Легкий фрегат «Ласточка» (весна 1702 г.)

Глава первая Жизнь и суждения Андоку-Минхера-Каброна-Трюка

Меня зовут Трюк. Бóльшую часть своей долгой и грустной жизни я провел в странствиях.

Это имя я носил не всегда. «Трюком» нарек меня штурман Ожье, грешную жизнь которого я опекал как умел последние одиннадцать лет. До того я жил с лейтенантом английского флота Бестом и звался «Каброн». Бест был неплохим малым, но очень уж азартным, никогда не умел вовремя остановиться. Я заботился о нем, как о родном, а он проиграл меня французскому штурману в карты, наврав, что я умею ругаться. Вот уж чего бы я ни в коем случае себе не позволил, даже если б устройство моей гортани позволяло имитировать человеческую речь! Учитель говорил: «Произносящий бранные слова отягощает свою карму».

О чем бишь я? Ах да, об именах.

До Каброна я был Минхером и жил на голландском бриге «Святой Лука». Он погиб со всей командой во время жестокого шторма близ Минданао. Никогда не забуду ужасной картины: обломок мачты среди вспененных гребней; несколько прицепившихся к нему людей. Один за другим, обессилев, они разжимали пальцы и уходили в пучину – кто с именем Господа на устах, кто с проклятьем. Первый из моих питомцев, капитан Ван Эйк, да упокоят его бедную душу Всеблагий Будда, Иисус Христос и духи предков, утонул молча. Потом еще два дня я просидел на куске дерева, готовясь к встрече с Вечностью, но судьба распорядилась иначе. Буря стихла, и меня подобрал английский корвет. Человек в синем камзоле протянул ко мне руки с кормы ялика и не рассердился, когда я из последних сил клюнул его в висок. «Cabron! – воскликнул он. – Да ты с характером, райская птица!». Но лейтенанта Мортимера Беста я, кажется, уже поминал.

Осталось сказать, что первое мое имя было Андоку.

Конечно, я его носил не с самого рождения. Откуда взяться имени у птенца? Бедные мои родители были обыкновенные, скромные попугаи. Если б они обладали способностью мыслить, нипочем бы не поверили, какая страшная участь уготована их круглоглазому малышу, которого выдул из гнезда ураганный ветер, нередкий в моих отчих краях.

Будучи крохой, я, разумеется, ничего этого не запомнил, но Учитель потом рассказал мне, как все произошло.

Он сидел под деревом гинкго, не обращая внимания на ярящийся тайфун, и размышлял о глубинной сути вещей, когда на голову ему вдруг свалился маленький пищащий комочек. Учитель положил меня на ладонь и испытал сатори.

Вот она, глубинная суть вещей, не подумал, а ощутил Он, бережно касаясь пальцем взъерошенных мокрых перышек и разинутого клюва. Этот плевочек, жаждущий жизни, такая же часть вселенской энергии, как я. Учитель наполнился праной и стал еще сильнее.

В благодарность за озарение Он взял меня в ученики. Спас мою крошечную жизнь, взрастил меня, сделал тем, кем я являюсь. И дал имя Андоку, «Мирное Одиночество», тем самым предугадав, а может, и предопределив мою дальнейшую судьбу.

Повезло мне в тот день или нет, сказать трудно. Бывают минуты, когда я жалею, что не разбился о землю в младенчестве. Но бывает и наоборот. «Жизнь одновременно ужасна и прекрасна, – говорил Учитель. – Ужас тоже благотворен, ведь без него не было бы Красоты». С этим, как говорится, не поспоришь.

Впрочем, Учитель редко говорил вещи, которые хотелось бы оспорить. Хотя, возможно, именно они были самыми важными.

Не знаю, сколько Ему было лет. Возможно, Он сам не мог бы с точностью это сказать. Или же не счел нужным помнить как нечто малосущественное. Но не сто и не двести, а гораздо больше, в этом я уверен. Посреди нашего рукотворного острова был курган, в кургане подземная усыпальница, а в самой ее глубине – саркофаг с телом древней императрицы. Учитель как-то обмолвился, что знавал ее лично и что она была лучшей из женщин.

Однако следует рассказать об удивительном месте, где я появился на свет. О заколдованном острове, на который мне, увы, нет возврата.

Там, как повсюду на земле, существовали день с ночью, всходило и заходило солнце, лето сменялось осенью, а осень зимой, но там не было времени. Оно не двигалось. Во всяком случае, так казалось мне. Я менялся, я познавал мир, но сам мир вокруг меня оставался неизменным.

Кажется, я еще не сказал, что родился в Японии, неподалеку от древней столицы. Получается, что моя родина – остров, расположенный внутри другого острова. Будто сон, увиденный во сне. В далекую-предалекую эпоху, которой я не могу помнить, но которую помнил Учитель, умершего императора или императрицу хоронили особенным образом: вокруг погребального кургана рыли ров, а то и два, наполняли их водой, и людям навсегда, на вечные времена запрещалось ступать на землю этого искусственного острова. Вся центральная часть японской земли покрыта такими заповедными островками, они называются «кофуны». Вокруг стоят дома, идет обыкновенная жизнь, но никто и никогда не пересекает темно-зеленую воду запретного рва. И никто наверняка не знает, что творится на территории кофуна. Так продолжается тысячу лет. Удивительный все-таки народ японцы.

Мой остров был из числа крупных. От одного его конца до другого было три с половиной минуты неторопливого лета или примерно 400 человеческих шагов.

Когда у меня окрепли крылья и я смог взглянуть на кофун сверху, я увидел, что формой он напоминает замочную скважину (хоть и не знал тогда, что это такое): овал, насаженный на клин – либо клин, вонзившийся в овал. Не знаю, что означает эта символика, так и не удосужился спросить у Учителя. Полагаю, соединение мужского и женского начал, что-нибудь в этом роде.

Мой родной остров сплошь зарос деревьями, а от внешнего мира, летать над которым мне не позволялось, он был отделен двумя рвами, меж которых зеленым бордюром располагалась лесистая полоска земли.

Впоследствии я узнал, что о зачарованных курганах у японцев ходят самые невероятные легенды. Будто бы там обитают злые духи, в густой траве ползают исполинские ядовитые гады, а на ветвях сидят калавинки – полу-девушки, полу-птицы.

Все это, разумеется, чушь, однако у нас на острове и вправду сохранились некоторые животные, в других местах давно вымершие или истребленные теми же людьми. Взять хоть меня. Теперь, вдоволь набродившись по свету, я знаю, что черно-пурпурных попугаев нигде больше не осталось. Я такой один: с большой головой, увенчанной багряным хохолком, с сильно изогнутым надклювьем алого цвета; тело у меня черное, но концы крыльев желтые; желты и лапы с крепкими когтями; в хвосте у меня тринадцать рулевых перьев, а не двенадцать, как у остальных попугаев. Это придает моему полету изящество и оригинальность, но отпугивает сородичей, которые сразу распознают во мне чужака. Впрочем, для меня естественно сознавать, что я не такой, как другие. Каждый из живущих в глубине души, я уверен, чувствует то же самое.

У нас на острове водились двухвостые мыши; необычные бабочки – одно крыло зеленое, другое красное; были и огромные змеи-осохэби, но не ядовитые, а безобидные, питавшиеся лягушачьей икрой и тиной. Не было лишь людей.

До двадцати лет я думал, что Учитель с его длинной бородой, сверкающим голым черепом, с травяной повязкой на чреслах и узловатым посохом – существо единственное и уникальное, вытянутое снизу вверх словно бы в ожидании грядущего взлета в далекие небеса. Лишь незадолго до своего ухода, в безмятежный осенний день, Он велел мне полетать над дальним рвом, где прежде я не бывал, и по ту сторону воды я увидел дощатый помост, а на нем кучку таких же узких созданий. Они были в длинных красивых одеяниях и черных шапочках, несколько похожих формой на мой хохолок. Что-то гнусаво пели, чадили дымом. Это жрецы ближнего синтоистского храма проводили ежегодную церемонию, призванную умилостивить духов кофуна.


Нас, учеников, было четверо. Каждый, подобно мне, попал к Учителю случайно. Выражаясь правильнее, каждого свела с Ним карма, потому что никаких случайностей на свете, конечно, не бывает.

Кроме меня мудрости Учителя внимали порывистый заяц Рокуэн, меланхоличная лисица Ада и добродушный змей Дондо в два кэна длиной.

Учитель мог пробудить Ки (ту волеобразующую субстанцию, которую христиане называют «душой») во всяком живом существе. Он умел разговаривать с нами, а на прощанье наделил каждого даром, драгоценней и тяжелее которого не бывает.

Случилось это так.

Однажды, в горший из дней моей жизни, Учитель собрал нас и сказал – всем разом и в то же время персонально каждому, как умел Он один: «Мое время закончилось. Я узнал о бытии все, что можно узнать. Я переполнился жизнью. Мне пора. Ступай своей дорогой и пройди ее до конца». И Он коснулся каждого посохом, передавая свой Мансэй – Дар Полной Жизни.

