Софья Перовская

Глава II В НАРОД

Начало 70-х годов было временем огромной ломки, глубочайших изменений в русской истории. Немного более десяти лет прошло с тех пор, как самодержец Александр II, испуганный нарастающим народным движением и активностью революционеров, заявил предводителям московского дворянства, что будет гораздо лучше, если освобождение крестьян произойдет «свыше, нежели снизу». Пало крепостное право, совершился исторический поворот от России феодальной к России капиталистической. Проект «великой реформы» 1861 года вырабатывался в тайне от народа, в глубине различных комиссий и комитетов. В результате стараний «освободителей» крестьяне вышли «на свободу» ободранные до нищеты, из рабства у помещиков попали в кабалу к тем же помещикам и их ставленникам. «Ни в одной стране в мире, — писал В. И. Ленин, — крестьянство не переживало и после „освобождения“ такого разорения, такой нищеты, таких унижений и такого надругательства, как в России»[1]. Недаром поэт-демократ Некрасов через несколько лет после «воли» сделал заголовком своей поэмы горестный вопрос: кому на Руси жить хорошо? Народ тяжко страдал от старых и новых хозяев. Способная на отдельные стихийные бунты, темная, забитая, полная предрассудков и суеверий крестьянская масса не могла изменить существующий строй. Сила народа еще не проявилась с полной мощью. Помочь народу в его великой борьбе, облегчить его страдания — вот о чем думала тогда мыслящая революционная Россия, Россия Чернышевского и Герцена, Добролюбова и Писарева, Некрасова и Щедрина.

Главными представителями революционной России 60–70-х годов были революционеры-разночинцы. Невелика была еще их связь с народом, однако они поняли его страдания и нашли в себе силы подняться на сознательную борьбу с Россией Романовых и Валуевых, Катковых и Шуваловых. Это революционные разночинцы назвали столь воспетую либералами крестьянскую реформу «мерзостью», «новым крепостным правом», это они были «доброжелателями», славшими поклон барским крестьянам, призывая Русь к топору. Это они несли в своем сердце

Эти люди не дожили до осуществления своих идеалов. Но они поставили перед мыслящей молодежью вопрос «что делать?» и попытались ответить на него. Они сеяли «разумное, доброе, вечное». И хотя их слова еще не дошли до самой деревенской, мужицкой России, их посевы давали всходы. В семинариях и гимназиях глухих захолустных городишек и в аудиториях больших университетов, среди юных курсисток и в провинциальных земствах, в маленьких и тесных комнатах, где дружной семьей жили молодежные коммуны — всюду распространялся дух брожения и бунта. «Бунтовало» и искусство: организуют выставки художники-передвижники во главе с Иваном Крамским, в музыке оформилась «Могучая кучка». «Бунтовала» наука — недаром в большом подозрении у властей находились и уже известный физиолог Сеченов, и молодые профессора Тимирязев, Менделеев…

1870–1871 годы… Многих из старых борцов уже нет. Вдали от родины умирает неугомонный и неукрощенный «Искандер» — Александр Иванович Герцен. На «краю света» — за тысячеверстной тайгой и тундрой томится на каторге Чернышевский. Погиб Писарев, на каторге М. Михайлов, Шелгунов, Серно-Соловьевич, казнен Каракозов… Но созрели и рвутся в бой их ученики и последователи.

В разговорах и спорах очень часто слышно слово «народ» — народ, лишенный земли, фактически не получивший и воли, народ, которого передовая молодежь почти не знает, но которому мечтает беззаветно служить. Помнят заветы «Современника» и «Русского слова», Белинского и Некрасова. Жадно проглатывают статьи одного из новых властителей дум — Лаврова. В них удивительная, потрясающая многих мысль о неоплатном долге интеллигенции перед народом: тот, кто получил образование, получил его за счет народа, который сам пребывает в темноте и нужде, тот, кто овладел специальностью врача или юриста, учителя или агронома, обязан вернуть свой долг крестьянам. Эти мысли заставляли биться многие сердца, звали к действию. Чувство общественного долга у многих молодых революционеров, незнакомых с противоречиями русской деревни, зачастую переходило в идеализацию народа, веру в «мужицкую правду» как в высшую истину.

