Соглядатай

В тот год приезжие словно избегали Вальез, предпочитая более посещаемые туристические базы. Снег на узкой дороге, являющейся единственным путем сообщения с деревней, оставался девственным, а ставни, казалось, приросли к окнам «гостиницы», если можно наградить этим словом крохотное красное деревянное шале, возвышающееся над Со-де-Эльф.

Зимой Вальез была погружена в летаргический сон. Так и не удалось превратить это пустынное место в модный туристический центр: туда не тянуло. Несколько рекламных щитов — все, что осталось от этих тщеславных попыток, какое-то время еще портили суровый и великолепный вид высокогорного плато Три Сестры, но постоянные атаки резких ветров и коварных дождей, расслаивающие в конце концов даже намертво спаянные скалы, сделали свое дело: щиты заросли мхом и как нельзя лучше вписались в дикие декорации пейзажа. Наверное, самых закаленных туристов отпугивала высота; остальным же не предлагались ни удобство подъемника, ни комфорт канатной дороги, ни роскошь отелей, задуманных для гарантированного облегчения кошельков. Даже сама деревушка Вальез перетянула свои редкие домишки на другой, обжитой склон горы, километрах в шести от шале, так что останавливающиеся в нем путешественники могли чувствовать себя заброшенными на край света, на незнакомую планету и с изумлением констатировать, что ее обитатель — хозяин гостиницы — был способен говорить на их языке. Говорить… если это можно назвать разговором… поскольку этот молчаливый человек с лицом, огрубевшим от долгих снежных походов, за день не произносил и трех слов. Впрочем, его гостеприимство было настолько сдержанным, сервис настолько ненавязчивым, а энтузиазм настолько незаметным для каждого, кто пытался здесь остановиться, что безлюдность и спокойствие места легко объяснялись: только настоящие фанатики могли не обращать внимания на такой прохладный прием. Зато головокружительные склоны, как будто специально рассчитанные для большой скорости, и ослепительной белизны снег полностью оправдывали упорство и храбрость редких авантюристов, которых заносило так далеко от популярных маршрутов.

Жан заметил гостиницу с вершины крутого склона, на который он только что забрался. Дышалось с трудом, а причин для этого было несколько: лыжный подъем, тяжелый чемодан, значительная высота. В остальном надежды оправдывались: вид уникальнейший, одиночество — полнейшее, сухой ветер — свистящий кнут палача злобствовал, а солнце радостно растекалось во все стороны. Он остановился, вытер со лба пот. Несмотря на ветер, его торс был гол, и кожа бронзовела под жаркими лучами ослепительного шара. Он ускорил шаг, цель была уже видна. Ботинки глубоко проваливались в снег, украшая его кружевными узорами каучуковых подошв. В глубине следов тень была светло-голубой, бледно-водянистой. Его охватил искрящийся восторг, восторг, который испытываешь, соприкасаясь с чем-то абсолютно чистым, восторг от всей этой белизны, от этого неба, лазурнее, чем небо Средиземноморья, от этих елей, густо обсыпанных сахарными блестками, и от красного деревянного домика, наверняка теплого и удобного, с большим камином из белого камня, где дрова должны гореть без дыма, а сильное пламя — быть непременно оранжевого цвета.

В нескольких метрах от гостиницы Жан остановился, развязал рукава широкого свитера, закрученного на пояснице, и надел его. Он прислонил лыжи к стене, поставил рядом чемодан и в три приема преодолел деревянную лестницу, которая вела на балюстраду метровой высоты, опоясывающую все здание.

Поднял железную щеколду и без стука вошел.

В шале было темно. Довольно маленькие окна — чтобы холод не пробирался пропускали в комнату слабый свет, которому, впрочем, хватало этой слабости, чтобы отодрать несколько сверкающих бликов от висящей на стене медной посуды. Постепенно он освоился в этом полумраке, но каждый раз, когда его взгляд обращался наружу, приходилось щуриться от ослепительного солнечного неистовства на серебристой снежной скатерти, и было чертовски трудно вновь привыкать к немного загадочному спокойствию гостиницы.

