Когда в стихотворении «Missa solemnis» («Солнечная месса») двадцатишестилетний Йозеф Томан обращался к божественному Солнцу и просил дать ему, начинающему поэту, огненную силу творческой фантазии, он еще и предполагать не мог, что такой же любовью к Солнцу наградит и героя своего последнего романа «Сократ» (1975). «Солнечная месса» вошла в книгу стихов, драматических сцен и лирической прозы «Праздник лета» (1925), которой молодой секретарь общества прогрессивных чешских художников «Манес» заявил о себе как одаренный литератор. Пятьдесят лет, разделяющие два эти произведения, не погасили в чешском писателе «солнечности», воинствующего оптимизма, хотя на его долю выпало немало житейских испытаний.
«Я родился в 1899 году в Праге, но детство мое прошло в городке у подножия гор – в Рожмитале около Тремшина: отец мой работал там литейщиком, – вспоминал Томан. – Хозяином городка был в ту пору пражский архиепископ, а жители в большинстве своем гнули спину в его обширных владениях, включавших и литейный завод, и лесопилки, леса, пруды и поля.
Такая социальная структура этого городка с малых лет поставила меня на сторону маленького, угнетаемого человека. Во всех моих литературных трудах сюжет носит социальный характер».[1]
Рожмитальские воспоминания легли в основу романа Томана «Осиное гнездо» (1938),[2] в котором мещанам-стяжателям, способным ради корысти пойти на преступление (речь идет о семье гробовщика, и это придает некоторым страницам романа характер мрачного гротеска), противопоставлены люди, не признающие власти денег, будь то философствующий бродяга, старый браконьер или молодой литейщик. Тяга горожанина Томана к простым и сильным человеческим характерам, к природе сказалась и в романе «Люди под горами» (1940), рисующем быт глухой чешской деревни, и в созданном совместно с женой писателя Мирославой Томановой уже после второй мировой войны романе «Медвежий угол» (1957), по тематике и мыслям во многом перекликающемся с «Русским лесом» Леонида Леонова.
Но была в творчестве Томана и другая тематическая линия, тоже связанная с впечатлениями молодости. В 1915 году юноша, жизни которого угрожал костный туберкулез, едет с отцом на берега Адриатики и, прощаясь с югом, посещает Венецию. А через пять лет начинающий банковский служащий, не поладив с начальством, уезжает в Италию и в качестве представителя одной из чешских фирм совершает оттуда коммерческие вояжи в Малую Азию, Грецию, Испанию, Францию, Северную Африку. В 1925 году супруги Томаны посещают Италию во время свадебного путешествия и неоднократно возвращаются сюда в качестве туристов.
Образы и сюжеты, навеянные историческим прошлым и природой Средиземноморья, мифами и искусством разных народов, античностью и Ренессансом, чрезвычайно характерны для лирики и первых драматических опытов Томана. В 1929 году выходит его повесть «Давид Грон», многие страницы которой представляли собой литературный дневник путешествия по Италии. Однако само восприятие античности и Ренессанса у молодого Томана остается в русле художественного наследия таких чешских писателей конца XIX – начала XX века, как Ярослав Врхлицкий, Юлиус Зейер, Йозеф Сватоплук Махар, противопоставлявших великое прошлое и прекрасную природу юга серой будничности современной им буржуазной Чехии.
Один из проницательнейших исследователей литературы М. М. Бахтин отмечал: «Мы обычно стремимся объяснить писателя и его произведения именно из его современности и ближайшего прошлого… Мы боимся отойти во времени далеко от изучаемой эпохи. Между тем произведения уходят корнями в далекое прошлое».[3]
Отголоски древней фольклорной стихии звучали в смехе Ярослава Гашека. А писатель-коммунист Владислав Ванчура, в новаторском творчестве которого Томан на рубеже 20-х и 30-х годов увидел для себя новый художественный ориентир, соединил с этой никогда не оскудевавшей в чешской литературе и пробивавшейся сквозь книжные напластования подспудной народной струей языковую культуру и философскую глубину чешского гуманизма и чешской реформации XIV–XVI веков.
