Сокровища Перу

I МЕСТЬ КАРЛИКА. — ЖЕРТВА СУЕВЕРИЯ. — ОТРАВЛЕН. — КЛАДБИЩЕ НА ВЕРШИНАХ ДЕРЕВЬЕВ. — СУД БОЖИЙ. — В ОПАСНОСТИ. — СПАСИТЕЛЬ В БЕДЕ

Где бы и при каких обстоятельствах ни сталкивались люди, где бы и при каких условиях ни завязывались между ними отношения, всегда и неизбежно устанавливаются между людьми хорошие или дурные, дружественные или враждебные отношения. То же было и с нашими друзьями, перуанцами и европейцами, направлявшимися напрямик, через дебри и пустыни, из Рио в Перу и попавшими случайно, во время своего пребывания в качестве гостей у одного из племен диких индейцев, в плен к индейцам другого дикого племени, враждебного их гостеприимным хозяевам.

Превращенные в рабов-невольников, они должны были работать на своих победителей: собирали для них целые горы орехов и каштанов, научились плести сети и корзины и заготовлять целые груды луба. Присмотр за ними во время этих работ был возложен главным образом на колдуна Гонн-Корра и на мальчика лет пятнадцати по имени Алито, сына главного вождя племени.

Первый исподтишка подглядывал с затаенной злобой и чувством плохо скрываемой ненависти за ними издали, тогда как Алито всем своим бесхитростным сердцем привязался к незнакомцам.

Сначала он дивился цепкости, ловкости и проворству двух цирковых гимнастов и пытался даже, хотя и безуспешно, подражать им.

Вскоре способный мальчуган сумел усвоить очень многие из наиболее употребительных испанских слов и научить и друзей многим выражениям и словам своего наречия, так что белые могли теперь с грехом пополам объясняться и понимать своих хозяев. Алито отвел своих новых друзей к прекрасному чистому озеру в горах, где можно было купаться, не опасаясь ни крокодилов, ни каких бы то ни было других грозных чудовищ. Он время от времени приносил им свежие яйца прямо из-под кур и целые чашки козьего молока, желая хоть чем-нибудь полакомить их; словом, всячески старался услужить им. В награду за все эти услуги маленького дикаря осчастливили, наконец, таким подарком, о котором он втайне давно мечтал, но никогда не надеялся получить: а именно — маленьким карманным зеркальцем.

Мальчуган был до того счастлив, что не помнил себя от радости. Он не мог надивиться на свою черномазую рожицу: ведь это его нос, его глаза, его зубы! Он по полчаса держал зеркальце в руках и, не переставая, гримасничал перед ним, спрятавшись в кустах, прыгал и скакал от радости по всей деревне, показывая всем и каждому свою драгоценность и, наконец, сплел себе из лубка крепкий шнурок и повесил обожаемое зеркальце на шею.

Туземцами было уже решено, что через одну неделю должно состояться переселение всего племени из нагорной страны в долину, о чем и сообщил своим друзьям Алито, добавивший еще, что уже теперь и его отец, и большинство мужчин его племени строят челны для перевозки женщин, детей, пожитков, всяких запасов и домашних животных.

День проходил за днем, ночь за ночью, а слабая надежда Бенно, что Тренте и остальные товарищи, а с ними и Плутон, быть может, явятся сюда, не оправдывалась. Хитрый, лукавый Гонн-Корр, точно хорек, подстерегающий добычу, бродил вокруг хижины белых, но, несмотря на всю свою злобу и ненависть, горбатый урод не решался явно обрушиться на них. Не осмеливался он также прямо потребовать от Алито подаренного ему зеркальца, но не раз намекал мальчику, что ему грозит страшное несчастье, если он не решится вовремя предотвратить его, принеся демонам через него, Гонн-Корра, очень ценную жертву. Но Алито делал вид, что не понимает колдуна и не раз даже поддразнивал горбуна своим зеркальцем.

Так обстояли дела. Неожиданно сильно занемог сын одного из второстепенных вождей того же племени, друг и ровесник Алито. Бедняга корчился в страшных судорогах, пена выступила у него на губах, он никого не узнавал. Мать с криком дикого отчаяния побежала звать колдуна, который тотчас же явился, сказал, что мальчик отравлен, и велел немедленно вынести его на главную улицу деревни. В одну минуту поперек улицы протянули веревки, к которым привязали гамак, и в него положили умирающего мальчика.

Гонн-Корр стал прыгать и кривляться, затем, прислушавшись к ветру, заявил:

— Нет, сын твой умрет! Демоны того желают!

Но несчастный мальчик испустил тем временем последний вздох в страшных муках: лицо его почернело, и все тело вздулось и распухло до неузнаваемости.

— Скорее принесите сюда котел, — приказал Гонн-Корр, — и на том месте, где умер мальчик, разведите костер и притащите воды, а я пока наберу трав и приворотных корешков!

Женщины с воем и плачем принялись исполнять приказания колдуна.

— Позовите мужчин, я укажу виновника смерти Борро! — сказал Гонн-Корр, вернувшись из леса с травами и кидая их в кипящий уже котел.

Пока плачущие и воющие женщины созывали своих мужей со всех концов селения, Гонн-Корр все время поглядывал в ту сторону, откуда должны были прийти с работы в лесу белые, а вместе с ними и Алито.

Но вот собрались индейцы и чинно выстроились в ряд. Все это были высокие, стройные фигуры, точно отлитые из темной бронзы. Индейцы стояли со строгими, мрачными лицами, опираясь каждый на свое длинное копье, а позади них, своих повелителей и властелинов, толпились плачущие женщины, громко всхлипывая и закрывая лица руками.

Гонн-Корр с самым серьезным и сосредоточенным видом то мешал в котле, то поправлял костер.

— Все вы знаете, — говорил он, — что как только вода сильно закипит, она начинает переливаться через край с той стороны, откуда должен явиться виновник. Теперь смотрите, кто пойдет по дороге из леса!

— Если это кто-либо из белых, то все они умрут! — сказал вождь и вонзил свое копье в землю.

А Гонн-Корр между тем осторожно и незаметно склонил немного котел в сторону, обращенную к лесу, откуда должны были прийти пленники.

Солнце клонилось к западу, из леса доносились голоса. Алито издали увидел грозное собрание воинов и плачущих женщин.

— Что-нибудь случилось! — испуганно воскликнул мальчик, — погодите, я сейчас узнаю, в чем дело! — И он со всех ног побежал к месту сборища.

В этот момент колдун разворошил поярче костер, вода закипела и стала выливаться через край как раз в сторону беспечно подбежавшего к костру мальчика.

— Вот он — убийца! — торжественно вымолвил Гонн-Корр, указывая рукой на Алито.

Поднялся страшный вой и гам: все женщины кричали и вопили, одна громче другой, и при этом с гневными упреками накинулись чуть не с кулаками на бедного мальчика, не чаявшего беды.

— Говори, негодяй, убийца, что тебе сделал мой бедный Борро? Вампир и кровопийца, за что ты убил моего ребенка? Отдай мне моего сына или пусть тебя демоны возьмут! Пусть душа твоя умрет в муках!

Бедный Алито, недоумевая, переводил глаза с одного из присутствующих на другого, но повсюду встречал только суровые, мрачные лица.

— Да что вы от меня хотите? Что такое случилось?

— Ты убил Борро, ты отравил его, негодяй, и он, несчастный, умер в страшных муках!

— Борро умер? — воскликнул Алито. — Нет, это невозможно! Мы еще утром гуляли вместе с ним. Борро был мне другом, и у меня никогда не было ни одной дурной мысли по отношению к нему!.. Кто смеет обвинять меня в таком страшном злодеянии?

Все указали на колдуна: Гонн-Корр узнал о том с помощью волшебных трав и корешков!

— А-а! Гонн-Корр меня ненавидит! Я это знаю, он мой враг и хочет погубить меня. Он лжет! — громко воскликнул мальчик, полный негодования и сознания своей правоты.

— Он — убийца! — невозмутимым, твердым голосом повторил колдун, стоя на своем.

— Он лжет! Он лжет! Отец, неужели ты не заступишься за меня? Неужели ты думаешь, что твой сын мог совершить такое страшное преступление? — и мальчик протянул к отцу руки, ища у него справедливости и защиты.

— Иди! Я не знаю тебя! Волшебные травы не лгут; они вынесли тебе приговор!

Вдруг мимо статного, рослого индейца пробралась бледная, дрожащая женщина и, громко рыдая, протянула руки к несчастному мальчику. — Алито! Алито! Дитя мое, приди ко мне! Он лжет, этот обманщик! Он лжет, и гнусная трава его лжет! Он…

Но ей не дали договорить.

— Уберите ее! — приказал вождь, и несколько воинов мигом оттащили в сторону рыдающую женщину.

— Пустите! Пустите! — кричала она. — Я хочу спасти своего несчастного ребенка! Я хочу… — голос ее смолк в отдалении.

— Отец, — молил Алито, — неужели я не могу вернуться с тобою в свой дом?

Вождь с мрачным видом отрицательно покачал головой.

— Ты знаешь наш обычай, ты знаешь, что у меня нет больше дома: хижина, в которой жил убийца, и та, в которой проживал убитый, не могут никому уже служить убежищем и кровом. Отец Борро и я, мы оба, должны разорить и сровнять с землей наши хижины, ты должен это знать!

— Но я невиновен в этом деле! Я невиновен! Пусть меня услышат все демоны преисподней и ниспошлют на меня самые страшные муки, если я лгу!

По знаку вождя двое воинов схватили мальчика и уволокли в лес. Гонн-Корр злобным взглядом смотрел ему вслед, на лице его ясно читалось торжество: его гнусная уловка вполне удалась. Очень многие белые пытались было приблизиться к мальчику, шепнуть ему несколько утешительных слов, но индейцы скрестили свои длинные копья и решительно воспрепятствовали этому.

— Как бы я хотел пойти туда, в лес, и утешить его! — сказал Рамиро.

— Не делайте этого, сеньор! Мы не поможем ему этим, но рискуем жестоко поплатиться за такую дерзость; кроме того, я полагаю, что он ночью, наверное, прибежит к нам в хижину.

Все как-то нехотя побрели к себе, никто не притронулся к ужину; все говорили только об Алито и ожидавшей его участи.

— Завтра я предложу вождю в подарок мои часы; может быть, это заставит его смягчить участь своего сына и признать ложным приговор колдуна.

— Завтра, — прошептал со вздохом Бенно, — завтра, а за эту ночь бог весть что может случиться!

Между тем индейцы, словно темные тени, разбирали в двух концах селения хижины отца Алито и отца Борро, а поперек дороги в гамаке все еще лежало бездыханное тело мальчика.

— Завтра его будут хоронить! — сказал кто-то.

— Да, завтра мы увидим, вероятно, двойные похороны, потому что, чует мое сердце, они убьют в эту ночь и бедного Алито.

Но вот в деревне погасли мелькавшие огоньки, смолк вой и плач женщин, присутствовавших при разорении хижин, и все погрузилось во мрак. От хижин не осталось и следа, их сровняли с землей. Время было за полночь, но Бенно не смыкал глаз, он чутко прислушивался к малейшему шороху, он поджидал несчастного Алито.

Вдруг послышался какой-то слабый стон и кто-то дотронулся до кожаного полога, служившего дверью хижины.

С быстротою молнии вскочил Бенно на ноги и растворил кожаную дверь: перед ним стоял дрожащий всем телом мальчик. Вид его был ужасен, его нельзя было узнать, до того он успел измениться за эти несколько часов. Из уст Алито вырывались какие-то неясные звуки, он едва держался на ногах.

— Что с тобой, Алито? Что они тебе сделали?

Несчастный, указав на рот, в изнеможении прислонился к столбу, поддерживавшему крышу хижины, и закрыл глаза.

— Доктор! Доктор, господин Халлинг, помогите мне! С Алито случилось, вероятно, нечто ужасное, смотрите, что с ним делается!

Все в хижине зашевелились, засуетились, зажгли свечи, мальчика уложили на лучшее ложе, доктор склонился над ним, и, видя его разинутый рот, осведомился, не съел ли он какое-нибудь насекомое?

Мальчик отрицательно покачал головой, судороги сводили его конечности.

— Гонн-Корр сделал что-нибудь с тобой?

Алито утвердительно кивнул и указал на рот.

— Покажи мне твой язык! — сказал доктор.

Мальчик повиновался через силу, мучаясь от нестерпимой боли. Язык его был совершенно черный. Доктор побледнел, как мертвец. Опухоль лица, шеи и всей головы с каждой минутой увеличивалась, мальчик уже терял сознание.

— Очевидно, Гонн-Корр проколол язык бедного мальчика зубом гремучей змеи, спасти его или хоть сколько-нибудь облегчить его страдания нет никакой возможности. Он должен задохнуться, потому что язык его так распухнет, что закроет горло!

— О, будь моя воля, я бы своими руками задушил этого негодяя Гонн-Корра! — прошептал Бенно со слезами на глазах.

Под утро несчастный мальчик скончался в страшных муках; все присутствующие были потрясены до глубины души этой ужасной смертью ни в чем не повинного ребенка.

— Что теперь нам делать с ним? — спросил Халлинг.

— Я пойду и позову его отца! — сказал Рамиро и вышел из хижины.

Несколько минут спустя он вернулся в сопровождении вождя, за которым плелся и Гонн-Корр, и когда доктор повелительным жестом указал ему на дверь, запрещая этому негодяю входить в их жилище, тот только разразился презрительным смехом.

— Ты собака, ты раб, а я властелин и повелитель!

— Ты подлый убийца и наглый обманщик и больше ничего! — воскликнул Бенно и, не рассуждая, вытолкал его вон.

Весь день никто не думал о работе в лесу. Все толпились около своих хижин: одни с удвоенным проворством и усердием мастерили свои челноки, другие были заняты приготовлениями к похоронам обоих мальчиков, причем похороны того и другого, очевидно, должны были быть весьма различны. Тело бедного Алито лежало, ничем не прикрытое, прямо на земле, посреди большой дороги, между тем как Борро зашили в большую кожу и обмотали лубом в несколько рядов, так что в конце концов получился громаднейший сверток. Затем на значительной высоте между двумя деревьями соорудили что-то вроде воздушной платформочки, а над нею — небольшой легкий навес, после чего можно было приступать и к самому торжеству похорон.

В течение всего этого дня на белых поглядывали с враждой и злобой. Очевидно, злой колдун успел уже вызвать всеобщее недоверие и антипатию в сердцах туземцев по отношению к белым. Им не отвечали, когда они спрашивали; их резко и грубо окликали, их прогоняли обратно в хижину, как только они собирались присоединиться к толпе туземцев.

Около десяти часов утра все женщины собрались вокруг тела Борро и, согласно обычаю дикарей, принялись выть и кричать над покойником. Носилки, на которые положили гигантский сверток, каковым являлось теперь тело умершего, украсили цветами, венками и гирляндами. Когда собрались все мужчины, четверо из них подняли носилки на плечи, и все шествие тронулось медленным шагом по направлению к лесу.

— А бедного Алито так и не похоронят?

Но вот двое мужчин взяли тело бедного мальчика и потащили его, словно какую-нибудь кладь, без малейшего уважения к покойнику, вслед за похоронным шествием.

— За ним пойдем и мы, мы одни проводим беднягу до могилы! — сказал Бенно.

— Пойдемте, хотя это небезопасно: вы заметили, что колдун все о чем-то шепчется с вождем, этот негодяй настраивает его против нас! — сказал Халлинг.

— Да, он желает получить наше имущество, он уже утром требовал у меня мой пистолет, — сказал Рамиро, — и когда я, не обратив внимания на его требование, унес свое оружие в нашу хижину, чтобы спрятать его там, он проводил меня таким взглядом, что, право, мне показалось, что будто урод — сам сатана.

Переговариваясь, друзья, идущие в хвосте похоронного шествия, незаметно достигли той части леса, которая служила кладбищем для этих дикарей.

Высоко в ветвях больших деревьев висели в воздухе тела усопших, превращенные в громадные свертки кожи и луба. Здесь висели свертки самой разной величины: от гигантских, с телами взрослых индейцев, и до крошечных, с умершими грудными младенцами. Местами висели вместе тесной группой несколько свертков разной величины: то были, очевидно, члены одной семьи — фамильные могилы, если можно так выразиться.

Украшением таких воздушных могил служили безыскусные чучела различных животных и птиц, очевидно, любимцев покойного, подвешенные тут же, на том же суку. Тут болтались и обезьянки, и голуби, и попугаи, и множество собак.

Солнце ярко освещало это своеобразное кладбище и нескольких индейцев, которые при нарастающем вое и плаче женщин взбирались с телом Борро к приготовленной для него воздушной платформочке в ветвях развесистого дерева, на которую они и положили покойника.

Для Алито не было приготовлено такой висячей могилы, его тело лежало брошенное в траву, как негодная вещь. Но вот двое туземцев каменными топорами проворно вырыли яму как раз такой величины, чтобы в ней могло поместиться тело мальчика, и неглубокую, чтобы только прикрыть его слоем земли.

В эту-то плоскую могилу положили без какого бы то ни было обряда тело Алито и быстро засыпали землей. Ни одного стона не раздалось над этой бедной могилой. Индейцы утоптали ногами землю над телом, и колдун, отойдя немного в сторону от могилы, сделал метку на коре одного из ближайших деревьев в том самом направлении, где должно было находиться сердце бедного мальчика, так, что, если провести прямую линию от этой метки к могиле, конец линии должен был безошибочно коснуться сердца покойного.

Когда это было сделано, вождь размеренным, торжественным шагом направился к могиле сына со своим остро отточенным копьем в руке. Этим копьем он провел прямую линию от метки на дереве до середины могилы и затем изо всей силы вонзил его в этом месте в землю и стал вгонять копье все глубже и глубже, пока наконец оно не пронзило насквозь тело бедного ребенка. Затем несколькими ударами топорища копье вогнали так глубоко в землю, что теперь ни дикие звери, ни непогода не могли вырвать его или повалить.

Таких копий было здесь немало — и все это были могилы жертв злобной клеветы подлого и завистливого карлика.

Все стали расходиться, и наши друзья тоже, не спеша, с грустным чувством и смутным предчувствием какой-то неминуемой беды побрели из лесу.

— Заметили ли вы, друзья, что сегодня мы не получали нашей обычной порции еды?

— Да! Да! — вдруг спохватились все.

— Можно набрать орехов и каштанов и наловить рыбы, — сказал доктор спокойным тоном, — здесь трудно умереть с голоду.

Никто не ответил ему. Дело было, конечно, не в том, что можно или нельзя умереть с голоду, а в самом факте, в котором можно было усмотреть тревожный признак изменившихся отношений к ним туземцев. Подойдя к своей хижине, они увидели, что сам вождь и десяток воинов его племени вместе с колдуном расположились вблизи входа в их жилище. У всех были мрачные грозные лица, только лицо Гонн-Корра сияло торжествующей улыбкой.

Вождь поднялся и, подойдя к белым, своим обычным повелительным тоном сказал:

— Работать, в лес, орехи собирать сейчас!

Приказание это было отдано отчасти на ломаном испанском, отчасти на его родном наречии, но понять его было можно.

— Очевидно, от нас хотят избавиться. Смотрите, там в лесу на нас нападут, а мы безоружны.

— Погодите, я захвачу, по крайней мере, мой пистолет, — сказал Рамиро, — им можно хоть страх нагнать на этих дикарей! — С этими словами он вошел в хижину, где у него был спрятан пистолет. Спустя минуту, он вышел, бледный и расстроенный.

— Его нет! Кто-то лишил нас этой последней надежды! — сказал он. — И я уверен, что это дело рук этого подлого колдуна!

При слове «колдун» Гонн-Корр взглянул на белых. Он уже успел заучить это слово, а его проницательный ум подсказал ему остальное: он достал из-под своего кожаного плаща блестящее оружие и с торжествующим видом показал его всем, заявляя, что теперь этот пистолет его собственность и что он никому его не отдаст.

— Боже мой! Ведь он заряжен! В нем есть еще два патрона! — воскликнул Рамиро.

— Надо отнять пистолет у него силой! — закричали все белые, — ведь он не понимает, что может произойти.

— Нет, погодите, я попробую уговорить его, — остановил их Рамиро и, подойдя к колдуну, стал просить возвратить ему оружие, предлагая взамен свои карманные часы, но Гонн-Корр отрицательно покачал головой, не соглашаясь расстаться с пистолетом.

Тогда Рамиро одним прыжком накинулся на урода и хотел вырвать оружие из его рук, но в тот же момент несколько индейцев бросились между перуанцем и колдуном и кто-то занес уже над головой Рамиро тяжелый каменный топор.

— Прочь! В лес! Орехи собирать! — крикнул вождь.

— Пойдемте, друзья, — сказал доктор, — все равно участь наша решена, так не все ли равно, где покончат с нами, здесь или там!

Никто не ответил, но все в душе согласились с ним и готовы были последовать его совету, как вдруг неожиданное событие разом все изменило.

Торжествующий карлик играл пистолетом, точно мячом, поддразнивая своих врагов. Он то подкидывал его в воздух, то подносил к лицу, желая узнать, что таится в этих тоненьких полированных трубочках. Он приставлял их к глазам, дул в них, играл курками, но вот раздался выстрел — и Гонн-Корр с простреленной головой, обливаясь кровью, точно пораженный громом, повалился на землю.

Рамиро на лету выхватил у него пистолет и спрятал его у себя. Только после этого Рамиро очнулся и мог обдумать положение вещей.

Выстрел напугал дикарей, их обуял какой-то суеверный страх. Вместе с тем этот самый выстрел избавил друзей от их заклятого врага.

Все смотрели на владельца цирка и на его огненное колдовство, убившее самого колдуна. Рамиро же стоял с гордым, вызывающим видом, держа руку в кармане, в котором лежал пистолет.

— Я бы желал, чтобы теперь представился случай для второго выстрела, — сказал он, — тогда наша репутация среди этих дикарей упрочилась бы еще более!

— Подстрелите вот этого злющего серого дога, — предложил Халлинг, — он как только увидит кого-нибудь из нас, так сейчас скалит зубы!

Действительно, эта собака, рыча, подкрадывалась теперь к владельцу цирка, которого она почему-то особенно недолюбливала и собиралась схватить его за колено, но тот отбросил ее сильным пинком ноги на несколько шагов от себя и затем, проворно выхватив из кармана пистолет, выстрелил. Когда дым немного рассеялся, оказалось, что серый дог катается в предсмертных судорогах в луже крови и не в состоянии подняться и вцепиться в горло своему врагу, а спустя несколько секунд злое животное вытянулось и подохло.

Индейцы — эти рослые, сильные мужчины — дрожали от страха. «Ала! Ала!» — молили («будет! будет!») и с этим криком разбежались в разные стороны и попрятались кто куда.

— Ну, что нам теперь делать? — спросил Рамиро, видя, что они остались одни.

— Прежде всего следует убрать убитых! — сказал Халлинг.

Двое схватили карлика и утащили его подальше в лес, другие убрали собаку, а кровь на земле засыпали песком. Покончив с этим, друзья заметили, что из-за кустов на них смотрят там и сям блестящие черные глаза туземцев, как бы подстерегая их. И действительно, когда двое из них пошли за водой, то остальные, видя, что они очень долго не возвращаются, встревожились.

Рамиро вызвался сходить за ними с пистолетом в руке и нашел на полпути к хижине обоих своих товарищей убитыми отравленными стрелами. Кувшины с водой лежали тут же.

Рамиро, вернувшись, принес воду и печальную весть об их смерти.

Между тем те туземцы, которые не присутствовали при смерти колдуна, но только слышали гул и раскат выстрелов, которые они приняли за гром, обступили вождя и засыпали его расспросами.

Вождь объяснил все, как было, после чего состоялось нечто вроде экстренного совещания, на котором, очевидно, было принято какое-то решение по отношению к белым.

Тем временем Рамиро, не выпуская пистолета из рук, отправился на деревенскую площадь, взял из стоявших там больших корзин необходимое ему количество орехов и каштанов, зарезал козу и нарвал яблок, не встретив ни в чем ни малейшего сопротивления.

— Но что мы будем делать, когда эти туземцы узнают, что мой пистолет потерял свою чудодейственную силу? — со вздохом сказал Рамиро, обращаясь к своим товарищам, собравшимся в хижине, при входе в которую пылал яркий костер.

— Надо нам поскорее убираться отсюда, — сказали некоторые, — не то эти черномазые негодяи по одиночке отправят всех нас на тот свет!

— Да, но как уйти без оружия, без припасов, без надежного проводника? Мы легко можем, проплутав некоторое время, вернуться сюда же!

Все молчали. Никто не находил способа ускользнуть из рук этих озлобленных дикарей. У всех было тяжело и невесело на душе, но ни один из присутствующих не страдал так, как сеньор Рамиро. Лицо его склонялось все ниже и ниже, а в чертах его красивого, энергичного лица отражалась нестерпимая душевная мука. Он думал о том, что будет с его близкими, если он погибнет здесь, среди этой дикой пустыни, если он пропадет без вести, если семья его навсегда лишится своего кормильца. Он представлял себе, как покинутые им, мучаясь от холода и голода, они будут думать, что он, овладев несметным богатством, забыл о них и наслаждается жизнью. — «Боже! За что такая страшная кара!» — мысленно воскликнул он, и вдруг припомнил тот грех, который после стольких лет все еще тяготел над ним, все напоминал о себе и не давал ему покоя.

И он думал, думал, скорбел и страдал. Кругом все точно вымерло. Костер догорал. Никто не ложился. Проходил час за часом, ночь тянулась бесконечно. Вдруг Бенно дотронулся до плеча Рамиро.

— Посмотрите, сеньор, что-то ползет там прямо к нам в хижину!

— Вижу, это какое-то крупное существо, быть может, унце или нет, это индеец! — и, схватив пистолет, он смело выступил вперед.

— Не стреляйте, сеньор! Бога ради, не стреляйте! — сказал ему чей-то знакомый голос, и чья-то темная рука протянулась к нему.

— Тренте! Это Тренте! — воскликнул Бенно.

— Да, это я, молодой господин. Это я! Неужели вы думали, что я предательски покинул вас, своих благодетелей? Нет, я не такой человек!

— Скажи, Тренте, есть ли у тебя пистолет? — спросил Рамиро.

— О, целых десять, кроме того мы принесли большой запас и пороху, и пуль!

— Ну, слава Богу! Ты, значит, не один? Кто еще пришел с тобой?

— Коста здесь, а также Люнц и Антонио, остальные там внизу, у реки, все долбленые челноки мы, конечно, припрятали.

— А-а… вы запаслись и этими челноками! Это прекрасно, но что же Михаил? Жив он?

— Жив, и Плутон тоже!

— Но скажи, Тренте, откуда у тебя взялось столько смелости, чтобы последовать за нами сюда?

— Откуда у меня взялась смелость? Да чего же мне бояться, когда никакого Хромоногого не существует, когда я сам видел и пустой череп с остатками воска в глазных впадинах, и белый плащ из листьев, и того бедного парня на ходулях, который его изображал. Мы нашли его там в кустах с раздробленной головой, но еще живого, и он сам признался нам во всем!

— А где у вас пистолеты и заряды? Там, у реки, или здесь?

— Здесь, здесь, сеньор, мы принесли их сюда и все они заряжены. А где же наши ружья, которые утащили эти дикари, где они хранят их?

— Вон в той хижине, четвертой с этого края деревни!

— Ну, так я подкрадусь к ней и выкраду их! — сказал Тренте.

— Что ты, Тренте, Господь с тобой, ведь это не шутка!

— А что? Разве в той хижине спит кто-нибудь?

— Нет, дикари так боятся этих ружей, что ни один из них не соглашается оставаться ночью при них!

— Ну, так бояться нечего: ведь я не какой-нибудь трусливый индеец, а настоящий белый человек!

Все невольно улыбнулись при этом заявлении, а Тренте, не теряя времени, вместе с тремя другими своими товарищами и добровольно присоединившимися к ним Утитти и Обия скрылись во мраке ночи, быстро передвигаясь ползком по земле, с которой они почти сливались.

Все белые, с оружием в руках, напряженно прислушивались к малейшему шороху, готовые в случае надобности поспешить на помощь своему верному проводнику.

У всех невольно замирало сердце в эти томительные минуты ожидания. Вдруг что-то зашевелилось в траве у самого костра, и чья-то темная рука просунула ружье почти к самому входу хижины; затем появилось другое, третье и так все до последнего. Точно проворные змеи, двигались ловкие проводники ползком в высокой траве: даже самое чуткое ухо не могло уловить ни малейшего шума. В хижине белых тоже кипела работа: все спешили чистить и заряжать добытые ружья, рассыпали порох и пули по маленьким узелочкам, которые каждый навязывал себе на спину. Доктор Шомбург прятал свои инструменты по карманам. Остатки съестных припасов также были разделены между всеми. Решено было, что как только Тренте со своими товарищами возвратится из своей опасной экспедиции, тотчас же без шума и незаметно покинуть деревню. Но проходила минута за минутой, друзья тревожно вглядывались в темноту: почему же теперь, когда все ружья были уже наготове, не возвращались их отважные проводники, уж не случилось ли с ними какого-нибудь несчастья?

Бенно предложил добраться до той хижины, где раньше хранились ружья, но Рамиро не пустил его, сказав, что лучше сам пойдет.

— Тихо! — вдруг прошептал кто-то, — это что?

— Это собака рычит! Вперед, друзья, кто знает, чем это может кончиться! Она разбудит всех. Скорее туда, к тем хижинам, верно, наши друзья там, надо избавить их от этой собаки!

II СВОБОДНЫЙ УХОД. — ПЛЕМЯ ЛЮДОЕДОВ. — СОКРОВИЩА ДЕВСТВЕННОГО ЛЕСА. — ОБЕЗЬЯНИЙ КОНЦЕРТ. — ПО РЕКЕ. — НАДЕЖДЫ И ОПАСЕНИЯ

Едва только друзья вышли из двери своей хижины, рычание дога превратилось в громкий, сердитый лай. К нему тотчас же присоединились в разных местах другие голоса, там и сям стали появляться темные силуэты индейцев, слышались тревожные оклики, и в несколько минут вся деревня была на ногах.

В это время Тренте с товарищами уже присоединился к белым.

— Проклятая собака, она нас накрыла, и мы не смогли шевельнуться, не рискуя вызвать бешеного лая. Мы притаились в траве и лежали, не шевелясь!

— Смотрите, вон уже сбегаются туземцы, и все вооружены, надо напугать их, прежде чем они успеют предпринять что-либо против нас!

Не успел еще Рамиро договорить своей фразы, как уже несколько отравленных стрел прожужжало в воздухе над самыми головами белых, а одна из них даже вонзилась в высокую тулью соломенной шляпы Бенно.

— Друзья, когда я скажу «три», стреляйте все!

Раздался дружный залп; громкие крики «Ала! Ала!» огласили воздух. В редеющей мгле близкого рассвета проносились, точно тени, стройные рослые индейцы, обезумевшие от ужаса и спасавшиеся бегством в разных направлениях.

— Живо, друзья! Теперь настал момент беспрепятственно и открыто покинуть деревню! — сказал Рамиро, и тесной кучкой, держа ружья наготове, перуанцы смело двинулись мимо хижин туземцев по главной улице деревни, теперь почти опустевшей. Навстречу им раздался только один бешеный крик ярости и выглянуло искаженное злобой лицо вождя, который только сейчас воочию убедился в исчезновении всех ружей, хранившихся у него в особой хижине. Такие удивительные заколдованные палки, такие чудодейственные заряды, и вдруг утратить их безвозвратно все до единого!

Не помня себя от гнева, он схватил свой лук и натянул тетиву, готовясь пустить черную стрелу в ненавистных белых, тогда как его любимец, громадный злющий дог, стоя подле него, яростно лаял, готовый по малейшему знаку своего хозяина наброситься на чужеземцев.

Не сговариваясь, не дожидаясь команды, наши друзья дали одновременно несколько выстрелов по собаке, которая с пеной у рта и злобным рычанием бешено кинулась было вперед, но тут же запрокинулась и испустила дух.

При этом даже последняя горстка смельчаков пришла в неописуемый ужас, произошла страшная толкотня, все теснили друг друга, одни напирали на других, пока, наконец, не увлекли за собою и своего озлобленного вождя. Все они спешили укрыться где попало.

— Победа! Победа! — ликовал Тренте. Обия, Утитти и три остальные проводника тоже присоединились к нему. Вдруг торжественный громкий вой огласил воздух: то Утитти и Обия выражали таким образом свое торжество победителей и тут же принялись исполнять свой дикий танец, танец победы над врагом.

— Заметьте, дорогой друг, — сказал доктор, дотрагиваясь до плеча Рамиро, — эти дикари все бегут в горы, рассчитывая найти там надежное место в скалах, где они могут укрыться от нас, оставляя путь в долину открытым!

— Пусть себе прячутся, мы, наверное, не последуем за ними. Слава Богу, что все обошлось без человеческих жертв!

— Вы забываете, что там, по дороге к озеру, лежат двое наших товарищей.

— Да, и, к сожалению, мы не имеем даже возможности похоронить их! — сказал доктор.

— Засыплем их хоть немного землей и прикроем травой и листвой, — сказал Рамиро, — так ужасно думать, что мы их оставили без погребения валяться на дороге, как негодную вещь.

— Не спорю, что это ужасно, но не забывайте, что дикари могут вернуться каждую минуту.

— Не беспокойтесь, этого не случится! Кроме того у меня появилась мысль: мы можем опустить их тела в озеро — на это потребуется очень немного времени.

— Ну, пусть будет по-вашему! Кстати, наши приятели закончили свой танец, пойдемте же скорее и займемся умершими!