Тот, кто обладает Даром Полной Жизни, не бессмертен и не защищен от опасностей, но избавлен от одряхления и никогда не болеет. Если меня не убьют или я сам не решу, что мне пора уйти, я буду жить вечно. Но, в отличие от Учителя, я не владею искусством передавать Мансэй другому. Когда-нибудь, я знаю, это разобьет мне сердце.

Попрощавшись с учениками, Он спустился в подземелье, чтобы лечь рядом со своей императрицей. Не знаю, что Учителя с нею связывало, но таково было Его желание. Там, в саркофаге, они лежат поныне и пролежат до тех пор, пока японцы не разучатся чтить неприкосновенность кофунов.

Мы четверо в скорби и потерянности разбрелись в разные стороны. Вернее, змей уполз, лисица убежала, заяц ускакал, а я улетел. Без Учителя нам вместе делать было нечего. Мы понимали Его, но не друг друга. Не знаю, что сталось с моими товарищами, но не думаю, чтобы кто-то из них пожелал остаться на осиротевшем острове. Лисица и змей умели плавать, а Рокуэн был из нас самым изобретательным. Он мог соорудить плот или просто воспользоваться корягой, не знаю.

Мне было легче. Я просто подавил горестный стон и взлетел так высоко, как только позволяли мои крылья (в каждом по двадцать одному маховому перу). Когда я бросил последний взгляд из-под облаков на мир, где провел детство и юность, кофун предстал передо мной запертой дверью рая, ключ от которого навсегда утрачен.


Несколько лет я скитался по японским островам. Изучал мир, постигал себя. Научился питаться любой дрянью, не содержащей отравы. Защищаться, спасаться бегством. Доводилось и убивать, за пределами рая без этого никак. Оправдывался я словами Учителя, который говорил, что все мы часть одной Жизни, поедающей и питающей самое себя. Если так, то почему я должен быть пищей, а не едоком?

Я был молод и любознателен. Любознательность и привела меня на корабль моего первого питомца, капитана Ван Эйка, отплывавшего из Нагасаки в Голландию с грузом шелка и фарфора. С той поры, вот уже четверть века, я не расстаюсь с морем.

Иногда я спрашиваю себя, почему из всех обитающих на Земном шаре тварей я привязался именно к людям? Ответ прост: потому что из этой породы был Учитель. Он и меня сделал человеком – во всем, кроме обличья. Ибо мы – то, чем мы себя ощущаем, а не то, как выглядим со стороны, не правда ли?

Люди смешны, жестоки, неблагодарны, но моя карма – жить с ними и ради них, ибо, служа человеку, я словно бы возвращаю свой долг Учителю. И это согревает мое Ки.

С другой стороны, разве у меня есть выбор? Я порченая птица. Никогда мне не найти себе пары, никогда не заботиться о птенцах и о подруге (мы, пурпурно-черные попугаи, однолюбы и прекрасные отцы), да и где ее взять, супругу, когда я последний в роду?

Я обречен на вечное одиночество, но, отравленный общением с Учителем, я не могу жить один. Мне нужно смотреть кому-то в глаза, садиться на плечо, оберегать, помогать и наставлять. Всякий из моих моряков был уверен, что он – мой хозяин, и очень удивился бы, если б узнал истину.

А истина в том, что это они – и голландец, и англичанин, и француз – были моими питомцами. Наверное, примерно такие же чувства испытывает индийский слон по отношению к своему хозяину. Слоны живут намного дольше человека. Это великодушное могучее животное передают от отца к сыну, как главное семейное достояние. Если у слона есть чувство юмора (по моим наблюдениям, должно быть), лопоухому наверняка смешно, что маленькое недолговечное существо, которое его кормит и обслуживает, почитает себя «хозяином».

Мне не смешно, когда я думаю о моих подопечных. Мне грустно. Пускай питомец называет себя как хочет, лишь бы жил подольше и был счастлив – а я помогу в меру моих сил. Но я невезуч. Как уже было сказано, за 25 лет я сменил трех избранников. Второй из них меня предал и продал, третий прогнал, и о них я не жалею. Но первый, первый…

Я хотел его спасти, но не умел. Я всегда чувствую приближение сильной бури, это заложено в меня природой. И я пытался втолковать моему бедному Ван Эйку, что нужно брать курс на зюйд-зюйд-ост, ставить все паруса и искать укрытие в заливе Давао – может быть мы бы успели, «Святой Лука» был крепкой посудиной и отлично ходил под бейдевиндом. Но сколько я ни растопыривал крылья, изображая поднятый гафель, сколько ни указывал клювом на юго-юго-восток, сколько ни орал, подражая вою урагана, мой подопечный меня не понял. А когда увидел на краю неба маленькое черное пятнышко, было уже поздно…

О, если бы я был способен говорить! Все в моей жизни сложилось бы иначе. Злая насмешка судьбы! Любой дурак-какаду, жако или лори, даже паршивый волнистый попугайчик способен бессмысленно повторять слова и целые фразы. Но мой язык толст и неповоротлив, щеки слишком впалы, голосовые связки неэластичны. Я понимаю шесть языков, а читаю на восьми, но не способен выговорить даже самое простое слово вроде «да» или «нет».


Ритуал выбора питомца довольно труден. Этому, как и всему самому важному, в свое время меня научил Он, умевший постигать суть другого существа, на миг сливаясь с ним своей душой. Для этого необходимо хотя бы секундное замыкание в единую кровоточную и энергетическую систему. В зависимости от телесного устройства той или иной особи это делается по-разному. Например, мне с моими двадцатью дюймами роста, острыми когтями и большим клювом, если я хочу соединиться с человеком в одно целое, полагается действовать вот как.

Нужно сесть избраннику спереди на левое плечо и немножко сползти по его груди, что происходит естественным образом, в силу гравитации; мои когти при этом сквозь одежду слегка пронзают человеку кожу в области сердца – необходима хотя бы одна капелька крови; одновременно я должен тюкнуть объект моего вожделения клювом в висок – тоже до крови. Тогда мое тело образует «нидзи», радугу, между его Инь и Ян, в результате чего два наши Ки сопереливаются.

На словах оно, может, и несложно, но попробуйте-ка проделать такое на практике. Человек может мне ужасно нравиться, но вот понравится ли ему, если на него вдруг накинется большая птица, оцарапает когтями да еще клюнет в висок? Добиться успеха здесь так же нелегко, как вызвать немедленное ответное чувство в девушке, в которую влюбился с первого взгляда.

В Нагасаки, когда я решил покончить с одиночеством и взять себе питомца, я остановил свой выбор на странно одетом человеке с желтыми волосами и круглыми глазами. Он был непохож на нормальных людей (в ту пору я считал, что нормальные люди непременно узкоглазы и черноволосы), и поэтому я сразу ощутил что-то вроде родственного чувства. К тому же он так мечтательно смотрел на закат! То был плотник с голландского корабля – в самом деле, очень хороший человек с добрым, чувствительным сердцем. Но он испугался и сбросил меня со своей груди. Сопереливания душ не произошло. Не сложилось и с двумя другими моряками, так что в конце концов, уже твердо вознамерившись оставить японские берега, я сел на грудь капитана, который лежал на палубе мертвецки пьяный. Безо всяких помех осуществил я обряд, прочел всю немудрящую жизнь Якоба Ван Эйка и принял ее, как свою.

С лейтенантом Бестом я поступил честнее. Он, как все заядлые картежники, был очень суеверен. Повстречав среди волн невесть откуда взявшуюся «райскую птицу», он принял это за доброе предзнаменование и безропотно стерпел маленькое кровопускание (в общем-то, не слишком болезненное – я стараюсь действовать клювом и когтями как можно деликатней). Бест только вскрикнул: «Cabron!» Он всегда бранился только по-испански, находя, что это наречие по своей звучности лучше всего способно передать полноту чувств. Слово «каброн», вскоре ставшее моей кличкой, одно из самых обидных в этом выразительном языке. Буквально оно означает «козел», то есть некто с рогами, рогоносец. За такое оскорбление в моряцкой таверне сразу бьют кружкой по голове. Лейтенант придумал фокус, который казался ему ужасно остроумным: выкрикивать обидное слово будет не он, а его попугай. Все шесть лет совместной жизни, с упрямством истинного сомерсетца, Бест мучил меня этим «каброном». Но, как я ни старался, угодить ему не смог.

С штурманом Ожье, выигравшим меня в «ландскнехт», вышло совсем глупо. Я и не собирался брать в питомцы этого мозгляка с хитрыми глазками. Он гонялся за мной по каюте, схватил, и я, обороняясь, совершенно случайно вцепился в его грудь когтями, а клювом залепил в область уха. И все, пропал. Вмиг увидел несчастное, сиротское детство бретонского мальчишки, ощутил его бесконечное одиночество и внутреннее отчаяние. Сердце мое дрогнуло, я решил «это судьба», и взял штурмана под свою опеку. Хорошо ли, худо ли (в основном худо) я провел с ним долгие одиннадцать лет. Стыдное время! Ожье был паршивым навигатором, но очень ловким шулером. Именно этим зарабатывал он на жизнь. Наедине с самим собой все тасовал и раскладывал колоду, тренировал память и пальцы. Как-то раз, от глупой жалости, я дал ему понять, что различаю карты и могу скрасить его одинокий досуг. Что за ужасная ошибка! Он заставил меня стать своим подельником. Я должен был садиться за спиной его партнеров и знаками показывать, сильные ли у них карты. Лучше всего мы зарабатывали на испанской игре, которая называется «truc». Отсюда и возникло мое имя (прежде того Ожье меня вообще никак не называл).