Хотя друг Ванчуры известный чешский поэт Витезслав Незвал, выражая взгляды молодых революционно настроенных писателей, утверждал: «Поэт не знает, как одевались солдаты в том или ином веке. Поэт не знает истории… Мы не в состоянии представить себе, чтобы поэтическое произведение могло возникнуть из документов»,[4] именно Владислав Ванчура и его последователи проложили в чешской литературе XX века путь современному историческому роману. Чрезмерному увлечению психологическими нюансами в прозе прустовского типа и натуралистическому бытописательству они противопоставили традиции ренессансной эпики, чисто книжному, музейному восприятию прошлого – ощущение его злободневности, тенденциозному прославлению барокко в творчестве писателей-католиков – ренессансное мироощущение.
Этим мироощущением пронизан и роман Томана «Человек откуда-то» (1933). Книга решена в юмористическом ключе. Но юмор, как утверждал Ванчура, – это не столько шутки и комические ситуации, сколько особый угол зрения, мудрая снисходительность, роднящая создателя образов Дон Кихота и Санчо Пансы с «правосудием сказок». Только благодаря «правосудию сказок», всегда карающему порок и вознаграждающему добродетель, томановский Кайман, бродячий лекарь и продавец мазей (следует иметь в виду, что одним из первых чешских фольклорных сценических персонажей был Продавец мазей из драматического отрывка XIV века), возглавивший народное сопротивление феодалам и церкви, в конце концов, подобно Санчо Пансе, становится властителем острова, где установляет благоденствие и справедливость.
От «Человека откуда-то» с его весьма условным историзмом через повесть «О несмелом Кришпине и нетерпеливой Катержине» (1934) (ее герой – молодой переплетчик – от руки переписывает «Метаморфозы» Овидия в подарок своей возлюбленной, а будучи отвергнут ею, находит утешение в любви к книгам) и драматизацию легенды о «народном короле» Вацлаве IV и банщице Зузане, созданную в 1938 году Йозефом Томаном и Мирославой Томановой для антифашистского театра Э. Ф. Буриана, ведет путь писателя к исторической прозе.
Большое значение для творчества Томана-романиста имел драматургический опыт. Его «Черное солнце» (1929) – первая чешская пьеса о борьбе африканских народов против колонизаторов. Реальная катастрофа дает драматургу материал для драмы «Дом без окон» (1933) – о каменщиках, засыпанных обломками рухнувшего дома. В золотой фонд чешской радиодраматургии вошла лирическая пьеса Томана «Река чарует» (1936), где, как это часто у него бывает, реалистически воссозданная бытовая атмосфера сочетается с поэтической символикой, восходящей к мифу, к народной легенде.
К середине 30-х годов Мирослава Томанова, которая всегда была первым литературным советчиком и критиком мужа, вырастает в его полноценного соавтора. Вместе они пишут пьесы «Приятельница» (1936), «Жаба в роднике» (1938), «Виноградник» (1938). Из-за своей социальной остроты и антифашистского подтекста эти пьесы вызвали яростное сопротивление реакции. Их старались не допустить на сцену, снимали с репертуара, шельмовали в критике.
В период гитлеровской оккупации Чехословакии Йозеф Томан, все более сближавшийся с левым, революционным крылом чешской литературы, становится активным участником антифашистского Сопротивления. Клуб общества «Манес» превращается в один из опорных пунктов борьбы против фашизма. Здесь встречались и писали статьи сотрудники подпольной редакции газеты «Руде право». Юлиус Фучик, член подпольного ЦК Компартии Чехословакии, появляется здесь под именем учителя Ярослава Горака. Владислав Ванчура, возглавивший нелегальный Национально-революционный комитет интеллигенции, вовлек в его работу и Йозефа Томана. 12 мая 1942 года Ванчура был арестован. В тот же день сотрудники гестапо собирались арестовать и Йозефа Томана, но по счастливой случайности не застали того в Праге. В поезде на пути между Брандисом и Прагой Йозеф Томан, переезжавший с места на место, чтобы скрыться от преследования гестапо, узнал из газеты о казни друга. В таких условиях в 1941–1944 годах создавался роман Томана «Дон Жуан».