Обоим убитым привязали по тяжелому камню к ногам; доктор с благоговением прочел над ними молитву, каждый из присутствующих мысленно молился об усопших товарищах, а затем их осторожно опустили на длинных веревках на дно спокойного голубого озера в том месте, где неподвижные воды были покрыты густым ковром белых кувшинок и водяных лилий и где, склонясь над водой, задумчиво шелестела листва развесистых старых каштанов, как бы охраняя последний покой схороненных здесь мертвецов.

— Мы ничего, надеюсь, не забыли там, в хижине? — спросил Рамиро, оглядываясь кругом. — Все готовы пуститься в путь, не так ли?

— Да! Да! — послышалось со всех сторон.

— Ну, так с Богом! Не будем терять времени. Ты, Тренте, сумеешь, конечно, указать нам обратный путь?

— Конечно! Мы повсюду оставляли метки!

По пути Тренте рассказал, как ему удалось спастись во время схватки между индейцами-горцами и индейцами племени покойного Тенцилея, как ему удалось изловить тридцать мулов, тогда как остальные были частью перебиты во время схватки, частью разбежались и заблудились в лесу. Кроме того, пропали и мешки с бобами, и сушеные воловьи шкуры, служившие вместо челноков.

— Ну, это еще не велика беда: здесь можно прокормиться плодами и охотой, а в крайнем случае можно прирезать и мулов, — сказал Бенно, — ведь все равно только половина из нас может ехать, остальным же придется идти пешком, пока же можно будет пользоваться долблеными челноками дикарей.

Между тем солнце начинало уже всходить и золотило своими первыми лучами окрестности.

Путь предстоял дальний, но в тени лесов, вдоль ручьев идти было не слишком жарко и не слишком утомительно. Местность была самая живописная, самая приятная. Около полудня сделали привал. Все без исключения поспешили выкупаться и затем расположились отдохнуть в тени развесистых деревьев. Тем временем проводники, остававшиеся на всякий случай на страже, плели гамаки из луба, чтобы непривычные ко всякого рода лишениям европейцы могли провести ночь в гамаках, а не на голой земле. Так прошел первый день пути, затем настал второй, а вместе с ним укрепилась и надежда увидеть к вечеру ожидавших их товарищей.

— Ну, теперь уже недалеко! — объявили наконец проводники. — Скоро мы будем уже на месте!

— Знаешь, Утитти, — сказал Тренте, — ведь ты будешь королем своего племени, вместо Тенцилея!

Тот сначала гордо поднял голову, но тотчас снова уныло опустил ее.

— Но куда же, куда теперь деваться моему бедному народу? — со вздохом сказал он. — Где ему найти приют и спрятаться от рыскающих повсюду врагов?

— Разве они даже там, где теперь раскинули свой лагерь твои соплеменники? — спросил Тренте.

— Да, даже и там. Эти головорезы, люди с плоскими раковинами, продетыми в губы, в уши и в нос, — страшные люди. Они всегда отрубают головы убитым врагам и постоянно носят их с собой. Они высушивают и коптят эти головы над огнем и затем вставляют в них камни вместо глаз, а само лицо закрашивают белой и красной краской, чтобы оно походило на лицо живого белого человека. Кроме того, они едят человеческое мясо.

— Как, даже и теперь?

— Ну да! Они едят его всегда, когда только могут достать. Если у них кто-нибудь заболеет и колдун объявит, что больной не может поправиться, то его тотчас же зарежут и съедят, прежде чем больной успеет исхудать от болезни.

— Ну, а какие же другие милые качества встречаются у этого племени? — осведомился Халлинг.

— Кроме того, они бросают на дороге своих слабых, старых и убогих и зарывают в землю всех новорожденных детей, имеющих какой-нибудь физический порок или недостаток.

— Расскажи нам об этом, Утитти! Как это они бросают на дороге слабых и убогих своего племени?

— Они не живут постоянно на одном месте, а кочуют по всей стране. И вот, когда они перебираются с одного места на другое, то волокут за собою своих старцев, слабых и убогих калек до тех пор, пока те уже не в состоянии более идти. Тогда эти люди строят для них навес из ветвей, кладут подле них на землю немного съестных припасов и оставляют этих несчастных, беззащитных и слабых одних под этим навесом на съедение зверям или на голодную смерть!

Мне и Обии пришлось однажды быть свидетелями такого происшествия. Мужчины в таких случаях никогда даже не оглядываются назад, невзирая на отчаянные крики и вопли несчастных, но женщины не всегда так легко примиряются с такой разлукой со своими близкими. Раз моему племени пришлось повстречаться в лесу с этими людоедами, — продолжал Утитти, — но так как мы выслали вперед разведчиков, то они успели вовремя предупредить об опасности, и мы успели укрыться от них в густых зарослях мимоз. Мы вынуждены были надеть собакам намордники, чтобы они не выдали нас своим лаем, а женщин и детей услать в глубь леса, потому что малейший шум или шорох мог всем нам стоить жизни. К счастью, эти люди были слишком заняты своим делом и мало заботились обо всем остальном.

Они сплели навес из ветвей, положили тут же под навесом горсть маниока и несколько плодов, затем двое мужчин притащили бедную слепую старушку и хотели посадить ее под навес. Но та, очевидно, поняв, что с нею хотят сделать, упиралась изо всех сил, вцепившись в тащивших ее, и раздирающим душу голосом громко звала кого-то, с рыданием повторяя одно и то же имя: «Маруа! Маруа!» То было имя ее дочери. Но грубые мужчины силой посадили слепую старуху под навесик, и затем все должны были продолжать путь, невзирая на стоны и вопли бедной покинутой женщины. На этот раз дело, однако, приняло иной оборот: одна из молодых девушек горько рыдала и отказывалась идти дальше. Бедняжка не могла решиться оставить на дороге свою мать, несмотря на требования окружавших. Наконец вождь отдал строгое приказание, чтобы две наиболее почтенные женщины — из самых сильных и здоровых — схватили девушку и силой поволокли ее за остальными, подталкивая вперед. Девушка оглянулась назад на старуху, которая в этот момент с отчаянным воплем простирала к ней руки и, рванувшись изо всей силы, с криком кинулась к слепой, которая, рыдая, заключила ее в свои объятия. Девушка твердо решила во что бы то ни стало разделить участь матери, и, видя это, все племя двинулось дальше, предоставив обеих женщин их судьбе и нимало не заботясь о них. Когда эти люди с раковинами в губе, в ушах и в носу удалились настолько, что их совсем уже не было видно, мы, то есть мои соплеменники и я, взяли этих двух женщин с собой, и они стали жить среди нас.

— Ну, а прекрасная Маруа, эта примерная дочь, стала твоей женой, Утитти? Не так ли?

— Да, чужеземец! Как только ты мог угадать это? Маруа стала моей женой, но жива ли она еще, живы ли дети, я этого не знаю! — добавил он со вздохом. — Их было четверо, мой старший мальчик умел уже вить пращу и заострять стрелы.

Рамиро дружески потрепал его по плечу.

— Не ты один спрашиваешь себя, живы ли твои дети, жива ли жена, — сказал он, — и я тоже задаю себе этот вопрос и — увы!.. — Рамиро не договорил и грустно покачал головой.

Но вот уже и знакомые места. От костров вьется синий дымок, красивая серая борзая стрелой несется навстречу путникам.

— Плутон! Плутон! — радостно восклицает Бенно, лаская собаку, и вдруг лицо его бледнеет, страдальческая морщинка ложится вокруг рта. Заметив это, Рамиро ласково спросил его:

— Вы, Бенно, вероятно, вспомнили, при каких обстоятельствах впервые встретили Плутона? И я не раз вспоминал это покинутое судно!

— Нет, сеньор, если говорить правду, то при воспоминании об этом судне меня тревожит и мучит более всего письмо, которое мы так и не могли доставить по назначению. Мне почему-то всегда казалось и теперь кажется, что это письмо имело для меня лично громадное значение. Меня мучает мысль, что, может быть, много горьких слез пролито из-за этого письма, много горя и мук пережито из-за него!

— Не будем больше думать об этом! — сказал Рамиро. — Смотрите, вон Утитти встретил своих, вон его обступили дети, а жена, это скромное, робкое существо, тоже глядит на своего господина и повелителя глазами, полными слез. Видите, он милостиво протянул ей руку: другой, более нежной и горячей ласки не допускает местный этикет: это значило бы уронить достоинство воина.

— А вот и наши! — крикнул Халлинг.

В числе других приблизился и Михаил, все такой же бледный, робкий и мечтательный.

— Что же, нашли вы приворотный корень? — таинственным шепотом спросил он у Бенно и на его отрицательный ответ прошептал:

— Это очень печально, очень печально! — затем молодой, человек со вздохом отошел в сторону.

Тем временем краснокожие обступили своего будущего вождя и радостно приветствовали его возвращение. Вперед других протиснулась к Утитти старая тощая колдунья, выкрашенная, как всегда, желтою краской, и, указывая дрожащей рукой на стоявшего поодаль и не решавшегося вступить в лагерь своих соплеменников Обию, воскликнула:

— Ты должен стать нашим вождем, храбрый Утитти! Ты должен указать нам то место, где должны стоять наши хижины, но прежде всего ты должен снести голову этому изменнику. Он любимец Тенцилея, он стоял за него и против своего народа, и вот, где его место — этот кол ждет его голову!

И старуха указала на три кола, воткнутых в землю, из которых один был пустой, тогда как на двух остальных торчали головы, изменившиеся уже до полной неузнаваемости.

— Тенцилей! Непорра, — проскрежетала она, — а этот кол для Обии!

Путешественники вопросительно посмотрели друг на друга. Неужели они должны были допустить подобное зверство? Допустить, чтобы человека прирезали на их глазах, как барана?

— Обия должен умереть, он поверг в несчастье весь свой народ! — кричали индейцы. — Он изменник и не имеет права войти в деревню!

— Беги! Беги отсюда, Обия, — шепнул ему Утитти, — я не могу спасти твою жизнь, беги!

— Друзья, — сказал Рамиро, — обращаясь к индейцам, — мы взяли Обию в проводники для дальнейшего нашего путешествия, и завтра он вместе с нами покинет навсегда вашу деревню, но эту ночь вы должны ему позволить провести у нашего костра!

— Нет! Нет! Он должен умереть! — кричала желтая ведьма.

— Чужеземец прав. Оставьте его в покое, — приказал Утитти, — пусть они уведут его с собой!

Тогда концом копья, вокруг того места, где расположились лагерем белые, начертали на земле линию, и за эту черту не смел переступить изгнанник под страхом смерти, что ему было прекрасно известно.

Весь день до наступления ночи путешественники посвятили сборам: добыли челноки, нагрузили их, насколько было можно, различными съестными припасами и всеми своими пожитками, а ночью выставили вооруженных часовых, которым было поручено следить за неприкосновенностью челнов и безопасностью спящих товарищей. Караульные сменялись каждые два часа. Под утро весь маленький караван должен был тронуться в путь.

Следовало идти на северо-запад. Вот и все, что знали друзья; компас должен был служить им единственным указателем пути. С рассветом стали собираться и индейцы. Они также решили покинуть эту прекрасную страну и искать себе новую родину где-нибудь вдали от своих врагов. В последний раз собрались они у костра и тихо и протяжно пели свою печальную песню.

Грустно и уныло звучала эта песня. От прежней веселой, безобидной, добродушной толпы осталась лишь небольшая горстка мужчин, женщин и детей. Целиком выкрашенные в черный цвет, они смотрели как-то особенно печально. Им предстоял далекий путь; они решили переселиться в ту часть страны, где жило одно родственное им племя, и там основать новое маленькое царство.

Когда дикари тронулись в путь, оказалось, что мужчины не несли на себе ровно ничего, кроме своего оружия, тогда как бедные женщины были навьючены свыше сил, даже и те, у которых за спиной висел в деревянной зыбке грудной ребенок, а на правом бедре еще другой, немного постарше.

Простившись со своими друзьями самым сердечным образом, индейцы затянули свою печальную песню и потянулись длинной вереницей от своей прежней деревни в лес.

— Да, — сказал Обия, глядя им вслед, — лучше, что я пойду с вами, не хочу больше жить в лесу!

Вскоре двинулись и путешественники. В каждом челноке сидело по четыре человека и лежали целые горы припасов и пожитков. Остальные же частью шли пешком по берегу, частью ехали на мулах.

Ласковые лучи раннего утреннего солнца еще более украшали и без того прекрасную местность. Повсюду встречались в изобилии самые роскошные плоды. Обия, которому все они были знакомы, сообщал своим спутникам разные полезные сведения. Он указывал им на съедобные плоды и ягоды, на птичьи гнезда, в которых можно было найти вкусные яйца.

— Вот хорошее дерево, — сказал он, — остановите челноки, я угощу вас настоящим царским напитком, давайте сюда ваши тыквенные сосуды!

Раздался звук рожка — обычный призывный сигнал путешественников, — гребцы убрали весла, а всадники придержали своих мулов, тут же принявшихся щипать свежую, молодую траву.

Указанное дерево украшали весьма странные плоды: на стебле, толщиною в руку человека, висел орех, напоминавший своей формой почки. Орех этот проводники тотчас же принялись поджаривать на камнях, которые они тут же раскаляли на спешно разведенном костре, тогда как Обия показывал белым, как следует обращаться с мягким, как груша, бледно-зеленым мясистым ядром этого ореха, чтобы получить из него сок. Подставив тыквенный сосуд, он выжал ядро, точно губку, так что в его руках осталась одна длинная тонкая оболочка, а все содержимое, светлая белая жидкость, вылилось в сосуд. Вкус сока этого плода напоминал отчасти душистую лесную землянику, отчасти спелую сладкую дыню с сахаром. Все с наслаждением пили напиток и кроме того сделали громадный запас этих орехов. Рамиро и Педрильо взобрались чуть не до самой вершины и рвали драгоценные плоды.

— Скажи, Обия, много ли этих превосходных орехов растет здесь, в лесу? — осведомился Бенно.

— О, сколько угодно!

Попробовали и мякоть этого ореха, оказавшуюся чрезвычайно вкусной.

— Вот это тоже прекрасные плоды, — сказал Обия. — Смотри, как их поедают попугаи!

Палками и камнями отогнали крикливую пеструю стаю и набрали и этих плодов, походивших на большую желтую сливу. В другом месте рос крупный, темный, почти черный, очень вкусный виноград. Гроздья бананов были так велики, что один человек не мог нести их, и эти гроздья приходилось перетаскивать в лодки двоим.

— Смотрите, господа, — сказал Бенно, указывая на довольно крупных птиц, следовавших уже некоторое время за нашими путешественниками, — птицы эти держат себя очень странно: они как бы исполняют тщательно разученный танец!

Тем временем приятели наши продолжали путь и достигли поворота реки, постепенно все расширявшейся. Вдруг откуда-то раздался неприятный пронзительный хриплый рев; затем послышался другой и третий такой же отвратительный звук.

— Это ревуны, — сказал Обия, — мы их сейчас увидим!

— Но ведь это ревет всего только одна обезьяна!

— Да, но сейчас ей отзовутся и другие — это их запевала, их старший.

Действительно, воздух огласился каким-то адским концертом: ничего подобного никто из путешественников никогда не слыхал: в этом реве было нечто злобно насмешливое, нечто угрожающее и свирепое. Звуки эти раздражали не только людей, но даже и кроткого Плутона, который принялся жалобно выть. Рев льва и плач гиены ничто в сравнении с этим адским ревом.

— Смотрите, вот они, — сказал Обия, указывая на большие ветвистые деревья, — вы, конечно, настреляете несколько штук себе на жаркое?

— На жаркое! Обезьян на жаркое?! — воскликнул Бенно.

— Да, у них превкусное и очень нежное мясо! — сказал индеец.

Рев этой стаи обезьян становился до того нестерпимым, что все готовы были бежать без оглядки, но тем не менее многие из путешественников успели заметить, что на нижних толстых сучьях смоковницы сидели, тесно прижавшись друг к другу, чинно в ряд, маленькие рыжевато-желтые обезьяны с длинными закручивающимися цепкими хвостами и густым хохолком на загривке. Сидя на суку, они свешивали хвост и длинные передние лапы вниз, тогда как их запевала и предводитель, медленно и важно расхаживавший взад и вперед на другом суку, держал хвост торчком кверху и разгуливал на четвереньках.

— Стреляйте же! Стреляйте! — уговаривал Обия.

— Эх! Если бы у меня было мое оружие! Этого дуралея так легко подстрелить!

Рамиро прицелился и попал старому ревуну прямо в грудь, но тот не сразу повалился на землю, а продолжал неподвижно сидеть на месте, несмотря на то, что кровь ручьем лилась из его раны. Все обезьяны сразу смолкли и разбежались, ища спасения в верхних ветвях деревьев; ссорясь и толкаясь, торопливо удирали перепуганные животные. Но вот второй выстрел прикончил старика, он грузно повалился на землю.

Вскоре тот же адский концерт возобновился в разных местах леса: очевидно, весь он был населен многочисленными стаями рыжих и черных ревунов. Только около полудня смолкли их голоса. В это время все живущее ищет сна и покоя, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить томительный полуденный жар. Наши друзья также сделали привал, и Обия воспользовался этим, чтобы зажарить обезьяну на вертеле, но никто не решился отведать этого жаркого, и ему пришлось одному лакомиться этим вкусным мясом.

Однако потребность в мясной пище ощущалась всеми.

— Скажи, Обия, нельзя ли нам будет поохотиться здесь на тапиров? — спросил Бенно.

— Нет, молодой господин, здесь не те места: на открытом сухом берегу они не водятся. Погодите немного, если мы дойдем до такого места, где густо растут камыши и где почва болотиста, там мы наверняка встретим их.

— Бывал ты в этих местах раньше, Обия?

— Нет, мы пришли издалека, с противоположной стороны, а Тенцилей не любил бесполезного бродяжничества и не хотел, чтобы люди без нужды отлучались из деревни.

— Какая жара! Как хорошо было бы выкупаться теперь! — сказал Бенно.

— Да, да! — подхватили и остальные.

— Постойте! — остановил их Обия, — надо прежде посмотреть, нет ли здесь пираний! — И с этими словами он навязал на длинную бечевку кусок жареной обезьяны и закинул его в реку. — Смотрите, что будет! — сказал он, обращаясь к окружающим.

Действительно, в одну секунду сотни и тысячи маленьких серебристо-чешуйчатых рыбешек облепили со всех сторон брошенный в воду кусок мяса и почти мгновенно по клочкам растерзали его своими острыми крошечными зубами.

— Нет, здесь купаться нельзя! — заявил индеец, — а то вам бы пришлось расстаться с жизнью. Эти рыбешки, как ни малы, мгновенно истребляют всякое живое существо. Они так впиваются в тело, что нет никакой возможности избавиться от них. Кроме того, водятся они здесь такими стаями, что, как видите, вся вода кишит ими.

— Неужели эти малютки решаются нападать даже на большую рыбу?

— Не только на рыбу, но при случае даже и на крокодила. Счастье, что они водятся только в самых мелких местах: там, где вода глубже, они совершенно не встречаются.

С наступлением вечера челноки вытащили на берег, укрыли в надежном месте и расположились тут же, на берегу, на ночлег.

Проводники стали готовить скромный ужин и развели огромный костер, который засыпали зелеными ветками, чтобы едкий дым от них разгонял москитов.

Между тем солнце медленно опускалось к горизонту, представляя собою громадный пурпурный диск, отражавшийся в тихих водах реки. Вдруг от края горизонта, точно ракеты, взлетело кверху несколько широких сине-голубых лучей, раскинувшихся веером по пурпуру заката. Между тем тени сгущались, и звезды, одна за другой, появлялись на небе. Все невольно залюбовались этим необычайным зрелищем, но Обия не выражал ни малейшего удивления.

— Ты уже раньше видел это? — спросил его Бенно.

— Да, это всегда так бывает: когда подходит дождливое время года, у Галлито появляются голубые перья, а на небе — голубые полосы.

— Смотрите, румяный закат потухает, и вместо него появляется ослепительный белый свет.

— Это зодиакальный свет, господа, — сказал Рамиро, — зрелище великолепное, грандиозное!

С края горизонта поднялась пирамида белого света, достигавшая до самого зенита, посылая во все стороны перистые белые лучи, наподобие громадного веера. Эти лучи были до того светлы и ярки, что заслоняли собою даже синие полосы и сливались наконец в общем море света и лучей, но лучей не резких, не ослепительных, а скорее успокаивающих и приятных.

Кругом царила торжественная тишина. Лесные великаны, выделяясь на ясном фоне лучезарного неба, казались особенно великолепными. Вдруг среди тишины и всеобщего молчания тихо раздалось уже знакомое путешественникам: Dios te de! И вслед за ним десятки таких же приятных голосов подхватили это приветствие.

— Сейчас пробежит по небу огонь, — сказал Обия, обращаясь к своим спутникам, — но на землю этот огонь не может спуститься.

— Ты полагаешь, что будет гроза?

— Нет, ни грома, ни дождя не будет, чужеземец, а только огонь, я не раз видал это!

Все присутствующие не сводили глаз с неба, светившегося ровным белым светом. Вдруг сверкнула, точно зарница, широкая огненная полоса вдоль всей линии горизонта. За первой зарницей почти без перерыва последовала еще другая и третья, пятая, восьмая.

— Восемь! — сосчитал по пальцам Обия и, показывая своим друзьям восемь пальцев, сказал: — Пройдет еще столько дней, и тогда вода совсем загасит солнце и будет литься на землю ручьями.

Ни малейшего грома, ни единой капли дождя не упало на землю, несмотря на то, что зарницы эти были ослепительно ярки и близки.

— Что же вы, ваши женщины и дети, делаете в дождливое время? — спросил Бенно.

— Мы застилаем наши хижины снаружи звериными шкурами в несколько рядов, так что вода не может проникнуть внутрь, а некоторые племена уходят в горы.

— Ну, только того и недоставало, чтобы начались ливни!

— Не унывайте, дорогой, ведь остается всего каких-нибудь четыре недели, и мы будем уже на перуанской земле. Пусть эта мысль служит вам утешением в тяжелые минуты, все худшее уже осталось позади!

— Да! Четыре недели это уже немного в сравнении с тем, что пройдено и пережито, но какой-то внутренний голос не дает мне покоя и смущает меня. Как только в душу мою закрадывается хотя бы самая робкая надежда, он неизменно шепчет мне: «Остерегайся! Не доверяй!»

— Это не что иное, как неуверенность в успехе, что вполне естественно: разумный человек не может смело верить в удачу: он обсуждает, размышляет и, конечно, предвидит возможность неудачи! — сказал Бенно.

Но Рамиро почти не слушал его.

— Сколько раз мы обсуждали этот вопрос с моей бедной женой. У нас не было иного выхода, даже продажа всех моих лучших лошадей едва ли покрыла дорожные расходы, а дети мои должны были бы умереть там с голоду. Ах, если бы мне достались сокровища моих предков, если бы через четыре недели я стоял лицом к лицу с братом Альфредо! Все эти миллионы! Ах, это какая-то несбыточная мечта! Бенно, Бенно, я и для вашей пользы думаю о них!

Но опять в глубине души измученного человека раздавался все тот же навязчивый голос: «Не доверяй! Берегись»!

III ПАРАЗИТ. — ПЕРНАТЫЕ ТАНЦОРЫ. — ПЛЕМЯ ВОДЯНЫХ ОБИТАТЕЛЕЙ. — ОХОТА НА ЛАМАНТИНА. — С ОПАСНОСТЬЮ ДЛЯ ЖИЗНИ. — ДОЖДЛИВОЕ ВРЕМЯ ГОДА. — НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ. — ЛЕНИВЕЦ

Прошло несколько дней и ночей. Первобытные челны наших друзей медленно двигались между берегами прекрасной и спокойной реки, как вдруг перед нашими путешественниками открылось безграничное водное пространство. Вероятно, большая широкая река сливалась с другой. В любом случае надо было переправиться через нее.

— Как теперь быть с мулами? — спросил доктор Шомбург.

— О! Мулы могут плавать! — сказал Тренте. — На пути есть острова, господин Халлинг увидит их в свою подзорную трубу!

— Обия! — крикнул Бенно, — взгляни на эти пальмы, как их обвили эти вьюны!

— Да, знаю, это удавы, — таинственно, с чувством суеверного страха произнес Обия, — ведь и пальмы имеют своих злых демонов, которые губят их.

— Это растение называется матапало, — сказал Рамиро, — оно коренится в вершинах деревьев и пускает оттуда воздушные корни до самой земли, оплетая ими все дерево и питаясь жизненными соками своей жертвы.

На совершенно иссохшей вершине пальмы возвышался сильный, здоровый ствол паразита, спускавший почти донизу свой богатый убор из яркой листвы, цветов и плодов, похожих на мелкие сливы, но негодных к употреблению.

Несмотря на суеверный страх Обии, путешественники остановили здесь свои челноки. Светло-зеленая, мягкая, молодая травка росла здесь повсюду сплошным ковром. Несколько мелких рукавов реки, в виде небольших ручейков, пересекало поверхность во многих местах. Вдоль них рос высокой сплошной стеной сахарный тростник. В тростнике что-то плескалось и возилось, и временами взлетали в воздух тонкие струйки воды. Если они на кого-нибудь попадали, тот промокал в одну минуту до нитки.

— Что это там? — спросил кто-то из перуанцев.

— Это добрая рыба, — пояснил Обия, — вы, чужеземцы, конечно, знаете, что называть ее по имени нельзя: она очень сердится на это и может принести человеку большой вред. Она принимает тогда вид красивого юноши, убирает свои длинные вьющиеся волосы водяными травами и цветами и наигрывает на деревянной дудочке прекрасную тихую мелодию. Все, кто его слышит, невольно следуют за ним и гибнут в воде или на таинственном острове, где стоит заколдованный дворец.

Доктор рассмеялся.

— Посмотрите, Халлинг, что это за диковинное существо и сообщите мне его название по латыни. Надеюсь, что эта добрая рыба не получила классического образования и не изучала древних языков?

Халлинг и Бенно пробрались в заросли сахарного тростника и увидели целое стадо дельфинов, игравших в воде на солнце, вздымая кверху свои длинные клювообразные острозубые пасти и извивая в кольцо свое стройное, скользкое серо-бурое туловище.

— Inia boliviensis! — крикнул Бенно, — и они здесь столь же многочисленны, как у нас воробьи на крышах.

Обия, внимательно прислушивавшийся ко всему, теперь с довольным видом закивал головой.

— А, у вас есть для доброй рыбы другое название — это прекрасно! Как она может догадаться, что под этим новым названием вы подразумеваете ее?

— Но скажи мне, Обия, как же ее настоящее имя, шепни мне его на ухо, я никому не выдам этой тайны! — попросил доктор.

Обия стал внимательно прислушиваться и вглядываться в ту сторону, где резвились дельфины.

— А что, — сказал он, — что если добрая рыба вдруг явится перед нами в образе прекрасного юноши со своей завлекающей музыкой и уведет нас на заколдованный остров? Но я, так и быть, тихонько шепну тебе на ухо его настоящее имя, его зовут Оринокуа.

— А-а… и вы никогда не убиваете их?

— Ах, что ты! Что ты! Как можешь ты говорить такие вещи, чужестранец? Кто же может решиться на такое страшное дело?

— Смотри, господин, — обратился вдруг индеец к Рамиро, — видишь, эти добрые рыбы резвятся как раз перед твоим челноком, это к добру!

— К добру! То есть как? Что это предвещает? — спросил владелец цирка.

— Это предвещает тебе удачу в твоих намерениях и исполнение твоих желаний. Вот ты увидишь, что это верно!

Яркая краска мгновенно залила бледное лицо Рамиро.

— Ах, доктор, прошу вас, не убивайте этих дельфинов!

— Жаль, что пропадет такое вкусное жаркое, — улыбаясь, ответил доктор, — но чего не сделаешь для друга?!

— Не горюй, господин, о вкусном блюде, мы найдем здесь другого крупного зверя, которого ты можешь застрелить и будешь иметь вкусное и сытное жаркое.

— И животное это, о котором ты говоришь, живет в воде?

— Я говорю о Тупане, у него глаза величиною с грецкий орех, и сам он длиною с наш челнок.

— Ламантин, — угадал Халлинг, — это не что иное, как ламантин.

— А вот и крокодилы, смотрите, как они таращат на нас глаза, эти мерзкие чудовища. А вон одно из них даже высунуло голову из воды! Право, этот урод плывет за нами.

Замечательно, что дельфины, по-видимому, не обращали на крокодилов ни малейшего внимания, хотя некоторые из них упорно сопровождали маленькую флотилию путешественников. Как только какой-нибудь крокодил подплывал слишком близко, меткая пуля попадала ему в голову, он нырял под воду и уже снова не появлялся.

После полудня наши путешественники убедились наконец, что перед ними действительно широчайшая река. Мулов волей-неволей пришлось пустить вплавь, чтобы добраться до ближайшего острова, поросшего прекрасными пальмами и достаточно большого для того, чтобы весь маленький караван мог в безопасности провести там ночь.

Челноки выстроились в два ряда, и между ними плыли мулы. Некоторые из них боялись идти в воду, но в конце концов все благополучно добрались до островка. На следующий день им пришлось совершить еще вторую такую же переправу, но только еще более продолжительную и трудную из-за более сильного и быстрого течения реки в этом месте, и добраться до второго острова, такого же лесистого и красивого, как и первый. Тут путешественники провели еще одну ночь. Отсюда можно было уже видеть конец голубого водяного пространства и зубчатую стену леса у края горизонта.

«Завтра, если ничего не случится в пути, — подумал про себя Рамиро, — можно будет продолжать путешествие уже берегом».

Эта мысль показалась ему отрадной и успокоительной. И люди, и животные измучились за эти два дня, да кроме того и в провианте начинал чувствоваться недостаток.

— Ну что же, Обия, — говорил уже чуть ли не в двадцатый раз доктор, — где же твое обещанное животное?

— О, мы его еще найдем! — успокаивал индеец.

— Лодка! Лодка! — крикнул вдруг Бенно. — Дикари!

Все поспешили втащить на берег челноки и, схватившись за ружья, которые на всякий случай были постоянно заряжены, ожидали, что будет.

— Это чисто Ноев ковчег, — сказал Халлинг, — я слышу, что там лает собака, кричат и плачут ребятишки.

Халлинг достал свою подзорную трубу и объявил:

— На веслах сидят две женщины, кто-то присел и держит удочку или что-либо подобное, а на носу, кажется, разведен огонь, потому что я вижу дым.

— Это странно! Но, во всяком случае, в этом большом челне, под густым навесом из луба и листьев, нет ничего грозного, а все носит скорее семейный характер.

Действительно, вскоре громадная лодка настолько приблизилась к берегу, что гребцам можно было подать сигнал. Обия вышел на открытое место и, держа высоко над головою большой кокосовый орех, как бы предлагал его сидевшим в лодке. Те поняли миролюбивый знак. Мужчина, занятый рыбною ловлей, поднялся на ноги и, достав из своей корзины большую рыбу, ловко перебросил ее на остров, после чего сильным движением повернул руль, и громоздкая лодка пристала к берегу.

В лодке не было ни скамеек, ни настила. Женщины и дети ютились на дне лодки; всего их было десять человек, считая и мужчину, занятого рыбной ловлей. Когда их громадная лодка пристала к острову, он привязал ее крепким канатом к одному из прибрежных деревьев и, взяв из своей корзины две самые крупные рыбы, поднес их в дар белым. Те, желая отблагодарить его, в свою очередь предложили ему прекраснейшую кисть бананов и несколько кокосовых орехов, но индеец отрицательно покачал головой.

— Мы этого не едим, — сказал он, — мы едим только рыбу, мы — Гуатосы!

— А-а… вы принадлежите к тому легендарному исчезающему племени водяных жителей! — И наши друзья с особым вниманием и интересом смотрели на этих своеобразных людей.

Это были красивейшие, самые рослые и статные индейцы во всей Бразилии: их длинные, черные как уголь, волосы густыми прядями ниспадали на плечи и были связаны красивым узлом на темени. Их кроткие, задумчивые лица с приятными правильными чертами и скромная сдержанность в обращении производили самое лучшее впечатление. Даже обильные украшения из зубов крокодилов не придавали им свирепого, дикого вида. Язык их очень трудно было понять, так что не только Тренте, но даже и Обия сильно затруднялся, объясняясь с ними, и нередко прибегал к помощи мимики и разных знаков.

— Неужели вы постоянно живете в ваших лодках и день, и ночь, в течение круглого года? — спросил доктор.

— Да, всегда. Мы не имеем других жилищ, кроме одного большого общего дома для всего нашего племени, да и самый дом этот построен на сваях в воде. Когда у кого-либо из племени появляется надобность построить себе новую лодку или если кто-либо умрет, то его семья переселяется на время в этот дом, всего на каких-нибудь несколько дней. В этом же доме собираются ежегодно все мужчины нашего племени на общий совет, но женщины остаются в это время у себя дома, на своих лодках.

— Неужели мы ничем не можем порадовать вас, ничего не можем подарить вам? — сказали белые, — может быть, вам нужно что-либо из хозяйственной посуды, какой-нибудь котелок или сковороду?

— Нет, нам они не нужны, мы печем рыбу прямо на камнях!

Тогда дикарю показали буравчик, и он ухватился за него с видимой радостью и восхищением, а жене его подарили ножницы, от которых та была в восторге. Затем, после нескольких дружеских приветствий, этот новейший американский ковчег отчалил от острова и продолжал свое бесконечное странствие по водам.

Подарок Гуатоса, этого красивого представителя столь редко встречающегося теперь племени — две крупные рыбы, тотчас же поступил в общий котел, обещая нашим друзьям вкусный и сытный ужин.

