Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

Ей нужно было проникнуть — ввести себя — в салон Еремеевой-Алазанской. Для чего — Хриза пока не говорила ей. Но Юлия знала, что даже эфемерную паутину спиритических сеансов они раскидывают сейчас в надежде завлечь паука или залучить муху, траектории выползок либо перелетов которых не минуют салона — вожделенного…

…Енного — ибо Еремеева-Алазанская известна как покровительница искусств. А где искусства — там и новаторские проявления. А то, чем занимались Хриза с дочерью, угодило в самую середину между традиционализмом и авангардом, если понимать искусство широко.

Хриза и Юлия увлеклись делами… С одной стороны, житейскими, с другой — не совсем обычными…

Занимаясь приготовлением завтрашнего спиритического сеанса, Хриза заканчивала плетение полуневидимой, паутинчатой сети, которая, рея под потолком, незаметная для гостей, послужит иллюзиям лучше любых современных устройств. Пока мать колдовала над легкой нитью, Юлия рылась в небольшом, с посылочный ящик, сундучке. Таких сундучков мало осталось, разве что в уютных домах, не одержимых модой.

О сундучке стоит рассказать подробнее и с нежностью, ведь от него самого лучилось тепло. Обшитый со всех сторон старинными открытками, словно простеганный, он был бестолково наполнен всякой всячиной, мелочи сплетались в нем, породнясь; разноцветным миражем клубились нитки, шнуры и лоскуты, так что стопка открыток под этим облаком казалась незыблемой твердью.

Любуясь пасьянсом открыток, разложенных на тахте, Юлия вопросительно посмотрела на мать.

— Что-нибудь эдакое, рождественское — огни, девочка в капоре, поземка, свеча в окне… И загадочная надпись, — подсказала Хриза из кресла.

Через Юлины руки потек ручей открыток. Вдруг она остановила его словом: “Вот”. Зимняя, но теплая сцена привлекла ее внимание: сквозь заснеженные елки лучились огни, маня и обещая… Обратная сторона открытки была пуста и готова принять на себя ползучую тяжесть любой надписи.

Хриза медлила с диктовкой, вспоминая женщину, которой предназначена эта безобидная западня во время гадания. Той было за пятьдесят. Соединяя в себе детскую и старческую беспомощность, Ася много суетилась. Вызвав перед глазами зрительный образ маленькой, пугливой Аси, Хриза заметила вслух.

— Натура, несомненно, романтическая. Видимо, полжизни — одни мечтания.

— Тогда что-нибудь о далеком зове: услышь меня, вспомни меня…

— Да… Вечный мотив ожидания. — Хриза невольно погладила шелковистую сеть, подбирая магическую фразу, затем стряхнула с себя легкое оцепенение и продиктовала — “Если ты не ищешь меня, то как найду тебя я?..”

Легкой рукой записывая материнскую фразу, Юлия похвалила:

— Изящно, — хотела отложить открытку, но задержала ее. Конечно, фраза была из тех сентиментальных, которые они щедро заготавливали для спиритических сеансов. Словам о каком-то поиске следовало тут же отлететь от Юлии, но они — не улетали, пригрелись в ее душе. “Если ты не ищешь меня…” — ласково повторял чей-то голос, и Юлия перебирала открытки, хотя давно могла бы уже заточить их обратно в сундучок. Ей странным казалось, что какое-то воспоминание медленно подползает к ней, не ведая, какую тропинку избрать, чтобы стать желанным. Вот-вот она вспомнит о чем-то давнем, несбыточном…

Разноцветными птицами кружились перед ней открытки. Солнце укалывалось о шпили башен, хижина пряталась в дебрях буйного сада, из окон старинного обманного авто напряженно выглядывали мальчик и девочка. Но куда теперь уедешь на таком авто? Юлия усмехнулась и сейчас же невидимая птица клюнула ее в сердце — отчего? Забрав взглядом отрочески надменные лица мальчика и девочки, Юлия не могла отрешиться от них, и уже сердилась, и досадовала на прилипчивое впечатление, как вдруг… Узнала самое себя и того мальчика из древнего, словно века прошли, лета.

На обратной стороне открытки с ученической тщательностью были обозначены время и место действия, имена. Но странное ощущение, что сюда просится надпись: “…Если ты не ищешь меня…” — вдруг полонило Юлию.

К спиритическому сеансу они всегда готовились как к театральному действу. Лицедейская частица, заложенная в каждом живом существе, ликовала в них. Свое жилище — в сущности убогую стереотипную двухкомнатную квартиру — Хриза с Юлией волшебно преображали.

Малознакомые люди приходили сюда, к ним, за тайной…

— В их жизни так мало благородного, так много плоского, примитивного и уж совсем нет самого главного — тайны… — еще в детстве объясняла дочери Хриза. И Юлия, снедаемая жалостью, сочувствовала пришельцам, а иногда, подспудно, скрытно, презирала их.

— Старайся пробудить их к жизни, — советовала мать, — сразу включай забытые ими или вообще непознанные чувства. — И они устилали полы пучками сушеных трав — запахи обладали особенным свойством: творить грезы; и они драпировали окна непроницаемой материей — холодное существование, которое в газетах именовали “прекрасной действительностью”, не могло просунуть сюда жесткое рыло.

Под потолком развешивали шелковистую сеть, спуская вниз нити, которые могли сослужить добрую службу магии: принести гостю сюрприз, погладить его — да мало ли придумок можно выкрутить…

Ася должна была появиться с минуты на минуту, маленькая, пугливая Ася. Случай послал ее Хризе, когда та занималась целенаправленными поисками человека, вхожего в салон Еремеевой-Алазанской. В Музее искусств, в забытом, наполненном стареющим зимним солнцем зале Ася ютилась напротив “Головки цветочницы”, которая загипнотизировала ее совершенством формы. Нежная одухотворенность Асиного лица, в свою очередь, заворожила Хризу. “Надо обласкать ее”,— подумала Хриза, еще не подозревая, что эта женщина держит в своих ладонях столь нужную Хризе тропку туда, в элитарный салон…

— Везде подделки, а здесь — оригинал, — сказала тогда Хриза для знакомства, и Ася вздрогнула — и это почти животное смятение было визитной карточкой постоянного страха, постоянной готовности к новым бедам…

— Приходите к нам, — сердечно предложила Хриза. — Мы с дочерью будем ждать вас.

И Ася пришла на чашечку кофе. В бурую жидкость предусмотрительно капнули терпкого коньяка, и вскоре беседа потекла дружественно и вольно. Тогда-то и призналась Ася, что ее жизнь не так одинока, как это кажется соседям и сослуживцам, в частности, она обогащается посещением интересного общества, где собираются неординарные люди.

“Салон” — догадка пронзила Хризу, и она предостерегающе глянула на дочь: теперь важно не спугнуть удачу, не ломить напролом. Юлия поняла и не спугнула.

Вечером Хриза с Юлией обсуждали ситуацию.

— Салон, — утвердила Хриза: — Пусть она не назвала, я знаю — салон, чую. Интуиция.

С детства Юлия верила в интуицию матери. И сейчас не сомневалась.

— Надо расположить ее к нам поосновательнее, — рассуждала Юлия, — а потом попросить ввести меня.

— Нет. Просить ни о чем не будем. Просьба испугает ее. Ася из тех, кто постоянно задается лишними вопросами: зачем, почему. Лучше воздействовать на ее романтическую сторону.

— Сеанс?

— Думаю, самое лучшее. Пусть ей подскажут свыше.

В дверь мелодически позвонили. Ася вступила в жилище и сразу оробела от загадочности обстановки. Там, внизу, на скучной улице, жмурился серый невзрачный вечер, а здесь… Темнота ослепляла, на мгновение вырывая из реальности. Густые запахи, насыщенные полем, лесом, садом, растворили гостью.

Не давая ей опомниться, Юлия взяла Асю за руку и повлекла в глубь бездонной норы, на огни свечей… Так было задумано: Хриза отодвигала себя на задний план во имя Юлии. Юлия встретила гостью, Юлия перелила тепло своей руки в нее — это запомнится, это останется…

Когда дочь предположила, что лучше самой матери первой войти в общество салона, Хриза отмела это предложение, отмела небывало резко, с поспешностью, потому что даже Юлии не хотела до времени раскрывать тайну, которая влекла ее, неудержимо влекла к Еремеевой-Алазанской… Есть события, о которых нужно молчать. Молчать месяцы, молчать годы. Долго молчать, чтобы потом одержать реванш.

Ухищрения этого спиритического сеанса могли ошеломить человека и с более сильной нервной системой, чем у Аси.

Погасли свечи, на комнату упал мрак. Крошечные огни наподобие южных светлячков замельтешили где-то вдали. Во тьму втекла нежная перезвонная музыка. От виска по щеке к подбородку Аси проскользил чей-то невесомый жест. Еле различимая круглая столешница начала вращаться. Еле слышный голос прошелестел над ухом: “Если ты не ищешь меня, то как найду тебя я?..”

— Не бойтесь, Ася, спрашивайте, — подбодрила Хриза. — Спрашивайте — ваш час!

В смятении, не зная, верить или нет, но, по логике эмоциональной натуры бросаясь в слепую веру, Ася почти вскрикнула:

— Искать?

— Да-а… — прошелестело в ответ.

— Где?

Ответа не последовало, но через несколько мгновений лопнул вздох, как по морской гальке прошуршало: сал… салон? А потом воркованием проскользило: Ю-лия…

Прощаясь, Ася нервно теребила шаль, кутая горло, косила взглядом и все повторяла монотонно:

— Нет-нет, спасибо, я пойду… Я должна все это пережить, передумать. Не обижайтесь, я пойду. Я дома, лягу, буду думать, вспоминать. — Она вновь открыла сумочку и проверила, на месте ли открытка, что попалась ей под руку во время сеанса. Ася выпросила ее, несмотря на уверения хозяек, что бумажка — пустяк.

Открытка с елками, огнями, со странными словами, заключающими в себе обещание и побуждение, была на месте.

Юлию расстроило неожиданное, почти истерическое желание Аси ускользнуть. Закрыв дверь за гостьей, а вместе с тем и за упущенной возможностью, она сказала:

— Почуяла неладное. Побоялась, втравят во что-нибудь. Полетела вспугнутой синицей.

Хриза зажгла свет, делая комнату праздничной, и объявила:

— Ничего подобного. Заинтригована. И в нужном нам направлении. Подсказки “духа”, открытка — вот увидишь, какие богатые фантазии на этом разрастутся. Пари?

— Давай! Шоколадный набор!

— Да где ты его найдешь?

— А почему я? Ты! — Юлия была уверена, что на сей раз мать ошиблась: Ася не то что не проторит им дорожку в салон, но никогда больше не придет сюда.

Как обычно, час перед сном был заповедным. Хриза и Юлия уединились каждая в своей комнате: первая прилегла на тахте под китайским фонариком с книгой французских детективов, вторая примостилась в кресле под торшером, розовый свет которого лизал своим щенячьим языком… открытки и фотографию, цветную, тоже похожую на открытку. Из окошка старинного, бутафорского, конечно, авто выглядывали…

Юлия не могла успокоиться, вновь и вновь переворачивала фотографию и заново удивлялась надписи. Там кроме даты и имен содержалась договоренность о встрече через многие годы, точнее через семь лет. Запись была сделана семь лет назад. На Юлином экземпляре писал этот мальчик, на его — Юля.

Годы назад, в детском лагере отдыха, они поклялись друг другу, что встретятся спустя семь лет, весной, а именно — тридцатого марта.

Его звали… Имя празднично выделило его изо всех. Оно потрясло пятнадцатилетнюю Юлию своей избирательностью. Его можно было окликнуть на многолюдной площади, и на этот зов, есть уверенность, оглянулся бы он один.

Его звали Дионис. Необязательно прибавлять фамилию — Басов, но тогда, семь лет назад, Юлия живо скрестила и перетолкла опознавательные знаки избранника и нарекла его — Дис-Бас.

“Дерзай”, лагерь отдыха, приник к берегу синего южного моря. Густыми непроглядными вечерами, в которых круто замешивались запахи и звуки, самый старший, первый, отряд пробирался горными тропами к своему костровому месту — в середине расчищенной площадки избушкой возвышалась куча хвороста, вокруг которой кольцевались длинные низкие лавки. Языки буйного костра жалили ночь. Она, отпрянув, встала за спинами у сидевших, которые переживали самые романтические и болезненные месяцы, дни своей жизни: детская наивность и прямота уже растаяли, но изнуряющий зной повседневности, тупорылой, жестокой, еще не высушил души…

Блики, тени и всполохи играли в путаницу — свет-тьма-полутон — загадочность… Костер казался Юле клокочущим сердцем южной ночи. Там, за диаметром круга, за огненным алым сердцем, приветно мелькали Юле дорогие черты: карие, восточного упрямства, глаза, двинутый вперед подбородок — дерзость взгляда, смешанного с огнем, и вместе с тем туманность влекущего взгляда, затянутого пеленой дыма, мечты, ночи… Дионис…

Уже неделю отдыхали они в “Дерзае”, но не было сказано друг другу и нескольких слов. Они ничего не знали друг о друге и ничего не нужно было знать, только бы видеть, только бы смотреть, ловить прямой или ускользающий, ошеломленный, застенчивый, любимый взгляд. Непостижимая, никем не разгаданная тайна завладела тогда Юлией: незнакомый человек вдруг — стремительно, за миг — стал главным во всем и везде. Любимые ею горы и море теперь обретали свое величие и веселье, только если невдалеке был он, если можно было не рукой — взглядом дотянуться.

В плоскости взглядов, перекрестных, поначалу пугливых, затем долгих, прирученных, проходила теперь самая главная, сокрытая от других колдовская их жизнь — Диониса и Юлии.

Сквозь костер Юлии мерцало Дионисово лицо. Оно вобрало в себя все тона, запахи и шорохи южной ночи. В нем одном сосредоточилось для нее все в этом мире. Ничего не обдумывая, Юля поняла, что в эту ночь не вернется в палатку, останется здесь, с костром или с его пепелищем, если погаснет. Ничего не слыша, уловила, однако, что Дионис сегодня — костровой…

Когда отряд начал строиться, как обычно при передвижении по горам, в цепочку, Юлия ускользнула в заросли. Хруст и шорохи уходящих стихали, а она все сидела в засаде, которая с каждой секундой прочнее превращалась в ловушку для нее, потому что выйти оттуда к Дионису… Выйти молча… или выйти со словами: я тоже осталась — не было сил. Остатки мужества и решимости убывали, Юлия сникала, и вдруг, необъяснимо, куст привиделся ей капканом, из которого надо выпрыгнуть во что бы то ни стало. Цепкие колючие щупальца веток потянулись к ней с ненасытной жадностью, и Юлия вытолкнула себя на волю наперекор им!

