианта «Тристана и Изольды».

Детство поэта прошло в имении бабушки в Тарханах, в Пензенской губернии. В 1828 году Лермонтов был определен в Благородный пансион при Московском университете, потом стал студентом этого университета, но закончить его поэту не пришлось: повздоривши с профессорами, он ушёл из университета и поступил в Петербургскую школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В 1834 году, по окончании этой школы, был назначен в лейб-гвардии гусарский полк.

За стихи на смерть Пушкина поэта сослали на Кавказ. По возвращении из ссылки поэт стрелялся на дуэли с сыном французского посланника Барантом, кстати, — на Чёрной речке, где стрелялся и Пушкин. После этой дуэли его опять отправили на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк. В боевых действиях поэт проявил незаурядную храбрость, но царь постоянно вычёркивал имя поэта из наградных листов. Хлопоты друзей Лермонтова о переводе его в Петербург терпели неудачу. Ссора поэта с Мартыновым — считается, что произошла она не без интриг жандармских чинов — закончилась дуэлью 15 июля 1841 года. Похороны поэта состоялись 17 июля. «Были похороны при стечении всего Пятигорска, — пишет современник тех событий. — Тело поэта принял Машук, по склонам которого он взбирался некогда мальчиком…»

Эта могила оказалась временной. Е. А. Арсеньева, бабушка, выхлопотала разрешение перевезти прах внука в Тарханы. 27 марта 1842 года свинцовый гроб был поставлен на дроги и двинулся в путь. Теперь гроб поэта находится в фамильном склепе Арсеньевых.

Мартынов в наказание за убийство на дуэли был на три месяца посажен в Киевскую крепость на гауптвахту и предан церковному покаянию: церковные власти назначили ему 15 лет покаяния (он должен был жить при монастыре, посещать церковные службы и ежедневно являться к своему духовнику), но, по просьбам Мартынова, срок этот сначала сбавили до 10 лет, а потом, в 1846 году, его освободили совсем.

Говоря о творчестве Лермонтова, надо отметить, что поэт начал писать необыкновенно рано, и не достигши ещё двадцати лет, писал уже такие зрелые, прекрасные стихи, как никто в русской поэзии. Например, знаменитый «Парус» «Белеет парус одинокий…» написан в семнадцать лет, а ведь это шедевр.

В каком бы жанре Лермонтов ни выступал — в поэзии, в прозе, в драматургии — на всё ложится печать его гения. Поэмы «Демон», «Мцыри», «Песня про купца Калашникова», множество лирических стихотворений, роман «Герой нашего времени», драма в стихах «Маскарад» — эти произведения стали шедеврами русского искусства. Считается, что творчество Лермонтова знаменует собой вершину романтизма XIX века, с одной стороны, и качественно новый скачок в развитии русского критического реализма — с другой. В Пушкине Лев Толстой, например, особенно ценил идеал прекрасного, а в Лермонтове — необычайную глубину нравственного чувства, дух поиска истины. «Какие были силы у этого человека! — говорил Толстой о Лермонтове. — Что бы сделать он мог! Он начал сразу как власть имущий… Каждое его слово было словом человека, власть имущего».

Геннадий Иванов. Из книги «100 великих писателей»

Лопе де Вега (1562 - 1635)

Было у великой испанской литературы 16-17 веков три сына: старший – Сервантес, средний – Лопе де Вега и младший – Кальдерон. Первенца Сервантеса по-прежнему читают и смотрят киноверсии приключений Дон-Кихота. Последыша – Кальдерона – помнят, в основном, филологи. Феликс Лопе де Вега и Карпио, как всегда, в золотой середине. К его 450-летию, которое приходится на 25 ноября, нужно сказать нечто не очень юбилейное.

Лопе де Вега читают крайне мало. Зато любят фильм по его пьесе «Собака на сене», снятый в 1977 году Яном Фридом на «Ленфильме».

Можно ли назвать эту музыкальную комедию культовой? Пожалуй. Ведь потом миллионы советских девочек копировали ломкие интонации Маргариты Тереховой — Дианы, томились по Михаилу Боярскому – Теодоро. Был прекрасен в своей по-карнавальному весёлой и бесшабашной роли Армен Джигарханян – Тристан. А какой великолепный комический калейдоскоп – Зинаида Шарко, Николай Караченцов, Игорь Дмитриев, Эрнст Романов!

Лопе де Вега предложил блистательную драматургию, Ян Фрид – мастерство режиссёра и актёрские таланты. И получилась классика, которая со временем не стареет, но лишь покрывается благородной патиной.

Штрихи к портрету

Умный усталый взгляд государственного мужа, секретаря самого герцога Альбы (того, кого резонно демонизируют отечественные историки), темень и свет – вот и все краски.

Таков самый известный портрет Феликса Лопе де Вега. И даже знаменитого возрожденческого плоёного воротника на нем нет.

Этот воротник неожиданно «пролез» в причудливую подпись драматурга, в хвосте такую волнистую, что сразу понятно: Лопе – маньерист до кончиков ногтей. Из-под его пера за 72 года его жизни вышло 2000 пьес – и маньеристских шедевров, и неплохих поделок. Дожили до наших дней 425 произведений. А помнят все почти исключительно «Собаку на сене». И только специалисты, наморщив лоб, вспоминают ещё «Овечий источник» и «Учителя танцев».

Биография Лопе де Вега – это биография Испании 16-17 веков. В ней и испанские серенады (даме сердца), и поход Непобедимой Армады, которую так истерзал англо-голландский флот во главе со знаменитыми пиратами королевы Елизаветы.

В летописи его жизни есть и инквизиция. В 1609 году Лопе де Вега стал добровольным слугой инквизиции — это вполне официальный титул. А спустя пять лет драматург и вовсе принял священный сан.

В нем сочетались писатель, учёный (как-никак учился в университете, да и по складу ума был исследователем) и временщик – пиарщик, секретарь, имиджмейкер.

«Кто мало видел, много плачет», — эта строка из «Собаки на сене» в переводе Михаила Лозинского, конечно, к самому драматургу не относилась. Видел он, очевидно, очень многое, но умел на время закрыть в сознании «дверку» в Дантов ад и гулять по солнечному райскому саду.

Да и может ли драматург существовать лишь в одном мире – только светлом или только тёмном? Талантливый драматург – явно нет. Мир – это свет и тени, разные стороны бытия. А Лопе де Вега был не просто талантлив. Можно говорить о его гениальности. В нём с детства обнаружился почти моцартовский по размаху талант – он в 10 лет делал сложные переводы в стихах. А уж «Собака на сене» — это наиполнейшая энциклопедия человеческих характеров, и её одной достаточно для того, чтобы считать Лопе де Вега великим драматургом.

Можно представить себе его дни и вечера в зрелые годы. Весь день –государственные труды и заботы, немного подобострастия, много ума и наблюдений за вельможами, настороженность, умение ходить на мягких кошачьих лапах. А вечером и ночью можно принимать гостей своего воображения – являются литературные фантомы, литературные эмбрионы – будущие герои. И вот это уже настоящий бал у сатаны. Или же лёгкая гедонистическая прогулка по раю. Как кому понравится.

Собаки и сено

Дом Дианы де Бельфлор – конечно же, райский сад. Адских балов в пьесе «Собака на сене» нет. Эти мистерии чаще происходили в сознании драматурга (инквизиторские дела наверняка не проходили даром для совести). А людям блистательный испанец чаще нёс праздник, карнавал, пир духа, цветы и фрукты.

В наше время Лопе де Вега был бы, наверное, медийной персоной, его приглашали бы славить политиков и достижения экономики. Он умел «санировать» умонастроения и облагораживать чужой дух. А главное – в пьесах осуществлял человеческие мечты, давал примеры социального лифта: Теодоро неожиданно подрастает в статусе, да так удачно, что мезальянс Дианы с ним – уже будто бы и не мезальянс. Ведь в глазах общественности Теодоро вдруг оказывается равным Диане. «Нормальный статусный брак», — скажут в наше время.

«Мой деспот – родовая кровь», — говорит героиня. Но в итоге оказывается, что этот рок вполне преодолим, сено – вовсе и не сено, а райские цветы, а собака неожиданно проявляет травоядность и охотно «питается» ими. Ведь, в конце концов, «любовью оскорбить нельзя», что зазорного в любви к госпоже?

Лопе де Вега, конечно же, был гуманистом в духе времени. Показывал условность социальных границ и искал таланты в народе. Такой бы очень пригодился советской литературе. Тем более что и происхождения он был правильного – сын ремесленника-золотошвея.

Если бы опоить советскую литературу испанским вином, прибавить немного песен и танцев (сегидилья, сарсуэла, фламенко – пусть они и из разных времён), соцреализм стал бы зажигательнее. Эта тоска по феерии эмоций и красок проявилась у переводчика «Собаки на сене» — поэта Михаила Лозинского, одного из лучших интерпретаторов Шекспира. Русский текст пьесы Лопе де Вега вполне передаёт «испанскую грусть», радость, шутки, вулканические – почти шекспировские – страсти.

Кстати, эта пьеса драматурга – как произведение золотошвея. Она роскошна, празднична, изысканна. А таких по определению не может быть много. Разве что у Шекспира, который моложе испанского гения меньше чем на два года.

Театр Лопе де Вега и Яна Фрида

Каков хэппи-энд – д’Артаньян вдруг женится на Миледи! Так стали воспринимать фильм «Собака на сене» советские школьники после выхода на экраны фильма «Д’Артаньян и три мушкетёра» Георгия Юнгвальда-Хилькевича в 1979 году. Там герои Боярского и Тереховой были врагами, однако проскакивала между ними и искорка притяжения.

И в «Собаке на сене», по сути, противостояли аналогичные характеры. Простота боролась с изощрённостью, чистосердечие – с лицемерием. Д’Артаньян – явно французский брат Теодоро, а Миледи – злая сестра Дианы. И актёрские типажи подошли идеально.

Впрочем, бенефис был не только у пары Боярский – Терехова, но и у всех тех, кто играл второстепенных персонажей – и сметливых людей из народа, и комических аристократов.

Карнавал сюжетов

Как многие драматурги своего времени, Лопе де Вега любил заигрывать с экзотикой. И история, и псевдоэтнография появились в его пьесе «Великий герцог Московский» о Лжедмитрии. Это вам не любовная история в стиле «Собаки на сене» или «Учителя танцев», это драма, серьёзное искусство. Хотя, конечно, не такое возвышенно-серьёзное, как у Мигеля Сервантеса. Донкихотства у героев Лопе де Вега не так много.

Вслед за Лопе де Вега к экзотике пристрастится Педро Кальдерон де ла Барка. У него тоже действие в одной из пьес происходит в Московии. Лопе де Вега был для Кальдерона учителем. Ученик меньше любил лирику, чем наставник, зато отдал щедрую дань барочной пышности.

И, конечно, какой испанец забудет о своих корнях? Лопе де Вега – испанец до мозга костей. «Песнь о моем Сиде», романсеро – всё это испанская кровь, испанские гены писателя. Эти гены встроились в его исторические драмы — например, «Граф Фернан Гонсалес», «Юность Бернарда дель Карпио».

Блистательный испанец умножал и препарировал мифы, находил для них новую оправу, вышивал «золотом» по ткани народного эпоса. А такие художники, филигранно обработавшие давно известные сюжеты, живут в истории долго и счастливо. Пример тому – сын перчаточника из британского города Стратфорд-на-Эвоне, больше известный как Уильям Шекспир.

Ольга Соболевская

Мирра Лохвицкая (1869 - 1905)

Серебряный век наступил после золотого Пушкинского и был необычайно богат поэтическими талантами. Первая десятка великих, в основном, состоит из мужских имён. Но значительную часть нашей богатейшей поэзии составляет творчество поэтесс-женщин, незаслуженно забытых, исключая Анну Ахматову и Марину Цветаеву.

Имя поэтессы Мирры Лохвицкой знакомо лишь узкому кругу специалистов и любителей поэзии Серебряного века. Между тем, это была одна из самых светлых поэтесс, очень нежная и трогательная, и очень жаль, что о ней написано так мало, и она почти забыта.

Мария Александровна Лохвицкая – русская поэтесса, подписывающаяся псевдонимом Мирра, родилась 1 декабря 1869 г. в Петербурге, в семье известного в то время адвоката, доктора права. Мать тоже была просвещённой и начитанной женщиной. Росла в многодетной семье, часто переезжающей по городам. Многие дети этой семьи оставили след в литературе, например, Надежда Лохвицкая - Тэффи - родная сестра Марии. Когда в 1874 году Лохвицкие переехали в Москву, Мария в 1882 г. поступила в Александровское училище, позднее ставшее институтом. Закончив его в 1988 году, она получила свидетельство домашней учительницы и вернулась в Петербург. Сочинять стихи она стала рано, с 15 лет, а с 1889 года регулярно публиковала их в журналах. Первым изданием был журнал «Север», потом «Живописное обозрение», «Художник», «Труд», «Русское обозрение» и др.

Она взяла себе псевдоним Мирра, что было созвучно с греческим словом «смирна», т.е. драгоценное благовоние, древний символ любви и смерти. «Мирра» как компонент входит в состав, употребляемый в богослужебной практике, и символизирует дары Святого Духа. Все эти темы были в поэзии Мирры Лохвицкой, писавшей удивительно лиричные стихи, за которые её прозвали «русской Сафо», древнегреческой основоположницы любовной лирики.

Стихи Мирры были полны музыки, эмоций, блестящих метафор, а описания любви проникнуты душевной чистотой, простодушием и глубокой религиозностью. Двадцатилетняя девушка писала зрелые и страстные стихи, призывающие любить и наслаждаться жизнью.

Она общалась со многими творческими личностями: с писателями Всеволодом Соловьёвым и И. Ясинским, с В.И. Немировичем-Данченко, критиком и историком искусства П.П. Гнедичем, с поэтом и философом Владимиром Соловьёвым и др.

Отдыхая на даче под Петергофом, она познакомилась со своим будущим мужем, студентом Петербургского университета Евгением Жибером, сыном известного профессора архитектуры. Мирра Лохвицкая и Евгений Жибер, ставший инженером-строителем, поженились в 1891 году.

Детей у поэтессы родилось пятеро, все – мальчики. Трое: Михаил, Евгений и Владимир появились в первые годы её замужества, один за другим.

В 1900 году – четвёртый сын Измаил, в 1904 году – сын Валерий.

В её ранних стихах любовь описывается как светлое чувство женщины, счастье которой состоит в семейной жизни, в материнстве, в подчинении любимому мужчине.

В Петербурге она входит в литературный кружок поэта К. Случевского, где она всегда была желанной, но нечастой гостьей и успешно выступала на литературных вечерах. Её окружала своеобразная аура, полная слухов и домыслов, основанных на её некоторой экзотической красивой внешности, а славе сопутствовал некий оттенок скандальности, несмотря на то, что ни в творчестве, ни в поведении она не допускала эпатажности, а, наоборот, была очень застенчивой и скромной.

И. Бунин, вспоминая поэтессу с большой теплотой, писал: «Одно из самых приятных литературных воспоминаний – о Мирре Александровне Лохвицкой… Воспевала она любовь, страсть, и поэтому воображали себе чуть не вакханкой, совсем не подозревая, что она при всей своей молодости, уже давно замужем…, что она мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива, часто даже гостей принимает лёжа на софе в капоте и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив, болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью. И всё в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая, лёгкая шутливость» (См.: Бунин И.А. Собр. соч. в 9-ти тт. М. 1967. т.9 с. 289-290).

На фоне печальной поэзии 80-90-х годов стихотворения Лохвицкой подкупали своим мажорным тоном, ощущением радости. Они представляли собой лирический дневник, в котором автор делится самыми сокровенными своими переживаниями, а каждое событие, каждая интересная встреча в жизни воплощается в новое стихотворение, в творческое произведение.

Первый сборник стихотворений Мирры Лохвицкой вышел в 1896 году и был удостоен Пушкинской премии. Далее сборники выходили в 1898, 1900, 1903 и 1904 гг. Последние были отмечены почётными отзывами Академии наук.

Несмотря на «смелость» своей любовной лирики, в жизни Мирра Лохвицкая была добродетельной и целомудренной женщиной, прекрасной матерью и женой. Но её брак, счастливый очевидно в первое время, сменился длительными расставаниями с мужем и последовавшей семейной и душевной драмой. На жизненном пути её ожидало то роковое событие, которое она сама назвала искушением «полуденного часа».

В 1895 году в Крыму она познакомилась с поэтом Константином Бальмонтом, который с тех пор стал основным героем её любовной лирики. Бальмонт – один из самых знаменитых поэтов своего времени в России, самый читаемый и почитаемый из гонимых декадентов. Об отношениях поэта и поэтессы можно судить только по отрывочным упоминаниям в их переписке с другими поэтами и их «перекличке» в стихах, которая в начале знакомства была полна восторгов. Между ними развился своеобразный «роман в стихах», который состоял из множества стихотворений-«половинок», смысл которых прояснялся лишь при сопоставлении стихов Бальмонта и Лохвицкой. Сам Бальмонт говорил, что с Лохвицкой его связывала лишь «поэтическая дружба».

А в её стихах он – «Лионель», юноша с кудрями «цвета спелой ржи» и глазами «зеленовато синими, как море». В поэзии Лохвицкой Бальмонт узнаётся легко, но по причине своего семейного положения и религиозных убеждений поэтесса пыталась подавить своё чувство в жизни, давая ему волю только в стихах.

Да и встречались они редко: Бальмонт часто был за границей. Мирра Лохвицкая свято чтила свой долг жены и матери, но была не в состоянии побороть мучительное чувство. Порывы страсти и покаяния составили содержание её поздней зрелой лирики.

В своих мемуарах И. Ясинский писал: «Мирра Лохвицкая писала смелые эротические стихи, среди которых славился «Кольчатый змей», и была самой целомудренной замужней дамой в Петербурге».

Бальмонт же, увлечённый в те годы идеями Ницше о «сверхчеловеке», придерживался совершенно иных взглядов на семью и брак, не считал это препятствием к свободным связям, которых у него было множество. Между ними растёт взаимное непонимание, наметились резкие расхождения во взглядах.

Бывшие друзья и единомышленники, они превратили стихотворную перекличку в поединок, где критические отзывы Бальмонта и его демонстративное пренебрежение к чувствам и репутации Лохвицкой расшатывали её душевное состояние. Последствия оказались трагичны для обоих поэтов. У Лохвицкой результатом драматического конфликта стало душевное расстройство, в конечном итоге приведшее к преждевременной смерти, а Бальмонт в неумеренном разгуле разрушал свою личность и его в конце жизни тоже настигла душевная болезнь. В архиве Бальмонта нет ни одного письма Лохвицкой, в её архиве сохранилось лишь одно его письмо. Отношения двух поэтов окружены молчанием. Литераторы, писавшие о Бальмонте, Лохвицкую почти не упоминают, отношение к ней было неоднозначно.

А её здоровье ухудшалось. Боли в сердце, ночные кошмары, хроническая депрессия и душевные переживания после пятых родов обострились, и в 1905 году поэтесса была уже практически прикована к постели. В августе Мирру Лохвицкую поместили в клинику, чтобы дать ей полный покой, которого не было дома из-за детского шума. Последние дни для неё были настолько мучительными, что от страданий ей применили морфий, под влиянием которого она заснула, не зная, что умирает. 27 августа 1905 г. поэтесса скончалась в возрасте 35 лет в Бехтеревской клинике от, якобы, сердечной болезни.

Но для современников Мирры Лохвицкой было очевидно, что её смерть связана с её душевным состоянием и постоянным нервным напряжением. После отпевания её похоронили на Никольском кладбище, где на похоронах было немного тех, кто почтил её память, что говорило о её глубоком одиночестве и непонимании. К. Бальмонт, как и многие литераторы, не подозревал, что Лохвицкая серьёзно болела, и на похоронах не был, хотя не знать о её смерти не мог. В письме к В. Брюсову от 5 сентября 1905 он писал: «Лохвицкая – красивый романс». Однако смерть возлюбленной всё-таки была для него ударом и через восемь лет Бальмонт признавался Фёдору Фидлеру, хроникёру литературной жизни, что любил её и «любит до сих пор». К. Бальмонт посвятил ей свою книгу.

История любви двух поэтов имела странное и трагическое продолжение в судьбах их детей. В честь Лохвицкой Бальмонт назвал свою дочь Миррой, воспринимая её как реинкарнацию возлюбленной. А сын Мирры Лохвицкой был назван Измаилом, так же, как и главный герой одного из её произведений, в котором она отражала свои отношения с Бальмонтом.

В 1922 году к нему, жившему в Париже в эмиграции, явился молодой юноша – поэт Измаил Лохвицкий-Жибер, очень похожий на свою мать. Вскоре он стал поклонником 15-летней Мирры Бальмонт, тоже писавшей стихи. Непонятна причина, но через полтора года Измаил застрелился, а Мирре Бальмонт передали пакет с его стихами и портретом его матери. Судьба этой дочери Бальмонта была тоже трагична. Рождение более чем десяти детей, нищета, автомобильная авария, смерть в 1970 году.

Сыновья Лохвицкой Евгений и Владимир умерли во время блокады Ленинграда. Сын Михаил, долго живший в эмиграции, покончил собой в 1967 году. Младший Валерий в 70-е годы жил в Париже.

Могила Мирры Лохвицкой сохранилась, и на надгробном памятнике строки её стихотворения:

Современники и критики положительно оценили её творчество. Из символистов наиболее дружественно к ней относился Ф. Сологуб. Последователем поэтессы был Игорь Северянин, создавший своеобразный её культ:

Но в советскую эпоху слава Мирры Лохвицкой угасла и её произведения отдельно не издавались больше 90 лет, так как её любовная, философская и религиозная лирика не могла вписаться в советскую идеологию. Стихи её до сих пор не оценены по достоинству, а биография полна неясностей, да и, к сожалению, сведений о ней немного. Наиболее полным и правдивым источником о ней самой является её поэзия, в которой отразилась её личность. Сама о себе она говорила: «Я – женщина и только». Стиль ей стихов невозможно спутать с чьим-либо другим.

«На нашем тусклом небосклоне она мелькнула яркой голубой звёздочкой. Сколько надежд связывалось с ней! Как восторженно её встретили все, кому была дорога истинная поэзия. Эта маленькая фея завоевала всех ароматом своих песен. Всё обещало ей чудный расцвет!» Из очерка В.И. Немировича-Данченко «Погасшая звезда»

Анна Ахматова, когда оценивала чьи-то стихи, высшей похвалой называла те стихи, в которых есть тайна. И песня. Если нет тайны и нет песни, то искусства нет и жизни нет. Мирра Лохвицкая была основоположницей женской русской поэзии, полной и тайны, и песни. В то нелёгкое время, на рубеже веков, многие поэты, люди не от мира сего, жили на пределе, но владевшие каким-то тайноведением, писали и говорили на особом мистическом языке. Есть что-то мистическое как в поэзии Мирры Лохвицкой, так и в её судьбе, и в её имени. Изучая жизнь, творчество и судьбу русских поэтесс, понимаешь, какой дорогой ценой это всё оплачено.