Еще в апреле 1935 года супруги Томаны вместе с группой художников из общества «Манес» посетили Испанию. В Севилье им показали «Ла Каридад» – огромную монастырскую больницу с мраморными полами, золотыми подсвечниками и картинами на стенах. А на каменной плите у порога храма Милосердия писатель прочел надпись: «Здесь лежат кости и прах худшего из живших на земле, Мигеля Маньяры. Молитесь за него!» И герой Томана – это не легендарный дон Хуан Тенорио, который у Тирсо де Молины заключал сделку с дьяволом и в наказание за свои прегрешения проваливался в тартарары, а так называемый подлинный Дон Жуан – граф Мигель де Маньяра Виссентелья-и-Лека, в конце жизни построивший «Ла Каридад». В художественную литературу его ввели Мериме, Дюма, испанский драматург Сорилья. Томан целиком сохраняет сюжетную канву народной и церковной легенды о возвращении великого грешника на путь праведный под воздействием великой силы женской любви. Но он попытался осмыслить эту легенду исторически. Рисуя Дон Жуана вслед за Э. Т. А. Гофманом – как «бунтаря против морали своей эпохи» и – вслед за Мериме – как жертву породившей его среды, чешский писатель стремится быть верным характеру изображаемой эпохи и избранной им среды.
В романе Томана Дон Жуан, которого вновь и вновь воскрешали Мольер и Гольдони, Байрон и Ленау, Пушкин и А. К. Толстой, предстает натурой сложной и противоречивой, сочетая в себе черты едва ли не всех своих значительных литературных предшественников. Это и всевластный феодал, ни перед чем не останавливающийся для удовлетворения своей прихоти, и вольнодумец, протестующий против церковной догмы о греховности всего земного, и титан страсти, восстающий против самого бога, и романтическая жертва вечной неудовлетворенности, вечного несоответствия реальности идеалу, и человек, пороки которого порождены воспитанием. Но духовный путь героя обретает внутреннюю логику и высокий смысл, поскольку он отражает подлинную диалектическую противоречивость исторического развития европейской культуры.
В XVII веке радостный свет Ренессанса уступает мистическому мраку барокко. И в этой борьбе света и мрака формируется характер томановского героя. В противовес комедийно-ренессансной трактовке похождений Дон Жуана Томан подчеркивает духовную опустошенность своего героя, внутренний холод, таящийся на дне страсти, эгоизм и феодальную жестокость, скрывающуюся за индивидуалистическим протестом против бога и общества. Ведь Ренессанс для Томана – это не только эпоха расцвета гуманизма, возрождения философии античности, торжества научного эмпиризма, возникновения социально-утопических идеалов, не только эпоха великого искусства и великой литературы, но и эпоха индивидуалистического титанизма. Утверждение барокко не было лишь победой феодальной реакции и контрреформации, оно знаменовало собой кризис индивидуалистического ренессансного мировоззрения. Вот почему бунт дона Мигеля бесперспективен.
Герой Томана примиряется с богом. Но не с жестоким богом карающей инквизиции, а с богом последней возлюбленной дона Мигеля – прекрасной и самоотверженной Хироламы, с человеколюбивым богом монаха Грегорио. Для Мигеля последних лет его жизни, так же как для творчества его друга – художника Мурильо, бог – символ альтруистического начала, символ всеобъемлющей любви. Служи богу, служа человеку, – таков итог духовных исканий героя романа. Писатель не делает его ни атеистом, ни социальным утопистом. И он прав, ибо это было бы насилием над логикой образа, над легендой, над духом времени.
Даже в искаженном цензурой виде роман был воспринят в Чехии 1944 года как смелый протест против фашистского «нового порядка», захватнических войн, фанатического мракобесия. А второе издание романа, вышедшее в 1945 году, позволило читателям познакомиться с полным авторским текстом и стало основой для перевода на многие европейские языки.
Если в повествовании о Дон Жуане Томан, вступая в полемику с великими литературными предшественниками (от Кальдерона до Ростана и от Шиллера до Чапека), стремится найти реальную психологическую разгадку характера человека, ставшего легендой, то в романе «После нас хоть потоп» (1963) о годах правления римских императоров Тиберия и Калигулы писатель полемизирует с легендой, созданной еще античными историками, и, опираясь на марксистский исторический метод, изучение малоизвестных источников и знание человеческой психологии, создает новую концепцию этой сложной эпохи. Нужно сказать, что историки отдали должное писателю, пригласив его на один из своих международных симпозиумов в качестве докладчика.