Известный народник Дебагорий-Мокриевич в своих воспоминаниях удачно описал это восторженное отношение молодежи к крестьянину:

«Вероятно, многим, — писал он, — случалось переживать такое состояние: вот вы давно знакомы с женщиной, не раз встречались с нею, проводили время в ее обществе. И вам она казалась обыкновенным человеком. И вдруг случилось так, что ваше внимание почему-то привлеклось: и та самая улыбка, которая раньше казалась обыкновенной и которую вы сотню раз видели на ее лице, теперь вдруг стала вам представляться прекрасной; глаза ее получили такое выражение, какого вы никогда раньше не замечали, ее голос, жесты, походка, словом, все в ней изменилось и изменилось неизмеримо к лучшему, стало для вас привлекательным. Подобные этому чувства начал я испытывать к мужикам; я знал их с самого детства, но теперь они мне стали представляться не такими, какими я их знал, а какими-то другими, значительно лучшими…»

В этих условиях понятно появление в 60-х годах самого названия «народничество», применительно к революционерам-разночинцам. «Господствующим направлением, соответствующим точке зрения разночинца стало народничество»[2].

Что же понимали эти новые борцы под словом народ? Народ — это крестьянство и прежде всего крестьянство. Правда, на Западе уже 6 лет существует всемирный союз рабочих — I Интернационал. Весной 1871 года весь мир потрясла весть о великой схватке пролетариев и буржуазии во Франции и о первой в мире рабочей власти — Парижской коммуне. Первые стачки вспыхивали уже на фабриках России, где тысячи вчерашних крестьян, выброшенных нуждой из деревни, шли к машине, к станку.

Но перед глазами семидесятников были труды учителей, прежде всего Герцена и Чернышевского. В них выражена надежда, а часто и уверенность, что Россия проскочит мимо капитализма, что, может быть, история уподобится «бабушке, любящей больше всего своих младших внучат», и Россия перейдет прямо к социализму. Крестьянин — природный социалист, утверждали народники. Благодаря сохранившейся в деревне общине, крестьяне многое делают сообща — общий луг, общие переделы полей, общие сходы… Уберите самодержавие и помещиков, и ничто не помешает установлению социализма. В этом оригинальном, но ошибочном взгляде, в этом утопическом, несбыточном социализме, в котором по существу не было социализма, главным было все же то, что народники считали нужным бороться за полное освобождение России от царя и помещиков. Ошибаясь, они оставались революционерами. Неправильно понимая, что такое социализм, не зная еще народа, они правильно ставили вопрос о необходимости решительных революционных преобразований.

Кому же суждено разбудить народ? Интеллигенция, «критически мыслящие личности», по мнению народников, сдвинут инертную, неподвижную массу, откроют ей пути к социализму и тем самым оплатят свой долг народу.

На основании этих взглядов, теоретически ошибочных, но практически революционных, сотни юношей и девушек, еще неизвестных России, еще не привлекших внимания даже царской охранки, начинают действовать. На политической арене появляются Бакунин и Лавров, Натансон и Кравчинский, Михайлов и Засулич, Желябов и Морозов, Фигнер и Перовская и сотни иных борцов, оставивших свой след, свою кровь в великой битве за будущее России.

По всей России создавались революционные народнические кружки. В начале 70-х годов наиболее влиятельным из них был кружок чайковцев в Петербурге. В 1869 году студент Медико-хирургической академии М. А. Натансон, пользовавшийся большой популярностью среди петербургской учащейся молодежи, организовал кружок самообразования. Кружок Натансона слился позднее с женским кружком сестер А. и Л. Корниловых и С. Перовской. Этим было положено начало организации чайковцев, названной так по имени члена кружка Н. Чайковского.

В программу занятий кружка входило изучение психологии, физиологии, политэкономии и других наук. Занятия, однако, были скоро нарушены арестом Чайковского, другие кружковцы были вызваны на допрос в III отделение.

В мае 1871 года в Петербурге появилась печатная прокламация «Виселица», посвященная Парижской коммуне. Автором ее был студент Технологического института Н. П. Гончаров. От него нити вели к кружку чайковцев. В числе других 18-летняя Соня Перовская была привлечена к следствию. Тогда произошло ее первое знакомство с органами царского сыска. Однако дознанием было установлено, что кружок чайковцев не преследовал политических целей. Перовскую оставили в покое.

В августе 1871 года собрание чайковцев обсуждало план будущих действий. Большинством голосов было постановлено продолжать самообразование, но вместе с тем издавать, приобретать и распространять в Петербурге и в провинции литературу среди молодежи. С тех пор чайковцы начали распространять не только легальную, но и нелегальную революционную литературу: сочинения К. Маркса, Н. Г. Чернышевского, Д. И. Писарева, Н. Флеровского и других.