За миг до этого казалось, что будет сложно, тягостно, что потребуется масса сбивчивых оправданий, что Дионис смутится, что… Но в свои пятнадцать Дионис, ее Дис, был мужчиной. Он поднял глаза и окутал ее непроницаемым для волнений коконом взгляда. Стало легко, будто дым костра приподнял и понес ее…

С этим человеком она должна встретиться… Юлия чуть не застонала, поправляя себя: должна была бы встретиться сегодня, вернее, уже вчера, потому что перевалило за полночь, потому что еще несколько минут назад было тридцатое марта, а теперь уже тридцать первое. Встреча не состоялась, и никогда больше не наступит вчерашнее, тридцатое марта, и никогда ни одни часы в мире не пробьют пяти вечера, тех пяти, когда они с Дис-Басом должны были… пойти навстречу друг другу… или он — встать при виде ее… или она — улыбнуться ему… Никогда — трагичность определения смяла и полностью подчинила себе Юлию, но почему? Ведь она почти забыла Дис-Баса. Конечно, не сразу. В первый год жила надеждой: позвонит, напишет, объявится. Но они поклялись друг другу не видеться семь лет и Дис остался верен жесткой клятве, более того, не полагаясь на женскую натуру, не дал ей своего адреса.

Не окликал ни письмом, ни открыткой. Однажды Юлия два часа брела за юношей, который со спины был похож на Диса, слегка похож — и этого оказалось предостаточно для того, чтобы идти, семенить, улавливая оттенки полузнакомых поворотов головы. Линия щеки тоже просилась в воспоминание. Дис…

Его лицо вставало по утрам в ореоле солнечного марева. Его лицо всегда готово было отразиться в любой, осенней ли, весенней, луже, да что там в луже — пролитого на столе чая, капли молока было достаточно, чтобы он сразу ожил, и усмехнулся смолистыми глазами, и звал… Куда?..

Все воспринималось через память о нем, о той ночи, ни одно впечатление не уберегалось от него: прогулка и — он, жесткость вагонной полки — и он, мелькание, завывание диско — и он. Малопохожие парни, если шли или сидели вдалеке, принимали его обличье — а впрочем, у нее рано испортилось зрение…

Это наваждение длилось три года. А потом его смахнула какая-то добрая сила. За эти годы у Юлии появилась тягостная привычка вынимать из тайника фотографию со старинным авто и подолгу терзать себя ею. Так вот однажды, спустя три года, она достала магическую фотографию и… Увидела надменное мальчишеское лицо, постороннее, отчужденное… Что значило после трех лет рабства ощутить в душе эту свободу, эту вольность — поймет лишь тот, кто сам холопствовал, а потом — высвободился!..

С тех пор фотография удостаивалась чести увидеть свет только разве во время Юлиных игр с самой собой в сентиментальность, в утонченность чувств. Дис-Бас, костровое место, заросли около него были дале-оким прошлым милой, юной, изящной женщины — как оценивала во время таких туров воспоминаний Юлия себя от имени наблюдательного третьего лица. Это самое наблюдательное третье лицо, плод ее фантазии, знало, что у очаровательной молодой особы есть прошлое, и прошлое это начинается там, где кружились над ними то ли искры потухающего костра, то ли яркие южные светлячки…

Но вот уже несколько лет ни шороха, ни звука не доносилось до нее из тех зарослей и даже во сне не вспыхивали забытые светлячки.

Почему же сейчас при мягком свете торшера, сквозь надменное чужое мальчишеское лицо неожиданно проявилось другое — нежное и мужественное одновременно, лицо забытого Дис-Баса и вместе с тем Дис-Баса нового, незнаемого, ведь Юлия осознавала, что не видела его уже семь лет, и теперь он другой. Другой?.. Но и прежний, тот, растворившийся в ночи, растворившийся в ней… Пробираясь сквозь напластования Юлиного опыта, мудрости, хладнокровия, безразличия, воспоминание проворно плело над ней свою паутину. Юлии стало тепло, ласково…

Очнувшись, она попыталась сбросить с себя наваждение: это все спиритический сеанс. Приготавливая его и погружаясь невольно в надуманную таинственность, она отяготила себя излишними впечатлениями, которые повлекли бред воспоминаний и грез.

Волноваться не нужно, долго это не может продлиться с ней. Хороший английский детектив — достойная замена пустым иллюзиям. Юлия решительно сунула фотографию в кипу открыток стеганого сундучка, взяла приятную на ощупь книгу в дорогом переплете и…

Дальнейшие действия совершались ею как в забытьи, с лихорадочной поспешностью, будто кто-то посторонний снимал с нее ответственность — во всяком случае, так позже Юлия оправдывала себя перед собой.

Такси вальяжно разворачивалось в ночи. Юлии оно показалось непростительно медленным. Подскочила, юркнула внутрь. Усвоив, что ехать к Выставке шедевров, таксист глубокомысленно кивнул. Всю дорогу молчали. Приближаясь к огромной территории Выставки, уточнил, к какому дому причаливать. Когда услышал, что к боковым воротам, попытался было возразить, что давно заперты, а потом бросово мотнул головой: мне-то что, остановлю, где скажешь, хоть у центральных ворот, хоть у боковых, и не с такими сдвигами народ возил: жизнь тяжкая — сдвинешься, не то что к Выставке шедевров ночью такси погонишь — к Лувру попросишь подвезти — вот так-то, жизнь тяжкая…

Огромная территория Выставки смотрелась нездешним сказочным миром: подживленные разноцветной подсветкой, мерцали белые туши павильонов, вазоны фонтанов поднимались дымчатыми призраками. Юлии не терпелось проникнуть в этот заповедный, отделенный от нее высоким металлическим забором мир, но и центральные и боковые ворота намертво замкнули свои пасти.

— Эй, кто-нибудь! Ну хоть сторож какой-нибудь! — взывала Юлия по направлению оцепеневшего пространства с каменными громадами. — Фу ты ч-черт! Да пустите же! — Привыкшая к быстрым уловкам, сразу добавила воплем: — Я там, у Каскадного фонтана, браслет с кораллами потеряла!

Ее зов, ее малая ложь растворились во мгле, и Юлия побежала вдоль забора, твердо зная: там, где закрыты официальные ворота и калитки, всегда найдется неприметная боковая лазейка. Жизненный опыт подсказал верное — после двухсот шагов пробежки два прута ограды были разомкнуты ровно настолько, чтобы в этот прогал могла пролезть изящная молодая особа, одержимая среди ночи забытой мечтой. Юлия уже иронизировала над собой, но до сих пор ничего не могла поделать со страстным желанием пробраться туда, к Каскадному фонтану…

Смешение подсветки с воздухом ночи породило подобие легкого тумана над миром Выставки. Обстановка была такой, будто ее специально сотворил для Юлии умелый декоратор, для ее странного побуждения, для ее необычных поисков. Все сейчас казалось возможным, даже то, что там, у фонтана, ее — безумно, фантастически — ожидает Дис-Бас…

Но чуда не случилось, Каскадный фонтан без воды был мертвым и возвышался горным хребтом с многочисленными уступами.

Ничего и никого. Пустота и гулкость. Только обстановка таинственности подавала Юлии слабую надежду: Дис был не таким, как все. Даже если все в его жизни переменилось, он мог прийти — не стал ждать?.. Или спрятался где-то здесь, поблизости, чтобы в конце концов выйти и удивить ее?.. Тогда она и сама явится достойной партнершей в этой игре. Со свойственной ей проворностью она юркнула за боковой выступ соседнего павильона.

За долготерпение и смекалку наконец была вознаграждена. В отдалении послышались тихие легкие шаги. Гулкий мир Выставки словно взвешивал их в своем пространстве.

“Вот он и пришел, Дис… Мой Дис… Чужой Дис”,— умиротворенно подумала Юлия, не выглядывая из-за укрытия, стараясь продлить очарование мечты, которая сейчас, сию секунду, достигается осязаемо…

— Эй, — раздался тихий, с трещиной голос.

“Нет!”— чуть не крикнула Юлия, отрицая возможность появления кого-то другого, ненужного. И усилием воли заставила себя выйти туда… к сторожу.

Разочарование за один миг утомило ее настолько, что пришлось присесть на каменную ступень фонтана — пронзительно холодную. От усталости не хотелось даже сплетать легенькую байку про коралловый браслет хлипкому, тоже усталому от жизни сторожу в длинном темном балахоне.

— Заблудилась? — вместо крика, что был принят на улицах и в автобусах, почти ласково спросил Балахон.

— Ага, заблудилась, — вяло повторила Юлия, безвольно опуская голову, как вдруг…

Надпись, сделанная малиновым мелком у подножия фонтана, просверкнула для нее молнией. Еще не успев схватить суть, Юлия поверила, что этот малиновый росчерк — для нее.

“Я буду ждать тридцатого апреля”,— обещала малиновая вязь. Если об ожидании и о тридцатом числе (есть закономерность), тогда конечно же это привет от него!.. Но почему без подписи?..

Проследовав глазами, как ведомый за ведущим, за взглядом Юлии, сторож достал из недр балахона темную тряпку и со словами:

— Сделать что ценное — нет их, а нагадить — они здесь, — стер малиновую молнию.

Юлия не стала рассказывать матери о том, как, мастеря ловушку с открытками для Аси, попалась сама. Хриза поняла бы ее, но Юлия чувствовала, что не надо пока расторговывать эту маленькую тайну о Дисе, о семи годах, Юлии хотелось какое-то время поберечь этот секрет для себя. Наверное, судьба отомстила ей за то, как легко она начертала для доверчивой Аси: “Если ты не ищешь меня, то как найду тебя я?..” И получилось: недоверчивая Юлия впала в смятение, а “доверчивая Ася” не поддалась.

Прошла уже неделя, а “доверчивая Ася” так и не появилась у них.

В субботу Хриза вынесла к полднику нарядную коробку конфет под названием “Бал”, и обе развеселились.

— Даешь бал по поводу проигранного пари? — лукавила Юлия.

— Я думала, все просчитала верно, но, увы, Ася вывернулась из моих расчетов. — Хризе никогда не изменяло спокойствие и присутствие духа.

— Удачно она вывернулась, — сказала Юлия, рассматривая шоколадную мозаику конфет в золотистых обертках. — И где ты достала? Ведь в магазинах даже карамели нет, не то что… — повела головой на шоколадное изобилие.

— В магазинах нет не только карамели, но и мяса, колбас, рыбы, креветок, пирожных и прочих гастрономических излишеств, — шутила Хриза, разливая чай в тонкие, костяного фарфора, чашки. — Однако это никого не может освободить от долга чести. А долг проигранного пари я таковым и считаю.

В те секунды, когда говорилось про фиаско в пари, в дверь позвонили.

— Ася! — поспешно объявила Юлия, показывая матери свою интуицию и одновременно признавая победу Хризиной мудрости.

Угадав к чаю, Ася засмущалась. Но ее, сегодня особенно нарядную, пахнущую духами, усадили, обласкали, забаловали.

— Я чувствую себя именинницей, — растрогано сказала гостья, а хозяйки подумали — Юлия: “А она — с сюрпризом!” Хриза: “Наша взяла!”

— Сегодня ветрено, — посетовала Ася. — Я всегда боюсь теперь ветреных дней: как бы не занесло какого-то радиоактивного облака, ведь знаете, как сейчас… Дождь пройдет, и голуби лысеют.

— Никогда не видела! — удивилась Юлия.

— И не дай боже вам, Юленька, увидеть. И не дай боже почувствовать. Вот я, например, — живой барометр.

— Сейчас все — ходячие барометры, — подхватила Хриза.

— Для меня, например, не надо объявлять в газете о магнитных бурях, — прильнув душой к понятливым собеседникам, продолжала Ася. — Все эти бури — во мне самой.

Как обычно, беседа подчинилась стереотипной внутренней логике. Магнитные бури — плохое самочувствие, даже отвратительное самочувствие: камни в затылке, дрожь и слабость в коленях, страх в душе. При такой неуверенности в себе лучше, конечно, жить в деревне. Несомненно, на вольном воздухе, в деревянном домишке, стены которого дышат. Жить-жить там, чем погибать здесь, в бетонных склепах или под землей, в метро. Вы заметили, что там совсем не стало воздуха? Безусловно, все заметили. Раньше хоть нагоняли туда откуда-то какой-то, чуть ли не озон, а теперь там один угарный газ. Когда-нибудь вздремнешь там, покачиваясь, — и не проснешься.

Три собеседницы просто-напросто упивались темой транспорта. Из метрополитеновых подземелий выскочили наконец наружу, в автобус. Тут уж досталось на орехи не самому автобусу, а его пассажирам: хамовитым и почему-то всегда очень толстым.

“Если мы сейчас еще пересядем на трамвай, — подумала Юлия, закипая, — мое терпение лопнет”. А Хриза, улучив удачный поворот разговора, мягко перевела его от обсуждения дикарских повадок пассажиров к любованию тонкими движениями души.

— … Такая редкость встретить сейчас деликатного человека… “Мама начала подбираться к салону, — отметила про себя Юлия. — Но если Ася не захочет… А вообще-то: видали мы этот салон! Не получится, и черт с ним! Единственно, там, конечно, клиентура. Но мы и так без дела не сидим”.

— …Как только я увидела вас, Ася, я сразу, поверите ли, почувствовала человека одного круга…

— Верю! И я — то же самое!

— А потом и Юлия мне сказала: какая милая женщина, вот бы нам подружиться! — Хриза выжидательно посмотрела на дочь, и та глубоко кивнула в ответ.

— Ну просто мои мысли! — в экстазе выпалила Ася. — В унисон!

— Только дружба, только взаимовыручка, тепло, поддержка и могут еще спасти нас в этой тяжкой, давящей жизни, — воодушевленно наставляла Хриза. — Вот ты впал в депрессию: и день серый, и будущее серое, и завтрак невкусный, и все на свете — подлецы, но приходят друзья, ты смотришь на них и… — Даже привыкшую к этому Юлию речь Хризы увлекла теплом и верой “Мама, конечно, прирожденный вития…”

Умело созданная Хризой атмосфера благожелательности привела наконец к тому, что Ася медленно и торжественно проговорила:

— Дорогие мои, я хочу ввести вас в один дом…

Первоначальная цель была достигнута. Хриза сверкнула на Юлию быстрым победным взглядом.