Поужинав, все после утомительного дня расположились на ночлег. Слабый и мерный рокот волн, ударявших о берег, укачивал и располагал ко сну — и вскоре все маленькое общество заснуло крепким сном, собираясь с силами к предстоящим трудностям завтрашнего дня.

Ведь завтра они надеялись добраться до берега и продолжать свой путь посуху. Опять пришлось немало повозиться с мулами, прежде чем удалось заставить их войти в воду и плыть между двух верениц челноков.

Но вот уже берег совсем близко. Обия, стоя в своем челноке, уже некоторое время внимательно смотрел вперед на блестевшую и сверкавшую на солнце воду. Вдруг он поднял руку вверх, как бы требуя всеобщего внимания.

— Ш-ш! Тихо! — сказал он, — кажется, там впереди что-то плывет под водою, что-то большое! Я думаю, что это огромная рыба.

— Где? Где? — послышалось со всех сторон.

— Тихо! Не то она уйдет на дно!

Рамиро осторожно вскинул ружье и нацелил его на какой-то темный предмет, показавшийся над поверхностью воды. Раздался выстрел, какая-то громадная темная масса высоко выпрыгнула из воды и вслед затем грузно плюхнулась обратно в воду. Вся вода окрасилась кругом кровью, волны заходили и запенились вокруг того места.

— Нож, скорее нож! — шепотом крикнул Обия.

С десяток ножей одновременно протянулись к нему. Он схватил один из них и, не задумываясь ни на секунду, прыгнул в воду.

— Подъезжайте ближе и приготовьте два крепких каната подлиннее! — только успел он сказать. Ему повиновались. С минуту он совершенно исчез под водою, затем вынырнул снова под носом передней лодки.

— Громадная рыба уже мертва, я прикончил ее, — крикнул он, — теперь у нас будет мяса вдоволь.

— Где же твоя добыча?

— Там, на дне, не глубоко, в водорослях! Давайте мне веревку! — И он снова нырнул, а минуту спустя, появился на поверхности, держа оба конца веревки. — Теперь давайте другую!

— Неужели ты там, под водой, обвязываешь туловище этой громадной рыбы?

— Ну конечно!

Доктор и Рамиро общими усилиями держали концы одной веревки, между тем как несколько человек выехали немного вперед, чтобы принять из рук Обии концы второй веревки.

Все были в ожидании, и внимание всех было обращено на Обию, который, вручив перуанцам, находившимся в передней лодке, концы второй веревки, с сияющим лицом обратился к остальным: — Теперь мне нужна одна свободная лодка в полное мое распоряжение и кроме того тыквенный сосуд или сковорода!

— Сковорода! — засмеялись почти все в один голос, но все-таки поспешили исполнить его требование.

Обия проворно прыгнул в свободный челнок, с еще более удивительным проворством поставил свой челнок между теми двумя, в которых находились люди с веревками, и стал наполнять свой челнок водою более чем до половины, так что он на три четверти погрузился в воду.

— Ну вот, — воскликнул он, — теперь тяните веревки кверху, только осторожнее: рыба эта скользкая, как угорь! Она весит больше двух человек, взятых вместе!

Четверо здоровых мужчин осторожно стали натягивать веревки до тех пор, пока громадное животное не показалось на поверхности воды. Тогда Обия ловким маневром подвел свой полузатонувший челнок под туловище чудовищного животного и принялся с тем же проворством и ловкостью вычерпывать из своей лодки воду, с какой он раньше наполнял ее.

Нашлись и другие, которые стали помогать ему в этом деле, и когда челнок всплыл, Обия ловко повернул его так, что громадное животное легло в него по всей длине.

Громкие крики одобрения приветствовали этот ловкий маневр индейца.

— Вы всегда так управляетесь с ламантином?

— Всегда, — отвечал Обия, — ведь иначе его не вытащить на берег, он такой скользкий и тяжелый!

Добыча была знатная: чудовище имело более двух сажен длины и притом сравнительно маленькую голову с безобразной мордой, несколько напоминавшей свиную. Пуля размозжила ему голову.

— Ну, теперь выберемся поскорее на берег, разложим хороший костер и разделаем нашу добычу, — весело сказал доктор Халлинг, — приготовьте карандаш и бумагу, я хочу измерить легкие, печень и внутренности этого ламантина!

Между тем мулы давно уже выказывали некоторое беспокойство и нетерпеливо рвались вперед: друзья приписывали это чувству нетерпения с их стороны при виде берега и желанию скорее выбраться на сушу. Теперь же они точно обезумели от страха. Не было никакой возможности удержать их. В каком-то диком отчаянии эти животные били ногами, высоко задирали головы и даже старались схватить зубами тех, кто пытался удержать их за поводья.

— Уж нет ли здесь поблизости крокодилов? — заметил Рамиро, окидывая зорким взглядом водную поверхность. Вдруг он заметил какой-то небольшой предмет, плывший против течения, затем, приглядевшись к нему, воскликнул:

— Смотрите! Ведь это унце!

— Не стреляй, чужестранец! Не стреляй! — крикнул ему Обия, видя, что Рамиро вскинул ружье и готов спустить курок. Но было уже поздно, выстрел грянул, и почти одновременно с ним раздалось еще несколько других с соседних лодок, где тоже заметили приближение унцы.

Ягуар нырнул и скрылся под водой; трудно было сказать, задела ли его хоть одна пуля.

Тем временем мулы порвали свои привязи, вырвались и что было мочи, в страшном смятении, поплыли к берегу. Белая пена покрыла всю поверхность воды между двумя рядами челноков. Высокие волны захлестывали лодки, и завеса из брызг стояла в воздухе от бешеного бегства мулов, так что в продолжение нескольких секунд ничего нельзя было видеть или разобрать.

И вот не успели наши друзья очнуться от этого страшного переполоха, не успели их челноки уравновеситься на расходившихся волнах, как перед одним из них неожиданно вынырнула из воды голова ягуара, и передние лапы его вцепились сильными когтями в борт челнока. Пасть его, усеянная острыми зубами, была полураскрыта, из груди его вырвалось глухое рычание.

Все находившиеся были не в состоянии ни обсудить своего положения, ни предпринять каких-либо мер для самозащиты: это случилось так неожиданно, что захватило всех врасплох. Один наносил страшному хищнику удары прикладом по голове, другой стрелял по нему из пистолета, почти не целясь, просто наугад, третий старался всадить в него нож, но все это делалось почти бессознательно, без толку, и унца как будто не замечала всего этого. Невзирая на все эти усилия избавиться от нее, она в этот момент одним ловким прыжком очутилась в лодке, а все находившиеся в ней повыскакивали из нее в другие ближайшие челноки и бежали от страшного зверя, кто как мог. Все успели бежать, все, кроме одного! Бенно споткнулся, упал и не успел вскочить достаточно быстро, чтобы последовать за другими. Унца, очутившись в лодке, сделала громадный прыжок и устремилась прямо на него. У всех присутствующих даже в глазах потемнело при виде происходившего в злосчастном челноке, и никто не решился выстрелить или сделать что-либо для спасения своего товарища.

Челнок качался из стороны в сторону, грозя ежеминутно перевернуться. Из-за качки лодки унце не могла верно рассчитать своего прыжка и проскочила мимо, через Бенно. Пристыженная своей неудачей, она, как всегда в таких случаях, опустила голову и в продолжение нескольких секунд не подымала ее. В это время Бенно успел вырвать один из шестов, поддерживавших навес, и когда рассвирепевшее животное подняло свою голову с раскрытой пастью, вонзил ему этот шест в самую глотку. Рамиро, видя это из соседней лодки, совершенно не рассуждая, перескочил в лодку Бенно, и прежде чем унца успела очнуться, нанес ей несколько сильных ударов прикладом ружья между глаз, так ошеломивших ягуара, что он тотчас же потерял сознание и рухнул почти замертво на дно лодки.

Затем, схватив едва державшегося на ногах Бенно в свои объятия, Рамиро почти перебросил его товарищам, подоспевшим на других лодках и уже протягивавшим руки, чтобы принять его. Вслед за ним вскочил в лодку и Рамиро и в несколько ударов весел отогнал свой челн подальше от того, в котором остался ягуар, вскоре очнувшийся. Теперь он поднялся на ноги в нерешительности и стоял, выпрямляясь во весь рост в покинутом всеми челноке.

— Пристрелите же его! — крикнул доктор.

На этот раз меткая пуля попала в самое сердце и уложила на месте страшного хищника.

Но Рамиро уже не думал более о ягуаре, он обхватил обеими руками своего любимца и заботливо осматривал его, словно не веря, что тот остался совершенно невредимым.

— Я был на волосок от смерти! Я чувствовал на себе тяжелое дыхание ягуара, я ощущал прикосновение его мягкой, пушистой шерсти к моему лицу! — сказал Бенно, невольно содрогаясь при этом воспоминании.

— Ну, слава Богу, слава Богу, что вы остались живы! — повторил в сотый раз Рамиро. — Если бы вас не стало, я, право, был бы в совершенном отчаянии, а теперь у меня есть утешение, что мне удалось спасти вам жизнь! Скажите Бенно, — добавил он после некоторого молчания, — как вам кажется, перед лицом Властителя судеб наших может ли один такой поступок искупить другой, противоположный ему. Может ли один необдуманный, безотчетный поступок загладить другой, такой же необдуманный и безотчетный?

— Да, я полагаю, что никакое доброе дело не останется без последствий!

— Увы, ведь это обоюдоострый меч! Ваши слова одинаково применимы и к дурным поступкам — значит, и те не остаются без последствий, Бенно! Но довольно об этом, займемся теперь ламантином, посмотрим, каков он в качестве жаркого!

— Что ламантин! — воскликнул Тренте с некоторым презрением, — унце несравненно лучшее жаркое! Она ничем не хуже молодой козы или армадилла (броненосца).

Челноки один за другим приставали к берегу, люди выходили на сушу. Мулы катались на траве и весело резвились на свободе, почуяв наконец под ногами твердую почву. Путники возились с добычей, другие складывали в кучу поклажу, выгруженную из челноков, третьи подвешивали свои гамаки и разводили большой костер, накрытый свежими зелеными ветвями, для отпугивания москитов. Путешественники решили устроить настоящий пир: сварили суп из маленьких зеленых попугаев, сварили вкусных, крупных речных раков, зажарили и унце, и лучшие части ламантина, и лакомились вволю лучшими бананами и апельсинами.

Обия часто поглядывал на небо и наконец объявил:

— Завтра будет дождь, москиты прячутся, и пчелы закупоривают свои летки.

— Значит, мы должны приготовиться мокнуть в течение целых шести недель, спать в луже и есть все намоченное дождевой водой! — сказал Бенно.

— Да, если мы не успеем до того времени благополучно добраться до места! — ответил кто-то.

Между тем местная фауна, вероятно, никогда не видавшая человека, безбоязненно толпилась вокруг наших путешественников и вблизи их костров. Вдруг послышался хруст и шум в кустах опушки соседнего леса, сопровождаемый тихим писком и глухим рычанием.

— Это пеккари, — сказал Обия, прислушавшись, — и дикие кошки, вышедшие теперь на добычу.

Все схватились за ружья.

— Надо запасаться мясом! — сказал кто-то.

Вскоре большое стадо маленьких черных свинок с перепугу устремилось прямо на костер. Обезумев от страха и чуя за собой погоню, они метались из стороны в сторону. Вдруг что-то зашелестело в листве куста, и громадное панцирное боа (удав) выхватило из стада одну маленькую свинку, которая с душераздирающим воплем мгновенно исчезла в громадной пасти страшной змеи. Почти одновременно с этим несколько ружейных выстрелов уложили на месте еще десять маленьких пятнистых свинок. Их тут же прирезали и, разрубив на части, присолили и развесили на ближайшие деревья, чтобы ни хищные звери, ни животные не могли стащить их. Несколько человек, с ружьями наготове, остались караулить, тогда как остальные с особым наслаждением улеглись спать.

Караульные сменялись каждые два часа. Ночь прошла благополучно. Только под утро, когда звезды на небе стали гаснуть одна за другой, серые тучи заволокли небо и подул прохладный ветерок. Чуткие к холоду туземцы почувствовали дрожь, крупные капли дождя застучали по деревьям, сначала редко, затем все чаще и чаще, пока не превратились в настоящий ливень.

Не было никакой возможности развести огонь, все труды Обии пропадали даром.

— Нет, здесь ничего не поделаешь, — сказал он, — надо идти в лес: там стоит только поджечь изнутри дуплистое дерево, и тогда у нас, несмотря на дождь, будет хороший костер.

— Ну, а если вдруг случится лесной пожар, если десятки, сотни, тысячи этих ценных деревьев уничтожит огонь?

— О, это не беда, чужестранец, лес так велик!

Промокшие до нитки путники, собрав свои пожитки, двинулись в глубь леса, полагая, что там дождь все же не так проникает сквозь густую листву. И здесь лес изобиловал всякого рода превосходнейшими плодами, которые манили взоры и разжигали аппетит путешественников.

— А вот и агуакат, — сказал Рамиро, указывая на небольшой грушевидный плод, напоминавший своим вкусом приготовленные в масле кисловатые овощи, — это вполне может заменить хлеб и картофель к жаркому.

Тем временем Обия нашел дуплистое дерево, которое так долго искал. На высоте полутора аршин зияло огромное, поросшее мхом и вьющимися растениями, дупло; повсюду виднелись на нем наросты и дыры от выпавших и отмерших сучьев. Очевидно, этот умирающий, разрушающийся великан питал и давал приют множеству других мелких живых существ и растений.

Обия осторожно ощупал длинным шестом дно дупла и вдруг оттуда послышалось сердитое рычание.

— Для унцы это дупло мало, но весьма вероятно, что там сидит дикая кошка! — заметил доктор.

Тем временем Обия, вооружившись длинным ножом, удалил в одном месте кору, затем осторожно стал проталкивать нож сквозь дряблую, как труха, древесину внутрь дупла.

С пронзительным визгом выскочило из дупла покрытое пестрой шерстью стройное животное прямо в ту сторону, где Тренте копошился около мулов. Следом за первым зверем выскочил второй и с перепугу вскочил прямо на плечи бедному проводнику, который в первую минуту совершенно обезумел от страха, но затем, увидев перед собой кошачью морду, принялся душить несчастное животное со злобой и остервенением. Потом, невзирая на громкий хохот окружающих, добежал до небольшого, но довольно глубокого прудочка, расположенного неподалеку, и со всего размаха швырнул в него злополучного леопарда. Бедный зверь плюхнулся, точно камень, в воду, но затем выплыл на поверхность и, фыркая и откашливаясь, поплыл к противоположному берегу, где и скрылся в кустах.

Пока все это происходило, Обия успел уже развести в дупле яркий огонь, на котором жарилось на громадной сковороде прекрасное свиное жаркое с очищенными плодами агуаката вместо картофеля. Вместо кофе приходилось теперь довольствоваться кипяченой водой с добавлением сока из различных плодов.

— Все это прекрасно, — сказал доктор, — но нам следовало бы соорудить какой-нибудь навес для защиты от дождя, а еще лучше — настоящую хижину с каменным очагом и сухим мхом для постелей, и…

— Просидеть в нем в полном бездействии все шесть недель, — докончил за него Рамиро. — О, я умру от нетерпения!

Дым от разведенного в дупле костра спугнул многочисленных обитателей старого дерева, которых раньше вовсе не было заметно: черные и медно-красные змеи свалились с ветвей и быстро спрятались в высокой мокрой траве; пара белых сов с круглыми красными глазами пугливо закружилась на месте и с пронзительным криком вылетела на свет; проворные белки громадными прыжками перескакивали на соседние деревья; в вершине с громким тревожным криком кружились попугаи и другие птицы; жуки, величиною с маленькую мышь, сороконожки, муравьи, пауки-птицееды, громаднейшие жабы величиной с тарелку — все это под влиянием жара и дыма покидало свои уголки и появлялось на мгновение перед глазами наших путешественников. Но вот всеобщее внимание было привлечено жалобным звуком, донесшимся с самых верхних ветвей дерева.

— Это тихоход, или ленивец, его тревожит этот едкий дым; вероятно, он висит где-нибудь вверху!

— Вот, вот, я вижу это маленькое некрасивое существо с длинными обезьяньими руками и густой шерстью. Смотрите, как он неуклюже тянет свои передние лапы, стараясь ухватиться за соседнюю ветку; точно беспомощный старикашка, ощупывает он тот сучок, за который собирается ухватиться, и теперь медленно волочит за собой свое неуклюжее тело.

На эту операцию потребовалось более пяти минут, так медленны и неловки были все движения этого животного. У Бенно появилось желание взобраться на дерево и стащить оттуда лентяя, чтобы поближе разглядеть его, но Обия рассмеялся: «Стащить тихохода! Да его двое, даже трое самых здоровых и сильных мужчин не в состоянии оторвать от сука, в который он впился своими когтями». Тогда срубили сук, на котором висел лентяй, но и это не заставило его изменить своего положения. Он не огрызался, не ворчал, не оборонялся, когда его дразнили, тревожили или щекотали, а только смотрел каким-то умоляющим взглядом, полным немого упрека, на своих мучителей. Это — единственное животное, которое никогда не обороняется и не спасается бегством, какая бы ему ни грозила опасность.

Тем временем приготовили обед: жареные свинки пеккари и непривычные еще плоды агуаката были очень вкусны, но есть их пришлось, стоя под проливным дождем.

— И шесть недель такого дождя! Да при таких условиях никто из нас не уцелеет — ведь нет никакой возможности не схватить лихорадки! Днем еще тепло, а ночью подымается прохладный ветер, да кроме того и вся одежда на нас развалится, не просыхая в течение шести недель! — сказал доктор. И Рамиро прекрасно знал все это, но не мог, не хотел выжидать на месте эти шесть недель. Он торопил товарищей идти вперед.

— Только бы нам добраться до гор, а там уже все главные трудности пути останутся у нас за плечами. Вперед, друзья! Погоняйте ваших мулов, оставаться здесь положительно невыносимо!

— Теперь еще что, — шепнул Обия на ухо Бенно, — а дальше еще хуже будет; все плоды упадут с деревьев, вся почва превратится в сплошное болото, листва поредеет, и дождь будет сильнее проникать сквозь ветви деревьев!

— Что же вы делаете в это время? — спросил Бенно.

— Мы строим хижины на высоких столбах, запасаем туда заранее и мяса сушеного, и рыбы, и плодов, и орехов и топлива на все это время, затем укрываем всю хижину и внутри, и снаружи в несколько рядов звериными шкурами.

— Так как же ты думаешь, что будет с нами, Обия? Возможно ли нам будет продолжать путь?

— Нет, чужестранец, придется и нам построить дом и есть бедных мулов, или же…

— Не договаривай! — остановил его Бенно и замолчал. Все двигались молча и уныло и у всех было невесело на душе.

IV НЕПРИЯТНОЕ ПРЕБЫВАНИЕ. — ТОЩАЯ ПИЩА. — ПОСТРОЙКА ХИЖИНЫ. — НЕОБХОДИМЫЙ ДИКАРЬ. — ОХОТА НА ТАПИРА. — БОГАТАЯ ДОБЫЧА. — ИЗГОТОВЛЕНИЕ ЯДА. — ЧЕРНАЯ УНЦЕ

Прошли еще три дня и три ночи. То тут, то там попадались дуплистые деревья, в которых разводили огонь и стряпали что-нибудь, но мяса пеккари уже не было, а новой дичи не удалось настрелять. Плоды валялись на земле, гнили в воде, а на деревьях и кустах их почти не оставалось. Зарезали одного мула и мясом его питались в течение нескольких дней. Кроме того, в сильно разлившемся и ставшем полноводным ручье наловили рыбы. Там и сям, особенно в хорошо защищенных местах, встречался еще дикий маис и маниок, но почва стала совершенно непроходимой. Нигде нельзя было присесть и отдохнуть, и люди и животные выбились из сил. Наконец один из перуанцев, добравшись до большого камня на болоте, тяжело опустился на него и сказал:

— Идите с Богом, товарищи, я дальше идти не могу, я болен, ноги меня не держат… Продолжайте свой путь, а я останусь здесь — такова моя судьба, и я сумею примириться с ней по-мужски.

Доктор подошел к нему и с первого же взгляда заявил:

— У вас лихорадка! Дело дрянь! Но мы все останемся с вами, во всяком случае, я не уйду от вас!

— И мы тоже, и мы, — послышалось со всех сторон.

— Да, да! — поддакнул и Рамиро, но в этих двух словах звучало такое горе, такое отчаяние, что его было очень жаль. Однако идти дальше не было никакой возможности.

Все решили остаться здесь и построить хижины. Обия объявил, что место это вполне удобное, и строительного материала здесь много.

И вот, под руководством Обии более шестидесяти человек принялись за работу, и без гвоздей и молотков, без пил и рубанков, стали строить дома на сваях с крышами из мягкой коры яатоба, полом из толстого слоя плотно утоптанного луба и пальмовых стружек и с очагами из больших камней.

Пока одни трудились над сооружением жилья, другие запасали топливо и собирали последние оставшиеся на деревьях плоды.

Вскоре в первой большой хижине запылал в очаге яркий огонь, измокшее платье развесили на шестах перед огнем, варили теплый ужин и развешивали гамаки для спанья.

Некоторые умельцы стали даже мастерить столы и скамьи. Собирали последние остатки маиса и всего съедобного, что еще уцелело. Трудно было себе представить, чем бы могли здесь питаться столько людей в течение целых шести недель. Оставались еще мулы. Эти бедняги, конечно, могли стать мясом, но ведь они были необходимы для дальнейшего путешествия, если не в качестве верховых лошадей, то в качестве вьючных животных.

— А пальмы-то! — сказал Обия.

— Что пальмы? Разве они съедобны?

— Да, сердцевину ствола можно есть. Кроме того, под корой у них есть громадные черви, толщиной в палец и длиной не менее фута. Поджаренные на огне, они очень вкусны и питательны! — сказал индеец.

Бенно даже покоробило от чувства гадливости при этих словах, а Тренте воскликнул:

— Ах, эти дикари — настоящие лесные люди, какие-то всеядные существа!

Затем Тренте отправился на поиски ручья или пруда поблизости, где бы можно было подстрелить уток или половить рыбы.

Между тем стены дома уже начали расти. Больного положили в просушенный над огнем гамак, сняли с него мокрое платье и накрыли сухим теплым одеялом. Халлинг устроил себе своеобразный стенной календарик из куска коры яатоба, в который он вбил 42 маленьких колышка, а сбоку прикрепил полоску бумаги с обозначением на ней чисел и дней.

Каждый день надлежало выдергивать по колышку, что означало один истекший день.

— Жаль, что у нас нет освещения в доме. Без окон у нас будет всегда темно! — сказал доктор.

— Тебе нужен свет? — спросил Обия. — Света здесь много, он течет из деревьев!

— А, смола, — подумал доктор, — ну что же, изготовим факелы, но они чадят и скоро сгорают, хорошо было бы иметь какой-нибудь металлический или глиняный сосуд!

Обия напомнил доктору об его серебряной табакерке. Она могла бы действительно пригодиться для этой цели, но доктору было жаль расставаться с нею.

К ночи дом был уже почти готов, а в последующие дни неутомимые строители построили еще большой плотный навес для мулов и склада вещей, так что теперь и бедные животные могли укрыться от дождя, а поклажа не загромождала и без того тесного помещения.

Ни пруда, ни ручья поблизости не оказалось, но в один прекрасный день Обия, выходивший ежедневно побродить по окрестностям, принес радостную весть о том, что напал на след тапира.

Несмотря на проливной дождь, не перестававший ни на минуту, большинство друзей снарядилось на охоту. Очень уж хотелось отведать вкусного, сочного мяса: мясо мулов было сухое и не вкусное.

Накрыв головы громадными шляпами из стружек собственного изготовления и засучив брюки выше колен, босые, без сюртуков и жилетов, шлепая по колено в воде, отправились охотники под проливным дождем на охоту.

Вся эта цветущая, прекрасная страна превратилась в сплошное болото и выглядела какой-то безотрадной пустыней. Звери, птицы и все живущее бесследно исчезло, а точно свинцовое, покрытое тучами небо наводило тоску и уныние.

— Посмотрите на эти деревья! — воскликнул Бенно, — какие уроды!

— Это «барригудо», — сказали перуанцы, — то есть брюхатики, в них гнездится множество червей!

Действительно, на высоте нескольких футов от земли ствол этих деревьев уродливо утолщался в виде громадного губчатого нароста, образуя огромный барабан со множеством трещин и бугорков, придававших ему уродливую форму. В этом месте ствол достигал самых невероятных размеров в поперечнике, тогда как дальше снова уменьшался в объеме и принимал нормальную толщину.

Рамиро случайно поднял глаза вверх и вдруг увидел необычайное зрелище.

На самом конце гибкой ветки сидели, тесно прижавшись друг к другу, две крошечные обезьянки и, пища от страха, неотрывно смотрели в зеленые глаза какого-то хищного животного кошачьей породы, присевшего на той же ветви у самого ствола и готовившегося к роковому прыжку.

— Черный леопард! — прошептал Обия. — Плохо дело! Этот зверь напал, конечно, на след тапиров и теперь подкарауливает их. Смотрите, не сегодня-завтра он и к нам наведается. О, это кровожадное животное, каких мало! Смотрите, не стреляйте, а то он рассвирепеет, и тогда с ним трудно будет справиться. Теперь, мучимый голодом, он еще злее!

Хрустнувшая под ногою одного из охотников ветка вспугнула леопарда, который двумя громадными прыжками очутился на земле и с быстротой молнии исчез в чаще леса.

— Он вернется, — сказал Обия со вздохом, — быть может, уже следующей ночью побывает у нас. Я сделаю себе хорошее копье и сварю яду.

— Что ты, Обия! Ведь у нас всего два горшка! Если один из них будет испорчен, тогда нам не в чем будет варить пищу!

— Мясо можно жарить на вертеле, а рыбу печь на камнях, — сказал индеец, — кроме того, вы спокойно можете есть и из того горшка, в котором я буду варить свой яд: он ничуть не вреден для желудка.

Друзья не захотели огорчать приятеля, выказав недоверие к его словам, но в душе каждый из них решил, что лучше не пробовать, насколько безвреден этот яд. Промокнув до костей, почти ослепленные беспрерывно падающим дождем, добрались они до того места, где Обия видел след тапиров.

— В эту ночь их еще не было здесь, — заявил индеец, наклонившись к земле и внимательно разглядывая след.

— Ну, так поищем то место, куда они ходят на водопой!

— Сеньор Бенно, — прошептал Тренте, — ведь вы будете стрелять только молодых тапиров, не правда ли?.. А то легко может случиться… помните?.. Это было бы ужасно!

Бенно рассмеялся.

— Ужасно было бы есть мясо старого тапира, хочешь ты сказать! Ну, это еще не так ужасно: сидеть без мяса хуже!

— И видите ли, я стрелять почти не умею — я стреляю очень плохо… я вам не помощник… так уж я…

— Удеру в кусты! — докончил за него Бенно.

— А вот и водопой: это большое болото, — прошептал Обия, — здесь они, во всяком случае, купаются, если не пьют.

Охотники очутились у небольшого озера, за которым тянулась большая болотистая равнина. С одной стороны озера росли большие раскидистые деревья, с другой — густые заросли камышей. Здесь легко было спрятаться и подстеречь дичь.

— Если не увидим тапиров, то можно будет настрелять уток и гусей, ими буквально усеяно все болото! — сказал Рамиро.

— А вот и тапиры, — шепнул Обия, прислушавшись к отдаленному шуму, — готовьте свои ружья, и ни звука: тапир обладает удивительным слухом. Я подам знак, когда надо будет стрелять.

Все затаили дыхание.

Тем временем из густых зарослей кустов, доходивших до самого болота, показалось пять взрослых тапиров и два молоденьких, шкура которых не приняла еще своей обычной свинцово-серой, почти черной окраски, а была полосато-пегая, как у всех молодых тапиров.

Не подозревая о грозившей им опасности, тапиры с видимым наслаждением принялись валяться в болоте, хрюкая, сопя и тихонько посвистывая от удовольствия, а затем, навалявшись вволю, пустились вплавь к самому озеру, где их появление не только не спугнуло, но даже нимало не смутило водяную птицу, доверчиво плескавшуюся вокруг них.

— Не стреляйте, — еще раз предостерег Обия, — а то тапир нырнет, и вы не увидите его: ведь эти громадные черные свиньи плавают и ныряют, как утки!

Выкупавшись и утолив жажду, неуклюжие животные стали одно за другим вылезать из воды, чтобы пощипать молодые побеги тростника и прочих болотных и водяных растений. Передний тапир, необычайно крупный старый самец, очевидно, получил серьезное повреждение передней левой ноги, так как колено его изрядно распухло, и бедное животное при каждом движении громко и тяжело пыхтело, жалобно посвистывая носом.

Вдруг чуть ли не через головы охотников перелетел громадным, легким прыжком тот самый черный леопард, которого друзья уже видели, и очутился на спине старого тапира, тщетно стараясь вцепиться в него когтями. Но мокрая кожа тапира ускользала из-под его когтей, и леопарду приходилось держаться одними зубами, что было крайне трудно. Старый тапир, по-видимому, хорошо знакомый с характером и особенностями своего врага, не пытался освободиться от него или сбросить его с себя, а, собрав все свои силы, несмотря на больную ногу, с быстротою молнии устремился в кусты. Их громадные, острые, как у терна, шипы, или колючки, безвредные для кожи тапира, причиняли ужасную боль тонкой шкуре леопарда и наносили ей тысячу страшно болезненных ран, так что последний принужден был выпустить свою жертву и был сброшен сплетенными между собою ветвями колючего кустарника на землю.

Все это было делом нескольких секунд. Произошел страшный переполох: тапир громко, пронзительно свистнул от укуса, леопард громко взвыл от бешенства и боли, прежде чем исчез в чаще леса, а на болоте разом грянуло три выстрела, уложив на месте двух маток и одного молодого тапира.

— Опять этот черный леопард! — сказал доктор.

— О, ты его вскоре опять увидишь! — отозвался Обия. — Мне надо собрать все необходимое для приготовления яда, а вы пока тащите убитых тапиров домой!

— Да, но как? Ведь они тяжелы!

— Волоком: их шкура выдержит — не бойтесь!

Охотники достали захваченные с собой крепкие ремни, сделали из них три петли и надели каждому убитому тапиру по такой петле на шею, после чего по двое мужчин взялись за каждый конец ремня и потащили за собой добычу, между тем как Обия и Бенно отправились собирать необходимые для составления яда компоненты.

— Смотри, чужестранец, примечай дорогу, — сказал Обия своему товарищу, — и когда увидишь огненного муравья, то скажи мне.

— Разве для составления яда он нужен тебе?

— Да, и еще особый род лиан, и ветка с лиственными почками, и еще голова змеи, и плавники одной рыбы, которую мы не едим!

— Экое зелье из всего этого выйдет! Но скажи, Обия, откуда ты здесь возьмешь такую рыбу, ведь поблизости нигде нет реки.

— Надо найти, а то, помяни мое слово, черный леопард явится к нам в следующую ночь. Он теперь очень голоден!

— А вот и гнезда огненных муравьев! — вдруг воскликнул он, прерывая сам себя. — Дай-ка мне, господин, твой нож, с ним я скорее управлюсь, чем с топором.

Бенно с удивлением смотрел на громадное дерево, которое, по-видимому, и в ясное время года не имело ни листьев, ни молодых побегов. Оно окончательно высохло, было черно, точно обуглившееся. Почти на каждом суку и на каждой ветке висели десятки темно-серых конусообразных кулечков, свитых из волоса и мха. Эти странные воронки были гнездами огненных муравьев.

Обия срезал два таких кулечка и, тщательно закрыв стружками и лубом верхнюю открытую часть воронки, завернул затем оба гнезда в большой лист какого-то водяного растения, нарочно сорванный им с этою целью у пруда.

— Разве эти муравьи ядовиты? — спросил Бенно.

— Сами по себе — нисколько! Но посмотри, чужестранец, вот та лиана, о которой я говорил, а вот и то дерево. Мы на всякий случай срежем несколько ветвей.

«Это род фикуса, совершенно безобидное растение!» — подумал про себя Бенно.

Продвигаясь дальше, все глубже и глубже в самую чащу леса, Обия тщательно осматривал каждое дупло, каждую щель в коре, постукивал и обшаривал длинной заостренной палкой, затем внимательно прислушивался.

— Теперь все змеи спят, — сказал Обия, — а в ясную погоду, когда светит солнышко, их можно видеть на любом большом камне, в любом кусту, теперь же трудно угадать, куда они запрятались.

Но вот старания его увенчались успехом. В небольшом дупле, на высоте человеческой груди, как только Обия засунул в него свою палку, послышалось шипенье.

— Я слышу два голоса, — сказал он, — в этом дупле приютились две змеи!

И он принялся медленно засовывать и затем вытаскивать из дупла свою палку. Это ужасно разозлило змею, раздалось уже более сильное и более злобное шипение, и спустя секунду Обия выдернул из дупла свою палку, а вместе с ней и превосходно окрашенную большую змею, покрытую блестящей, с металлическим отливом, красной и зеленой чешуей. Разъяренный гад с бешенством впился в палку, стараясь перекусить ее и не переставая бить хвостом по земле. Шея его вздулась и, вероятно, в следующий момент змея набросилась бы на Обию, если бы он не успел отрубить ей голову ловким взмахом топора. Затем, обернув голову змеи самым тщательным образом длинной лентой луба, он передал ее Бенно.

— Разве эта голова не отвалится от палки? — спросил юноша.