Согласно концепции Томана, Тиберий не зверь в образе человеческом, а мудрый, проницательный политик. Трудный путь к власти и логика политической борьбы постепенно превращают его в жестокого тирана, страдающего от собственного одиночества. Высокомерно презирая плебс, на который он мог бы опереться, император вынужден целиком полагаться на преторианскую гвардию и в конце концов оказывается обманутым им же возвеличенными приспешниками. Извергом, поначалу прикинувшимся благодетелем своих подданных, рисует писатель наследника Тиберия Калигулу. Загадочную метаморфозу, происшедшую с этим правителем, – метаморфозу, над причиной которой безуспешно ломали голову многие историки, – он объясняет и личными качествами Калигулы (безмерное честолюбие, извращенность, трусливая изворотливость), и объективной логикой событий (зависимость от сената и ненависть к нему).
Тиберию и Калигуле противостоят, помимо последних бескомпромиссных защитников римской демократии, философ Сенека и актер Фабий Скавр. Оба они убежденные тираноборцы. Но Сенека одинок в своей борьбе, и, проповедуя стоическое бесстрашие, он постоянно оказывается во власти страха, постоянно отрекается от самого себя. Бывший раб Фабий Скавр всем своим существом связан с плебейским Затибрьем, и ощущение народной поддержки дает ему огромную нравственную силу противостоять злу тирании и остаться верным собственной человеческой сути.
Народная масса, действующая как многоликий коллектив и персонифицированная в ряде эпизодических персонажей, – еще один активный герой романа. Автор сочно и многопланово рисует сцены из жизни римского плебса, свободолюбивого и гордого даже в эпоху императорского террора. Эти люди хотят жить трудом своих рук и презирают самые щедрые подачки. Чувство справедливости в них неистребимо. И роман завершается символической сценой: Калигула, направляющийся на казнь Фабия, видит собственную статую – обезглавленную, поверженную в грязь. Актер Фабий, наложивший на себя руки в тюрьме, одерживает моральную победу над всесильным тираном.
Когда летом 1972 года я спросил Йозефа Томана, над чем он работает, он признался, что уже семь лет пишет роман о Сократе. Дела осталось еще на год, полтора… Но работе мешала болезнь, полиартрит. Слабело зрение… Если бы не помощь Мирославы Томановой, которая еще в 1943 году написала на историческом материале антифашистскую патриотическую пьесу «Колокол моего города», а также помогала мужу в работе над романами «Дон Жуан», «Славянское небо», «После нас хоть потоп», роман не был бы закончен. Йозеф Томан умер через два года после его выхода в свет – 27 января 1977 года.
Великий древнегреческий мудрец Сократ, который, по мнению молодого Маркса, был «воплощенной философией», но отличался от предшествовавших философов тем, что выступал как «носитель не божеского, а человеческого образа» и был «не таинственным, а ясным и светлым, не пророком, а общительным человеком»,[5] попал в литературу еще при жизни. Хотя Цицерон написал позднее, что Сократ свел философию «с неба на землю», Аристофан в комедии «Облака» (423 г. до н. э.) изобразил его висящим в корзине между небом и землей и мудрствующим о природе вещей. «Отец комедии» был идеологом консервативного аттического крестьянства и видел в философии Сократа опасность для традиционных устоев афинской демократии. Аристофан обвинил философа в безбожии, в том, что он развращает юношество, отвлекая его от практических дел и обучая софистическому искусству изображать правое неправым, а неправое – правым. Спустя двадцать четыре года те же обвинения были предъявлены Сократу на суде, где он построил свою защиту так, что чуть ли не вынудил судей вынести ему смертный приговор. Фортуна предоставила философу еще месяц жизни, который он провел в беседах с друзьями, упрямо отказываясь бежать, а затем хладнокровно выпил чашу с цикутой. Смерть Сократа потрясла современников, а сам он, нареченный устами Дельфийского оракула мудрейшим из людей, но не написавший ни строчки, стал для античного мира фигурой не менее легендарной и значительной, чем Христос для средневековья. Первыми посмертными защитниками Сократа от несправедливых обвинений были знаменитый философ Платон и историк Ксенофонт. Их апологии (защиты) Сократа и другие «сократические» сочинения наряду с комедиями Аристофана и немногословными замечаниями Аристотеля – единственные дошедшие до нас «достоверные» источники об этом «демиурге философии» (Маркс). Но свидетельства Платона и Ксенофонта настолько отличны друг от друга, что не могли не породить многовекового спора о том, каким же был подлинный Сократ.