Мало найдётся поэтов, чья литературная судьба начиналась бы столь успешно и завершилась бы столь печально. В начале пути быстрое признание, восторги читателей, похвалы критиков, престижная Пушкинская премия, присуждённая молодой поэтессе уже за первый сборник её стихов. А через каких-то 15 лет циничные насмешки, мелкие придирки и равнодушие публики, не удостоившей прежнюю любимицу даже букетом цветов на похоронах.

Перефразировал её известные строки Игорь Северянин, чтивший её память с благоговейным восторгом.

Нужно и нам почтить память этой талантливой поэтессы Серебряного века Мирры Лохвицкой, женщины, которая умерла молодой, но оставила нам свои нежные лирические стихотворения, потому что такой была, потому что хотела и умела не только любить, но и страдать. Насладимся мелодией её стихов, мелодией её души.

Татьяна Мишина

Осип Мандельштам (1891 - 1938)

«Мандельштам» – так торжественно звучит орган в величественных нефах собора. «Мандельштам? Ах, не смешите меня», и ручейками бегут весёлые рассказы. Не то герой Рабле, не то современный бурсак, не то Франсуа Вильон, не то анекдот в вагоне. «Вы о ком?» «Конечно, о поэте "Камня"» – «А вы?» – «Я об Осипе Эмилиевиче». Некоторое недоразумение. Но разве обязательно сходство художника с его картинами? Разве не был Тютчев, «певец хаоса», аккуратным дипломатом, и разве стыдливый Батюшков не превзошёл в фривольности Парни? Что если никак, даже с натяжкой, нельзя доказать общность носа поэта и его пэонов.

Мандельштам очаровательно легкомыслен, так что не он отступает от мысли, но мысль бежит от него. А ведь «Камень» грешит многодумностью, давит грузом, я сказал бы, германского ума. Мандельштам суетлив, он не может говорить о чём-либо более трёх минут, он сидит на кончике стула, всё время готовый убежать куда-то паровоз под парами. Но стихи его незыблемы, в них та красота, которой, по словам Бодлера, претит малейшее движение.

Вы помните «пока не требует поэта»?.. Мандельштам бродит по свету, ходит по редакциям, изучает кафе и рестораны. Если верить Пушкину, его душа «вкушает хладный сон». Потом – это бывает очень редко, а посему и торжественно, – разрешается новым стихотворением. Взволнованный, как будто сам удивлённый совершившимся, он читает его всем и всякому. Потом снова бегает и суетится.

Щуплый, маленький, с закинутой назад головкой, на которой волосы встают хохолком, он важно запевает баском свои торжественные оды, похожий на молоденького петушка, но, безусловно, того, что пел не на птичьем дворе, а у стен Акрополя. Легко понять то, чего, собственно говоря, и понимать не требуется, портрет, в котором всё цельно и гармонично. Но теперь попытайтесь разгадать язык контрастов.

Мы презираем, привыкли с детства презирать поэзию дифирамбов. Слава Богу, Пушкин раз навсегда покончил с ложноклассическим стилем. Так нас учили в гимназии, а кто потом пересматривал каноны учителя словесности? Нас соблазняет уличная ругань или будуарный шёпот, Маяковский и Ахматова. Но мне кажется, что явились бы величайшей революционной вентиляцией постановка трагедии Расина в зале парижской биржи или декламация перед поклонницей Игоря Северянина, нюхающей кокаин, «Размышлений» Ломоносова. Девятнадцатый век – позёр и болтун – смертельно боялся показаться смешным, тщась быть героем. Он создал актёров без шпаги, без румян, даже без огней рампы. Ирония убивала пафос. Но у нас уже, как-никак, двадцатые годы двадцатого века, и, возможно, что патетичность Мандельштама гораздо современнее остроумного снобизма Бурлюка. Великолепен жест, которым он переносит в приёмные редакций далеко не портативную бутафорию героических времён. Прекрасен в жужжании каблограмм, в треске патетических сокращений державный язык оды.

Мандельштам слишком будничен, чтобы позволять себе говорить в поэзии обыкновенным языком. Он с нами живёт понятный и доступный, но, как беременная женщина, смотрит не на мир, а в себя. Там, в поэтовой утробе, месяцами зреет благолепное и насыщенное слово, которое отделит его от прочих смертных и позволит с ним снова быть до конца. Этот инстинкт самосохранения породил самое изумительное, противоречивое, прекрасное зрелище. Поэты встретили русскую революцию буйными вскриками, кликушескими слёзами, плачем, восторженным беснованием, проклятьями. Но Мандельштам – бедный Мандельштам, который никогда не пьёт сырой воды, и, проходя мимо участка комиссариата, переходит на другую сторону, – один понял пафос событий. Мужи голосили, а маленький хлопотун петербургских и других кофеен, постигнув масштаб происходящего, величие истории, творимой после Баха и готики, прославил безумие современности: «ну что ж, попробуем огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля».

Илья Эренбург. «Осип Мандельштам». Из книги «Портреты современных поэтов»

15 января 1891 года родился русский поэт Осип Мандельштам, в стихах которого отразилась целая эпоха: гибель старой России, революция, сталинское время. Его знают, прежде всего, как писателя, гонимого по политическим мотивам и заплатившего жизнью за свои стихи — они уцелели чудом, их запоминала наизусть и прятала у немногих единомышленников его жена Надежда Мандельштам.

Славу писателя окончательно упрочила его смерть в унизительных условиях: он погиб в 1938 году в лагере под Владивостоком. Нередко в России и во всём мире образ Мандельштама сравнивают с образом мученика, он как никто другой подходит для легенды: нищета, преследования, мученичество и запоздалая посмертная слава. Но каким на самом деле человеком был автор разоблачительного стихотворения о Сталине?

«Остановите мемуары»

Писал Мандельштам, не желая, чтобы о нём судили по воспоминаниям людей, взгляды которых он никогда не разделял. Легенды начали сочинять, когда поэт ещё был жив, и это, конечно, его возмущало. «Остановите „мемуары”», — периодически упрашивал современников писатель. Его жена Надежда Мандельштам однажды дала жёсткую оценку большинству воспоминаний о муже: «О. М. был не по плечу современникам: свободный человек свободной мысли в наш трудный век. Они и старались подвести его под свои заранее готовые понятия о «поэте». Нельзя забывать, кто были его современники и что они наделали».

А Анна Ахматова, которая была близка с поэтом, после его смерти призывала друзей написать о Мандельштаме правду, чтобы развеять лживые легенды: «Теперь мы все должны написать о нём свои воспоминания. А то знаете, какие польются рассказы: „хохолок… маленького роста… суетливый… скандалист…“».

«Чтобы не было слишком страшно жить»

О его смешливости и суетливости действительно ходили легенды, но, как считали близкие, эта весёлость была напускной: «Мандельштам только притворялся и под легкомыслием старался скрыть от всех — а главное, от себя — своё глубоко трагическое мироощущение, отгораживаясь от него смехом и весёлостью. Чтобы не было слишком страшно жить».

Мандельштам был неординарной фигурой даже в обществе писателей: «Встречи с М. были всегда не похожи на встречи с другими поэтами. И сам он ни на кого не походил. Он был не лучше и не хуже, а совсем другой. Это чувствовали многие, даже, пожалуй, все. Человек из другого мира, из мира поэзии». Особенно бросалась в глаза его чудаковатость, о которой говорили многие и которую Надежда Мандельштам долгие годы считала клеветой (ведь образ поэта-чудака не к лицу поэту-мученику): «Вбегал Мандельштам и, не здороваясь, искал «мецената», который бы заплатил за его извозчика. Потом бросался в кресло, требовал коньяку в свой чай, чтобы согреться, и тут же опрокидывал чашку на ковёр или письменный стол»; «Рассеянный и бессонный стихотворец Осип Мандельштам будил знакомых и после трёх ночи. Это было очень мило и оригинально, и его поклонники, проснувшись, вставали, будили служанку и приказывали ставить самовар»; «Мандельштам истерически любил сладкое. Живя в очень трудных условиях, без сапог, в холоде, он умудрялся оставаться избалованным. Его какая-то женская распущенность и птичье легкомыслие были не лишены системы».

Елена Яковлева

Очень трагична судьба поэта Осипа Мандельштама. Большую часть жизни пытавшийся противостоять новой «неправильной» власти, он не смог выдержать её жестокого удара…

Родился Осип Эмильевич Мандельштам в Варшаве 15 декабря 1881 года в еврейской семье мелких купцов. Детство и юность он провёл в Павловске и Петербурге. Позже поступил в Тенишевское училище, где проучился до 1907 года.

В юности Осип Мандельштам был увлечён эсеровским движением (воспоминания «Шум времени»). В 1907 году он отправился в Париж, где прослушал курс лекций. В Париже Осип Мандельштам провёл два года. Вообще всю свою юность Мандельштам посвятил образованию, в 1909–1910 годах он был в Гейдельберге, в 1911–1917 годах в Петербургском университете изучал романскую филологию.

Осип Мандельштам впервые начал писать стихотворения в 1906 году, писал он в основном в народном стиле, с 1908 года он вплотную занялся творчеством, в это время им было написано много стихотворений. Своё первое произведение Осип Мандельштам опубликовал в 1910 году.

В этом же году Мандельштам начал интересоваться символизмом, он познакомился с В. И. Ивановым, отправлял ему свои стихи.

В это время он пытался сочетать «суровость Тютчева с ребячеством Верлена», возвышенность с детской непосредственностью. Стихотворения Осипа Мандельштама полны размышлений о хрупкости окружающего мира и самого человека, о неразгаданной вечности судьбы. В одном из стихотворений, написанных в юности, Осип Мандельштам написал:

После этого Ирина Одоевцева задала ему вопрос: «Осип Эмильевич, неужели вы правда не верите, что умрёте?». На это О. Мандельштам ответил: «Не то, что не верю. Просто я не уверен в том, что умру. Я сомневаюсь в своей смерти. Не могу себе представить. Фантазии не хватает».

Строчки его стихотворений неожиданно просты и полны конкретных образов – описание природы, стихотворные натюрморты и т. д.

В своих произведениях после 1910 года автор ищет смысл жизни и спасение в религии, в это время его часто можно было встретить на заседаниях Религиозно-философского общества, но, несмотря на это, в его стихах религиозная тема в целом целомудренно-сдержанна. В 1911 году Осип Мандельштам решил принять крещение, проведённое по методистскому обряду. Из стихотворений, написанных в эти годы, было опубликовано не более трети.

В 1911 году О. Мандельштам очень много времени проводил с Николаем Гумилёвым и Анной Ахматовой, а также в обществе акмеистов.

В 1913 году в программной подборке акмеистов были опубликованы его стихи «Notre Dame» и «Айя-София».

Смысл программы акмеистов для Осипа Мандельштама заключается в своего рода конкретности, «посюсторонности», «сообщничестве сущих в заговоре против пустоты и небытия». По его мнению, человек должен через творчество преодолеть свою хрупкость и сформировать собственное мироздание («…Из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам»).

В этот период своей жизни Осип Мандельштам уподобляется зодчему – свою первую книгу поэт назвал «Камень». Точно так же, по его мнению, «зодчески» должны складываться общественные отношения, да и само общество в целом. На эту тему он написал статьи «Пётр Чаадаев», «Скрябин и христианство», а также стихотворения о всеединящем Риме.

Стихи этого времени Осип Мандельштам наполняет восторженной торжественностью и возвышенными интонациями. Это «Петербургские строфы», «Бах», «Я не увижу знаменитой “Федры”». Но в то же время большое количество стихотворений он писал на бытовые и обыденные темы – «Кинематограф», «Домби и сын». Всё это создавало довольно причудливую картину, характеризующую душевное состояние поэта в этот период его жизни.

К этому времени Осип Мандельштам уже стал довольно известной фигурой в различных литературных кружках, его принимали в петербургской богеме. Высший свет восторгался стихами поэта и, конечно же, им самим, во время чтения своих стихотворений автор приобретал ребячливый, задорный и одновременно торжественный вид.

В 1914 году началась Первая мировая война. Сначала Осип Мандельштам выступал за её необходимость, но потом резко развенчал её, выражая своё отношение к ней в стихотворении под названием «Зверинец».

Впоследствии он выразил своё отношение к Октябрю 1917 года, называя революцию катастрофой для страны («Кассандре», «Когда октябрьский нам готовил временщик…»). Но в то же время он выразил надежду, что новое «жестоковыйное» общество может быть подкреплено основателями старой веры и культуры, которые придадут ему что-то домашнее, «эллинское» (но не римское). На эту тему он написал свои статьи «О природе слова», «Слово и культура», «Гуманизм и современность», «Пшеница человеческая» и др.

В 1919–1920 годах Осип Мандельштам принял решение уехать из Петербурга, где тогда начался голод, на юг. Он побывал в Крыму, на Украине, на Кавказе, об этом путешествии поэт вспоминает в своем произведении «Феодосия».

Через некоторое время поэт вместе со своей женой, Н. Я. Хазиной, вернулся обратно в Россию. В 1922 году они поселились в Москве.

Жена Мандельштама, Надежда, была довольно экстравагантной женщиной. Ирина Одоевцева в своей книге «На берегах Невы» так описала своё первое впечатление от знакомства с ней: «Дверь открывается. Но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек в коричневом костюме. Коротко постриженный. С папироской в зубах». Так выглядела жена поэта. Это сегодня подобный вид никого не шокировал бы, но тогда…

Женитьба изменила поэта. Творчество Осипа Мандельштама приобрело новое направление – смысл его стихов теперь всё чаще становится неуловимым, более расплывчатым, особенно это заметно по сборникам «Tristia», «Вторая книга». По мнению поэта, «живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, …милое тело».

Слова в его стихотворениях объединяются только благодаря звукам и семантической эмоции («Россия, Лета, Лорелея»), иногда даже теряется связь между ними. Основными темами творчества поэта в это время стали смерть, «черное солнце» любви, круговорот времён, историческая катастрофа, «ночное солнце» возрождающейся культуры, а в центре его творчества – «святые острова» Эллады («Золотистого мёда струя…», «На розвальнях…», «В Петербурге мы сойдёмся снова…», «Сестры тяжесть и нежность…» и др.).

После 1923 года Осип Мандельштам разочаровывается в новом обществе. Всё громче и громче он заявляет, что ему более близок старый век, а бурная современность его совершенно не привлекает («Нашедший подкову», «1 января 1924»).

Наконец, исчерпав темы, интересовавшие его ранее, или лишившись вдохновения, Мандельштам вообще перестал браться за перо. С 1925 года в течение пяти лет он не написал ни одного стихотворения и только в 1928 году опубликовал свой итоговый сборник «Стихотворения», а также прозаическую повесть «Египетская марка», главная тема которой – человек на распутье эпох.

С 1928 года в творчестве Осипа Мандельштама наблюдается застой: «…чувствую себя должником революции, но приношу ей дары, в которых она не нуждается». Он выступает за необходимость революции, но совершенно не принимает новую власть.

В 1930 году он опубликовал «Четвертую прозу», резко обличающую существующий режим, а в 1933 году инвективу в стихах (эпиграмму), направленную против Сталина («Мы живём, под собою не чуя страны…»).

Этот бунт против новой власти придал силы Осипу Мандельштаму, и он вновь вернулся к творчеству. В этот период он написал множество стихотворений о чести и совести, к которым призывали революционные «разночинцы», о новой культуре человека («Армения», «За гремучую доблесть грядущих веков…», «Сохрани мою речь…», очерки «Путешествие в Армению»).

Характер произведений поэта с каждым разом становился всё более резким. Он написал эссе «Разговор о Данте», и это не могло остаться незамеченным, особенно со стороны правительства. Действительно, на поэта вскоре обратили пристальное внимание, и, наконец, в мае 1934 года он был арестован за эпиграмму и другие «антисоветские» стихи и сослан на Северный Урал, в Чердынь. Однако ссылка сама по себе ни для кого не была неожиданностью в то тяжёлое время. С точки зрения исторической правды интерес вызывает не то, за что поэт был сослан, а то, кем был выдан ордер на его арест. Под ордером «на производство ареста-обыска гражданина Мандельштама» стояла подпись зампреда ОГПУ Агранова.

Агранов известен не одним подобным делом, на его совести аресты Н. Гумилёва, Н. Клюева и т. д. Незадолго до своего собственного ареста Агранов сфабриковал дело о «заговоре врагов народа» – хотел отличиться и этим себя спасти. Но это не помогло – он был расстрелян в 1938 году.

В ссылке О. Мандельштам пытался покончить с жизнью. Попытка не удалась, но поэт был отправлен на медицинское освидетельствование, результатом которого стал перевод его в Воронеж.

В Воронеже Осип Мандельштам пробыл до мая 1937 года, ведя полунищенское существование. В этот период поэт жил только благодаря помощи своих друзей и жены. О своей жене он говорил: «Тем, что моя “вторая жизнь” ещё длится, я всецело обязан моему единственному и неоценимому другу – моей жене».

Сначала Осип Мандельштам ждал расстрела. Но неожиданно ему смягчили приговор, что привело поэта в ещё большее душевное смятение. В результате он написал целый ряд стихотворений, в которых открыто принимал советскую власть и выражал готовность даже пойти на жертвенную смерть («Стансы», так называемая ода Сталину). Многие исследователи его жизни и творчества впоследствии видели в этом самопринуждение или эзопов язык.

«Стихи о неизвестном солдате» – самое необычное и «тёмное» стихотворение Осипа Мандельштама тех лет, в нём поэт раскрывает картину революционной войны, показывает истинный смысл выживания человечества и всего мирового разума.

О. Мандельштам был уверен, что «ода» поможет ему спастись, утверждал, что «это была болезнь», и стремился её преодолеть. Его ссылка закончилась, и, возвратившись из Воронежа, поэт около года жил в Подмосковье. Но это не принесло ему ни счастья, ни душевного покоя: он продолжал ожидать репрессий, его жизнь, по собственным словам, проходила «как в страшном сне». Наконец его ожидания оправдались: в мае 1938 года его повторно арестовали «за контрреволюционную деятельность» и сослали на Колыму.

По официальной версии, он умер в сталинском пересыльном лагере от паралича сердца. По свидетельствам очевидцев, в то время он был в состоянии, близком к сумасшествию. Однако точная дата и подробности гибели Осипа Мандельштама долгое время не были известны. Но сегодня, когда многие сведения, ранее скрытые, становятся достоянием общественности, стало известно об обстоятельствах гибели поэта.

Некоторое время его гибель замалчивалась. Даже свидетельство о смерти было выдано через несколько лет. Вот как об этом вспоминала Надежда Мандельштам: «В июне сорокового года брата Осипа Мандельштама, Шуру, вызвали в загс Бауманского района [г. Москвы] и вручили ему для меня свидетельство о смерти О. М. „Возраст – 47 лет, дата смерти – 27 декабря 1938 года. Причина смерти – паралич сердца“. Это можно перефразировать: он умер, потому что умер. Ведь паралич сердца это и есть смерть… и ещё прибавлено: артериосклероз… По сведениям Хазина, Мандельштам умер во время сыпного тифа».

Кто же такой Хазин, о котором упоминала Надежда? Это доктор, который хорошо знал Мандельштама, так как лечил его в лагере. Он сообщал, что в тюрьме у поэта окончательно помутился рассудок. Его пришлось положить в больницу для душевнобольных, но и там его болезнь прогрессировала. Он всего опасался, отказывался от еды, подозревая, что в ней яд, и очень сильно похудел. Отказываясь от полноценного питания, он собирал объедки на помойке, где и заразился тифом. В то время в лагере не было лекарств от этой болезни, и его не смогли спасти.

Вскрытие произведено не было, и точную причину смерти поэта сегодня, вероятно, определить не удастся. Однако его сильное истощение, а также тот факт, что на улице стоял сильный мороз, а у поэта наверняка не было тёплой одежды, дают основание полагать, что смерть наступила от естественных причин.

Осипа Мандельштама похоронили в начале 1939 года как простого лагерника, в общей могиле. Место его погребения было обнаружено почти полвека спустя, в конце 1990 года, искусствоведом Валерием Марковым.

Марина Куропаткина. Из книги «Тайны смертей русских поэтов»

Оливье де Маньи (1529 - 1561)

Оливье де Маньи (1529—1561) происходил из родовитой дворянской семьи, издавна жившей в старинной провинции Керси. В 1547г. переехал в Париж, став членом «Плеяды». Был секретарём у ряда высокопоставленных особ. Со своим патроном герцогом Жаном д'Авансоном провёл несколько лет в Риме, при папском дворе. В Риме подружился с Дю Белле.

На пути в Италию в Лионе был принят в доме Луизы Лабе, которая стала его возлюбленной. Впрочем, их связь длилась недолго. По возвращению во Францию занимал должность королевского секретаря.

Маньи писал сонеты и оды в духе «Плеяды»; его стихи составили четыре сборника: «Любовные стихотворения» (1553), «Радости» (1554), и «Оды» (1559).

Лучшее его создание – написанный в Риме цикл «Вздохи» (1557), где можно обнаружить некоторые совпадения с «Сожалениями» Дю Белле в области философского и социального осмысления мира.

«Библиотека всемирной литературы. Серия первая. Том 32. Европейские поэты Возрождения»

Дмитрий Мережковский (1865 - 1941)

Один из ярчайших представителей Серебряного века, литератор Дмитрий Сергеевич Мережковский, входит в число наиболее выдающихся русских авторов и общественных деятелей. Он увековечил своё имя не только в качестве одарённого сочинителя, но и как религиозный философ и историк. Разносторонность личности отразилась и на биографии Мережковского, и на его творчестве, благодаря чему он стал весьма неоднозначной фигурой как в отечественной, так и в мировой культуре.

Прежде чем перейти к основным этапам биографии и творческой деятельности Дмитрия Сергеевича, стоит особо отметить его литературные достижения, благодаря которым он не просто прославился, но и навсегда вошёл в историю. Выдающийся автор-модернист, эссеист и критик, Мережковский по праву считается основателем жанра историософского романа в русской литературе, а также входит в число лучших авторов Серебряного века, пионеров религиозно-философского анализа литературных произведений, основоположников русского символизма — нового направления для отечественного искусства.

Свою основную творческую деятельность, выражавшуюся в написании стихотворений и романов, Мережковский успешно совмещал с сочинительством совсем другого рода. Он занимался переводами, а также писал рецензии на литературные произведения.