Кружок чайковцев основывался на равенстве всех членов и полном доверии друг к другу. Прием новых членов был строго ограничен и возможен только в случае единодушного согласия всех чайковцев в том, что новый товарищ соответствует их представлению о личности революционера: отличается высокой нравственностью, чувством долга, товарищества, лишен таких пороков, как эгоизм, неискренность и т. п. Чайковцы вели простой и суровый образ жизни. По их признанию, они жили хуже даже заводских рабочих. Энтузиазм, самоотверженность, преданность своим убеждениям спаяли их в сплоченный коллектив.

К этому кругу высоконравственных, суровых, но чутких и нежных людей как нельзя больше подходила Софья Перовская. С другой стороны, постоянное общение с такими людьми и видными народниками-чайковцами, как Натансон, Клеменц, Кравчинский, Кропоткин, Г. Лопатин и другие не могло не отразиться благотворно на формировании Перовской-революционерки.

Весной 1872 года Софья Львовна уехала из Петербурга на Волгу, чтобы там жить среди народа, о котором до сих пор шли лишь теоретические споры в кружке. Широкая волна «хождения в народ» охватила в те годы передовую молодежь, наивысшего подъема она достигла весной и летом 1874 года. «Русский народ только тогда признает нашу образованную молодежь своею молодежью, — писал М. Бакунин, один из идеологов народничества, — когда он встретится с нею в своей жизни, в своей беде, в своем отчаянном бунте. Надо, чтобы она присутствовала отныне не как свидетельница, но как деятельная и передовая, себя на гибель обрекшая, соучастница, повсюду и всегда, во всех народных волнениях и бунтах, как крупных, так и самых мелких».

Сотни юношей и девушек, охваченные энтузиазмом, полные веры в народ и в свои силы, рвали с вошедшими в плоть и кровь привычками, оставляли родных и знакомых, домашний уют, покидали университеты и институты и шли в народ. «Народ распят на кресте, — писал народник Ткачев, — и вот нам предлагают изучать химию, чтобы исследовать химический состав креста, ботанику, чтобы определить породу дерева, анатомию, чтобы определить, какие ткани повреждены гвоздями. Нет, мы не в состоянии исследовать… Мы охвачены одним страстным желанием — снять жертву с креста сейчас, немедленно, без предварительных и ненужных изысканий».

Народники мечтали развить общинные навыки крестьянства, поднять его культурный и нравственный уровень. Но многие шли дальше этой мирной пропаганды: стремились поднять народ против помещиков и правительства. Самоотверженная молодежь, готовая к тюрьме, к каторге, к смерти, хотела жить так, как живет народ, познать его радости и страдания, добывать хлеб собственными руками. Ставили себя в самые тяжелые условия: питались отвратительно (вставал вопрос о том, можно ли революционерам есть селедку!), спали на рогоже, а то и на голых досках, ограничивали потребность самым необходимым.

Распространенной формой работы в деревне для передовой учащейся молодежи была деятельность земского врача или сельского учителя. В Ставрополе Самарской губернии жена богатого помещика М. А. Тургенева открыла курсы для подготовки сельских учительниц. По ее приглашению Софья Львовна приехала в Ставрополь преподавать на курсах русский язык и литературу.

Уже в то время эта молодая цветущая девушка, крепкая, здоровая и жизнерадостная, вызывала уважение окружающих серьезностью и умом. В глазах местных обывателей образ жизни Перовской выглядел более чем странно: в свободное время она обычно одна отправлялась в близлежащий сосновый бор, где много читала или бродила до глубокой ночи, собирая цветы и травы в глухой чаще.

После Петербурга, где жизнь била ключом, глухая провинция произвела на юную Перовскую гнетущее впечатление. «…Так и пахнет отовсюду мертвым, глубоким сном, — писала она своей подруге по кружку чайковцев А. Я. Ободовской, — нигде не видишь мыслительной деятельной работы и жизни, и в деревнях и в городах всюду одинаково». И Перовская сетует на то, что у нее нет ни знаний, ни умения, необходимых для изменения окружающих условий. Но она не опускает руки и упорно учится, наблюдает.