Часто – в согласии с Платоном – Сократа изображали основоположником аристократического идеализма. У Ксенофонта Сократ – скучный моралист, и остается непонятным, чем же, собственно, он восстановил против себя своих обвинителей и судей.
Образ Сократа привлекал не только историков и философов, но и художников (Давид), скульпторов (Антокольский, Коненков), композиторов (Эрик Сати). Уже в середине XVII века французский писатель Луи Гез де Бальзак написал трактат «Христианский Сократ». Основанное на диалогах Платона понимание Сократа как предтечи христианства мы найдем и у Ламартина («Смерть Сократа»), и даже у Короленко (фантазия «Тени»). Лишь выдающийся новогреческий писатель Костас Варналис в своем блестящем памфлете «Подлинная апология Сократа» (1931) совершенно по-новому осмыслил конфликт «овода» и «коня». Его Сократ – обличитель Республики, по характеру своему ничем не отличающейся от Тирании, и саморазоблачитель, опровергающий перед лицом суда и публики те свои идеи (а точнее, идеи, приписываемые ему Платоном), которые служили основанием власти богатых и сильных. Сократ Варналиса – это Сократ XX века. Его защитительная речь, внешне построенная по образцу апологий Платона, Ксенофонта, Лисия, Либания и оперирующая теми же именами и историческими фактами, в действительности обращена к буржуазной Греции 30-х годов нашего столетия. Это современность в исторической тоге.
Йозеф и Мирослава Томаны поставили перед собой иную задачу. Они стремятся понять и воскресить истинный облик Сократа как исторической личности, пытаясь разобраться в противоречиях далекой эпохи, которые привели к юридическому преступлению, остающемуся загадкой уже почти две с половиной тысячи лет. Но и для них современность – ключ к пониманию прошлого. Владислав Ванчура, в конце жизни работавший над многотомной художественной эпопеей «Картины из истории чешского народа», писал: «… старую жизнь мы лучше всего можем понять через знание современной жизни… лучшими историками были поэты».[6] И супруги Томаны следуют заветам своего литературного учителя. В послесловии к первому изданию романа «Сократ» (1975) И. Томан говорил: «Только наши дни смогли пролить более ясный свет на эпоху Сократа, потрясаемую упорными, кровавыми классовыми боями. Современная классовая борьба и ныне уже точные методы ее постижения помогают лучше понять классовую борьбу прошлого, а та в свою очередь подтверждает закономерность научно-теоретических открытий, к которым пришли классики марксизма.
Так же как это происходит в современном мире, еще тогда заговорщицкие группы афинских олигархов объединялись с самыми реакционными отечественными и зарубежными силами, чтобы подорвать или даже свергнуть демократию.