Среди современников литератор был известен не только своими творениями, но и философскими идеями. Последние в сочетании с радикальными политическими взглядами, которых придерживался писатель, вызывали у людей прямо противоположную реакцию. Одни полностью поддерживали Дмитрия Сергеевича и одобряли его мнение, другие становились оппонентами автора и его сторонников. Но и первые, и даже вторые (несмотря на все разногласия с литератором) единодушно признавали в Мережковском талантливого автора, жанрового новатора и одного из самых оригинальных и одарённых писателей-мыслителей 20 века.

Высокую оценку творчества писателя его современниками подтверждает следующий факт его биографии: Мережковский — 10-кратный номинант на Нобелевскую премию по литературе. Впервые кандидатура Дмитрия Сергеевича на престижную награду была выдвинута в 1914 году академиком Нестором Котляревским. Но несмотря на такое количество номинирований, стать лауреатом главной премии литераторов всего мира Мережковскому не довелось.

Детские годы

Выдающийся русский прозаик и поэт Дмитрий Сергеевич Мережковский родился 14 августа (по новому стилю — 2 августа) 1865 года в дворцовом здании на Елагином острове. Литератор — коренной петербуржец.

В обычное время семья Мережковских жила в старом доме неподалёку от Прачечного моста, но на летний сезон перебиралась в одну из дворцовых построек, используя её как дачу. В стенах дворца будущий литератор и появился на свет. Всего в семье было 9 детей — 6 мальчиков и 3 девочки. Дмитрий был самым младшим ребёнком четы.

Род Мережковских был дворянским, но нетитулованным. Отец Дмитрия — Сергей Иванович Мережковский — всю жизнь служил чиновником и достиг немалых карьерных высот. К моменту появления на свет девятого ребёнка он дослужился до чина действительного статского советника и работал при императорском дворе, но на этом не остановился. Наивысшим постом в карьере Сергея Ивановича стал тайный советник. Именно в этом чине отец семейства вышел в отставку в 1881 году в возрасте 59 лет.

Мать Дмитрия — Варвара Васильевна Чеснокова — занималась ведением хозяйства и воспитанием детей. Она была дочерью обер-полицмейстера, управлявшего канцелярией в Петербурге. Женщина удивительной красоты, она, несмотря на свой ангельский характер, ловко и умело командовала мужем, который при всей своей эгоистичности и чёрствости буквально боготворил супругу. Именно Варваре Васильевне принадлежит заслуга в том, что её дети хотя бы отчасти получали родительское (а, вернее, материнское) тепло и ласку.

Многолетняя служба чиновником ожесточила Сергея Ивановича и превратила его изнутри в настоящий кремень. К детям он относится строго и при этом пренебрежительно.

Благодаря высокому положению отца, семья Мережковских была богатой (в частности — владела великолепным имением-дворцом в Крыму) и могла позволить себе жить с шиком, в роскоши. Однако несмотря на широкие возможности и материальное благосостояние семьи, дом Мережковских был обставлен по-простому, а на обеденном столе не было изысканных блюд или обилия яств.

Скромная жизнь в режиме повышенной бережливости была решением главы семейства. Таким образом Сергей Иванович надеялся уберечь детей от двух распространённых пороков — мотовства и любви к роскоши.

Сопровождая мужа в служебных разъездах, Варвара Васильевна препоручала заботу о детях экономке немецкого происхождения и пожилой няне. Последняя в качестве сказки на ночь рассказывала маленькому Дмитрию жития святых, что в результате стало главной причиной его экзальтированной религиозности на уровне фанатизма.

Впоследствии детские воспоминания Дмитрия выльются в его произведения — «Автобиографические заметки» в прозе и «Старинные октавы» в стихах.

Пробы пера

В 1876 году юный Дмитрий стал учеником Третьей классической гимназии Петербурга. Атмосферу заведения уже подросший гимназист позже охарактеризует как убийственную. Чтобы как-то отвлечься от бесконечных зубрёжек и выправок, 13-летний Дмитрий начинает пробовать свои силы в поэзии — на свет появляются первые стихотворные строки Мережковского. Стилем написания он подражал «Бахчисарайскому фонтану» Пушкина.

Там же в стенах гимназии начинающий сочинитель открыл для себя творчество Мольера и под влиянием нового увлечения сформировал «мольеровский кружок». Никакой политической подоплёки в организованном Дмитрием сообществе не было, однако в императорской канцелярии посчитали иначе — все члены кружка были приглашены на допрос.

Неизвестно, чем кончилась бы эта история, если бы в неё не вмешался отец Дмитрия. Благодаря своему высокому положению он уладил дело, а заодно узнал о первых проявлениях поэтического таланта у сына. Сергея Ивановича всерьёз заинтересовал литературный дар младшего отпрыска, и он начал сводить Дмитрия со знатоками сочинительского дела.

Летом 1879 года Мережковский выступил со своими стихами перед княгиней Елизаветой Воронцовой. Престарелая дама была очарована творениями юноши и, разглядев в нём не только талант, но и необыкновенную душевную чуткость, призвала продолжать сочинять.

Следующим знаменитым критиком стал Фёдор Достоевский, но его вердикт кардинально отличался от мнения Воронцовой. Встреча двух авторов — начинающего и прославленного — состоялась в 1880 году. Читая свои стихи перед Достоевским, юноша краснел, бледнел, запинался и заикался.

«Нетерпеливая досада», не сходившая с лица писателя в течение всего выступления, во время оглашения вердикта выразилась в словах Фёдора Михайловича: «Слабо. Не годится. Чтобы хорошо писать, надо страдать и страдать». Сергей Иванович поспешил возразить: «Пусть лучше не пишет, чем страдает». Но было поздно — стремление добиться признания уже засело в сознании Дмитрия.

Дебют и слава

Отрицательная оценка его творчества глубоко зацепила Мережковского. Оскорблённый и раздосадованный невысоким мнением Достоевского о его поэтических способностях, Дмитрий начал с удвоенным рвением добиваться общественного признания. В том же 1880 году на страницах журнала «Живописное обозрение» появляется дебютная публикация Мережковского — стихотворения «Тучка» и «Осенняя мелодия».

После этого он начинает регулярно печататься в различных изданиях. Из первых творений наибольшую популярность поэту принёс стих «Сакья-Муни», вошедший почти во все сборники для чтецов-декламаторов того времени. Это стихотворение открыло автору путь в большую литературу. Кроме того, к наиболее известным поэтическим творениям Дмитрия Сергеевича относятся следующие стихи: «Дети ночи», «Родное», «Двойная бездна», «Природа», «Любовь — вражда» и другие.

Первая книга литератора («Стихотворения») и первая поэма («Протопоп Аввакум») увидели свет в 1888 году. Этот год принято считать началом творческой деятельности Мережковского.

Тяжёлый творческий путь

Постепенно творчество Мережковского меняет своё направление. Литератор всё дальше отходит от поэзии и развивается как писатель-прозаик. Причиной этому стало открытие автором ранее неизведанной и крайне интересной для себя темы — это драматургия Древней Греции.

Литератор увлечённо переводил творения Еврипида, Софокла, Эсхила. Эти его труды были опубликованы в ежемесячном издании «Вестник Европы». Прозаический перевод романа «Дафнис и Хлоя» был выпущен отдельной книгой. Но ни один из мережковских переводов античной литературы не получил заслуженного отклика. Все они были оценены по достоинству и даже названы «гордостью русской школы художественного перевода» только впоследствии, спустя много лет, после смерти писателя.

Приблизительно такая же судьба была у мережковских эссе (кратких сочинений со свободной композицией) и статей. Героями этих коротких работ-размышлений становились такие видные литераторы, как: Гончаров, Достоевский, Короленко, Майков, Пушкин, Сервантес, Плиний, Ибсен и многие другие.

Каждая статья Мережковского была равнозначна полноценному серьёзному произведению. Но вместо славы одного из самых проницательных и тонких критиков рубежа 19−20 веков, которая должна была принадлежать писателю по праву, Дмитрий Сергеевич стал настоящим изгнанником в мире искусства и как критик, и как литературовед.

Несмотря на успех в качестве автора и признание современниками его одарённости, Дмитрий Мережковский входит в число самых недооценённых писателей. Многие его творения не получили должной востребованности при жизни литератора.

Неприятие произведений Мережковского было обусловлено их жанровой новизной. Критика субъективного типа, которую практиковал автор, обрела популярность много позже, став разновидностью литературно-философского эссе.

Успешный изгнанник

В 1892 году свет увидел второй сборник стихов Дмитрия, названный «Символы». Это наименование стало программным для формировавшегося в то время зародыша модернизма. Осенью того же года писатель выступил со скандальной лекцией, в которой он рассказывал о причинах упадка современной русской литературы и о новых течениях в этой области.

Как и сборник «Символы», эта лекция была объявлена манифестом символизма, а также модернистского обновления искусства. В ходе своего выступления Мережковский создавал своеобразный план искусства нового типа, особо выделяя на нем три линии: «язык символа», «мистическое содержание», импрессионизм.

Согласно утверждениям литератора, эти составляющие нового искусства способны обеспечить расширение «художественной впечатлительности» современной русской словесности. Автор подчёркивал, что каждый из трёх компонентов нового движения есть в произведениях таких писателей, как: Тургенев, Толстой, Гончаров, Достоевский.

Так Мережковский подводил лекцию к заключительному выводу, что модернизм по своей сути продолжает тенденции классики русской литературы. Это выступление писателя стало сенсацией. Но излишне подчёркивать, что выдвинутые им теории были приняты в лучшем случае насмешливо или презрительно.

Несмотря на это, в 1896 году Мережковский был включён в знаменитую «Энциклопедию» Брокгауза и Ефрона. В энциклопедической заметке он характеризовался как «известный поэт». На тот момент литератору было 30 лет. Позже многие стихи Мережковского стали текстовой частью музыкальных композиций и песен. В частности, они были положены на музыку такими прославленными композиторами, как: Рахманинов, Чайковский, Рубинштейн и т. д.

Однако включение в энциклопедический словарь было только началом полного признания писателя. Кардинально статус литератора и отношение к нему общественности изменилось после выхода в свет романа «Юлиан Отступник». Это произведение Дмитрия вписано в историю как первый в русской литературе символистский исторический роман. В 1900 году выход переведённого романа во Франции окончательно укрепил позиции писателя не только в родной стране, но и за рубежом. Эта книга принесла ему известность по всей Европе.

С 1907 года по 1918-й Мережковский работал над трилогией «Царство Зверя», в которой исследовал природу и суть отечественной монархии на обширном историческом фоне.

Личная жизнь и общественная деятельность

Одна из главных особенностей как поэзии, так и прозы Мережковского заключается в бескрайнем чувстве одиночества, которым насквозь пропитаны строки литератора. Тем не менее одиноким в полном смысле этого слова Дмитрий не был. Всю свою жизнь (за исключением детских и юношеских лет) он был женат на одной женщине, ставшей для него по-настоящему единственной — возлюбленной, супругой, другом, опорой и поддержкой. Женой Мережковского была не менее одарённая, чем он сам, поэтесса Зинаида Гиппиус — демоническая красавица, которую нередко называли ведьмой.

Они познакомились в Боржоми весной 1888 года, когда новоиспечённый выпускник университета (в 1884—1888 годах Дмитрий учился в университете Санкт-Петербурга на историко-филологическом факультете) совершал путешествие по югу России. Дмитрию было 22 года, Зинаиде — 19 лет. С первой же встречи они оба сразу ощутили полное единение друг с другом — как духовное, так и интеллектуальное.

Через два месяца после знакомства Дмитрий сделал Зинаиде предложение. В начале 1889 года они обвенчались в Тифлисе. За полувековую совместную жизнь они не расстались ни на один день.

В 1901 году Мережковский вместе с супругой создал так называемые Религиозно-философские собрания — своеобразную «трибуну», где можно свободно обсуждать церковные и культурные вопросы. Протоколы заседаний проекта публиковались в журнале «Новый путь», созданном писателем. Но в скором времени религиозно-философское общество трансформировалось в литературно-публицистический кружок.

Так супруги стали владельцами одного из крупнейших литературных салонов Петербурга, на вечерах которого свои первые творения представили поэты, ныне считающиеся классиками: Мандельштам, Есенин, Блок и другие.

Каждую революцию (и 1905 года, и 1917-го) супруги встречали с большим воодушевлением, убеждённые, что подобные бунты принесут людям только хорошее. Но в конечном итоге принять установившийся большевизм они так и не смогли. В 1919 году Дмитрий и Зинаида тайно покинули Родину, став одними из столпов русского эмигрантского движения.

Брак Мережковского и Гиппиус

За 52 года брака Мережковский и Гиппиус не провели друг без друга ни единого дня. С момента их венчания в Тифлисе они были вместе всегда и везде, какие бы испытания ни преподнесла им судьба. Разлучить преданных супругов смогла только смерть. Жизнь Мережковского закончилась 9 декабря 1941 года в столице Франции — Париже. Литератор скончался в возрасте 76 лет. Зинаида Гиппиус пережила супруга на 4 года.

Многие произведения Мережковского признаны сложными для понимания и тяжёлыми для восприятия. Несмотря на это изучение биографии и творчества выдающегося писателя и поэта входит в школьную программу по литературе, которую проходят в средних и старших классах.

Анастасия Ирлык

Владимир Набоков (1899 - 1977)

Владимир Владимирович Набоков (до 1940 года псевдоним В. Сирин). Поэт, прозаик, драматург, критик, переводчик.

До переезда в США считался русским писателем и американским – после того как стал писать на английском языке. Помимо сочинительства известен как энтомолог, открывший новые виды бабочек, автор научных статей.

Расхожее выражение: хозяин, барин, Набоков - «Лолита»… В сознании массового читателя (как говорил Набоков, «средних читателей», которым нравится, «когда им в привлекательной оболочке преподносят их собственные мысли») это сочетание привычно: автор и героиня одноименного романа оказались даже как бы повязаны. Но «Лолита» – всего лишь художественный вымысел, маленькая частичка богатейшей фантазии писателя. Интересно, а каким он был в жизни, этот самый эстетный, самый изысканный и самый загадочный писатель XX века?

Летом 1993 года в Коктебеле проходил Первый всемирный конгресс по русской литературе. В одной из его секций шла оживлённая работа – дискуссия под названием «Владимир Набоков – русский писатель:??? или!!!». К окончательному выводу, с каким оставить писателя знаком – с вопросительным или восклицательным, специалисты не пришли.

Петербург

Детство и юность Набокова прошли в Петербурге, в особняке из розового гранита с цветными полосами мозаики над верхними окнами на Большой Морской (ныне ул. Герцена).

В 16 лет и без того богатый отпрыск семьи сделался мультимиллионером – умер дядя Владимира Набокова со стороны матери и оставил ему наследство, что позволило юноше иметь два роскошных автомобиля – «бенц» и «роллс-ройс». Для того времени это было захватывающе интересно, и дети с улиц бегали за автомобилем юного Набокова с криками: «Мотор! Мотор!..»

Что составляло мир молодого Набокова? Он увлекался коллекционированием бабочек, с азартом играл в футбол, сочинял стихи и расширял свои знания в Кембридже. Роскошный и интеллектуальный мир новоявленного денди рухнул в 1917 году. Из Петербурга пришлось бежать в Крым. Тревожным апрелем 1919 года пароход с оптимистическим названием «Надежда» увёз в эмиграцию супружескую чету Набоковых и пятерых их детей. Старшему, Владимиру, было 20 лет.

Два десятилетия прожил Набоков в России и больше никогда в неё не возвращался. На корабле юноша не вздыхал тяжко и тем более не рыдал по утраченной родине. Он меланхолично писал стихи о кипарисах, о шёлковой глади воды и о кристально чистой луне.

Европа

Начались тяжёлые эмигрантские годы. Богатство и роскошь остались в России, и пришлось зарабатывать на жизнь нелёгким трудом. В основном Набоков давал уроки. «Это обычно страшно утомляло меня, – вспоминал он. – Приходилось ездить из конца в конец города (речь идёт о Берлине. – Ю.Б.). Я всегда вставал усталым. Писать приходилось ночью. Затем нужно было тащиться с места на место ради уроков. В дождь. В домах, где я давал уроки, меня кормили обедом. Это было очень любезно. В одном месте еда была действительно поразительная. И они с таким удовольствием кормили меня. Это осталось в памяти. Но были и другие. Они говорили после часового урока: «Извините, но мне нужно на работу, на работу…». И затем он ехал со мной в западную часть города, по дороге всё время пытаясь заставить меня продолжать урок».

Набоков упорным трудом зарабатывал на жизнь и параллельно с тем же упорством поднимался по ступенькам литературной славы. В этом русско-английском мальчике были заложены мужество, стойкость и целеустремлённость киплинговских героев. Короче, он сделал, вылепил себя сам, без поддержки Союза писателей СССР и без подкормки советских издательств. Действовал в одиночку, полагаясь лишь на свой, данный ему Богом талант.

Примерно до 1927 года у Набокова ещё теплилась надежда на возвращение в Россию после падения Советов. «Не позже. Не позже. Но до этого была оптимистическая дымка. Дымка оптимизма. Думаю, что мы расстались с мыслью о возвращении как раз в середине тридцатых. И это не имело большого значения, ибо Россия была с нами. Мы были Россией. Мы представляли Россию. Тридцатые были довольно безнадёжные. Это была романтическая безысходность».

Ещё раньше, 28 марта 1922 года, трагически погиб отец писателя – Владимир Дмитриевич Набоков, эта смерть окончательно сделала сына мужчиной. Он отбросил литературный псевдоним Вл. Сирин и стал для всех Владимиром Набоковым. Хотя кто-то на иностранный лад звал его Набокофф.

В пору, когда писатель приближался к своему сорокалетию, Зинаида Шаховская описывала его так: «Высокий, кажущийся ещё более высоким из-за своей худобы, с особенным разрезом глаз несколько навыкате, высоким лбом, ещё увеличившимся от той ранней, хорошей лысины, о которой говорят, что Бог ума прибавляет, и с не остро-сухим наблюдательным взглядом, как у Бунина, но внимательным, любопытствующим, не без насмешливости почти шаловливой. В те времена казалось, что весь мир, все люди, все улицы, дома, все облака интересуют его до чрезвычайности…»

Шло накопление земного и космического материала? Сам Набоков признавался, что соглядатайство, наблюдательность были у него развиты беспредельно. Он презирал тех, кто не замечает лиц, красок, движенья, жестов, слов, всего, что происходит вокруг. А что удивляться? Набоков был не только прозаиком, но и поэтом. И каким поэтом! Я бы рискнул назвать его философски-акварельным за глубину мысли и за краски деталей, за тончайшую нюансировку человеческого бытия. Не об этом ли говорит начало его стихотворения «Поэты» (июнь 1919 года):

Согласно сложившейся легенде, Набоков был человеком мрачным, держался, как правило, холодно и надменно. Но вот «любимая сестра любимого брата» Елена Сикорская (урождённая Набокова) – говорит иное: «Мрачным я его вообще не помню – он был очень весёлым и жизнерадостным человеком. Постоянно шутил, у него даже были своеобразные ритуалы розыгрышей… Но в каких-то вещах Володя был, безусловно, человеком очень сдержанным – сдержанность вообще наша семейная черта, сказывалась строгость «английского воспитания» – у нас не принято выставлять напоказ свои эмоции. Зато все мы любим критиковать и даже высмеивать, а Володя был даже излишне ироничным и насмешливым…»

Но самое главное – Набоков был необыкновенно работоспособным, писал буквально с утра до вечера.

Итак, составляющие Набокова: талант, работоспособность, чувство гармонии и изящества, тонкая ирония и едкий сарказм. Некоторые критики находят у него много общего с Салтыковым-Щедриным. Это подтверждает и Зинаида Шаховская, «…но стилистическая грация первого оттеняет тяжеловесную поступь второго, – отмечает она. – Щедрин – тяжеловесный арденский конь. Набоков – английская чистокровка».

Однако оставим тему творчества Набокова литературоведам. «Творчество Набокова можно рассматривать как прощальный парад русской литературы XIX века». «Это писатель ослепительного литературного дарования, – так определил Владимира Набокова Александр Солженицын, – и именного такого, которое мы зовём гениальностью…».

Далее пропускаем истории многочисленных влюблённостей Владимира Набокова – от французской девочки на пляже Колетт до невесты Светланы Зиверт. Затем историческая встреча с Верой Слоним. 15 апреля 1925 года Набоков и Слоним связали свои судьбы.

Сначала супруги жили в Берлине, потом в Америке, а с 1961 по 1977 год местом своего обитания избрали небольшой городок Монтрё на берегу живописного Женевского озера, а в Монтрё – гостиницу «Монтрё-Палас».

«После России «собственного дома» у них никогда не было, – вспоминает сестра Набокова. – «Вести дом», заниматься хозяйством, у них не было ни времени, ни желания. К тому же у Владимира и Веры полностью отсутствовало влечение к вещам. Просто невозможно представить, чтобы они купили себе, скажем… какую-нибудь вазу. Покупалось только необходимое, и ничего лишнего. Правда, в Монте они жили не совсем «гостиничной» жизнью, снимали практически небольшую квартиру: гостиная, кабинет, две спальни и кухня. В ресторан они спускались крайне редко, только когда кто-нибудь приезжал – готовить к ним приходила женщина, которая делала самые простые обеды. Но уборка и прочее лежало, конечно, на гостиничном персонале, и это было для Володи и Веры очень важно, так как они были чудовищно заняты…»

Творчество

В Германии, как и во Франции, к Набокову русская эмиграция относилась по-разному, весьма неоднозначно. Его первый роман «Машенька» (1926) все заметили, а вот с третьего романа – «Защита Лужина» – косяком пошли восторги, даже Бунин высоко оценил Сирина как первого, кто «осмелился выступить в русской литературе» с новым видом искусства, «за который надо быть благодарным ему». Возник даже некий «сиринский бум» в эмигрантской печати. Алданов писал «о беспрерывном потоке самых неожиданных формальных, стилистических, психологических, художественных находок». Но, разумеется, и критических отзывов было немало. Так, Георгий Иванов иронизировал: «Не знаю, что будет с Сириным. Критика наша убога, публика невзыскательна… А у Сирина большой напор, большие имитаторские способности, большая самоуверенность… При этих условиях не такой уж труд стать в эмигрантской литературе чем угодно, хоть классиком» («Числа», 1930).

«Очень талантливо, но неизвестно для чего…» (В. Варшавский, 1933). Короче, для многих Набоков оставался «странным писателем», и не знали, с кем его можно сравнить – с Прустом, Кафкой, Жироду, Селином или немецкими экспрессионистами.

Итак, подведём промежуточные итоги. «Старая гвардия» эмиграции, и в первую очередь Зинаида Гиппиус, предпочитала вовсе не говорить о Набокове и не слушать, когда другие говорили о нем. Не признавала и не видела, как говорится, в упор. А вот «молодая эмигрантская поросль» пребывала в восхищении от Набокова.