– Трюк, вот это трюк… – говаривал он в критический момент игры как бы в задумчивости, и я должен был чесать левое крыло либо правое, поднимать лапу и так далее. Нечего и говорить, что мою душу при этом, как говорят карибские индейцы, обжигала медуза.

Две недели назад все кончилось. В портовом городе Сен-Мало, в кабаке, мой питомец затеял вчистую обобрать наивного юнца, приехавшего, чтобы поступить на морскую службу. Ожье, как водится, сначала немного проиграл ему, потом вынудил поставить на кон все деньги вместе с шпагой, золотым медальоном и даже сапогами. Это у штурмана называлось «ощипать гуся до пупырышков». Но я не захотел участвовать в подлости, демонстративно отвернулся (забыв, что на нашем тайном языке это означает «слабая карта»), и мой питомец продулся в прах.

После этого – кошмарное воспоминание – он с криком гонялся за мной, размахивая саблей. Мое бедное тело разрубить он не смог, но навеки рассек соединяющую нас невидимую нить.

Пятнадцать дней я был совсем один, в холодном северном городе, где беспрестанно дуют злые ветры. Моя жизнь каждодневно подвергалась опасности, я дрался с наглыми чайками, отчаянно мерз и размышлял о своей нескладной, горькой судьбе.


Ведь я немолод. 52 года для попугая старость. Если б не Дар Полной Жизни, я уже начал бы дряхлеть. Стужа и недоедания в два счета положили бы конец моим страданиям. «Есть ли что-нибудь лучше смерти?» – сказал Сократ. Так не оборвать ли мне самому чугунную цепь своего существования? Не взлететь ли туда, где меня – я верю – ожидает Учитель и где не имеет значения, попугай ты или человек?


Вот какие мысли одолевали меня утром 25 февраля, когда я, нахохлившись, сидел на зубце стены и с тоской смотрел на обрыдший город. Мерзкое ненасытное брюхо тянуло меня на поиск очередной кучи отбросов. Чувство достоинства побуждало к гамлетовскому выбору: быть или не быть – длить свое жалкое существование, либо же отказаться от унизительного шныряния с помойки на помойку и подохнуть. Искать нового питомца я не хотел. Я разочаровался в людях.

Крепостная стена окружала неприступный город-скалу, соединенную с сушей узким перешейком, и была такой широкой, что по ее верхушке без труда могла бы проехать карета. Бухта, утыканная мачтами кораблей, располагалась с внешней стороны укреплений, я же сидел с внутренней, в тени дозорной башенки, чтоб не мозолить глаза зевакам своим необычным для этих чаечно-гагарных краев опереньем. За спиной, стуча каблуками, ходили люди: моряки, разносчики, торговки, попрошайки – обычный портовый люд. Ниже, прямо напротив, простиралась пышная Испанская набережная, парадный фасад одного из богатейших портов Европы.

Город Сен-Мало расцвел и разжирел на торговле с заморскими странами. Высокие дома здесь сложены из особого камня, испещренного слюдяной крошкой, и от этого в лучах солнца стены сверкают, будто золоченые кирасы королевских мушкетеров; сходство с гвардейской шеренгой усугубляется острыми крышами, похожими на ребристые медные шлемы. Во время прилива, когда корабли пришвартовываются прямо у крепости, на переплетчатые окна верхних этажей ложатся тени мачт.

Здесь всегда шумно: днем зычно орут грузчики и жадно кричат чайки, а ночью в многочисленных тавернах дерут глотку пьяные матросы. В соленом воздухе смешиваются самые лучшие и самые худшие на свете запахи – свежих устриц и протухшей рыбы, ямайского кофе и волглой мешковины, ост-индских пряностей и отхожих мест.

Хоть давеча и назвал город обрыдшим, вообще-то я люблю портовые шумы и ароматы. Во время плаваний, когда подолгу, иной раз по много недель, не видишь ничего кроме воды и неба, я очень скучаю по этой смрадной, скученной, порочной, но такой настоящей жизни! Однако на сей раз мое пребывание на суше чересчур затянулось. Как говорят моряки, я крепко забичевал. Земля мне надоела, моя душа жаждала океанского простора. Оттого-то, верно, и одолевали меня тяжкие, беспросветные мысли.


Жизнь не любит нытья и безжалостно карает малодушных. Из-за уныния и сплина я утратил всегдашнюю бдительность – и понес за то заслуженную кару.

Что-то прошелестело, воздух будто колыхнулся, и мир вокруг меня вдруг сделался мелкоклетчатым, словно кто-то взял и разграфил его на квадраты. Я встрепенулся, хотел расправить крылья – не получилось. Со всех сторон меня опутала тонкая нитяная сеть.

Кто-то схватил меня и крепко стиснул. Я ощутил сладко-соленый запах мальчишеского пота, а еще дегтя, вареной капусты и азарта.

В ужасе я закричал: Кр-р-р-р! Это выражение я позволяю себе лишь в минуту крайнего возбуждения.

Хоть на голову мне, прямо поверх сетки, сразу натянули полотняный мешок, я сразу понял, что произошло.

Как глупо!

Уже несколько дней меня выслеживал настырный остролицый мальчишка с жадными, как у хорька, глазами. Он подманивал меня, рассыпая на земле крошки, а сам что-то прятал за спиной. Он делал умильную физиономию и говорил мне «цып-цып-цып», словно я какая-нибудь курица. Из всех многочисленных опасностей, окружавших меня в городе (тут и кошки, и чайки, и подлые вороны, всегда нападающие скопом), эта казалась смехотворной. Я не удостаивал ее внимания.

И вот мудрейший из земных попугаев, обладатель Дара Полной Жизни, покоритель ста морей (да простится мне нескромность) попался самым жалким манером, будто никчемный воробьишка.

Нет более сильного средства против суицидальных мыслей, чем неотвратимая угроза жизни. То, чем ты не дорожил, чем готовился пренебречь, сразу обретает и ценность, и смысл. Животный ужас вытеснил все мысли и чувства.

Я забился, но тщетно.

Радостно вопя, насильник тащил меня куда-то.

Неимоверным усилием я сумел скинуть с головы покров. Это не дало мне свободы, но по крайней мере теперь я мог видеть происходящее.

Оказалось, что паршивец уже сбежал с крепостной стены и несется по Испанской набережной, лавируя меж людьми, повозками и лошадьми.

Куда он меня тащит?

Может быть, это судьба, вдруг подумалось мне. Напряжением воли я подавил панику. Мне помогло изречение Учителя: «Худшие миги жизни дают кратчайший путь к сатори».

Сатори я не испытал, но все же несколько воспрял духом.

Я сказал себе: мальчик увидел необычную и, скажу без ложной скромности, красивую птицу. Захотел ее поймать – как ловят мечту. Проявил похвальное упорство, изобретательность и достиг цели. Так, может быть, все к лучшему? Доселе мои питомцы были взрослыми, укоренившимися в своих грехах и заблуждениях людьми. Я мог о них заботиться, но исправить их карму был не в силах. Иное дело – душа юная, неоперившаяся. Как много пользы способен я ей принести! Сколь многому деликатно и тактично, исподволь, научить! Пусть мальчик сажает меня в клетку, я найду способ завоевать его доверие и дружбу.

И я перестал попусту барахтаться, а вместо этого осуществил ритуал сопереливания, благо постреленок плотно прижимал меня к груди. Я царапнул его когтем через холщовую рубашку, изогнувшись, клюнул в висок.

Я заглянул в жизнь моего маленького похитителя, проникся его внутренним взором, услышал голос его сердца.

Перед внутренним взором мальчишки длинной чередой выстроились чучела птиц: чаек, крачек, дятлов. Еще там был ястреб и два филина. Поодаль, окруженное мечтательным сиянием, мерцало стеклянными глазами еще одно чучело, черно-пурпурное, в котором я с содроганием узнал себя.

Голос сердца у маленького негодяя шептал: «Три, нет, четыре, нет, ПЯТЬ ливров!»

Он не собирался сажать меня в клетку. Паршивец зарабатывал на жизнь тем, что убивал птиц и продавал их чучельщику.

Озарение длилось долю секунды.

Клюнутый заорал от боли, взмахнул сетью и со всего маху жахнул моим бедным телом о стену. Он решил прикончить меня прямо сейчас.

Я был полуоглушен, но не лишился сознания. У моего убийцы сила в руках была еще детская.

Сообразив это, он взялся за дело основательней. Стал раскручивать сетку над головой, чтоб увеличить мощь следующего удара.