— Никогда! — воскликнул индеец, — эти зубы никогда не выпускают того, что раз схватили!

Пока Обия упаковывал свою добычу, безголовое туловище змеи все еще продолжало извиваться, но яркий красивый рисунок на нем постепенно бледнел и принимал мертвенный оттенок; судорожные движения постепенно слабели. Над местом происшествия вдруг послышались тяжелые взмахи крыльев и, взглянув вверх, друзья увидели громадного коршуна, вытянувшего шею над добычей, в которую он жадно впился глазами, не решаясь спуститься в присутствии человека. И он, бедняга, был голоден!

— Ну, теперь нам надо достать еще жабу, — сказал Обия. — А вот как раз и она!

Дикарь, не задумываясь, отрубил ей голову вместе с шеей.

— У жабы едкий сок! — сказал он. — Ну, теперь все.

— Кроме рыбы! — заметил Бенно.

— Рыбу-то я достану после, а пока пойдем домой!

По пути он срезал громадный сук особого твердого дерева для изготовления копья. Полчаса спустя, индеец и его спутник были уже дома.

Здесь они застали друзей за вкусным свиным жарким, к которому в виде приправы Тренте сварил изрядное количество пальмовой сердцевины, причем находившихся в ней больших червей он поджарил специально для Обии.

На них индеец набросился с жадностью и уничтожил почти всех, добавив к этому еще кусочек жареного тапира.

Перекусив, он заявил, что теперь отправится один отыскивать свою рыбу, но во время своего отсутствия просил помочь ему в изготовлении его знаменитого яда.

— Вы дайте мне один из ваших горшков, а завтра я сварю в нем мясо и съем его на ваших глазах, чтобы убедить вас, что яд не вредит желудку. И табакерку свою ты тоже дай мне, нам необходим свет в эту ночь!

Доктор вручил ему табакерку.

— Ну, хорошо, — продолжал Обия, — теперь слушайте, что вам надо делать. Изжарьте на горячих камнях огненных муравьев, не вынимая их из гнезд и не раскрывая этих гнезд, затем дайте этому сучку и этим лианам прокипеть с час в котле, а к тому времени и я сам успею вернуться!

— Будь покоен, все будет исполнено в точности! — сказали белые.

— Теперь пусть двое из вас отправятся со мной до леса, я покажу, как следует обращаться с тем соком, который дает свет, и какие деревья дают этот сок. Надо еще прихватить с собой одну запасную шляпу, — добавил он, — мне она нужна для рыбной ловли.

С этими словами Обия и двое перуанцев ушли.

Оставшиеся добросовестно занялись изготовлением яда, и когда индеец вернулся, то остался всем очень доволен и был рад, что один из перуанцев приготовил ему копье и даже пожертвовал лезвие своего прекрасного стального ножа для изготовления этого оружия. В шляпе, исполнявшей роль корзины, трепетало несколько рыбок с длинными острыми наростами у боковых плавников.

Теперь у него было все, необходимое для изготовления смертоносного зелья.

— Летом мне пришлось бы, пожалуй, потратить целый день на поимку нескольких таких рыб, а теперь все речки и ручьи вышли из берегов, и рыба эта остается на суше, запутавшись своими колючками в траве, откуда она уже не может выбраться. Я всех их поймал руками! — сказал Обия.

Убедившись, что муравьи достаточно изжарились, туземец ловко срезал колючие длинные иглы у принесенных рыб и бросил их в кипящий котел, из которого Бенно только что вынул по его указанию варившийся в нем сук и лианы, опустил туда же голову змеи с помертвевшими глазами и голову жабы. В несколько секунд вода в котле окрасилась в густо-коричневый цвет, и вся хижина наполнилась каким-то острым, но отнюдь не противным, а скорее даже приятным запахом.

Затем Обия принялся растирать на столе муравьев, которые вскоре превратились в черный порошок, и были всыпаны туда же, от чего содержимое его приобрело еще более темный цвет.

— Теперь, чужеземцы, я попрошу вас говорить поменьше и не так громко! — как-то конфузливо сказал индеец.

— Как видно, он станет ворожить над этой бурдой, чтобы мнимые свойства ее стали действительными и верными, — сказал Халлинг, — отойдемте немного, друзья, пусть он видит, что мы не хотим мешать ему!

Все отошли в самые отдаленные уголки хижины и в угоду Обии смолкли на время.

Дикарь принялся подпрыгивать вокруг котла то на одной ноге, то на другой, сначала довольно медленно, бормоча вполголоса на один и тот же протяжный мотив какие-то звуки вроде: Ху… у… ум! — ва… зэ… каа! — Ху… у… ум!

В это время варево в котле сильно кипело, вздымаясь высокой пенистой шапкой. Своеобразная пляска Обии становилась все быстрее и быстрее, наконец, он, произнося заклинание, отчетливо произнес какое-то имя. Затем дикарь протянул вперед левую руку и при этом выкрикнул другое имя. Теперь он уже не подпрыгивал, а прыгал и скакал как сумасшедший около котла, причем кричал резко и пронзительно, не помня себя, в каком-то чаду и опьянении.

Но вот над густой черной массой вздулся громадный пузырь и лопнул с глухим звуком. Это, очевидно, было принято индейцем как знак того, что его дело окончено и зелье готово.

Он сразу остановился точно вкопанный и, осторожно сняв горшок с огня, отставил его в сторону, а сам бросился в гамак и растянулся в полном изнеможении.

Было около полудня, когда со всем этим было покончено. На дворе бушевала страшная буря с ливнем и грозой. Обитатели маленькой хижины на курьих ножках, пол которой отстоял более чем на полтора аршина от земли, несмотря на теплую погоду, дрожа, жались друг к другу, потому что пронизывающий резкий ветер обдавал их поминутно холодом. Временами было слышно, как что-то трещало и с глухим шумом рушилось на землю. Вероятно, какой-нибудь старый дуплистый лесной великан ломался под напором бури и валился на землю, ломая при этом и другие деревья.

Все тоскливо молчали: ни выйти, ни приняться за обычную работу не было никакой возможности. У всех на уме была одна и та же мысль: когда же настанет этому конец. Доктор Халлинг, чутьем угадав это, объявил:

— По моему календарю видно, что прошло уже одиннадцать дней.

— Но остается еще тридцать один такой день, как сегодня, а быть может, даже и хуже, — заметил кто-то, — потому что у нас может кончиться еда!

Теперь уже вместо одного больного было четверо; это тоже было неутешительно.

— Завтра придется нам рыть могилу, — грустно сказал доктор, — бедный Карлос доживает последние часы!

«Кто знает, не ждет ли и нас не сегодня-завтра такая же участь!» — подумал про себя почти каждый, но никто ничего не сказал, а только старался подавить невольный вздох.

Между тем Обия, отдохнув немного, принялся доделывать свою пику. Когда она была совершенно готова, дикарь испытал ее, метнув с порога хижины на очень большое расстояние в большое старое дерево. Копье вонзилось в него, но не переломилось, и даже самый конец его ничуть не пострадал.

— Пусть только явится черный леопард, я теперь справлюсь с ним один! — проговорил индеец, весело потирая руки от удовольствия.

Варево в горшке успело уже совершенно остыть и стало годно к употреблению. Обия несколько раз погрузил острие своего копья в эту густую черную жидкость, после чего накрыл горшок куском древесной коры и отставил его в сторону.

— Завтра кураре настолько затвердеет, что превратится в твердый комок, который можно будет зарыть в землю, а горшок опять пойдет в дело. А теперь идемте: надо хорошенько осмотреть все стены нашей конюшни. Черный леопард явится, чтобы зарезать одного из мулов, на людей в их жилище он никогда не нападает.

Обия внимательно осмотрел все стены конюшни и убедился, что они вполне надежны.

— Все равно, — сказал он, — черный леопард где-нибудь да проделает себе лазейку своими острыми когтями, надо только знать слабое место, чтобы именно там и подкараулить его.

— Скажи, Обия, — спросил Бенно, — тебе уже случалось иметь дело с леопардами? Убивал ты их когда-нибудь?

— О, несколько раз, — улыбаясь, ответил индеец. — Я уложил пятерых, только ни одного черного, а черные и крупнее и сильнее, и гораздо опаснее, потому что ни одно животное не сравнится с ним в кровожадности. Мы загоняем на ночь наших коз в конюшни из бамбуковых кольев, как эта, и вот, когда леопард или унца очень проголодается, то явится ночью к конюшне, выкрадет какую-нибудь козу через щель между двумя кольями — щель, которую сама проделает, если у доброго хозяина не найдется для нее готовой щели.

Когда стемнело, Обия зажег смолу в докторской табакерке, и эта своеобразная лампа осветила все помещение приятным, хотя и слабым светом. С наступлением ночи Плутона привязали в переднем углу жилой хижины. Несколько человек отправились в конюшню и все время находились около мулов, спокойно дремавших на своей подстилке. У всех караульных ружья были наготове, все ожидали решительного момента. Время было за полночь, буря бушевала с каким-то злобным неистовством.

Вдруг мулы, вероятно, почуяв невидимого врага, навострили уши, многие из них вскочили на ноги, точно вспугнутые чем-то, другие нетерпеливо рыли землю копытами — словом, все они были встревожены. Тренте ходил между ними и ласково старался успокоить их. Обия окинул взглядом всех присутствующих и сказал:

— Черная унца здесь! Она крадется вдоль стены!

И как бы поняв эти слова, мулы вдруг разом точно обезумели: многие порвали свои уздечки и устремились прямо на стену.

— Не лучше ли нам в таком случае пожертвовать одним мулом и избавиться от этого ужаса, который мы переживаем сейчас? — спросил Рамиро, подходя к Обии.

Тот отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — ведь это только до завтра, а там черная унца явится опять и опять будет требовать еще и еще, а затем придет и наш черед, а если она раз попробует человеческой крови, то уже не удовольствуется другим мясом!

Вдруг там, за стеною, раздался страшный рев: не то злобное мяуканье кошки, не то гневное рычание тигра. Обия внимательно прислушался, откуда донесся этот звук. Очевидно, голодный хищник пришел в ярость, потому что чуял вблизи добычу и не мог никак пробраться внутрь загородки, стены которой были слишком надежны.

Вдруг случилось то, чего никто не ожидал: крик животных и людей слился в один общий крик ужаса: над их головами крыша с треском проломилась, и в образовавшееся отверстие, точно камень, упал черный леопард. В продолжение нескольких секунд все люди и животные, а также и сам хищник, были до того ошеломлены случившимся, что не могли прийти в себя. Прежде всех очнулся Обия: схватив обеими руками свое копье, он с пронзительным криком изо всей силы вонзил его между лопаток леопарду. Удар его был так силен, что древко переломилось, а часть копья вместе с лезвием вошла в рану хищника. Отважный охотник перелетел далеко через голову зверя в песок, усыпавший пол в конюшне.

— Победа! Победа! — воскликнул индеец, быстро вскочив на ноги. — Копье — в ране!

— Да, но леопард еще на ногах!

— Все равно! Яд сделает свое дело!

Все — и люди, и мулы — метнулись в сторону, к противоположной стене. Охотники и животные сбились в кучу, леопард остался один посреди опустевшей конюшни, злобно рыча от бешенства и боли: вокруг рта его образовалась пена, острые когти злобно скребли землю, но, несмотря на страшную рану, он сохранял еще достаточно сил, чтобы подняться и приготовиться к прыжку.

Не помня себя от бешенства, черный леопард кинулся на ближайшего врага, который встретил его пистолетным выстрелом. Пуля попала зверю в голову, но леопард упал не сразу. Проворно отбросив пистолет, Тренте, — это был он, — выхватил у кого-то ружье и с бешенством раздробил прикладом череп смертельно раненому зверю.

Стрелять не было никакой возможности: в этом сравнительно небольшом помещении легко можно было попасть в кого-нибудь из товарищей.

С бешеным ревом, собрав остаток сил, леопард поднялся еще раз на ноги и длинным прыжком очутился на крупе одного из обезумевших от страха мулов, бестолково носившихся взад и вперед по конюшне. Леопард повалил несчастное животное подле себя на песок, но тут же сам запрокинулся навзничь и, корчась в предсмертных судорогах, глухо зарычал.

Обия подошел к издыхающему зверю и, вырезав у него сердце, отнес в хижину, чтобы положить его, вместе с небольшим количеством еды и маленьким пучком волос на раскаленные уголья: это он приносил благодарственную жертву своим богам за их помощь в этой схватке с леопардом.

V ЖАРКОЕ ИЗ ЗМЕИ. — ПРОДОЛЖЕНИЕ СТРАНСТВОВАНИЯ. — В TIERRA FRIA. — ГОРНАЯ БОЛЕЗНЬ. — МИЛОСЕРДНЫЙ САМАРИТЯНИН. — У ОХОТНИКОВ ЗА ШИНШИЛЛАМИ. — ПЕРВЫЕ ВЕСТИ ИЗ КОНЦИТО

Проходили недели за неделями, до конца дождливого периода оставалось всего только шесть дней, но прошедшие недели эти тяжелым гнетом легли на путешественников.

Вода, наполнявшая сперва все углубления в почве, теперь слилась в одно сплошное озеро, бушевавшее у самых дверей дома, с шумом ударялась о его стены и, наконец, проникла и внутрь дома, просачиваясь сквозь пол. Всякий, кто только слезал с гамака, должен был шлепать по колено в воде.

Очаг пришлось поднять на значительную высоту, а для топлива устроить высокую полку. В пище чувствовался страшный недостаток. Все мулы были уже прирезаны. Четверо товарищей почили вечным сном.

Все тяжелей и тяжелей становилось на душе у остальных.

А на дворе по-прежнему бушевал ветер и лил беспрерывный дождь. Вдруг сильный порыв ветра сорвал дверь хижины — и вода разом хлынула в нее рекой. Тысячи мелких рыбок, жаб и змей заплясали, зарезвились под гамаками друзей. Все это были, конечно, безобидные создания, но вместе с ними проник в хижину и громадный удав. Очевидно, мучимый голодом, застигнутый водой в своем укромном убежище, он был случайно занесен сюда водой. Медленно вытянув голову, ужасная змея стала подыматься по одному из столбов, поддерживавших крышу дома, по-видимому, наметив себе жертву: ее прельстил Плутон, стоявший во весь рост в одном из гамаков, выстланном звериной шкурой, и отчаянно лаявший на змею. Бенно заметил это и настойчиво звал к себе своего любимца, научившегося ловко перескакивать из одного гамака в другой.

Рамиро и Педрильо выстрелили в удава почти одновременно, но раненое чудовище проворно соскользнуло вниз и бешено било хвостом по воде, не переставая протягивать свою широко разинутую пасть к жертве, собираясь схватить ее. Обия, перегнувшись вперед, изо всей силы ударил топором по голове удава и тут же размозжил ее.

— Ура! — воскликнул Бенно. — Теперь у нас будет змеиное жаркое!

Индеец соскочил прямо в воду с такой прытью, что только брызги полетели во все стороны.

— Не тронь ее, господин! — крикнул он, — она живуча и сейчас еще может сдавить человека.

И индеец принялся крепко притягивать длинной полосой луба голову змеи к столбу, пока голова эта совершенно не отделилась от туловища. Но даже и разрубленная на части змея продолжала извиваться и двигаться.

Перед домом теперь постоянно сидели на пнях два громадных коршуна, выжидая свою долю различных отбросов. Они почти не отлучались отсюда вот уже две недели. Прошло еще несколько дней, и вот наконец наступил желанный день возрождения природы. Солнце еще не появлялось на небе, но в продолжение всего дня не выпало ни одной капли дождя, и вода начала убывать. В эту ночь никто не сомкнул глаз, ожидая лучезарного восхода.

Около четырех утра запела какая-то птица.

— Это гуа-комайо! Сейчас выглянет солнце! — воскликнул Обия. — Смотрите, видите вы этих пурпурно-красных птиц величиною с голубя? Это они и есть, а вот и золотистый жучок расправляет свои крылышки, а вот и пчела!

— Я вижу там, на востоке, узкую светлую полосу, — сказал Бенно. — Ура! Вот и солнце!

И все эти несчастные, полуголодные, истощенные люди, не видевшие никакой пищи со вчерашнего дня, точно кучка огнепоклонников, невольно преклонили колени и, простирая руки к небу, стали благодарить Бога за то, что миновало тяжелое время невзгод и непогоды.

С первыми лучами солнца повсюду стала пробуждаться жизнь, и друзья тоже почувствовали, как в их душе вновь ожила надежда на благополучный конец их путешествия, на близкое осуществление их заветных желаний.

— Обия! — воскликнул Бенно. — Мы сегодня же отправимся в путь, не правда ли?

Индеец отрицательно покачал головой.

— Надо дать уйти воде, не то мы завязнем в болоте и не в состоянии будем выбраться из него.

— Но что нам делать здесь? Ведь здесь совсем нечего есть!

— Я найду, — сказал Обия и, приподняв громадный разбухший в воде лист, вытащил из-под него гигантскую лягушку с красивыми разноцветными пятнами и крапинами.

— Это очень вкусное мясо! — сказал он.

— А другого чего-нибудь нет?

— Другого ничего нет! — подтвердил тот.

Волей-неволей пришлось довольствоваться и этой пищей. В продолжение последующих двух-трех дней ничего, кроме лягушек, не было, но ведь это были последние дни мучительного заключения и тяжелых лишений! Солнце делало свое дело: вода быстро убывала, теперь можно было уже продолжать путешествие, хотя сначала оно было сопряжено с немалыми затруднениями. Измученные, полуголодные люди с трудом пробирались по размокшей, точно болото, почве и временами совсем выбивались из сил.

Но теперь они повсюду встречали желанную дичь, все деревья были уже в полном цвету, и не сегодня-завтра можно было ожидать и плодов.

Однажды поутру, после двухнедельного странствования, доктор указал своим товарищам на синевшую вдали горную цепь и сказал:

— Видите вы эти горы? Это — Перу, ваша родина, сеньор Рамиро!

Тот отвечал только молчаливым кивком головы: волнение мешало ему говорить.

— Господа! — воскликнул Бенно. — Кто пойдет с нами на охоту? Обия напал на след крупного муравьеда!

Рамиро, не говоря ни слова, нахлобучил свою широкополую шляпу и пошел вслед за Обией и его верным спутником Бенно.

Неуклюжий и грузный муравьед так вытоптал тропу своего обычного пути, что проследить его было весьма не трудно, но прокладывать себе дорогу сквозь густую сеть лиан и вьюнов было нелегко. После продолжительных дождей они так разрослись, что на каждом шагу совершенно преграждали путь сплошной зеленой стеной. Птицы, пестрые красивые змеи, ожившие под влиянием благодатного солнышка, золотистые жучки и роскошные многоцветные бабочки наполняли лес, попугаи-перцеяды качались на ветвях деревьев, в неимоверном количестве уничтожая недозрелые плоды и ягоды.

В одном месте, как раз поперек пути, проложенного ножами и топорами охотников, лежало громаднейшее дерево, разбитое грозой и поваленное бурей. Однако дерево это не упало совсем, не легло на землю, а, зацепившись вершиной и ветвями за ветви ближайших деревьев, осталось отчасти на весу и, несмотря на вывороченные из земли корни, не умерло окончательно и давало приют сотням различных паразитов и насекомых.

Обия знаком дал понять своим товарищам, чтобы они остановились на минуту, пока он убедится, нет ли здесь поблизости зверя.

— Муравьед — глупое животное, — сказал Рамиро, — его нетрудно захватить врасплох.

И действительно, не успел он договорить, как уже Обия стал манить их к себе.

У корней дерева, стоя на задних лапах, громадное безобразное животное с жесткой, почти дыбом стоящей густой черной шерстью на спине и длинным, чрезвычайно пышным хвостом, отрывало своими когтями пласты коры. Его детеныш, сидевший на стволе, с жадностью погружал свой длинный, тонкий, как ниточка, язык, покрытый каким-то сладким липким веществом, в ворошившиеся под корою кучки черных муравьев и затем проворно втягивал его обратно в свое узкое длинное рыльце с крошечным, едва заметным отверстием рта, с наслаждением поглощая сразу десятки и сотни муравьев.

Разом грянули два выстрела: и матка, и детеныш, точно сраженные громом, повалились на землю.

— Ура! — воскликнул Бенно. — Вот что я называю удачной охотой.

Тем временем Рамиро, сбросив куртку, стал взбираться на одно из ближайших деревьев, попросив, чтобы Обия связал ему из нескольких тонких полосок пальмового лубка длинную бечевку.

Обия немедленно исполнил его просьбу и, намотав эту первобытную веревку на сучок, ловко бросил ее вверх, прямо в руки Рамиро. Срывая одну за другой громадные красные кисти ягод пальмы ассаи, он спускал их на веревке вниз, пока не образовалась целая куча этих красивых плодов, чрезвычайно вкусных и сочных.

— А вот и другая находка! — воскликнул Обия, — вот дерево, которое дает молоко. Подождите меня здесь, я сбегаю в лагерь и принесу оттуда наш большой котел!

— Вот поистине счастливый день, — поддержал его Рамиро, — их тут целый десяток! Экая благодать! Идите сюда, Бенно, мы сейчас полакомимся с вами молоком!

С этими словами он срезал и сделал из бамбука две тоненькие трубочки толщиною в палец и, подойдя к мясистому белому стволу широколиственного дерева, осыпанного почти сплошь ярко-пунцовым цветом, сделал перочинным ножом довольно глубокий надрез в этой белой коре, затянутой только одной тонкой пленкой, вставил в разрез приготовленные бамбуковые трубочки и затем оба принялись сосать превосходный прохладный сок, по виду и по вкусу чрезвычайно похожий на молоко. Напившись досыта, они искусно заткнули крепким колышком отверстия, чтобы драгоценная влага не пропала даром.

Между тем в сопровождении Тренте и еще двоих погонщиков мулов возвратился Обия, и, наполнив чудесным пальмовым молоком громадный котел, захватив с собою двух убитых муравьедов и целый груз плодов ассаи, понесли все это в лагерь.

На этот раз у путешественников был пир горой, все были веселы и полны надежд, забывая минувшие невзгоды.

Собравшись с силами, друзья продолжали свой путь. Теперь почва стала неровной, холмистой. Богатая растительность мало-помалу уступала место чахлым травам, пестрые бабочки и искристые колибри попадались все реже и реже. Воздух становился заметно прохладнее, а горы надвигались все ближе и ближе. На их вершинах лежали вечные снега: в этой «tierra fria» не было никакой растительности, никаких насекомых, даже животные и птицы там попадались очень редко. Даже у подножия этих гор, на бесплодной каменистой почве не произрастало почти ничего, кроме громадных колючих кактусов, корявых и чахлых акаций и разного рода ольхи, местами усеивавших почву своими колючими отростками.

Здесь не было почти никакой возможности находить себе пищу. Местами красовались густые яблони, манившие взор путников сотнями румяных плодов, но перуанцы предупредили своих друзей, что не только плоды, но и сама кора и даже цветы этой яблони содержат в себе смертельный яд.

День за днем, переход за переходом проходили путники, усталые и голодные, питаясь исключительно сочными стеблями каких-то ползучих низкорослых растений.

Все выше и выше уходили путешественники в горы. На склонах, поросших жалкой травой, паслись местами целые стада горных овец; орлы и коршуны кружили в чистом прозрачном воздухе; горные ручьи и потоки с шумом и грохотом устремлялись в долины, но воды их были до того студеными, что Обия, хлебнув такой воды, с ужасом воскликнул:

— Это жжет! Жжет, как огонь!

И как его ни успокаивали, как ни уверяли в противном, бедняга никогда более не решался попробовать горной ключевой воды. И он, и Тренте, и все остальные проводники и погонщики корчились от холода. Европейцы, привыкшие лучше переносить холод, выделили им из своей одежды все, что могли.

Халлинг и Бенно ежедневно стреляли горных овец и заставляли туземцев пить их горячую еще кровь, чтобы отогреть этих бедняг хоть сколько-нибудь и поддержать их силы, так как они совсем коченели от холода. В скором времени обнаружился и недостаток в топливе; ночью было не из чего развести костер, кругом торчали только голые скалы, и лишь местами пробивалась какая-то бледная травка, которой питались кролики.

Теперь приходилось уже не жарить мясо, а есть его сырым, наскоблив ножом, и за неимением соли сдабривать это сырое мясо щепоткой пороха. Все труднее и труднее становилось это путешествие. Большинство совершенно выбилось из сил и доходило до отчаяния от лишений и усталости.

— Бога ради, не падайте духом! Потерпите еще немного, — молил Рамиро, — ведь теперь осталось всего еще несколько дней пути.

— Ах, Бенно! Подумайте только о том, какие богатства ждут вас там! Не будьте так печальны и унылы: мне больно видеть вас таким бледным и грустным!

Бенно ответил слабой улыбкой.

— Я не совсем здоров, сеньор Рамиро, — сказал он, — но думаю, что это скоро пройдет!

Рамиро испытующим взглядом посмотрел на него.

— Это у вас горная болезнь, — сказал он, — доктор Шомбург и Халлинг тоже страдают этой болезнью!

Вскоре не стало и воды. Положение было нестерпимо тяжелым и мучительным: томительная жажда мало-помалу сменилась водобоязнью, а сильный голод — полным отвращением к пище.

Теперь и горные овцы, и прелестные серебристые шиншиллы, несколько напоминающие зайца, беспрепятственно бегали целыми стадами мимо наших друзей, но ни один из них не пробовал даже стрелять по ним. Только Плутон по нужде гонялся за шиншиллами и утолял ими мучивший его голод.

Все шли молча, угрюмо подвигаясь вперед шаг за шагом. Как только кто-нибудь пытался лечь на землю и отдохнуть, тотчас же члены его костенели, глаза потухали, взгляд туманился и даже язык с трудом ворочался во рту, приходилось скорее вскакивать на ноги и усиленным движением согреться. Только Рамиро сохранял еще бодрость духа и старался поддержать и остальных.

— Друзья, вот долина! — воскликнул он. — Смотрите, там, внизу, лежит Перу, моя прекрасная родина, я награжу вас всем, чего вы только пожелаете! Смотрите, моя страна ничем не хуже Бразилии: и там цветут и благоухают цветы и деревья и зреют всевозможные прекрасные плоды.

— Увы, — сказал Бенно, — моя песенка спета, у меня нет больше сил, я не могу идти дальше. Да благословит вас Господь, сеньор Рамиро, идите с Богом своим путем, а нас уж предоставьте нашей судьбе!

— Нет! Нет! Никогда в жизни… если умрет один из нас, то все мы умрем здесь!

— Зачем? Ваш долг повелевает вам идти вперед своей дорогой, — сказал доктор, — ваше счастье, что вы выносливее и сильнее других, вы не вправе умышленно гибнуть со слабыми, вы обязаны идти дальше ради вашей жены и детей!

— Нет! Нет! Ни за что на свете! — воскликнул Рамиро голосом, полным отчаяния, и опустившись на колени подле своего любимца, обнял голову его обеими руками и, не сводя глаз с его бледного, исхудалого лица, заслонил его собой от резкого, пронизывающего ветра.

Но не один Бенно, казалось, умирал в этой голой холодной пустыне: почти все остальные товарищи тоже готовы были проститься с жизнью. Никто не надеялся дойти до намеченной цели, все окончательно лишились сил и веры в счастливый и благополучный исход этого путешествия. Так прошло около часа. Рамиро громко рыдал над своим юным другом, мысль о том, что он может умереть, до того страшила его, казалась до того невыносимой, что он в душе молил Бога не дать ему пережить его любимца.

Вдруг Плутон стал проявлять заметное беспокойство. Рамиро, видя это, невольно спросил себя, неужели здесь, поблизости, есть люди? И стал напрягать свой слух в надежде уловить какой-нибудь звук. Наконец ему показалось, что он слышит стук конских копыт.

— Нет, не может этого быть! — решил он.

Вдруг Плутон сорвался с места и с радостным лаем, виляя хвостом, бросился навстречу человеку, укутанному с ног до головы в кожаное одеяние и ехавшему медленным шагом на прекрасном рослом муле.

При виде собаки незнакомец был крайне удивлен, совершенно недоумевая, каким образом здесь, на этой высоте — и вдруг такая встреча. А Плутон мчался как стрела, от незнакомца к своему юному господину и затем обратно к незнакомцу, ласкаясь к нему и чуть не умоляя его следовать за ним!

Человек в кожаном одеянии слез с мула, приказал ему стоять смирно и не трогаться с места и подошел к группе путешественников.

При виде этого человека все как будто ожили, приподнялись, попытались стряхнуть с себя наполовину засыпавший их снег, но встать на ноги ни у одного не хватило силы.

Белый незнакомец, высокий, сухощавый человек, лет пятидесяти, поклонился путешественникам и прежде всего обратился к сеньору Рамиро, все еще склонившемуся над бедным юношей, лежавшим с закрытыми глазами в полубессознательном состоянии.

— Здравствуйте, добрые люди! — сказал незнакомец. — У вас, как вижу, больной?

Бенно приоткрыл глаза и прошептал чуть внятно: «Спасение!.. Спасение!..»

— Бедный мальчик, — сказал незнакомец, — подождите, я принесу мою фляжку с вином!

Он торопливо направился к своему мулу и достал из своей кошмы, в которой находились его припасы, небольшую бутылку вина, возвратился к больному и заставил его проглотить несколько капель. Пока он старался влить мальчику в рот вино, Рамиро рассказал ему в двух словах положение дел и прерывающимся от волнения голосом спросил незнакомца, нет ли какой возможности прийти на помощь этим несчастным.

Старик, видимо, был тронут этой картиной страдания и с ласковой улыбкой отвечал, что надеется, что ему удастся спасти от смерти всех этих бедных людей, так как тут, поблизости, живут его друзья-индейцы, охотники за шиншиллами. Они, наверное, смогут приютить этих людей в своих хижинах и оказать им необходимую помощь.

— Да, но у нас нет денег и нам нечем будет заплатить им за приют и угощение!

— Об этом не беспокойтесь, с вас они не потребуют никакой платы. Подождите меня немного, я сейчас вернусь!

И, вскочив в седло, он моментально скрылся из виду. Плутон не знал, что ему делать. Он метался от больного мальчика к незнакомцу, бросался к нему на плечи, лаял и визжал от радости, как будто встретил старого знакомого и, наконец, после мучительной борьбы все же последовал за незнакомцем.

Скалы скрывали теперь от глаз наших друзей и незнакомца, и собаку. Вдруг незнакомец нагнулся к Плутону и прижался лицом к его голове и полным невыразимого отчаяния голосом прошептал:

— Ах, Плутон, добрая моя, дорогая моя собака, ты возвратилась ко мне, значит, все погибло! Все погибло безвозвратно, значит, я осужден, осужден! Боже, Боже!

Затем, как бы спохватившись, что его ждут, и желая наверстать потерянное время, он погнал своего мула во всю прыть.

— Друзья! Радуйтесь! Мы спасены! Мы уже в Перу! — восклицал Рамиро, желая подбодрить товарищей, но лишь немногие отозвались на его слова. Туземцы все лежали недвижимы, как мертвые, на них даже страшно было взглянуть.

Но вот через полчаса или немногим более, из-за выступа ближайшей скалы появилась голова мула, за ней другая, третья… и так двенадцать этих привычных кротких животных, навьюченных мехами, теплыми одеялами и шкурами лам. Это возвратился добродетельный незнакомец и привел с собою еще двенадцать туземцев, рослых здоровых детин, в больших шапках из шиншиллы и самодельных высоких сапогах из желтой кожи, одетых все до одного в длинные кожанки.

Все они принялись заворачивать и укутывать несчастных в меха и одеяла. Некоторых усадили на мулов, других вели, поддерживая под руки, третьих несли на руках. Бедного Бенно нес Рамиро, и добрый незнакомец сам вызвался помочь владельцу цирка.

— А поселок этот далеко отсюда? — спросил по дороге Рамиро.

— Нет! Не больше четверти часа ходьбы. Но вы, я вижу, не в силах нести больного, я позову кого-нибудь из этих людей.

— Нет! Нет! — горячо возразил Рамиро. — Я не могу отойти от этого мальчика!

— Это ваш сын? — спросил незнакомец.

— Нет, но он мне также дорог, как родное дитя, сеньор! Право, я не мог бы жить, если бы Бенно умер!

— Бенно! Этого мальчика зовут Бенно! — воскликнул незнакомец глубоко взволнованным голосом, но затем, как бы спохватившись, добавил уже совершенно спокойно: — Это не что иное, как горная болезнь, и дня через два или три он будет совершенно здоров!

На этом разговор прекратился. Вскоре весь маленький караван добрался до лагеря охотников за шиншиллами. Это были три довольно больших барака без окон, но с плотно затворяющейся дверью и громадным запасом топлива, сложенного у стены под навесом. Тут же со скалы срывался светлый горный ключ, вливавшийся в природный бассейн. За исключением нескольких деревцев с темно-зелеными вершинами, здесь также не росло ничего, кроме мха и беловатых вьюнов, которыми питаются шиншиллы.

Когда вновь прибывшие приблизились к этим хижинам, двери их широко распахнулись перед ними в знак приветствия. В высоком каменном очаге ярко пылал огонь, над ним весело кипел вкусный суп, запах которого приятно щекотал нервы несчастных полуголодных людей. Когда все они вошли в хижину, их охватило приятным теплом; чисто вымытые полы были устланы опрятными матиками, тут же стояли вдоль стен мягкие постели из сухого мха, накрытые мягкими шкурами лам. Все это произвело самое приятное впечатление на друзей, и их простые хижины показались им настоящим маленьким раем.

Всем распоряжался здесь незнакомец, и туземцы беспрекословно повиновались ему.

