Сохраняя веру

Пролог

10 августа 1999 года

При обычных обстоятельствах нас с Верой не было бы дома в тот момент, когда мама позвонила нам, чтобы мы пришли посмотреть на ее новехонький гроб.

– Мэрайя? – удивилась она, услышав в трубке мой голос. – Не думала, что застану тебя…

– Продуктовый магазин закрыт, потому что в овощном отделе система орошения вышла из строя и все затопила, – вздохнула я. – А у хозяина химчистки кто-то умер.

Сюрпризов я не люблю. Предпочитаю придерживаться плана. Моя жизнь напоминает мне новенький органайзер, где все аккуратно и каждый ярлычок на своем месте. Этим я обязана своему образованию – у меня диплом архитектора – и упорному нежеланию стать такой, как моя мать. За каждым днем я закрепила определенное назначение: в понедельник собираю стены кукольных домиков, во вторник обставляю их мебелью, среда – день разъездов, четверг – день уборки, в пятницу я занимаюсь внеплановыми делами, накопившимися за неделю. Сегодня среда. Обычно я забираю рубашки Колина, еду в банк, потом закупаю продукты. Едва успеваю вернуться домой и разобрать покупки – пора везти Веру на балет. Урок начинается в час дня. Но в этот раз по независящим от меня причинам мне некуда девать свободное время.

– Ну что ж… – говорит мама в своей неподражаемой манере. – Значит, самой судьбе угодно, чтобы ты ко мне приехала.

Вдруг передо мной появляется Вера:

– Это бабушка? Ей привезли?

– Что привезли?

Еще только десять утра, а у меня уже болит голова.

– Скажи Вере, что привезли, – говорит мама на другом конце провода.

Я оглядываю комнату: надо бы ковер пропылесосить, но если я сделаю это сегодня, то чем буду заниматься завтра?

В стекла тяжело барабанит августовский дождь. Вера кладет мягкую теплую ладошку мне на колено.

– Ладно, – говорю я матери. – Сейчас приедем.

Мама живет в двух с половиной милях от нас в старом каменном особнячке, который все в Нью-Ханаане[1] называют Пряничным домиком. Вера видится со своей бабушкой почти каждый день. Играет у нее после школы в дни, когда я работаю. Мы могли бы и пешком дойти, если бы не погода. Только сели в машину, как я вспоминаю, что забыла сумочку на кухонной столешнице.

– Подожди, – прошу я Веру и, сгорбившись, будто боюсь растаять от дождя, бегу к дому.

Открываю дверь, и тут же звонит телефон. Беру трубку:

– Алло?

– О, ты дома? – произносит Колин.

При звуке его голоса мое сердце словно бы подпрыгивает. Мой муж – менеджер по продажам в маленькой фирме, которая производит светодиодные таблички с надписью «Выход». На два дня ему пришлось уехать в Вашингтон, чтобы проинструктировать нового торгового представителя. Мы с мужем как шнурки на туго затянутом высоком ботинке. Не можем друг без друга. Потому-то он сейчас и звонит.

– Ты в аэропорту?

– Да… Застрял тут, сижу…

Наматывая телефонный провод на руку, я вслушиваюсь в слова Колина, в его округлые гласные и слышу то, что он стесняется сказать на людях: «Люблю тебя. Скучаю по тебе. Ты моя». Механический голос объявляет о прибытии очередного рейса.

– У Веры сегодня бассейн?

– Нет, танцы. В час. – Секунду помолчав, я мягко спрашиваю: – Когда ты будешь дома?

– Как только смогу.

Я прикрываю глаза. Что может быть лучше, чем обнять вернувшегося из командировки Колина, уткнуться лицом в изгиб его шеи, наполнить легкие его запахом! Колин вешает трубку не попрощавшись. Я улыбаюсь: это очень похоже на моего мужа. Он так торопится домой, ко мне!

Пока мы едем к моей маме, дождь прекращается. Возле большого футбольного поля на окраине города машины одна за другой съезжают на узкую обочину. Над сочной зеленой травой выгнулась идеально правильная радуга. Я не останавливаюсь, а даже наоборот, прибавляю скорости:

– Можно подумать, эти люди никогда ничего подобного не видели!

Вера опускает стекло и высовывает ручку наружу, потом протягивает ее мне.

– Мамочка! – кричит она. – Я потрогала радугу!

Я машинально опускаю глаза и вижу на пальчиках дочки разноцветные полосы: красную, синюю, светло-зеленую. У меня перехватывает дыхание. Но через секунду я вспоминаю, что час назад Вера сидела на полу гостиной, зажав в кулачке разноцветные фломастеры.