Итак, Ася пригласила пойти с ней в ближайшую среду — подобие приемов они устраивают именно по средам — к значительным и интересным людям — Еремеевым, вернее, даже к Еремеевой-Алазанской, потому что она — душа этих “сред”, а он, несмотря на его головокружительный пост, там, дома, все-таки — при ней. Патриция Петровна, по наблюдениям Аси, всегда рада новым знакомствам с неординарными людьми.

— Юлия с удовольствием пойдет с вами, — заверила Хриза.

— А вы?

— Я думаю, что в такие места не стоит заходить гуськом. Вы появитесь с Юлией — это будет уместно. Можно даже прибегнуть к маленькой простительной лжи, что она будто бы ваша племянница, — легко, весело рассуждала Хриза. — А я, без обид, появлюсь позже на неделю-другую. И для меня потом мы можем придумать какое-то оригинальное появление. Ведь там любят мистификации?

— Еще бы! Как и во всех обществах, где собираются интеллектуальные люди, — Ася и не пыталась скрыть своей радости, удовлетворения от того, что здесь все схватывают на лету.

Кроме того, Ася слишком долго жила одна, и не могла не оценить нежданный сюрприз судьбы в виде “родственницы”, пусть даже вымышленной, ведь в жизни как бывает, скажешь — и сбудется, слово потянет за собой событие, а родство — больше понятие сердечное, чем кровное.

Благодаря за заботу, Юлия чмокнула “тетушку” в щеку. От Хризы не ускользнуло, что Ася вдруг смутилась. Но в смущенье ее привели не щенячьи Юлины ласки, а…

— Не знаю, как вам сказать, — промямлила Ася, — тем более, вы упомянули о нелепости походов гуськом…

— А-ася, — укоризненно протянула Хриза, — нам с Юлией всегда и обо всем можно сказать напрямик. Вы нам верите?

Хризины формулы о добре и вере — давно уже заметила Юлия — действовали безотказно.

— Верю. И поэтому скажу. — Ася замялась, подбирая слова. “Закопалась как курица в навозе, — обругала ее про себя Юлия и понукнула: — Ну же!”

— Много лет я лелеяла свое одиночество. Вы знаете, в отличие от многих, я ценю одиночество. Но вот недавно… Совершенно неожиданно, когда я была в гостях у старинной приятельницы, ко мне подсел мужчина. И пошел провожать. И потом ждал у подъезда, на следующее утро. Это так удивительно!

— Что же тут удивительного? — улыбнулась Хриза. — А-ася, если бы в нашем обществе было чуть больше джентльменов…

— Да их совсем нет! — буркнула Юлия.

— …Но если бы они были, вам давно бы уже не давали покоя…

— Но мой возраст…

— Возраст женщины — ее обаятельность, ее чары, — не унималась Хриза.

— Да, но… — Ася уже нервничала, было заметно и раздражение. — Но ему всего лет двадцать пять!

Лица у обеих слушательниц вытянулись. Хорошо еще, что Юлия не присвистнула — водилась за ней эта мальчишечья манера. Хриза быстро нашлась — как всегда. Улыбаясь ласково, без тени насмешки, она вольготно вскрикнула:

— Мало ли подобных примеров дружбы, любви, обожания — в истории, в искусстве!

— Ай да те-о-отушка! — восторгнулась в душе Юлия и скроила при этом такую гримасу, что Хриза сделала ей страшные глаза.

— Вы думаете, Хриза, что этого не надо стесняться? — поинтересовалась с надеждой.

— Ничуть. Этим надо гордиться!

— У меня к Диме чисто материнская снисходительность. Он пока еще так плохо ориентируется в этой жизни. Его нужно опекать, подсказывать ему…

— Вы — благородная душа, вот что я вам, Ася, скажу, — Хриза ласково похлопала ее по руке.

— Я хочу помочь ему. В наше время погибнешь без связей. И я хочу повести его к Еремеевой-Алазанской. Знаете, там словно между прочим завязываются такие полезные знакомства, столько всего… Как вы думаете, наверное, самое удобное — нам с Юлечкой и Димой пойти втроем?

“Ай да те-о-отушка, — повторила Юлия. — Да еще с двумя племяшами!”

— Прекрасная мысль! — подытожила Хриза.

Уходя, Ася задержалась у двери и церемонно пригласила их на завтра к себе на чашку кофе.

— Если Юлия по-прежнему хочет стать моей “племянницей”, я должна кое-что рассказать вам, обязательно, поверьте: это важно.

Захлопнув за гостьей дверь и выждав, пока шаги удалились, Хриза покачала головой.

— Она не так наивна, как казалось. Не могла найти лазейки, как протащить к Алазанской своего молодого любовника, а тут подвернулись мы.

— Подвернулись, — усмехнулась Юлия. — Меня можно представить племянницей, а его — племянником — нельзя?

— Там, Юленька, народ тертый. Вот ей и выгодно притащить вас вдвоем.

— Нас?! — Юлия повела плечом. — А она не боится, что этот ее Дима будет сравнивать, когда мы с ней окажемся рядом.

— Об этом Ася пока не думала. Ей важна ее репутация в салоне.

— Дело ее может многое потерять.

— Ю-уля, я уверена: тебе этот жиголо совершенно не потребуется.

— Да это я так! — смягчилась Юлия. — Тетка она не злая, и я ей плохого не желаю.

— Кроме того, Ася оказывает нам услугу, не забывай, — мягко подсказала Хриза.

— Мама, ты не обижайся, у каждого, конечно, есть идея-фикс: один мечтает развести ананасы на подоконнике, другой — съездить на сафари, а у тебя идея-фикс — этот салон. Я понимаю: связи, страховка и денежная и моральная, но ни один салон…

— …Не стоит излишних усилий? Я согласна, Юленька, не получится — и не надо, — Хриза пропела это с такой беспечностью, что… Юлия насторожилась: слишком часто беззаботностью прикрывают важное. Не скрывается ли… — но интересная тема следующих материнских фраз увлекла Юлию в сторону.

— Надеюсь, ты, как и я, принимаешь приглашение на чашку кофе? — спросила Хриза.

— Можно сходить, а…

— Можно и не ходить, да? Напрасно ты так думаешь.

— А ты, мама, по-другому?

Забравшись с ногами в кресло, Хриза задумчиво сказала:

— Думаю, немного найдется в Нивелии семей, подобных этой…

— Какой? — Юлия, что бывало редко, не могла сейчас уследить за материнской мыслью.

— Асиной.

— Ася — одна.

— Осталась одна. А вообще она — из удивительного рода Архалуковых.

Итак, Хриза упомянула о Нивелии…

Они жили в стране… Не будем называть ее страной чудес — назовем ее Нивелией.

Сколько Юлия помнит себя, столько они с матерью переезжали из одного нивельского города в другой. Нельзя сказать, что путешествовали — скорее, скитались, непреодолимо, однако, приближаясь к главному городу Нивелии — Туре. Два года назад Тура стала местом их обитания.

— Архалуковы? — переспросила Юлия, напрягаясь: сонм отрывочных, книжных, разговорных воспоминаний и ассоциаций пронесся у нее в голове. Своеобычная фамилия медленно всплывала из океана слышанного, но забытого. — Что-то чуть ли не… — замолчала, опасаясь попасть впросак.

— Да-да, — подбодрила Хриза. — Давний аристократический род.

— Там еще театр был крепостной и масса романтических историй…

— Например?

— Думаешь, блефую? Я на самом деле помню, когда-то в каком-то музее нам рассказывали о медальоне с изумрудом — кажется, Архалуковых…

— Ну, таких тонкостей я, старая гадалка, не помню, но должна сейчас признать, что воспитание я дала тебе отменное, — Хриза лукаво заулыбалась, — в любой светской болтовне ты будешь парить!

Материнская манера разговора — непринужденная, часто с иронией — нравилась Юлии с детства. Вырастая, начиная оценивать пагубность времени, вернее, его влияния на людей, Юлия с восторгом отмечала, что мама не стареет. И сейчас, наблюдая “старую гадалку” в длинном атласном халате, свернувшуюся в кресле калачиком, Юлия, несмотря на дочернюю привязанность, могла как бы отстраниться: перед ней сидела темноволосая женщина восточного, загадочного типа. Как она разнилась с теми особами женского пола, которые мерили нивельские улицы широкими гражданскими шагами, которые с кряхтеньем залезали в агрессивные автобусы и потом страстно боролись там за сидячее место.

Если бы поставить сейчас перед Хризой золотистый восточный кувшин, над ним обязательно появилась бы колдовская дымка. Она окутала бы Хризу и увлекла ее назад, в затворничество, в тайну…

— Так мы идем завтра к Асе Архалуковой? — Хриза отвлекла дочь от сказки. Но та не ответила на вопрос, а в такт своему тягучему взгляду протянула:

— Хри-и-иза, а ведь ты — загадочная женщина. Именно поэтому мужчины теряют из-за тебя голову.

— Стараюсь казаться таковой, — шутливо отозвалась Хриза, — но годы, усталость, обширность опыта мешают и безжалостно старят. Так мы идем завтра?

— Идем, — мимолетно согласилась Юлия, чтобы продолжить медленно и значительно: — Не-ет, ты не стараешься казаться. И вообще тщетность ненужных усилий тебе незнакома. У тебя колдовская натура…

— Дождалась комплимента! Еще ведьмой назови.

— Ты не ведьма. Ты волшебница, — улыбнулась наконец дочь, но не сдалась, добавив: — И у тебя есть… Есть у тебя — тайна.

Хриза вздрогнула, но сейчас же смягчила неожиданное впечатление смехом.

Находясь под обаянием полузабытых легенд об Архалуковых, Юлия была разочарована. Во-первых, дорога от метро до Асиного дома протянулась унылым серым лабиринтом с препятствиями: на каждом перекрестке, около многих домов одержимые нивельцы и их механизмы крошили асфальт, прокладывая на глубине канал.

— Мама, ты заметила: в Туре всегда что-то копают. Копают и копают…

— Только при раскопках можно найти клад.

— Архалуковых, например. Кстати, я думала, все они удрали за границу.

— Как видишь, нет.

— А может, сочиняет, а? — искренне засомневалась Юлия.

— Не думаю. Хотя — посмотрим… — Даже будучи в чем-то уверенной, Хриза не облекала свое мнение в категорическую форму. Тем более не сделала бы этого сейчас, потому что в последнее время в Нивелии, а особенно в Туре, появилась странная мода. Простые нивельцы, чьи деды пахали землю, а бабки пекли блины, не зарясь на господское добро, начали выдумывать себе увлекательные родословные, в которых дедов-пахарей и плотников заменяли на князей и графов, а бабок-стряпух выряжали в кринолины. И, надо сказать, эти непритязательные, на скорую руку состряпанные легенды для некоторых нивельцев оказались трамплинами, откуда взвивалась ввысь около-какая-нибудь карьера.

Разочарование дорогой получило свое горькое развитие и перед домом, девятиэтажным монстром с чугунными глазницами и общей злобной повадкой.

— Кажется, войдешь в подъезд, и он там слопает тебя своими ступеньками-клыками!..

— Не стоило и ожидать барских хором.

Конечно, Юлия не была столь наивна, чтобы воздать Архалуковой архалуковское — в смысле жилья. Но отголоски сказок, изредка звучавшие в Юлиной душе, если не настаивали, то робко просили отличить Асин дом от других — какой-то незначительной теплой мелочью.

— Хоть бы завитушку карниза или фонтанчик, — капризно сказала Юлия и в ответ на Хризин снисходительный взгляд пожала плечами: а вообще, мне-то что… Не оставалось надежды и на квартиру. Юлия знала тесноту бетонных сот.

— Многие неудобства иногда выкупаются самой атмосферой жилища, — напомнила Хриза.

Ее слова стали пророческими.

В каморке царил тот уют, который лишь недавно после вековых потрясений начал возвращаться в Нивелию.

Упоение воспоминаниями властвовало в этой комнате без голых стен. Пока Юлия и Хриза рассматривали цветник всевозможных небольших фотографий, картин, вышивок, Ася хлопотала на кухне, покрикивая оттуда:

— Присядьте, отдохните, я сейчас, я быстро.

Как только сели на древний — спинка кокошником — диван, старинный мир с его многообразием, изяществом и деликатностью заключил гостей в себя, и плен этот был приятен и матери, и дочери. Сквозь оконца шоколадного буфета, похожего на готический собор, кроме посуды, мерцали вещицы, о назначении которых Юлия не могла даже догадаться. Современный человек, она вдруг почувствовала свою убогость в нищей привычке пользоваться повседневно десятком вещей — и все с утилитарной целью.

Почувствовав Юлину заинтересованность, Хриза прошептала:

— Когда я росла, все это заклеймили мещанством.

— Не знаю, мне нравится это “мещанство”.

— Мне тоже. Нищенский быт уродует человека.

В этот миг идиллию забытого мира разрушил грубый звук: где-то рядом, но не на кухне, упало что-то тяжелое. Неприятное ощущение, пронзившее Юлию и Хризу, объяснялось тем, что грохот раздался рядом, это был не “соседний”, а какой-то здешний звук, но ведь вся крошечная комната ютилась вокруг них как на ладони.

На помощь в разгадке стремительно пришла хозяйка. Впорхнув в комнату, Ася подлетела к темному, чащобных цветовых сочетаний, гобелену, висевшему вертикально, откинула его, обнаруживая под ним дверь в соседнюю, смежную, комнату.

— У меня ведь здесь еще чуланчик! Взгляните.

Заинтригованные гости поспешили “взглянуть на чуланчик” и… были вторично удивлены. В смежной комнате, уж совсем скудной по размерам, на полу, спиной к гостям, сидел крупный мужчина, продолжая рыться в развалах старых книг.

— Это моя вина, моя рассеянность! Дима! — суетилась Ася. — Даже не представила. Дима! Познакомься.

Однако “книгочей” не выказал прыти в желании познакомиться. Он был из тех — как сразу безапелляционно определила для себя Юлия, — в ком телеса довлеют интеллекту и эмоциям. От пренебрежения ко всему свету лишь слегка повернув голову, Дима косанул на пришельцев недружелюбным взглядом исподлобья, над которым пещерно нависли спутанные темные волосы, и медленно, с медвежьей вальяжностью, поднявшись, проронил:

— Оч-чень приятно, — им. “Читай: пошли вы к черту”— перевела про себя Юлия. И: — Мне пора, — выразительное, по емкости тождественное римским изречениям — “мне пора” — Асе. Теплые кольца ее суетливого внимания словно закружились вокруг него. Это со смущением отметили обе гостьи, но каждая — на уровне своего возраста. “Не дай бог на старости лет завести себе такое!..” — думала Хриза, сочувствуя попавшей в западню и предостерегая себя. “И на кой он ей сдался”,— с юношеским размахом отвергала ненужное Юлия.