После «Лолиты» и «Дара» популярность Набокова ушла далеко от эмигрантских берегов: Набоков стал явлением всемирной литературы, и пришлось ему в многочисленных интервью говорить о себе и определять себя. Из набоковского сборника «Резкие мнения» (1973):

Ценны впечатления современников о Набокове. Вот что писала Нина Берберова в своём «Курсиве»:

«Номер «Современных записок» с первыми главами «Защиты Лужина» в 1929 году. Я села читать эти главы, прочла их два раза. Огромный, зрелый, сложный, современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование было оправдано…

Набоков – единственный из русских авторов (как в России, так и в эмиграции), принадлежащий всему западному миру (или – миру вообще), не России только. Принадлежность к одной определенной национальности или к одному определенному языку для таких, как он, в сущности, не играет большой роли: уже 70 лет тому назад началось совершенно новое положение в культурном мире – Стринберг (в «Исповеди»), Уайльд (в «Саломее»), Конрад и Сантаяна иногда, или всегда, писали не на своём языке. Язык для Кафки, Джойса, Ионеско, Беккета, Хорхе Борхеса и Набокова перестал быть тем, чем он был в узконациональном смысле 80 или 100 лет тому назад. И языковые эффекты, и национальная психология в наше время, как для автора, так и для читателя, не поддержанные ничем другим, перестали быть необходимостью…

…Но Набоков не только пишет по-новому, он учит также, как читать по-новому. Он создаёт нового читателя. В современной литературе (прозе, поэзии, драме) мы научились идентифицироваться не с героями, как делали наши предки, но с самим автором, в каком бы прикрытии он от нас ни прятался, в какой бы маске ни появлялся.

…В 1964 году вышли его комментарии к «Евгению Онегину» (и его перевод), и оказалось, что не с чем их сравнить: похожего в мировой литературе нет и не было, нет стандартов, которые помогли бы судить об этой работе Набокова. Набоков сам придумал свой метод и сам осуществил его, и сколько людей во всём мире найдётся, которые были бы способны судить о результатах? Пушкин превознесён и… поколеблен; «Слово о полку Игореве» переведено, откомментировано им и… взято под сомнение. И сам себя он «откомментировал», «превознёс» и «поколебал» – как видно из приведённых цитат его стихов за 24 года…»

Набоков долгие годы привлекал к себе внимание журналистов. В Монтрё к волшебнику с Женевского озера слетались целые стаи, чтобы услышать мнения и оценки мэтра. В 1979 году был опубликован составленный Набоковым по собственным записям сборник, включающий 22 интервью, относящиеся к 60-м и началу 70-х годов, и несколько статей и писем к читателям. Этот сборник писатель назвал просто: «Ясные мысли». Как отозвался западногерманский «Шпигель», это мысли «несгибаемого одиночки, придерживающегося весьма пёстрых элитарных космополитических взглядов, русского по происхождению, утончённого петербуржца по воспитанию, насквозь пропитанного западноевропейской культурой…»

Своими размышлениями о самом себе Набоков поделился в одном из стихотворений, написанном в Сан-Ремо в 1959 году:

Почти самоэпитафия. Писатель определял жизнь следующими точными и печальными словами: «Жизнь – только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями». Этот зазор слабого света исчез 2 июля 1977 года, и 68-летний мэтр и волшебник слова растворился в чёрной вечности.

При жизни Набокова успела побывать у него и Белла Ахмадулина. Молодая гостья с берегов отчизны дальней удостоилась беседы с патриархом мировой литературы. Беседуя, им обоим было о чём спросить и узнать. Набоков спросил Беллу: – Правда ли мой русский язык кажется вам хорошим? – Он лучший, – отвечала Ахмадулина. – Вот как, а я думал, что это замороженная клубника, – несколько иронично удивился мэтр. Шёл ли разговор о «Лолите»? Несомненно. В массовом сознании Набоков – это Лолита. В одном интервью Набоков сделал горькое признание: «Вся слава принадлежит «Лолите», а не мне. Я всего лишь незнаменитнейший писатель с непроизносимым именем».

«Лолиты» – не будем касаться. Оставим её в покое. Я предпочитаю другой роман Набокова – «Приглашение на казнь» (1938), в котором явные аллюзии на советский режим.

Кажется, Фазиль Искандер сказал о Набокове: «Свирепый маэстро головокружительного искусства».

А как человек? – зададим ещё раз этот вопрос. На него ответил сын Дмитрий Набоков: «Отец говорил, что больше всего ненавидит в жизни тиранию, жестокость, глупость, грязь и бессмысленный музыкальный фон».

Россия Набокова

В эссе-исследовании «В поисках Набокова» (Париж, 1979) Зинаида Шаховская отмечает, что Набоков много писал о России, но в набоковской России нет русского народа, нет ни мужиков, ни мещан, мелькает лишь прислуга. «У Набокова – роман с собственной Россией, она у нас с ним общая только по русской культуре, которая его воспитала. Общая родина наша – это Пушкин…».

«…Это ограничительная Россия. Эдем, из которого Набоков был изгнан, его королевство. Он не просто изгнанник, эмигрант, беженец – он принц или король, потерявший свой наследственный удел… Король без королевства, одинокий изгнанный принц…»

И этот одинокий король – Solus Rex, отрекается от Руси, которая корчится от боли и отчаяния:

«И всё-таки, и всё-таки, – пишет Шаховская, – Владимир Набоков самый большой писатель своего поколения… Что-то новое, блистательное и страшное вошло с ним в русскую литературу и в ней останется. Он будет всё же, вероятнее всего, как Пруст – писателем для писателей, а не как Пушкин – символом и дыханием целого народа. На нём заканчивается русский Серебряный век».

Россия была для Набокова потерянным «земным раем», и он на протяжении всей своей долгой жизни мысленно возвращался к ней. Приведём последнее стихотворение (оно написано в годы Второй мировой войны) как удар хлыста:

В одном интервью в Америке Набокова спросили: «Вы намерены вернуться в Россию?». Он ответил: – Никогда, в силу той простой причины, что вся необходимая мне Россия всегда со мной: литература, язык и моё русское детство. Нет, я никогда не вернусь. Это было бы равносильно капитуляции. Уродливая тень полицейского государства не ляжет на мою судьбу… В Америке я счастливей, чем в любой другой стране. Здесь – мои лучшие читатели и наиболее близкие мне умы. Это действительно второй дом – по крайней мере, в интеллектуальном смысле…

И завершим рассказ о Набокове вот чем. Сорвалась попытка советской власти вернуть на родину Бунина, не прошёл фокус и с Набоковым. В Берлин приезжал второразрядный беллетрист Тарасов-Родионов, автор романа «Шоколад», с миссией уговорить Набокова вернуться в Советскую Россию. Набоков возражал и привёл аргумент, что ни один русский художник не вернётся. На что писатель-вербовщик ответил: «Нет, вы ошибаетесь. Я как раз говорил с Прокофьевым, он возвращается…». Да, некоторые вернулись, но Набоков не поддался ни на какие уговоры и радужные перспективы в СССР.

Были, очевидно, и другие попытки, не случайно «Литературная газета» разорвала сенсационную бомбу в номере от 1 апреля 1995 года, опубликовав на целой полосе текст магнитофонной записи заседания секретариата Союза писателей СССР на предмет приглашения Владимира Набокова на родину.

Итак, на секретариате СП высказывали идею послать нужного человека в Швейцарию, чтобы добиться от Набокова принципиального согласия на приезд в СССР.

Далее приведено письмо Набокова сестре Елене Сикорской, в котором рассказано, как к нему в Монтрё явился какой-то Кичкин или Бричкин и «оказывается, существует целая программа по возвращению меня как национального достояния на родину» и обещаны «особые льготы и привилегии в случае возвращения в СССР».

И концовка письма Набокова:

«…Мы договорились увидеться назавтра, а назавтра подговорённая мною Вера через дверную щёлку сказала Бричкину, что писатель Набоков после вчерашнего сильнейшего нервного потрясения был ночью увезён в клинику для душевнобольных, а я тем временем, притаившись за шкапом, беззвучно рыдал и смеялся».

Выдумано, но очень похоже на правду. Нет, Набокова сманить, уговорить, убедить было невозможно. Свой категорический ответ он дал ещё в 1939 году в стихотворении «К России»:

Райский уголок Монтрё

Можно поставить точку? Но как не хочется расставаться с Набоковым. Я часто думаю о нём и вспоминаю райское местечко Монтрё, где в течение 16 лет (1961–1977) жил Владимир Набоков. И я благодарен судьбе, что мне удалось побывать там 14 сентября 2011 года в рамках тура «Швейцарская классика» (от Цюриха до Женевы).

В тот день мы с женой посетили Шильонский замок, а потом туристический автобус повёз нас в Монтрё, в жемчужину Швейцарской Ривьеры. К сожалению, там мы совершили лишь короткий обзорный пробег по цветочной набережной. Набережная небольшая в сравнении с Ниццей, но уютная, утопающая в цветах и субтропических деревьях. Над ней высятся ультрасовременные здания и аристократические особняки XIX века. Сам городочек Монтрё крохотный – 23,5 тысячи жителей. Ощущение уюта. Спокойствия. Покоя. Даже воды Женевского озера вели себя спокойно и благопристойно. Замечательный климат, тёплый, без температурных перепадов.

Здесь, в Монтрё, бывали Лев Толстой и Чехов, Чайковский и Стравинский. Отдыхал и играл в казино Достоевский. Поблизости, в Веве, Гоголь решительно перерабатывал первые наброски «Мёртвых душ». А потом, уже в Петербурге, написанное читал Пушкину, а тот под впечатлением гоголевского письма воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия!». Кстати, в Веве жил и скончался Чарли Чаплин. Набоков и Чаплин – мистическое соседство двух гениев.

Над набережной высится отель «Палас-Монтрё», а на набережной в небольшом парке поставлен памятник писателю. Набоков сидит на стульчике и скептически взирает на окружающий его мир. Весь вид его как бы говорит: как ужасна и прекрасна жизнь! Не помню, из какого-то рассказа или романа я взял слова Владимира Владимировича:

«…Слушай, я совершенно счастлив. Счастье моё – вызов. Блуждая по улицам, по площадям, по набережным вдоль каналов, – рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы, – я с гордостью несу своё необъяснимое счастье… во всём, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество».

Один час с хвостиком в Монтрё, но какой мощный поток мыслей, воспоминаний, ассоциаций и чувств…

Юрий Безелянский. «Особый случай»: 100 % Nabokoff». Из книги «Отечество. Дым. Эмиграция.»

Семён Надсон (1862 - 1887)

Жгучий, но быстротечный свет поэтической звезды Семёна Надсона излился на поколения 80- 90-х годов XIX века.

То был период нервный и сложный для российской истории, а, значит, и литературы. Пылкость и горечь, сентиментальность и цинизм, мрачное и героическое, - вот поветрия, охватившие в это время страну. Должно быть, они и породили феноменальную популярность нашего героя.

Основные поэтические инструменты Надсона - исповедальность и чувствительность, из которых он соткал нежно сверкающий воздушный шар и парил с ним в отечественных эмпиреях. Недолго, но эффектно. Под восторженный лепет и громкие аплодисменты почитателей.

Надсон наполнил свой поэтический летательный аппарат небывалой горючей смесью из русского плача, псевдореволюционной риторики, доверительной лирики и кичливого манифеста. Нечто бурливое, эклектично-абстрактное, нежное соловьиной трелью несётся из-под его болезненного пера. И эта эклектика пришлась по вкусу довольно многочисленному, уже вполне сформировавшемуся сорту читающей публики той эпохи.

Как сказалось на популярности поэта его детство – «тёмная и печальная история», по свидетельству самого Семёна Яковлевича?

Он родился в Петербурге 26 декабря гремучего пореформенного 1862 года. Через год ребёнок остался без отца. Надворный советник, из выкрестов, Яков Семёнович Надсон, лишившись рассудка, преставился, оставив годовалого сына и беременную жену на милость провидения. Мать, Антонина Степановна, из небезызвестных Мамонтовых, решила бороться с несчастьями в Киеве: устроилась экономкой и гувернанткой к некоему Фурсову. Что-то пошло не так на берегах Днепра. И через семь лет вдова с двумя детьми возвращается в столицу, под крыло брата, Диодора Степановича. И выходит замуж за чиновника Фокина. И заболевает чахоткой, а Фокин, как и первый её избранник, сходит с ума и вешается. И происходит всё это в том же Киеве.

Тут наступает нищета. Теперь уже другой брат, Илья, протягивает руку помощи. Вытаскивает обратно в Петербург горемычное семейство. Но в 1872 году страдания несчастной женщины наконец, прекращаются: она умирает, а детей распределяют по дядьям. С этих пор Семён с сестрой растут врозь. Будущий властитель дум остаётся у Ильи Степановича. Дядя отнюдь не монстр, в его семье к Семёну были ровны и даже нежны.

Семён учится пансионером в военной гимназии. Так решил благоразумный дядя, и ничего худого в этом нет – военная карьера оптимальна для «найдёныша». Жаль только, что она самому мальчику совсем не подходит. Самолюбивый и избалованный, как это ни парадоксально при таком детстве, Семён вынужден после гимназии отправиться по служебной лестнице,- в Павловское военное училище в 1879 году.

Ещё в гимназии у Надсона «пошли» стихи. Он носит рукописи по редакциям – их печатают! Дебют — стихотворение «На заре» – берёт журнал Вагнера «Свет» в 1878 году. Дальше – публикации в «Мысли», «Слове», «Санкт-Петербургских Ведомостях». Более того – их уже рецензируют!

Надсон, курсант-гимназист, даже выступает в концертах. Читает свою знаменитую поэзу «Иуда» – и срывает большой, обнадёживающий успех. Да только… со стихами, как водится, рифмуется первая любовь. К сестре соученика Н.М. Дешевовой. Он становится её паладином до самой смерти - своей и её. В том же приметном 1878 году девушка умирает от туберкулёза.

Сам Семён заболевает через год. Далее – пунктиром: «академический отпуск» - лечение в Тифлисе. Возвращение в училище. Учёба, причём очень исправно. Знакомство с Плещеевым и его престижными «Отечественными записками».

Поэт закончил училище изрядно и получил распределение в Кронштадт, в Каспийский пехотный полк, подпоручиком, при том, что сам о себе говорил: «к науке убивать никаких наклонностей не имею».

К чести Надсона, попав в Кронштадт, он не хнычет, а пытается обустроиться комфортно, с литературным привкусом, наезжая по возможности в Петербург. Печатается бодро в «Деле», «Устоях», « Русской мысли». Заводит на своей квартире юморное пиитическое «Общество Редьки»: молодые словесники читают грамотные свежие стихи под скрипку и гитару, а в центре стола красуется свежесрезанная редька. И, главное, Семён получает какое-никакое жалованье и наконец-то независим от дядиной опеки.

Всю свою жизнь, где были сиротство, безумие, смерти, туберкулёз и унижение (жестковыйная планида!), Надсон ждал признания и освобождения, хотя бы мнимого, от житейских тисков. И вот он добрался до самостоятельности – и пусть не славы, но младшей сестры её – известности.

Друзья и Литературный фонд собирает деньги для его лечения за границей. Параллельно поэт освобождается вчистую от службы, со спокойной душой отправляется лечиться и пишет, пишет - в Висбадене, Ницце, Берне…

За границей же Семён Яковлевич встречает выход своего первого и последнего поэтического сборника. 1885 год. Европейское лечение не идёт ему впрок. Он возвращается в Россию и принимает предложение от журналиста Кулишера - поработать в его газете «Заря». Опять в Киеве! Надсон пишет литературные фельетоны, критические статьи, ну, и рифмы слетаются к нему листьями знаменитых киевских каштанов.

Но, увы, судьба и жизнь поэта зависят теперь только от печальной кривой - ленточки ртути в термометре. Надсон пытается перехитрить болезнь лечением в туберкулёзном приёмнике Ялты, имеющем фатальную славу. Тут и получает предсмертный удар, но не от палочки Коха.

Известный критик Буренин излил на страницы «Новом времени» жёлчью кипящий пасквиль: «...Надсон жалкий паразит, представляющийся больным, умирающим, калекой, чтобы жить за счёт благотворительности». Молодец Буренин, подпихнул ко гробу! Надсон записал в те дни: «...Хотел ехать из Ялты в Петербург, стреляться, или ещё как, да куда там, руки не поднять».

31 января 1887 года Семён Надсон умирает. Хоронить его везут из Ялты в Петербург. Пароход «Пушкин» с его прахом по дороге в Севастополь зашёл добрать угля в Одессу. К порту было не подойти: толпа стояла стеной. Шляпки, студенческие фуражки, в толпе рыдания и обмороки… В Петербурге до Волкова кладбища гроб с поэтом несли на руках.

Сам Надсон в своей давно забытой славе ничуть не виноват. Никакого самодовольства и позы в его вынужденном принятии аполлонического венца не было. Наоборот, в его дневниках и письмах видны скромность и саморазрушительная рефлексия. Она связана с мучительным, самым главным вопросом: есть ли у него поэтический Дар, или всё происходящее с ним и вокруг него - массовый психоз, ошибка, мистификация, к которой он сам не причастен. И вообще, имеют ли право на существование его стихи? Он не шутя взыскует правдивого ответа, без тени авторского кокетства постоянно обращается с этим наваждением к серьёзным литературным судиям. К Плещееву, своему «крёстному отцу» в словесности, Оболенскому, Полонскому… Те успокаивали, не давали в обиду, поощряли, взывали…

Почему? Это первый «надсоновский» вопрос. Возможно, потому что чахоточный поэт – страдалец с самого сиротского детства, вызывал у армии поклонников непреодолимое желание пожалеть, помочь, пожертвовать. Среди них были мэтры, редакторы и издатели, печатавшие в своих газетах и журналах горемыку-найдёныша. Искушённые законодатели окололитературных мнений, может быть, соблазнились тонким «продюсерским» ходом, ловко «пиарились», как бы мы сейчас сказали, за счёт новоявленной звезды?

Затея не новая: так Некрасов « открывал» Чернышевского и Добролюбова и как на оброк тащил их в свой «Современник» вместе с другими разночинцами в ущерб интеллигентным «аристократам духа» - Тургеневу и Фету. Бюджет некрасовского журнала резко скакнул вверх, и значит, «новые люди» стали удачным редакторским вложением.

Может, и Надсон был лакомой конфеткой для привлечения подписчиков… Что, грубо, цинично? Или, всё-таки, в любви к нему был трепет благородства, подпадание под гипноз очарования скорбной фигуры молодого обречённого сладкопевца? Может быть, разномастная толпа «обожателей» втянула в свою бескорыстную орбиту и многоопытных серьёзных мужей? Кто знает… Всё-таки дело происходило в России, где приветствовались сопереживание, любовь к страдальцам, особенно красивым и романтичным. Православная религия придавала народу метафизику жертвенности. Тоже не исключено. Во всяком случае, деньги на лечение поэта, выданные Литературным фондом и частными жертвователями, отдалили его неминуемую смерть.

Но, какие предположения ни выдвигай, результат бесподобен! Пять прижизненных переизданий (за три года) одного только поэтического сборника. Пушкинская премия Академии наук. Посмертные многочисленные «всплытия» разбросанных по периодике фельетонов и статей, дневники и письма… Такого не знали Пушкин, Гоголь и Некрасов.

И всё-таки, кто были читатели и почитатели, пленённые двусмысленной музой своего несчастного любимца? Бранчивые определения Достоевского довольно прозрачны: «... семинаристы, поповичи, неучи» и проч.

И действительно, - гимназисты, студенты, курсистки, праздные, но хлопотливые дамы, мелкая чиновная братия. А с ними честолюбцы, бредящие либерально-революционными идеями. В стране происходило невиданное брожение. Умиление и тоска по социально- фантастическим идеалам соседствовали с террористическим кипением. Образ «юноши бледного со взором горячим», подхваченный (а впоследствии растоптанный) символистами Брюсовым и Бальмонтом, в конце XIX века будоражил неокрепшие умы.

Своей легкочитаемостью, звонким словоупотреблением Надсон будил в сердцах «молодёжи» хмель и судороги, тоску по неясным, но грандиозным свершениям. Искренность подкупала, «обречённость» и призывы «к правде и добру», «торжеству разума и справедливости» портили вкус и нравы. Жертвенность и аскетичность воспаляли воображение. Всё это вещи простецкие, легко доступные, кисло-сентиментальные, но уж никак не опасные. Нечаевщиной или каракозовщиной всё это не грозит. Зато имеет место «надсоновщина», сладко-пылкая и умильно-тревожная. Не скуплюсь на эпитеты, потому что, повторюсь, Семён Яковлевич сам страшился какого-то подвоха, несовершенства своих творений.

Что до самих стихов, хороши они или плохи? Останутся услаждать слух потомков, или жадная Лета поглотит их? Как быть нам с поэтическими текстами как таковыми, несмотря на пренебрежительные слова Маяковского: «...между нами, вот беда, позатесался Надсон, ну-ка мы его куда-нибудь на «ща»!»?

Ещё в пятом классе своей военной гимназии маленький Семён Надсон показал стихи «Сон Ивана Грозного» (!) учителю словесности. И сказал словесник : «Язык образный, есть вымысел и мысль, только некоторые стихи неудобны в стилистическом отношении».

…Между прочим, стихотворения Надсона исполняли Андрей Белый и Фёдор Шаляпин. Сохранились архивные звукозаписи.

Стихи Надсона были чрезвычайно популярны, их учили наизусть. Собрание его произведений переиздавалось десятки раз, включая выход огромного для тех времён тиража в 10000 экземпляров. Поэзия Надсона оказала большое влияние на творчество поэтов-символистов.

О. Э. Мандельштам считал, что если у пишущего стихи найдётся хотя бы пара строк, способная соответствовать высокому званию поэта, то автор имеет право на свою собственную чашу за пиршественным столом. Такая « пара строк» у Семёна Яковлевича Надсона определённо найдётся. Вот это, например, стихотворение, всё объясняющее:

Елена Копцева

Николай Некрасов (1821 - 1878)

При упоминании имени Некрасова сразу возникают фразы-формулы: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан...», «Иди в огонь за честь отчизны, за убежденье, за любовь...», «Сейте разумное, доброе, вечное...»

И фразы-плачи: «Выдь на Волгу: чей стон раздаётся...», «Бесконечны унылы и жалки эти пастбища, нивы, луга...» Хрестоматийные строки, тысячи раз повторенные и от этого стёртые и не говорящие уже ничего...