Прощаясь с жизнью в этом головокружительном верчении, я кинул последний взгляд на облака, мачты, дома, лужи – на суетный мир, показавшийся мне в тот миг недостойным усилий, потраченных мною на его постижение.

«К черту такую карму», помнится, подумал я.

И невдомек было мне, глупому попугаю, что таким диковинным образом начинается самая лучшая глава моей бесконечно долгой жизни; что я делаю первый шаг к дороге, которая позволит мне вернуться в утраченный рай. Пусть не навсегда, на время, но глубоко заблуждаются те, кто верит, что рай – это навечно. Одна из максим Учителя, которую я долго не понимал, гласит: «По-настоящему ценно лишь преходящее».

Глава вторая Медноволосая незнакомка

В миг, когда я посчитал свой Путь оконченным, откуда-то – как показалось мне в потрясении, издалека – раздался юношеский голос, крикнувший по-французски с легким акцентом:

– Что ты делаешь, мерзкий мальчишка!

Меня больше не вертело, не крутило. Смертоносного удара о каменную стену не последовало.

Головокружение прошло не сразу, перед глазами все плыло, и я разглядел лишь, что кто-то схватил моего погубителя за плечо – и, видно, крепко, ибо тот взвыл.

Я тряхнул головой, чтоб туман рассеялся. И увидел перед собой не юношу, а молодую женщину или, быть может, девушку. Она была высока ростом, одета в платье китайского перламутрового шелка, из-под фетровой шляпы с фазаньими перьями выбивались волосы тускло-медного оттенка, длинноносое лицо пылало гневом.

– Зачем ты хочешь убить бедную птичку? – воскликнула она, взяв негодяя за ухо длинными пальцами.

По европейским меркам чудесную мою спасительницу никак нельзя было назвать красавицей. Современные мужчины почитают привлекательными женщин круглолицых, мясистых, с толстым дерьером и огромным бюстом. Эта же, как я уже сказал, была долговяза, тоща, движения не по-дамски резки, черты лица остры, не то что у щекастых рубенсовских наяд. Лиф на платье нисколько не выпячивался, а бедра хоть и казались широкими, но исключительно за счет фижм. Прибавьте к этому низкий, немного хрипловатый голос, нисколько не приторный и не писклявый, каким обычно стараются говорить барышни. Мне, впрочем, он прозвучал райской музыкой, а еще сладостней был визг, исторгнутый моим мучителем.

– Мой попугай! – захныкал мальчишка. – Что хочу с ним, то и делаю! Пустите ухо, тетенька!

С юридической точки зрения он был прав, ведь человеческие законы не признают за нами, так называемыми «меньшими братьями», никаких прав личности. Я отношусь к категории «дичи», и, если не имею хозяина, могу стать собственностью первого встречного. Так уж устроен наш несправедливый мир, мне его не переделать. Учитель говорил: «если не можешь изменять обстоятельства, нет смысле на них сетовать». Я и не сетую.

– Я дам тебе за него три ливра.

Эти слова заставили меня насторожиться. Видите ли, я не избалован человеческим великодушием и привык в каждом поступке подозревать корысть – слишком много била меня жизнь. А тут еще этот плюмаж на ее шляпе. Уж не решила ли дамочка украсить свой головной убор моими маховыми или рулевыми перьями, подумалось мне. Это хорошо говорит о ее вкусе, но означает, что я угодил из огня да в полымя.

– Ага, три ливра! Такого попугая поискать! Мне в чучельной лавке за него все десять дадут! – заорал маленький мерзавец, хотя, помнится, мечтал самое большее о пяти.

С минуту они торговались, а я пытался настроиться на философский лад. Возможно, на моем месте у вас и были бы предпочтения, чем вы хотите стать – чучелом или украшением на шляпе, но я меж двумя этими перспективами большой разницы не видел, да и кто спрашивал моего мнения?

Рыжая дева приобрела меня за семь серебряных монет.

Что ж, всякому существу полезно узнать свою истинную цену. Отличное средство от самомнения! Когда тебя оценивают по стоимости перьев, это здорово отрезвляет.

Мальчишка снял с меня сеть, сказав, что она ему еще пригодится, и убежал, а барышня поставила на мостовую сундучок (я забыл сказать, что она несла прямоугольный и, судя по всему, довольно тяжелый ларец с ручкой), взяла меня двумя руками и с любопытством оглядела.

Я тоже получил возможность рассмотреть ее вблизи.

Да уж, не красавица. Разве что большие круглые глаза пепельно-серого оттенка хороши – разумеется, по европейским меркам. В Японии, например, их бы обозвали кошачьими. Кроме любопытства я прочел в них застарелое, ставшее привычным страдание и тревогу. Такое не часто обнаружишь во взгляде молодой девицы. Хотя, конечно, я не могу считаться авторитетом в этом вопросе, поскольку прекрасный, он же слабый пол мне мало знаком. На море женщин не бывает, а тех, кого встретишь в порту, прекрасными и тем более слабыми назвать трудно.

– Лети! И принеси мне удачу, – сказала незнакомка по-немецки, верней по-швабски (на «Святом Луке» одно время половина команды была из южной Германии, и я хорошо знаю этот мелодичный, мягкий диалект).

Она подбросила меня в воздух и махнула рукой.

– Гляди, больше не попадайся!

Как же я был смущен и тронут уроком, который преподал мне мир! А ведь я только что был готов его проклясть.

Вот этот урок: да, вокруг много беспричинного зла, но есть и беспричинное добро – самое милое, что только бывает на свете. Это когда что-нибудь хорошее делают не намеренно и безо всякой помпы – просто так, не ожидая от сего никаких выгод. Пусть даже барышня в шелковом платье спасла меня из суеверия. Допустим, ей нужна удача в каком-то деле – неважно! Если добро глупое, от этого оно только выигрывает в моих глазах.

Она взяла свой сундучок, в котором что-то звякнуло, и пошла дальше по набережной, а я летал над нею кругами, растроганный до слез (вообще-то попугаи от чувств не плачут, сентиментальной слезливости я научился у людей). Чем бы мне тебя отблагодарить, щедрая чужестранка, думал я.

Молодая женщина шла по каменным плитам решительным и твердым шагом, глядя прямо перед собой. Вдруг я заметил, что прохожие, завидев ее, останавливаются. Некоторые перешептывались, другие даже показывали пальцем – она ничего этого не замечала, погруженная в свои мысли.

И тут я понял, в чем дело. Платье, шелковое платье!

Согласно королевскому эдикту, призванному защитить французские мануфактуры, носить одежду из привозного шелка строго-настрого возбранялось. С нарушителей указа предписывалось прилюдно сдирать запрещенный наряд и взыскивать огромный штраф, а неспособных к уплате заточать в тюрьму.

Девушка несомненно прибыла в страну совсем недавно и не знает, какой подвергается опасности. Нужно ее предупредить, пока какие-нибудь завистники (а скорее завистницы) не наябедничали страже.

Я опустился спасительнице на плечо и рванул клювом узорчатый рукав так, что ткань затрещала. Казалось бы, смысл моего поступка был предельно ясен: скорее переоденься!

Но она, увы, не поняла.

– Кыш! – вскричала она, сбросив меня. – Дура неблагодарная! Ну вот, дырка!

Я летал вокруг нее и кричал, она грозила мне кулаком. Со всех сторон пялились зеваки, привлеченные необычным зрелищем.

Кто-то из женщин, добрая душа, крикнул:

– Мадам, коли вам охота форсить, носите шелк, когда стемнеет! Все так делают!

Но медноволосая не поняла или не расслышала.

В любом случае было уже поздно. Через толпу проталкивался одноглазый человек в засаленном синем кафтане с красными отворотами. Люди неохотно перед ним расступались.

Я знал его – много раз видел на улице. То был сержант городской стражи по прозвищу Кривой Волк, грубиян и мздоимец, каковыми изобилует полиция всех известных мне стран.

– Нарушение эдикта тыща семисотого! – завопил он и схватил девушку за руку. – Попалась, киска! Сейчас сдеру твою китайскую гадость и заголю тебя всем на потеху, будешь знать!

Само собой, делать этого он бы не стал, ибо зачем же портить дорогую вещь, которую потом можно втихую продать. Вымогатель хотел лишь запугать свою жертву, чтобы «конфисковать» платье, а заодно слупить отступного.

– А ну марш за мной в караулку, дамочка!

Он потянул ее за собой. И здесь случилось нечто совершенно поразительное. Вместо того чтоб идти за стражником либо упираться, вместо того, чтоб возмущаться или молить о снисхождении, барышня повела себя исключительно не по-женски.

Сначала она двинула сержанта носком острого башмака по голени. Через нитяной чулок удар должен был получиться весьма чувствительный – Кривой Волк заорал и выпустил пленницу. Воспользовавшись тем, что рука освободилась, девушка двинула служителя закона кулаком в нос, расквасив его в кровь. А в заключение стукнула полицейского сундучком по лбу. Раздался гулкий металлический звук (уж не знаю, от лба или от сундучка), и обомлевший стражник шлепнулся на задницу.