Но после ухода Димы Ася с таким тщанием пыталась сгладить болезненное впечатление на тему “Стареющая барышня и жиголо”, что Хризе пришлось узурпировать хозяйские полномочия. Взяв разговор в свои руки, она перевела его на Архалуковых, вызволив тем самым Асю из пучины смущения. А вскоре сумела вклинить и собственные интересы, спросив шутливо:

— Ну как, могла бы Юлия претендовать на фамильное сходство?

— О да-а! — восхищенно объявила Ася, и Юлии стало приятно. — В ней есть то качество, о котором у нас столь редко упоминают, — породистость.

Хриза фыркнула и вдруг захохотала с тем упоением, какого никогда прежде не обнаруживала в смехе. Юлия наблюдала за ней с удивлением. “Вот тебе, пожалуйста — материнская необъективность налицо, — сетовала Юлия. — Обрадовалась, что ее дочь — породиста!..” Удивленно поглядывая на Хризу, Ася поправляла кофейные чашки и салфетку.

Наконец гостья успокоилась, и они принялись творить “фамильную легенду” Юлии. Сочинение сказки так увлекло всех, что три часа будто облеклись в какие-нибудь десять — двадцать минут… Время невесомо, когда нам хорошо…

— Думаю, и вам, Хриза, нужно найти свое место в этой легенде, — увлеченно предложила Ася. — Давайте решим!

— Не беспокойтесь, и для меня найдется место, — заверила Хриза. — Я, конечно, появлюсь в салоне Алазанской. И сделаем мы это тоже оригинально. Но чуть позже.

Когда вышли из гостей, Хриза поздравила Юлию с княжеским титулом, а потом спросила:

— Как тебе ее жиголо?

Закатив глаза, Юлия не сдержалась в гневе:

— Отвратителен, как все содержанки.

Наваждение не только не отпустило Юлию, но теперь постоянно преследовало ее. Она стала думать о Дис-Басе слишком часто. На улицах в прохожих мужчинах искала новый его, не знаемый ею облик.

Записка на асфальте, обещавшая встречу, малиновой молнией вспыхивала перед ней в ночи: “Я буду здесь…”

— Кто ты — Я?

Прекрасно понимая, что фонтаны на Выставке шедевров — место постоянных встреч, Юлия убеждала себя не приписывать авторство записки Дис-Басу, давно потерянному, — иначе разочарование будет оглушительным. Разум подсказывал: успокойся, забудь, сердце рвалось: хочу видеть, хочу прикоснуться!..

Она требовала от судьбы этого свидания, с горечью осознавая, что судьба не подчиняется людской воле как ни умоляй ее — судьбу… Человек действия, Юлия не могла долго оставаться лежачим камнем, тем самым камнем, под который не течет вода.

Незадолго до этих событий, с удовольствием “плутая” по старинным переулкам Туры, Юлия натолкнулась на забавную вывеску: “Ищейка”.

— У вас что, частное сыскное агентство? — спросила, войдя в маленькую, обшитую деревянными панелями конуру.

— А вы не шутите, — ответил ей лысый, с головой, как бильярдный шарик, предприниматель. — Вот привезем сюда из Японии компьютеры — узнаете наших!

— Все болтают о компьютерах, — неуважительно заметила Юлия. — Только никаких грошей на них не хватит! Где денег возьмете?

— Найдем где! — беззаботно отпарировал Шарик. — Вы и дадите. Когда вам понадобится кого-то разыскать.

Тогда Юлия ответила на слова Шарика смехом. Теперь воспринимала их как пророческие. Не прошло и двух-трех недель, а ей уже понадобились услуги “Ищейки”. Жаль, Юлия не помнила названия переулка. Бродить пришлось долго, пока наконец на углу не мелькнуло что-то похожее: “Стол заказов”, узкий, для одного, тротуар и — золотистая вывеска с прикрепленными для бравады ошейником и цепочкой: “Ищейка”!

— …В обычном адресном столе вам сказали: только по прописке? — смеялся Шарик. — И вы удивились? А чему удивляться? Для них всех одни бумажки и существуют! Вы же знаете, как у нас принято! По прописке!

А если человек — уехал и выписался! В другом месте обязан срочно прописаться, да? Но жизнь ведь сложнее предписаний и инструкций — правда, барышня? Вот так-то, и вам “Ищейка” сгодится — увидите!..

— Вы беретесь? — радостно спросила Юлия, привыкшая, что везде ей отказывают.

— Мы не беремся — мы найдем, — Шарик голосом подчеркнул разницу между посулом и делом. — У нас, вы сами знаете, за все-о берутся, и с успехом, с энтузиазмом разваливают! А почему?

Расхожая фраза, кочевавшая по автобусам, очередям и метро, сразу вывалилась из Юлии:

— Хозяина нет.

— Вот. — Обрадовался Шарик, а ей стало неудобно оттого, что машинально повторяет стереотипное. — Вы юная, вы не знаете, какое это ликование, какая ответственность — иметь свое дело.

— Знаю.

— Знаете созерцательно, со стороны. А я чувствую сейчас на своей потрепанной шкуре — это, на минуточку, две разницы!

— Знаю-знаю, — ласково утвердила Юлия. — Мы с мамой давно имеем свое дело, — сказала с таким достоинством, что он был ошеломлен.

Юлия не лгала. Сколько она помнила себя — столько они с матерью занимались своеобразным, иллюзорным делом: лицедействовали в жизни.

— Только мираж, только грезы могут помочь людям, когда им тяжко, — изредка повторяла Хриза.

И они ехали к одинокой старухе, чья горделивость простерлась настолько, что ей захотелось изобразить счастливую семью перед дальними родственниками, которые наконец-то разыскали ее.

Они играли роли соседей, родственников, друзей.

Если нужно было что-то внушить впечатлительному человеку, проводили спиритические сеансы, где Хриза в последнее время доходила до такого совершенства в области наитий, что казалась уже не иллюзионистской, а волшебницей.

Их занятия требовали частых переездов — и они путешествовали по всей Нивелии. Перемены всегда были главным лейтмотивом их жизни. Школы, классы, города, поселки мелькали перед Юлией, рано начавшей понимать, что в Нивелии, где жизнь трудна и люди часто угрюмы, они с матерью представляют из себя каких-то не по-нивельски свободных, вольных людей — веселых, кочующих…

Ни перед кем они не раскрывали своей души, но иногда власть предержащие чиновники просто чуяли загадочность, исходящую от матери и дочери, — и тогда на них устраивали облавы.

Однажды в забытом богом Кулемске в их маленькую квартиру пронзительно, со смаком позвонили и потребовали открыть именем закона.

— Ничего не бойся, — предупредила Хриза десятилетнюю Юлию. — Мама все сделает как нужно. Главное не пугайся, а мы за себя постоим.

После этого Хриза громко и четко спросила:

— У вас есть ордер на обыск?

— Мы те щас такой ордер покажем, — ответили ей из-за двери такими развязными голосами, что Юлия закаменела, но, глядя на мать, восстановила в себе гордость. А Хриза большими шагами прошла в комнату, распахнула окно в ночь и стала звать на помощь ясным и гулким в тишине голосом. За дверью упали ругательства и по лестнице покатился камнепад дикарских шагов.

С тех пор Юлия не боялась никого и ничего. Спустя годы Юлия спросила у Хризы:

— Ты была уверена, что кулемчане помогут нам?

— Я была уверена, что — нет, — с улыбкой ответила та: — Помочь себе можем только мы сами.

— А это — уже афоризм, — пошутила в ответ Юлия, заново оценив: ночь, беззащитная женщина с ребенком, напор хамства под личиной власти и — бесстрашие… Бесстрашие в том углу, где привыкли дрожать и бояться…

С семи до двадцати лет Юлия с матерью объездила всю Нивелию, не заезжая, однако, в столицу, Туру, куда Юлии хотелось более всего. В Туру хотелось, но в Туру было нельзя, потому что там требовался вид на жительство, называемый “прикреплением”.

— …Если бы у нас было это самое прикрепление, — заныла однажды Юля в десятый или в сотый раз. И тогда Хриза села перед ней, лицом к лицу, с суровым взглядом — и грянуло наставление, столь редкое в жизни Юлии.

— Запомни, Юля: пустые прожекты все равно что пустые консервные банки. Старайся избегать слов: “если бы…”, “хорошо бы…”, “хоть бы…” Привыкай не “быкать”, а действовать. Законы и инструкции всегда будут все запрещать тебе. Но там, где закон поднимется непреодолимым забором, всегда найдется лазейка — боковая, неприметная, для сметливых людей. И тогда — не стесняйся. Не мы с тобой виноваты в том, что зажаты в тиски. Нам не дали выбора: ни в месте жительства, ни в питании, ни в одежде — ни в чем. Но мы — люди, и поэтому, несмотря на железную хватку чиновников, будем делать свой выбор. Ты поняла меня?

Юлия поняла.

Юлия поняла, потому что были не только слова — было уже, пусть маленькое, детское, но прошлое, прошлое с ночным зовом в распахнутое окно, с камнепадом враждебных шагов на лестнице…

— Я обещаю тебе: мы поедем в Туру, когда ты вырастешь.

— А как же — прикрепление?

— Я покажу тебе, что любые бумажки, даже со всякими печатями, грифами, бумажки, которые здесь возвели в ранг божественных, ничто. Ты научишься выходить победителем в бумажных битвах.

— Научусь, — прошептала в ответ Юля. А ей тогда было только десять.

Здесь вступает в действие закон магических цифр в жизни…

Ровно через десять лет они прибыли в Туру.

Юлии уже минуло двадцать, но все равно — многое из того, что было связано с добычей прикрепления и квартиры, Хриза подвергла фигуре умолчания. Они не развивали между собой тему взятки и человека, посредника, передавшего ее в отдел прикреплений. Была взятка, был посредник — и этого достаточно: обстоятельства в Нивелии стадом диких бизонов нападали на человека, сминая, затаптывая его порядочность, чувство собственного достоинства.

Как серая летучая пыль разъедает очарование летнего дня, так и полузагадочная история их прибытия в Туру первые месяцы томила Юлию, а потом отлетела.

Все — терзания, унижения, страх — все выкупала собой Тура, дивная Тура…

Истаптывая ее улицы, проспекты и переулки, Юлия пила Туру как терпкое старинное вино, которое доступно не каждому; недоступно, например, тому, кто в бешеной скачке упирается взглядом в спины нивельцев, натыкается грудью на острые локти нивельцев… О эти локти — жесткие, агрессивные. О эти жесты нивельцев — расхристанные от вечной усталости, одичалые от вечной борьбы…

Если же — как в детских “волшебных картинках” — потихоньку, аккуратно снять с общего вида пелену озлобленности, то на первый план выплывает сказочный остров — Тура. Ее крыши, маковки соборов и церквей, шпили, ротонды летят по небу — легкие, веселые. Или небо подбрасывает их на своей голубой ладони?

Тура снизу, если стоять на ее асфальте, — крепка, камениста, богата. Тура сверху, если взобраться на вершину чего угодно, — порывиста, нежна и хрупка: может улететь, может растаять…

Странное творилось с Юлией, когда ей удавалось взобраться на балкон высотного здания. Одновременно она чувствовала себя и повелительницей, ощущая панораму Туры подолом своего царственного платья, — и рабыней, готовой прильнуть к величавым стопам… В этом городе ей и Шарику, Шарику и ей предстояло найти Дис-Баса, единственного мужчину. Подобно четкам перебирая взглядом бесчисленные окна, балконы, эркеры, Юлия знала душой: он где-то здесь, рядом, стоит протянуть руку, воспоминание, желание — и она найдет его.

“Если ты не ищешь меня…” — “Я ищу тебя, Дис-Бас. Жди”.

Между тем наступила среда — день приема у Еремеевой-Алазанской. Не зная точно, чего хочет Хриза, Юлия забросила крючок просто так, на удачу.

— А ты, мама, затеваешь крупную мистификацию!.. — глянула многозначительно, претендуя на осведомленность. Не тут-то было, Хриза не поддалась.

— Что выйдет, там посмотрим. Сейчас тебе важно войти в салон…

— Войти и…?

— На первое время составить впечатление об этой паре — Алазанской и самом Еремееве.

— И только? — удивилась Юлия.

— Этого вполне достаточно, — успокоила Хриза. — Поплавай среди сливок нивельского общества. А там видно будет. Произведи впечатление. Хотя… ты произведешь его независимо от того, захочешь или нет.

В свои двадцать два года Юлия выглядела совсем юной. Хрупкая, с матовой кожей. Порывистая, с летящим взглядом и детски тонкими запястьями. Ее можно было бы поместить на одно из старинных полотен — из тех, где живописцы льстили оригиналам — и полотно не прогадало бы от такой модели.

— Ехать в гриме? — спросила она у матери. Юлия всегда называла косметику гримом, подчеркивая, что вовсе не украшает себя, а — гримируется, как актриса, готовясь создать определенный образ.

— Желательно яркий грим. И вечернее платье, — как всегда мягко подсказала Хриза. Ее ласковый тон не провоцировал на грубости и противостояние, и Юлия принимала ее желания без надломов и срывов.

Когда Ася заехала за ней со своим жиголо, Юлия была готова.

— Вы просто фея, Юленька, — уже в машине пропела Ася очередной комплимент, на что спутник лишь презрительно хмыкнул — это, кажется, пришлось Асе по душе.

Сначала Юлия подумала, что этот таракан — поддельный пустячок, заморская игрушка из тех, которые подкладывают к вящему удовольствию толстосумов. Но таракан — она назвала его Усатиком — после минутного лицемерия, когда застыл в постной мертвой позе, вдруг ожил, пустив в ход свои многочисленные шустрые ножки. Паясничая, Усатик поплелся по темному полю стола к громоздкой вазе с фруктами. “Лицемер и обжора”,— обозвала его Юлия, которой до чертиков надоело сидеть в этом удобном поначалу кресле, ласково улыбаться и кивать, когда к ней подводили людей для знакомства — вообще было тошно чувствовать себя диковинной обезьянкой, на которую пялят глаза.

Если бы умелый живописец поверил картину этого салона золотым сечением, несомненно, центром, притягивающим всеобщее внимание, вычислялась бы она — Юлия, — она не хвастается, просто надоело.

— …Вижу привезли заморскую княжну, — комплиментничал виртуоз, недавно выгребавший своими сильными пальцами клавиши из рояля: слухи, пускаемые Асей, уже достигли его оттопыренных музыкальных ушей. “Легенда” срабатывала, Архалуковы оживали, Юлия кивала, а Усатик уже осваивал узорчатое фарфоровое подножье вазы.