И всё же Некрасов – это не только поэзия, литература, но и сама история России, её боль и страдание. Николай Алексеевич Некрасов родился 28 ноября 1821 года. Биография его широко известна, поэтому оставим всё за скобками. Не будем педалировать тему Некрасова как человека, как личность. «Это был барин и страстный человек», —сказал о Некрасове Александр Блок. Корней Чуковский, сравнивая Некрасова с издателем Сувориным, отмечал: «Некрасов не таков: порочный, но не дурной человек».

Некрасов любил играть в карты («головорез карточного стола»), обожал псовую охоту («много травили, много скакали...»), не был равнодушен к женщинам («Долго не сдавалась Любушка-соседка...»), не всегда был чист в финансовых делах (достаточно вспомнить огаревское наследство), Некрасов – это первый издательский олигарх, ну, и т.д. Всё это так, но не это главное. Как справедливо писал замечательный критик Юлий Айхенвальд: «Мы не будем касаться его личности, потому что она умерла, и в русском обществе живут не его пороки и недостатки, а его стихотворения».

Некрасов прежде всего поэт – яркий, гражданский, социальный, народный. Но тут всё же необходимо вернуться к началу его биографии, к юности Некрасова, когда он на собственной шкуре познал все «прелести» и лиха жизни, изведал «горемычную нищету». Юный Некрасов жил на подаяния, на копейки за написание писем для неграмотных, занимался репетиторством, жил впроголодь, в ночлежках, в «петербургских углах».

Именно в те лихие годы Некрасов «дал себе слово не умереть на чердаке». Он активно занимался журналистикой всех видов: писал заметки, стихотворные пародии, отзывы о книгах – «ничего о них не зная», и, конечно, прозу, рассказы, стихи...

Примерно к 1844 году (к 23 годам) Некрасов выбился из бедности и занял в литературной среде и обществе достойное место, чему способствовало знакомство с Виссарионом Белинским. «Белинский произвёл меня из литературного бродяги в дворяне», – скажет позднее Некрасов.

С ранней юности Некрасов узнал цену деньгам и поэтому к ним относился с особым чувством. Недаром современники отмечали противоречивость некрасовского характера, его колебания между «мелким торгашом и глубоко и горько чувствующим поэтом».

Как поэт Некрасов достиг высот и встал вровень с Пушкиным? Но какие они разные! Один гармоничный, светлый, жизнеутверждающий, другой – дисгармоничный, угрюмый, печальный. Пушкин говорил всегда от себя, а Некрасов от имени народа, сочувствуя его «униженности и оскорблённости». И тем не менее Достоевский ставил Пушкина выше Некрасова, хотя многие и не соглашались с такой оценкой. Пушкин – аристократ духа, Рафаэль красоты. Некрасов – живописец-реалист, Рембрандт российской действительности.

«Убогая, трижды несчастная страна, обиженная богом, плоская, скучная, холодная, безрадостная. Болота, кочки, тёмные леса, равнины, над которыми песня звучит как стон. Деревни, деревушки, беспросветная глушь. Тяжёлые, рабские города, где всё так темно, сжато, бедно, искривлено, изуродовано... Забитые рабские души...» – так описывал Константин Бальмонт образы, созданные Некрасовым, и который свою поэзию представлял как «эту бледную, в крови, кнутом иссечённую музу».

«Некрасов, – писал Бальмонт, – первый посмевший создать музыку диссонансов и живопись уродства, он – многослитный возглас боли и негодования; мы с детства узнаем через него, что есть тюрьмы и больницы, чердаки и подвалы, он до сих пор говорит нам, что вот в эту самую минуту, когда мы здесь дышим, есть люди, которые – задыхаются».

Эту некрасовскую мрачность, «музу мести и печали», подчёркивал и Айхенвальд: «Некрасов – поэт города, Петербурга, поэт проституток, и все чудища, которые плывут, сплываются и расплываются в испарениях столичной мглы и мерзости, мутно глядели на него белесоватыми глазами и здесь же, на улице, в тумане заставляли звучать его лиру: из этого безобразия он умел творить образы...» Одно только некрасовское «Утро» в Петербурге: утро без солнца, без счастья, без радости, что стоит!

И так далее. Бесконечная череда мучений. «Где-то в верхнем этаже раздался/ Выстрел – кто-то покончил с собой...»

Выражаясь современным языком, гримасы урбанизма. Но Некрасов не только певец сумрачного Петербурга. Его песни, жалобы и стоны неслись по всей крестьянской России. «Кому на Руси жить хорошо?» – поставил он вопрос и сам же на него ответил: простому народу всегда худо. А вот власти и богатым всегда хорошо.

И сразу вспоминается Анна Ахматова, которая восклицала: «А Некрасова не любить разве можно? Он так поёт о пахаре, что нельзя было не рыдать». Не возразишь. Некрасов – поэт страдания и слёз. Цензор Волков в рапорте министру просвещения в 1856 году доносил, что у Некрасова «...ни одной отрадной мысли... Он видит всё в чёрном цвете... Как будто уже нет более светлой стороны?..» Некрасов сам признавался:

Но что Некрасов мог поделать, когда куда ни глянь, везде одно и то же – боль и страдание, «везде неправедная власть» (это уже Пушкин). И раздаются вопросы некрасовского «убогого странника»: «Мужик, ты тепло ли живёшь?», «хорошо ли ешь, пьёшь?», «что в кабак ты идёшь?..»

В своих гражданских стихах Некрасов порой кипел злобою. Захлёбывался в ней. Задыхался. И, понимая это, говорил в поэме «Саша»:

Но не писать, не страдать Некрасов не мог («Вечные спутники русской души – ненависть, страх...»). Но он умел и видеть себя со стороны, как «рыцаря на час» – не более («Суждены нам благие порывы,/ Но свершить ничего не дано»).

Недоволен был Некрасов подчас и своим творчеством:

Но это ему так казалось, а другие некрасовскими стихами восторгались. Анна Ахматова считала, что поэма «Мороз, Красный нос» – «одно из величайших явлений русской поэзии. Всё – музыка. И всё – открытие». И Анне Андреевне нельзя не верить.

В своё время Некрасов был самым почитаемым поэтом в России, а собратья по перу этого не прощают. Отсюда и парадокс: Некрасов являлся самым нелюбимым поэтами поэт. Достаточно вспомнить, как отзывался о нём Тургенев. Иван Сергеевич писал Полонскому: «Некрасов – поэт с натугой и штучками; пробовал на днях перечесть его собрание стихотворений... Нет! Поэзия и не ночевала тут – и бросил в угол это жёваное папье-маше с поливкой из острой водки» (1868).

А вот Игорь Северянин (некрасовский антипод в поэзии) посвятил Николаю Алексеевичу один из своих «Медальонов»:

И заключительные, концевые строки сонета:

Некрасов умер 27 декабря 1877 года, более 140 лет назад. Исторически срок немалый. Ну, и что радикально изменилось на Руси? Не будем касаться технического прогресса (мерседесы заменили лошадей; появились самолёты, мобильники, компьютеры и т.д.). А жизнь народа-то как? Полегчало?

— предвидел Некрасов в стихотворении «Элегия» (1874).

С тех пор многое ли изменилось? Если отъехать от витрины России – Москвы, то те же плохие дороги, ветхие дома, уныние, пьянство, вымирание, ужасающая выморочность. И одновременно уголки капиталистического рая. Парадные подъезды, где сытые и холёные новые господа вершат судьбы простых людей: «что тебе эта скорбь вопиющая, что тебе этот бедный народ?..»

Нынешняя Россия разделена как бы на две части: на «нищую и убогую» и на «могучую и обильную». И это жуткое социальное неравенство двух Россий так зацементировано, что кажется, - эти разные России никогда не воссоединятся вместе. Невольно вспоминается сон Некрасова:

Узнаваемо? И ещё: «Нынче тоскует лишь тот, кто не украл миллион» . И вот, уже в печати, директор Пушкинского Дома Николай Скатов пишет статью «Почему мы не любим Некрасова?» Да потому, что мы отвернулись от христианской любви, нам не до неё. И, вообще, сколько можно об одном и том же? Стенать и возмущаться! Живописать и бередить раны!

Хватит. Надоело. Не ново. Ничего в России не изменилось: как были баре, так и остались (чиновники даже назначили себе пенсии в 40 раз больше, чем у простых тружеников, вышедших по старости на пенсию). Одни жируют и их слух услаждает развесёлая армия попсы, другие стонут на Волге, Каме, Оби и на прочих водных магистралях России. «И пойдёт грабёж огульный»! – застонешь, конечно, и вопрос «Кому на Руси жить хорошо» отпал сам собой. Один только вопрос остался: а чем всё это кончится? У Некрасова свой финал: «и случится крррах!»

Одна надежда на великое терпение народа, на то, что народ, как считал Некрасов: «вынесет всё». Перетерпит. Переживёт, – и не дай Бог нам новой революции. А пока —

Такие вот грустные мысли приходят, когда мы вспоминаем Некрасова.

Юрий Безелянский. Из книги «69 этюдов о русских писателях»

Денис Новиков (1967 - 2004)

Сегодня поэту могло бы исполниться 53 года, если бы он не умер в возрасте Пушкина, как и предсказывал.

«Сетевая» биография автора лаконична: «Денис Геннадиевич Новиков (14 апреля 1967, Москва — 31 декабря 2004, Беер-Шева) — русский поэт. Жил в Москве. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Участник группы «Альманах». Член Союза российских писателей. Несколько лет провёл в Англии и Израиле. Стихи публиковались в журналах «Театральная жизнь», «Огонёк», «Юность», «Арион», «Новый мир», «Знамя». Выпустил четыре книги стихов. Послесловие ко второй книге Новикова — сборнику «Окно в январе» (1995) — написал Иосиф Бродский. В последние годы резко порвал с литературным кругом, практически не печатался».

О поэтах часто в ходу не информация, а мифы. Возможно, с Денисом Новиковым произошло так же. Всё, что сегодня пишут о нём, восходит в область преданий. Да и пишут-то, честно говоря, не так уж и много. В соцсети «В Контакте» есть тема обсуждений «Денис Новиков», где собраны воспоминания о поэте близко знавших его людей вперемешку со стихами. Но все «тамошние» материалы относятся к «нулевым» годам. А позже – портал «Год литературы» посвятил ему статью в 2017 году, к 50-летию, до которого поэт не дожил. А в начале 2019 года в Живом Журнале появился грустный блог под названием «Замолчавший поэт» /ygashae_zvezdu/ . Автор блога только в этом контексте судьбу Дениса Новикова и рассматривает. По его мнению, трагедия этого поэта в том, что он оказался меж двух времён.

Хронологически и, так сказать, психологически Денис Новиков был «поэт девяностых». Он начал писать стихи в 15 лет и вошёл в поэзию на излёте советского строя, в период, когда советская система книгоиздания ещё работала, союз писателей ещё существовал, но в литературу активно допускались новые имена – и эмигранты, и диссиденты, и «дворники» и «сторожа», и талантливая молодёжь. Одним из таковых был действительно незаурядный Денис Новиков, студент Литературного института. Говорят, ему покровительствовал сам Евгений Евтушенко. И совершенно точно друзьями Новикова были «вышедшие из подполья» старшие товарищи – поэты Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн. С ними молодой автор был напечатан под одной обложкой – в альманахе «Личное ДЕЛО». Этот коллективный сборник Денис считал своей первой книжкой. «Личной» его первой книгой стал сборник «Условные знаки». Двадцатилетний Новиков стал участником театра поэтов «Альманах» вместе со всеми вышеназванными. С 1987 по 1991 эта группа объездила с концертами весь Союз и даже в Лондон выбиралась.

А в Лондоне у Дениса Новикова произошла романтическая встреча с Эмили Мортимер – девушкой из аристократической семьи, ныне известной актрисой (фильмы «Матч-пойнт», «Остров проклятых», «Хранитель времени»). Студентка Оксфорда влюбилась в русского поэта, добилась для себя стажировки в Москве, а затем уговорила Дениса пожить в Лондоне. Именно тогда, в кругу знакомых семьи невесты, Денис Новиков сошёлся с Иосифом Бродским и Салманом Рушди. Иосиф Александрович был впечатлён стихами молодого поэта и написал предисловие к его второму сборнику «Окно в январе». И всё же помолвка расстроилась. Денис предпринял попытку создать в Англии другую семью, у пары родилась дочь, но опять что-то «не срослось». Не сошлись характерами? Или мирами? Или поэт и не может ни с кем сходиться в этом мире?.. Так или иначе, Денис Новиков вернулся в Москву. В этом обстоятельстве поэт и литературовед Виктор Куллэ, товарищ Новикова, усматривает одну из крупнейших трагедий его жизни.

Ранняя слава Дениса Новикова прекратилась. А жить без неё он, по-видимому, не мог. Нельзя сказать, что в России Новикову совсем ни в чём не везло – как-никак, ещё две книги после возвращения с Запада он выпустил: «Караоке» в 1997 году и «Самопал» в 1999 году. Но… ещё в 1996 году Денис Новиков признался в одном из интервью: «Вот в чём вся проблема: никто ничего читать не хочет. Ленятся люди читать. Стихи читать – это же талант… Я не думаю, что стихи вернут свою былую славу, былую престижность… Русская поэзия – как Советский Союз. Вчера это казалось незыблемым. Сегодня флаг спустили. Мы же все знали всегда, что на западе давно стихи не читают. А у нас читают, потому что мы – другая страна. И вот в этом смысле мы вдруг стали таким же западом…».

В общем, после выхода четвёртой книги поэт предпочёл «замолчать». Ушёл «в андеграунд». Только в девяностые уже не было того андеграунда, как в советские времена. Грубо говоря, неподцензурная или протестная литература никого уже не интересовала. С театром «Альманах» Денис Новиков тоже разошёлся во взглядах. Остался один в губительном для любого поэта одиночестве, непонимании. В позднейшие годы установилось такое мнение, что автора «проморгала» и литературная критика. Не хвалила, не ругала, не отзывалась на книги – вообще не реагировала. Часто приходится слышать: что, мол, с того, что на твою книгу напишут какую-то рецензию, что она – изменит твою судьбу? Но вот Денис Новиков понимал, что критика поэту необходима как воздух. Пока ты в поле её зрения, ты вроде бы существуешь. А если её нет…

Знавшие люди намекают, что в жизни поэта было довольно много всяких, скажем так, веществ, призванных улучшать настроение – но часто, наоборот, вводящих в депрессию. Что было первично – «вакуум» вокруг творчества или эти «увлечения» – сейчас сказать трудно. Но факт остаётся фактом. Поэт-путешественник Денис Новиков скончался от сердечного приступа 31 декабря 2004 года в древнем израильском городе Беэр-Шева (в Библии фигурирующего как Вирсавия), где и похоронен. Городу 3700 лет. Эта цифра мистически рифмуется с возрастом, в котором Денис Новиков ушёл из жизни: 37 лет. Возраст гибели поэтов, который отметил и поэтизировал Владимир Высоцкий: «Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль, и Маяковский лёг виском на дуло… На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, а нынешние как-то проскочили». Но «проскочили» не все. Денис Новиков не преодолел. А за несколько лет до того уверял своих знакомых, что умрёт в том же возрасте, что и Пушкин. Это слово он сдержал.

Поэтическое издательство «Воймега» выпустило книгу Дениса Новикова «Река – облака» в 2018 году. Над её составлением работала команда: поэт Феликс Чечик, поэт и издатель Александр Переверзин, автор вступительной статьи поэт и священник Константин Кравцов. Архив предоставила вдова Юлиана Новикова. Это наиболее полное собрание сочинений Дениса Новикова: стихи из четырёх книг, стихи из домашнего архива, отрывок прозаической рукописи, эссе, написанные для радио «Свобода» и газеты «Iностранец». Эссе в основном посвящены английскому периоду жизни поэта.

Издатели тоже считают Дениса Новикова «поэтом девяностых». По мнению специалистов, последняя книга поэта «Самопал» с беспощадной достоверностью запечатлела тот «переходный период». В контексте творчества Новикова он предстаёт переходом от реальной жизни к виртуальной. Кажется, что эпоха девяностых уже ушла, что она больше не актуальна? Но в истории человечества нет «неактуальных» страниц. А это время было совсем недавно и во многом определило нашу сегодняшнюю жизнь. Так что поэтическое слово Дениса Новикова, возможно, кому-то поможет что-то переосмыслить современное.

А пока – маленький шедевр Дениса Новикова - самый точный, пронзительный, честный портрет России 90-х:

Елена Сафронова

Булат Окуджава (1924 - 1997)

Вспоминая о песнях и жизни Окуджавы, многие из его поклонников пребывают в растерянности: в какие рамки поместить Булата Шалвовича? Кто он? Большой поэт, популярный бард, писатель? Или человек, отразивший в своём творчестве сложный период перехода страны от безнадёжного тоталитаризма к надеждам на свободу? Кем он остался в нашей памяти?

Возникает и другой вопрос: а кем Булат Шалвович был бы сегодня, доживи он до наших дней, – исторической иконой? Или частью нашей турбулентной жизни? Принял бы он нынешнюю жизнь? Стал бы официальным патриотом, слагал бы песни о юнармейцах «в пыльных шлемах», о новом величии, об особом пути? Или выходил бы с несогласными на проспект Сахарова, подписывал бы письма протеста? О чём сегодня мог бы петь Окуджава?

Поколение ожиданий

Для меня этот вопрос не является праздным. Будучи студентом факультета журналистики МГУ, я взрослел на его песнях. Они были созвучны моему поколению – поколению робких надежд и ожиданий. Избавляясь от тоталитарного наследия Ленина – Сталина, мы искали в песнях Окуджавы контуры будущей России. Позднее, в 70-е годы, во время длительной работы в Париже (в ЮНЕСКО) мне довелось познакомиться с Булатом Шалвовичем. Окуджава любил эмигрантский Париж и часто бывал там. И у меня создалось ощущение, что в этой среде он чувствовал себя больше самим собой, чем в Москве. Да и сама эмигрантская публика Парижа понимала его лучше, чем, например, В. Высоцкого или А. Галича с их дворовой народностью и поэтической публицистикой.

Из немногочисленных и случайных встреч и разговоров у меня сложилось впечатление о Булате как о человеке артистично искреннем, не умеющем не только врать, но и лукавить. Искренность и исповедальность были, по сути дела, главной притягательной силой и его песен, и его характера. Знаменитую формулу А. Солженицына «жить не по лжи», которую писатель пытался требовательно применить ко всей стране, Булат Окуджава применял прежде всего к себе, не пытаясь придать этой формуле какой-то политический или морализаторский оттенок.

Пространство свободы

В песнях Окуджавы часто слышалась некая растерянность перед непредсказуемостью жизни. Наверное, это неслучайно: на его характер и творчество сильно повлияли трагические судьбы родителей и родственников. Его отец (убеждённый коммунист) и два брата отца были расстреляны в годы сталинских репрессий. Мать почти десять лет провела в ссылке. Несмотря на это, накануне XX съезда КПСС, поверив в обещанное Хрущёвым партийное очищение, он вступил в КПСС. Романтика «комиссаров в пыльных шлемах» не покидала его, даже когда стало очевидным, что никакого очищения власти не происходит. Просто комиссары стали работать пропагандистами. Но диссидентом Окуджава так и не стал. Его неприятие системы власти и искусственных советских ценностей носило характер пассивного несогласия. Как и многие шестидесятники, не отвергая публично существовавшего строя, он пребывал (как сказали бы сегодня) во внутренней эмиграции.

Даже на пике популярности, выступая перед большой аудиторией, он пел и говорил так, как если бы он пел для друзей на кухне интеллигентного семейства. Интеллигенция и была его главной аудиторией. В рабочей среде у него было немного поклонников. Именно для интеллигенции его песни были и эмоциональной отдушиной, и убежищем от громогласной советской пропаганды. Одна из самых знаменитых песен Булата Окуджавы «Пока Земля ещё вертится...» очень чётко раскрывает суть его гражданской позиции. Это не яростный протест, а молитвенное обращение к жизни, к судьбе и власти о том, чтобы жизнь даровала каждому «чего у него нет». Кому-то кусок хлеба, кому-то глоток свободы, кому-то любовь. В огромной несвободной стране он протаптывал для себя маленькую тропинку к пространству свободы и ненавязчиво приглашал друзей прогуляться вместе с ним. Эта тропинка не заросла до сих пор.

Интересно отметить, что такая гражданская позиция (умягчение нравов) вполне устраивала власть и она в целом не препятствовала популярности Окуджавы. А памятуя о его участии в войне и о ранении, даже осыпала его многочисленными медалями, связанными с годовщинами Победы. Помимо его собственной воли он был записан в число официальных патриотов. Но высших государственных наград ему власть не давала: патриот… но не свой

* * *

Песни Окуджавы продолжают оставаться популярными у старшего поколения интеллигенции. Но молодёжь его мало знает и почти не поёт. Что касается нынешней власти, то она относится к нему с доброжелательным и снисходительным почтением. Его поэзия и его песни, конечно, пробуждают совесть, но… не опасны. Они не зовут к бунту, не приглашают на Болотную площадь или проспект Сахарова.

Окуджава стал частью истории советской интеллигенции – беспомощной, конформистской, прекраснодушной. К концу жизни он, по свидетельству друзей и современников, казался растерянным. Новая, прекрасная жизнь, о которой мечтали герои Чехова и герои его песен, не складывалась. Не складывались и новые песни. Сам Булат Шалвович никогда, даже в расцвете творческих сил, не претендовал на то, чтобы быть «лучом света в тёмном царстве» или тем более «колоколом». Он был мерцающей свечой, вокруг которой собирались люди, чтобы поговорить на излюбленную чеховскую тему – о том, какой прекрасной будет новая жизнь. Ну… лет через сто. Помните, как это у Чехова в пьесе «Дядя Ваня»?

«Что же делать, надо жить! Мы, дядя Ваня, будем жить… Увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную. Мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнём…»

Хорошо, что свеча Булата Окуджавы продолжает гореть.

Вячеслав Костиков

С именем Булата Окуджавы связано множество легенд. Ничего удивительного, ведь такие личности появляются в поэтическом и музыкальном мире нечасто и заслуженно становятся легендарными.

Его стихи разобраны на цитаты, песни стали знаковыми и символичными для эпохи шестидесятников, а сам Булат Шалвович был ярчайшим представителем своего поколения.

Незавидное детство

Так уж сложилось в природе, что судьба талантливых людей полна личных трагедий, борьбы, поисков, скитаний и прочих невзгод. Наверное, только испытавший и переживший многое человек может создавать произведения на века. Только тогда они наполнены истинным смыслом, глубоки и содержательны, проникают в души и находят там отклик. Такой была и судьба Булата Окуджавы.

Его жизнь совпала с эпохой перемен, глобальность и последствия которых могли понять и оценить лишь немногие. Булат Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве. Его родители приехали в столицу для учёбы по партийной линии. Отец Булата был грузином, а мать армянкой. При этом сына они назвали Дорианом в честь известного литературного героя.