Больных обмыли с ног до головы теплой водой, затем укутали в меха, чтобы дать им хорошенько пропотеть. Ничего больше и не требовалось, чтобы восстановить кровообращение.

Действительно, час или два спустя, больные пришли в сознание, и хотя все еще жаловались на сильную головную боль и ломоту в спине, но все же им стало сравнительно легче. Только вид воды и пищи вызывал еще у них отвращение. Незнакомец вливал больным в рот по нескольку капель вина, но и это было, по-видимому, крайне неприятно. Наибольшие опасения внушали своим состоянием краснокожие, которые все еще не могли прийти в себя и лежали неподвижно, как мертвые, хотя и дышали. Бенно крепко спал, крупные капли пота выступали у него на лбу, и дыхание было ровное и спокойное, как у здорового человека. Теперь Рамиро счел и себя вправе отдохнуть и поспать немного, после того как поел вкусной мясной похлебки, бобов и прекраснейшего хлеба из маисовой муки.

Но ему не спалось, хотя он и удобно растянулся на приготовленной для него постели.

В нескольких шагах от него на низенькой скамеечке сидел незнакомец, и у Рамиро появилось непреодолимое желание расспросить его о положении дел в Перу, главным образом о том, что делалось на театре военных действий.

— Сеньор, — обратился он наконец к незнакомцу, — извините, вашего имени я не имею чести знать…

— Называйте меня просто Эрнесто.

— Моя фамилия Фраскуэло! — сказал владелец цирка, — я перуанец.

— Но в данный момент вы прибыли сюда из Бразилии, не так ли?

— Да, в пути к нам пристала эта собака, которая, по-видимому, когда-то принадлежала вам и, вероятно, была у вас украдена или утеряна вами.

— Ни то, ни другое! — спокойно возразил незнакомец и не добавил ни слова в пояснение.

Рамиро был слишком проницателен, чтобы усомниться хоть на минуту в безошибочности своего предположения, но из чувства деликатности не дал понять этого незнакомцу и перевел разговор на другую тему.

— Я родом из Концито, сеньор Эрнесто, и очень желал бы знать, не знаком ли вам этот город?

— Концито! — воскликнул незнакомец, — так вот почему мне так знакома ваша фамилия! Уж не принадлежите ли вы к той семье Фраскуэло, которые считаются обладателями каких-то сказочных богатств, несметных сокровищ, зарытых где-то в парке монастыря Святого Филиппа?

— Да, — сказал Рамиро, — я — единственный законный наследник всех этих богатств!

— Хм, — отозвался незнакомец, — едва ли вам когда-нибудь удастся вернуть себе эти сокровища. Концито во власти неприятеля: громадные отряды испанских войск находятся сейчас между этим горным хребтом и вашим родным городом, и пробиться сквозь эту стену войск не так легко. Кроме того, я должен вам сказать, что испанцы перерыли весь монастырский парк, даже все гористые места его и те громадные скалы и ущелья, которые придают ему такой живописный характер. Они обыскали даже все кельи, поднимали все плиты полов и мостовой двора, и, несмотря на это, им ничего не удалось найти.

Рамиро невольно вздохнул с некоторым облегчением.

— А настоятелем монастыря по-прежнему состоит брат Альфредо?

— Да, — сказал незнакомец, — в то время, когда испанцы обыскивали монастырь и парк, приор стоял на коленях перед алтарем и горячо молился, припав лицом к ступеням алтаря. Когда же испанцы наконец удалились после продолжительных, но тщетных поисков, он приказал отслужить благодарственный молебен и устроил торжественную процессию с факелами и музыкой при громадном стечении народа. Из этого, конечно, можно заключить, что ему известно о существовании сокровища.

— Да, конечно! Вероятно, испанцы должны были прийти к тому же заключению и употребили силу против этого беззащитного монаха.

— Нет, испанцы уважают духовный сан и против служителя церкви никогда не применят насилия. Они не сделали приору ни малейшего вреда, а вместе с тем брат Альфредо, вероятно, чувствует себя неспокойно, потому что он с того времени стал хворать и часто не в состоянии встать с постели.

— Он болен, болен! — воскликнул Рамиро, всплеснув руками, — о, Боже правый!

— Так по крайней мере утверждают в городе!

— А давно ли вы из Концито?

— Да уже недели четыре или пять!

— Чего только не могло случиться за это время, ведь это чуть ли не полтора месяца! — У Рамиро выступил холодный пот на лбу, он вдруг закрыл лицо руками и безнадежно поник головой.

— Что с вами? Уж не больны ли вы? Не могу ли я вам помочь?

Рамиро хотел что-то сказать, но судорога сдавила ему горло, только спустя немного, бледный и с дрожащими губами, он вымолвил:

— Сеньор Эрнесто, я должен сообщить вам одну тайну, о которой никто, кроме этого мальчика, не знает, но вам я должен ее сообщить, потому что сам Бог послал вас мне. Я вижу, вы — добрый человек, который самоотверженно протягивает руку помощи своему ближнему.

— Я — просто кающийся грешник, человек, который хочет помочь другому нести его ношу, чтобы собственная его ноша казалась ему менее тяжелой, — прошептал растроганным и взволнованным голосом незнакомец, — говорите, я вас слушаю и рад служить вам всем, чем могу!

Предварительно убедившись, что никто из спутников не может его слышать, Рамиро в нескольких словах передал незнакомцу, что побудило его вернуться в Перу.

— Вы знаете все местные условия и один можете мне помочь добраться как можно скорее до Концито!

— Я готов, — сказал незнакомец, — во всяком случае, постараюсь сделать все, что в моих силах. Я знаю здесь все индейские племена, населяющие Перу от этих гор и до побережья моря. У них я бывал не раз и чувствую себя, как дома. Быть может, мне и удастся исполнить ваше желание.

— Я не знаю, чем мне вас отблагодарить! Конечно, в данный момент я не имею ни гроша, но раз принадлежащие мне по праву сокровища будут в моих руках…

— О, я человек вполне независимый и не нуждаюсь в вознаграждении, но в случае, если бы Бог присудил вам получить эти несметные богатства, сделайте какой-нибудь крупный подарок этим беднякам краснокожим, они, право, стоят того!

— О, конечно! Конечно! Я готов по-царски вознаградить их!

Тем временем незнакомец заботливо склонился над Бенно, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Теперь ваш мальчик уже вне опасности, — сказал он, — завтра он, вероятно, согласится немного поесть, а пока покойной ночи, сеньор!

— Простите, позвольте мне узнать, далеко ли отсюда до ближайшей индейской деревни?

— Два дня пути. Я доставлю вам мулов и съестные припасы, будьте спокойны и спите теперь!

Незнакомец подбросил несколько больших поленьев в огонь и вышел из хижины, плотно затворив за собою дверь. Плутон вышел тоже, следуя за ним по пятам.

На дворе бушевали метель и вьюга; ветер завывал вокруг крыши дома, жалобно стонал в глубоких скалистых ущельях. Измученный душой и телом, Рамиро долго не мог заснуть, но наконец усталость и утомление взяли свое, и он уснул впервые после долгого бдения крепким здоровым сном, с некоторой надеждой на благоприятный исход своего предприятия.

VI ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИЕ. — НА ОХОТЕ ЗА ШИНШИЛЛАМИ. — ГОРНЫЕ ОВЦЫ. — АКРОБАТИЧЕСКИЙ ФОКУС. — НЕМЕЦКАЯ ГАСИЕНДА В ПЕРУ

На следующее утро все больные, казавшиеся безнадежными, и даже краснокожие почувствовали себя гораздо лучше. Обия, придя в себя и открыв глаза, движением руки подозвал к себе Рамиро и сказал ему, указывая на чистые бревенчатые стены, дощатый пол, устланный циновками и теплые меха, окутывающие его со всех сторон.

— Не правда ли, чужеземец, мы находимся теперь в царстве белого коршуна? Ведь это не настоящая жизнь — заколдованное царство? Да?

— Нет, мой милый, это хижина индейцев, охотящихся за мехами. Здесь нас обогрели и дадут нам мулов и съестных припасов на дорогу и необходимую одежду, а через несколько дней все мы будем уже в моем родном городе, а пока спи — это тебе всего полезнее!

В этот день, вскоре после восхода солнца, сеньор Эрнесто уехал один, без провожатых, в другое селение индейцев — охотников за шиншиллами, стоявшее в нескольких милях отсюда, тоже в горах.

— Через два дня я вернусь обратно, — сказал он, прощаясь с Рамиро, — а до того времени индейцы со своими мулами все равно не успеют прибыть сюда!

Когда незнакомец уехал, сеньор Рамиро попытался вступить в разговор с одним из охотников индейцев, чтобы узнать кое-что о таинственном сеньоре Эрнесто. Оказалось, что все индейцы прекрасно понимают испанский язык и даже могут кое-как, с грехом пополам, изъясняться на нем. От своего собеседника Рамиро узнал, что «отец Эрнесто», как его называли туземцы, очень добрый, хороший человек, великий кудесник и колдун. Он научил бедных краснокожих возделывать поля, строить прочные и надежные дома, разводить сады и огороды, держать кур и свиней, научил их считать и помогал им сбывать за хорошие деньги шкуры и меха, трофеи их охоты. Мало того, он сам пересчитывает меха, продавая их торговцам, и сам получает от них деньги. Кроме того, он богат, имеет много денег и раздает их бедным и больным в разных деревнях.

На другой день все больные были уже на ногах. По совету сеньора Эрнесто им необходимо было умыться холодной водой, смочить ею немного губы, а руки держать в воде до тех пор, пока чувство болезненного отвращения к воде, характерное для горной болезни, не исчезнет совершенно. Кроме того, Бенно и Халлинг, особенно тяжело болевшие, получили еще по нескольку глотков вина, специально оставленного для них сеньором Эрнесто. После сытной горячей мясной пищи все ожили.

Перуанцы не могли дождаться прибытия индейцев с мулами, так спешили они туда, на поле битвы, спешили померяться силами с врагом. Кроме того, они считали неудобным злоупотреблять гостеприимством человека, совершенно не знакомого им, тем более что он упорно отказывался от всякого рода вознаграждения. Но пока не было ни проводников, ни мулов, и путешественники, не любившие бездействовать, стали помогать туземцам плести из конского волоса арканчики для ловли шиншиллы. Стрелять этих зверьков было нельзя, так как и пуля, и стрела испортили бы их нежную, шелковистую серебристо-серую шкурку и обесценили бы ее для продажи.

Когда туземцы отправились закидывать арканчики, Бенно, укутанный в меха, пошел с ними, желая ознакомиться с этим новым видом охоты. На другой день, незадолго до восхода солнца, несколько охотников-туземцев и некоторые из перуанцев ушли в горы осмотреть ловушки, но оказалось, что в них не попался еще ни один зверек.

— Еще рано, — пояснил туземец, — шиншиллы спят, надо выходить раньше, не то, когда они попадут в силки, коршуны и орлы, постоянно сторожащие здесь добычу, расклюют пойманных зверьков, и нам ничего не достанется. Когда седой туман клубами начнет стлаться по земле, тогда шиншиллы выползут из своих нор пощипать мокрый от утренней росы мох, чтобы одновременно утолить и голод, и жажду!

И действительно, из едва заметных под снегом норок стали показываться шиншиллы, и штук тридцать этих зверьков были пойманы хитроумными волосяными силками за задние лапки.

Несчастные животные метались и выбивались из сил, а коршуны и кондоры зорко сторожили их, готовясь каждую минуту наброситься на беспомощную жертву.

Не медля ни минуты, туземцы подошли к пойманным зверькам и, предварительно оглушив их сильным ударом по голове, прирезали их по всем правилам искусства так, чтобы не испортить и не запачкать шкурки.

Видя, что один из кондоров, невзирая на присутствие охотников, налетел и схватил одну шиншиллу, Бенно не утерпел и тут же убил хищника наповал. Когда он попытался растянуть его крылья, то оказалось, что обеих его рук не хватает для этого: громадная птица имела около полутора сажен в размахе крыльев.

Убитую птицу Бенно подарил туземцам, которые приняли ее с величайшей благодарностью. И так как ловля шиншилл на этот день была окончена, то гостям предложили поохотиться еще на другую дичь: на особую породу местных баранов.

Предложение это было встречено с радостью, и маленькая группа белых охотников ползком стала пробираться вслед за индейцами в живописную долину, где росли горные сосны и шумел поток. Кругом торчали дикие черные скалы; поток, пробиваясь между ними, образовал в этой мрачной долине небольшое озеро. Дикари полагали, что эта долина служила убежищем Вохарра, то есть злого духа.

— Но теперь мы так не смеем думать, потому что мы христиане! — сказали они.

— Бараны приходят сюда на водопой?

— Они живут в этих темных ущельях, среди скал, а за этими черными соснами песчаные ямы, в которых они купаются, подымая целые облака мелкого песка. Там такая глубина, что ни один человек не может спуститься туда. Этих баранов нельзя силой выгнать из их убежищ, а чтобы выманить их, надо накрыться бараньей шкурой, лечь на их пути и делать всевозможные движения, чтобы возбудить любопытство этих животных, которые тогда станут собираться со всех сторон к заинтересовавшему их предмету. Они сотнями живут здесь, в этом песчаном ущелье, мы все это знаем, но до сих пор мы ни разу не пробовали даже стрелять по ним: к чему убивать их, если нет никакой возможности достать оттуда убитое животное и воспользоваться его шкурой и мясом!

— Ну, а мы попробуем, — заявили белые, — только достаньте нам длинную надежную веревку!

Веревка была принесена. Завернутый в мех Педрильо с непостижимой ловкостью, спрыгивая вниз с одной скалы на другую, проделал все, чтобы обратить на себя внимание этих гуанако. Только тогда они стали показываться на дне песчаного ущелья из расщелин скал. Первый баран, очевидно, вожак, заметив Педрильо, издал странный звук, напоминавший не то блеяние, не то конское ржание.

И вот все бараны, один за другим, стали спускаться вниз, перескакивая со скалы на скалу, с легкостью настоящих балерин, несмотря на то, что эти красно-бурые животные достигали ростом до двух аршин и длины без малого сажень. Небольшая остромордая голова и длинная шея были свободны от руна, все же остальное тело этих животных было покрыто густой и длинной шерстью, которая у старых животных даже волочилась по земле. Эти странные животные напоминали отчасти барана, отчасти лошадь, отчасти верблюда. По словам туземцев, мясо их чрезвычайно вкусно.

— Но, увы! Как ты его оттуда достанешь, если даже и убьешь? Разве только что тот, твой белый брат, умеет летать! — сказал Келли, один из самых общительных туземцев.

Между тем более сотни громадных самцов, стройных самок и ягнят обступили Педрильо, обнюхивая его и дотрагиваясь своими мордами с видимым недоумением.

— Что же, гуанако не кусается? — спросил Рамиро.

— Нет, зато плюются!

— Ну, это не беда! Смотрите, Бенно, не зевайте: сейчас Педрильо вскочит, и тогда мы будем стрелять!

В этот самый момент акробат ловко подбросил в воздух мех, в который он кутался, и, проделывая удивительное «сальто-мортале» то на руках, то на ногах, выбежал из круга баранов.

Почти одновременно раздались два выстрела. Пока все стадо мчалось в паническом страхе, два больших барана остались на месте: один — убитый наповал, другой — раненый.

С помощью веревки, перекинутой через сук гигантской сосны, Рамиро и Педрильо, вскарабкавшиеся наверх по спущенной веревке, втащили свою добычу и с триумфом вернулись домой. В этот день Рамиро был особенно радостно настроен.

— Еще несколько дней — и мы с вами, быть может, будем миллионерами! Да! Ах, Бенно, тогда мне остается только пожалеть, что нет у меня крыльев, чтобы полететь к моим дорогим, — говорил он, — чтобы положить их к ногам женщины, сердце которой устало надеяться и бояться за меня.

Вечером вернулся сеньор Эрнесто, а сутки спустя прибыли и индейцы с мулами, съестными припасами и всем необходимым. Теперь спутникам столь долгого и тяжкого пути приходилось разойтись: перуанцам-добровольцам, желавшим пристать к действующей армии, расположенной по линии побережья, приходилось сворачивать влево, тогда как маленький городок Концито, родина сеньора Рамиро, лежал в равнине, вправо от их сегодняшней стоянки.

Шестеро больных, не совсем еще оправившихся от трудностей пути, должны были остаться в деревне индейцев, тогда как остальные с сеньором Эрнесто готовились выступить вперед. Во избежание препятствий со стороны занимавших страну испанцев, решили выслать вперед разведчиков.

— Концито, — сказал сеньор Эрнесто, — занят теперь испанскими войсками, а потому нам придется переодеться прежде, чем явиться туда. А уж там-то мы как-нибудь просуществуем, не показываясь испанцам на глаза: ведь в городе у меня есть собственный дом.

— О, как это прекрасно, как удобно! — обрадовался Рамиро, сжигаемый одною лишь мыслью: поскорее добраться до родного города и выполнить до конца ту задачу, которая стоила всем им таких трудов и лишений.

— Будем надеяться, что все будет хорошо, — возразил Эрнесто, — пока же отправимся на мою гасиенду, находящуюся в нескольких милях от города, где все вы будете желанными гостями!

— Так нам все-таки еще придется выжидать? — спросил обескураженный наездник, — а я думал немедленно отправиться в Концито!

— Нет, друг мой, и на гасиенде, дай Бог, чтобы все было благополучно. Эти разбойники-испанцы могут нагрянуть и туда, и по своему обыкновению подвергнуть самому беззастенчивому грабежу мое имение с его фруктовыми садами, скотом, запасами, лошадьми и всем, что им нужно и не нужно!

— И вы так хладнокровно говорите об этом! Вы можете спокойно отдать во власть неприятеля все свое состояние?

— Ну, нет! До более существенного они не доберутся. Пускай они жгут дом, обгложут ветви фруктовых деревьев и обыскивают кладовые. Все наиболее ценное, все, что только можно спрятать и угнать подальше, не попадется на глаза неприятелю!

Через два дня небольшой отряд выступил из индейской деревушки, выслав вперед проводников, вместе с которыми находились Обия, Тренте и другие. Вид встречавшихся на пути туземцев, обрабатывающих поля и занятых сбором фруктов, поразил Обию. Он уже понял смысл часто произносимого белыми слова «дикарь» и теперь еще более был поражен тем, что его соплеменники, люди одной с ним расы, встречавшиеся повсюду, носили такую же одежду, как и белые, и говорили на одном с ними языке.

Честолюбие закралось в душу проводника, результатом чего явилось немедленное исчезновение оловянной ложки из его волос, которым, несомненно, скоро придется встретиться с ножницами парикмахера. Татуировку же, так безобразившую его стройное тело и смытую во время дождливого времени года, он и не думал возобновлять.

С большой осторожностью продвигались путники вперед. Однако испанцев нигде не было видно. Кругом все дышало тишиной и миром. Среди густой растительности изредка показывались всадники, не возбуждавшие, однако, никаких опасений: это были мирные пастухи-пеоны.

Вскоре перед отрядом сеньора Эрнесто показалась его гасиенда, Прекрасный дом роскошной архитектуры был окружен целой кучей различных построек и великолепным фруктовым садом. Кругом шла плотная стена колючей изгороди из кактусов, которая была, пожалуй, надежнее любой каменной ограды.

При стуке копыт дверь дома распахнулась и на пороге показалась старушка. Прикрывая глаза от солнца, она долго вглядывалась в подъезжавших и, наконец, узнав среди них и своего хозяина, громко закричала:

— Педро, Педро, иди скорее, господин вернулся!

Когда в дверях показался старик, собака Бенно стрелой бросилась к нему и стала прыгать, ласкаться и ластиться к нему, оглашая воздух радостным лаем.

— Плутон! — вскрикнул старик. — Плутон, неужели это ты?!

Женщина, тоже узнав собаку, спросила хозяина дрожащим голосом.

— Сеньор Эрнесто, Рамон тоже с вами?

Хозяин гасиенды поник головой. Его лицо было бледно.

— Нет, милая, нет! Я о нем ничего не знаю. Ну, да об этом мы еще поговорим!

С этими словами он слез с мула и пригласил своих спутников войти в дом.

— Здесь, в этом доме, — сказал он, — родился и вырос Плутон!

Бенно печально опустил голову и тихо спросил:

— А кто этот Рамон, о котором спрашивает старуха?..

— Тот мертвец, которого вы видели на борту покинутого судна!

— Бедная старуха, — промолвил Бенно, — это был, вероятно, ее сын!

— Тише, тише! — остановил его Рамиро, — смотрите, как побледнел наш хозяин!

— Да, не будем его огорчать, — сказал Бенно, — этот сеньор Эрнесто очень понравился мне.

VII РУЧНОЙ СЕРЕБРЯНЫЙ ЛЕВ. — ДРУГ НА ЧУЖБИНЕ. — ТАЙНИК В СКАЛАХ. — НЕПРИЯТЕЛЬСКИЕ ВОЙСКА. — ВО ВЛАСТИ ИСПАНЦЕВ

— Войдите, сеньоры! — ласково и приветливо сказал хозяин. — Располагайтесь, как вам нравится, и будьте здесь, как у себя дома. Мой добрый старый Педро и его старуха сделают по возможности все для вашего удобства, я же, со своей стороны, от души говорю вам: «Добро пожаловать! Будьте дорогими гостями на все время, пока вы сами того пожелаете!»

Затем, берясь за ручку двери одной из комнат нижнего этажа, он добавил:

— Здесь, господа, есть некто, с кем я тоже должен поздороваться, это моя ручная пума, предупреждаю вас об этом, чтобы никто не испугался!

И, отворив дверь, он едва успел вступить на порог, как громадный серебряный лев одним прыжком очутился подле него и стал ластиться к нему, как кошка, урча и катаясь у ног.

— Я убил на охоте его мать и вынул этого детеныша из убитой, хотя он не был даже еще рожден, но, вероятно, должен был родиться в тот же день. Мы выкормили его здесь из рожка, и теперь это славное животное сильно привязалось ко мне.

В этот момент в комнату вбежал Плутон.

— Карри, смотри, это Плутон, узнаешь ты его? — сказал хозяин дома. Но животные уже скакали друг около друга, катались и кувыркались по земле, виляя хвостами. А затем вместе выбежали в сад, чтобы продолжать играть и забавляться. Появление пумы не произвело на остальных домашних животных, а также и на птиц, ни малейшего впечатления: очевидно, они ее знали и привыкли к ней.

Между тем старый Педро проводил вновь прибывших в отведенные для них помещения, причем все европейцы получили каждый по маленькой, но светлой и опрятной комнатке в главном доме, а индейцы и некоторые из перуанцев были размещены в службах и пристройках дома. Дав время приезжим умыться и привести себя в порядок после дороги, старушка принесла им скромный, но сытный ужин, вино и фрукты. Затем явился к гостям скромного вида человек, постоянно живущий в этом доме, и с любезной улыбкой предложил им свои услуги в качестве брадобрея и портного. Все очень обрадовались его появлению и тотчас же воспользовались его услугами. С индейцев тоже сняли мерки, чтобы изготовить и им из белого холста приличную и опрятную одежду, причем Обия дрожал от страха, воображая, что снятие мерки — какое-то колдовство, какой-то таинственный прием кудесника. Когда же Бенно разъяснил ему, в чем дело, то дикарь глубоко вздохнул и сказал:

— Да, белые люди умны и все знают. Моим братьям, там, в лесу, еще многому надо поучиться у них!

Для него, как и для всех остальных, была приготовлена постель, но бедняга никак не мог решиться лечь на нее и, свернувшись клубочком в углу на конском потнике, заснул крепким, здоровым сном почти в ту же минуту.

Бенно вернулся в свою комнату, но тоже не лег в постель, а, придвинув стул к открытому окну и закурив сигару, стал смотреть вниз, на освещенный луною сад и дальний ландшафт рисовавшихся на горизонте Кордильер.

Вдруг кто-то постучал в его дверь.

— Войдите! — отозвался Бенно.

— Вы еще не спите? Я не помешаю вам? — спросил, входя, хозяин дома.

— Нет, нет, нисколько, я даже еще не собирался ложиться! — сказал Бенно, подвигая другой стул к окну.

Сеньор Эрнесто сел и закурил сигару, предложив и Бенно сделать то же, так как при виде его молодой человек из вежливости отложил в сторону свою.

— Если я не стесню вас, то поговорим с четверть часа о вашей собаке, — сказал сеньор Эрнесто. — Скажите мне, пожалуйста, как и когда пристала к вам эта собака?

Бенно подробно рассказал все, как было.

— Итак, вы, кроме Плутона и крыс, не нашли на судне ни одного живого существа? — переспросил страшно изменившимся и упавшим голосом хозяин дома.

— Да, мы нашли там еще труп одного молодого человека, которому, вероятно, принадлежала эта собака.

— Да, да… вы не осмотрели его карманов, не нашли в них письма?

— Да, но от этого письма, очевидно, съеденного крысами, не осталось ничего, кроме мелкой трухи, которую ветер развеял из моей руки. Эта мысль о письме мучает меня и сейчас.

При этих словах сеньор Эрнесто порывисто схватил руку Бенно и горячо пожал ее.

— Вы — хороший, сердечный человек! — воскликнул он. — Вы пожалели несчастного человека! Бенно, это письмо писал я, и собака, раньше по крайней мере, принадлежала мне!

— В таком случае позвольте узнать, письмо ваше адресовано было в Гамбург?

— Да!

— Ну, так напишите его вторично; если все будет обстоять благополучно, я с одним из ближайших пароходов думаю вернуться с господином Халлингом и доктором Шомбургом в Гамбург и могу передать по назначению ваше письмо.

— Обратно в Гамбург? Но разве вы не намеревались присоединиться к сеньору Рамиро и…

— Стать цирковым наездником, хотите вы сказать? О, нет! — и Бенно рассказал своему собеседнику о своем знакомстве с Рамиро, о своей легкомысленной проделке в Гамбурге и об изгнании не только из дома, но даже и из Европы, о своем бегстве от Нидербергера и дальнейших скитаниях.

— И после всего этого вы все еще хотите вернуться туда?

— Но что же мне остается делать? Я был в старшем классе гимназии, я мечтал поступить в университет, но, конечно…

— Ну, а не пожелали бы вы заняться сельским хозяйством, например? — спросил сеньор Эрнесто. — Я живу один, останьтесь у меня, займитесь этим делом, а родителям вашим я бы написал.

— О, вы, право, так добры! Но…

— Но вас влечет наука! Тогда, конечно, другое дело, но все же я могу написать вашему отцу несколько строк…

— У меня, к сожалению, нет ни отца, ни матери: я не любимое, а только по необходимости терпимое в доме дитя умерших родителей. Еще ребенком я оказался в доме моего дяди и там вырос, не зная ласки и любви… Фамилия моя, вы ее, кажется, не знаете еще, — Цургейден, мой дядя крупный коммерсант, сенатор Иоханнес Цургейден, которого знает весь Гамбург!

— Цур… Цур… — произнес, почти задыхаясь, сеньор Эрнесто, как будто выговорить эту фамилию, этот слог стоило ему напряжения всех его сил. Он побледнел до того, что если бы Бенно в этот момент взглянул на него, то, наверное, испугался бы. Но прошло немного времени, и сеньор Эрнесто успел оправиться и овладеть собой.

— Да, все это печальные обстоятельства, но вам не стоит отчаиваться, все может еще устроиться, согласно вашему желанию, несмотря ни на что. Ваш дядя одинокий человек? Вы только с ним вдвоем жили? — продолжал сеньор Эрнесто.

Тут Бенно вспомнил старика Гармса и рассказал своему собеседнику о нем, о его преданности и любви ко всеми покинутому мальчику, о том, что старик завещал ему все свое состояние.

— Да благословит его Бог за это! — воскликнул растроганный до глубины души сеньор Эрнесто. — В Концито есть почтовая контора, вы можете отправить оттуда письмо и старику Гармсу, и господину сенатору, быть может, он согласится на ваше возвращение и позволит вам поступить в один из немецких университетов, а в крайнем случае можно будет сделать это и помимо него.

— О, благодарю! Благодарю вас, сеньор Эрнесто! Ваша доброта трогает меня до глубины души.

— Ну, а теперь прощайте. Спокойной ночи, Бенно! — прервал его хозяин дома.

— Спокойной ночи, сеньор!

Дверь затворилась за ушедшим. Бенно просидел еще некоторое время в раздумье у окна, а сеньор Эрнесто, вернувшись в свою спальню на другом конце коридора, присел к столу и, опустив голову на руки, долго, долго рыдал.

— Боже мой! Боже мой! — восклицал он. — Мне кажется, что я сойду с ума!

На следующее утро один из слуг-туземцев, нагрузив несколько корзин плодами гранатов, ставил эти корзины на легкую ручную тележку, когда к нему подошел сеньор Эрнесто и, ласково поздоровавшись с Рамиро, стоявшим тут же, спросил:

— Ну что, Модесто, скоро ты управишься?

— Я хоть сейчас готов, сеньор, и могу отправиться в город сию минуту!

— Позвольте и мне, сеньор, отправиться вместе с ним в город! — стал просить Рамиро.

— Нет, сеньор, это совершенно невозможно. Вся страна восстала против чужеземного владычества, все до того озлоблены, что не дают спуску никому. Вас могут принять за испанского шпиона, и тогда ваша песенка спета. Модесто — дело другое, его здесь, по дорогам и в городе, все знают, да и сам он знает здесь все дороги и тропинки и в случае, если его остановят, он бросит тележку и плоды и сбежит в город, как бы спасаясь от гнева своего господина, и даже в этом случае достигнет своей цели.

— Скажи мне, Модесто, что тебе поручено разузнать в городе? — спросил Рамиро.

— Я должен узнать, жив ли еще настоятель монастыря Святого Филиппа, брат Альфредо, и как его здоровье! — ответил Модесто.

— Ну да, ну да, — прошептал Рамиро. — Ах, Боже, помоги ему!

Сеньор Эрнесто взглянул наверх: окно комнаты Бенно было завешено, очевидно, молодой человек еще спал.

— Не надо будить его, — заметил хозяин дома, обращаясь к Рамиро, — пусть спит! Скажите, вы, кажется, хотели усыновить этого молодого человека, если не ошибаюсь?

— Когда я получу обратно свое богатство, то, конечно, да!

— И тогда он должен будет стать цирковым наездником?

— Боже сохрани! Он может быть всем, кем он только пожелает: графом, принцем, землевладельцем…

— А вот и он! Теперь пойдемте завтракать, все остальные уже встали, я их уже видел.

После завтрака все отправились осматривать поместье сеньора Эрнесто.

За садом тянулись виноградники, позади надворных построек виднелись ряды лучших персиков и целый лес плодовых деревьев. Далее шли поля, луга и пастбища. Дошли и до прекрасного пенящегося водопада, низвергавшегося с высокой темной скалы в обширный природный бассейн.

— Теперь, если хотите, я покажу вам мои продуктовые магазины и склады, — сказал хозяин поместья, — они вот здесь, в этих скалах!

— Да разве здесь есть пещеры? Я нигде не вижу входа!

— Тем лучше! Это меня очень радует, значит, и неприятель, в случае чего, не увидит его! — сказал сеньор Эрнесто.

И он повел своих гостей в горы. Обогнув две-три небольших скалы, они очутились перед входом в высокую и просторную пещеру, перед которой, подобно серебристой завесе, низвергался водопад, скрывая этот вход со стороны долины.

В пещере царил полумрак, и различать предметы можно было не вполне ясно. По приказанию сеньора Эрнесто один из слуг, сопровождавший маленькое общество, зажег несколько свечей в жестяных подсвечниках, прикрепленных к стенам пещеры, и все кругом осветилось.

— Эти пещеры издавна служат мне амбарами и кладовыми, но с начала войны, предвидя возможность вторжения врага, я собрал здесь громадные запасы всевозможных пищевых продуктов и принес сюда все, что у меня есть памятного или ценного. Эта пещера, в случае чего, может даже служить жильем.

В смежной с этой пещерой, куда затем прошли хозяин и гости, находились запасы зерна, топлива и свечей, а в третьей — страшная бездонная пропасть, дна которой невозможно было различить, так как даже свет свечи оставался бессильным против царящего вокруг мрака, и из глубины веяло могильным холодом.

— Да, кто сюда упадет, тому уже нет спасенья! — сказал Бенно.

— Не говорите таких ужасных вещей, Бенно! — с тревогой в голосе отозвался сеньор Эрнесто. — И дайте мне слово, что вы никогда не придете сюда без меня.

— Будьте покойны, я никогда не сделаю ничего вопреки нашему желанию! — успокоил его молодой человек.

— Вот там, неподалеку, пастбища, и если кто-нибудь из вас желает прокатиться верхом, господа, то лошади мои к вашим услугам! — любезно предложил хозяин.

Молодежь воспользовалась этим предложением, и весь этот день в поместье сеньора Эрнесто прошел приятно и незаметно почти для всех.

Только сеньор Рамиро все время поглядывал на часы, поджидая возвращения Модесто. Но прошел день и вечер, наступила ночь, а его все не было.

Когда все маленькое общество перед отходом ко сну сидело на веранде, вдруг из лесу явился Михаил и объявил с сияющим лицом, что наконец-то он нашел приворотный корешок и что теперь он может повелевать всеми русалками.

— Жаль только, — сказал он, — что я не знаю, находятся ли здешние американские русалки в каких-либо сношениях с русалками Венгрии, или же эти духи на всем земном шаре незримо и неслышно для нас ведут беседы и переговоры между собой. Но здесь, вблизи, ведь нет нигде ни лодки, ни весла? — добавил он, как всегда, каким-то таинственно-испуганным тоном. Бенно успокоил его на этот счет и сказал ему, что пора уже спать.