Хозяева тоже, если употребить высокий, салонный штиль, не оставляли ее своим вниманием: Алазанская в третий раз настаивала на том, чтобы Юлия с сегодняшнего вечера бывала у них постоянно, а сам Еремеев шутливо и преувеличенно громко требовал корвалол, намекая на сногсшибательное впечатление, произведенное на него экзотической прелестью Юлии. Гости смеялись и вновь подходили к ней. Усатик, возомнив себя альпинистом, цеплялся худенькими ножками за узорные выступы: остов вазы, видимо, казался ему Эверестом.

— …Нет, это глупости! — доносился зычный голос Патриции Петровны Алазанской. — Всяких группировок, всяких союзов может быть множество, я согласна, но кулак должен быть единым — вы меня понимаете?

Жиголо Дима посматривал по сторонам. “Ловок подлец”,— думала Юлия, наблюдая за тем, как Усатик прилепился снизу к вазону.

— …Патлатых я не терплю. Лохмы распустят и бренчат на трех струнах… — прорезал салон трубный глас Патриции Петровны.

“С такой жить — в окно выпрыгнешь”,— посочувствовала Юлия Еремею Васильевичу, увидев, как он тщится везде и всюду смягчить категоричность суждений жены, набрасывая на колючки ее фраз покрывало умиротворенных высказываний. Эдакий утишающий всех вальяжный человек. Чиновный, но без снобизма, с милым обаянием всеприятия, понимания. Полноват, но движется легко. И его собственная улыбка витает вокруг него десятком улыбок — опыт благожелательного поведения, выучка, закалка — поняла Юлия.

Дуэт из двух стареющих женщин спел томительную песню. Жиголо Дима все посматривал по сторонам. Усатик наконец-таки оседлал прошлогоднюю меднокожую грушу.

Неожиданно попав в периферию взгляда Асиного шер ами, Юлия с быстротой искры показала ему язык. В ответ он также стремительно скорчил обезьянью рожу. Оба намека были взаимно правильно поняты. Ее: вряд ли тебе здесь выгорит, его: сама, как в балагане, ждешь, кто на тебя клюнет, мартышка. Обменявшись мимическими любезностями, оба успокоились, мысленно послав друг другу: “Болван!” — “Сама балда!” — спасибо за внимание. “Нужно помочь ему”,— решила Юлия и отколупнула ногтем кусочек груши, тем самым обнажив для Усатика доступ к медоточивому источнику. Усатик благодарно взбрыкнул и присосался к сладкой ране.

Какие-то ласковые женщины покатили на звенящих столиках коктейли. Сам Еремей Васильевич подал Юлии высокий темный бокал с бурей напластований, пузырьков и вишен в нем.

— Неотразимой.

— Благодарю. — Несмотря на комплимент, Юлия не почувствовала никаких поползновений со стороны хозяина — только учтивость да опека сродни отеческой — слава богу. Из распахнутого в весенний вечер окна потянуло подтаявшим, с привкусом льдинок, воздухом. Вид из окна не давил бетонными чудовищами — обещал весну, ветви, синеву и ожидание… “Если ты не ищешь меня…” — Юлия стряхнула с себя наваждение. “А почему бы не угостить Усатика коктейлем?” — зачерпнув пластмассовой соломиной, посадила каплю в воронку груши: угощайся, друг.

— Что вы делаете, Ю-у-уленька? — просквозил над ухом тихий Асин голос. Она присела рядом, быстро погладила Юлию — родственницу! — по руке, по-родственному опять же поправила складку на ее искристом шарфе, опять тронула за руку. “Все-таки много в ней лишнего: шорохов, жестов, — подумала Юлия. — Но все равно она добрая, ладно”.

— …А сейчас что: сварят две рельсы, обтянут колючей проволокой — вот вам и долой фашизм! Да так и я могу! Какой тут талант?! Ну что, я не права?!

— Абсолютно правы!

— Ну какой тут талант?! Если у них — талант, тогда и у меня — талант!.. — Высокое мнение гудело затронутой рельсой.

— Не судите ее строго, — советовала-просила Ася. — Осудить легче всего. У них своя трагедия в прошлом. Ребенок…

— Умер? — догадалась Юлия по драматическому тону.

— Хуже, — выдохнула Ася. — Но об этом — не сейчас, как-нибудь потом, потом…

Сочувствуя другим, Ася не забывала и о собственных горестях: Дима ни разу за вечер не подошел к ней, не сел рядом, не… Облокотившись на подоконник, подставил всем свою спину, большую, непроницаемую — презрительную? Всем — пусть, но за что — ей, Асе?… “За то, что заводишь содержанок, — мысленно ответила на безмолвный вопрос Юлия. — Ты, проницательная, чуткая, с архалуковской генетикой, неужели не ощущаешь, как он мелок, ненужен тебе?” — “Тебе, Юленька, такой юной, экзотической княжне легко выносить смертный приговор человеческим отношениям” — “Я не претендую на роль палача да и вовсе не хотела бы… А вообще-то, живите все, как знаете”.— “А ты, Юля, знаешь — как?” — “Когда я с Хризой — знаю”.

“Когда я с Хризой… А разве я бываю без нее?..”

— Конец света. — С презрительной гримасой доложила она.

— Весь салон — конец света? — улыбнулась Хриза.

— Весь! — отсекла Юлия театральным жестом. — Без исключений. — И погнала теннисные подачи хлестких характеристик: — Алазанская — гильотина, падает, не различая, на какую шею. Еремеев — барсук в своей норе, утепляет, умащивает, жирует. Твоя Ася — безобидный сквознячок. Ее жиголо — мизантроп с наполеонскими целями. Все рвут невидимую шкуру. И пошли они к черту!

Хриза засмеялась, ласково, от души.

— Ты, видимо, была там не к месту, почувствовала это, разозлилась. Включила свои воображение, мнительность — и еще больше распалилась.

— Я?! Не к месту? Да вообще существует ли такое место, где я — не к месту?

Присвистнув, Хриза покачала головой: хвастовства она не любила.

— Прости, меня понесло, — спохватилась Юлия. — Но, клянусь тебе, все смотрели на меня как на древнюю японскую статуэтку.

— А ты?

— Кивала “очаровательной головкой” как японский болванчик. Туда нужно будет идти еще раз?

— Теперь уже со мной.

— С тобой хоть в другую галактику.

“Если ты не ищешь меня…” — “Я ищу тебя, Дис-Бас. Малиновой молнией ты обещал прийти туда тридцатого апреля. Ты не поверишь, но я найду тебя раньше…

Я найду тебя… потому что искры того костра, на вершине горы, над пропастью…”

Цепкий куст стал для нее капканом, и она выскочила из этой западни туда, к нему, к Дис-Басу.

Он был костровым. Он должен был затушить костер, умертвить его навсегда, до щепочки, до последнего крошечного угля. Но Дис-Бас не захотел душить огонь. Или не смог? Пламя бесновалось. И они очутились в сердцевине стихии, в непроницаемой жаркой капсуле. Огонь сорвал с них те убогие одежды: шорты цвета хаки и такие же рубашки, одинаковые на мальчиках и девочках. Тряпье хаки сгорело, истлело. Огонь позволил им быть самими собой. Им все запрещалось: выходить за территорию “Дерзая”, купаться в море, подниматься в горы. А огонь — вольный, дерзкий, смертельный — все позволил.

Их слова облекались в легкий треск и пощелкивание прогорающих ветвей, и даже в те мгновения ни Юлия, ни Дис не могли бы сказать, что из движений и шелеста принадлежало им самим, а что — костру.

— Я сразу заметил тебя, — вздох, еще.

— Здесь?

— Нет, вообще… Так?

— Чуть ниже… — звук поцелуя, еще.

Тысячи касаний — ночного густого воздуха, летучего пепла — или ладоней, волос? Но разве человеческие ладони бывают такими нежными и всеохватными, а волосы такими мягкими, как пепел, и жесткими, как сухая трава, — одновременно? Тысячи скольжений: сначала медленных, туманных, потом — с попыткой догнать новым — прежнее. Вихрь скольжений. И звуки, нарастающие звуки южной ночи. Звуки костра, звуки дебрей, что наваливаются на костер. Шорохи, перезвоны, бурление волн под горой. И пронзительный, пещерный крик — какой-то неведомой птицы, что залетела в дебри и поранилась об острый конец ветви?..

В этот миг костер вспыхнул с бесовской силой — неудержимой, не подвластной никому. Огненная струя прожгла Юлию. Выхватился вскрик Диса. Она почувствовала, что облекла его пылающим кольцом. Несколько секунд Юлия ощущала себя нездешней материей, которая заключила его в самое себя. Затем она мгновенно словно уменьшилась и позволила Дису окутать себя той огненной пеленой, в которую превратился он.

Мир спрессовался в плазменный сгусток. Спасения не было. Но в этот миг огромная морская волна слизнула сгусток, поглотила его в себя, спасая их…

Юлия и Дис плавали в море, вернее, море держало их на своей черной от ночи спине, баюкая, позволяя не делать лишних движений. Они лежали навзничь на тугой глянцевитой поверхности, чувствуя, что весь мир провалился в тартарары, отлетел от них, отстал от них — не зовет, не приказывает, не требует… Наконец они свободны. Наконец они выбрали ту стихию — не земли, не моря, не неба, а единственную близкую их душе стихию непонятного, непознанного, тайного…

Пугливая, беспокойная весенняя ночь вернула Юлии память той нирваны. И оказалось, что вся она — каждой своей клеткой — все помнит, что она не забывала… Земля, море и небо, соединившись, должны вернуть ей ее стихию.

Если бы Шарик сказал ей, что еще рано, что адреса не нашли, она бы умерла — такое чувство внесла с собой Юлия, войдя в “Ищейку” — несомненно, чувство крайней экзальтированности: люди не умирают не то что от горестных, даже от поистине смертельных вестей. В общем, умерла бы или нет — неизвестно, потому что настоящий хозяин бюро поиска, настоящий радетель дела своего сказал ей:

— Да. — Сказал ей. — Нашли. — Просто так сказал, не набивая цены, не требуя царских вознаграждений за создание нездешней стихии, которая воплотилась в небольшом клочке папиросной бумаги похожей — на квитанцию при ремонте туфель.

На трепетном — неужели ее рука дрогнула? — листке полупрозрачной бумаги значился один из переулков, названия которых со вкусом произносятся старинными жителями Туры — гурманами своего замученного, но прекрасного, по-прежнему прекрасного, трижды прекрасного города. Переулок Падшего Ангела. Юлия сразу же запретила себе навязчивые и примитивные ассоциации: не надо.

Требовалась личина. Сначала таковой ей показалась верительная грамота страхового агента. Но пошлость и расхожесть этой версии оскорбила Юлию, которая решила в новые времена действовать по-новому, оригинально.

Дом, где — как уверяла справка “Ищейки” — жил Дионис Басов, родился, крестился и созрел еще в прошлом веке. В начале нынешнего века он старел, а сейчас уже являл собой доисторическое ископаемое. В таком доме могли водиться привидения, в нем мог рухнуть потолок на голову пришельцу — в общем, оригинальность поведения не была противопоказана дому с сюрпризами.

“Я иду к тебе, Дис…”

В подъезде из грязного потолка бил скудный, но упорный фонтанчик. Массивность стен, высота потолка, упругость каменных лестниц напоминали о былом величии жилища, о мощи и благоденствии былых жильцов, все остальное, как-то: протеки, облезлая штукатурка, запах сырости и гнили — все остальное безмолвно жаловалось на обнищание и оскудение.

“Я уже на пороге, Дис”.

Было лучше перед закрытой дверью: там, за ней, в тайне жила мечта. Когда же дверь уступила место темному враждебному проему, в узкий черный фон врезалась женщина, и волосы, и глаза которой стояли дыбом. На Юлию она произвела впечатление разъяренной кошки, что сбрендит кинуться прямо в лицо. “Чур меня”,— подумала Юлия и располагающим тоном сообщила:

— Там в парадном у вас, как бы это выразиться, — попыталась пошутить: — Фонтанирует.

— А я что? Должна, по-вашему, пойти и своей задницей заткнуть, что ли?! — гаркнула Вздыбленная. — Из дэза, что ли?

— Нет. Я представитель фирмы “Мицу-Цуми”, совместной с Японией. — Как всегда преподнося легенду, Юлия ощутила в себе азарт и веселость. — Мы задумали реконструировать это старинное место Туры так, чтобы учесть пожелания всех проживающих.

— Дом-то отселяется, — озадаченно напомнила Вздыбленная. — Нас здесь и осталось-то: я да муж…

Темный проем качнулся перед глазами Юлии, но она заставила себя достать блокнот.

— Я запишу, кто проживает — для отчета фирме.

— Заходите, пожалуйста. Осторожно, здесь половица прогнила. Вот сюда. Раньше занимали и соседнюю комнату, но там шмоток штукатурки рухнул, хорошо еще днем. Если б ночью, я говорю Мите: кровать стала б могилой.

“Она. Митя ее. А как же — Дионис?” — стремительно пронеслось у Юлии в голове, и она начала с деланной старательностью записывать данные жильцов.

— …Муж мой Басов…

— …Дмитрий.

— Нет. Это я его Митей зову. А родители его, идиоты, — прости меня, господи, — назвали, вы не поверите, — Дионисом…

Юлия и вправду не могла поверить… “Дис… Дис! Боже мой, Дис…” А Басова — Вздыбленная уже показывала тахту мужа, втиснутую за большим обветшалым шкафом.

— …Вот здесь он ютится, за шкафом…

Всего чего угодно, как говорится, но такого — зашкафного Диса — Юлия не ожидала.

— …Сначала-то мы развелись только на бумаге, сами понимаете, отселение, можно две квартиры получить. Одна знакомая, правда, предупреждала меня: смотри-и, сначала разойдетесь на бумаге, а потом и в жизни, я отмахивалась: суеверия все!

“Что они с тобой сделали, Дис?! — Юлии показалось, что сама душа закричала в ней. — Разве так бывает, Дис?!” — больными глазами она впилась в шкаф, за которым… Слава богу, тахта была пуста. Провидение хоть в этом пожалело ее.

— …Оказалось, не суеверие. Развелись и — что-то стронулось. Поверите, отношения стали расползаться, как мокрая туалетная бумага. Сами мы их как бы подмочили — поверите? Кому сказать — ведь не поверят. Из дэза приходила, говорит: врете все, две квартиры хотите захапать. А мне уже не до квартир…

Признания изливались на Юлию, а она пробиралась в темноте, на ощупь, к выходу, к проему, в который можно выскользнуть. В эти секунды длинный хмурый коридор превратился в западню — тесную, слепую, обидную. Подгнившая половица, осев, глотнула Юлины ноги, но Юлия рванулась и сумела выскочить, потому что с детства знала: самое опасное — это западня.