Через месяц Софья Львовна снова пишет в Петербург Ободовской: «Главным образом я теперь читаю; теперь, более чем когда-либо, я чувствую необходимость в знании, а то положение преподлое. Кругом видишь только сонное царство, а другие личности бьются, бьются, но усилия их, как мне кажется, пропадают почти задаром, и вследствие того, мне кажется, что мало знаний как существующих условий, так и теоретических, а потому они не могут правильно и окончательно решить, за что нужно взяться теперь».

В августе 1872 года занятия на курсах кончились. Перовская переехала в деревню Тургеневой. Желая познакомиться с бытом крестьян, она занялась оспопрививанием, взяв предварительно несколько уроков у местного земского врача и получив свидетельство на право оспопрививания. Софья Львовна исходила пешком все окрестные села. Вероятно, она переживала то, что и все другие народники, впервые попавшие в гущу жизни, «в народ».

В. Н. Фигнер, известная революционерка-народница, затем одна из руководительниц «Народной воли», пятью годами позже провела три месяца в той же Самарской губернии. «… В первый раз в жизни, — вспоминала она впоследствии, — я очутилась лицом к лицу с деревенской жизнью, наедине с народом, вдали от родных, знакомых и друзей, вдали от интеллигентных людей. Признаюсь, я почувствовала себя одинокой, слабой, бессильной в этом крестьянском море. Кроме того, я не знала, как и приступить к простому человеку.

До сих пор я не видала вблизи всей неприглядной обстановки крестьянства, я знала о бедности и нищете народа скорее теоретически, по книгам, журнальным статьям, статистическим материалам… Теперь, в 25 лет, я стояла перед ним, как ребенок, которому сунули в руки какой-то диковинный, невиданный предмет». Разумеется, что при таких обстоятельствах не могло быть и речи о революционной пропаганде среди крестьян!

Примерно то же самое происходило и с Перовской: знакомилась с бытом крестьян, ужасалась и делала единственно возможное для нее в тех условиях дело: прививала детям оспу. Часто приходилось долго убеждать крестьянок-матерей в пользе оспопрививания. Перовская справилась с этой задачей и скоро сумела войти в доверие к местным жителям. Жила она так же, как все крестьяне, ночевала в первой попавшейся крестьянской избе, спала на полу, на соломе, питалась вместе с хозяевами — молоком да кашей. В это время Софья Львовна под влиянием романа Чернышевского переживала период «рахметовщины», закаляла себя, ограничиваясь самым необходимым, — она вырабатывала не только знания и убеждения, но и крепкую волю, железную выносливость.

Поздней осенью 1872 года Перовская покинула Ставропольский уезд. После отъезда ее и других преподавателей курсов встревоженные местные власти произвели обыски в народных школах, устроенных Тургеневой. Учебники и книги, принадлежавшие учителям, были отобраны, школы закрыты. «В России нельзя и азбуке учить без разрешения полиции», — говорили в то время. В условиях царизма даже легальная культурническая работа преследовалась властями.

Из Самарской губернии Перовская переехала в Тверскую — в Корчевский уезд, в село Едимново — и провела здесь зиму 1872/73 года, работая помощницей учительницы народной школы. Весной 1873 года в Твери она выдержала экзамен на звание народной учительницы и получила диплом.

Время, проведенное Перовской среди народа в Самарской, а затем Тверской губерниях, оставило глубокий след в ее жизни. Близко соприкасаясь с крестьянами, она увидела жизнь простых людей, полную непосильного труда, нужды, притеснении, невежества. Софья Львовна много читает, бродит по деревням, лечит больных крестьян, учит их детей и начинает понимать, что этого мало, что это не изменит жизни народа, которому она так хотела помочь. Нужно полностью уничтожить «преподлое положение», а это требует активной борьбы. Но как бороться, как браться за дело — оставалось неясным.

Летом 1873 года Перовская вернулась в Петербург и снова отдалась работе в кружке чайковцев — теперь гораздо активнее и целеустремленнее. Деятельность кружка в то время приняла широкие размеры. Чайковцы, по тем масштабам, представляли довольно многочисленную и сплоченную организацию. Они имели свои отделения в Москве, Одессе, Киеве и некоторых других городах. За границей, в Швейцарии, чайковцы устроили типографию. Перовская входила в конспиративную комиссию, ведавшую печатанием нелегальных брошюр. В ее обязанности также входило поддерживать связь с арестованными, сидевшими в III отделении.