Доминанта гостиной моей мамы – довольно уродливый угловой диван с обивкой «Ногехайд»[2] телесного цвета. Я пыталась уговорить ее купить красивый мягкий гарнитур из натуральной кожи с парой вольтеровских кресел, но она только рассмеялась: «Кожа – это для гоев с фамилиями прибывших на „Мэйфлауэре“ переселенцев». И я от нее отстала: во-первых, кожаный диван есть у меня самой, во-вторых, я замужем за гоем, который действительно носит фамилию одного из прибывших на «Мэйфлауэре». Хорошо, что мама хотя бы не накрыла свой «Ногехайд» полиэтиленовой пленкой, как делала бабушка Фанни, когда я была маленькой.

Сегодня, как только я вошла, в глаза мне бросилось другое мамино приобретение, затмившее диван.

– Ух ты, бабуля! – восторженно шепчет Вера. – Там кто-нибудь есть?

Быстро опустившись на колени, она стучит в отполированную до блеска стенку продолговатого ящика из красного дерева. Если бы сегодня был нормальный день, я бы сейчас щупала и нюхала мускусные дыни, выбирая ту, которая поспелее, или, вручив мистеру Ли тринадцать долларов сорок центов, забирала у него семь рубашек, до того накрахмаленных, что, когда кладешь их на заднее сиденье машины, они лежат там, как обрубки тел.

– Мама, что гроб делает у тебя в гостиной?!

– Это не гроб, Мэрайя. Видишь стекло сверху? Это гробовой столик.

– Гробовой столик?

В доказательство своих слов мама ставит на стекло кофейную кружку:

– Видишь?

– И все-таки у тебя в гостиной гроб, – повторяю я, не в силах переступить через этот камень преткновения.

Мама садится на диван и кладет на свой гробовой столик ноги:

– Знаю, дорогая. Сама выбирала.

Я хватаюсь за голову:

– Ты же только что была у доктора Фельдмана, и он сказал, что ты, может, всех нас переживешь, если будешь регулярно принимать таблетки от давления.

– Когда это случится, – пожимает плечами мама, – у тебя будет одной заботой меньше.

– Ради бога, мама! Ты обиделась из-за того, что Колин упомянул о новом жилом комплексе для пожилых людей? Клянусь, он просто думал, что тебе было бы…

– Успокойся, милая. В ближайшее время я не собираюсь сыграть в ящик. Просто в гостиной нужен стол, а у этого такой приятный цвет. Его изготовил мастер из Кентукки, про которого я видела сюжет по телевизору.

Вера растягивается на полу возле гроба.

– Ты можешь в нем спать, бабуля, – предлагает она. – Будешь как Дракула.

– Признайся: за такое качество и помереть не жалко, – говорит мама.

Вот уж действительно качество – умереть не встать! А если серьезно, то гроб очень красивый: отполированное красное дерево блестит, как морская гладь, все скосы и соединения выполнены безукоризненно, петли сверкают, как маячки.

– К тому же цена хорошая, – добавляет мама.

– Только, пожалуйста, не говори мне, что он уже был в употреблении.

Мама фыркает и смотрит на Веру:

– Твоей мамочке не мешало бы немного расслабиться.

В той или иной форме я выслушиваю от нее это пожелание уже несколько лет. Но дело в том, что, когда я расслабилась в последний раз, потом еле смогла себя собрать.

Мама опускается на пол рядом с Верой, и они вместе тянут за медные ручки. Их светлые волосы – мамины крашеные и дочкины естественные – соприкасаются, так что не поймешь, где чьи. Вдвоем им удается сдвинуть гроб на несколько дюймов. На ковре остается вмятина, которую я пытаюсь загладить своей подошвой.

Нам с Колином повезло больше, чем многим. Мы поженились рано, но до сих пор живем вместе, хотя далеко не все на нашем пути было гладко. Наверное, это отчасти объясняется какой-то химией. Я знаю: когда Колин на меня смотрит, то не видит ни десяти фунтов, которые я так и не сбросила после родов, ни тонких седых прядок. Для него мое тело остается таким, каким было в студенческие годы. Кожа нежная и упругая, волосы струятся по спине. Он запомнил меня на пике моей формы и время от времени говорит, что я его лучшее воспоминание.

Изредка мы ужинаем с его коллегами, коллекционирующими жен, как трофеи. И тогда я понимаю, до чего же мне повезло с Колином. Держа руку у меня на спине, менее загорелой и подтянутой, чем у молоденьких моделей, он гордо произносит: «Моя жена». Я улыбаюсь. Быть его женой – это все, что мне нужно.

– Мамочка!

Дождь пошел опять. По дороге хоть на лодке плыви, а я всегда довольно неуверенно чувствовала себя за рулем.

– Ш-ш-ш! Мне нужно сосредоточиться.

– Но мамочка! – настаивает Вера. – Это очень-преочень важно!

– Нам с тобой очень-преочень важно доехать до твоей балетной школы и не убиться.

На одну секунду воцаряется благословенная тишина. Но потом Вера начинает пинать сзади мое кресло.

– Я не взяла балетный купальник, – хнычет она.

– Не взяла? – Я съезжаю на обочину и, повернувшись, смотрю на дочку.