Через два года вся семья вернулась в столицу Грузии, где Шалва Степанович продвигался по партийной лестнице. Тогда же у него произошёл конфликт с Лаврентием Берией, после которого отец Булата Окуджавы попросил направить его на работу в Россию. Так семья оказалась в Нижнем Тагиле.

Гром грянул (как и для многих семей того кровавого периода советской истории) в 1937 году, когда Шалву Степановича арестовали по ложному доносу о его якобы контрреволюционной троцкистской работе. Дальше были приговор и расстрел. Та же участь постигла и родных братьев отца. В 1939 году была арестована и мать Окуджавы – Ашхен Степановна. Сначала её отправили в лагеря Карагандинской области, а через десять лет приговорили к вечному поселению на просторах необъятного Красноярского края. Булата с братом Виктором перевезла в Москву бабушка, а потом забрала к себе на воспитание тётя из Тбилиси.

Первые успехи

В Грузии Булат Окуджава окончил школу, работал на заводе учеником токаря и с нетерпением ждал совершеннолетия, чтобы отправиться на фронт. В августе 1942 года его направили в миномётный дивизион, в составе которого он участвовал в боях, а в 1943 году был ранен под Моздоком. Окуджаву демобилизовали и отправили в тыл. Он сдал экстерном экзамены, получил среднее образование и поступил на филфак Тбилисского университета.

После окончания вуза Булат Окуджава отправился работать обычным учителем русского языка и литературы в самое заурядное калужское село. Дома после работы он пробовал писать стихи, хотя относился к своему увлечению совершенно несерьёзно, но со временем поэтический слог Булата становился всё ярче и уверенней. Некоторые его стихи даже стали публиковать в газете, а после смерти Сталина в 1953 году ему предложили возглавить отдел пропаганды в областной газете. Именно там, в Калуге, у Окуджавы вышла в свет первая небольшая книжечка стихотворений.

Творческих конкурентов в провинциальном городе у молодого поэта не было, поэтому от первых успехов у него кружилась голова. Позже Булат Шалвович говорил, что стихи его были в основном подражательные, но осознание собственного успеха на литературном поприще придавало ему сил двигаться вперёд.

Бард Булат Окуджава

В 1956 году после знаменитого XX съезда КПСС родители Окуджавы бели реабилитированы. Сам Булат даже вступил в партию, а в 1959 году переехал в Москву. Там он познакомился с молодыми поэтами – Евгением Евтушенко, Андреем Вознесенским и другими. Тогда же он впервые взял в руки гитару (парадоксально, но музыкального образования Окуджава не имел и даже не знал нотной грамоты) и стал аккомпанировать своим стихам. Так началось его бардовское творчество, а вернее он стал одним из родоначальников авторской песни.

Когда у него за плечами было уже несколько таких песен, Булата стали приглашать друзья и простые знакомые к себе в гости исполнить эти авторские песни. Если в доме был магнитофон, пение Окуджавы обязательно записывали. Таким способом Москва быстро познакомилась с его творчеством.

Он продолжал работать в газетах, писать стихи и пробовать себя в других литературных жанрах. Его повесть «Будь здоров, школяр» Константин Паустовский включил в литературный альманах, а режиссёр Владимир Мотыль позже снял фильм по этому произведению – «Женя, Женечка и "катюша"».

Булат Шалвович стал популярным в узких кругах людей, понимающих и мыслящих. В тот период времени он написал песни «Полночный троллейбус», «Не бродяги, не пропойцы», «Сентиментальный марш», «Песня о Лёньке Королеве» и другие.

Первый вечер авторской песни Булата прошёл в Харькове в 1961 году, а уже в следующем году в фильме «Цепная реакция» он исполнил песню «Полночный троллейбус».

Противодействие системы

Вскоре творчеством Булата Окуджавы заинтересовались в «компетентных органах», слишком непривычны для многих оказались его песни под гитару. О нём стали печатать в газетах заказные фельетоны, значит его стихи не оставляли равнодушными никого. Негодование, раздражение, неприятие – это тоже реакция на Окуджаву, главное, что не было безразличия.

Сам Булат переживал этот период сложно, метался в поисках правильного решения, но понимал, что именно теперь он на правильном пути и делает что-то незаурядное, интересное, волнующее, что наталкивается на волну противодействия системы. Тогда он осознал, что искусство требует массы терпения и выдержки, только так время расставит всё по своим местам, оставив в памяти людей самые сильные творческие работы, а слабые уберёт на задний план истории.

Взялись за Булата и в Союзе писателей СССР. Песни его беспощадно критиковали, считая, что такое искусство не подобает советской героической молодёжи, не отображает её идеалов, стремлений, чаяний. Набросилась критика и на его романы «Бедный Авросимов» и «Похождения Шипова», а вот интеллигенция наоборот проявила к ним неподдельный интерес. Но именно членство в Союзе писателей позволило ему напечатать несколько книг своих стихов. Его песни начали исполнять некоторые другие певцы (их было немного, потому что часто художественный совет не пропускал в массы недоступные его пониманию музыкальные произведения).

Впрочем, сам автор этого почему-то не любил, как не любил он и выступлений перед большой аудиторией. Он был камерным певцом, ему достаточно было зала на 200 мест, в котором он смог бы видеть глаза каждого зрителя, пришедшего его послушать. Иногда он жаловался, что на гастролях в разных городах к нему на концерт приходили ничего не понимающие в его творчестве чиновники с жёнами, от чего ему становилось неловко.

Ваше благородие Булат Окуджава

Многих в то время раздражала непубличность Булата Окуджавы, у него отсутствовали признаки звёздной болезни, он не гнался за славой. Несмотря на членство в КПСС Булат Шалвович не испытывал эйфории от деятельности партии, позволял себе некоторое вольнодумство, однако не высказывался слишком критично в адрес верхушки. Он никогда не был в рядах диссидентов, хотя вся семья его натерпелась горя от советской власти. Чиновники его недолюбливали, но вполне вероятно, что тайком слушали его песни, как и в случае с Владимиром Высоцким. Своей порядочностью он как бы бросал вызов существующему строю, никогда не прогибался под систему, а мог бы работать на эстраде, получать приличные гонорары, писать песни под заказ, сценарии для кинофильмов.

Звёздный час Булата Окуджавы пробил, когда на экраны вышла лента «Белорусский вокзал», в которой прозвучал его пронзительный марш «Нам нужна одна победа». Эту так называемую окопную песню предложил включить в киноленту сценарист Вадим Трунин. Окуджава представил композицию на суд режиссёра Андрея Смирнова и композитора Альфреда Шнитке. Реакция двух мастеров кардинально отличалась – Смирнову мелодия совсем не понравилась, а Шнитке услышал в напеве Окуджавы будущий кинохит военной тематики. Шнитке написал оркестровую версию этого марша и настоял, чтобы на пластинке, которая вышла после фильма, авторство музыки было закреплено за Булатом Шалвовичем.

«И не забудь про меня»

После такого признания Окуджаву разрешили отпускать на гастроли за рубеж. Там у него начали выходить пластинки, а потом он стал пробовать силы в прозаических произведениях. Так началась белая полоса его литературной жизни, когда он мог публиковать то, что писал. Увидели свет пять его исторических романов, несколько сборников стихов, он создал сценарии к четырём кинофильмам, выпустил несколько пластинок с новыми песнями. Это позволяло Булату Окуджаве чувствовать себя счастливым, пройдя годы испытаний, сохранив человечность, принципиальность, чувство собственного достоинства, а его голосу с хрипотцой стать одним из символов ушедшей эпохи.

Песни «Ваше благородие, госпожа удача» (из фильма «Белое солнце пустыни»), «Бери шинель, пошли домой» (из фильма «Аты-баты шли солдаты»), композиции из фильмов «Покровские ворота», «Кортик», «Соломенная шляпка», «Приключения Буратино» и других сделали Булата Окуджаву всенародным любимцем. Но первые его пластинки на родине появились только в середине 1970-х годов, хотя до этого были выпущены в Польше и Франции.

Во время заграничных гастролей ему часто предлагали навсегда остаться в европейских странах, но он любил Москву и не мыслил своей жизни в другом городе или за пределами той страны, в которой жили его предки. Лишь однажды он решился остаться во Франции, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. Там он и умер в военном госпитале в пригороде Парижа 12 июня 1997 года после гриппа.

Его боготворили, завидовали и ненавидели. Это типичная ситуация для выдающегося человека, коим был Булат Окуджава. Время всех рассудило и (как он сам говорил) сохранило для людей лучшие его произведения. Он сумел завладеть сердцами нескольких поколений и многим давал надежду своей молитвенной поэзией.

Факты

Знаменитую песню «Молитва Франсуа Вийона» Окуджава посвятил своей первой жене Галине, которую он оставил ради другой женщины. Галина умерла от рака, и Булат винил себя в её болезни.

***

На своей даче, которая теперь стала музеем, Булат Окуджава коллекционировал колокольчики. Они занимали весь потолок комнаты. Начало коллекции положила поэтесса Белла Ахмадулина, привезя из далёкой страны изысканный колокольчик. С тех пор все гости периодически приносили Булату Шалвовичу именно эти звенящие предметы.

Сайт «В мире музыки» https://vmiremusiki.ru/bulat-okudzhava.html

Владимир Палей (1897 - 1918)

Сегодня мне хотелось бы вспомнить о князе Владимире Палее – сыне Великого князя Павла Александровича Романова, родном племяннике Николая II. Когда вслед за другими алапаевскими узниками он был сброшен живым в 60-метровую шахту Нижняя Селимская, ему исполнился только 21 год.

Кажется, что можно успеть сделать за такой короткий срок? Что можно было успеть написать? Ведь все справочники сообщают о Владимире Палее, что он был поэтом. И я так же думал, пока не прочитал его книги. А прочитав, удивился, даже не столько тому, какое богатое поэтическое наследие оставил нам молодой поэт, а его стихам, написанным рукой полностью сложившегося мастера, тонкого лирика и мудрого человека, проникающего в самые глубины человеческой души и окружающего мира. Столь мощное и раннее поэтическое созревание в русской литературе было явлено только Лермонтовым.

Известный ценитель словесности, академик Анатолий Федорович Кони ещё при жизни поэта назвал его «надеждой русской литературы». Но этой надежде так и не суждено было состояться. При своей жизни Владимир Палей успел выпустить два поэтических сборника. Третья, составленная им, книга так и не увидела свет. Частью она дошла до нас в современном издании «Князь Владимир Палей. Поэзия. Проза. Дневники», выпущенном московским издательством «Альма матер» в 1996 году, где наиболее полно представлено его творчество.

Изучая биографию Владимира Палея, я часто задавал себе вопрос: «А была ли неизбежна его гибель?» Ведь некоторым представителям царского рода Романовых удалось спастись. Живы остались даже его родные сестры – Ирина и Наталья, которым вместе с матерью в 1918 году пришлось бежать в Финляндию, а затем во Францию. Может, ему имело смысл бежать вместе с ними, тем более что Владимир Павлович не имел никаких шансов на законное наследование царского престола. Ведь он был рождён от морганатического брака Великого князя Павла Александровича Романова с актрисой Ольгой Валериановной Пистолькорс, заключённого вопреки закону Российской империи о престолонаследии и воле государя. Когда после революции глава петроградского ЦК Урицкий, проводя перепись членов Дома Романовых, вызвал князя Владимира в Смольный и предложил ему подписать отречение от отца, то он наотрез отказался. А между тем это отречение давало ему шансы избежать чёрного списка на уничтожение и возможность спасти свою жизнь даже при советской власти. Но только не такой ценой. Владимир был возмущён и, возвратившись домой, сказал матери: «Как он посмел предложить мне такое!»

Присяга

Да, честь для князя была дороже, чем жизнь. Он был воспитан в такой семье, где христианские добродетели и такие душевные качества, как порядочность и честность, ценились выше не только материальных благ и почестей, но и самой жизни. Да и брак его родителей был заключен по любви и явился вызовом всем существующим тогда порядкам. Женившись, они лишились всего: почестей, богатства, регалий – и были вынуждены покинуть пределы родины и уехать во Францию.

28 декабря 1896 года у Павла Александровича и Ольги Валерьевны родился сын Владимир, в 1903 году – дочь Ирина, в 1905 году – Наталья. Это была удивительно счастливая семья. Любовь и радость царили между родителями и детьми. Владимира горячо любили мать и отец, он отвечал им сыновней любовью, находясь с ними в такой духовной близости, что, даже будучи взрослым, поверял все интимные порывы своей души. Об этом свидетельствует его откровенная переписка.

Лишь в ноябре 1904 года Ольге Валерьевне и её детям от брака с Великим князем был пожалован графский титул и фамилия Гогенфельзен, а в 1915 году – фамилия Палей с возведением в княжеское достоинство. Владимир носил фамилию и титул матери. С раннего детства он начал писать стихи. До 16 лет, пока их семья жила во Франции, писал на французском языке, а переехав в Россию в 1913 году, стал писать на русском.

Владимир сразу же сразу после приезда в Россию поступает в Пажеский Его Величества корпус. Это было престижное по тому времени военное учебное заведение, из которого выходили наиболее культурные офицеры Русской армии. В 1915 году его производят в корнеты лейб-гвардии гусарского Его Величества полка. После окончания корпуса он уходит на войну, находится на передовой. Служит адъютантом у своего отца, который к тому времени был инспектором войск гвардии, генералом от кавалерии, командиром гвардейского корпуса.

В дневнике 1917 года Владимир вспоминает: «...В марте я уехал в полк... В июне получил корректуру, в августе приехала готовая книга и застала меня в штабе у папа, под аэропланными бомбами. Я был очень горд и даже всплакнул от волнения и радости...»

Уже в первом сборнике явлена душа поэта, устремлённого к божественным высотам. Владимир имел сильную, чистую, как у ребёнка, веру, и поэтому небеса в трепетном мире его поэзии столь же реальны, сколь и земля со всеми её искушениями.

«Прости, о Боже, я – поэт»

Религиозность его творчества является основной его сутью, даже нежные любовные строки постоянно перетекают в его лирике к истокам всеобъемлющей любви к Богу и людям.

Многие стихи, написанные на войне, звучат как молитвы и также обращены к Богу.

Большое влияние на творчество Владимира Палея оказал его дядя-поэт, Великий князь Константин Константинович Романов. Они находились в большой и тесной дружбе. Палей долго работал над французским переводом драмы К.Р. (под таким псевдонимом печатался К.К.Романов) «Царь Иудейский». Когда состоялось чтение этого библейского произведения о жизни Христа на французском языке, Великий князь был в восторге от перевода. Он нашёл его не только великолепным, но, более того, единственно возможным, так что завещал иные переводы не делать. «Володя, я чувствую, что больше писать не буду, чувствую, что умираю. Тебе я передаю мою лиру», – сказал Великий князь, обняв Владимира. Через несколько недель его не стало.

Смерть Константина Константиновича была для Владимира тяжким ударом. Он привык видеть в нем наставника и учителя, чьё мнение для него было крайне важным. После кончины Великого князя Палей особенно сблизился с его другом, академиком Анатолием Фёдоровичем Кони, с которым, несмотря на большую разницу в возрасте, у них завязалась настоящая дружба. Также Палей был знаком с Осипом Мандельштамом и неоднократно посещал Николая Гумилёва.

Князь Владимир Палей принадлежал к поколению золотой молодёжи начала века – блестящий, обаятельный, образованный молодой человек с безукоризненными манерами. Судьба дала ему всё: ум, красоту, талант, богатство и всеобщую любовь. Но самый щедрый дар – это тонкая и трепетная душа поэта.

Лучшие дома столицы почитали за честь его посещение... Князь Палей был светским и весёлым юношей. Часто бывал искушаем, как всякий молодой человек, но Господь постоянно присутствует в его душе. Он целиком предал себя в руки Божьи, уповая только на Его милосердную волю.

Знамение времени

В декабре 1916 года в семье Павла Александровича произошла трагедия: его сын Дмитрий от первого брака с греческой принцессой Александрой Георгиевной стал участником убийства Григория Распутина. Великий князь Дмитрий Павлович, как и отец, тоже был очень близок с Николаем II, своим двоюродным братом, и его семьёй. Он часто вместе с ними жил летом в Ливадийском дворце, а во время войны почти всё время находился в ставке при Царе. И вдруг Дмитрий Павлович вместе с Феликсом Юсуповым принимает участие в убийстве «друга» Царской Семьи, которого боготворила Александра Фёдоровна. Несмотря на мольбы родственников и самого Павла Александровича, Дмитрий был «сослан» – направлен в действующую армию в Персию. Эта опала впоследствии спасла ему жизнь.

Владимир очень остро переживал эти события. Он оказался между двух непримиримых лагерей: в одном его сводный брат по отцу Дмитрий – участник убийства, а в другом – второй его сводный брат по матери – Александр Пистолькорс, который входил в круг наиболее приближенных к Распутину и был женат на родной сестре Анны Вырубовой. Ссылка Дмитрия побудила Владимира Палея написать несколько сатирических стихотворений, высмеивающих мягкость и зависимость императора от волевой и властной супруги. Кроме того, прекрасно владея карандашом и кистью, он рисует весьма злые шаржи на Николая II и Александру Фёдоровну – гротесковые портреты ему особенно удавались.

И всё же отречение императора, которое произошло буквально через месяц, Владимир Палей воспринял как подлинную трагедию. Вскоре дворец Павла Александровича в Царском селе был подвергнут обыску, самого Великого князя заключили под домашний арест, а затем – в Дом предварительного заключения на Шпалерной. Ольга Владимировна металась по Петербургу, чтобы хоть чем-то помочь любимому мужу, но кровавый маховик был уже запущен, и Великому князю уже не суждено было вернуться домой.

В 1917 году Владимир ведёт дневник – бесценное свидетельство тех страшных дней, которые поражают зоркостью наблюдений и точностью предвидения:

Эти строки написаны в первые дни Октябрьской революции, в которой активное участие принимали «евреи-комиссары», поэтому такое отношение. Пророчество поэта тем более удивительно, что большинство из его знакомых из светской знати, интеллигенции, священнослужителей и даже из дворян, приближенных к Царскому дому, – с восторженностью восприняли первую революцию, в розовом свете рисовали себе радостные картины будущего без царей и самодержавия. Владимир Палей ещё во время февральской революции предчувствовал, что это путь, ведущий к гибели.

В эти трагические дни его мучает не столько неопределённость собственной судьбы, сколько невозможность послужить на благо родины. Он пишет академику Кони: «Мы переживаем ужасное время. Потрясены все основы государства, и хочется услышать Ваши мудрые слова – что делать? Как помочь? Как принести себя в жертву погибающей любимой родине?» Не сбежать за кордон, не спасти свою шкуру, а принести себя в жертву во имя спасения родины. И Господь принимает эту жертву, устраивая всё для достойного принятия мученического венца.

Предчувствие

В 1918 году выходит второй поэтический сборник Палея, этот благоухающий цветок, расцветший в кровавом кошмаре революции. В нём поэт опять обращается к Богу, вверяя себя Его попечению:

Тема готовности к смерти, довольно отчётливо звучащая в первом сборнике, усиливается во втором:

Своё трагическое будущее он как истинный поэт, безусловно, предчувствовал.

Весной 1918 года князь Владимир Палей, три сына Великого князя Константина Константиновича – Иоанн, Константин и Игорь – и Великий князь Сергей Михайлович вместе со своим секретарём Фёдором Ремезом были отправлены в ссылку – сначала в Вятку, затем в Екатеринбург, а потом в Алапаевск. В последнем письме матери из Екатеринбурга В.Палей описывает пасхальную заутреню в городском кафедральном соборе: «Я весь дрожал, а когда после крестного хода раздалось всё более и более громкое «Христос Воскресе» и я невольно вспомнил заутрени в Париже и в Царском, стало так тяжело, как будто ангел, отваливший камень от гроба Господня, свалил его на меня...»

В ссылке к князьям присоединилась высланная из Москвы Великая княгиня Елизавета Фёдоровна с келейницей Варварой Яковлевой.

Живя в Алапаевске в Напольной школе, узники словно приуготовляли себя к смерти... В здании школы для них были отведены три большие и одна маленькая комната, в которой поселился князь Иоанн Константинович. Его добровольно сопровождала в Сибирь жена – княгиня Елена Петровна. Через некоторое время она поехала в Петроград навестить детей, но была задержана в Перми большевиками и посажена в тюрьму. Князь Владимир жил в одной комнате с Великим князем Сергеем Михайловичем и его секретарём.

Это был своеобразный монастырь, где литургию совершали ангелы, а престол Господень был в сердце каждого обречённого. Среди узников царили любовь, кротость, смирение и прощение. Предчувствуя близкую кончину, они прощались со всеми своими земными привязанностями.

Пред вечностью

В ночь на 18 июля узников разбудили и повезли на заброшенный железный рудник, находящийся в 18 километрах от Алапаевска. Чекисты с площадной бранью стали сбрасывать туда живыми свои жертвы, безжалостно избивая их прикладами. Первой столкнули Великую княгиню Елизавету Фёдоровну. Она громко молилась и крестилась, повторяя: «Господи, прости им, ибо не знают, что делают».

Вскоре Алапаевск заняли войска Колчака. Тела мучеников были подняты со дна шахты. Состоялось расследование преступления. Перед наступлением красных тела мучеников через всю Россию были привезены в Пекин в Русскую духовную миссию и захоронены в склепе у Свято-Серафимовского храма. Кроме мощей Великой княгини Елизаветы Фёдоровны и мученицы Варвары, переправленных в Иерусалим, они находились там до 1945 года. Когда советские войска заняли Маньчжурию, то мощи мучеников были извлечены из склепа и пропали.

Как стало известно в нынешнем 2005 году, в 1947 году тела мучеников были тайно перезахоронены на православном кладбище близ городских ворот Аньдинмэнь. Само кладбище китайцы ликвидировали после 1988 года. На месте русских могил сейчас находится поле для игры в гольф.

Е.Серапионов

Использованы материалы Т.А.Александровой из книги «Князь Владимир Палей. Поэзия, проза, дневники».

София Парнок (1885 - 1933)

Биография

София Парнок родилась 30 июля (11 августа) 1885г. в Таганроге, в обрусевшей еврейской зажиточной семье. После окончания с золотой медалью Таганрогской Мариинской гимназии год жила в Швейцарии, где училась в Женевской консерватории, по возвращении в Россию занималась на Бестужевских курсах.

Выпустила пять сборников стихов: «Стихотворения» (1916), «Розы Пиерии» (1922), «Лоза» (1923), «Музыка» (1926), «Вполголоса» (1928).

Парнок не примыкала ни к одной из ведущих литературных группировок. Она критически относилась как к новейшим течениям в современной ей литературе, так и к традиционной школе. Её поэзию отличает мастерское владение словом, широкая эрудиция, музыкальный слух. В её последние сборники проникают разговорные интонации, ощущение «повседневности» трагедии.