Вдруг со стороны большой дороги послышался конский топот. Какой-то всадник мчался во весь опор, с каждой минутой приближаясь к усадьбе.

Все переглянулись. В следующий момент всадник подскакал к дому, и, спешившись, торопливо вбежал на террасу.

— Добрый вечер, сеньор Эрнесто! — сказал он.

— Добрый вечер, Эстебан! — ответил хозяин дома, — что скажешь?

— Часа через два или три испанцы будут уже здесь, сеньор! — вымолвил он.

При этом все точно окаменели.

— Неужели так скоро? Уверен ли ты в этом, Эстебан?

— Да, сеньор, совершенно уверен! — отвечал молодой пастух. — Потому-то я и спешил предупредить вас об этом; ну, а теперь прощайте! Дай Бог счастья, а мне нужно спешить к товарищам, чтобы вместе с ними укрыть от врага коней!

Он наскоро проглотил поданный ему стакан доброго вина и, снова вскочив на коня, умчался тем же бешеным галопом.

— Что же? Бежать нам? Спасаться? — спросил кто-то.

Хозяин отрицательно покачал головой.

— Нет, мы не станем сопротивляться, позволим неприятелю взять все, что он пожелает, и предоставим остальное воле Божьей, — решил он, — а теперь идите все спать. Я сам запру все двери и ставни дома, идите с Богом! — сказал он, обращаясь к своим слугам и пеонам. — Господа, — обратился он к гостям, — и вам я тоже рекомендую идти в свои спальни и ложиться спать!

Все молча разошлись по своим комнатам, но, конечно, никто не спал.

— Бенно, — сказал хозяин дома, схватив юношу за руку в темном коридоре, ведущем к их спальням, — обещайте мне, что вы ни под каким предлогом не выйдете из своей комнаты!

— Обещаю! — сказал Бенно.

— Вы не знаете, на что способны эти испанцы: оцепить дом, запереть все двери и всех живущих в доме и поджечь этот дом — для них сущий пустяк, это мы видим сплошь и рядом. Может быть, эти войска тут только проходят, дай Бог, но если здесь произойдет сражение, то трудно предвидеть, чем все это может кончиться!

— Давно вы владеете этим поместьем, сеньор? — спросил Бенно.

— Лет десять! Тогда здесь еще был глухой девственный лес и пустыня. Ближайшие туземцы были настоящие дикари, понятия не имевшие ни об одежде, ни о работе, ни о деньгах. Теперь почти все они христиане, возделывают свои поля и огороды и ведут торговлю. Да, слава Богу, все же я не совсем даром прожил эти десять лет… Бенно, — вдруг сказал он, — хотите вы остаться у меня навсегда… и владеть всем, чем я владею, а это довольно хорошее состояние? Хотите унаследовать от меня все, как если бы вы… были моим единственным сыном… — голос его вдруг прервался и перешел в какое-то глухое подавленное рыдание. Он обнял Бенно за плечи и прислонился своим пылавшим лбом к щеке мальчика. — Ах, Бенно, не говорите нет! Не отказывайтесь! — молил он. — Останьтесь у меня, ну хоть на время!

— Да, до тех пор, пока не придут из Гамбурга письма! — сказал Бенно. — И мне было бы тяжело расстаться с вами, но мне так хочется поступить в университет! Отчего бы и вам не поехать с доктором и с другими в Гамбург, сеньор?

— Нет, это невозможно, невозможно! — печально ответил он. — Спокойной ночи, Бенно, постарайтесь заснуть!

Они расстались. Все легли, но никто не спал. Рамиро тихонько постучал в перегородку, отделявшую его комнату от комнаты Бенно.

— А ведь Модесто все еще не возвратился! — почти со стоном вырвалось у него.

— Знаю, но, может быть, он еще вернется ночью или поутру. Быть может, мы узнаем от испанцев то, что нам надо.

Рамиро только вздохнул и умолк.

Внизу заворчала собака. Верно, испанцы уже близко. Все в доме было тихо, все как будто спали. Малейший признак волнения считался испанцами за шпионство, за признак того, что тут поддерживают какие-то тайные сношения с внешним миром, раз уже знают заранее об их приближении.

Все слышали, как в саду шелестели кусты: солдаты ползком, прячась в тени, оцепили весь дом.

Но вот кто-то постучал в дверь. В верхнем этаже распахнулось окно.

— Кто там? — спросил хозяин дома.

— Солдаты Его Величества Короля Испании! Отворите, сеньор!

Спустя минуту сам хозяин отпер двери дома и дрогнувшим голосом произнес:

— Прошу войти, сеньор, чем могу вам служить?

Адъютант главнокомандующего отрядом, граф Лунар, ростом не выше четырнадцатилетнего мальчика, но с чрезвычайно важным и горделивым видом, любезно раскланялся и назвал себя по имени.

— Граф Сильвио Лунар! Прошу от имени солдат всего необходимого для них: вина, хлеба и соломы для ночлега, а для офицеров, кроме того, комнаты, постель, прислугу.

— Входите, господа! — сказал сеньор Эрнесто, указывая рукой на внутренние покои дома. — Мы находимся на военном положении, и я не могу воспрепятствовать вам считать все, что принадлежит мне, вашей собственностью!

Адъютант приложил два пальца к козырьку фуражки и с полупоклоном сказал:

— Между кавалерами не может быть недоразумений. Прошу вас дать нам огня и раскрыть ваши парадные покои для его превосходительства, нашего главнокомандующего!

Педро пришлось осветить все парадные комнаты дома и принести вино и еду на стол господам офицерам и их начальству.

Вскоре весь дом был занят испанскими офицерами, а их главнокомандующий, как только развалился в гамаке, тотчас же приказал позвать к себе хозяина дома и с неподражаемой надменностью и нахальством учинил ему допрос.

Узнав, что в доме, кроме него и его прислуги, есть еще гости, путешественники, он потребовал всех гостей к себе, приказав солдатам обыскать весь дом.

Всех привели, точно пленных, перед ясные очи главнокомандующего, который приказал записать все имена и потребовал от них их бумаги, но таковых не оказалось.

— Мы лишились всех документов и багажа при нападении индейцев на наш караван! — сказал Рамиро.

— Старые басни! Ну, а куда вы держали путь?

— В Лиму, ваше превосходительство, где мы рассчитывали сесть на пароход и вернуться обратно в Европу!

— И это путешествие вы совершали исключительно с научной целью? И вы, сеньор, и этот молодой человек?

— Я ехал сюда по своим семейным делам и пристал к господам естествоиспытателям исключительно по своим частным соображениям, никаких вестей мы никому не передавали и никаких перуанских отрядов на своем пути не видели и не встречали! — Все это было сказано таким искренним, убедительным тоном, что трудно было не поверить.

— Пока всем вам предписывается не отлучаться из поместья, а что дальше будет, мы еще увидим!

— Где ваши лошади и стада? — обратился он к сеньору Эрнесто.

— Они пасутся по ту сторону реки, ваше превосходительство!

— Хорошо! Ну, а риги, житницы, кладовые?

— Это все здесь, в надворных постройках!

— Но они все пусты! Где ваши запасы?

— Все, что у меня есть, здесь! Все, что вы здесь найдете, берите, а больше у меня ничего нет!

— Смотрите, берегитесь! Мы с вами церемониться не будем!

Эрнесто только молча поклонился.

— Можем мы теперь удалиться отсюда? — осведомился он.

— Идите вы к…

Он не произнес самого слова, но для всех было ясно, что он хотел сказать. Он чувствовал, что богатая добыча ушла у него из рук, и это приводило генерала в бешенство.

В коридорах толпились солдаты, так что друзья и хозяин дома не могли даже обменяться ни словом до тех пор, пока не оказались в своих двух, теперь уже общих, спальнях на густой подстилке из чистой соломы, так как все комнаты и кровати были заняты незваными гостями.

— Сеньор, выдайте им ваши запасы, — молил Бенно, — что, если они их найдут?

— Чего же вы боитесь, Бенно?

— Я за вас боюсь, сеньор. Мне кажется, что если бы с вами случилось какое-нибудь несчастье, я уже никогда более не мог бы чувствовать себя счастливым и спокойным!

— Благодарю, вы славный и сердечный человек, Бенно, вы сочувствуете людям, но своих запасов я им все-таки не выдам. Завтра или же послезавтра они все равно уйдут отсюда!

— Но ведь до тех пор может многое случиться?!

— Не беспокойтесь, Бенно, в случае чего я сумею укрыться: наши горы изобилуют пещерами и потайными ходами, доступными только знающим людям. Там они никогда не найдут меня. Если бы речь шла только о моих запасах, я не стал бы так отстаивать их, но поймите, что они составляют собой все мое будущее благополучие и, быть может, спасение от голода и нужды всего этого округа. Ведь после я ни за какие деньги не куплю ни продовольствия, ни семян для посева. Но пора нам попытаться заснуть хоть на часок, — добавил он, — ведь завтра нам, вероятно, предстоят еще новые допросы!

Все смолкли и хотя, быть может, не спали, но старались заснуть и забыть хоть на время тяжелые впечатления этой ночи.

VIII БЕЗЗАСТЕНЧИВЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ. — ПРИВОРОТНЫЙ КОРЕШОК. — НОЧНОЕ БЕГСТВО. — В ГОРНОЙ ПЕЩЕРЕ. — УДАВШАЯСЯ ХИТРОСТЬ

Уже с рассветом солдаты стали хозяйничать повсюду, как им заблагорассудится: грабили сад, оранжереи, клети, срывали всюду замки и запоры, причем начальство их нисколько тому не противилось. Мало того, даже и сами господа офицеры шарили во всех углах, обыскивали все ящики и комоды. Солдаты поминутно приводили в дом окрестных жителей, от которых старались выпытать, нет ли поблизости отрядов добровольцев, где расположены перуанские войска, и когда те ничего не могли сообщить, то им грозили чуть ли не пытками.

— Ну-с, сеньор, где же ваши лошади и стада? Там, за рекой, нет ни одной кошки! — грозно сверкнув очами, допрашивал гасиендеро главнокомандующий.

Сеньор Эрнесто только пожал плечами.

— Я ничего не могу вам сказать, ваше превосходительство! В таких случаях пеоны действуют всегда по своему усмотрению, и мне ничего неизвестно о том, куда они могли угнать мои стада и табуны!

— Быть может, вы успели перегнать их через границу? — с бешенством воскликнул главнокомандующий.

— Весьма возможно, что и так! Ведь прежде, чем явились сюда вы и потребовали их у меня во имя закона, они были моей неоспоримой собственностью, и я был вправе располагать ими по своему усмотрению!

— Прекрасно, прекрасно, сеньор! Знайте, что мы за вами строго следим и что я шутить не люблю!

— Как видно, все эти черти голодны: смотрите, они набрасываются, как волки, даже на незрелый виноград и вырывают из земли коренья, а хлеба на них не напастись! — говорили между собой люди сеньора Эрнесто.

— Да, не сегодня-завтра они двинутся дальше и уйдут отсюда! — утешал их сам гасиендеро.

Гости его бесцельно бродили вокруг дома, присматриваясь и прислушиваясь к тому, что делалось вокруг. Особенно усердно наблюдал за пришельцами Рамиро. Увидав на краю канавы, близ опушки леса, старого солдата с пустой трубкой в зубах, Рамиро, проходя мимо, предложил ему табаку.

Старик стал благодарить, и между ними завязался разговор. Рамиро присел возле него на краю канавы и сначала молча слушал рассказ о том, как они голодают и терпят всякие лишения, как во всем Концито нельзя достать даже за деньги корки хлеба.

— А долго вы там были?

— Да целых шесть месяцев и все без толку! Мы слышали, что там схоронены в монастырском саду несметные сокровища, и вот мы все искали их, но увы! Все наши труды и старания пропали даром. Мы работали, как каторжники, перерыли весь сад. Еще вчера поутру мы в последний раз избороздили длинными сетями и сачками все дно озера, обходили с зажженными факелами и фонарями все трещины и ущелья скал, но ничего не нашли. Скрыто это сокровище в монастырском саду, и этот старый дряхлый монах, настоятель монастыря, брат Альфредо, охраняет это сокровище, как верный пес. Что бы мы ни делали, он повсюду ходил за нами следом, и пока мы рыли и искали, стоял над нами и пел свои молитвы, вероятно, моля Бога, чтобы его сокровища не достались нам. Чудак старик, а ведь он не сегодня-завтра умрет и унесет с собой в могилу тайну этих сказочных богатств!

— Разве он уже так стар?

— Да, очень стар и дряхл! Он ходит не иначе, как опираясь на двух послушников, и едва волочит ноги. Наш главнокомандующий тайно предлагал ему поделиться с ним половиной, но этот старикашка не удостоил его даже ответом и, как бы вовсе не замечая его превосходительства, повернулся к нему спиной и пошел своей дорогой.

Наступило непродолжительное молчание.

— Знаешь, — продолжал солдат, — ходит слух, что где-то шатается по белу свету настоящий законный владелец этих богатств и что брат Альфредо стережет эти сокровища для него. Хорошо бы, если бы он явился и вступил во владение наследием своих отцов: тогда бы нечего было церемониться — ведь он не монах, не духовное лицо, его-то я первый пристрелил бы. Теперь у нас война — одна человеческая жизнь это сущий пустяк, и цена ей грош, а между тем, если бы мне посчастливилось это сделать, я бы весь век свой не знал ни горя, ни нужды!

Рамиро содрогнулся.

— Прощай, товарищ, — сказал он солдату, — вон твой офицер идет! Мне надо уходить, чтобы он нас не увидел вместе! — и Рамиро проворно скрылся в чаще леса.

В этот день вечером, в поздний час, Михаил и старый Филиппо вышли из дома, направившись к водопаду. Старик был страшно суеверен: как только речь заходила о сверхъестественных вещах, он разом оживал, глаза его разгорались и весь он словно преображался.

Остановясь на краю природного бассейна, Филиппо стал объяснять Михаилу, по каким признакам легко узнать этот приворотный корешок, который он держал теперь в руке.

— Нашедший этот корешок может повелевать всеми духами на небе, на земле и в воде! — говорил он.

— О, Филиппо, призови русалок! — молил бедный помешанный.

— Смотри, — продолжал старик, — видишь ты этот корешок? Видишь широкий крест?

— Вижу! Да… да… вижу!

— Видишь на нем распятого? Его пронзенные гвоздями руки и ноги, видишь ты все это? Вот в чем и заключается его приворотная чудодейственная сила!

— Да, да!.. Слышишь, как вода журчит, как будто русалки гневаются на нас!

— Они поют! Прислушайся, какие нежные, ласковые голоса!

— Да, да, поют! Пусть они скажут мне, здесь ли Юзеффо! Это изгонит из моей головы тот жгучий огонь, который так давно жжет мой мозг!

Не говоря ни слова, Филиппо принялся чертить круги на земле и в воздухе, затем стал произносить какие-то заклинания.

Вдруг, как из-под земли, появилось подле них черное бородатое мужское лицо и чей-то голос спросил.

— Что вы здесь делаете?

Михаил громко вскрикнул:

— Юзеффо! Юзеффо! Он жив! Русалки выпустили его опять на свободу! О, как я счастлив! Как счастлив!

Он хотел сделать шаг вперед, но запрокинулся и упал навзничь, лишившись чувств.

В этот момент чернобородый незнакомец выхватил из рук Филиппо фонарь и хотел осветить им лицо старика, но тот с удивительным проворством выбил фонарь из его рук, разбив его вдребезги, и в одно мгновение скрылся в скалах.

— Измена! — крикнул бородатый. — Люди! Сюда, ко мне!

Отовсюду стали сбегаться с факелами и фонарями солдаты. Все в доме и кругом разом ожило и засуетилось. Никто не знал, в чем дело, но все куда-то бежали и спешили.

Друзья почуяли недоброе.

— Они сбегаются туда, к нашей пещере! — прошептал Бенно. — Боже правый, что, если они найдут наши запасы?

— На всякий случай я приму меры предосторожности, — сказал владелец поместья. — Сеньор Рамиро, постарайтесь незаметно собрать всех моих людей и всех ваших товарищей в старую ригу, что у реки. Пусть все немедленно соберутся туда. И сами вы останьтесь там же с ними, сейчас и мы с Бенно придем туда! — добавил он.

Рамиро тотчас же удалился.

— Я знаю поблизости еще одну пещеру, которой никто, кроме меня, не знает, — сказал сеньор Эрнесто Бенно, — там, на случай надобности, мы можем укрыться, и никто нас не отыщет!

— Там тоже есть запасы? — спросил Бенно.

— Нет, к сожалению, я не предвидел того, что случилось. Вода там есть поблизости, но больше ничего!

На пороге комнаты снова появился Рамиро.

— Сеньор, двоих из наших не хватает, — сказал он, — Михаила и Филиппо, не знаете ли вы, куда они ушли?

Никто не знал. Вдруг в комнату вбежал, едва переводя дух, Халлинг.

— Бегите! Спасайтесь! Бога ради, бегите, не медля! — воскликнул он. — Ваши запасы найдены! Солдатам приказано немедленно окружить весь дом, чтобы захватить вас. Бегите, а то будет поздно!

Ночь была страшно темная. Бенно распахнул окно и, указывая на крышу веранды, сказал:

— Бегите, сеньор, этот путь безопаснее всякого другого, бегите, а мы все последуем за вами!

Еще минута — и было бы уже поздно. Едва успели беглецы под прикрытием ночи добраться до риги на берегу реки, где их ожидали остальные, как в доме блеснул огонек, другой: очевидно, гасиендеро искали по комнатам.

— Ищите! Ищите его! — кричал солдатам главнокомандующий. — Бочку вина тому, кто приведет его ко мне!

Громкое «ура» раздалось в ответ. Между тем все слуги дома, хозяин и гости, беззвучно, следуя один за другим, длинной вереницей направлялись к пещере, осторожно пробираясь между скал.

— Где же Тренте? — спросил кто-то.

— Он пошел искать Михаила, — сказал Обия, — я дождусь его, я непременно разыщу его!

Вдруг неподалеку раздался чуть слышный свист. Все невольно вздрогнули, только Обия весело осклабился.

— Это Тренте! — шепнул он и ответил тем же свистом.

— Обия! Коста! Кто из вас здесь? Помогите!

Одним прыжком индеец очутился около товарища, подхватил на руки безжизненное тело, которое тот нес, и шепнул ему на ухо: «Скорей! Туда!»

Проходила минута за минутой, люди ступали след в след, двигаясь, точно тени, в ночной темноте. Но вот они наконец увидели перед собой узкую щель в скалах, где-то близко-близко плескалась река, но ее не было видно. Пройдя шагов пятнадцать по этому коридору, они вступили в довольно просторную пещеру и здесь остановились.

Тренте и Обия опустили больного на землю. Бедный мальчик смотрел на всех широко раскрытыми глазами, по-видимому, ничего не сознавая, и бормотал какие-то бессвязные слова.

Всем было ясно, что мальчик доживал последние часы своей жизни, но расставался с нею без муки и страданий, в каком-то радужном сне, с бледной счастливой улыбкой на лице.

— Где Юзеффо? — шептал он. — Я его видел, слышал его голос… ах, как бы я хотел вновь услышать пение русалок… они так дивно пели!.. — и он впал в забытье.

Рамиро опустился на землю возле него, положил голову умирающего к себе на колени и, казалось, ловил каждое его слово. При имени Юзеффо он невольно бледнел и содрогался, и сердце его на мгновение замирало, а затем начинало биться с удвоенной силой.

У ног владельца гасиенды что-то урчало и терлось, ласкаясь к нему — то был Карри, незаметно прокравшийся следом за своим благодетелем и теперь ни на шаг не отходивший от него. Плутон тоже был здесь, и это внушало немало опасений скрывавшимся здесь людям: собака могла залаять каждую минуту и выдать их всех с головой врагу. Солдаты шарили всюду и толпились так близко от этого места, что можно было не только слышать их голоса, но даже слова.

— Наш главнокомандующий теперь рвет и мечет! Хочется ему выпытать у этого гасиендеро, где у него припрятаны его червончики, да нам-то что от того пользы? Мы все равно будем голодать или питаться старым салом, а все эти припасы и денежки пойдут начальству и офицерам, а мы-то все равно останемся ни с чем!.. Нет, братец, попадись мне этот гасиендеро в руки, дурак я буду, если представлю его главнокомандующему, а не сам придушу его своими руками и буду душить до тех пор, пока он не выдаст мне свои деньги. Высокопревосходительство даже и не узнает об этом!

— Но мы-то получим свою долю? Мы и силой возьмем! — загалдела толпа солдат.

— Не убив медведя, шкуру не делят!

— Ну что, ничего не нашли? — осведомилась кучка солдат, подошедшая с другой стороны.

— Ничего, а только они недалеко, здесь где-нибудь схоронились, это верно. Я сам видел, — заявил один из солдат, — как они утащили того молодого парня, которого мы нашли в бесчувственном состоянии там, у водопада!

— Ты видел! Так что же ты не преследовал его?

— Это был краснокожий с громадным ножом в зубах и страшными глазами. Он взвалил его на плечи и бегом пустился вверх в горы, а я был безоружен.

С веранды дома раздался сигнальный звук рожка.

— Сбор! — воскликнул кто-то. — Живо, ребята, теперь для нас найдутся сало и бобы!

— Там найдено немало и вина, и мяса — всего что угодно, да только это не про нас: господа офицеры и начальство все себе приберут, а мы по-прежнему будем грызть старое копченое или соленое сало!

— Брр! Сало! Меня мутит при одной мысли. Идите, ребята, а я здесь подожду, мне что-то неможется.

Солдаты лениво поплелись на сбор.

Теперь притаившиеся в пещере не слышали уже ничего, кроме свиста ветра, но, несмотря на это, им следовало соблюдать крайнюю осторожность, так как кто-нибудь из солдат мог находиться поблизости и, заподозрив, где они скрываются, указать их убежище товарищам. В пещере было темно, только слабый луч света проникал снаружи в узкий длинный коридор, ведший к этой пещере. Различать предметы было можно; видны были их смутные очертания, детали же совершенно исчезали.

У беглецов были при себе и карманные свечи, и фонарики, и спички, но они опасались зажечь огонь, потому что свет мог выдать их врагу.

В момент бегства доктор успел захватить свою аптечку и ящик с инструментами. Это утешало, так как теперь он имел возможность приготовить больному успокоительное питье.

Но даже здесь, в пещере, наши друзья не могли быть спокойны: что, если Михаил в бреду вдруг громко закричит или Плутон, почуяв чужого, залает? Что, если пума выскочит из пещеры порезвиться на вольном воздухе: ведь и она своим присутствием могла выдать их.

— Как я счастлив! Как я счастлив! — тихо шептал умирающий. — Юзеффо жив… я его видел, слышал его голос… все это был только тяжелый, страшный сон… теперь я вижу свой родной город… все залито розовым светом… и ангелы поют хвалебную песню…

— Я радуюсь только тому, что мой бедный Рамон теперь далеко и что он в полной безопасности! — прошептала, набожно крестясь, жена Педро.

Хозяин гасиенды только вздохнул, но ничего не сказал.

Снаружи снова стали доноситься голоса.

— Ах, как мне плохо, приятель, как меня знобит…

— Да и мне не легче твоего, я совсем заболел…

— Давай попробуем добраться до костра, а то здесь так и околеешь.

Послышались тяжелые шаги, медленно удалявшиеся по направлению к дому. Бенно прислушивался, вытянув шею.

— Надо посмотреть, что там делается, — сказал он, — я попытаюсь!

— Нет, нет! — остановил его сеньор Эрнесто.

— Я осмотрю окрестность, — сказал Обия, — меня белые люди не сумеют перехитрить! — И в одно мгновение дикарь сбросил с себя всю одежду и предстал в своем первобытном наряде.

Дождь лил как из ведра, ветер свистел и завывал в горах и ущельях. Беззвучно, точно ящерица, скользил индеец между скал и по траве между деревьев. Спустя немного времени он вернулся, заявив, что поблизости нет ни души, и что они, во всяком случае, могут говорить между собой, после чего снова исчез.

— Куда это он опять исчез? — спросил кто-то. — Уж не пошел ли он раздобыть нам чего-нибудь из еды?

Действительно, по прошествии получаса Обия возвратился, нагруженный восемью ружьями и столькими же сумками с патронами и зарядами.

Тренте и Бенно подскочили к нему и помогли ему снять его ношу.

— Испанцы все перепились, среди них нет ни одного трезвого, — сказал Обия, — они разгромили склады, завладели бочками, произвели настоящий погром; их вожди должны сидеть в доме и спокойно смотреть, как солдаты упиваются вином, и дело доходит до кровавых схваток.

— Я бы желал, чтобы солдаты еще в эту ночь разгромили все, что они не в состоянии съесть.

— Однако мне задерживаться здесь некогда, — с некоторой важностью сказал Обия, — Тренте, пойдем со мной, ты мне поможешь!

— Я готов! — отозвался тот и направился к выходу пещеры.

— Стой! Куда ты? В этой белой одежде ты светишься во мраке ночи, как луна. Тебя за версту видно! Живо снимай все это!

— Как? Ты хочешь, чтобы я вышел нагишом, как ты, точно какой-то дикарь!

— Ишь как заважничал! — засмеялся Обия. — Ты не забывай, что твоя бабушка еще ела человеческое мясо, а моя и прабабка этого не делала!

Теперь Тренте не стал уже рассуждать, а, проворно сбросив с себя все, предстал в своем натуральном виде и вышел вслед за Обией из пещеры.

— И вам можно, если хотите, выглянуть из пещеры: здесь поблизости нет ни души! — сказал Обия, уходя.

Сеньор Эрнесто и Бенно подошли к выходу и стали смотреть на происходившее вокруг. Там, на опушке леса, был разложен большой костер и горело множество факелов, при свете которых шла дикая попойка. Одни пели, другие плясали, очень многие лежали и стонали, изнемогая от боли и страданий, но никто не обращал на них внимания.

Еще и еще раз возвращался и уходил Обия и каждый раз он и Тренте, а затем и Коста, и другие краснокожие, присоединившиеся к ним, приносили к пещере целые груды оружия, ружей, сабель и пистолетов и бесчисленное множество патронташей. Обия не хотел довольствоваться тем, что каждый из находившихся в пещере имел в своем распоряжении по ружью, по сабле, по кинжалу и множество зарядов, но хотел еще окончательно разоружить испанцев. И пока он и другие краснокожие относили все это к пещере, Бенно, сеньор Эрнесто, Халлинг и Педрильо сбрасывали все лишнее оружие, порох, пули и готовые заряды в реку, которая журча катила под ними свои волны. Краснокожие, как известно, почти никогда не смеются, но теперь Обия, присев на корточки у входа в пещеру, весело смеялся при мысли, что испанцы безоружны, как дети, и что никто из них не видел и не заметил, как он целыми десятками уносил их ружья, сабли и заряды.

— Ну, теперь пусть они явятся сюда, — говорил он, — мы встретим их такой пальбой, что им несдобровать!

— Неужели ты думаешь, что ты обезоружил весь отряд?

— Да, да! У них нигде больше не осталось оружия.

— Но послушай, Обия, у них, быть может, часть его была спрятана в доме, оружие их вождей, во всяком случае, еще находится в их распоряжении. Кроме того, будь они даже совсем безоружны, они могут осаждать нас здесь и уморить нас голодом, если только узнают, где мы от них скрываемся.

Немного спустя, Обия снова направился к выходу.

— Куда же ты опять?

Солдаты играют апельсинами как мячами, сотни этих плодов валяются на земле, я хочу собрать их: все же женщины и больной подкрепятся ими, кроме того, из корки каждого апельсина мы получим по две чарки, чтобы черпать воду, и нам не надо будет мочить шляпы в реке.

— Какой ты, право, находчивый, Обия! — сказал Бенно. — Без него мы непременно погибли бы в лесных дебрях, он же все знает, все умеет и придумает.

— Пойдем, Тренте! — сказал Обия.

Но в этот момент с опушки леса высоко взвилась яркая ракета как раз позади толпы пьянствующих солдат.

— Это сигнал какого-нибудь перуанского шпиона, — сказал сеньор Эрнесто. — Скорее уходите в глубь пещеры! Быть может, через несколько минут здесь будут перуанские войска и произойдет сражение!

— О, тогда мы спасены!

В лагере все закопошилось, загомонило: испанцы разом как будто протрезвели, повскакали на ноги, натыкались друг на друга, кричали. Офицеры и начальство выбежали из дома: теперь уже никто не удерживал их, не преграждал им дороги. Все кинулись к сараю, где было сложено оружие, но оружия здесь не оказалось: все было унесено. Крик бешенства вырвался из десятка грудей.

— Враг! Враг сделал это, он притаился где-нибудь здесь. А мы все безоружны!

— Ну, вот! — с яростью кричал главнокомандующий. — Так пусть же всех вас перережут, как телят! Я умываю руки!

— Всем собраться за ограду сада! — приказал главнокомандующий. — Расставить часовых и раздать им пистолеты, которые еще найдутся у нас. С рассветом должны явиться наши разведчики, и тогда мы обыщем все скалы, где-нибудь да запрятался же этот гасиендеро. Мы его вытащим, и тогда все почтенное общество вздернем на виселицы, прежде чем двинемся дальше!

Полупьяные и совсем пьяные солдаты стекались со всех сторон под защиту изгороди, бормоча молитвы, и, дрожа от суеверного страха, ожидали рассвета.

IX УСПЕШНЫЕ ПОИСКИ. — ОСАДА. — ОТЧАЯННАЯ БОРЬБА. — КОНЧИНА БЕЗУМНОГО. — РАНЕН ВМЕСТО ДРУГА. — ОТСТУПЛЕНИЕ ИСПАНЦЕВ

Дождь лил, как из ведра. Тонкие струйки воды проникали сквозь трещины и расщелины скалы в пещеру. Холодный ветер врывался то с той, то с другой стороны. В пещере, несмотря на то, что уже рассвело, по-прежнему царил полумрак, так как солнце скрывалось за тучами.

Педрильо и Халлинг сменили несколько раз Рамиро у изголовья умирающего, потому что Рамиро сам нуждался в поддержке более, чем Михаил. Он разом постарел на десяток лет: густые темные волосы его заметно поседели, живое смуглое лицо было безжизненно и мертвенно серо, глаза тусклы, и во всех движениях ясно чувствовалось полнейшее изнеможение. На вид это был уже старик, а еще день тому назад Рамиро был бодрым, энергичным и здоровым мужчиной в полном расцвете сил.

Измученные, обескураженные, все притихли и примолкли, только женщины тихо плакали в уголке, утираясь фартуками. Между тем снаружи начинали доноситься голоса: испанцы сходились около того места, где находилась пещера.

— Ребята, теперь приказано обыскать все скалы и закоулки. Днем нам легче будет отыскать их. Да вот постойте, я придумал кое-что!

— А что такое?

— Подождите, сейчас увидите! Смотрите, адъютант опять уже роется в сене, он всю ночь не спал, везде шарил и рылся, все хочет найти хозяйский кошелек с деньгами и припрятать его себе за пазуху, ты его знаешь!

— Ш-ш! Вон идет наш главнокомандующий со всем своим офицерством, что-то будет!

— Все скалы и горы обысканы вплоть до господского дома, и нигде не найдено ни одной кошки. Беглецы должны быть где-то здесь, ребята! Ищите их, и если вы доставите их мне живьем, я, так и быть, забуду о вчерашних беспорядках и не наложу на вас никаких взысканий!

Громкое «ура» было ему ответом, и солдаты гурьбой рассыпались во все стороны.

— Плутон! Плутон! Сюда! — вдруг крикнул кто-то из солдат. Это, вероятно, и был тот хитрый прием, который придумал солдат, похвалявшийся тем, что он кое-что придумал.

Собака отозвалась на это коротким глухим лаем, прежде чем кто-либо из присутствующих успел подскочить к ней и заставить ее молчать.

Восхищенный удачей солдат повторно позвал, но на этот раз Плутон не откликнулся: быть может, строгий взгляд или жест его господина теперь остановили умное животное.

— Все равно, братец, — воскликнул торжествующий начальник, — теперь эти мерзавцы не уйдут от нас. Не лезьте напролом, у нас есть возможность заставить их сдаться, поморив голодом, это всего проще!

Ободренные первой удачей, солдаты стали шарить, стучать и обходить вокруг каждой скалы, каждого камня. И вот один из них случайно очутился у самого входа в пещеру. Несколько ружейных стволов, направленных ему навстречу, заставили его тотчас же отскочить в сторону.

— Они засели здесь! Нашел! — крикнул он остальным.

— Вперед! Вперед! — скомандовал начальник. — Тащите их сюда! Гасиендеро доставьте мне живым во что бы то ни стало!

— Ну, конечно! — пробормотал сквозь зубы один солдат. — Тебе ведь нужно выпытать у него, где припрятаны его капиталы, так на что же покойник-то нужен!

Два или три солдата осмелились приблизиться к входу в пещеру, рассчитывая захватить осажденных врасплох, но четыре дружных выстрела раздались из пещеры, и четверо солдат опрокинулись навзничь. Встревоженный шумом выстрелов Карри выскочил из пещеры и, завидев наступавших на него людей, вцепился в горло одному из них. Тот захрипел, но в то же время успел своим кинжалом распороть брюхо бедному животному, которое, обливаясь кровью, подохло тут же на месте.

— Карри! Карри! — почти застонал сеньор Эрнесто.

Старый Педро, не помня себя от ярости, выстрелил и разом уложил того злодея, который был причиной смерти их общего любимца.

Теперь солдаты уже не так решительно шли на приступ.

— Мы не мишени, чтобы так подставлять себя под выстрелы! — ворчали они. — Это какая-то бойня, а не сражение!