Внутри царило приятное тепло; коварное оцепенение овладевало вами приглашало вытянуться в одном из этих больших кресел из трескучей ивы, взять одну из тех книг, что украшали полки, занимающие половину стены, и задремать под скрип красной лакированной сосны, которой была отделана вся комната, включая низкий потолок с массивными балками. Жан расслабился, подчиняясь томной атмосфере этой обстановки.

Сверху раздался топот, звучное скатывание по лестнице, смех — три девушки в лыжных костюмах вихрем пронеслись мимо него так быстро, что он едва успел их рассмотреть. Под капюшонами черных курток глаза блестели одинаковым здоровым блеском. Кожа, отполированная солнечными лучами, так и вызывала желание впиться в нее зубами. Все три, в черных облегающих рейтузах и куртках, казались гибкими и сильными, как молодые дикие кошки. Дверь отворилась и моментально закрылась, девушки исчезли, а в глазах ослепленного Жана еще долго искрился залитый солнцем снег.

Встрепенувшись, Жан повернулся и подошел к лестнице. Ни звука, лишь где-то на плите булькала вода.

— Есть кто-нибудь?

Отражаясь от стен, его голос одиноко прозвенел в пустой комнате. Кто-нибудь так и не ответил. Не удивляясь, он повторил свой вопрос.

На этот раз призыв отозвался шумом медленных шагов. По лестнице спускался мужчина. Довольно высокий блондин, лет сорока, с загорелым лицом и на редкость пронзительным взглядом слишком светлых голубых глаз.

— Добрый день! — поздоровался Жан. — Для меня найдется комната?

— Почему бы и нет? — сказал мужчина.

— А сколько это будет стоить? — спросил Жан.

— Это не важно…

— У меня не очень много денег…

— У меня тоже… — сказал мужчина. — Иначе меня бы здесь не было. Шестьсот франков в день?

— Но ведь этого не достаточно… — возразил Жан.

— А достаточно хорошо вам здесь и не будет, — ответил мужчина. — Меня зовут Жильбер.

— А меня — Жан.

Они пожали друг другу руки.

— Поднимайтесь и выбирайте, — предложил Жильбер. — Все номера свободны, кроме пятого и шестого.

— Три девушки, которые спускались по лестнице? — спросил Жан.

— Точно.

Жан вышел за чемоданом. В некоторых местах чемодан оказался основательно распухшим, кожа была треснута и разодрана, как будто по нему кто-то хорошо вмазал подкованным ботинком. Пожав плечами, Жан поднял его и начал подниматься по трухлявым деревянным ступеням. На него пахнуло воском и лаком. Где-то зажурчала вода. Он чувствовал себя как дома. На второй этаж вела прямая деревянная лестница, которую он радостно покорил в четыре приема.

Он быстро узнал их имена: Лени, Лоране и Люс. Лени — самая светлая, высокая австриячка с худыми бедрами и вызывающей грудью. Прямой нос в продолжение лба, округлый овал лица, высокомерно очерченный рот и выдающиеся скулы: скорее русская, чем немка. Лоране — брюнетка с цепким взглядом подведенных глаз. Люс — красавица, манерная и вычурная до кончиков ногтей. Каждая из них была привлекательна в своем роде; все они — и это казалось странным — были словно вылеплены по одной и той же модели Дианы-охотницы: стройные, мускулистые, до такой степени похожие на подростков, что не сразу и замечались завораживающие округлости, острые кончики которых натягивали легкую ткань черных шелковых курток. С первой же секунды Жану была объявлена война. Он даже не знал почему, но три девушки сразу отказались его воспринимать и решили сделать его пребывание невыносимым. Они его изводили, вели себя откровенно дерзко и презрительно, отклоняя любые контакты и отказывая Жану в проявлении самых элементарных знаков уважения: соль, например, или хлеб за обеденным столом никогда не передавали. Поначалу чувствуя себя неловко, Жан попытался получить от Жильбера какие-либо разъяснения, но так ничего и не добился. Жильбер жил один на втором этаже, в своем кабинете, который он покидал лишь ради постоянных горных вылазок. Пара пожилых горцев обеспечивала работу гостиницы и обслуживала постояльцев. Так и текли дни: кроме этих семи человек, не было ни души.