С 1873 года чайковцы стали уделять много внимания революционной пропаганде среди рабочих. Весной этого года члены кружка расселились по всем фабричным центрам Петербурга. Одни поступали на фабрики и заводы, другие устраивали у себя школы для обучения рабочих, третьи открывали самостоятельные мастерские — слесарные, сапожные, ножные и др. Когда ученики оказывались подходящими, им читалась нелегальная литература.

Особенно активно были связаны с петербургскими рабочими Синегуб, Чарушин, Кропоткин. Чайковцы знакомили рабочих с историей международного пролетарского движения, впервые в России начали изучать в кружках I том «Капитала» Маркса. Разумеется, это не означало какого-либо принципиального изменения в их взглядах. Пропаганда среди рабочих носила чисто народнический характер. Чайковцы не понимали исторической роли пролетариата и рассматривали его лишь как удобного посредника между революционной интеллигенцией и крестьянством. Несмотря на все недостатки агитации народников, она будоражила рабочих, втягивала их в революционное движение.

Летом 1873 года Перовская поселилась на Саратовской улице, вблизи ткацких фабрик, расположенных по Сампсониевскому проспекту. Она стала хозяйкой квартиры, в которой чайковец Шишко вел пропаганду. Софья Львовна содержала и другую кружковую квартиру, в Казарменном переулке. Вряд ли кто-либо мог заподозрить в этой типичной мещанке, повязанной платком, в ситцевом платье, в огромных мужских сапогах дворянку из аристократического рода Перовских. Соня не была белоручкой: таскала ведрами воду из Невы, исполняла обязанности кухарки, поддерживала в доме чистоту и порядок. При этом она не ограничивалась ролью хозяйки конспиративных квартир. С осени 1873 года она поселилась за Невской заставой под видом жены народника Д. Рогачева и занялась пропагандой. Ее первыми учениками были трое рабочих, рекомендованных С. Синегубом. Среди них был прославившийся впоследствии своей речью на суде рабочий революционер Петр Алексеев.

Разгром кружка чайковцев оборвал занятия с рабочими. 5 января 1874 года Софья Львовна была арестована и посажена в Петропавловскую крепость за то, что «являлась перед рабочими в качестве пророка новых идей». Однако никаких улик против арестованной не оказалось, и после нескольких месяцев заключения она была выпущена на поруки отцу.

Арест Перовской завершил большой период в ее жизни: уход из дома, разрыв с прошлым, учеба, работа в деревне, активная деятельность в кружке чайковцев. Юная революционерка приобретала опыт, накапливала силы, училась, действовала в меру своих знаний и умения.

Невзирая на молодые годы, Софья Львовна занимала видное место в среде чайковцев. Ее близкий товарищ по кружку, один из крупнейших революционеров тех лет С. Кравчинский характеризует ее следующим образом: «В кружке Перовская пользовалась большим уважением и влиянием за свою стоическую строгость к самой себе, за неутомимую энергию и в особенности за свой обширный ум». О Перовской как «общей любимице» вспоминает чайковец П. Кропоткин. По его словам, такую популярность создали ей «сознательное мужество, открытый здравый ум и любящая душа». Однажды в беседе с Кропоткиным она сказала ему: «Мы затеяли большое дело. Быть может, двум поколениям придется лечь на нем. Но сделать его надо». Такой была 20-летняя Софья Перовская.

Освобожденная из-под ареста летом 1874 года Софья Львовна вместе с братом Василием уехала в Крым к матери. Однако сидеть сложа руки было не в ее характере. Беспокойную натуру тянуло к работе, к народу, и вскоре она отправляется вновь в Тверскую губернию — к знакомому врачу, чтобы здесь готовиться к будущей работе в деревне: учиться фельдшерскому искусству на практике. В роли простой сиделки Соня поражала всех своим заботливым и нежным отношением к больным. Исполнять даже самое маленькое дело наилучшим образом, добросовестно и аккуратно, было законом для нее.

Из Тверской губернии она вернулась в Симферополь, где в течение года блестяще окончила фельдшерскую школу и начала работать в земской больнице. Неутомимая народница была готова к тому, чтобы снова отправиться в народ учить и лечить крестьян, однако непредвиденные обстоятельства разрушили ее планы: в августе 1877 года она была вызвана в Петербург по «делу 193-х».