Такая сноровка в драке сделала бы честь любому забияке из матросского кабака.

– А вы что смотрите?! – возмущенно обратилась победительница к зрителям. – На ваших глазах нападают на даму, и никто не заступится! И это галантные французы!

Топнув ногой, она пошла дальше. Зеваки молча смотрели ей вслед. Лица у них были испуганные.

Нанесение побоев королевскому стражнику при исполнении обязанностей – преступление нешуточное, тут штрафом не отделаешься.

Но бедная храбрая барышня не ведала, в какую скверную историю попала. Сержанта она приняла за обычного уличного приставалу или незадачливого грабителя.

А он меж тем начинал приходить в себя.

– Ка… Ка… Караул!!! – прохрипел Кривой Волк. – Помогите мне встать! Вы видели? Все видели? Я ранен! Сюда, ко мне, бездельники!

Эти слова были обращены к двум полицейским солдатам, спешившим на шум от ворот.

Плохо дело!

Я полетел догонять ту, над чьей головой сгустились грозовые тучи. Ей следовало как можно скорей покинуть пределы города, иначе не избежать ареста и заточения в каземат Ворчливой башни.

Не оглядываясь на крики, она подошла к трехэтажному дому господина Лефевра, толкнула тяжелую дверь и вошла. Как я ни торопился, как ни махал крыльями, но влететь за девушкой не успел – только с разлету стукнулся о дубовую створку.

Через минуту у порога оказались и стражники. То ли они видели, куда скрылась преступница, то ли им указал кто-то из горожан, но полицейские встали у входа и заспорили, надо стучать или лучше подождать.

Господин Лефевр – один из отцов города. Богатый арматор. Принадлежащие ему корабли плавают по всем морям от мыса Горн до Макао. Потревожить покой большого человека стражники не решались.

После короткого спора они решили дождаться, когда обидчица Кривого Волка выйдет. Я слышал, как сержант, утирая рукавом разбитый нос, сказал:

– А если она ему не чужая, еще лучше. Зацапаем ее, а потом к нему: так мол и так, чего делать будем, ваша милость? Слушайте меня, ребята. Не будь я Кривой Волк, если не получу за оскорбление золотом! Дешево они от меня не отделаются! А коли нет – засажу стерву в крысятник!


Теперь мне нужно было выяснить, в каких отношениях состоит моя спасительница с господином Лефевром. Если она ему родственница или добрая знакомая, беспокоиться не о чем. Арматор сумеет подмазать полицейских, чтоб не доводить дело до тюрьмы. А вдруг, в самом деле, чужая?

Удобнейшая вещь крылья. Если б мне предложили заменить их на руки с десятью пальцами, я поблагодарил бы и отказался. Во-первых, пальцы у меня есть и свои. Пускай только по четыре на лапе, но мне хватает. А во-вторых, способность летать неизмеримо ценнее.

Пока стражники решали, сколько они слупят с Лефевра и как поделят добычу, я взлетел до второго, парадного этажа и заглянул в окно. День был ясный, уже совсем весенний, утренний бриз поутих, и створки были открыты настежь.

Судя по всему, здесь находился кабинет хозяина. Редко доводилось мне видеть столь роскошное убранство. Однажды в Лондоне я провожал лейтенанта Беста до адмиралтейства и, конечно, не удержался – заглянул в окно покоев первого лорда (коль мне не изменяет память, в ту пору им был граф Торрингтон). Так вот, скажу я вам, если размером приемный зал его светлости и превосходил арматорский кабинет, то по части изысканности и богатства явно ему уступал.

Нигде я не видывал такой исполинской мебели, похожей на величественные испанские галеоны. Резной шкаф, весь в блестящих заклепках, был длиной футов в пятьдесят. По стенам висели шелковые гобелены с рельефным рисунком: на золоченых консолях переливались красками изумительные китайские вазы, в хороший корвет ценою каждая; портьеры были драгоценного утрехтского бархата – думаю, и герцогиня не побрезговала бы сшить из такой ткани парадное платье.

За столом черного дерева, в кожаном кресле с высокой, замысловато украшенной спинкой, сидел сухонький человек в пышном золотистом парике. На его желтом, в цвет парика, лице застыло выражение едкой недоверчивости. Знаю я этот тип людей. Спасешь такого из пожара, а он вместо «спасибо» скажет: «Думал, поди, что я тебя озолочу? Ах ты хитрец!».

Это несомненно и был мсье Лефевр, собственной персоной. Он скрипел по бумаге пером, время от времени отрываясь от этого занятия, чтобы скорчить брезгливую гримасу. Должно быть, писал кому-нибудь неприятному.

Моей барышни здесь не было. Я уж хотел подлететь к другим окнам, но дверь кабинета вдруг приоткрылась, в щель сунулся некто в черном парике, не столь пышном, как у арматора. Должно быть, секретарь.

– Патрон, вас желает видеть молодая дама. Она назвалась госпожой Летицией де Дорн, дочерью баварского тайного советника. Велеть, чтоб обождала?

– Нет-нет, проси!

Лефевр накрыл одни бумаги другими. Похлопал себя по щекам, и его лицо, только что бывшее желчным и кислым, осветилось любезнейшей из улыбок.

– Милости прошу! – вскричал он, поднимаясь навстречу посетительнице. – Жду, давно жду! И все приготовил, как обещал. Однако позвольте спросить, как прошло ваше путешествие? Представляю, сколь опасным и малоприятным оно было с учетом нынешних обстоятельств!

Арматор несомненно имел в виду большую войну, начавшуюся в прошлом году и поделившую Европу на два лагеря. Причиною конфликта был опустевший мадридский трон, и речь шла о том, кому достанутся богатейшие владения Испании – ставленнику французского короля, либо австрийским Габсбургам. На стороне Вены выступили Англия и Нидерланды; Версаль поддержали Испания и Бавария, так что медноволосая драчунья, стало быть, прибыла из государства, союзного Франции.

Услышав о «тайном советнике», я уж решил, что здесь разворачивается какая-нибудь шпионская интрига и огорчился, ибо, как говорил Учитель, «худшие из людей – торговцы пороком и соглядатаи». Мне не хотелось, чтоб моя благородная избавительница оказалась из этой породы. Все политические интриги и козни, на мой взгляд, ужасная мерзость. Человеку, заботящемуся о своей карме и внутренней гармонии, лучше держаться от таких дел подальше.

Но дальнейший ход беседы показал, что мое предположение ошибочно. Хоть я и мало что поначалу понял, однако сообразил: шпионство тут, кажется, ни при чем.

– Да, поездка заняла целых двадцать дней, – сказала госпожа Летиция де Дорн. – Местности, где идут бои, пришлось объезжать стороной. Но обозы и войска движутся по всем дорогам, это совершенно несносно. Однако, слава Богу, теперь я в Сен-Мало, так что давайте не будем терять времени. Вот задаток, о котором мы условились. Полторы тысячи ливров. – Она поставила на стол ларец, а сама села в кресло. – Вторую половину вы получите, когда корабль доставит сюда моего отца. Вся сумма выкупа в сундуке, который я оставила в гостинице. Я передам сундук капитану.

Лефевр открыл ларец и начал пересчитывать деньги, очень быстро и ловко. Он складывал монеты столбиками. Сразу было видно, что это занятие для него приятнее всего на свете.

– Все точно, – сказал он, закончив, и сделал скорбное лицо. – Но… К моему глубокому сожалению, обстоятельства переменились. Все из-за этой проклятой войны, от которой я несу кошмарные, совершенно чудовищные убытки.

– Вы хотите поднять стоимость вашего вознаграждения? – нахмурилась барышня. – Могу я узнать, на сколько?

Он негодующе замахал руками.

– Что вы, что вы! Слово Лефевра – булатная сталь!! Дело не в моей комиссии. Она останется такой же. Но вот накладные расходы…

Арматор выпорхнул из-за стола и оказался у географической карты, висящей на стене.

– Плавание в Барбарию – сущий пустяк. В мирное время наше маленькое дельце не представляло бы большой трудности. Капитан, доставляющий в Испанию или Марсель груз нашей сушеной трески, завернул бы в Сале, это разбойничье гнездо, провел бы необходимые переговоры, взял на борт вашего батюшку, и вся недолга. Но из-за войны морская торговля прекратилась. Купеческие корабли больше не плавают.

Девушка порывисто поднялась.

– Это довольно странно! Война идет не первый месяц! Вы могли бы написать, что отказываетесь от поручения, но вместо этого в вашем письме было сказано: приезжайте. Объяснитесь, сударь!

– Именно это я и собираюсь сделать, мадемуазель. Не хотел делать этого письменно, ибо в нынешние тревожные времена почта может быть перехвачена, а мое предложение несколько… деликатно.

– В чем оно состоит? Говорите же!

– Я не могу отправить в Барбарию купеческое судно, потому что оно станет легкой добычей проклятых англичан. Но можно снарядить корсарский корабль. Он быстроходен и хорошо вооружен.