В последние годы Парнок, лишённая возможности печататься, зарабатывала переводами. Умерла от разрыва сердца 26 августа 1933 года в селе Каринском под Москвой. Похоронена в Москве, на Немецком (Введенском) кладбище в Лефортово. На её похоронах присутствовали Борис Пастернак и Густав Шпет. В некрологе В. Ходасевич написал: «Ею было издано много книг, неизвестных широкой публике – тем хуже для публики».

Возвращение Парнок в литературу состоялось благодаря Софье Поляковой, сохранившей её поздние неопубликованные произведения и издавшей в 1979г. в США все 261 стихотворение с подробным предисловием.

Составлено по материалам сайта Википедия

Русская Сафо

София Яковлевна никогда не была красавицей. Это отмечают все, кто знал её при жизни. «Среднего, скорее даже небольшого роста; с белокурыми волосами, зачёсанными на косой пробор и на затылке связанными простым узлом; с бледным лицом, которое, казалось, никогда не было молодо, София Яковлевна не была хороша собой», – написал о ней Владислав Ходасевич. А вот впечатления Марины Цветаевой:

София Яковлевна не отличалась крепким здоровьем. Всю жизнь она страдала базедовой болезнью, которая проявилась довольно рано, (уже на фотографии гимназистки Софии Парнок отчётливо виден характерный признак этого недуга – тяжёлые, «на выкате», глаза), и осложнения которой свели её в могилу в возрасте 48 лет.

София Парнок прожила трудную, бездомную и безденежную жизнь. Судьба не баловала её с детства, омрачённого ранней смертью матери (девочке было всего десять лет) и повторной женитьбой отца на гувернантке её младших брата и сестры. Отношения с мачехой не сложились, жизнь в отчем доме была невыносима. По окончании гимназии с золотой медалью восемнадцатилетняя девушка уезжает учиться в Женеву, через год возвращается в Россию, и с тех пор вся её жизнь проходит в метаниях между Петербургом, Москвой и Крымом, в родной Таганрог она возвращается лишь наездами.

Отчасти это можно объяснить тяжёлыми историческими условиями (революция, гражданская война и связанная с ними разруха всей материальной и общественной жизни в стране), на которые пришлась её жизнь. Но, думается, что это всего лишь одна из причин. Те же метания мы наблюдаем и в её личной жизни, и даже в выборе вероисповедания. Скорее, дело во внутренней неуспокоенности, в сложном духовном и душевном устройстве её личности, настолько не совпадающей с общепринятыми нормами, что для того, чтобы разобраться в себе, понять и принять себя, Софии Парнок понадобилась вся жизнь.

По словам Софьи Викторовны Поляковой, самого известного русскоязычного исследователя жизни и творчества Софии Парнок, «не в пример благополучным поэтам она, как дервиш, не была отягощена никакой собственностью, не имела даже любимых своих поэтов, Тютчева и Баратынского, не оставила после себя архива, к стихам своим относилась с небрежностью и часто ошибалась в датах их создания. Не сохранилось ни дневников (Парнок их, впрочем, едва ли вела), ни записных книжек, ни адресованных ей писем, даже свои стихи Парнок не хранила, в чужих руках их обнаружилось больше, чем в её тетрадях, потому что написанное охотно тут же дарилось желающему».

Когда-то, в советский период, стихи Парнок не печатали как «не созвучные эпохе». Сейчас это смешно читать. Как же они были созвучны – мятущийся, ищущий себя поэт и мятущийся, ищущий себя век.

Как бы ни хотелось обойти вниманием сексуальную ориентацию Софии Парнок, невозможно это сделать, исследуя её творчество, как невозможно проигнорировать какой-либо орган человеческого тела при медицинском обследовании – картина будет неполной. К сожалению, в обществе сохраняется неискоренимый болезненный интерес ко всему «уродливому» и «греховному» в жизни творческих личностей. Именно поэтому долгое время большой русский поэт София Парнок была известна широкой публике только в связи с её романом с Мариной Цветаевой, именно поэтому страшно трудно и ответственно писать об этой стороне её жизни. Но лесбийские наклонности Парнок определяют слишком много в её творчестве, чтобы можно было их не замечать.

Причина подобных отклонений от нормы до сих пор не изучена, гипотез существует множество – на любой вкус. Лично мне больше всего нравится теория мутаций – природа экспериментирует, разнообразие вариантов есть инструмент развития. В случае Софии Парнок лесбийские наклонности соединились с базедовой болезнью – что тут причина, что следствие и есть ли вообще связь между этими двумя аномалиями, я не берусь судить, но одним из проявлений базедовой болезни является неспособность к деторождению. Как вы думаете, легко ли перенести осознание своей непохожести на окружающих, непохожести настолько глобальной, что тебе недоступно (буквально – запрещено и физически, и психически!) одно из основополагающих свойств любого живого организма: размножение, воспроизведение себе подобных? В переписке Софии Яковлевны можно найти горькие строки, результаты мучительных раздумий о странной, особенной сущности, таящейся внутри неё: «Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я испытываю неловкость, как при чтении бульварного романа. Всё, что мне бесконечно отвратительно в художественном произведении, чего никогда не может быть в моих стихах, очевидно есть во мне и ищет воплощения. И вот я смотрю на мою жизнь с брезгливой гримасой, как человек с хорошим вкусом смотрит на чужую безвкусицу».

Но зачем-то Господь сотворил её именно такой, видимо, у Него имелись на неё особые планы. В 1924 году София Парнок пишет стихотворение, в котором принимает свою необычную натуру и объясняет её:

Именно в этот период стихи Парнок становятся зрелыми, совершенными, в них появляется свобода выражения и мастерское владение словом, свойственные классике, и одновременно отчётливо слышен оригинальный, ни на кого не похожий голос. Как пишет исследователь русской литературы, профессор Бостонского университета Диана Левис Бургин в книге «София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо», «довольно долго… Парнок не относилась всерьёз к себе как поэту – она смотрела на поэзию как на игру, а на создание стихотворений как на «докучную удаль лёгких рук по наигранным струнам»… Но стоило ей осознать всерьёз своё призвание, как она чувствует: «Отметил Господь и меня, и тайные звуки мне снятся». Ей уже не нужно искать «имена», т. е. слова, в книжном языке: она извлекает их из собственных «кровных святцев».

В 1926 году появляется ещё одно очень характерное стихотворение на эту тему:

Ещё раз дадим слово Д. Л. Бургину: «Рождение души и было той «кастальской струёй», которую она стремилась получить взамен на «вино причастья». Взамен «вина причастья» – всего того, что доступно обычным, «нормальным» людям, – поэт получает в награду возможность творческого выражения, ту самую «Кастальскую струю», которая Парнок дороже всего. Выношенная душа является результатом напряжённой духовной работы, неразрывно связанной с творчеством, которую София Яковлевна вела всю свою сознательную жизнь.

Как можно понять из приведённых примеров, понятие «любовь» непременно включало для поэта духовную составляющую. Конечно же, страсть играла в отношениях с возлюбленными далеко не последнюю роль, и множество стихотворений, написанных Парнок в периоды влюблённостей, являются несомненными тому подтверждениями, но эта сторона её творчества не просто подробно изучена, а – растиражирована, и найти исследования и описания эротических переживаний русской Сафо несложно. А вот о том, как понимала и что писала она о духовной близости в любви, о том, что это чувство испытывалось ею во всей полноте прежде всего эмоциональных и душевных переживаний, сказано и написано очень мало. По сути, мы имеем всего два серьёзных исследования жизни и творчества Софии Парнок. Это вступительная статья к сборнику «София Парнок. Собрание стихотворений» С. В. Поляковой и «София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо» Д. Л. Бургин. Но они выполнены чрезвычайно подробно и академично, и не у каждого читателя достанет сил пробиться через сложную научную терминологию и одолеть десятки страниц серьёзного филолого-психологического исследования. А всё остальное, что написано о Парнок, на 99% – перепевы одной и той же темы – отношений Парнок и Цветаевой. Несомненно, это был важный период в жизни обеих поэтов, но всё же только период. Творчество каждой из них имеет отдельную, самостоятельную ценность.

Из предисловия к книге Д. Л. Бургина: «Как большой русский поэт София Парнок предъявила себя очень поздно, уже на закате дней, на подступах к небытию, и тем ярче и откровеннее звучали её любовные стихи, выйдя за границы герметизма и самодостаточности, отбросив все прежние культурные аллюзии, поправ тем самым негласные «нормы цивилизованного общежития». Лирика – беззащитная и жалкая, умоляющая, алчущая соучастия, – вот перечень последних завоеваний поэта».

Следует заметить, что такой результат стал возможен благодаря тому, что София Парнок никогда не изменяла себе как поэт и как личность, всегда и везде шла только своим путём. Заблуждаясь, ошибаясь, честно платя за все свои ошибки, она всегда «выбредала», возвращалась на свою, именно ей предназначенную дорогу – и в жизни, и в творчестве.

В этом её врождённая инакость, видимо, даже помогала, не давая слиться, отнимая возможность мимикрировать. Попробуй, стань как все, когда ты «косматый выкормыш стихий» и «ни один зоолог не знает, что это за зверь». А попытки стать как все – были. В 1907 году София Парнок выходит замуж за Владимира Волькенштейна – поэта, драматурга, театрального критика и сценариста (брак был заключён по иудейскому обряду). Но неудачный брак продержался недолго. В 1909 году он распался, инициатором развода выступила София Яковлевна. С тех пор она обращала своё чувство только на женщин. В этом же году (по другим сведениям – в 1913-м) София Парнок принимает православие, идя наперекор семейной и национальной традиции – родилась она в еврейской зажиточной семье, хоть и не очень религиозной, но исповедовавшей иудаизм. Вот так, постепенно, методом проб и ошибок, поэт училась понимать и принимать себя, отстаивать право на то, чтобы жить в соответствии со своей натурой.

В творчестве же – любом – стать настоящим художником имеет шанс только яркая индивидуальность. Здесь нет и не может быть никаких схем и правил, кроме одного: будь всегда честным, выражай именно ту реальность, которую видишь, слышишь, ощущаешь, не криви душой ни в одной строчке в угоду моде или конъюнктуре. Именно так жила и писала Парнок.

Моё увлечение её стихами началось с книги, подаренной подругой. Открыла из любопытства, и с первых строф меня затянуло в мир Софии Парнок, не похожий ни на какой другой. Прекрасно сказал об этом Ходасевич: «…любители поэзии умели найти в её стихах то «необщее выражение», которым стихи только и держатся. Не представляя собою поэтической индивидуальности слишком резкой, бросающейся в глаза, Парнок в то же время была далека от какой бы то ни было подражательности. Её стихи, всегда умственные, всегда точные, с некоторою склонностью к неожиданным рифмам, имели как бы особый свой «почерк» и отличались той мужественной чёткостью, которой так часто недостаёт именно поэтессам».

Удивительно, что даже рядом с мощным талантом Марины Цветаевой Софии Парнок удалось сохранить свою поэтическую индивидуальность, свой стиль, не поддаться, избежать её влияния. Я думаю, это было так же трудно, как не сгореть, находясь рядом с огнедышащим вулканом. Но София Яковлевна смогла это сделать. Из сложных отношений с Цветаевой она, как птица-Феникс, вышла не без душевных ран, но с неизменно самостоятельным творческим лицом.

Эти строки, написанные в 1917 году, выражают кредо всей жизни поэта.

Когда Булгаков написал свою знаменитую фразу «Рукописи не горят», он, конечно же, имел в виду, что не горят рукописи определённого сорта – те, в которых если и не содержится истина, то хотя бы сделана попытка приблизиться к ней. Стихи Софии Парнок относятся именно к таким рукописям. Не оценённые по достоинству при её жизни, забытые почти на век после её ухода, они возвращаются к нам. «Незнакомка с челом Бетховена» оказалась ко двору в двадцать первом веке. В её хрупкой, болезненной физической оболочке жил несгибаемый дух – стебелёк и вправду оказался из стали.

Лера Мурашова

Борис Пастернак (1890 - 1960)

Анатолий Передреев (1932 - 1987)

Поэт Анатолий Передреев за всю свою жизнь написал всего одну книгу стихов. Некоторые наши знаменитые поэты написали в десятки раз больше и с виду их стихи не хуже... Но Передреев остался в поэзии. Они — нет. Почему?

Чтобы ответить на этот вопрос, давайте вспомним те времена, когда Анатолий Передреев как-то вдруг, внезапно, как бы из небытия взлетел на поэтический Олимп. И сразу же занял там своё, только ему принадлежащее место.

Это было время открытий, время, когда по первым же произведениям — рассказам, повестям стихотворениям — опытные, заслуженные мастера всенародно давали путёвки в жизнь молодым. Передреев тогда работал шофёром в Братске. Даже не он, а его товарищ прислал несколько стихов Анатолия в «Литературную газету» и они попали к Асееву. Буквально через несколько дней стихи эти были опубликованы с напутствием Асеева, а через несколько месяцев юный поэт, дитя окраин, не шибко, по-видимому, образованный, но наделённый абсолютным чувством гармонии, слова, ритма, оказался в Москве, в Литинституте.

Но это было лишь начало. Попав в огромный, незнакомый и для пришлых бездушный город, Передреев не только удержался в нём, но и сделал тот самый решающий шаг, который отличает настоящего поэта от человека случайного в поэзии. Он написал свои программные стихи, прозвучавшие, как манифест. Ибо это было ещё в то время, когда общество было способно высоко ценить стихи-манифесты, стихи, выражающие общие, сокровенные настроения.

Это тогда, в те времена, когда Вл.Соколов, провозвестивший, в противовес шумной и крикливой эстрадной поэзии, «тихую лирику» написал знаменитое «вдали от всех парнасов, от мелочных сует со мной опять Некрасов и Афанасий Фет». А чуть позже Рубцов выступил со своей, тотчас же отрезонировавшей в сознании читателей «Деревней»: «В этой деревне огни не погашены, ты мне тоску не пророчь», предъявив миру как символ, как сущность и как живую сегодняшнюю реальность свою малую, любимую им до боли «тихую» родину. Передреев написал не менее значительные и не менее знаменитые стихи об окраине, пригороде, своей малой родине: «Околица родная, что случилось, окраина, куда нас занесло? И города из нас не получилось, и навсегда утрачено село». Были потом ещё стихи — классически строгие, точные, наполненные энергией болящего горячего сердца, но с этими самыми известными, дошукшинскими и сошукшинскими он вошёл в большую поэзию и по праву теперь существует в ней.

А ведь шли уже времена, когда в поэзии на плаву были только биологически сильные, пробивные люди. Потребовалось большое мужество представителям той волны, которую критики когда-то назвали «тихой лирикой». Потребовалось хотя бы потому, что они не могли не подтвердить своего поэтического кредо. Это были последние романтики в нашей поэзии. Они оплатили свой дар и свою привязанность трудной судьбой. Мы знаем, как умер Рубцов. Мы знаем, как умер Передреев. Но мы знаем и другое. Чистоте своего стиха они остались пожизненно верны.

И вот что всегда поражает меня, когда я вспоминаю историю всей моей двадцатилетней дружбы с Передреевым (а мы земляки, из одного города, и чувствовали себя братьями. Он — старшим). Что удивляет и даже озадачивает меня: никогда, ни разу за все эти долгие годы я не слышал от него ни одного слова жалобы. Он был горд. Он не жаловался. Он был последовательным и цельным в своём призвании человеком и знал, что это он выбрал свой путь, а не его кто-то выбрал.

Сейчас я понимаю, что это и есть Личность. И если при жизни я любил его за обаяние, за жест, за точность слова и чуткость к малейшим колебаниям интонации, фальши, фарисейству, за верность в дружбе и детскость души, то сейчас я всё более приникаю сердцем к его примеру. И когда я думаю о своей запутанной, непонятной порою даже мне самому и не очень счастливой жизни, то вспоминаю его, слышу его голос и вижу его спокойно-насмешливое лицо, и мне становится легче, я нахожу опору и оправдание. Не тому, в чём я виноват перед миром, а тому, что называю внутренней жизнью. Ведь прожил же он её честно и мужественно, и я вспоминаю его с благодарностью.

Он никогда не выступал на митингах и собраниях. Не из принципиальных соображений — от внутреннего равнодушия. Искренне недоумевал, даже огорчался, когда кто-нибудь из «общественников, знаменосцев, радетелей укорял его в том, что он «отошёл от борьбы, не поднимает знамя»... и т.д. Он не «боролся», нет. Он писал чистые, неподдельные стихи о Родине, матери, любимой женщине. И этого ему хватало. Это был его фронт борьбы. Истинный поэт самодостаточен. Ему не нужны костыли, котурны. Он со звёздами говорит, с лугами. А уж «борцов» было в его время, как и сейчас, — ряды, колонны. «Кто с отзывчивым талантом мчит на твой простор / Так, как будто эмигрантом был он до сих пор».

Он понимал, что он, с его неумением торговать своей душою, примыкать к стае, даже под флагом защиты Отечества, «раскручивать», рекламировать себя, обречён на тяжелейшее существование. Отсюда шла подчёркнутая независимость поведения, щеголеватость одежды, вольная повадка свободного человека. Отсюда и изнурительная, в последние годы всё более поглощавшая его работа над переводами (он любил свою дочь, дорожил преданной, горячо переживавшей за него женою, он не мог не думать об их благополучии, но и не мог ради дешёвого достатка ловчить, стаскивать с общего стола кусок побольше: всё равно дача ли это, заграница или приносящий доходы пост ответственного работника). С годами я понял, что и необъяснимые порою выходки Пушкина, и эпатаж Есенина, и добровольное заточение Рубцова в деревне были следствием одного и того же явления в жизни русского общества — равнодушия к судьбе боготворимых им поэтов, их житейская неустроенность и, в конечном счёте, нужда, бездомность, надлом. Передреев был одним из них. После смерти на его сберегательной книжке не осталось и рубля. Можно себе представить, как рвалось его сердце при одной только мысли, что самые дорогие ему, родные люди, оставшись без него, окажутся незащищёнными от жестокости жизни.

Отсюда и его уничтожающая интонация в разговоре с ловко устроившимися посредственностями, и сарказм, и мрачное остроумие. Всё это было. Как и трогательное внимание к друзьям, праздничная весёлость и доверчивость — с близкими по духу людьми. Он и в жизни (а не только в стихах) был поэтом.

В Новгороде, по приезде Передреева в гости, я потащил его на химкомбинат, который мы тогда там монтировали.

Я с радостным подъёмом показывал Анатолию стройку, весь этот парад колонн и эстакад, башен и градирен, как вдруг увидел, что лицо его побледнело, изменилось болезненно. «Что с тобою?» — с тревогой спросил я. «Ничего, — ответил он. — Уедем отсюда».

Тогда я ничего не понял. Сейчас понимаю: металл и бетон стройки были для него неживыми. Как, впрочем, и для большинства настоящих поэтов.

У Станислава Куняева есть великолепное стихотворение о своей и Анатолия молодости. Речь в нём идёт о том, как два поэта, встретившись в «звёздный» час эпохи, — пуска Братской ГЭС — засиделись и забыли о самом грандиозном событии дня:

Чувство внутренней свободы, независимости поэта (не то, что политической, упаси Боже, не до неё), юношеской раскованности и жизни по сердцу было внезапно прочувствовано Куняевым — человеком логики и железной последовательности. Может быть, именно потому, что он говорил о Передрееве, о днях своей вольной, незапрограммированной молодости...

— «Но молод мой высокий друг, — пишет, как бы забывая о себе, и тут же с щемящей грустью вспоминает: — И я самозабвенно молод».

Влияние Передреева было всегда ощутимо ещё и потому, что у него нет больных стихов. Классичность, вкус, чувство меры — неотъемлемые составляющие его поэзии. На сравнительно малом пространстве он сумел сказать многое. Обратите внимание на тематическую широту его стихотворений: «Гуинплен» и «Лебедь у дороги», цирк и работа на стройке, кондуктор и Мишка Мурашкин, посвящения друзьям и классикам, космос и природа — весь этот сложный и разнообразный мир отражён ёмко и естественно, без видимого усилия. Как и Рубцов, он жил только поэзией и для поэзии. Другого пути Мастеру не дано.

Я убеждён, что и Рубцов, и Передреев были последними поэтами есенинского толка. Будут ещё писать об уходящей деревне и пригородах, похожих на неё, но это будет просто грусть или просто чувство и мысль. Драмы не будет. Судьбы не будет. Уже научились жить в мегаполисах. В пригородах не было сухого и топорного этикета. Было шумно, многолюдно, жили на виду.

Не случайно многолюдный, гостеприимный дом Вадима Кожинова так привлекал молодого Передреева. А если вспомнить, какие таланты там собирались, то и вовсе станет понятным, сколько счастливых дней он провёл там.

«Настрой же струны на своей гитаре», — писал он в стихотворении, посвящённом Кожинову, — «настрой же струны на старинный лад, / в котором всё в цветеньи и разгаре. / Сияла ночь, луной был полон сад».

И это передавало их общее настроение, их душевную близость, их романтическую печаль в тот вечер:

Вспоминается музыка его стихов, так хорошо прочувствованная нынешней молодежью через десять лет после его смерти. Они не знали его, но нашли для себя его стихи и поют о том, как

Это его знаменитая по тем временам «Равнина»:

Стихи и воспоминания о нём пишут поэты разных поколений. И в этом наше счастье.

Анатолий Шавкута. «Голос друга (Вспоминая Анатолия Передреева)»

Вера Полозкова (1986)

В Сети на прошлой неделе вскипела яростная полемика вокруг статьи Игоря Панина о Вере Полозковой в «Литературной газете». Формально это у Панина рецензия на «Фотосинтез» (Вера Полозкова, Ольга Паволга. М., Гаятри/Livebook, 2009), но на деле, разумеется, перефразируя Блока, не следует давать имя рецензии тому, что ею не является.

Это нечто между памфлетом и пасквилем, под названием «Кукла», с нормальным литгазетовским/литроссиевским пафосом «Больно шустра!». Русская ругательная критика сейчас бывает двух видов (она, собственно, всегда делилась на эти два не слишком ароматных потока, но поскольку сейчас вся Россия очень наглядно выродилась, то и славянофильско-западнические вариации испортились до полного неприличия, а различия стёрлись). Вариант охранительный: автора упрекают в суетности, в том, что он на виду и на слуху, а надо бы неспешно, «неторопко» (очень любимое ими слово); автора многовато, он себя пиарит, слава его эстрадная, стадионная, дешёвая, гламурная. Это, как вы понимаете, выродившийся вариант почвенной травли шестидесятников.