В октябре 1877 — январе 1878 года в Петербурге был организован грандиозный процесс о противоправительственной пропаганде в 36 губерниях империи. 193 подсудимых не принадлежали к одной какой-либо организации. Это были народники, входившие в различные кружки, не связанные между собой, действовавшие изолированно. Подсудимых объединяло то, что все они были участниками «хождения в народ» и обвинялись в антиправительственной пропаганде. В числе судившихся 193-х были такие крупные народники, как И. Н. Мышкин, П. И. Войнаральский, С. Ф. Ковалик, Д. М. Рогачев, а также будущие товарищи Перовской по «Народной воле»: А. И. Желябов, Н. А. Морозов и другие.

Процесс происходил в зале Петербургского окружного суда. Несколько подсудимых, считавшихся опасными, сидели на возвышенном месте, прозванном тут же в шутку «Голгофой», остальные размещались прямо в зале. Еще до процесса часть заключенных договорилась не признавать правомочность царского суда и в знак протеста отказаться от всяких выступлений на нем. Против Перовской не было серьезных улик, поэтому она, будучи подсудимой, оставалась на свободе. Это, однако, не помешало ей присоединиться к «протестантам».

В. Н. Фигнер познакомилась с Перовской во время процесса. «Я была вполне очарована демократизмом ее вкусов и привычек, простотой и мягкостью ее обращения, — вспоминала впоследствии Фигнер. — Ее наружность обратила на себя мое внимание: в своей сорочке деревенского покроя она походила на молодую крестьянскую девушку, с ее небольшой русой косой, светло-серыми глазами и по-детски округленными щеками. Только высокий лоб противоречил общему простонародному облику. Во всем белом миловидном личике ее было много юного, простого и напоминающего ребенка. Этот элемент детского в лице сохранился у нее до конца…»

Все данные, собранные в обвинительном акте против Перовской, оказались неубедительными, и прокурору пришлось отказаться от обвинений. Софья Львовна попала в число 90 обвиняемых, совершенно оправданных судом. Так кончилось ее третье знакомство с царским «правосудием».

Мышкин, Ковалик, Войнаральский и Рогачев были приговорены к десятилетней каторге, и все же процесс не удался правительству. Смелая революционная речь Ипполита Никитича Мышкина прогремела по всей России.

В лицо судьям он бросил гневные обвинения всему общественному строю России, царскому правительству, назвал суд «пустой комедией» и предсказал неизбежность «всеобщего народного восстания», «социальной революции».

«Возможно ли, — сказал Мышкин, — мечтать о мирном пути, когда власть не только не подчиняется голосу народа, но не хочет даже и выслушать этого голоса и за всякое стремление, несогласное с ее видами, награждает тюрьмой и каторгой?» Единственный «орган народной гласности» в России, продолжал он, — бунт. «Государственный преступник» Мышкин, несмотря на все старания суда, стал героем, кумиром революционной молодежи.

Общественное мнение, учащаяся молодежь, передовые рабочие были на стороне подсудимых. Народники, собранные на суд с разных концов России, обзаводились новыми знакомствами, обменивались взглядами, подводили итоги работы в народе, спорили, обсуждали, что делать дальше. В течение всего процесса квартира Перовской служила местом сборов всех находившихся на свободе подсудимых и вообще революционеров-народников.

Оправданная по суду Софья Львовна была полна деятельных планов: надо попытаться освободить Мышкина; если это не удастся в Петербурге, необходимо отправиться в Сибирь и там организовать побеги каторжан. Для того чтобы поездка в Сибирь не возбудила подозрений, Перовская предполагала фиктивно обвенчаться с Л. Тихомировым, также судившимся по «процессу 193-х». Однако вскоре стало известно, что Мышкин, Рогачев, Ковалик и Войнаральский будут отправлены в оковах в Харьковский централ — по личному распоряжению царя.

Непреклонная Софья Перовская строит планы освобождения товарищей при перевозке из Петербурга в Харьков. Революционеры установили слежку за дорогой из Петропавловской крепости на Николаевский вокзал, организовали дежурство на вокзале, сформировали боевые отряды для того, чтобы отбить заключенных в пути. Однако жандармы перехитрили революционеров: народники следили за пассажирскими поездами — арестантов отправили в товарном…

Перовскую потрясла неудача. Но не такой была эта мужественная женщина, чтобы отказаться от своих решений! Она едет в Харьков. Здесь революционеры разработали план освобождения Войнаральского. Душой его была опять Перовская. Вместе с ней действовали такие закаленные борцы, как Александр Михайлов, А. Квятковский, А. Баранников и другие. «Судя по тому, как эти лица отзывались о ней и как ждали ее приезда в Харьков, — пишет харьковская подруга Перовской, — я тогда же заключила, что к Перовской относятся в этом кружке с глубоким уважением и какой-то особенной нежностью».