– Вы предлагаете послать за моим отцом пиратов? – поразилась госпожа де Дорн.

Он засмеялся.

– У вас, сухопутной публики, довольно путаное представление о таких вещах. Корсары вовсе не пираты.

– Разве они не грабят корабли?

– Разумеется, грабят.

– В чем же разница?

– В том, что захваченного пирата вешают на рее, а корсар считается военнопленным. Потому что корсары грабят лишь те корабли, что ходят под вражеским флагом. Чтобы стать корсаром, нужно иметь патент от адмиралтейства. Получить его может далеко не всякий. А у меня патент есть. Учтите, мадемуазель: пока не закончится эта война – а она может продлиться и пять, и десять лет – никаким иным способом до Барбарии не добраться.

Барышня наморщила лоб – она все-таки не понимала.

– Если корсарский патент – нечто совершенно законное, к чему тайны? Почему вы боялись, что ваше письмо попадет в чужие руки?

– Потому что негоциантский дом «Лефевр и сыновья» имеет репутацию, сударыня. И я ею дорожу. Хоть многие арматоры Франции, Англии, Голландии в военное время подрабатывают корсарством, никто этого не афиширует. Ведь приходится потрошить корабли, принадлежащие вчерашним и завтрашним торговым партнерам. Это порождает недобрые чувства, обиды, озлобление. Вот почему я могу сделать вам такое предложение только устно. У меня как раз подготовлено отличное судно: легкий фрегат «L’Hirondelle»,[16] с лихим, надежным капитаном, господином Дезэссаром.

– Дез Эссаром? – повторила девушка, как бы поделив это имя на две части. – Что ж, я согласна! Корсары так корсары, только б отец поскорее вернулся! По рукам, мсье!

Она сняла перчатку и протянула арматору свою руку – слишком большую, не особенно белую и нисколько не округлую, то есть совсем не совпадающую с каноном женской красоты. Лефевр не пожал ее, а склонился и почтительно чмокнул губами воздух над пальцами мадемуазель де Дорн.

– Отрадно видеть столь трогательную дочернюю привязанность. Я тронут до слез. Однако, сударыня, как вы понимаете, одно дело – завернуть в Сале по дороге, сделав небольшой крюк, и совсем другое – снаряжать специальную экспедицию. Я имею в виду расходы.

– В какую сумму они выльются? – деловито спросила она.

– Минуточку… Сейчас прикинем.

Почтенный арматор сел на место, положил перед собой абакус и, щелкая шариками из слоновой кости, принялся за подсчеты.

– Во-первых, жалованье экипажу с доплатой за военное время и плаванье в опасных водах… Допустим, испанцы нам союзники, а у султана Мулай-Исмаила с нашим великим монархом мир и согласие, но эти пронырливые англичане кишат во всех морях, прошу прощения, будто вши в лохмотьях. Итак, сорок матросов в среднем по 70 ливров в месяц… Кладем три месяца: покуда туда, покуда обратно, да переговоры – у мавров ничего быстро не делается… М-м-м, офицеры и капитан… Теперь припасы. Люди у меня не балованы разносолами, но по полсотни монет на каждого потратить придется… Итого расходы на содержание команды… Ага, с этим все.

Он записал цифру на бумажке, застенчиво прикрывшись ладонью.

– Идем дальше. Страховка.

– Что?

– Как, вы не слышали об этом чудесном изобретении, которое всем так выгодно? Вы платите страховой компании некий взнос, и больше ни о чем не беспокоитесь. Если ваш корабль пропал – утонул, захвачен пиратами, пропал бесследно, – компания возмещает вам ущерб. Естественно, взнос зависит от дальности плавания и рискованности предприятия. В мирное время за путешествие в Средиземноморье берут всего 3 % стоимости судна и товара, ибо французов мавры не трогают, а больше там опасаться некого. Но сейчас ставки, увы, поднялись в десять раз. «Л’Ирондель» стоит 25000, следовательно… – Он поколдовал над счетами еще немного и подвел итог. – В общем и целом вам придется раскошелиться на 21358 ливров и шесть су. Не будем мелочиться, – здесь последовал широкий взмах шитого золотом обшлага, – двадцать одна тысяча триста пятьдесят.

– Сколько?! – ахнула госпожа де Дорн, выхватывая у него листок. – О боже…

– Меньше никак нельзя, – твердо молвил Лефевр и долго еще толковал ей про военные трудности, алчность моряков, обязательные отчисления в казну и возмутительную дороговизну солонины.

– Мне нужно подумать, – наконец произнесла девушка упавшим голосом. – Я возвращаюсь в гостиницу…

Арматор пошел ее провожать, а я встрепенулся и тоже слетел вниз.

Судя по разговору, этот алчный кровосос и не подумает откупаться от Кривого Волка. Нужно было как-то предупредить ее! Бедняжка, вымогатели кружили вокруг нее, будто коршуны. На свете нет тварей кровожадней и отвратительней коршунов! Однажды на острове Мадейра, когда я замечтался, любуясь солнечными бликами на волнах, на меня напал один такой убийца… Впрочем, не хочу вспоминать этот кошмар.

Слетая вниз, я уже знал, как поступлю.

Когда тяжелая дверь скрипнула и полицейские угрожающе сдвинулись плечо к плечу, я взмахнул крыльями и устремился вперед.

Влетел в приоткрывшуюся щель и ловко опустился Летиции де Дорн на плечо. Она еще не успела переступить порог и от неожиданности попятилась, но не завизжала, как сделала бы всякая барышня, а воскликнула по-немецки «черт побери!», что, согласитесь, довольно необычно для дочери тайного советника.

Стражников, однако, и она, и провожавший ее арматор разглядеть успели.

– Какой красивый попугай! Это ваш? – спросил Лефевр. – А что делает перед моей дверью полиция?

– Именем короля откройте! – закричали с той стороны. – В вашем доме укрывается преступница!

– Этот невежа – полицейский? – удивилась госпожа де Дорн. – Зачем же он на меня накинулся, будто пьяный мужлан?

Не обращая внимания на стук (довольно робкий), хозяин расспросил гостью о случившемся и в двух словах объяснил ей, какими это чревато последствиями.

– Я вас выпущу через кухню. На счастье, стражники не знают вашего имени. Бегите в гостиницу и спрячьтесь. Шелка уберите в багаж. Без вуали на улицу не выходите, а лучше в светлое время дня вообще сидите в номере. Полицейских я впущу, когда вы уйдете, и скажу, что знать вас не знаю. Вы желали совершить плавание в Новый Свет на одном из моих судов, но я вам отказал, ибо по случаю войны мы не берем пассажиров. Так это ваш попугай?

Он осторожно потрепал меня по хохолку, и я с трудом сдержался, чтобы не клюнуть его в палец. Терпеть не могу фамильярности.

– Мой.

Она погладила меня по спине, но это прикосновение не было мне неприятно. Совсем напротив.

– Красавец! Не желаете продать? Он слишком приметен, на вас будут обращать внимание, а это вам сейчас ни к чему. Я посажу молодца в золоченую клетку и научу приветствовать посетителей. Хотите 40 ливров?

– Нет. Птица не продается.

Когда она это сказала, что-то дрогнуло в моем сердце. Уже во второй раз. В первый – когда Летиция де Дорн так решительно ответила: «Мой».

Ее поведение объяснилось, когда мы – Лефевр, она и я у нее на плече – быстро шли темным коридором.

– Ты спасла меня от тюрьмы, птичка. Спасибо, – шепнула мне девушка по-швабски и – вы не поверите – поцеловала меня!

Я чуть не свалился.

Меня никто никогда не целовал. Что и не удивительно. Лейтенант Бест, когда напивался, поил меня ромом изо рта в клюв, но это совсем не то, что девичий поцелуй, уж можете мне поверить.

Вдруг меня осенило. А, собственно, почему нет?

Кто сказал, что мой питомец обязательно должен быть мужчиной? Допустим, мне никогда не приходило в голову приручить существо противоположного пола – я ведь старый бирюк, морской бродяга и совсем не знаю женщин. Но эта рыжая барышня меня заинтересовала.

Была не была! Вероятней всего, когда я ее оцарапаю и клюну, она меня сгонит. Ну, значит, не судьба мне держаться за бабьи юбки. Полечу искать нового подопечного в таверну или в порт. Свой долг госпоже де Дорн я честно вернул.

Я свесил хвост ей на грудь, соскользнул по шелку и сжал пальцы, а клювом как можно мягче (но все-таки до крови, иначе нельзя) ударил девушку в смуглый висок.

Глава третья Летиция де Дорн

Моментально, сменяя друг друга с непостижимой быстротой, перед взором моей души пронеслась череда ярких картин. Жизнь девушки по имени Летиция была прочитана мной, словно книга, с первой и до последней буквы. Если мой избранник не оттолкнул и не сбросил меня хотя бы в течение одной секунды, этого довольно. Процесс сопереливания двух Ки почти мгновенен.

Попробую рассказать, как это происходит, хоть слова и неспособны передать состояние абсолютного познания.

Сначала я услышал… нет, не услышал, а узнал полное имя своей новой питомицы.