– Не-а. Я не знала, что на занятие мы поедем прямо от бабушки.

Я чувствую, как по шее разливается краска досады: мы ведь всего каких-нибудь двух миль не доехали до танцевальной студии!

– Господи, Вера! Чего же ты раньше молчала?!

Ее глазки наполняются слезами.

– Я только сейчас поняла, что мы едем на балет.

Я ударяю рукой по рулю, сама не зная, на кого сержусь: на Веру, на маму, на дождь или на вышедшую из строя оросительную систему в продуктовом магазине. Так или иначе, благодаря им всем день можно считать испорченным.

– Мы ездим на балет каждую среду после ланча! – Я разворачиваю машину, стараясь не слушать совесть, которая подсказывает мне, что я очень уж сурова с малышкой, ведь ей всего семь лет.

– Не хочу домой! – кричит Вера, плача. – Хочу на балет!

– Мы только заедем за твоим купальником и поедем на занятие, – говорю я сквозь зубы.

Это значит, мы опоздаем на двадцать минут. Я представляю себе, какими взглядами встретят нас другие мамы, когда мы ворвемся в студию посреди урока. Мамы, которые, несмотря на потоп, смогли привезти детей вовремя. Мамы, которым не так тяжело делать вид, будто им легко.

Мы живем в столетнем фермерском коттедже. С одной стороны его окружает глухая каменная стена, а с другой – начинается лес, который и занимает бóльшую часть участка в семь акров за домом. А спереди, прямо под окнами, проходит дорога. Ночью полосы света от фар бегают по нашим постелям, как луч маяка. Коттедж полон противоположностей, притягивающих друг друга: просевшее крыльцо и новенький стеклопакет, ванна на львиных лапах и массажный душ, Колин и я. Подъездная дорожка дважды ныряет и снова взбегает вверх: один раз возле выезда на шоссе и один раз у самого дома. Когда мы на нее сворачиваем, Вера восторженно ахает:

– Папа приехал! Хочу к нему!

Я тоже к нему хочу. Причем всегда. Видимо, он прилетел пораньше и заехал домой на ланч, прежде чем отправиться в офис. Я опять вспоминаю о других мамашах, которые уже припарковались перед балетной студией, но теперь мне кажется, что ради того, чтобы повидать Колина, опоздать на двадцать минут совершенно не жалко.

– Мы только поздороваемся с папой, ты возьмешь свой купальник, и мы сразу уедем.

Вера вбегает в дом, как марафонец, разрывающий грудью финишную ленточку.

– Папа! – кричит она, но ни в кухне, ни в гостиной никого нет.

Только портфель, стоящий на середине стола, свидетельствует о том, что Колин приехал. Слышен шум воды в старых трубах.

– Он принимает душ, – говорю я, и Вера тут же бежит наверх.

– Погоди! – кричу я ей вслед.

Вряд ли Колин обрадуется, если выйдет из ванной голый, а тут она.

Я тоже взбегаю по лестнице и раньше Веры успеваю взяться за ручку закрытой двери спальни:

– Давай сначала я войду, ладно?

Колин, стоя возле кровати, оборачивает полотенце вокруг бедер. Увидев на пороге меня, он застывает.

– Привет, – с улыбкой говорю я и утыкаюсь макушкой под его подбородок, и Колин слегка обнимает меня. – Удивлен? Заходи, Вера, – киваю я дочке, – папа почти одет.

– Папочка! – кричит она и, разбежавшись, целит отцу прямо в пах.

Мы не раз смеялись над этой ее привычкой. Даже сейчас, обнимая меня, Колин инстинктивно съеживается.

– Привет, Кексик, – говорит он, глядя куда-то поверх Вериной головы, как будто ждет, что на пороге вот-вот появится еще один ребенок.

Из-под запертой двери ванной выползает пар.

– Мы можем включить Вере мультики, – шепчу я. – Это на случай, если ты хочешь, чтобы кто-то потер тебе спинку.

Вместо ответа Колин неловко высвобождается из Вериных ручонок, обхвативших его за талию.

– Дорогая, может, тебе лучше…

– Что?

Мы все оборачиваемся на звук чьего-то голоса. Дверь ванной распахивается, и в спальню входит мокрая женщина, кое-как прикрывающая себя полотенцем. Очевидно, она решила, что Колин обращается к ней.

– О господи! – Покраснев, она опять скрывается в ванной и захлопывает за собой дверь.

Я вижу, как Вера выбегает из спальни, а Колин бежит за ней, слышу, как выключается душ. Колени сами собой подгибаются, и вот я уже сижу на кровати – на нашем супружеском одеяле с узором из колец. Колин купил его в Пенсильвании, в Ланкастере, у мастерицы-меннонитки. Она еще сказала, что кольцо не имеет конца и потому символизирует идеальный брак. Я закрываю лицо руками. «О боже! – думаю я. – Опять».