В то время (летом 1878 года) Софья Львовна была уже членом «Земли и воли» — народнической организации с центром в Петербурге. «Земля и воля» оформилась еще в 1876 году под названием «Северной революционно-народнической группы». Главными деятелями ее были А. Д. Михайлов, М. А. Натансон, Г. В. Плеханов, С. М. Кравчинский и другие. В 1878 году организация была переименована.

«Земля и воля» — вот тот девиз, который написали на своем знамени, верные духу и истории своего народа, наши предшественники, социалисты-народники 70-х годов.

Те же слова пишем на нашем знамени и мы…

«Во все времена, где бы и в каких бы размерах не поднимался русский народ, он требовал земли и воли, — записано в программной статье организации.

Земли — как общего достояния тех, кто на ней работает, и воли — как общего права всех людей самим распоряжаться своими делами».

Землевольцы создали «превосходную», по словам В. И. Ленина, подпольную организацию. Ее целью было поднять крестьянство на борьбу с самодержавием. Для этого землевольцы вели пропаганду среди учащейся молодежи, рабочих и главным образом среди крестьян. В своей программе землевольцы на первый план выдвигали вопрос аграрный.

«Вопрос же фабричный мы оставляем в тени, и не потому, чтобы не считали экспроприацию фабрик необходимою, а потому, что история, поставившая на первый план в Западной Европе вопрос фабричный, у нас его не выдвинула вовсе, заменив его вопросом аграрным».

Типичное для народников заблуждение!

Внутри организации было создано несколько групп. «Администрация (центр)», размещавшаяся в Петербурге, сосредоточивала в своих руках все нити руководства. Целью «Интеллигентной группы» и «Рабочей группы» была пропаганда и агитация соответственно среди молодежи и в рабочей среде. Самой многочисленной группой была «деревенщина», полем деятельности которой являлась провинция.

Наконец, в «Земле и воле» была создана так называемая дезорганизаторская группа. В ее функции входила защита от правительственного произвола, борьба с изменниками и провокаторами, а также освобождение из-под ареста товарищей. Петербургский центр помогал посильно — людьми и средствами — организовать смелое харьковское предприятие. Перовской поручена была роль простой горничной на одной из конспиративных квартир. Она охотно выступала в ролях простых людей и выполняла их безукоризненно. Под видом горничной Софья Львовна появлялась всюду, где этого требовало дело, где нужно было следить и выслеживать.

…Войнаральского увозили из Харькова на тройке с жандармами. За городом их поджидали революционеры. Баранников, переодетый офицером, остановил жандармов криком «стой!». В это время другой товарищ выстрелил в жандарма, сидевшего против Войнаральского, но промахнулся. Испуганные лошади рванулись и помчались рысью. Войнаральского крепко держали…

Безумно смелая попытка освобождения окончилась неудачей. Перовская была беспощадна к товарищам. Их, и без того убитых горем, она осыпала упреками, называя провал «постыдным и позорным для революции», на все попытки оправдаться она отвечала: «Зачем давали промахи, зачем не гнались дальше?» В деле Перовская была жестоко-требовательна и недаром товарищи говорили о ней, что она может довести человека до самоубийства за малейшую слабость.

После неудачи Софья Львовна, как всегда не терявшая самообладания, отказывается немедленно бежать из Харькова. Только через три недели она уехала в Крым навестить мать. Едва она приехала, как была арестована — в четвертый раз! — и отправлена с жандармами в административную ссылку в Повенец Олонецкой губернии. Из 90 оправданных по «процессу 193-х» 80 вскоре были вновь арестованы и в административном порядке разосланы по различным отдаленным губерниям России — это и было причиной ареста Перовской.

По дороге в Повенец родилась мысль: бежать! Удобный случай представился в Чудове. Ночевали на станции. Арестованная спала в дамской комнате. Два сопровождавших ее жандарма устроились у дверей. Вначале они вздрагивали и просыпались от каждого звонка и малейшего шума. Но вид крепко спавшей «преступницы» успокоил их. Тогда Перовская встала и в одних чулках, с ботинками в руках, бесшумно выскользнула из комнаты, перешагнув через спавших жандармов. В ожидании петербургского поезда она скрылась в придорожных кустарниках, рискуя оказаться обнаруженной каждую минуту. Подошел поезд, и Софья Львовна без билета, прикинувшись глупой и бестолковой деревенской бабенкой, благополучно добралась до Петербурга.