Летиция-Корнелия-Анна фон Дорн (а не «де Дорн») – вот как ее звали.

А дальше – яркие вспышки, будто зарницы в небе.

Повторяю, я увидел и познал всю ее жизнь и мог бы ее пересказать до малейших несущественных подробностей. Но хватит и нескольких образов, выхваченных наугад. Иначе рассказ растянулся бы на все двадцать пять лет, прожитые Летицией.


Вот небольшой серокаменный замок на холме, в окружении дубовых лесов и зеленых полей. У ворот, на сломанном подъемном мосту, стоит рыжая девочка в простеньком платье и отчаянно машет рукой вслед удаляющемуся всаднику.

Это ее отец, Фердинанд фон Дорн. Он едет навстречу восходящему солнцу, и вся его фигура кажется вытканной из ярких лучей. Сверкает аграф на шляпе, сияют шпоры и эфес шпаги, отливает золотом круп игреневого коня.

Про всадника я знаю многое – столько же, сколько знает про него моя питомица, которая любит этого человека больше всего на свете – не за то, что он дал ей жизнь и нарек красивым именем Laetitia (по-латыни оно значит «радость»), а потому что Фердинанд фон Дорн излучает счастье. Он и в самом деле будто сшит из солнечного света, и восход тут не при чем. У Фердинанда золотисто-рыжие волосы, которые с возрастом обретут оттенок благородной бронзы, у него солнечный смех, искрящиеся весельем глаза и лучезарная улыбка.

Есть люди, которых жалует Фортуна. Во всяком случае, в этом уверены окружающие, которые испытывают по отношению к баловням удачи лютую зависть, смешанную с восхищением. Вообще-то ударов судьбы на их долю приходится не меньше, чем улыбок, просто счастливцы никогда не унывают и не жалуются. Несчастье они сбрасывают с себя недоуменным пожатием плеч, а в счастье запахиваются, словно в ослепительно нарядный плащ. Они не удостаивают замечать невзгод, и так до самой своей смерти. Если кому-то на земле и нужно завидовать, то обладателям этого чудесного дара.

Фердинанд фон Дорн родился вторым сыном в некогда богатой и славной, но захудавшей швабской семье. Никакого наследства ему не досталось, лишь боевой конь. Но Фердинанд говорил, что его в любом случае не прельщает скучная участь землевладельца, а конь чудо как хорош. На таком превосходном скакуне милое дело отправиться на войну и сделать блестящую военную карьеру. И так вкусно он это рассказывал, что остальные братья ему завидовали – даже старший, наследник родового замка. Никто не сомневался, что везунчик станет полковником, а то и генералом.

Но в первую же кампанию Фердинанд был ранен. Пуля пробила ему легкое, он чуть не умер, а когда вылечился, с армией было покончено. Какая тут воинская служба, если при малейшей простуде начинается жестокий затяжной кашель?

Другой бы пал духом, опустил руки, но не таков был Фердинанд фон Дорн. Он твердил лишь о том, как несказанно ему повезло – с пробитым легким, и жив. Чудо из чудес! И вообще солдатская карьера хороша для людей порывистых и бесшабашных, вроде брата Корнелиуса, а для настоящего мужчины истинное счастье заключается в семейной жизни. Подобными речами и своей сияющей улыбкой Фердинанд покорил сердце богатой невесты. Женился, произвел на свет двух сыновей и дочь, а тут еще скончался бездетный старший брат Клаус, и счастливое семейство поселилось в дорновском фамильном замке Теофельс.

Фердинанд отремонтировал и украсил дедовское гнездо, привел в порядок хозяйство и зажил образцовым помещиком, на зависть знакомым и соседям. Но и эта стезя, подобно военной, его подвела. Оспенный мор унес жену с сыновьями, изрыл красивое лицо фон Дорна рытвинами и пощадил только маленькую дочку. Обычный человек сошел бы от горя с ума, но вечный счастливец и тут не утратил бодрости. Да я в рубашке родился, не уставал повторять он. Во-первых, обманул лекарей и не умер, пусть метки на лице будут постоянным напоминанием об этом подарке судьбы. Во-вторых, уцелела моя крошка Летиция, даже личико не пострадало – это ли не чудо? В-третьих же, глупо сидеть в глуши барсуком, зарывать свой талант. Есть вещи увлекательней яровых и озимых. Например, карьера дипломата.

И он поступил на службу к Электору баварскому. Странствовал по свету, выполняя неофициальные, часто рискованные поручения. Если удачно с ними справлялся – все говорили, что советник фон Дорн невероятно везуч. Если миссия проваливалась, говорили: везет Дорну, как это он только жив остался.

На рассвете дня, который я описываю, Фердинанд отправляется в очередное путешествие, из которого бог весть когда вернется, а может, не вернется вовсе. Рыжей девочке ужасно хочется, чтобы он обернулся, хочется его окликнуть, но она не решается. Машет рукой, по искаженному личику текут слезы.

Но всадник не оборачивается. Он уже забыл о сером замке, о рыжей девочке – его манит сверкающая солнечными искрами дорога.


Другая картинка.

Девочки-подростки (все в одинаковых коричневых платьицах с белым кружевным воротничком) сбились в кучку у подоконника и смотрят, как по узкой улице фламандского города движется свадебный поезд. В открытом экипаже едут молодые: он очень хорош в алом плаще и треуголке с перьями, она – в пышном бело-серебряном наряде. У всех пансионерок одинаковое выражение лиц – мечтательно-восторженное. Нет, не у всех. Долговязая худышка сложила губки коромыслом, а рыжеватые бровки домиком. Бедняжка знает, что некрасива. Никогда ей не ехать в белом гипюре под приветственные крики, рядом с писаным красавцем.


Еще.

Летиция подросла. Уже девушка. Высокая, стремительная в движениях, с загорелым лицом и облупившимся от солнца носом. Она ловко сидит в седле – не амазонкой, а по-мужски, потому что одета в кюлоты и рубаху (ей ужасно нравится носить старые вещи отца). Рядом, тоже верхом, Фердинанд. «Не трусь, – говорит он. – Ты из рода Дорнов. Вперед!».

Ей очень страшно, но она гонит коня к барьеру – дереву, поваленному бурей. Не выдерживает, зажмуривается. Лошадь чувствует состояние всадницы и перед самым препятствием делает свечку. Будто памятью собственного тела я ощущаю удар о землю, черноту обморока. Потом вижу над собой нахмуренное лицо отца. Первое чувство – паника. Он разочарован!

«Я попробую еще раз», – говорит девушка.

Снова разгон, но теперь она глаз не закрывает. Полет, перехватило дыхание – и обжигающее счастье. Я сделала это! Он может мной гордиться!


Опять вдвоем с отцом.

Фердинанд фон Дорн пытается делать свирепое лицо, что у него плохо получается.

«Я проткну тебя, как перепелку!» – рычит он, размахивая шпагой, на острие которой насажена винная пробка. Но, если клинок пробивает защиту и бьет в живот или грудь, это все равно очень больно.

Летиция уворачивается, парирует удары, а стоит противнику ослабить натиск, немедленно переходит в контратаку.

Фердинанд доволен

«Барышне полезно прикидываться слабой и беззащитной, чтобы дать возможность мужчинам проявить рыцарство, – говорит он во время паузы, закуривая трубку. – Однако нужно уметь за себя постоять. Не всегда рядом с тобой окажется рыцарь. Если у тебя нет оружия, бей обидчика носком в голень или коленкой в пах, и тут же лбом или кулаком в нос. На такие удары большой силы не нужно».

Дочь кивает. Думает: «Он знает, что у меня никогда не будет мужа, поэтому и учит. И очень хорошо, что не будет».

Теперь мне понятно, почему Кривой Волк потерпел на Испанской набережной столь быстрое и позорное поражение.


Больше всего картин, где Летиция одна. Собственно, она почти всегда одна.

С книгой в саду.

Зимой у окна – смотрит на пустое поле.

Вот поле стало зеленым – уже весна, но девушка сидит в той же позе.

Иногда она держит в руках письмо и улыбается – это прислал весточку отец. Но чаще пишет сама.

Я без труда могу заглянуть ей через плечо и проследить за кончиком пера, выводящего на бумаге ровные строчки.

«Умоляю вас, батюшка, не верить мягкости константинопольского климата. Я прочла, что ветер с Босфора особенно коварен в жару, ибо несомая им прохлада кроме приятности таит в себе опасность простуды, столь нежелательной при вашей слабой груди…»

Или другое письмо, более интересное, но пронизанное горечью:

«Милая Беттина, в отличие от тебя, я предпочту прожить свой век старой девой. Радости материнства, в коих ты чаешь найти утешение, кажутся мне сомнительными. Они вряд ли способны оправдать тяготу жизни с супругом. Ведь мужчины грубы, хвастливы, жестоки, они считают нас глупыми и ни на что кроме деторождения не годными, а сами очень плохо умеют распорядиться властью, которую захватили. Впрочем не буду с тобой лукавить. Когда я вижу красавца с умным лицом и гордой осанкой, в особенности если у него еще зеленые глаза, мое дурацкое сердце сжимается и екает, но, по счастью, зеленоглазые красавцы на моем пути попадаются редко, и я всякий раз нахожу в них какой-нибудь изъян. Зелен виноград! Скорей бы уж миновала молодость, проклятый возраст, почему-то называемый золотой порой жизни. Единственный мужчина, с кем я хотела бы жить – мой дорогой отец. Скоро ему наскучит странствовать, он вернется в Теофельс, и тогда я буду совершенно счастлива».