“Если ты, Дис, попал в западню, то почему не сделал усилия…”

Хорошо, что фонтан около театра, праздничный бесноватый фонтан, был включен — в Туре не так уж часто включали фонтаны, наверное, терзали неполадки с водой или с трубами, не важно. На сей раз фонтан был включен, а Юлии нужна была, как ничто другое, эта косматая охапка радужной воды. Когда Юлия заворожено смотрела на это праздничное веселое буйство, то испытывала успокоение — ее ласкало чувство, будто сейчас свершается омовение души. Как бы смывалось, затягивалось туманной пеленой впечатление “зашкафного Диса”.

Там, в западне, сердце ее чуть не взорвалось: она не смогла бы увидеть униженного Диса…

Здесь, вблизи свежести, вблизи какой-то утренней радости, она дала себе зарок — не встречаться с Дис-Басом. Его нет. Он умер. Прежний Дис умер. Его не вернуть. Его нет. А новый… Двух Дис-Басов быть не может.

Дис-Бас был один Единственный. И он — умер.

В заповедный, предсонный час Юлия нарушила уединение Хризы. Присела на край тахты, завороженно глядя на китайский фонарик, что всегда, после любых переездов, к вечеру уже висел в изголовье. Нежная узкоглазая китаянка шла к голубым штрихам ручья от своего игрушечного домика, у которого легкие подолы крыш были словно ветром загнуты. Китаянка, подобно Юлии, шла к воде, к успокоению — дошла ли?

— Ты помнишь, мама, я рассказывала тебе о нем. “Дерзай”, Дис-Бас…

— Конечно, Юля.

— Так вот, он умер.

— Боже мой!..

— Только не спрашивай: рак или инсульт — ладно?

Знаешь, мама, я бы поставила такой диагноз: рак нашей жизни, метастазы пронизывают человека, делают его больным холопом, зашкафным тараканом… В общем, он умер для меня.

— Ты не пожалеешь о своей категоричности, Юля?

— Нет! — Помолчала. — Вообще-то, не знаю.

— Дис обидел тебя?

— Его просто не было… Это длинная история. Начало ты знаешь, а продолжение — как-нибудь, лет пять спустя — хорошо? Меня обидели все те вещи, запахи, стены, тряпье, среди которых он живет. — Быстро поправилась: — …Он жил. Я не могу объяснить, но ты понимаешь меня, я знаю. Потом я сидела у фонтана — водяные чудо космы. Его ведь искали для меня. Поверишь ли, через кооперативное бюро “Ищейка”. Найдут кого хочешь. Я как-нибудь, будем гулять по центру, по старому центру, и я покажу тебе и саму “Ищейку”, и Шарика, хозяина — забавный такой, голова — билльярдный шар, поэтому я его прозвала Шариком. — Проговаривая последние фразы, Юлия уже чувствовала, что этот словесный поток не останется безнаказанным. Впечатления сегодняшнего дня, все эти: затхлые парадные, крутые лестницы, прогнившие половицы, громоздкие шкафы, застящие свет — вдруг спрессовались в жесткий сгусток, что стал поперек горла, отнял дыхание и волю. Лишившись воздуха, надежд, ожиданий — лишившись Диса! — Юлия зарыдала. Лицо сразу словно попало под струи фонтана, и Юлия яростно прижала кулаки к щекам.

— Сходи в церковь, — тихо сказала Хриза.

— Справлюсь сама. Он и не нужен был мне. Неожиданно вспомнилось, как накатило, и — повело… Теперь все, отрезано, — Юлия улыбнулась сквозь слезы, и вместо глаз словно взблеснули солнечные бесенята на зеленой воде заросшего пруда.

— Как я люблю тебя, — прошептала Хриза. — Я не могла бы жить без тебя.

— Я тоже.

— Ты сама сейчас как фонтан, — пошутила Хриза. И долго задумчиво смотрела на Юлино лицо, смятенное чувствами, воспоминаниями. Пока смотрела, Юлия успела ответно пошутить: “Фонтан выключается”, успела приободриться и уже сделала движение уходить, но Хриза крепкой рукой удержала ее в прежней позе: посиди.

— Я всегда благодарна тебе за откровенность, Юлия, и отвечу на нее своей искренностью. Правда, я всегда или скажем лучше так: почти всегда искренна с тобой.

— …Почти?

— Когда это зависит от меня.

— А бывает по-другому, мама?

— В жизни бывает по-всякому, ты сама знаешь. Я должна сделать тебе признание: у меня есть враг.

— Враг? — Юлия не привыкла к таким хлестким наименованиям. — Может быть, недоброжелатель? — переспросила, желая уточнений.

— Нет, именно враг. Когда-то он объявил врагом Нивелии моего отца, и отец сгинул в дальних северных краях.

— Вот оно что! — присвистнула Юлия. — Значит, дедушка не умер, как ты говорила, а… Теперь понимаю! Мы для этого ездили в Спаси-Северный!..

— В Спаси-Северном я пробилась к архивам, говорила с людьми. Я всегда знала, что донос был написан тем человеком…

— Которого ты назвала врагом…

— …Но я хотела иметь копии документов.

— Разве это можно, мама?

— Это нельзя, как и многое другое. Но Это необходимо, Юлия, для того, чтобы они знали: месть настигнет их.

Через несколько дней, побывав в салоне Алазанской, Юлия вернулась в приподнятом настроении. Летая по комнатам так, что искристый вечерний шарф поднимался сзади необычным длинным крылом, выкрикивала:

— Мудрая Хриза, ликуй! Все идет, как ты предрекала! Я порассказала о своей матери-эмигрантке, и они зудят теперь: когда да когда увидят тебя.

— Увидят-увидят, — многозначительно пообещала Хриза. — Я чувствую, всеобщее внимание там вскружило тебе голову. — Хриза не укоряла, заметила это просто, легко, но Юлия сразу осела на подвернувшийся пуфик — и диковинное крыло мягко приземлилось вслед за ней — посерьезнела и призналась:

— Поверь, я так рада, что по-настоящему помогаю тебе. Я теперь знаю, в этот салон вхож тот человек, ненавистный нам, твой и мой враг. Ты не говоришь мне, женщина это или мужчина, ты не говоришь, кто именно…

— Не потому, что не доверяю, Юлия.

— …Да-да, ты права, иначе я бы смотрела на него или на нее такими страшными глазами, ты права.

— Значит, ты уже подготовила мое появление.

— Твое явление! — объявила Юлия торжественно. — Все в диком раже. Я блефовала осмотрительно, но заманчиво: маман приехала сюда на месячишко, осматривается. Там, за бугром, у нее наберется несколько пустячков: две-три виллы, скаковая конюшня…

— Эйфелева башня, Биг Бен, Елисейские поля, — засмеялась Хриза.

— Сейчас ты обрадуешься еще больше! — Юлия не могла унять в себе победного азарта. — Ты не представляешь, насколько обстоятельства благоприятствуют нам!

— Сплюнь! Сглазишь!

— Они пригласили нас на свою дачу. Ася шепнула мне, что дачу эту вполне можно поименовать виллой. Расположена в чудном местечке. И имеет имя собственное — “Отшельница”.

— Что ж, приглашение принимается. Едем. — Как можно проще сказала Хриза.

Однако Юлия — в силу своей мнительности? — уловила многолетнее ожидание, скрывавшееся под шелухой незначительных слов. Юлия внимательно посмотрела на мать снизу вверх и тихо, медленно проговорила:

— Чует мое сердце, интересные события развернутся на “Отшельнице”…

Апрель неожиданно, к концу, после острой сырости, обласкал всех: зверей, травы, людей, деревья — теплом. Солнечное марево, еще нежаркое, неутомительное, стелилось по Нивелии, и особенно хорошо было там, где не раскалялся асфальт и не привередничала едкая пыль.

Весенняя идиллия полностью воплотилась в “Отшельнице”. Сам домик, двухэтажный, с нагромождением башенок и украшений, плыл по-над зеленеющими облаками деревьев, плыл ровно, спокойно, не возносясь вверх, к покатому холму, и не спускаясь вниз, к симпатичной речке, которая и дала название домику, то бишь вилле.

Перед “Отшельницей” был разбит палисадник, что мог угодить любому времени года: лету — розами, осени — хризантемами, ну а весне — кустами сирени, пока скудной, но уже готовой удивить всех сладким запахом женственно-нежных кистей.

По звонким, мощенным аккуратными розовыми плитками тропинкам, пересекающим палисадник, гости и хозяева имели обыкновение совершать по утрам шоколадный променад.

Спортивной трусцой пробегал к речке Дима, Асин жиголо.

— Мог бы и не заботиться о своей форме, — бросала вслед Юлия, — для стареющих дам и так сойдет.

— Ты как маленькая, — с улыбкой замечала Хриза. — А если услышит?

От речки на всю округу раздавалось смачное кряканье Еремея Васильевича. Если Дима окунался в пока еще пронзительно холодную Отшельницу, то сам ограничивался лишь пригоршнями воды, фыркая и отплевываясь наподобие какого-то зверя, какого — Юлия точно не помнила. Из окна второго этажа высовывалась дикобразная физиономия — Патриция Петровна накладывала маску из яичного коктейля — и кивала матери с дочерью, которые сейчас же, отулыбавшись, спешили в одну из боковых аллеек, не видных из окна.

Сиреневые кусты незаметно переходили в рощу, все густеющую с удалением от Отшельницы. Иногда, в неожиданном месте, из зарослей, словно юркая змейка, выскакивала Ася со словами:

— Ну что? Напугала? Сознайтесь, напугала! — и заливалась быстрым дробным смехом. Этот смех был не по душе Хризе:

— …Нет, Юлия, есть в ней что-то нервозное.

— Не бери в голову!

— Поверь моему чутью: она ревнует тебя к Диме.

— Меня?! К этому дерьму?! — в ярости Юлия не выбирала выражений.

— Знаю, что ты ни при чем! — уверила Хриза. — Но она видит данное: двое молодых красивых…

— Попрошу не объединять меня с… — удержалась, — с некоторыми, скажем так.

В этот миг в начинающую бурлить дискуссию втек влажный, рокочущий от весеннего счастья голос Еремея Васильевича, который и появился в призрачном просвете березовой аллеи, сверкая огромным мокрым животом.

— Ю-ю-уленька, вы и сами не представляете, рядом с каким сокровищем идете… “Намекает на скаковую конюшню?” — язвила про себя Юлия, пока он расцеловывал Хризины руки: чмоканье катилось по березняку. Юлии ничего не оставалось как уступить Еремееву сокровище.

Похлестывая гибким березовым прутом тропинку, Юлия в одиночестве брела дальше, размышляя о странностях жизни: “В больших чинах тюлень, ко всем спец-привилегиям допущен, а туда же — падок на богатство… Неужели готов махнуть туда вслед за ”эмигранткой”?

Возвращаясь после утреннего омовения, как всегда угнув хмурую голову, Дима подбросил ей сомнительный комплимент: — Мисс красоты в обезьяньем питомнике! — на что она стремительно отпасовала:

— Сутенер в террариуме!

Магия провидения любит завершенность, не раз замечала Юлия, завершенность в месте действия, в количестве встреч, во внутреннем состоянии отношений. Если встречи с каким-то человеком остались для тебя непроясненными, подернутыми голубым флером, когда-нибудь по наитию ты обязательно выйдешь на последний — или новый? — круг этих отношений…

Наступило тридцатое апреля, оно все-таки наступило.

Не желая помнить об этой дате, трижды махнув на нее рукой, Юлия, конечно, даже не вспомнила о том, что в пять вечера, на Выставке шедевров, около Каскадного фонтана… — Юлия забыла, и все. С утра она, как водится, прогуливалась в лабиринте сиреневых кустов, уже готовых к своему весеннему балу. Прогуливалась одна, потому что Хриза, захотевшая “собраться с мыслями”, осталась в комнате: может быть, приближалась развязка? — Юлия не лезла с вопросами. Юлия вообще ни к кому не лезла, прогуливалась сама по себе, своим тишайшим нравом будто заклиная судьбу не нарушать ее покоя. Но судьба не пошла на сговор с ней…

Разминая сиреневую почку, Юлия наслаждалась острым сладким запахом, когда над ней вдруг грянуло:

— Он прекрасен, как Дионис!

Юлия вздрогнула.

Конечно, все объяснялось предельно просто: Патриция Петровна, стоя на балконе, увидела поспешающего от речки жиголо и восхитилась на всю округу, видимо, льстя Асе или, скорее, подзадоривая ее — были на то причины. Однако простота объяснения не развеяла тех странностей, которые сейчас же стали происходить в сиреневом лабиринте: круглое и звонкое имя Диониса начало блуждать по нему, изводя Юлию. Дионис! — катилось по центральной тропе. Дионис! — неслось из боковых проходов. Когда же самый воздух — мерцающий утренней радостью, подбитый солнечными лучами — начал звенеть: Дионис! — Юлия скрылась в “Отшельнице”.

Холл походил на склеп, здесь всегда было прохладно и сумрачно. Стены бугрились каменной мозаикой, в нишах отдыхали вальяжные кресла. В самой большой нише, как бы в гроте, размещался маленький бассейн с фонтанчиком, философски бормочущим день и ночь.

За одним из кресел у Юлии была припрятана книга “железного Редьярда” — вполне подходящее чтение для человека, решила она, который распустил свою волю, рассиропился и… Грохот наверху перебил ее мысль, там хлопнули дверью, очевидно, с остервенением. Сейчас же раздался вопль Патриции Петровны:

— Да, Ася! Да!

— Неужели? Я не замечала… — сумбурно проворковала Ася.

— Замечали, Ася, но миндальничаете!

— Мне кажется, они милые, порядочные люди…

— Где вы видели, Ася, в Нивелии порядочных людей?! — Патриция Петровна издала звук, похожий на лошадиное фырканье. — Я думала, они на самом деле — ваши родственники…

— Не обижайтесь, Патриция, это всего лишь милая шутка…

— Я не обидчива, вы знаете. Я и сама люблю шутки. Но тут уж пошло-поехало: этот старый дурак мой так и гарцует вокруг мамаши! Что Дима вьется вокруг девочки — понятно, дело молодое, но…

— Как?! Вам кажется, — голос Аси треснул. Вверху послышались шорохи, возня — всхлипывания…

— А-а, так тут вон еще что-о-о! — протрубила Патриция. — Пойдемте-ка ко мне, дорогая моя!..