Мой Сократ окрашен современностью, опытом автора, живущего в XX столетии и ставшего свидетелем ряда общественных перемен и переворотов…
Я намеренно усилил некоторые черты Сократа и сделал более определенной его историческую миссию, чтобы тем самым усилить воздействие произведения на современного читателя».[7]
Сократ в романе – истый простолюдин, верный сын афинской демократии. Его духовный облик складывается в эпоху Перикла, в период того невиданного расцвета Афин, который дал миру Фидия, Софокла, Эврипида. Авторы подчеркивают в Сократе богатую художественную одаренность. Сын каменщика Софрониска и повивальной бабки Фенареты, обещавший стать незаурядным скульптором, в конечном счете предпочитает ваять души и посвящает себя тэхнэ маевтике – повивальному искусству диалектического рождения истины, тождественной для него красоте, пользе и добродетели. Его мечта – сделать «арете» (доблесть, добродетель), достоинство, украшавшее избранных, свойством каждого афинянина. В борьбе афинских олигархов и демократов писатели нащупывают драматический нерв всего действия романа. И Сократ выступает в нем как защитник идеалов Перикловой демократии в период, когда ее принципы все более утрачивают свое истинное назначение. Исторические факты, кажущиеся историку-эмпирику разрозненными и случайными, историк-поэт объединяет в единую цепь заговора против демократии. Осуждение и изгнание ближайшего друга Перикла философа Анаксагора, осуждение Фидия, нападки на возлюбленную Перикла Аспасию, процесс над Алкивиадом – все это звенья, которые ведут к конечной цели – реставрации власти олигархов. Сократ сражается против этого заговора, борясь за душу Алкивиада, противодействуя тлетворному влиянию софистов, насаждавших индивидуалистический анархизм, убеждение в полнейшей относительности всех знаний и ценностей, эгоистический практицизм. Весь смысл существования Сократа – в его учениках, в его беседах с десятками и сотнями людей в гимнасиях и посреди торжищ, на площадях и улицах Афин. Казалось бы, многие из тех, к кому обращено учение Сократа, не оправдывают себя в глазах учителя. Надежда демократических Афин, Алкивиад, чьей необузданной натурой удавалось управлять только Сократу, запутывается в расставленных для него сетях и предает Афины Спарте. Другой ученик Сократа, двоюродный брат Алкивиада Критий, тайно переходит на сторону олигархов и позднее возглавляет кровавую диктатуру Тридцати тиранов. Духовный переход на сторону аристократии уже после смерти Сократа совершит Платон. А тот многоликий демос, к которому обращался и интересы которого отстаивал Сократ, всего через год после свержения власти Тридцати тиранов окажется игрушкой в руках демагогов (и в античном, и в современном значении этого слова) и осудит на смерть собственного любимца. В конце жизни Сократ осознает, что его проповедь не в силах устранить главного препятствия на пути совершенствования человека – «зла нищеты» и «зла золота». И все же он умирает с верой, что в каждом человеке – солнце. Нужно только дать ему светить.
В полемике с Платоном, в чьих диалогах его учитель изображен неким аристократом духа, и с Фридрихом Ницше, ненавидевшим Сократа как плебея, поборника силы разума и добра, Томаны опираются на Ксенофонта, памятуя замечание Ленина по поводу гегелевской трактовки Сократа: «Ксенофонт в „Memorabilien“ лучше, точнее и вернее изобразил Сократа, чем Платон».[8] У Ксенофонта, как говорил сам Томан, меньше идеализации Сократа по сравнению с Платоном, больше конкретных деталей. В его «Сократических сочинениях» авторы романа нашли много интересных фактов, звучащих сейчас весьма современно. Но Сократ не получился бы у них живой фигурой, если бы они сделали его пресным, многословным моралистом, каким тот предстает у Ксенофонта, если бы писатели в самом герое не раскрыли пьянящую солнечность, черты лукавого Силена.
Роман начинается прологом, где рассказывается о рождении ребенка, приветствовавшего мир не плачем, а смехом. На дворе каменотеса Софрониска стоят статуи богов. И сами боги берут новорожденного под свое покровительство. Этот мотив, оправданный традициями древнегреческой литературы, не случаен. В романе «Славянское небо» (1948), рассказывающем о похождениях молодой крестьянской четы в славянском раю у Перуна и Золотой бабы, Томан воскрешал славянскую мифологию. В «Сократе» древнегреческая мифология – основа мироощущения героя и его современников. Обвиненный в безбожии или по крайней мере в еретическом поклонении новым богам, Сократ, крестник Солнца-Аполлона, до конца жизни исповедует язычески-радостную веру в красоту земного бытия, в гармонию человека и природы.
Находилось немало историков и философов, отвергавших легендарного Сократа только для того, чтобы традиционную легенду заменить собственным, подчас совершенно фантастическим домыслом. Томаны изображают Сократа таким, каким он вошел в сознание потомков. Писатели лишь по-новому осмысливают и очищают от случайных напластований этот почти мифологический образ.