Бывает и критика справа – не знаю даже, назвать ли её либеральной, точнее уж будет «беспредельной». Это критика с позиций гамбургского счёта, которого, разумеется, давно нет: иерархию надо выстраивать долго, бережно, желательно бы в ситуации консенсуса хотя бы по базовым вещам, – но критик зоильского типа уверен, что эту иерархию знает. На верхних позициях в ней почему-то всегда оказываются его друзья. Дело в том, что искусство вообще вещь беззащитная, а живое, непостмодернистское и неконцептуальное, вдвойне: методом писаревского пересказа можно кого угодно превратить в чучело. К счастью для публики, такие критики чаще всего ещё и пишут сами: сравнение их потуг с текстами критикуемых почти всегда наглядно раскрывает мотивы рецензирования, хотя сами эти персонажи называют себя то troublemaker’ами, то санитарами леса, то ещё как-нибудь комплиментарно. На самом деле это полусумасшедшие графоманы, играющие в царя горы либо втёмную используемые теми, кто сам хочет в цари горы, сидя в крысиной норе. Но ещё Цветаева заметила, что, если критик пишет художественные тексты, и пишет плохо, у него должно хватать чутья, чтобы их не печатать. Иначе ему никто не поверит.

Такова сегодня русская критика, точнее, её маргинальные проявления, потому что мейнстрим давно ушёл в глянец, и это тоже не всегда хорошо, но по крайней мере здорóво. В мейнстриме никогда не кипят такие болезненные страсти, как на обочинах; самая косная церковь лучше самой продвинутой секты. Вера Полозкова как раз в этом мейнстриме, но прилетает ей и слева, и справа. Чтобы уж закончить с Паниным – сам он как раз неплохой поэт, хотя однообразный; убеждения у него, как у большинства современных литераторов, крайне путаные, смутно-революционные, что-то между Че Геварой и ДПНИ, но свой голос есть безусловно. Почему его раздражает Вера – понятно: пафос маргинальности мешает оценить норму. Молодость, слава, миловидность и здоровье – сами по себе грехи столь непростительные, что пафос разоблачительной рецензии понятен. Вдобавок, если бы Панин так явно не грубил девушке на каждом шагу, многие его претензии были бы обоснованы. И тут мы подходим к тому главному, ради чего я и пишу эту колонку именно о Полозковой.

Нуждается ли Вера Полозкова в критике? Разумеется. Обеспечивают ли её этой критикой восторженные сетевые поклонники? Ни в малой мере. Поэт не отвечает за поклонников, но поклонники говорят о поэте нечто важное и, как правило, нелестное. Клака любит кумира за то, что в нём всего противнее: эпигоны Бродского подражают худшему, что в нём есть, – лучшее им недоступно. Эпигоны и поклонники Щербакова напяливают маску высокомерного, презрительного всезнайства, какая лирическому герою Щербакова нужна лишь для того, чтобы её периодически срывать и топтать, дабы все увидели искажённые страданием живые черты – но у них нет ни живых черт, ни страдания, а потому длятся и множатся алхимические потуги, игры мёртвыми умными словами.

Полозкову нахваливают не самые симпатичные персонажи, и комментарии в её ЖЖ лучше не читать вовсе, ибо делятся они на 90% восторженных девичьих придыханий и 10% подросткового задиристого хамства, имеющего целью привлечь Верочкино внимание. Критикой это не назовёшь, и складывается парадоксальная, но типично русская ситуация, когда самый известный из молодых поэтов окатывается либо грязью, либо патокой, но адекватного анализа не получает в принципе. В результате скоро становится нечего анализировать.

Сходная ситуация наблюдалась у Бродского (государство его сажало и запрещало, заграница некритично восторгалась) – думаю, он сильно пострадал от почти полного отсутствия адекватных собеседников. Один Лосев мог ему иногда шепнуть: «Иосиф, сбрось свои котурны, зачем они, е… мать, ведь мы не так уж некультурны, чтобы без них не понимать!» (Цитата по памяти, но за суть ручаюсь.)

Та же история была у Евтушенко, Вознесенского, непосредственной наследницей которых сегодня выступает Верочка: та же эстрадность (что поделаешь, человек умеет читать стихи), те же бурные международные гастроли с подробными поэтическими отчётами, та же интенсивная личная жизнь с подробным её афишированием, те же потоки брани и восторженных славословий при минимуме анализа. У Вознесенского, к счастью, мощно работала рефлексия, и в начале 1970-х он радикально перестроился, технократия сменилась православием, это стало модой, но сам он, думаю, слушался внутреннего импульса. Евтушенко периода «Белых снегов» тоже серьёзно переломился, но кто же это заметил за криками: «Продался», «Исписался»? А ведь оба эти автора в 1975-1980 годах написали своё лучшее.

Это всё, впрочем, отдельная тема, а мы сейчас о Верочке, хотя рассматривать её вне этого контекста не получится: живую традицию русской литературы продолжает сейчас она, и от этой девушки во многом зависит, куда история нашей поэзии повернёт вообще. Если так пойдёт и дальше, ничего хорошего не получится. В этом будет вина не только Веры Полозковой, но и тех, кто вокруг неё улюлюкает (вредоносность похвал, думаю, в этом смысле значительно меньше).

Так вот: Полозкову очень есть за что ругать. Тут вам и самолюбование (полюбоваться есть чем, но не круглые же сутки и не с таким же девичьим захлёбом), и вечная избыточность, неумение вовремя остановиться, и многословие, и однообразие, и пристрастие к броским эстрадным приёмам, и явная вторичность (с удовольствием отмечаю, что она побывала и под моим влиянием, – это всегда льстит, – а уж Бродским попросту объелась).

Алексей Ефимов недавно с одобрением заметил, что Полозкова менялась. Отрадно, что менялась, – печально, что не росла. Динамика несомненна, и она не всегда радует: года два назад Полозкова несовершенно и со сбоями пыталась делать своё – сегодня с формальным блеском и куда меньшим количеством сбоев осваивает чужое. Цикл, составляющий основу «Фотосинтеза», – короткие стихотворные новеллы то ли на американском, то ли на европейском, в любом случае на очень литературном материале сделаны виртуозно, но ни психологической достоверности, ни фабульной увлекательности в них нет. Понятно, что всё это иронические проекции на литературные и журналистские клише собственных биографических коллизий, на этой иронии держится весь эффект, и приём найден славный – пересказ русских драм под американскими топонимами и в гротескно-кинематографическом антураже – но мешает именно клишированность фабул: все эти персонажи немного целлулоидны. Тем не менее это движение, и уже на том спасибо: современные русские поэты мало меняются, растут неинтенсивно, боятся «ломать и угадывать», пусть даже проигрывая. Полозкова периодически проживает кризис роста, и это залог того, что мы имеем дело с поэтом. Очередной такой кризис у неё сейчас, и он, безусловно, благотворен.

Есть ли за что любить Полозкову? Безусловно, и смешно этого не видеть. Все претензии к ней уже внятно (и деликатно, что всегда характеризует мастера) озвучила Ксения Букша – увы, только в ЖЖ, потому что настоящая критика сегодня почти не институционализирована: маргинальные площадки заняты мафиями, а мейнстрим пишет о том, что хорошо покупается. Букша написала о Полозковой внятно, потому что независимо и независтливо: завидовать ей нечему, она сама длинноногая, а пишет на порядок лучше, простите за откровенность. Стихи Букши не уступают её прозе, а в последнее время, кажется, и превосходят; раздражает она окружающих гораздо меньше, потому что меньше светится и не описывает в ЖЖ ни свои поездки, ни своих «мальчиков» (ужасное слово, Вера, избавьтесь от него).

Но и критика Букши, и скромные замечания автора этих строк исходят из того простого факта, что Полозкова – par excellence – настоящий поэт со своей темой, и с этого утверждения, по совести, надо начинать любой разбор. Тема эта отчасти евтушенковская, но ранний Евтушенко относился к себе гораздо более кокетливо. Лишь в зрелости эта тема зазвучала у него трагически, и он начал наконец себя проклинать с той же страстью, с какой раньше защищал (тут большую роль сыграли личные драмы, пережитые в самом кризисном возрасте). Полозкова не очень понимает, что с собой делать. Маяковского саморазрушения у неё нет, но есть осознание своей избыточности, неуместности, катастрофического неумения выстраивать отношения с людьми, и это она артикулирует внятно. Ей дано больше, чем она пока может выдержать; версификация у неё зачастую опережает мысль; однако зацитированное автопризнание «Я ненавижу, когда целуются, если целуются не со мной», вполне себе честное и безусловно драматичное. С таким мироощущением жить трудно. Лирическая героиня Полозковой хотела бы заполнить весь предоставленный ей объем, но отлично понимает, что заполнять его ей пока нечем: темперамента больше, чем ума. Есть огромный и очевидный талант – чувство ритма, чувство композиции (изменяющее иногда, но ведь и титанические поэмы Маяковского Чуковский называл «вулканом, изрыгающим вату»), есть умение выстраивать поэтический нарратив, есть главное, без чего не бывает литературы, – припадки самоненависти, отвращения к себе и своему кругу, из таких припадков выросло когда-то лучшее стихотворение Ахмадулиной «Так дурно жить, как я вчера жила». На наших глазах Полозкова проживает необходимый опыт – ей будет потом стыдно многих нынешних интервью и особенно записей, в которых она неумело и пылко защищается. Ей ещё предстоит нарастить слоновью шкуру, без которой, как учил Бродский Лимонова, литература не делается. Но этот опыт ей поможет, и, если у неё хватит сил, мы получим поэта первоклассного, составляющего гордость отечественной литературы. От нас сейчас зависит этого поэта не засиропить и не заулюлюкать, честно и прямо говоря ему, где он прав, а где заигрывается в давно наскучившие игры.

Грех будет не признать, что в молодой Полозковой я отчасти узнаю себя и прекрасно понимаю, чем раздражал тогда (правда, и время было ужасно плохое – в 1990-е на свет выросло подполье, разразился пир домовых, и человек, пишущий в рифму, воспринимался как мастодонт, если только не рифмовал «милицанер» — «милицанер»; Пригов был как раз из самых талантливых героев эпохи, другие много ужасней). Я тоже делал и говорил массу глупостей, хотя интуитивно выбирал правильных друзей и, что особенно важно, правильных врагов. Я тоже производил впечатление избыточности, хотя писал и печатался ничуть не больше остальных.

Со временем я как-то научился с этим жить, а потом и злость поутихла – молодость ведь самый простительный из грехов, ибо она проходит. Дождался я и адекватной критики, а со многими из тогдашних зоилов подружился, ибо стало ясно, что мы в одной лодке. Короче, по мере иссякания этой самой избыточности всех нас постепенно начнут терпеть, а после смерти даже и любить, но штука в том, что стихи нам надо писать при жизни. Поэтому к поэту желательно относиться толерантно, даже если он кого-то отталкивает эпатажем или рассеянностью: в конце концов от эпохи остаётся только литература, преимущественно поэзия (проза куда менее долговечна). В Риме поэтов как-то терпели, хотя вели они себя много хуже Полозковой: не знаю уж, что такого умудрился сделать Овидий, но остальных берегли. Пафос Окуджавы – «Берегите нас, поэтов, берегите нас» – казался Галичу смешным, но трудно не увидеть тут самоиронии.

Между тем, несмотря на самоиронию, призыв серьёзен: шутки шутками, но поэтов в России сейчас мало, а какой смысл в существовании страны, у которой их нет? Никакого ровно. Правда и то, что одновременно с Полозковой работает несколько поэтов классом выше, и резонанс у них меньше. Скажем, Аля Кудряшева, по-моему, гораздо сдержанней и зачастую глубже. Букшу я упомянул. Из авторов старшего поколения как не назвать Инну Кабыш, столь разнообразную и лаконичную, или Викторию Измайлову с её стихами и песнями (говорю только о женщинах, о мужской лирике разговор отдельный). Однако то, что кажется минусом Полозковой, может оказаться её плюсом: я говорю о темпераменте. Он мешает жить, но он же становится залогом литературной удачи: сила, с которой ударяешься о стены, рано или поздно становится силой внутренней. И тогда появляются настоящие стихи – для них нужен мотор, а мотор, работающий покамест вхолостую, у Полозковой есть. Боюсь, что только у неё он сегодня и есть – по крайней мере в этом поколении. (У Веры Павловой, ничуть не менее одарённой и временами провидчески-точной, нарциссизма столько же, а то и больше, но с самоненавистью проблемы, а мотор почти отсутствует, отсюда и короткое дыхание). А «блондинов во всём», умеющих писать так, чтобы нравиться всем, – хоть попой ешь, но какое же в этом счастье?

Меньше всего мне хочется вставать в позу Ахматовой, обнаружившей на челе младшего товарища «золотое клеймо неудачи», но ситуация травли мне знакома, и человека, попавшего в эту ситуацию, надо ограждать от неё вне зависимости от того, есть у тебя к нему претензии или нет. И почему бы нам всем, товарищи, не отменяя, конечно, строгого профессионального разговора, до которого непосвящённым и дела нет, просто не порадоваться всем нашим поэтическим цехом, что вот есть у нас такая большая и красивая девочка, явно талантливый и явно успешный поэт Вера Полозкова? Почему не порадоваться щедрости и таланту, и тому, что у кого-то чего-то много? А места на нашем пустынном Олимпе хватит всем: вы пишите – вам зачтётся.

Правда, чтобы ценить успешного коллегу, надо и самому что-то из себя представлять. Но это, братцы, всецело в наших руках.

Дмитрий Быков GZT.RU 22 Сентября 2009г.

Яков Полонский (1819 - 1898)

Яков Петрович Полонский родился в Рязани, а скончался в Петербурге в возрасте 78 лет, став главным долгожителем среди действительно крупных русских поэтов. Его поэтические единомышленники Аполлон Майков и Афанасий Фет тоже оказались долгожителями по меркам XIX века, но прожили меньше: Майков - 75, Фет - 71. А самый близкий друг среди поэтов Аполлон Григорьев и вовсе скончался в 42 года...

Великим русским поэтам жить долго как бы не положено. Вспомним Пушкина и Лермонтова, Есенина и Маяковского.

Ранние стихи Полонского приветствовал В.А. Жуковский, который подарил молодому поэту золотые часы, а в конце жизни с ним познакомился глубоко почитавший его А.П. Чехов. На глазах Полонского прошёл, по сути, весь XIX век. Он много написал - и стихов, и прозы. Мало кто знает, что он был автором, по-видимому, первого крупного романа об Одессе «Дешёвый город«, вышедшего в «Вестнике Европы» в 1879 году, задолго до появления «одесской» прозы Бабеля, Катаева и Паустовского. Но уж что точно все не просто знают, а поют во время застолий уже более чем полтора века - это романс «Песня цыганки» («Мой костёр в тумане светит...»).

И вот спроси у поющих: кто автор этих строк, кто автор этой музыки? И большинство скажет: слова народные и музыка народная. Ан нет, слова - Полонского, а музыка - Якова Фёдоровича Пригожего (1840-1920), превратившего в народные песни ещё и «Коробейников» («Ой, полным полна коробушка...»), «Что ты жадно глядишь на дорогу...» Некрасова, «Пару гнедых» Апухтина, «Ямщика» («Когда я на почте служил ямщиком...») Трефолева и такую глубоко «русскую народную» песню, как «Окрасился месяц багрянцем», текст которой изначально написал немецкий поэт Адельберт фон Шамиссо, а на русский язык перевёл Дмитрий Минаев.

Все знают Пушкина и Лермонтова, но многие ли их поют? А «Костёр» Полонского после стопочки споёт половина России, может быть, даже не слыхавшая о существовании такого поэта.

Жизнь его была длинная, но нелёгкая... Он родился в семье бедного чиновника, и сам после окончания Московского университета служил чиновником на Кавказе, а потом - в Петербурге. Между прочим, он был цензором иностранной литературы, как и возглавлявшие Комитет иностранной цензуры в разные годы Тютчев, Майков и Вяземский - это к вопросу, может ли поэт быть цензором.

Во времена раздрая между писателями судьба Якова Полонского кажется знаковой.

Его первый брак был счастливым, но коротким - с красавицей, дочерью старосты русской церкви в Париже и француженки Еленой Устюжской. Они обвенчались в 1858. В 1860-м её не стало, ещё раньше умер их 6-месячный сын. Второй женой стала скульптор Жозефина Рюльманн, впоследствии автор памятника Ивану Тургеневу на его могиле на Волковском кладбище.

О многолетней дружбе Тургенева и Полонского можно говорить долго. Несмотря на небольшую разницу в возрасте - чуть больше года, - Полонский считал Тургенева «старшим братом» и писал ему в одном из писем: «Мне кажется иногда, что не будь ты моим другом, я давно бы погиб». Тургенев действительно всю свою жизнь опекал Полонского. Но иногда подставлял. Так, расхвалив стихи Полонского в газете «Санкт-Петербургские Ведомости», он противопоставил их Некрасову, с которым в 60-е годы резко разошёлся во взглядах. Но такая «похвала» в глазах либерально настроенной молодёжи второй половины XIX века была приговором. Это всё равно что в 60-е годы ХХ века похвалить поэта, противопоставив его линии «Нового мира» Твардовского. Так что статья Тургенева Полонского «огорчила», о чём он и написал Некрасову.

Это очень интересный момент. Во времена очередного раздрая между писательскими «лагерями» судьба Полонского представляется весьма знаковой. Он ладил и с теми и с этими. И с авторами некрасовских «Современника» и «Отечественных записок», и с консерваторами - Фетом и Страховым. Но именно поэтому, хотя и все признавали его поэтический талант, его «гражданскую позицию» считали какой-то зыбкой, если не сказать конформистской. Дескать, нельзя сидеть на двух стульях.

Поэтому Полонскому нередко доставалось от либералов, а твёрдые консерваторы не могли считать вполне своим поэта, посвятившего в 1878 году сочувственные стихи тогда ещё узнице Вере Засулич: «Что мне она! - не жена, не любовница, / И не родная мне дочь! / Так отчего ж её доля проклятая / Спать не даёт мне всю ночь!»

Нет уж, дорогой, ты выбирай: или ты с Засулич, или с Катковым! Или с «Отечественными записками», или с «Московскими ведомостями»! Или - или!

Но у Полонского так не получалось. Как убеждённый православный человек он публично критиковал антицерковные выступления Льва Толстого (что было, на мой взгляд, неправильно, потому что в России их тогда не печатали), но при этом отправил Победоносцеву письмо в защиту гонимых духоборов, которых как раз защищал и даже спасал Толстой.

Кстати, именно Толстой после этого дал Полонскому самую точную характеристику: «Не осуждающий». Между прочим, это одна из самых трудных христианских добродетелей.

Достоевский считал, что в его стихах отразилась «щемящая поэзия русской жизни».

Больше всего из своих стихов Полонский любил изумительный и по смыслу, и по музыке «Колокольчик», написанный в 1854 году. Это стихотворение также особенно ценил Фёдор Достоевский, считавший, что именно в этом стихотворении Полонского отразилась «щемящая поэзия русской национальной жизни». Но о чём оно? Всего лишь о том, как девушка ждёт своего любимого в горнице, и эта горница то светла и прекрасна, то «тесна и темна». То в ней луч золотой играет на стекле морозным узором, и кипит самовар, и весело трещит печь. То в ней скучно, и дует в окно, и - дальше гениальное! - «за окошком растёт только вишня одна, / Да и та за промёрзлым стеклом не видна / И, быть может, погибла давно...».

А ведь это и есть русская жизнь!

Павел Басинский

Яков Петрович Полонский – автор, интересный уже хотя бы тем фактом, что был одним из последних представителей русской поэзии образца первой половины XIX века – хотя и скончался 18 (30 по новому стилю) октября 1898 года. Стихи Якова Полонского, как и произведения, например, Майкова, сильно напоминают «золотой век» русской поэзии – это отмечали современники, с этим согласны и сейчас.

Яков Полонский, как это часто бывает, отметился не только на поэтическом поприще, но также в качестве прозаика, и весьма резкого публициста. Консервативен он был не только в стихосложении, но и во всём своём мировоззрении.

Путь к поэтическому успеху

Поэт происходил из семьи небогатого рязанского чиновника, и родился 6 (18 по новому стилю) декабря 1819 года. В его детстве и юности не случилось чего-то особенно любопытного: Полонский окончил гимназию в 1838 году, после чего перебрался в Москву, и поступил в Университет.

Во время учёбы Яков Петрович познакомился и сблизился с целым рядом известных литераторов – Аполлоном Григорьевым, Афанасием Фетом, Петром Чаадаевым, Алексеем Хомяковым. И сам Яков Полонский стихи впервые опубликовал уже в 1840 году, едва став студентом – и не где-нибудь, а в «Отечественных записках».

Также Полонский был одним из авторов альманаха «Подземные ключи», и эта деятельность свела его с Иваном Тургеневым, ставшим одним из лучших друзей поэта.

Но по-настоящему популярны стихи Якова Полонского стали несколько позже. После завершения образования он некоторое время прожил в Одессе, а затем был переведён на гражданскую службу в Тифлис (современный Тбилиси). Во многом именно впечатления от жизни на Кавказе сформировали поэзию Полонского, и, начиная с 1846 года, поэт начал пользоваться широкой популярностью.

Зрелое творчество Полонского

Начиная с «грузинского» периода, творчество поэта серьёзно изменилось. Яков Полонский стихи писал куда более «музыкальные», чем прежде, и позже многие из них были положены на музыку знаменитыми композиторами – такими, как Чайковский и Рахманинов. Становились эти стихотворения и текстами народных песен и романсов.

Полонский писал уже не только стихи, но и прозу – рассказы, повести и романы, число которых велико, а литературная ценность неравнозначна. Зачастую тематика прозаических произведений Полонского касалась его личного жизненного опыта, вплоть до работы над мемуарами. Во многом он подражал своему близкому другу Ивану Тургеневу.

С 1851 года поэт жил и работал в Санкт-Петербурге – в столице он и оставался до конца жизни. В скором времени после этого он женился на дочери старосты русской церкви в Париже, чему не помешал языковой барьер: невеста почти не знала русского, а Полонский не говорил по-французски.

Поздние годы

Петербуржская квартира поэта стала местом еженедельных встреч представителей культуры и науки. Первая жена Полонского скончалась в 1860 году, вскоре он женился снова, как и в первый раз – по любви. В этом браке родилось двое детей.

Со временем Яков Полонский всё больше обращался к публицистике, выступая с консервативных и православных позиций. По этой причине он активно оппонировал Льву Толстому, как раз обратившемуся к общественным и философским вопросам с другой стороны баррикад. Их статьи зачастую были ответами друг другу.

В последние годы именно публицистика стала основным занятием Якова Полонского, стихов и прозы он писал уже мало.

© Poembook, 2015 https://poembook.ru/polonskiy

Александр Сергеевич Пушкин (1799 - 1837)