Он видел их очень редко, не считая встреч за ужином и завтраком. Вставали они рано, быстро снаряжались и, вооружившись лыжами и палками, уходили в горы. По вечерам возвращались с красными блестящими щеками, смертельно усталые и, перед тем как подняться к себе в номера, проводили целый час, натирая лыжи мазью — поверхность становилась шероховатой, — специально для подъемов на следующий день. Жан, немного обиженный подобным к себе отношением, не настаивал на сближении и по мере возможности старался избегать девушек. Он выходил один, выбирая обычно направление, противоположное тому, которое выбирали они. Склонов имелось предостаточно, и выбор у него был большой. В полном одиночестве он карабкался наискосок по округлым склонам, спускался по ним, выжимая из снега шелковые брызги, а из лыж орехового дерева — мягкие поскрипывания, поворачивая и скользя вдоль головокружительных обрывов, и в конце концов добирался, усталый, но счастливый, до гостиницы под сильный стук сердца и с хмельной от горного воздуха головой. Здесь он находился уже неделю и, восстановив когда-то приобретенные навыки, продолжал совершенствоваться, контролируя каждое движение, оттачивая стиль и накачивая мышцы. Время проходило быстро и незаметно; каникулы да и только.

В то утро он вышел очень рано, думал дойти до плато Три Сестры, чьи грандиозные очертания красовались где-то далеко у самого горизонта. В одиночестве он лез по горам, продвигался от гребня к гребню, взбирался наверх и вновь скользил вниз между неподвижными елями под грузными ватными шапками. Очередной склон прельстил его какой-то особенной крутизной. Он рванул по прямой — только ветер засвистел в ушах. Согнувшись и переместив всю тяжесть тела вперед, он мчался, оставляя за собой двойной след — прямой, как нить с веретена и Девы путь в Египет. Местами липкий снег чуть замедлял движение.

Он пролетел какой-то бугор и понял, что дальше не проедет. За бугром виднелся ров, по всей вероятности, русло ручья, по берегу которого крепенько стоял молодой ельничек. Следовало бы повернуть налево, но он спускался так быстро! Да и вообще, низ незнакомого спуска — это просто верх неосторожности! Непроизвольно он наклонился вперед и попытался проскочить между елочками, которыми был утыкан склон рва. Тот был настолько крут, что Жана занесло. Со всей скорости он налетел на торчащую ветвь, сделал отчаянное усилие объехать приближающийся ствол. Удар был такой силы, что Жана отбросило в сторону, он упал и потерял сознание.

Когда он пришел в себя, то понял, что задуманный поход на этом закончился. Лыжи с обломанными кончиками были ни на что не пригодны. К тому же ужасно болела одна из лодыжек. Отодрав от металлических пластинок крепления, он попробовал кое-как перевязать ногу. Палки нашлись дальше, метрах в десяти, и, ковыляя-костыляя, он пустился в обратный путь. Пути было часов на пять-шесть.

Он брел и часто прикрывал веки, чтобы смягчить резь в глазах от слепящего снега. Он медленно продвигался вперед, опираясь на палки, стараясь уменьшить нагрузку на поврежденную лодыжку. Каждые сто метров он останавливался, чтобы отдышаться.