«Сократ» – монороман. Все остальные действующие лица вращаются вокруг главного героя, как планеты вокруг Солнца. Да он и есть само Солнце древних Афин. Но и другие персонажи изображены достаточно выпукло, а многие из них и нетрадиционно. Таков Алкивиад – не просто беспринципный честолюбец, а человек, в котором благородные побуждения, искренний патриотизм борются с честолюбием и необузданными прихотями баловня судьбы. Такова жена Сократа Ксантиппа, изображенная не сварливой фурией, какой она вошла в античные анекдоты, а самоотверженной и любящей, хотя и острой на язык женщиной. Таков Платон, болезненно изнеженный аристократ, который в силу этого не мог и не хотел сохранить для потомков подлинный облик своего учителя. А рядом с ним не одинаково полнокровно, но всегда художественно убедительно живут суровый Анаксагор, мудрый и благородный Перикл, завистник Критий, двуличный Анит, прекрасные и просвещенные женщины Аспасия и Теодата, простые и сердечные Софрониск и Фенарета, юные Коринна и Мирто – первая и последняя возлюбленные Сократа. Остаются в памяти даже второстепенные фигуры, вроде доносчика Анофелеса.
Как и в прежних своих книгах, Йозеф Томан вводит читателя в дворцы и хижины, знакомя его с представителями всех слоев общества. И так же, как и в романах «Человек откуда-то», «Дон Жуан» и «После нас хоть потоп», главная проблема романа – отношение героя и народа. Давид Грон, во многом автобиографический герой первой повести Томана, видел выход из духовного кризиса современного общества в простой и уединенной жизни на лоне природы. Прямой противоположностью ему был деятельный Кайман, любимец бедняков, почти со сказочной легкостью добившийся торжества справедливости. Путь графа де Маньяры – это путь от бунтарского одиночества к служению «бедным и несчастным». Одинокий Сенека, исповедующий, в сущности, ту же жизненную философию, что и Давид Грон, убеждается в бессилии своей проповеди, обращенной к правящему классу, в бессилии мысли, не овладевшей массой. В конце романа он ищет понимания у собственного раба и осознает, что «единственный истинный римлянин» – актер Фабий Скавр, черпающий свою силу в обитателях Затибрья, которые ежедневно покрывают римские стены крамольными надписями. Сократ, как бы объединяющий духовную зоркость Сенеки и самоотверженность Фабия Скавра, сталкивается с тем, что и народ неоднороден и неоднозначен в своем поведении. Долг личности, понимающей свое историческое назначение, – и служить народу, и быть «оводом», жалящим его, пробуждающим его от апатии, смирения, самоуспокоенности.
Связь образа Сократа с героями предшествующих книг Томана отчетливо сознавал и сам автор: «…почему я выбрал героем своего нового романа именно Сократа? Это мой излюбленный тип: веселый народный философ, полный оптимизма, и – что уж ходить, как кот вокруг горячей каши, – такой же неистребимый оптимист, каким был мой отец, каким ощущаю себя я.
Если оглянуться назад, то такого мудрого старика, как Сократ, я найду почти в каждом своем романе…
Но Сократ, этот нестареющий старец, малоизвестным девизом которого были слова „Кто хочет сдвинуть мир, пусть сдвинет себя“, одновременно и родной брат моих бунтарей против несправедливости и насилия власть имущих, будь то продавец мазей Кайман, актер Фабий или Дон Жуан».[9] Йозеф Томан отмечал и композиционное сходство своего последнего исторического романа с предыдущими: с романом «После нас хоть потоп» его роднит «широкое изображение эпохи и событий», с «Дон Жуаном» – особенности романа-биографии, охватывающей путь героя от рождения до смерти. Авторы действительно проявили себя мастерами композиции.
Повествование охватывает 70 лет жизни Сократа, весь период наивысшего расцвета Афин и наступившего после смерти Перикла упадка. Но авторы романа (именно в композиционном построении наиболее существенным образом сказалось творческое участие Мирославы Томановой) сумели сконцентрировать действие вокруг нескольких кульминационных моментов, перемежая его своеобразными лирико-драматическими «интермеццо», делающими нас свидетелями воображаемых диалогов писателя с героем. (Впервые к такому приему Йозеф Томан прибег в книге «Итальянская палитра» (1962), вошедшая в нее глава «Разговор с императором» стала зародышем романа «После нас хоть потоп».) Небольшие главы, мелькающие как эпизоды в кинофильме, образуют многоцветную мозаику. Обычно они контрастны по настроению и эстетической окраске, в них чередуются юмор и трагика, лирика и драматизм. Каждый из эпизодов – законченная сцена, построенная с учетом законов драматургического действия и запечатленная в слове со скульптурной пластичностью и красочной живописностью. А в целом возникает широкая историческая панорама с четко прочерченными главными идейными и сюжетными линиями, и на переднем плане высится величественная фигура Сократа.