Бухнула дверь. Юлия хватила кулаком по подлокотнику: еще недоставало сцен ревности, гадости и чепухи! Нужно предупредить Хризу — события ускоряются, Нужно отомстить этому доносчику или доносчице и…

— Хорошо, что предупредила, — сказала Хриза, сосредоточенно оглядывая комнату.

— Мама, а ты уже решила, как отомстить?

— Да.

— И я увижу?

— Даже поможешь мне.

— Вот здорово! Когда?

— Вечером.

Наверное, всегдашние солнечные блики дрогнули в Юлиных глазах, потому что Хриза вдруг спросила:

— Или ты занята?

— Рано вечером или… попозже? — с надеждой спросила Юлия.

— Попозже, к сумеркам, после восьми, — успокоила Хриза. И тогда само собой сказалось:

— Ты знаешь, мама, я, видимо, смотаюсь в Туру, часа на три…

— Не спеши, Юлия, я подожду.

— Нет-нет, ждать не придется, после семи я обязательно буду на месте. — Юлия помедлила. — Я догадываюсь, кто это, мама, и прошу без меня ничего не предпринимать.

Хриза посмотрела на нее долгим взглядом.

— Я без тебя и шагу не сделаю, Юлия. Кроме того, хочу, чтобы ты все видела и все слышала именно в этом случае.

Юлия запнулась, как всегда перед откровением.

— Хоть я никогда и не видела деда, но…

— …Ты любишь его, я знаю, — продолжила Хриза. — С детства ты играла его сочинения…

— …Неумело, какая из меня пианистка!

— Пусть неумело, но с любовью, это главное. Он был хорошим композитором.

— Если бы он не погиб… — начала Юлия.

— Но он погиб, — прервала Хриза, — жизнь вспять не повернешь. Можно только отомстить.

Маленький фонтан в холле журчал дедушкиным вальсом, когда Юлия вновь спустилась туда. От деда остались лишь мелодии, но они томили душу… Конечно, прошлое не предъявляло Юлии тех болей, унижений и страстей, которые время от времени насылало на Хризу, но, повзрослев, Юлия всегда чувствовала, когда заряд пережитого настигал мать: ни разу не случилось так, чтобы он прошел по касательной, не задев дочери.

Словно перекатывая камешки, фонтанчик позванивал дис-дис-дис. Машинально подчиняясь его ритму, Юлия начала мурлыкать: Дис-Дис-Дис. Осознав, что напевает, учинила себе допрос: зачем вздрогнула утром, когда крикнули Дионис? Зачем сказала, что отлучится в Туру? Что ей делать сегодня в Туре? Куда она пойдет: не к Каскадному ли фонтану? Может быть, поэтому ее сегодня весь день тянет сюда, к имитации Каскадного?

Затопив самое себя потоком вопросов — безжалостных, напористых, — она дрогнула и призналась: да, она хочет в Туру, на Выставку шедевров. Она хочет вновь спрятаться за тот уступ и вновь услышать шаги, только чтоб на сей раз это был не Балахон, а…

…За свою жизнь Юлия уже не раз воспринимала окружающее как западню. Когда у них с матерью хотели отнять желание путешествовать или помогать людям или хотя бы скромное желание скрасить людям убогую жизнь, — их очередная каморка, лестничные пролеты, переулки вокруг мгновенно превращались в ловушку. Мать научила ее быть вольной в краю запретов… Ударное чутье вольности породило в Юлии и обостренный нюх на капканы. Вот и сейчас, замерев в укрытии рядом с Каскадным фонтаном, она понимала, что превращает себя в добычу обстоятельств.

Если обещание встречи, вложенное в малиновый росчерк, принадлежит Дис-Басу, она, конечно, дождется его, но это не будет радостью, откровением, нежностью в огромной западне. Придет холоп, живущий тараканьей жизнью за огромным, наподобие могильного склепа, шкафом. А Юлия, которую мать научила быть вольной, не терпит холопов. Ей не нужен холоп.

Что поделаешь, сколько их — дерзких, гордых — в краю запретов превратили в послушных рабов. Если уж здесь из последней ветви Архалуковых свили веревочку, которая униженно вьется вокруг всех этих патриций и еремеев — то есть если уж здесь сумели перекодировать величественный генетический код — о чем еще говорить?..

Юлия знала, что тысячу раз права в своих рассуждениях, что надо уходить отсюда — и все-таки не уходила, стараясь уловить в предвечерье упоительный звук его шагов…

Весенние пять часов вечера разыгрывали вокруг нее свою заманчивую сказку: пролетали быстрые короткие ветры, каждый из них на секунды приносил свой неведомый мир, воплощенный в каком-нибудь еле слышимом аромате: смятых фиалок, солнечных апельсинов, тенистого леса, южной ночи… Южной ночи, тающего костра… Тающего костра, прогоревших обид… Но ведь Дис не обижал ее. Если ее обидела его убогая нора, в этом повинен не Дис, а она сама, Юлия. В этой немыслимой, странной обиде повинна ее болезненная впечатлительность. Дис живет не под банановым деревом, не на экзотическом острове — он живет в реальной, не терпящей миражей Нивелии, он живет в нивельской норе — да, пахнущей сыростью, затхлостью и галерным рабством.

Но все равно она хочет видеть Диса. Прежний его облик, переливчатый в тумане воспоминаний, в бликах костра, пожалуй, уже отринут ею, но сама она не хочет лепить муляж в своем воображении, ей не нужен Дис из папье-маше — она хочет живого нового Диса. И поэтому он должен прийти. Даже если он не может, если судьбе сейчас нужно тащить его сюда на аркане — он придет, он должен прийти пусть и помимо своей воли — заклинала Юлия, — потому что она страстно хочет этого, и она сумеет заразить его своим желанием.

“Я жду тебя, Дис”.

Каскадный фонтан молчал, в угрюмой тишине ожидая развязки. “Приходи несмотря ни на что, Дис”.

В сгустившемся напряжении Юлия не услышала и не почувствовала, а магически уловила запредельно дальние, от боковых ворот, шаги — шаги или ритмичное постукивание другого, окраинного фонтана…

И в этот миг, первым не выдержав напряжения, взорвался Каскадный, выбросив бесноватые белопенные струи. Оглашая окрестности ниагарским гулом и шумом, Каскадный бился, юродствовал — неистовствовал. Безумно радуясь, ликуя оттого, что сумел поглотить все звуки, в том числе и призывную капель неведомых шагов, Каскадный взвихрил десяток радужных улыбок-оскалов вокруг Юлии. В него вселился бес.

Уже потом, ночью, после этого потрясения, Юлия догадалась, что Каскадный, узрев со своей высоты пришельца, злорадствовал…

Это мгновение рухнуло на Юлию гильотиной.

В шуме и хаосе, из-за неприлично игривой пелены брызг вышел… Юлия помертвела.

— Ты на самом деле не узнала меня?!

Ее бы воля — она ответила бы ему зияющей пустотой — исчезла бы — и все.

— Врешь! — крикнул он, ущемленный презрением. — Ты тоже узнала! Сразу! — Он почему-то настаивал на этом.

Ее бы воля — она бы сгинула. Движения отягощали ее сейчас, как никогда в жизни: пришлось повернуться — это далось с трудом, пришлось оторвать стопу от камня — опять усилие, так обреченно, наверное, не трогается в последний путь и узник?..

Как сомнамбула вошла в фонтан. Он сжалился — сразу оледенил, вернув к жизни.

Мокрой, холодной, шла по огромной пустыне Выставки. А тот все догонял ее, рвал за руку, наконец, площадно выругался и — сгинул.

Еще не успели загустеть сумерки, а Юлия, вернувшись к “Отшельнице”, уже заглянула к матери. Хриза стояла у окна, вобравшего в свой квадрат волшебную панораму вечера: уютную поляну возле дома, лабиринт сиреневого палисадника, готового вспениться, дальше — туманную рощу белых деревьев — и все было притушено синеватой пеленой вечерней усталости. В тон этому настроению Хриза медленно полуобернулась, ласково сообщила:

— Сегодня поздно вечером уезжаем, я заказала такси.

— Наконец-то, — выдохнула Юлия, опускаясь в темнеющее кресло. — Как они все надоели мне. Все они с их тщетными потугами завести у себя эдакий элитарный салон: музицирование, декламация, — Юлия застонала, будто у нее наболело внутри. — Ты знаешь, мама, они никогда не поймут, что с такими рожами, как у этой Патриции, нельзя рассуждать о возвышенном, нельзя при людях слушать классику…

— Это экстремизм, Юля.

— Пусть. Но у нее во время всех этих “светских раутов” такая физиономия, как у буренки, которую вставили в старинную раму.

— Сегодня мы покидаем их, — многозначительно протянула Хриза, — но…

— Слава богу! — выпорхнуло из Юлии.

— …Но я хочу, чтобы перед этим он как следует потрясся за свою шкуру.

— Значит, это все-таки сам?

— А ты на кого думала? — заинтересованно спросила Хриза.

— Ну, круг невелик. Но, признаюсь, я колебалась между им и Патрицией — кстати, она, видимо, Прасковья? — засмеялась Юлия.

— Думаю, да. Итак, Юля, — голос Хризы посвежел, как всегда перед очередной мистификацией, — ты подойдешь к поляне четырех пней — знаешь?

— Без вопроса: самое заповедное место.

— …К девяти вечера и, конечно, спрячешься — благо там кругом заросли.

— Ты знаешь, мама, я и в пустыне сумею спрятаться, — тоном опытной конспираторши заявила Юлия и добавила мстительно: — Ну уж потрясе-отся Еремей. Давай я еще пугану из кустов! Может, в простыню завернуться? — детство иногда прорывалось в Юлии неожиданно и странно. Хриза засмеялась.

— Нет, привидений не нужно, он и не такие привидения видел. Поверь мне, Юлия, я подготовила для него представление скромное, но с учетом его психологии. А ты будешь действовать по обстоятельствам.

— Хорошо, — кивнула Юлия. — Он-то и не думает, что месть наконец спустя десятилетия достанет его. Наверное, в бане сейчас парится…

— Да нет, — тихо сказала Хриза, словно любуясь вечерней картиной из окна. — Помнишь, Юлия, когда я добывала “прикрепление”, чтобы мы могли остаться в Туре…

— Ка-ак не помнить: такой напряг был. Ты потом еще туманно намекнула мне, что пришлось дать кругленькую сумму, тот чиновник намекал, в свою очередь, что делится с крупным начальством. Мы тогда еще кое-что продали: японский сервиз так жаль!.. Смотришь, бывало, на свет донышко — там проявляется чудесная голова японочки…

— Я тебе говорила, что чиновник все повторял с эдакими горестными вздохами: приходится делиться…

— Да-да, — почти весело подхватила Юлия, — ты еще так здорово тогда изображала его — лысенький, убогий, и все пришепетывает: “приходится делиться…”

— Так вот, доложу тебе: ему до сих пор приходится делиться, — торжественно объявила Хриза, поманив дочь к окну: — Смотри!

По сиреневому лабиринту двигалась парочка: вальяжный Еремей Васильевич и лысый суетливый человек.

— Да ведь это Шарик, — тихонько охнула Юлия.

— Кто?!

— Шарик из “Ищейки”, я тебе рассказывала: завел собственное дело, помогает разыскивать родственников, знакомых…

— Розыском занимается? — почему-то насторожилась Хриза.

— Какой там розыск, — махнула рукой Юлия. — Но вообще-то ищут на совесть, — она неожиданно погрустнела. — Как хорошо, что сегодня мы уедем отсюда.

— Да, уже пора, — весомо подтвердила Хриза.

— Оброк привез Еремееву, — кивнула Юлия на парочку.

— Делится по-прежнему, — согласилась Хриза.

В этот момент Еремей Васильевич, почувствовав взгляды, поднял голову. Завидев “эмигрантку” в раме окна, расцвел и начал посылать воздушные поцелуи.

В любой окрестности где-нибудь да затаится заповедное место, куда тянет усталого, измученного, ищущего уединения — таким идиллическим уголком во владениях “Отшельницы” была поляна четырех пней. У Юлии оставался в запасе целый час до назначенного Хризой таинственного рандеву с засадой в кустах, поэтому Юлия решила посвятить этот час душевному успокоению. Уезжая отсюда, она хотела сбросить с души камень, оставить здесь не только свои горечь, ущемленность, скорбь, которые занес в сердце Дис, оказавшийся жиголо Димой, — но и навсегда похоронить именно здесь, где встретились, самую память о нем.

И Юлия занялась Сизифовым трудом — с той лишь разницей, что камень, пусть неохотно, но повиновался ей. Валун, похожий на маленького серого тюленя, полеживал себе на солнышке, пока Юлия не стронула его. Обезьяньим способом — становясь на четвереньки, человечьим — пиная его, как врага, ногами — она стремила валун к поляне четырех пней. Титанический труд подталкивания и перекатывания обрамлялся сопением, вздохами и покашливанием.

Несмотря на препятствия, нагробный камень был доставлен к мифической могиле. “Вот здесь”,— решила она, словно воткнула пику в скудный пятачок — своеобразную нишу около куста шиповника… Даже валун почувствовал себя в нише уютно, куда уютнее, чем там, на…

— Гражданская панихида?

Юлия вздрогнула — от неожиданности, но не обернулась — молодец. Хотя его голос прожег ее плечи хлыстом. Что вздрогнула — слабость, что не оглянулась — если еще не сила, то уже — победа над мгновенной слабостью, первый шаг к силе.

— Я, надеюсь, могу поучаствовать в панихиде по поводу собственной кончины? — ерничал Дис, Дима, Дис-Бас.

Все-таки он пришел… Но он не нужен ей. Пусть ее безмолвие будет для него презрительным ответом. Слово потянет за собой другие, потянет новые эмоции, оживит их — поэтому лучше молчать — горделивее и безопаснее.

— …Можно даже стишок сочинить — а, княжна Юлия? Как это было принято в великолепные рыцарские времена — вам будет угодно, княжна?

“Скоморох! Попрекает легендой — гад”.

— …Например:

Под камнем сим лежит Дис-Бас —

Его смял жизни тарантас!..

Ну, как вам сия эпитафия, княжна? Непритязательна? А мы такие — непритязательные! Это вы-ы-ы — манеры, утонченность чувств, грация…

Сосредоточившись на удобстве камня, Юлия длинными пальцами подгребала под его бока земли, давая про себя зарок: “…Клянусь, что никогда — ни ночью, ни около фонтана — не вспомню о нем — клянусь”. Тон бравады, утомительный и бесплодный, как это и бывает, завел Диму-Диса в тупик. Повисло молчание. “Сейчас взорвется”,— поняла Юлия. Ее предвидение оправдалось потоком сбивчивых его беспомощных фраз, которые сбились в кучу малу.