— Ваше превосходительство, — сказал адъютант граф Лунар, подходя к главнокомандующему и держа руку под козырек, — осмелюсь доложить, что солдаты не решаются больше проникнуть в пещеру: эти бунтовщики стреляют без промаха, разрешите прибегнуть к другому средству!

— Вы предлагаете принудить их к сдаче голодом?

— Нет, это слишком долго, и у них, может быть, и здесь есть запасы, которых может хватить на несколько месяцев. Я предложил бы развести перед входом в пещеру костер из смоляных факелов и зеленых сучьев: едкий дым скорее голода принудит их к сдаче.

— Да, граф, это блестящая мысль! Распорядитесь привести ее в исполнение!

И вот в одну минуту закипела работа: со всех сторон тащили смоляные факелы, зеленые ветви и сучья молодых персиковых деревьев. Груда росла с каждой минутой.

Осажденные молча переглянулись. Тренте, не сказав никому ни слова, сбросил с себя одежду, намочил ее в воде, затем посоветовал и остальным сделать то же.

— Надо постараться потушить пламя, пока оно еще не успело разгореться, — сказал он, — мы забросаем их костер мокрой одеждой, и это помешает ему разгореться!

Между тем Обия договаривался о чем-то с Педро.

— Ты, белый человек, встанешь здесь, за выступом скалы, у самого входа, а четверо других встанут за тобой, будут постоянно заряжать ружья и передавать тебе, а ты стреляй в каждого солдата, который принесет сюда охапку хвороста, понимаешь?

— А ты, — обратился он к Педрильо, — ты можешь проделывать всякие штуки, а можешь ты взобраться туда, вон на этот выступ скалы?

— Могу! — сказал Педрильо, взглянув вверх и измерив глазами высоту.

— Так влезь туда и бросай на головы нападающих каждую головню, которую я передам тебе!

Легким прыжком взобрался Педрильо в природную нишу над входом в пещеру, имевшую что-то вроде слухового окна.

— Они идут! — шепнул он индейцу, предварительно выглянув из слухового окна.

— Ты хорошо придумал, Обия, это прекрасная позиция, отсюда можно все видеть, что делается там, внизу!

Спустя минуту, первая горящая головня, брошенная врагами, описав дугу, упала в пещеру к ногам Обии. Тот спокойно поднял головню и подал ее акробату.

— На, чужеземец, передай привет дальше! — сказал он.

Педрильо, скрепя сердце, исполнил, что ему было сказано: нелегко ведь бросать горящую головню на голову людям. Но делать было нечего, победители тоже не стали бы церемониться с ними, попадись они только им в руки. Самые ужаснейшие пытки выпали бы на долю бедного гасиендеро и служащих у него женщин и детей.

Педрильо бросил удачно. С треском и шипеньем влетела горящая головня в ряды солдат. От неожиданности крик ужаса огласил воздух. Одному солдату обожгло руки, другому — лоб, третьему — волосы, но никого серьезно не поранило и не убило. Испанцы ревели от бешенства, рассвирепели, как звери, и с удвоенной злобой швыряли в пещеру горящие факелы и головни, которые сыпались обратно им на головы. Но число нападающих росло, увеличиваясь с каждой минутой, и защитники пещеры сознавали, что их силы слабеют и истощаются.

Дым, чад и смрад наполняли пещеру. Время от времени раздавался выстрел: это Педро стрелял в каждого неприятеля, отважившегося подойти слишком близко к входу в пещеру.

Между тем Рамиро, склонясь над Михаилом, с замирающим сердцем сознавал, что бедный мальчик доживает последние минуты.

— Юзеффо здесь!.. Он говорит о вас, сеньор Рамиро… смотрите, он протягивает вам руку и хочет пожать вашу…

— Молчи! Молчи! — дрожащими губами молил его Рамиро. — Тебе нужен покой… засни, мой бедный мальчик!

— Ах, сеньор, Юзеффо здесь… он… он шлет вам поклон… да… вам… сеньор. Ра… — последнего слова он не договорил. Бледное лицо его запрокинулось назад, а губы остались неподвижны, взгляд потух. Все было кончено. Рамиро опустил голову умершего на землю и накрыл ему лицо платком, затем, с помощью Халлинга, перенес его в дальний уголок пещеры и, опустившись на колени перед покойником, молча склонился над ним, как бы не сознавая того, что происходило вокруг. Ему не стали мешать и оставили его в покое. Все разно этот надломленный, убитый глубоким горем человек не годился для борьбы и защиты общего дела.

— Надо скорей покончить с этим! — раздраженно прозвучал голос молодого графа Лунар. — Эй, ребята, полезай наверх и лей им на головы в щели и трещины горящую смолу. Это, надеюсь, лучше подействует на них!

Но это предложение не встретило всеобщего одобрения.

— Я хочу, чтобы мне этого негодяя, владельца гасиенды, доставили живым, — сказал главнокомандующий, — а сжечь его мы можем и после!

Юркий, маленький адъютант был в глубине души другого мнения, но что он мог сказать?! Ему, конечно, мало было пользы от того, если начальству удастся выпытать, где находятся деньги землевладельца, потому что тогда на его долю, на долю графа Лунар, вероятно, не пришлось бы ничего.

Принесли лестницы, и некоторые из солдат стали взбираться на скалу.

— Ура! — крикнул один из них. — Вот громадная трещина!.. — Но дальше он не смог договорить: меткая пуля тут же уложила его на месте. После него ни один не отважился подойти к этому опасному месту.

— Наших двенадцать человек убито! — сказал кто-то. — Это настоящие черти!

— Но отступить теперь постыдно, надо их взять во что бы то ни стало!

— Ребята, там, на раке, есть две лодки; попробуем напасть со стороны реки: из этой пещеры есть ход и на реку, оттуда, быть может, легче будет их донять!

Десятка два солдат бросились к лодкам, а оставшиеся продолжали метать в пещеру горящие факелы и головни. У осажденных слезились глаза от едкого дыма; дышать становилось все труднее и труднее. У Обии и Педрильо не хватало уже сил продолжать свой маневр, и их пришлось на время заменить другими.

— Доступа со стороны реки мы не сумеем преградить, — сказал сеньор Эрнесто, — они ворвутся сюда, и тогда все будет кончено!

— Но вы не думайте сдавать им нашу крепость! Все равно никто не останется жив: испанцы никого не пощадят теперь!

— Да потому-то я и хочу выкинуть белый флаг, и при условии, что их начальник пообещает мне даровать жизнь всем остальным, я предам себя в его руки!

— Нет, этого не будет! Мы никогда не согласимся допустить это, лучше всем умереть! — горячо воскликнул Бенно.

— Я стар, и жизнь моя не имеет особой цены, ваша много дороже; лучше спасти ее и жизнь других людей ценой моей!

— Ах, что вы говорите! Обо мне никто не будет горевать, я никому не нужен, а добрый отец Эрнесто, как вас называют окрестные индейцы, добрый отец Эрнесто нужен для счастья многих десятков, а может, и сотен людей!

Гасиендеро отыскал в полутьме наполненной дымом пещеры руку своего молодого собеседника и, крепко сжимая ее в своих, сказал молящим, растроганным голосом:

— Ах, Бенно, повторите еще раз это слово «отец Эрнесто»! Повторите его еще!

Юноша повторил.

— Да, да, я могу вас уверить, что индейцы именно так называют вас!

— Нет, сдаваться не надо! Никакая жертва ничем не поможет! Надо попытаться продержаться еще некоторое время! — сказал Халлинг. — У меня все не выходит из головы та ракета, которая так напугала испанцев!

— Ах, как знать, чей это сигнал! Быть может, это другой отряд испанцев.

— Нет, что-то говорит мне, что это наше спасение! — сказал Халлинг, настаивая на своем.

— Вот! Вот они! — раздалось вдруг среди защитников пещеры.

Женщины, девушки и дети с криком кинулись в противоположную сторону. Произошло всеобщее смятение: окликая друг друга и не получая ответа, одни устремились к входу, другие бежали в глубь пещеры. В этот момент раздалось сразу несколько выстрелов: испанцы расчищали себе дорогу.

Но Обия и Тренте схватили один из обломков скалы, валявшихся повсюду в пещере, и общими усилиями, невзирая на пистолетные пули, изо всей силы бросили его в ближайшую лодку с нападающими испанцами.

Двоих из них этот камень уложил на месте; те, падая, нарушили равновесие лодки, которая перевернулась, и все находившиеся в ней очутились в воде.

— Давайте скорее другой камень! — крикнул Тренте.

Испанцы ругались и кричали, что было мочи. Те из них, что находились во второй лодке, без толку стреляли в скалы.

Индейцы швырнули другой обломок во вторую лодку, но на этот раз им не удалось пустить ее ко дну, а тем временем одна из пуль ранила Обию в руку.

Бедняга не издал ни стона, ни звука, но все видели, что сражаться далее у него не хватит сил. Тренте один не в состоянии был поднимать такие тяжелые камни, остальные же были заняты у другого входа, где осаждающие не переставали забрасывать их горящими головнями. Двум или трем солдатам удалось-таки наконец высадиться и ворваться в пещеру со стороны реки.

Сеньор Эрнесто, видя это, бросился вперед и крикнул:

— Я сдаюсь!

Солдаты грубо расхохотались.

— Теперь поздно! Ребята, хватай его!

Но теперь уже было поздно хватать: в один момент четверо смелых и решительных борцов окружили гасиендеро, готовые защищать его ценой своей жизни. Рамиро, Халлинг, доктор и Бенно держали ружья наготове, и всякий, кто бы подступился ближе, упал бы замертво под их выстрелами.

Ворвавшиеся неприятели и защитники гасиендеро с минуту молча глядели друг другу в глаза с вызывающим видом, как вдруг со двора донесся сигнальный звук рожка. Трубили тревогу и сбор. Но никто из присутствующих в пещере в первый момент не услышал сигналов. Один из испанцев, незаметно подкравшись сзади, готов был уже нанести владельцу поместья сильный удар по голове рукояткой своего пистолета, чтобы не убить, но на время оглушить его, как вдруг Бенно бросился между ним и своим новым приятелем, и удар, предназначавшийся последнему, пришелся по лбу молодому человеку. Широко раскинув руки, мальчик запрокинулся и грузно повалился навзничь.

— Бенно! Боже правый! — воскликнул душераздирающим голосом сеньор Эрнесто.

Но вот опять раздался сигнал, громче и ближе, и на этот раз испанцы услышали его: они вдруг точно очнулись от какого-то опьянения, точно все разом пришли в себя.

— Сбор! Тревога! — сорвалось у них с губ. Из сада уже не кидали горящих головней, там все вдруг опустело.

— Иеронимо! Мигуэль! Да где вы?

Все солдаты из пещеры устремились к выходу. Барабанная дробь и звуки сигнальной трубы, оглушительно раздаваясь в воздухе, врывались и в пещеру.

Спустя минуту, ни одного солдата не осталось в пещере.

Наступила томительная тишина. Став на колени, сеньор Эрнесто держал обеими руками голову Бенно. Мальчик был без сознания, но доктор, осмотревший его, успокоил гасиендеро, уверяя, что нет ни малейшей опасности и Бенно скоро придет в себя. Слова доктора скоро подтвердились.

— Где же испанцы? Отчего здесь так тихо? — спросил Бенно, открыв глаза.

— Ах, Бенно! Боже правый, благодарю Тебя! — воскликнул сеньор Эрнесто. — Он жив! Вы не очень страдаете, Бенно? — тревожно обратился он к мальчику.

Тот улыбнулся.

— Нет, — сказал он, — завтра я и думать об этом забуду, но где же наши враги?

Между тем Тренте успел уже побывать в саду и во дворе и теперь вернулся с сообщением, что испанцев нет и в помине, точно ветром сдуло.

— Уж не военная ли это хитрость, чтобы выманить нас из пещеры?

— Нет, нет, нигде нет ни души — они, как видно, сами чего-то испугались и бежали отсюда. Ах, если бы вы видели, на что похож ваш сад! — с глубоким сожалением добавил Тренте.

— Ну, это не беда! Все это дело поправимое, пойду-ка посмотрю, что в доме делается!

— Нет, — сказал Обия, которому доктор успел уже сделать перевязку, — нет, пусть ни один белый не выходит отсюда, это, быть может, еще опасно, пойду я и Тренте!

Краснокожие вышли, чтобы окольными путями пробраться в дом, а Педрильо, выглянув из своего слухового окна, заявил, что нигде вокруг не видно не только испанцев, но даже исчезли и палатки их лагеря, и обоз; очевидно, на возвращение испанцев в скором времени нечего было рассчитывать.

Немного спустя, Обия и Тренте вернулись.

— В доме оставалось еще двое солдат, — сказал Тренте, — мы их заперли в погреб, откуда они никуда не уйдут. В доме все переломано, все перебито: и стекла, и зеркала, и стулья, и столы — точно после пожара!

— Все это не беда, все дело поправимое! Но пойдемте в дом, все же там, может быть, найдется хоть одна комната, где, расстелив солому, мы хоть немного отдохнем.

Все двинулись к выходу. Мужчины держали на всякий случай свои ружья наготове, двое из них осторожно несли тело покойного Михаила, а Педро поднял и нес в дом убитую испанцами пуму. Действительно, сад был в самом плачевном виде: все было изрыто, поломано, вытоптано.

Веранда была тоже наполовину разрушена, крыша с нее сорвана, стекла перебиты, сушеные плоды, маис, и другое зерно — все рассыпано по полу и по земле.

По приказанию хозяина дома Тренте и еще несколько человек привели двух пленных испанских солдат в гостиную нижнего этажа, где им предстояло подвергнуться допросу.

— Куда ушел ваш полк? — спросил сеньор Эрнесто.

— В горы! Мы вынуждены были бежать, так как наши разведчики уведомили нас, что сюда идет большой отряд перуанских войск и индейцев-добровольцев.

— Почему же вы остались здесь?

— Нам было приказано разыскать адъютанта его превосходительства, которого в момент отступления нигде нельзя было найти.

— Ну, а что у вас в этих раздутых карманах?

Испанцы сконфузились.

— Это… это… в военное время… знаете ли…

— Часто случается, что крадут серебро! — сказал за них хозяин дома. — Ну да! Но иногда приходится и возвращать украденное. Выложите-ка все это сюда, на стол!

Те начали выкладывать целые дюжины серебряных ложек, вилок, ножей и еще многое другое.

Когда карманы их опустели, солдаты продолжали стоять, уныло опустив головы, в ожидании заслуженного наказания.

Сеньор Эрнесто указал им на дверь.

— Ну, а теперь марш отсюда! — сказал он.

— Как? Неужели ваше превосходительство разрешает нам уйти? Неужели…

— Ну да! И как можно скорее: вид ваших мундиров раздражает нас!

Обменявшись между собой быстрыми выразительными взглядами, оба солдата, точно подстегнутые, выбежали из дверей и пустились бежать что было мочи по пыльной проезжей дороге, и вскоре совершенно скрылись из виду.

— Теперь пойдемте и посмотрим, что у нас делается наверху! — сказал хозяин дома.

Вдруг до слуха всех присутствующих донесся ужасный, душераздирающий человеческий крик. Все невольно вздрогнули. Что бы это могло быть? — невольно спросил себя каждый.

— Это со стороны водопада! — сказал Бенно.

— Там эта страшная пропасть, — прошептал, как бы про себя, Рамиро, — я пойду и посмотрю!

— Тому, кто туда провалился, уже ничем нельзя помочь! — грустно сказал сеньор Эрнесто.

Рамиро вышел, а все остальные стояли неподвижно, точно окаменевшие. Никто не проронил ни единого слова до самого возвращения Рамиро.

Он молча вошел и также молча положил на стол перед хозяином офицерскую фуражку и сорванный орден, который все они видели на молодом адъютанте. Рамиро был страшно бледен, он прислонился к притолоке двери и закрыл глаза.

— Где вы это нашли?

— На краю пропасти. Я бросил в нее камень, но до меня не донеслось ни малейшего звука.

Сеньор Эрнесто вздрогнул.

— Суд Божий свершился! — сказал он и осенил себя крестом.

X ПЕРУАНСКИЕ БОРЦЫ ЗА СВОБОДУ. — ПОХОД И РЕШИТЕЛЬНОЕ СРАЖЕНИЕ. — КУЗНЕЦ ИЗ КОНЦИТО. — ВЗЯТИЕ ГОРОДА

Ночь прошла спокойно. Все спали крепким сном после мучительной осады, подорвавшей силы большинства осажденных.

У Бенно был легкий жар; он временами бредил и тревожно метался из стороны в сторону.

— Дорогой доктор, ведь это не опасно? — каждые четверть часа справлялся сеньор Эрнесто и всякий раз получал успокоительный ответ.

— Ведь он получил удар вместо меня, он нарочно подвернулся, чтобы удар миновал меня!

— Да, конечно, Бенно чудный мальчик, я его очень люблю!

— И я тоже, — сказал гасиендеро.

Рамиро тоже тихонечко подкрался к изголовью больного.

— Скажите, доктор, ведь этот случай не является серьезным?

— Ну, еще вас недоставало, идите вы себе, ложитесь спать, ведь на вас лица нет, а Бенно совершенно здоров, можете быть спокойны!

Под утро все обитатели дома были разбужены конским топотом, от которого дрожала земля. В первую минуту всеми овладел невольный страх: впечатления недавнего погрома были еще слишком свежи в памяти у всех. Но вскоре оказалось, что это был многочисленный отряд конных индейцев, вставших на защиту Перу и действующих заодно с добровольцами-перуанцами.

Все вышли на террасу приветствовать эту шумную пеструю толпу. Они неслись, как вихрь, на своих маленьких конях, в ярком уборе из разноцветных перьев, без малейших признаков одежды, с большими луками и колчанами за спиной, с длинными копьями наперевес.

С пронзительным воинственным криком подскакала тысяча нагих воинов к дому сеньора Эрнесто.

— Да здравствует Перу! Долой испанцев! — крикнул один из них, мчавшийся впереди остальных.

Ему ответили тем же.

— Есть с вами и белые добровольцы?

— Да, их немного и все пешие, потому мы и выехали вперед, а они следуют за нами. Но где же испанцы, мы рассчитывали застать их здесь, наш разведчик подал нам сигнал именно отсюда!

Сеньор Эрнесто рассказал обо всем происшедшем и сказал, что испанцы обобрали его подчистую и что в данный момент он не только не может угостить, чем-нибудь своих избавителей, но даже сам со своими гостями нуждается в продовольствии.

В ответ на это индейцы указали на свои туго набитые сумки и вынули сушеные овощи, маис и вяленое мясо.

— Мы рады поделиться, потому что у нас большие запасы всего и целые стада волов и овец!

— Теперь скажите мне, вы собираетесь идти на Концито?

— Да, конечно, мы хотим выгнать их из Концито и не позже, как завтра. А вот и наши добровольцы!

Действительно, на дороге показалась пестрая толпа, состоявшая из людей всех наций, начиная от коренных перуанцев и кончая неграми южной Африки, во всевозможных костюмах и головных уборах. Им предшествовал хор музыкантов, составленный из усердных любителей, весело игравший патриотические песни, в которых верные и фальшивые ноты дружно сливались в общем мотиве. Замыкали шествие вьючные мулы, нагруженные самыми разнообразными вьюками.

— Да здравствует Перу! — весело крикнули добровольцы.

Громкое «ура!» раздалось им в ответ с веранды дома сеньора Эрнесто.

Минуту спустя наши друзья радостно приветствовали своих белых спутников, Альфео и Карлоса, и всех остальных, с которыми они расстались в горах у охотников за шиншиллами.

С обеих сторон приветствия были самые горячие, самые искренние.

Решено было провести здесь одни сутки, чтобы, отдохнув, двинуться на Концито. Войска эти не получали никакого вознаграждения от правительства и существовали сами по себе, ведя беспрерывную войну гверильясов с испанцами, отбивая у них добычу, где только можно, и существуя чем попало и как попало, встречая всюду радушный прием и действуя отдельно от регулярных войск.

— Мы все отправимся вместе с вами, — сказал сеньор Эрнесто, отыскивая глазами Рамиро, — здесь нам нельзя оставаться, потому что усадьба моя представляет теперь собою груду развалин!

— Бенно, — шепнул Рамиро, — Бенно, завтра мы отправимся в Концито! О, неужели это не сон?

— Дай Бог, чтобы все исполнилось по вашему желанию, сеньор!

Между тем Тренте и Люнц разыскали где-то среди развалин непочатую бочку вина и выкатили ее для угощения желанных гостей. Те поделились своими съестными припасами, зарезали быка и несколько баранов, разложили веселые костры, и незатейливый пир начался. Индейцы поочередно несли сторожевую службу, образовав вокруг своего лагеря сплошную частую цепь, сквозь которую не могла прокрасться незамеченной ни одна кошка.

Бенно уложили в постель, так как он все еще был слаб и в лихорадочном состоянии. Хозяин дома также удалился в свою комнату, которая, по счастью, сравнительно уцелела и даже могла запираться на ключ.

Здесь, оставшись один, он снял с себя широкий кожаный пояс, который носил под одеждой, и достал из этого пояса довольно объемистый, туго набитый бумажник. Из него посыпались на стол различные документы, старые пожелтевшие бумаги, письма и записки.

В числе этих бумаг находился также рисунок, сделанный карандашом и изображавший старинный высокий дом с остроконечной крышей и тяжелой резной дубовой дверью, над которой виднелась надпись: «In Deo spes mea». Никакой подписи, ничего не было на этом рисунке, а между тем рисунок производил потрясающее впечатление на сеньора Эрнесто. У дверей этого дома изображен был ангел, державший в поднятой руке огненный меч и указывающий рукой вдаль, тогда как подавленный сознанием своей вины человек, закрывая лицо руками, по-видимому, готов был беспрекословно, хотя и с болью в душе, повиноваться этому приказанию.

Кроме этого рисунка на столе лежало еще много разных бумаг и документов и среди них акт крещения Теодора Эрнеста Цургейдена, выданный более полустолетия тому назад в городе Гамбурге. При виде этой бумаги сердце сеньора Эрнесто болезненно сжалось. «Теодор Эрнест Цургейден» — это было его имя! О, если бы он мог произнести его вслух, если бы он мог услышать из уст Бенно это отрадное слово «Отец», как бы непомерно счастлив был он! Но нет! Тот ангел у порога дома навсегда изгонял его из рая. Неужели Бенно должен был узнать о тяжкой вине своего отца? Упасть так низко в глазах единственного горячо любимого сына, лишиться не только его любви, но, быть может, и его уважения! О, нет, нет!.. И он покорно опустил голову на грудь и долго, долго сидел молча в скорбном раздумье. Казалось, все старые раны его души снова раскрылись и болели, и все давно, давно прошедшее воскресло с новой силой. Наконец утомленный и обессиленный, бросился он на постель в тщетной надежде заснуть и набраться новых сил и бодрости духа, чтобы продолжать свой тяжелый жизненный путь. А там, внизу, у костра раздавались веселые шутки и песни добровольцев, слышалась дружеская беседа на различных наречиях; пожимали друг другу руки и сидели, обнявшись, люди самых различных племен и народностей, сливаясь в одну дружную семью, движимую одним общим желанием, стремящуюся к одной и той же цели — изгнанию испанцев из Перу.

Вечером этого дня должны были состояться похороны всех погибших в схватке, а также и двух бедных товарищей и спутников, Михаила и Филиппа, которого нашли с кинжалом в груди. Для всех испанцев вырыта была одна общая братская могила, для Михаила же и Филиппа были приготовлены руками их товарищей две отдельные могилы. Могилу юноши осыпали цветами, все помнили его и сожалели о нем. Рамиро стоял, как убитый, над этой могилой, и когда она наконец сровнялась с землей, упал на колени и долго и громко рыдал.

— Что, сеньор, этот юноша приходился вам сыном? — спросил его кто-то.

— Нет, — ответил Рамиро, — но его мать, умирая, поручила его мне. У него не было ни крова, ни куска хлеба, ни гроша денег, ни друзей, ни родных. Бедная женщина благодарила Бога, когда я предложил ей взять его к себе и сделать из него настоящего человека. Мальчик имел способности…

— Но у него не было разума. Скажите, как это случилось, ведь он еще не заговаривался тогда, когда вы взяли его к себе?

— Нет, тогда он еще не заговаривался! — беззвучно отозвался Рамиро.

Собеседник его не стал дальше расспрашивать, поняв, вероятно, что сеньору Рамиро нелегко поддерживать этот разговор.

Бенно с повязкой на голове и все еще чувствуя себя слабым, стоял подле Рамиро; ему тяжело было смотреть на него, так жалок, так убит был этот всегда такой бодрый и мужественный человек.

— Смотрите вперед, сеньор, пусть Михаил почил последним сном, он теперь счастлив и спокоен, его ничто не мучает и не тревожит, он закончил жалкое существование и слава Богу!

— Да… Бенно! Когда-нибудь после я расскажу вам все!

Между тем в другом конце сада Педро вырыл еще могилу для убитой пумы, и Плутон долго в недоумении стоял над мертвым товарищем, осторожно дотрагиваясь до него лапой, как бы заигрывая с ним, но, когда пуму опустили в яму и стали зарывать, бедняга громко взвыл и стал царапать землю когтями, как бы желая вырыть друга из могилы.

Сеньор Эрнесто молча стоял поодаль и с удрученным видом смотрел на эти похороны. Но вот его внимание было отвлечено двумя индейцами, которые привели к нему одного из его пеонов.

Джиакомо явился доложить своему господину, что они успели угнать в горы стада и табуны, и, таким образом, укрыть их от испанцев. Когда же пеон стал прощаться, говоря, что ему надо вернуться скорее к стадам, то сеньор Эрнесто приказал ему быть наготове по первому его приказанию гнать в Концито приблизительно две трети всего стада.

— Это для того, чтобы раздать их голодающим и бедному населению города, — сказал пеон, — я уж это знаю. Когда город сгорел, вы выстроили за свой счет дома всем беднякам, пострадавшим при пожаре. Когда там свирепствовала лихорадка, вы построили несколько госпиталей и выписали докторов из Лимы, а теперь уж, конечно, хотите накормить голодающих — это ясно. Всякий, кто только знает доброго отца Эрнесто, знает, что он всякому прибежище в беде и нужде!

— Довольно, довольно, Джиакомо, — сказал владелец поместья, — не стоит говорить об этом!

Пеон простился и ушел.

Затем прибыли один за другим несколько шпионов и разведчиков, которые известили добровольцев о том, что неприятель бежит к границе Боливии, что почти вся страна свободна, только Концито и еще другой небольшой городок заняты неприятелем.

Один из них сообщил, что в Концито находится всего несколько орудий и не более тысячи человек солдат. Взять теперь город силой или принудить к сдаче весьма легко угрозой голода, там и сейчас мрут с голоду, как мухи, не только беднота, но и богачи.

— Вы рассчитываете прибегнуть к этому последнему средству? — спросил Рамиро добровольцев, побледнев при этом еще больше.

— Нет, в течение этих суток или еще раньше мы возьмем город силой оружия! — ответили все хором, — ведь мы не изверги, чтобы заставить голодать своих же!

— Ну, вот и путь к познанию и наукам откроется для вас, мой милый Бенно! — сказал доктор, дружески пожимая руку юноши.

Сеньор Эрнесто поспешил отвернуться, он был до того бледен, что на него страшно было смотреть.

— Вы хотите покинуть Перу с первым пароходом? — спросил доктора владелец поместья.

— Да, и Бенно отправится с нами. По прибытии в Гамбург я лично побываю у господина сенатора и напомню ему, что существует еще опекунский совет, к которому я вынужден буду обратиться по делу Бенно в случае, если господин Цургейден не откажется от своих жестоких приемов и не согласится предоставить Бенно свободу поступить в любой из германских университетов. Как известно, люди такой закалки всегда ужасно боятся общественного мнения, этим я и хочу воспользоваться в интересах Бенно!

Сеньор Эрнесто ничего не сказал и вообще в течение всего этого вечера говорил очень мало.

Около десяти часов вечера явился из Концито разведчик индейцев и сообщил, что, вероятно, испанцы узнали о поражении и отступлении своих товарищей, а также еще о том, что корпус добровольцев идет к Концито, потому что они повсюду выставляют усиленные караулы и сторожевую цепь, а горожане целыми толпами покидают город и двигаются по направлению к поместью. В Концито даже за большие деньги нельзя получить ни подводы, ни телеги, ни лошадей, ни мулов. Солдаты врываются во все дома, все обыскивают в надежде найти съестные припасы и где находят, хотя бы и в самом малом количестве, тут же отбирают, а их владельца за утайку подвергают страшным пыткам и даже лишают жизни. Мало того, испанцы решили не только отобрать у жителей все съестное до последней крошки, но еще расставили солдат с ружьями у каждого колодца и вдоль берега реки, чтобы всякого, кто придет за водой, убивать на месте и таким образом лишить несчастных людей не только пищи, но и воды. Так поступали не только с мужчинами, но и с беззащитными женщинами и детьми.

— Друзья! Надо сейчас же идти на выручку несчастным, ведь каждый час, который мы проведем здесь, будет стоить невероятных мучений и даже жизни жителям Концито! — сказал предводитель добровольцев.

В один миг все были на ногах и готовы хоть сейчас выступить в поход, забыв о вчерашнем утомительном переходе, о недавней усталости и желании отдохнуть.

— Эти изверги разрешают, по крайней мере, жителям беспрепятственно покидать город?

— Не всем, беднота может идти куда угодно, ее даже гонят штыками из города, но людей состоятельных не выпускают, и те должны сидеть в своих разграбленных домах без пищи и питья.

— Скорей! Скорей туда! — послышались голоса.

— Бенно, — сказал хозяин дома, подходя к юноше, — в состоянии ли вы совершить этот переход с остальными? Не утомит ли вас этот ночной поход?

— Ведь в такую темную ночь лесом мы, вероятно, будем двигаться медленно, — сказал Бенно, — и я думаю, что смогу следовать за остальными.

— О, об этом не может быть и речи, для вас найдется спокойный мул, вам не придется идти пешком!

Тем временем индейцы уже седлали своих коней, повсюду зажигались факелы и фонари, и менее чем полчаса спустя многочисленный отряд индейцев и добровольцев, а вместе с ними и все наши друзья, покинули разоренную гасиенду, в которой теперь не осталось никого, кроме старого Педро и его жены, которые должны были на следующее утро отправиться в горы к индейцам-охотникам и остаться там под их защитой.

На небе не было ни луны, ни звезд, все было затянуто тучами, и с минуты на минуту приходилось ждать дождя.

Бодрым шагом, с песнями шли добровольцы на помощь своим измученным братьям.

Путь лежал лесом. Время от времени что-то шелестело в кустах, и зоркие индейцы каждый раз успевали схватить за шиворот какого-нибудь бродягу, готового при встрече с безоружным или слабым без долгих разговоров заколоть или прирезать всякого, если только была возможность поживиться хоть чем-нибудь.

И все эти бродяги, беглые солдаты с той и другой стороны, отпущенные из тюрем и острогов — словом, всякие подонки и отбросы общества, попадая в руки индейцев, принимались тотчас же уверять, что все они стоят за Перу, все они перуанцы.

— Так что же вы не сражаетесь в наших рядах за родину? Таким дюжим парням всегда найдется дело.

Те что-то бормотали в ответ и старались улизнуть в кусты.

Чаще всего эти бродяги встречались в одиночку, а иногда и целыми группами. В одном месте передовой отряд индейцев дал знать о присутствии чего-то подозрительного в чаще леса. Весь пеший отряд остановился и ждал, что будет. Оказалось, что это целая шайка таких же бездомных бродяг, с которыми были и женщины, и дети, и старцы, у которых испанцы отняли все и пустили по миру. Они кочевали теперь в лесах и по большим дорогам, стараясь урвать у других все, что можно. Теперь эти люди разложили большой костер в лесу и расположились вокруг него. Почти все они были пьяны, даже и женщины, и мальчики. Одни подростки пели, другие громко спорили между собой, а третьи спали, укутавшись в свои лохмотья. Большинство же теснились вокруг огня, на котором жарились куски конины, и ловили их на лету, пожирая их с особой жадностью и наслаждением.

— Что ни говори, а такая кобыла — вкусное блюдо, ребята! — кричал чей-то пьяный голос, — и недурно бы нам иметь запасец мяса на всякий случай, не так ли?

— Да! Да! Конечно! — послышалось со всех сторон.

— Так вот, ребята, через часок-другой здесь, этой дорогой, должны проходить беглецы из Концито. Они имеют при себе подводы, запряженные лошадьми и мулами, и ведут с собою коз, собак и всякую живность, Ну, так мне кажется, что нам следует их избавить от заботы добывать корм всем этим четвероногим!

— Ну да! Да! Благая мысль, Криспо!

— Неужели мы оберем этих несчастных? — говорили другие, более разумные и человечные люди. — Быть может, на повозках этих они везут больных и стариков, которые сами не в состоянии идти!

Тот, которого называли Криспо, громко расхохотался.

— Вишь, какие сердобольные нашлись! Точно у нас самих нет ни старых, ни слабых, ни больных!

— Нет, нет: и лошадей, и коз, и мулов мы отберем у них! Не смотреть же нам, как другие катаются мимо нас в то время, когда мы не знаем, чем нам прокормиться. Эй, слышите, ребята, кажется, повозки едут!

— Нет, это конница! Прячьтесь все по углам!

Тотчас же все, кто только мог, разбежались в разные стороны и скрылись в темной чаще леса. Только несколько человек осталось у костра, и когда конный отряд индейцев приблизился к этому месту, то они подошли к ним, протягивая руки и прося милостыню.

— Уж не перевешать ли нам этих бродяг?

— Сохрани Бог! Зачем? Мы лучше предупредим беглецов, которые должны нам попасться навстречу и предложим остаться под нашим прикрытием.