Письма, одинокие прогулки верхом, книги, снова письма. Дни жизни Летиции окрашены в неяркие цвета – светло-зеленый, блекло-желтый, серый. Или мне это кажется, потому что я привык к сочным краскам южных морей?

Потом гамма вдруг меняется, мир чернеет, будто погрузившись в мрак ночи или затемнения.

Я вижу Летиция с отцовским письмом в руках – опять. Но она не улыбается, а плачет.

Фердинанд фон Дорн пишет, что ему опять невероятно повезло. Он вел тайные переговоры с турками ввиду надвигающейся войны и получил некоторые очень важные гарантии для своего государя. Правда, на обратном пути корабль был захвачен марокканскими корсарами, но судьба и тут не оставила своего любимца. Он, один из немногих, остался жив, и хоть в настоящее время содержится в темнице в малоприятных условиях, но уже сумел договориться о выкупе. Нужно собрать и доставить в марокканский порт Сале 5000 французских ливров. Придворная канцелярия, конечно же, не пожалеет такой пустяшной суммы за освобождение дипломата, столь много сделавшего ради славы и прибытка его высочества курфюрста.


О, я хорошо знаю, что собой представляют марокканские корсары из страшного города Сале! От одного этого названия бледнеют моряки всей Европы.

Морские разбойники Барбарии бесстрашны и дики. Их флаг – отсеченная рука с ятаганом. Низкие, проворные корабли мавров шныряют вдоль побережья Иберии, Франции и Англии, добираясь даже до Ирландии. Ужасней всего, что охотятся они на людей. Повелитель марокканских исчадий ада, султан Мулай-Исмаил, требует от своего порта Сале платить подать живым товаром. Султану нужны женщины для гаремов и рабочие руки.

А еще белые пленники нужны Мулаю, чтобы продавать их христианским монархам за выкуп. Обычная цена за голову – 800 ливров, так что Фердинанда фон Дорна, видно, сочли важной птицей (сомнительное везение). С другой стороны, иначе его не оставили бы в Сале, а отправили в цепях вглубь Барбарии, в город Мекнес, где султан строит посреди пустыни огромный город-дворец протяженностью в 300 миль.

Про Мулай-Исмаила известно, что он свиреп и непредсказуем. Каждый день он кого-нибудь убивает собственноручно – за мелкую провинность или просто так, для забавы. Подданные с трепетом ждут, в каком одеянии султан нынче выйдет. Если в зеленом, значит, смертей будет немного. Если в желтом, жди большой беды. Из всех иноземных владык Мулай считает себе равным только Короля-Солнце, и потому французские корабли могут плавать по Средиземному морю и Бискайскому заливу без страха. Без опаски заходят они и в марокканские порты – в этом арматор Лефевр не солгал.


Однако я отвлекся.

На письме из Сале картинки не закончились, но темп их убыстрился – все последние месяцы Летиция жила, словно сотрясаемая лихорадкой.

Я увидел кабинет в Мюнхене, услышал равнодушный голос, объясняющий, что турецкая поездка господина фон Дорна была не официальной и потому казна не несет за нее никакой ответственности.

Мелькнула одутловатая физиономия с подшмыгивающим мясистым носом (господин Менхле, сводный братец). Зазвенели монеты, ссыпаемые из кожаных мешочков в сундук. По ухабистой дороге понеслась кожаная карета, из-под колес летели брызги, небо висело над зимними полями мокрой мешковиной.

Летиции надоело обивать мюнхенские пороги. Она решила, что выкупит отца сама. Списалась с арматором из главного французского порта Сен-Мало, заложила кузену родовой замок и отправилась спасать того, ради кого не жалко ничего на свете.


Ну что сказать?

Мне чрезвычайно понравилась моя новая подопечная. Видимо, зря я потратил столько лет своей жизни исключительно на мужчин. Если остальные женщины похожи на Летицию де Дорн, подумал я, они действительно являются лучшей половиной человечества.

Моя питомица не только смела и самоотверженна в любви, она еще и умна. Ее изначальный расчет был правилен: именно через мореходов из Сен-Мало и следует действовать. Если б война не положила конец морской торговле, план легко бы осуществился. Что же до предложения Лефевра, мне оно показалось нечестным. Я немного разбираюсь в расценках и обыкновениях корсарского промысла. Если б я умел говорить и имел соответствующие полномочия, то сумел бы существенно сбить запрошенную цену. В конце концов, Лефевр не единственный арматор в городе, да и репутация у него, сколько мне известно, не самая хорошая.

Милое, бедное дитя, как же тебе трудно в этом чужом и непонятном мире! Я помогу тебе, я сделаю все, что в моих силах!


Хватило нескольких секунд, чтоб я проникся интересами и заботами моей Летиции.

Счастье и огромное везение, что она не сбросила меня со своей груди ни в миг самого сопереливания душ, ни после.

Глава четвертая Подруги

О нет! Она стойко перенесла кровопускание, да еще успокаивающе прижала меня к себе.

– Бедняжка, ты испугалась этих дураков стражников! – Потрогала дырки от когтей на лифе. – И еще я вижу, что мое шелковое платье тебе не по вкусу. Никому оно в этом городе не нравится. Пожалуй, действительно, уберу его в сундук.

Мы шли по узкому переулку, где пахло помоями, а под ногами валялись очистки.

Летиция разговаривала со мной, это грело мне сердце.

– Хочешь, я возьму тебя к себе?

Еще бы я не хотел! Насколько мог сладким голосом я прокурлыкал полное свое согласие.

– Не ворчи, – сказала она. – Не понравится – улетишь. Насильно удерживать тебя я не стану.

Разве можно улететь от того, с кем породнился душой? Глупенькая!

– Как бы мне тебя, птичка, назвать?

Она взяла меня в руки, повертела так и этак. Я снова закурлыкал, готовый принять любое имя. После того, как тебя величали Каброном или Трюком, особенно привередничать не станешь.

И все же ее выбор меня потряс.

– Я стану звать тебя Кларой, моя славная девочка, – объявила Летиция.

О боже… Неужели не видно по хохолку, по гордому рисунку клюва, по всей моей мужественной осанке, что я никак не могу быть Кларой? Я издал крик протеста.

– Ей нравится, – умилилась невежественная девица. – Ты даже пытаешься повторить свое новое имя: клррр, клррр.

Остаток дороги до гостиницы мы молчали. Не знаю, о чем думала моя питомица, а я пытался свыкнуться с мыслью, что отныне буду «славной девочкой» по имени Клара.


Но в гостинице я сразу забыл о своей обиде.

Едва Летиция поднялась в номер и заперла за собой дверь, она повела себя весьма неожиданным образом. Рухнула на постель и громко разрыдалась.

Это застало меня врасплох. Я не привык к слезам – мужчины плачут редко, обычно такое случается спьяну. Я, разумеется, видал на своем веку рыдающих женщин. Но Летиция плакала совсем не так, как они. Не напоказ, не жалобно, не взывая к состраданию, а глухо, безнадежно, словно тяжесть мира стала для нее совсем невыносимой. Она рыдала оттого, что не знала, как ей поступить, а кроме нее принимать решение было некому.

Просмотрев всю ее жизнь, я знал, что плакала моя питомица очень нечасто. Когда это случилось в предыдущий раз?

Я порылся в картинках из ее прошлого и удивился. Как, всего одиннадцать дней назад?

Я снова увидел дорожную карету, но она не ехала, а стояла; над дорогой слепой дождь сменился туманом. Из него выскочили три темных силуэта и превратились в оборванцев. Судя по цвету мундиров то были дезертиры из прусской армии. Один схватил за узду коренника. Другой стащил с козел и ударил рукояткой сабли кучера, третий распахнул дверцу и гнусаво пропел: «Вылезай, кошечка, ты приехала». В ответ карета изрыгнула струю дыма, огонь и грохот. Разбойник упал, не вскрикнув. Остальные мгновенно исчезли в тумане.

Молодец, девочка, думал я, слушая, как всхлипывает и стучит зубами Летиция. Не переживай, так ему и надо. Не стоит этот гнусавый твоих слез. Хотя она – уж мне ли было этого не знать – плакала не из-за гнусавого, а из-за того, что мир устроен так ужасно.


В предпоследний раз моя питомица плакала, когда пришло письмо из Сале (это я уже описывал). А в предпредпоследний – в тринадцатилетнем возрасте, из-за прыщика на лбу.

Я и то плачу чаще. И если уж меня пробирает слеза, то не на одну минуту, как эту фройляйн.

Загрузка...