Стилистика каждого исторического произведения Йозефа Томана соответствует духу изображаемого времени. Отсюда, например, барочная образность в «Дон Жуане». Задумывая роман «После нас хоть потоп», Томан пришел к выводу, что для него не подходят ни ораторские периоды Цицерона, ни краткие, афористические фразы Сенеки. Вот почему писатель обратился к современному языку и только в зависимости от конкретных сюжетных ситуаций вносил в него те или иные архаические элементы. Современным языком написан и «Сократ», хотя авторы широко пользуются и древнегреческой лексикой в названиях реалий. Особенно современно звучит речь повествователя, но и герои говорят языком наших дней, прибегая даже к нынешнему просторечию. Энергия, лаконизм, афористичность удачно сочетаются с метафорической манерой описания и передачи мысли, свойственной мифологическому сознанию. Живописность и пластичность повествования заставляют порою вспомнить о «Саламбо» Флобера.
Впечатления, навеянные давней поездкой Томана в Грецию, обрели художественную реальность в постоянном интимном общении с античными авторами. И на этом фундаменте возникло продуманно-строгое и величественно-простое, как сам Акрополь, здание. Факты были только теми обломками руин, из которых авторы воссоздавали прошлое, домысливая недостающие звенья по законам художественного правдоподобия.
Томанам удалось выдвинуть вполне самостоятельную концепцию личности Сократа, тесно связанную с новым пониманием породившей его эпохи. Дают ли исторические материалы основание для художественной гипотезы, высказанной в романе? Томановское изображение Сократа весьма близко той концепции, которая во второй половине 60-х – 70-х годах утвердилась в работах таких советских историков философии, как А. Ф. Лосев, Ф. X. Кессиди, В. С. Нерсесянц. А. Ф. Лосев писал, например: «Ни в наружности Сократа, ни в его поведении не было ровно ничего аристократического… Аристократы считали его развязным простолюдином, а демократы видели в нем своего разоблачителя… Сократ своими с виду простыми, невинными вопросами разоблачал не только пошлость обывательских представлений, но и ни на чем не основанную самоуверенность сторонников тогдашнего демагогического режима. В конце концов оказалось, что он решительно всем стоял поперек дороги… Мог ли он, острый мыслитель и проницательный критик современной ему действительности, быть приверженцем тогдашней демократии или аристократии, олигархии или тирании? Мог ли он… не видеть политической ограниченности вождей рабовладельческой демократии, не чувствовать грозно надвигавшейся социально-политической катастрофы? Ясно одно: мыслящему человеку в этой обстановке деваться было некуда. Сократ слишком хорошо чувствовал развал на стороне как демократов, так и аристократов, слишком хорошо видел нарушение и с той и с другой стороны законов справедливости, как он их понимал, чтобы питать какие-нибудь определенные социально-политические симпатии или антипатии. Но именно в силу своего антидогматизма Сократ и получил общеантичное значение…»[10]
Чешская «апология» Сократа не историко-философское сочинение. Перед нами роман, который претендует на историческую достоверность не в деталях, а в общем понимании личности и эпохи. Это итог авторских раздумий, адресованных современности. Йозеф Томан, принципиальный противник искусственной актуализации истории, был убежден, что взгляд на прошлое помогает человечеству глубже понять себя. «Так летчик, поднявшийся над Прагой, видит не только сутолоку переполненных людьми и машинами улиц, но и город в целом», – говорил он автору этих строк.
Одну из глав своей книги «Человек откуда-то» писатель назвал «Веселый мессия». Его завещанием людям были слова Сократа: «Живите блаженной жизнью на земле! Metaforite! Изменяйтесь! Изменяйте мир!» А Мирослава Томанова, известная советскому читателю по роману «Серебряная равнина» (1970), посвященному боевым соратникам Людвика Свободы, и лирическому сборнику «Размышления о неизвестном» (1974), где воскрешен образ молодого чешского композитора, ушедшего в партизаны, недавно завершила незаконченные воспоминания своего мужа, следуя его принципу «выкапывать старые корни, из которых растут новые побеги».
Олег Малевич