— …Врешь, что забыла! Обрыв над морем — не помнишь? Костра — не помнишь?! Врешь! Все врешь: и что забыла, и что княжна! Дура, кривляка, авантюристка, балда, тупица, кикимора, гадюка — стерва! Скажешь — не узнала меня?! Узнала! Сразу же, тогда, в первую секунду! Узнала — ведь я тебя узнал еще по голосу, еще за миг до того, как обернулся! Я узнал по голосу! А ты — не узнала, да?!

Его истерика, в сердцевине которой бился раненный зверь жизненного краха, все нарастала. Истерика могла завершиться чем угодно. Юлия решила скользнуть в просеку между кустом и деревом — нужно было любым способом уклониться сейчас от скандала, во имя того дела мести, которое и привело их сюда — только скандала им с Хризой и не хватало — как он не вовремя расхристался!..

— …Ну-ка, глянь на меня! — уже вопил Дис. — Брезгуешь?!

За мгновение до того, как Юлии суждено было юркнуть в боковую просеку, Дис грубо схватил ее за рукав тонкой хлопковой куртки, защемив при этом кожу предплечья. Пронзительная боль прожгла Юлию. Эта боль словно венчала все душевные страдания. Юлия дернулась, как жертва в лапах зверя, и неожиданно — тяжелой чугунной рукой отвесила Дису такую пощечину, что он выпустил из своих рук добычу. Вот эту секунду Юлия уже не упустила: с проворством дикой кошки метнулась в заранее облюбованный прогал — и ринулась вдоль узенькой аллеи. За ней будто гнался рассвирипевший кабан: по-над рощей стонал треск сучьев, гроховень смертельной погони. Но Юлина сноровка, отточенная нивельскими ловушками, одержала верх над ломовым напором, тоже столь присущим нивельским законам жизни… — ворвавшись в сиреневый лабиринт, Юлия бесследно растворилась в нем…

…Раненным зверем метался Дис по сиреневому палисаднику, который превратился для него в западню. “Княжна” растаяла, как вечерняя дымка. “Княжна”, девочка с обрыва над морем, экзотическая зверушка, авантюристка, проклятая волоокая красавица, болотная кикимора — ведьма… Самая ненаглядная ведьма…

Покачиваясь — из него ушли в землю, в песок, в погоню все силы, — Дис рухнул наземь где-то на перекрестке сиреневых тропинок и — заплакал… прижимая большую ладонь к горящей щеке, как это делают дети, когда у них болит зуб.

…Вдруг он встрепенулся. Со стороны могло показаться, что какая-то догадка радостно дрогнула в нем. Словно боясь ее спугнуть, Дис тихо приподнялся и осторожно потянулся сквозь кусты, даже не распрямляясь во весь свой ударный рост — шел тихонько, украдкой…

Понадеявшись на стереотипное мышление Диса: человек не вернется сразу туда, где только что его настигла опасность, — Юлия дала крюк и с другой стороны подошла к злополучной поляне. Валун безмятежно взирал на страсти, бушевавшие рядом. Приобщая его к человечьим треволнениям, она вынула из кармана мелок — по капризу совпадений тоже малиновый, как и тот, у Каскадного — и с каллиграфическим тщанием вывела: “Не вороши прошлое”. Сумев обвести Диса вокруг пальца, она засмеялась, представив, как, ничего не подозревая, он подойдет завтра утром сюда и…

Но она недооценила Диса. Презрев шаблонное решение, он тоже выбрал оригинальный ход.

Если бы Юлия была насторожена, прислушивалась бы к шорохам вокруг, сверху… Но она вдруг, после апогея душевного напряжения, отдалась беспечности, затянув трогательный напев о “парижских крышах”…

…Большое, с развесистой тенью, древнее животное типа какого-нибудь птеродактиля, обрушилось на Юлию — таково было ее первое ощущение, когда сверху, из тайника кроны дуба, на нее спрыгнул он. Шок от испуга сменился в ней вспышкой негодования, которое тут же повлекло за собой ироничность: еще не хватало, чтобы он подумал, будто она струсила от неравенства сил! Притиснутая к земле не хуже безответного растения, вдавленного в лист гербария, Юлия все же изловчилась прохрипеть в Дисову скулу:

— Эффектный обвал!

На что Дис также не замедлил съехидничать:

— Постарался!

— Пусти!

Ей удалось довольно проворно брыкнуть нападающего.

— Вырвись сама! — подзадорил тот. — Ведь ты такая ловкая!

Ничего не оставалось делать, как оскорбить его: Юлия заметила, что от оскорблений он в первые секунды впадает в столбняк. С ненавистью прокряхтела:

— Насильник!

Он даже слегка ослабил жим.

— Что?! Нужна ты мне была! — И снизошел до объяснения: — Такая вольная птаха — побейся хоть немного в силках — ну как?! — На вопрос “как?” Юлия могла бы ответить, если бы подняла со дна души всю свою искренность — да и тогда, подверженная женскому лицемерию, вряд ли вслух призналась бы в том, что страх первой секунды, агрессивность второй и ироничность третьей привели вдруг к неожиданному результату: нечаянно она испытала импульсивный, безотчетный порыв к Дису. Сказалась ли “костровая” память их давней близости, память, которую не смогли изжить семь лет разлуки?

Стремясь вырваться из плена собственных ощущений, в которых появились тяга и нежность к Дису — к жиголо Диме! — она ударила его железным кулачком куда-то под ребра — а потом еще и еще. И чем ласковее звучала в ней тема нежности к Дису, тем агрессивнее становилась она внешне, неутомимая в попытках разрушить внутренний строй гармонии, который мог поглотить все: и разлуку, и прежние обиды, и тягостные унижения. Был ли Дис столь искушен в отношениях с женщинами, что научился правильно трактовать даже мельчайшие движения их души, или просто дал себе волю следовать наитию — но то, чего не сделала ломовая сила, свершила одна-единственная фраза, тихая настолько, что можно было сомневаться, прозвучала ли она?..

— Я не могу без тебя, — прошептал Дис всеохватно, и это ощущение невозможности жизни без вечной женственности сразу окутало дымкой нежности тот маленький мир, в который они заключили себя; этому же миру принадлежали и крона дерева, и погребальный валун, и четыре пня, и волшебная поляна.

С упорством, которое бы сделало честь любому стоику, Юлия тихо напомнила:

— И всего-то две недели “Дерзая” …давным-давно…

— … И семь лет ожидания, — подсказал Дис. Но Юлия не приняла подсказки:

— Ты не ждал!.. И я — не ждала. Накатило вдруг, неожиданно, к дате встречи.

— Значит, фатум, — мягко провозгласил Дис.

“Мой фатум — то маниакальное упорство, с которым я начала искать тебя, — подумала Юлия, — чтобы обнаружить у себя под носом в обличье жиголо стареющей женщины”. Не умея подавить в себе этой обиды, спросила жестоко:

— Если это рок, то почему же я не узнала тебя?

— Мне это обидно… — с трудом проронил Дис, надеясь на возможность Юлиной лжи: во имя их нежности она должна была “покаяться”, сказать, что узнала сразу, там, в Асиной каморке, узнала, пока он еще не повернулся лицом к гостям, узнала по спине, по плечам; узнала, ведомая их общим ангелом… Но Юлия не делала уступок даже “во имя”…

Почуяв это, Дис, чтобы предотвратить непоправимое — слова, после которых воцарится безнадежность, — закрыл ее рот поцелуем.

Нежное прикосновение — ветер проскользил…

— …Вспомнила?

— Да…

Тысячи касаний: наверное, сюда слетели все листья с кроны венчального дуба: и шершавые, и глянцевые, и влажные… По Дисову велению поляна вдруг превратилась в озеро, и они вдвоем очутились в лодке посреди серебряной глади — мягкой, баюкающей… Лодка приютила два существа, но — единую душу. Мотив нежности, который зазвучал в их единой душе, материализовался с силой и яркостью достойной волхвов: рассыпался серебряным колоколом, синей радугой пробросился по небу. По их озеру прошла рябь…

— Надо благодарить небеса… — Вздох. Улыбка, вбирающая в себя солнечные блики озера.

— Как ты захочешь, Юлия… — Звон. Рябь. Вздох. Ритм потревоженного озера. Дымка нежности. Сонное марево забытья…

Звон — рябь — вздох — шепот — дымка — нирвана.

И сквозь сонное марево нирваны — ненужно, помехой — какие-то голоса оттуда, из внешнего, такого нудного и жесткого мира — зачем?.. И Юлия и Дис попытались отринуть эти голоса как бросовые. Ведь сейчас реальным, единственно реальным и нужным, был их мир, мир их единой души, а тот, посторонний, — иллюзорным, ненужным. Но оттуда напористо проникали голоса…

Юлии потребовалось усилие разума и воли, чтобы взвесить два мира и вспомнить, что мир волшебного озера — мираж, а все остальное: грядущая вендетта доносчику, отъезд — самая что ни на есть реальность реального мира.

Час суда пробил. Голоса принадлежат Хризе и Еремею Васильевичу. Двое, один из которых пока не знает, что сейчас он явится подсудимым, приближаются к поляне четырех пней. Если Юлия и Дис промедлят — сорвут операцию.

— Атас! В кусты! — страшным шепотом приказала Юлия.

— Мы взрослые люди и… — не зная ситуации, Дис начал было митинг защиты прав человека, но Юлия пресекла эти поползновения:

— Говорят тебе: в кусты! В засаду! Цицерон! Здесь — жареное дело, — итак, пресекла их с таким запалом, что Дис поверил сразу и безоговорочно: дело “жареное”.

С юркостью птах порхнули за куст шиповника, сквозь макраме которого просматривалась вся поляна. Через три секунды после конспиративного броска двоих на ней появились Хриза и Еремеев.

— …Итак, вы готовы уехать со мной?! — удивленно переспросила Хриза, на локте у которой болталась яркая летняя сумка. Выбрав взглядом пенек, присела.

— Если все это не розыгрыш — готов, — заверил Еремеев, присаживаясь на соседний.

— Я потрясена, — призналась Хриза. — Ведь вы сами — воплощение нивельского образа жизни…

— Будь проклят этот образ! — в сердцах выпалил он, все более расковываясь оттого, что ему не надо притворяться.

— …Но вы всегда были на виду, занимали посты…

— Что они стоят, эти посты! Провались они пропадом!

Быдло считает верхом блаженства персональное авто, куски в элитарном раздатчике, но поверьте мне, Хриза, — он сделал к ней порывистое движение — она даже инстинктивно отшатнулась. — У меня в жизни никогда не было легкости — никогда. Ваша жизнь, я понимаю, — упоительный калейдоскоп…

“Ну, конечно, — мстительно хмыкнула про себя Хриза, — конные прогулки, заокеанские вояжи, солнечные коктейли — знал бы ты, хрюняй…” А Еремей Васильевич уже любовался воображаемыми картинками этого калейдоскопа, куда ему до боли в селезенке приперло втиснуться самому:

— …Путешествия: то пирамиды, то заповедники с лианами и с зубрами, серфинг на море, ужин где-нибудь в “Рице”,— почувствовал, что увлекся перераспределением чужих доходов, сделал скорбное лицо и возвестил: — Но самое тяжкое в моей повседневной жизни, вы, Хриза, не поверите, — ответственность, постоянная ответственность — давит плечи, давит грудь — ну да бог с ней, не о том разговор!..

“Как раз о том, — подумала она. — О том, что когда-то ты взял на себя сатанинскую ответственность распорядиться свободой… и даже жизнью человека…” Пора было воскресить в его замутненной памяти Туру нескольких десятков лет давности, Композитора…

— Вы сгущаете краски, Еремей Васильевич, — мягко укорила Хриза. — Дайте-ка сюда вашу руку. По ладони как по карте воспоминаний я верну вас к светлым мгновениям — а они промелькнули у каждого — хотя бы давным-давно, хотя бы в молодости. — Голос ее стал тягучим. Если бы Еремеев не был упоен сейчас мечтой о прорыве с ней к легкости, к заманчивой жизни, он бы почувствовал отзвуки напряженности в Хризиной полушутливой речи. А Хриза уже с ловкостью чародея оживляла перед Еремеевым картинки былого.

— …Вы жили в Сухоплюйском переулке, а напротив, в доме с эркером… — Она не просто набрасывала скудный графический рисунок, из которого давно улетучились краски, соки, запахи — вдохновленная болью памяти, она словно отдернула перед ним занавес, за которым магически воскрес вид на соседний дом с эркером.

…Развлекается на балконе, пародируя мелодии Композитора, ручной щегол Ми, вольности которого не ущемляют ни сам Композитор, ни его дочка, маленькая девочка, романтически названная отцом Хризантемой. Порхает воздушная кисейная занавеска, затканная летним солнцем. Из-за нее выскакивает девчонка: бант обвис к плечу, рот в вишневом варенье. Она протягивает Ми ложку с угощением, причмокивает, возбуждая у того аппетит. Ми ломается. “Ты не знаешь случайно, Хри-Хри, — кричит из глубины комнаты отец, — кто вымазал рояль сиропом?” — На что девчонка безмятежно замечает: “Я с твоим роялем еще вчера поссорилась, не знаю!”

Там, на балконе, там, в комнатах, — непостижимая для Еремеева жизнь — волнующая, мелодичная, солнечная — которую он услеживает из своей комнаты из-за своих ситцевых занавесок. Там живут “барски”, а он вечно торчит в присутствии, дышит едкой бумажной пылью, наживает себе астму. А он имеет заслуги в нивельской борьбе. А они… Хоть бы у них щегол сдох! Или балкон обвалился… когда на нем будет вся компания: и девчонка, и сам Композитор…

— Вы помните Композитора? — тихо спросила Хриза.

— Да-да, такие чудесные мелодии, — как бы между прочим заметил Еремей Васильевич, которому направление разговора начинало мешать.

— А вы не знаете о его дальнейшей судьбе?

— Ну что вы! — отмахнулся почти раздраженно. — Столько лет! Столько дел! Меня тогда направили на великую стройку! Не до того!

— Он погиб. — Сообщение прозвучало как брошенный в воду камешек: тихий звук падения и тишина затем.

— Да что вы говорите! — посочувствовал Еремей Васильевич и со старческой тщательностью уточнил: — Инсульт? Инфаркт?

— Донос, — поставила диагноз Хриза. — Тогда донос означал смерть.

— И не говорите, — запричитал он. — Кровавые были времена, не дай бог. Жестокие были времена…