Он доплелся до гребня, покоренного два часа назад одним махом, и остановился. Какое-то движение вдали привлекло его внимание. У подножия гребня по руслу ручья двигались три темные фигуры.

Сам не зная почему, Жан пригнулся. Если по прямой, то от Жана их отделяло метров двести. Это были его соседки по гостинице. Он развернулся, провожая их взглядом. Они проскользнули за елями и скрылись за маленьким холмом. Как скрылись, так больше и не показывались. Жан потихоньку захромал следом.

Он осторожно высунулся из-за холма: открывшееся взору его просто потрясло. Потрясение было сильным; Жан еще глубже зарылся в холодный пушистый ковер только бы его не заметили! Совершенно голые девушки резвились на снегу. Люс и Лоране кружились вокруг своей подруги и, черпая пригоршнями ледяной порошок, растирали застывшую Лени — величественный золотой памятник посреди белой пустыни. Жан почувствовал, как тепло растекается по его телу. Девушки бегали, танцевали, играли, иногда сцепляясь с чисто звериной ловкостью для коротких схваток. Казалось, что они постепенно заводились от этой игры. Внезапно Люс обхватила сзади Лоране, толкнула и опрокинула ее в снег. Лени бросилась на колени около Лоране, и Жан увидел, как она стала покрывать поцелуями тело лежащей брюнетки. В свою очередь Люс отпустила ее и легла рядом. Мгновение спустя ослепленные глаза Жана больше ничего не могли различить в этом переплетении тел. Задыхаясь от волнения, он отвернулся. Потом, не в силах сдержаться, вернулся к созерцанию зрелища, которое разворачивалось перед ним.

Сколько времени он смотрел на них? Снежинка упала ему на руку, и он вздрогнул. Небо внезапно покрылось тучами. Девушки отстранились друг от друга и побежали к своей одежде. Понимая всю опасность своего положения, Жан задержал дыхание и отодвинулся назад. Он попробовал пошевелить поврежденной ногой, от резкой боли в лодыжке его передернуло; он не смог сдержать глухого стона.

Как напуганные лани, Люс и Лени повернулись в его сторону, втягивая ноздрями воздух. Растрепанные волосы, грациозные жесты придавали им вид вакханок. Большими решительными шагами они направились к нему. Жан встал, морщась от боли.

Они его узнали и побледнели. Темные губы Лени сжались. Она выругалась. Жан принялся оправдываться.

— Это произошло совершенно случайно, — сказал он. — Я не хотел.

— Слишком много случайностей, — произнесла Люс.

Лени отвела назад руку и маленьким жестким кулачком ударила Жана по зубам. Губа треснула, и по подбородку потекла теплая кровь.

— Я подвернул ногу, — продолжал извиняться Жан, — и сломал лыжи. Если бы кто-нибудь из вас одолжил мне одну лыжу, я смог бы дотянуть до гостиницы сам, без чьей-либо помощи.

Люс крепко сжала лыжную палку с тяжелой кожаной ручкой. Ее рука передвинулась вдоль палки к алюминиевому кружку. Изо всех сил она врезала кожаным набалдашником по виску Жана. Оглушенный, он упал на колени и рухнул в снег. Лоране была на подходе. Не сговариваясь, они быстро раздели обмякшее тело. Воткнув в снег две скрещенные палки, они привязали к ним кисти его рук и подняли распятого лыжника. Жан стоял на коленях, свесив голову вперед. Жирная красная капля выкатилась из его левой ноздри и влилась в кровавое месиво рта. Тем временем Люс и Лени наваливали большие, комья снега вокруг тела Жана.

Когда снеговик был закончен, тяжелые хлопья валили уже вовсю — ну просто густой белый туман. Большой снежный нос вырос на лице Жана. Смеха ради Лени нахлобучила на нелепую макушку черную шерстяную шапочку. В рот был вставлен золотой мундштук. После чего под усиливающимся снегопадом женщины тронулись в обратный путь. На Вальез.