Весть о смелом побеге Перовской быстро разнеслась по городу. Друзья приходили поздравить ее. Старый товарищ еще по кружку чайковцев Сергей Кравчинский, восхищенный ее храбростью, говорил: «Это замечательная женщина, ей суждено совершить что-нибудь очень крупное». Со времени бегства Перовская перешла на нелегальное положение и жила по подложным паспортам, скрываясь от полиции на конспиративных квартирах.

В первый же вечер после возвращения в Петербург Кравчинский познакомил Софью Львовну с брошюрой народника А. В. Долгушина «Заживо погребенные», написанной по материалам Белгородской каторжной тюрьмы. Молодая революционерка, как всегда, загорается, ею овладевает желание немедленно действовать, она, не задумываясь, решает вновь ехать в Харьков и еще раз попытаться освободить товарищей, томившихся в централе. Только уступая просьбе друзей, она согласилась провести несколько дней в Петербурге.

Отъезд Перовской в Харьков был ознаменован, по инициативе Кравчинского, коллективным походом в театр на оперу Мейербера «Пророк». По понятным соображениям конспирации, революционеры-народники избегали ходить в театр. Но в этот вечер было сделано исключение. К тому же тогда в «Земле и воле» еще не было арестов. В театральной ложе сидело 11 революционеров, живших на нелегальном положении. Все были оживлены и шутили на тему о том, что дало бы правительство за то, чтобы захватить это гнездо «злоумышленников».

На другой день Перовская уехала в Харьков. Там она разрабатывает план массового освобождения политических заключенных из централа, подыскивает нужных людей, устанавливает непрерывное наблюдение за каторжной тюрьмой. С фальшивым паспортом Софья Львовна поступает на акушерские курсы и здесь завязывает обширные связи и знакомства с харьковской молодежью. Деньги присылал петербургский землевольческий центр, но в людях чувствовался большой недостаток. Поэтому вся тяжесть работы лежала на плечах Перовской. Она устанавливает связи с заключенными, посылает им книги, еду, одежду.

Стойкая революционерка, не знающая страхов и компромиссов, беспощадно требовательная и строгая к себе и другим, когда речь шла об общем деле, Перовская умела быть и мягким, заботливым другом, окружающим своих товарищей, когда они в этом нуждались, ласковым вниманием и теплотой. Е. Ковальская, пораженная при первой встрече с Перовской ее монашеской суровостью и аскетизмом, имела в дальнейшем возможность не раз увидеть ее совсем другой. Когда кончился «процесс 193-х», Соня навестила знакомого студента, выпущенного после четырехлетнего заключения и умиравшего от туберкулеза. Ковальская зашла в комнату незамеченной и была поражена, увидев на лице Перовской столько молчаливого участия, нежности, желания облегчить страдания больного. Однако стоило Соне увидеть Ковальскую, как непроницаемая маска суровости покрыла ее лицо: революционер даже в самую тяжелую минуту должен быть твердым и мужественным, как Рахметов!

Общение с революционерами — людьми большой внутренней красоты и моральной чистоты, товарищеская помощь, солидарность, развитые в этой среде, безусловно, должны были благотворно влиять на характер Перовской. Несколько лет революционной деятельности изменили ее даже внешне. Исчез прежний недоверчивый взгляд исподлобья, лицо стало мягче, женственнее, выражение глаз приветливее. Такой запомнили Перовскую харьковские товарищи в 1879 году.

Среди многочисленных работ, связанных с подготовкой освобождения заключенных, Софья Львовна находила время и для революционной пропаганды. Она создала народнический кружок, просуществовавший в Харькове два года. Но дело, ради которого Перовская приехала в Харьков, двигалось медленно. Петербург перестал поддерживать ее: в столице шли повальные аресты землевольцев. Известия об арестах близких друзей причинили двойное горе Софье Львовне: она должна была расстаться не только с ними, но и с выношенными в сердце планами освобождения харьковских заключенных. В третий раз неудача! Как человек скрытный, она ни перед кем не изливала свое горе, но по ночам, уверенная, что никто ее не слышит, давала волю своим чувствам и в отчаянии рыдала. Путь революционера приносит не только счастье и удовлетворение жизнью, наполненной борьбой за высокие идеалы, но и тяжелые разочарования, горечь лишений, потери близких людей…

В ноябре 1879 года Софья Перовская вернулась в Петербург.