— Вся страна кишит этими бродягами, куда ни повернись, всюду они подстерегают прохожих и проезжих, грабят и убивают без зазрения совести.

— А скоро ли мы будем в Концито? — спросил Бенно.

— Да часа через три, не больше, — ответил сеньор Эрнесто, — но только я ни под каким видом не допущу, чтобы вы встали в ряды солдат, Бенно! Слышите ли вы, я не позволю вам этого!

— Да, да! — подхватил и Рамиро, — вероятно, у городских ворот найдется и несколько пустых домов, там мы и расположимся на время и станем выжидать, что будет дальше!

Час спустя, индейцы авангарда сообщили, что впереди показались целые караваны беглецов с подводами и повозками.

— Все это мои земляки! Быть может, кто-нибудь из них мне знаком, — сказал Рамиро.

— Возможно! Во всяком случае, вы теперь получите самые свежие новости из Концито!

— Ах, Бенно, я совсем не могу совладать с собой! Подумайте только, что с тех пор, как мы с вами сели в Гамбурге на корабль, прошло уже ровно полтора года, а я все еще ничего не знаю о том, что ждет меня, не знаю, что ждет мою бедную жену и детей!

Но вот караван беглецов повстречался с добровольцами и поневоле вынужден был остановиться.

Пошли вопросы и расспросы. Несчастные со слезами на глазах обнимали и целовали руки добровольцев, называя их своими спасителями. То тот, то другой из отряда, достав из своих тороков ломоть хлеба или мяса, или флягу с водой или вином, делился своими припасами с голодными, мучимыми нестерпимой жаждой жителями Концито.

Между тем стал накрапывать дождь. Крупные тяжелые капли ежеминутно грозили погасить факелы и фонари. Подул свежий ветер, но это не мешало отважным защитникам продвигаться вперед, выслушивая по пути последние вести из Концито. Яркими красками описывали беглецы происходившие там в последнее время события.

— Моя мастерская находится у самых восточных ворот города, я мог бы многое порассказать вам, — заявил огромного роста человек с могучими кулаками и широкими плечами атлета, — я кузнец по ремеслу, и в Концито всякий знает меня!

— Прекрасно! Расскажите нам все, что знаете!

— Видите ли, вчера вечером, как только испанцы узнали, что их товарищи вынуждены были отступить и даже бежать в горы, стали гнать всех, кто только показывался на улице, вон из города, а в город не пускали никого. Во дворе моего дома растет громадное густое дерево, и я воспользовался им, чтобы беспрепятственно наблюдать за испанцами. С этой целью я взобрался на самую вершину этого дерева, откуда мог видеть все, что происходит кругом, тогда как меня никто не мог увидеть снизу.

На улицах, во всем городе, не было видно ни души, но испанцы расставляли у каждого дома по два часовых. Это не предвещало ничего хорошего. Действительно, ночью привезли несколько орудий и расставили их полукругом перед восточными воротами города, а прямую улицу, ведущую к этим воротам, перегородили и стали гнать народ в западные ворота.

Это известно только одному мне и потому-то я и хотел сообщить вам об этом!

— Спасибо за услугу! — сказали добровольцы. — А теперь скажите, не можете ли вы указать нам, как проникнуть в город немного левее восточных ворот, через какие-нибудь дворы, сады и огороды, через плетни и заборы, по каким-нибудь закоулкам и задворкам?

— Что ж, это сделать можно, только индейцам на лошадях там не пробраться!

— Да этого и не нужно! В тесных улицах города кавалерия редко бывает удобна, к тому же надо, чтобы наши краснокожие союзники осторожно подкрались к орудиям и, если возможно, заблаговременно заклепали их.

— Если возможно! Ну, конечно, это возможно, я сам пойду с ними и захвачу с собой из мастерской и гвозди, и молот. Я берусь провести солдат к самым восточным воротам!

Решено было, что в то время, когда добровольцы будут заклепывать орудия, вся кавалерия индейцев произведет шумное нападение со стороны западных ворот, чтобы вынудить испанцев разделить свои силы, расположив их в двух разных точках, тогда как настоящее вторжение в город перуанских войск будет происходить в третьем месте, где их никто не будет ожидать.

— Вот это здорово придумано! — восклицал кузнец, потирая руки от удовольствия при мысли о полном поражении испанцев. — Они убили трех моих сыновей и вогнали в гроб мою бедную старуху и оставили меня как дерево без корней, но в эту ночь я отплачу им за все! — добавил он.

Меньше чем через час отряд индейцев и добровольцев подошел к городу. Женщин, детей, старых, слабых, больных и весь обоз решено было оставить в лесу, снабдив их необходимой пищей на завтра. А там дальше будет видно, что делать.

— Я пришлю вам мяса и дойных коров и лошадей для продажи в Лиме!

— О, ты наш благодетель и спаситель, отец Эрнесто! Ты отец всех бедных и нуждающихся!

— Полно, полно! Что говорить об этом! — сказал сеньор Эрнесто, стараясь заставить их замолчать.

— О, сеньор, как я вам завидую! Как счастливы вы должны быть! Как много истинного, настоящего счастья выпало на вашу долю!

— Счастья! Счастья! — повторил он почти испуганно. — Ах, дитя! Ты не знаешь, что сказал! — вырвалось у него с каким-то глухим, болезненным стоном.

— Ах, Бенно! — сказал Рамиро, подходя к нему. — Подумайте, ведь я еще до сих пор ничего не узнал о том, что делается в монастыре!

Видя, до чего он убит и пришиблен, Бенно постарался утешить и подбодрить его.

— Не огорчайтесь этим, сеньор, и не тревожьтесь. Это хороший признак, если эти люди ничего не знают: подумайте, ведь если бы с приором или монастырем случилось какое-нибудь крупное несчастье, они, наверное, прежде всего узнали бы о нем!

Рамиро ничего не ответил на это и молча со вздохом отошел в сторону.

По мере приближения к городу все притихли, всякий старался не проронить лишнего слова, лошадям обмотали копыта соломой. Испанцы знали, что именно отсюда, с этой стороны, должны были подойти партизанские войска и держались наготове: повсюду были расставлены часовые, которые зорко наблюдали за всеми окрестностями города.

Под самым городом проезжая дорога, описывая большой крюк, сворачивала влево от восточных ворот к западным; здесь-то рассчитывал кузнец провести добровольцев по задворкам в город.

Между тем, как все подводы и воины, способные носить оружие, оставались в лесу, а лошади и мулы были спрятаны самым надежным образом, у стен Концито собралось до пятисот отборных, сильных, смелых и отважных защитников.

И этот город, который в течение столь долгого времени являлся вожделенной целью всего этого трудного и мучительного путешествия, город, в котором родился и вырос сеньор Рамиро, был, наконец, достигнут, лежал теперь, как на ладони, перед глазами Рамиро и его спутников.

XI ПАДЕНИЕ БАРРИКАДЫ. — БОЙ НА УЛИЦАХ ГОРОДА. — У ОГРАДЫ МОНАСТЫРЯ. — ОСВОБОЖДЕННЫЙ КОНЦИТО. — ПОСЛЕДНЕЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

— Пустите, я пойду вперед! — с этими словами кузнец осторожно отворил висевшую на одной петле калитку ветхого, полуразвалившегося забора. За этим забором тесно жались друг к другу убогие, наполовину сгнившие хижины беднейшего квартала города, хижины без окон, без труб, многие даже без дверей, служившие убежищем всякого рода темному люду, занимающемуся исключительно непозволительным ремеслом. Сюда даже полиция заглядывала редко, убедившись на опыте, что в этом лабиринте, в этих тесных и грязных закоулках, нет никакой возможности отыскать преступника, так как за каждого из своих людей все обыватели этого «воровского квартала» стояли горой. Обступив стеной «делегадо», представителя полицейской власти, они всякий раз давали виновному время укрыться или улизнуть. Кроме того, находиться здесь было небезопасно и для самих делегадо в случае, если он решался проявить излишнюю настойчивость или усердие по долгу своей службы.

В настоящий момент здесь не было ни одного живого существа, все население частично покинуло город, гонимое голодом, частично наводняло улицы Концито, где теперь не было ни полиции, ни порядка. Сады и огороды были истоптаны и зачахли, всюду на кучах мусора росли сорные травы; стена громоздилась за стеной, и хижина лепилась к хижине, без толку и порядка.

— Бенно, вы еще слабы, останьтесь в одном из этих домов, в которых мы оставим тех, кто не может участвовать в сражении, и постарайтесь отдохнуть. Я буду спокойнее, зная, что вы в надежном, безопасном месте! — сказал сеньор Эрнесто.

— А сами вы будете участвовать в сражении?

— Конечно! Я не могу отстать от других.

— В таком случае и я хочу быть возле вас; я не могу спокойно сидеть со старцами, женщинами и детьми в то время, когда вы будете подвергать свою жизнь опасности, будете, может быть, нуждаться в чьей-нибудь спасительной руке! Нет, нет! Я не могу!

— Да почему же нет? Разве я вам так дорог, Бенно?

— Да, — сказал юноша, — за всю свою жизнь я никогда еще не встречал человека, к которому меня бы так неудержимо влекло, как к вам, кого бы я сумел так полюбить, как вас, — и это, помимо чувства благодарности, которой я вам обязан!

Сеньор Эрнесто ничего не сказал, но, обняв голову мальчика обеими руками, запечатлел на его лбу долгий, горячий поцелуй.

Между тем добровольцы длинной цепью осторожно пробирались между полуразвалившихся хижин вслед за кузнецом, которому дорога была отчасти знакома.

Все эти бесчисленные дворы и дворики, проулки и закоулки, соединяясь между собой, в конце концов имели выход через широкие ворота большого каменного дома, выходившего фасадом на улицу, также как и другой, смежный с этими воротами дом. Дома эти, как оказалось, были превращены в караульную гауптвахту, а в воротах сооружена была баррикада из сучьев терновника, между которыми были наложены котлы, горшки и разная хозяйственная утварь, которая при первом прикосновении к этой баррикаде должна была наделать шуму и грохоту.

Это было серьезное препятствие, и добровольцам волей-неволей пришлось остановиться.

— Что теперь делать? Ведь это загремит так, что мертвых разбудит! — сказал кузнец. — Слышите, по ту сторону баррикады, кажется, на крыльце дома, переругиваются испанские солдаты!

— Что делать! Надо выждать момент, когда наши союзники-индейцы ворвутся со своим потрясающим воинственным криком в западные ворота города и когда все главные силы испанцев устремятся туда, тогда это все пройдет незаметно! — сказал Бенно.

— Да! Это дельная мысль!

Теперь добровольцы остановились в каких-нибудь десяти шагах от баррикады. Перед ней на мостовой расположилась кучка испанских солдат, всего человек двенадцать, с коротенькими трубками в зубах и играющих в карты, несмотря на строжайший запрет.

Их освещал тусклый фонарь, а голоса их и даже разговор добровольцы могли слышать от слова до слова.

— Ребята, там что-то шевелится! — вдруг сказал один из них, бросая свои карты.

Все прислушались.

— Пустяки, это, верно, крысы, они с голоду разбрелись по всему городу!

Затем все снова стихло, только крупные капли дождя однообразно шлепались о мостовую, да возгласы картежников нарушали всеобщую тишину.

Вдруг воздух огласился страшным, пронзительным, оглушительным криком индейцев.

— Ребята! Нападение! — воскликнули солдаты, бросая свои карты. — А вот и сигнал, это от западных ворот!

В следующий момент прискакал ординарец с приказом от главнокомандующего. Затрещал барабан, и весь караул с офицером во главе, бегом направился к западным воротам, оставив у баррикады одного часового.

— Пора! — крикнул кузнец.

Добровольцы кинулись на баррикаду. Первым прокладывал себе дорогу Рамиро, так он горел нетерпением добраться скорее до монастыря, находившегося на другом конце города.

— Нападение! Измена! — закричал часовой и хотел было бежать, но в этот момент крик его был услышан товарищами. Солдаты гурьбой высыпали на улицу из домов, обращенных в казармы; со всех сторон раздалась барабанная дробь и звуки сигнального рожка.

Но баррикада уже пала, и кузнец, пробивая себе дорогу прикладом ружья, размахивая направо и налево, ворвался в город и в несколько прыжков очутился в своей кузнице, где на прежнем месте лежали и его увесистый молот, и громадные гвозди, которые он захватил с собой.

— За мной! — крикнул он кучке индейцев, уже ворвавшихся в город, и бегом бросился к орудиям.

Среди артиллеристов при неожиданном появлении неприятеля с той стороны, откуда его никак не ждали, произошел страшный переполох; прислуга растерялась, настоящего энергичного и распорядительного командира не оказалось, лафетов не было под рукой, так как рассчитывали только устрашить неприятеля несколькими залпами. И вдруг в темноте, точно из-под земли, выросли эти индейцы, своим оглушительным и воинственным криком вселяя страх и ужас в сердца испанских артиллеристов.

С громким криком «ура!» раздались оглушительные удары молота, и одна пушка была заклепана, приведена в негодность, за ней — другая, третья и так до последней.

Кузнецу никто не оказал сопротивления, да к тому же индейцы своими длинными копьями, луками и стрелами обеспечивали ему полную безопасность.

Ворвавшиеся вслед за кузнецом добровольцы осыпали орудийную прислугу градом пуль, так что теснимые со всех сторон артиллеристы вынуждены были оставить поле битвы, оставив свои орудия неприятелю.

У западных ворот испанцы тоже были побиты, и громадный отряд индейцев ворвался в город. Битва уже завязалась на улицах города; почти повсюду шел рукопашный бой.

Впереди всех, не видя ничего перед собой, рубился Рамиро, упорно прокладывая себе дорогу, почти бессознательно вонзая холодное лезвие в грудь того, кто стоял на его пути. Но за одной преградой, как из-под земли, вырастала другая. Силы Рамиро истощились, и он, пошатнувшись, чуть не упал на землю. Педрильо, случайно очутившийся подле него, успел вовремя поддержать Рамиро и оттащить в сторону.

— Сеньор, сеньор, не падайте духом! Мы побеждаем, наши берут верх! — утешал он его.

Действительно, испанцы отступали шаг за шагом все дальше и дальше в глубь города, от окраины к центральному, более высоко лежащему кварталу города. Теперь уже образовались две сплошных группы неприятелей, которые дрались друг с другом. За спиной сражающихся, там, где прошел бой, из всех домов выходили горожане, вооруженные косами, топорами и дрекольем и присоединялись к своим защитникам, а женщины и дети спешили к колодцам с самой разной посудой, чтобы утолить наконец мучившую их жажду и облегчить страдания больных и раненых.

Все помнили, что Концито — последний город в Перу, оставшийся еще во власти испанцев, а потому разбить и победить их здесь теперь значило окончательно очистить всю страну от ненавистного чужеземного ига.

На тех улицах, откуда испанцы были уже вытеснены, жители спешили взламывать топорами заколоченные двери погребов, превращенных испанцами в тюрьмы для своих военнопленных и всех, чем-либо провинившихся перед ними жителей города, в тюрьмы, где они бессовестно морили людей голодом, лишая их воздуха, света, предоставляя их на съедение крысам.

Из этих сырых, темных подземелий сейчас выходили шатаясь, едва держась на ногах, не люди, а какие-то тени, живые скелеты, которые были не в состоянии переносить свежий воздух и дневной свет и тут же лишались чувств.

Женщины и дети, узнавая в них своих близких, громко рыдали. Другие напрасно искали своих родных среди этих живых мертвецов — их давно уже вынесли и зарыли без всяких церемоний и молитв. Их умирало так много в тюрьмах, что ежедневно приходилось хоронить целыми десятками.

Между тем поле битвы отодвигалось дальше и дальше. Защитники со всех сторон теснили врагов. Повсюду, где только ряды испанцев начинали редеть, врывались добровольцы и державшиеся в засаде индейцы и опустошали их ряды, или же гнали беспощадно бегущего врага.

Теперь уже поле битвы было перенесено из города в загородную часть его, где среди превосходного парка находились богатые виллы и дворцы. Здесь испанцы, казалось, готовы были прочно засесть. Здесь, упираясь в отроги Кордильер и имея перед собой великолепное горное озеро, лежал, окруженный кольцом своих белых каменных стен, монастырь Святого Филиппа, а за его оградой, в нескольких десятках саженей, возвышались здания университета, суда и главного городского собора. Двери и окна собора и университета давно уже были выломаны, и испанцы крепко засели в них, осыпая защитников города градом пуль.

В передних рядах бился, как бешеный, Рамиро. Вот в первых лучах восходящего солнца — тот дом, где он родился и вырос, всего ведь в нескольких шагах! Но между ним и монастырской оградой целый лес штыков. Если испанцам удастся прорваться через ограду и засесть за монастырской стеной, сражение может затянуться на несколько дней.

Вдруг из толпы раздался чей-то веселый, радостный голос:

— Да здравствует Перу! Ура! Здравствуйте, сеньор Эрнесто!

— Ах, это ты, Модесто! Здравствуй! Что, они держали тебя в плену?

— Да, в сыром погребе с крысами, экие черти! Ну, да что! Вот я и опять на свободе, а поручение ваше я выполнил, вот сейчас только видел монаха, который сказал мне, что настоятель жив еще, хотя и очень слаб, так слаб, что каждую минуту ждут его конца.

— Боже правый! — воскликнул вне себя Рамиро. — Боже правый! Он умирает, а мы стоим здесь!

Вдруг испанцы ворвались в ограду и со стен посыпался град пуль: перуанцам волей-неволей пришлось отступить, чтобы не стать мишенями для неприятельских выстрелов.

— Сеньор! Сеньор, уходите отсюда, надо отступать!

— Никогда, никогда! — воскликнул он. — Ни за что!

Но не успел он докончить, как толпа оттеснила его за университетское здание, а испанцы заняли монастырь.

Прислонясь головой к стене, Рамиро стоял в каком-то оцепенении, близком к помешательству. Бенно, оказавшийся поблизости, подал ему флягу с вином.

— Выпейте, сеньор, выпейте хоть немного, прошу вас! Ведь мы уже у цели, рано или поздно испанцы должны будут сдаться.

— Рано или поздно! Ах, Бенно, там что-то надорвалось! Что-то треснуло, я это чувствую, — сказал он, указывая на голову, — я не знаю, что… — он не договорил и закрыл глаза.

По улице раздался вдруг бешеный галоп лошади, кто-то мчался во весь опор.

— Где ваш предводитель, друзья? — крикнул подскакавший к толпе добровольцев солдат в мундире перуанских войск. — Генерал Мартинец просит вас, если возможно, продержаться еще хоть четверть часа во что бы то ни стало, он сейчас будет здесь с двумя полками регулярной пехоты.

Громкое «ура» огласило воздух, приветствуя эту радостную весть.

— Слышите, сеньор Рамиро? Слышите?

— Ах, да, да… но, Боже мой! Может быть, уже будет поздно!..

Между тем все засуетились, все будто ожили. Жители без устали уносили с поля битвы убитых и раненых в свои дома, где женщины ухаживали за ними, облегчая, по мере возможности, их страдания. Много жертв принес этот день. Тренте потерял одно ухо, но эта рана не особенно его огорчала. «Ведь у меня еще осталось другое!» — шутливо заявил он.

— Но где же Обия? — разом спросило несколько встревоженных голосов.

— Здесь! — послышался короткий ответ индейца.

Но так как он не прибавил к этому ни слова, то все стали озираться, ища его. Он стоял, прислонясь к стене, бледный, со страшно изменившимся лицом и, по-видимому, едва держался на ногах. Но, благодаря традиционному стоицизму индейцев, он не жаловался, не стонал, молча перенося страшную боль, которую причиняла ему раненая рука: в еще не зажившую рану попала другая пуля. Потеря крови от свежей раны совершенно обессилила его, а дневной зной усиливал лихорадочное состояние, но Обия молчал.

Находящийся поблизости доктор Шомбург тотчас же убедился в тяжелом положении больного и с помощью сеньора Эрнесто и Бенно ему удалось наконец, хотя и не без труда, заставить мужественного вождя дать унести себя на носилках в дом сеньора Эрнесто, куда за ним немедленно последовал и доктор, чтобы сделать перевязку и оставить его на попечение одной из добрых женщин, посвятивших себя в этот тяжелый день всецело уходу за больными и ранеными.

Но вот через очищенную от испанцев часть города с громкой торжественной музыкой приближались к монастырской ограде два полка регулярной перуанской пехоты.

С этими свежими силами, слившись в одно, ожили и воспрянули духом истомившиеся и уже обессилевшие добровольцы, и бой закипел с новой силой.

Генерал Мартинец сердечно приветствовал добровольцев и индейцев, воздавая должное их мужеству и героизму и ласково ободряя всех. Невзирая на беспрерывный огонь неприятельских ружей, перуанским солдатам удалось-таки ворваться в монастырскую ограду, и теперь в этой священной ограде закипел беспощадный рукопашный бой. Свежая, бодрая, постоянно воодушевляемая своим командиром перуанская пехота всюду теснила испанцев. Вскоре они были прижаты к самой стене и искали спасения во внутренних помещениях и коридорах монастырского здания. Здесь, где всегда раздавались только слова благословения, славословия и прощения или слова раскаяния и утешения, теперь лилась кровь, брат шел на брата, слышались стоны и проклятия. Но вот перуанцы стали замечать, что враги их заметно убывают, точно исчезают куда-то, и наконец обнаружили, что испанцы, как кошки, один за другим, бросая оружие и патроны, бежали, выскакивая из окна одной отдаленной кельи на задний двор монастыря. В этом дворе, как раз напротив окна, были приставлены к стене ограды несколько лестниц, по которым эти беглецы проворно взбирались, чтобы, добравшись до верха стены, спрыгнуть вниз, прямо в воду примыкавшего к монастырской стене горного озера и бесследно исчезнуть.

Этих бегущих солдат, думавших единственно о спасении своей жизни, даже не преследовали. Куда только ни падал взгляд, всюду мелькали бегущие испанцы, забывшие о долге и чести и спасающие только свою шкуру.

Когда в ограде и здании монастыря не осталось уже ни одного испанца, генерал Мартинец приказал подобрать всех убитых и раненых и вынести их за монастырскую стену, затем, отыскав единственного монаха, брата привратника, поручил ему передать настоятелю, что неприятель окончательно вытеснен из монастыря, что тишина и спокойствие водворены в святом месте, и что ни один враг не посмеет более явиться сюда.

Потом и сам он со своими солдатами покинул монастырь и вернулся в город. В монастырском дворе осталось только три посторонних человека: Рамиро, Бенно и сеньор Эрнесто. Они в числе первых ворвались в ограду, а затем проникли и в само здание. Теперь, когда все вокруг утихло, Рамиро оставалось только задать один последний вопрос, которым должна была решиться его судьба.

Но странное дело: теперь, когда все препоны и препятствия были устранены, теперь, когда уже ничто более не мешало ему достигнуть желаемого, на душе у него не было и тени радости или торжества; нет, напротив, точно камень лежал на душе и мешал ему жить и дышать.

— Ну, теперь оставьте меня на время одного, — сказал глухим, подавленным голосом, — вскоре мы увидимся, а пока до свидания, друзья! Не правда ли, здесь ужасно холодно? — добавил он и вздрогнул всем телом.

— Послушайте, Рамиро, позвольте мне идти с вами!? — участливо сказал сеньор Эрнесто.

— Нет, нет! Я должен пойти один, что-то говорит мне, что меня ждет нечто такое, чего я сейчас не могу выразить, но одно предчувствие будущего уже гнетет меня… Прощайте еще раз… благодарю за все…

Он крепко пожал руки своим друзьям и пошел не своим обычным твердым и решительным шагом, а как бы в полусне. Он шел по коридору, стучался то в ту, то в другую дверь… до тех пор, пока, наконец, одна из этих дверей не отворилась, и какой-то монах молча и удивленно взглянул на стоявшего перед ним человека с бледным, растерянным лицом и запавшими глазами.

— Что тебе надо, незнакомец? — спросил монах.

— Меня ожидает отец настоятель, брат Альфредо, доложите ему обо мне, добрый брат! — прошептал Рамиро дрожащими губами.

— Нет, я не верю, чтобы это мот быть ты! Тот, которого ждал наш настоятель, ждал так страстно! О, это какая-то злая, насмешка!

— Что? Насмешка!.. Ах, да, я теперь понимаю: он ждал меня и день и ночь, он молил Бога, чтобы я пришел к нему, когда он был еще жив, а теперь, когда я пришел к нему, смерть… беспощадная смерть похитила его с земли… да?..

— Кто, кто сказал тебе это? Ведь мы только что закрыли ему глаза, и его лицо еще не охладело!..

— Дайте мне взглянуть на покойного! — тихо сказал Рамиро совершенно спокойно.

Монах молча кивнул головой, неслышными шагами пошел вперед по коридору и отворил дверь в большую, всю затянутую черным сукном горницу с каменным плиточным полом. Единственным украшением ее было большое изображение Христа, простирающего вперед свою благословляющую десницу. Монахи, лежа на голых плитах пола, тихо молились, а посреди комнаты на скромном катафалке лежало тело только что умершего монаха. При появлении Рамиро только один из монахов поднял голову и взглянул на дверь.

— Кого ты привел сюда, брат Якобо?

— Это тот, кого он ждал, брат Луиджи, — сказал тихо проводник Рамиро, — он пришел, но поздно! — и молодой монах зарыдал.

Кругом раздавались подавленные рыдания, только покойник лежал со спокойным, бледным лицом, скрестив на груди исхудалые руки, в черной бархатной шапочке, из-под которой спадали на плечи седые, как серебро, кудри.

Рамиро со скорбью глядел на это мертвое лицо, когда брат Луиджи подошел к нему и тихо спросил:

— Узнаешь ты меня, Рамиро?

Тот молча кивнул головой.

— Много воды утекло, много горького и тяжелого пережито и камнем лежит на душе. Ах, как он страдал, как томился, как ждал тебя; как просил Бога, чтобы ты снял с него твое проклятие, как молил!

— Мое проклятие! — насмешливо сказал Рамиро. — Да разве оно когда-либо имело какую-то цену! Проклятие грешника! Но, может быть, это страшное слово все же имело свое значение в глазах Праведного Судьи?

— Скажи, снял ты с него проклятие? Скажи, Рамиро!

— Ах, да! Да! Снял, конечно, давно снял!

Лучи радости осветили на мгновение скорбное лицо монаха.

— Ну, слава Богу! Он, который читает в наших сердцах самые сокровенные наши мысли и помыслы, упокоит теперь душу Альфредо в царствии своем, а ты, бедный друг мой, вступи во владение наследством твоих отцов!

— Наследие! Мое наследие? Ты говоришь о сокровищах Фраскуэло?

— Да, конечно, они по праву твои!

— Так, значит, покойный перед смертью поручил тебе передать мне?..

— Мне он ничего не поручал, Рамиро, ни мне и ни одному из братьев. Он сообщил об этом только одному Юзеффо, и он один из живущих знал об этой тайне, он, и больше никто!

— Юзеффо! — воскликнул Рамиро и громко расхохотался, как будто вдруг лишился рассудка. Ухватившись обеими руками за катафалк, на котором лежал покойник, Рамиро нагнулся над ним и, вперив в него неподвижный взгляд, произнес глухим шепотом, как бы сам того не сознавая, эти слова:

— Итак, только один Юзеффо знал о том, где находятся эти сокровища? Один Юзеффо?

— Да, он один! — также шепотом с чувством невольно овладевшего им страха повторил брат Луиджи.

Рамиро пошатнулся и, точно дерево, сраженное грозой, повалился на пол подле смертного одра своего друга. Рамиро подняли, но он был без сознания.

XII ОТЕЦ И СЫН. — НА СМЕРТНОМ ОДРЕ. — ПОКАЯННАЯ ИСПОВЕДЬ ГРЕШНИКА. — АЛМАЗЫ ФРАСКУЭЛО. — КОНЧИНА РАМИРО

Наконец-то Концито вздохнул свободно. Дом сеньора Эрнесто, как и большинство домов зажиточных людей, был превращен в лазарет для раненых и пострадавших.

После изгнания неприятеля из города все точно ожили, даже больные не чувствовали того тяжелого, угнетающего чувства, какое обыкновенно испытывают страдающие. Они страдали, но с уверенностью смотрели в будущее, сознавая, что теперь страдают недаром, что их самопожертвование даровало счастье и свободу целой стране.

Ухо Тренте было надлежащим образом перевязано, и доблестный проводник и погонщик мулов чувствовал себя вполне бодро, несмотря на увечье. Рана Обии была несравненно серьезнее и требовала самого тщательного и заботливого ухода, но доктор Шомбург ручался за его жизнь.

У последней пушки был найден и труп героя кузнеца. Очевидно, смерть настигла его неожиданно, так как лицо его сохранило выражение гордого торжества.

Монахи с тихой молитвой хоронили убитых с утра и до поздней ночи, своих и врагов, призывая на всех милосердие Божие.

Много смелых и отважных борцов пролило свою кровь в этот день, много их погибло, положив свою жизнь за счастье и свободу родины и много их еще лежало во всех комнатах обширного дома сеньора Эрнесто. В числе этих страждущих был один, участь которого особенно огорчала и заботила всех наших друзей, а особенно Бенно, — это был Рамиро.

Вынесенный монахами за ограду монастыря, где его ожидали друзья, несчастный Рамиро был принесен в том же состоянии в дом сеньора Эрнесто, где и лежал, не приходя в себя, до прибытия доктора.

Мало-помалу, однако, к нему как будто вернулось сознание, он стал видеть, слышать и понимать, сделал даже попытку приподняться на постели, но старания его оказались тщетными, и он остался нем и недвижим.

— Доктор! Неужели он умрет? — с невыразимым страхом во взгляде и голосе спрашивал Бенно.

Доктор печально пожимал плечами.

— Во всяком случае, ему необходим продолжительный покой, чтобы восстановить силы, хотя бы настолько, чтобы он снова смог двигаться и говорить.

Бенно ни на минуту не отходил от больного.

— Я буду писать письма, так что все равно не буду спать!

— Ну, как хотите, — сказал доктор, — позже я зайду взглянуть на него, а теперь мое присутствие здесь не нужно!

Бенно остался один в комнате больного и сел к столу писать письма. Первым делом, конечно, он написал старику Гармсу; он обещал тому, что будет писать каждую неделю, но прошло уже более восемнадцати месяцев, как Бенно прибыл в Рио, а старик не получил от него ни строчки. Теперь Бенно хотел наверстать все длинным, подробным письмом и известить его о своем скором возвращении.

Больной по-прежнему не шевелился и не отвечал ни на какие вопросы своего молодого друга.

Бенно написал одно письмо и начал уже другое, когда дверь комнаты больного тихонько отворилась и на пороге показался сеньор Эрнесто.

— Я вам не помешаю? — спросил он, обращаясь к Бенно.

— О, нет, нисколько, сеньор, пожалуйста, войдите!

Тот вошел. Бенно придвинул ему стул.

— Вы еще не ложились? — спросил Бенно.

— Да, у меня были дела, а затем здесь был сейчас генерал Мартинец, он посетил наш лазарет и сказал мне, что завтра поутру посылает конный разъезд в Лиму, с которым мы можем отправить свои письма.

— Вы тоже будете писать в Гамбург, сеньор? — спросил Бенно.

— Нет, — сказал хозяин, — во втором письме в Гамбург теперь уже нет надобности, мой юный друг, а вы, вероятно, уже извещаете старого Гармса о своем скором возвращении, не так ли?

— Да, это письмо к Гармсу! Дай Бог, чтобы оно дошло к нему, старик уже, вероятно, считает меня умершим!

— А это второе письмо вы пишете, конечно, вашему дяде?

Яркая краска залила на мгновение лицо мальчика.

— Нет, сеньор, — сказал он, — дядюшке своему я не намерен писать, я собирался написать только несколько строк моей старой бабушке. Что с вами, сеньор? Не позвать ли доктора?! — вдруг встревожился Бенно, видя страшную перемену, происшедшую в этот момент в лице его собеседника. Но тот движением руки дал ему понять, что не следует беспокоиться.

— Это пройдет, — сказал сеньор Эрнесто, немного погодя. — Но скажите мне, Бенно, неужели вы действительно сказали, что хотите писать вашей бабушке? Не ослышался ли я? Или вы называете так из дружбы какую-нибудь знакомую вам с детства старушку? Ведь ваши дед и бабушка давно умерли, если я не ошибаюсь?

— Нет, бабушка моя жива, это мать моего отца, о ней-то я и говорил сейчас!

— И зовут ее Маргарита Цургейден, урожденная Фолькерс? Но возможно ли это? Возможно ли, чтобы она была жива?

Как бы предчувствуя нечто необычное, Бенно взглянул во взволнованное лицо своего собеседника.

— Отчего вы так спрашиваете об этом, сеньор? Отчего это так волнует вас? Неужели вы когда-нибудь знавали моего отца, или, быть может, он еще жив? Неужели?..

— Ах, Бенно! Дорогое, возлюбленное дитя мое! — прошептал сеньор Эрнесто, обвив шею сына обеими руками и прижимаясь лицом к его лицу. — Бенно! Бенно, мой ненаглядный мальчик!.. — и голос его перешел в тихое рыдание.

— О, Боже! Неужели я дожил до такого счастья! — воскликнул Бенно. — Нет, сеньор, вы ведь не шутите, ведь это в самом деле так! Какое счастье! Какое громадное счастье!

— Да, но я купил его дорогой ценой… О, если бы ты знал, как я страдал, как мучился с того момента, когда узнал, что ты мое дитя, мой единственный сын, и я не смел, не мог тебе открыться, не мог назвать себя твоим отцом, так как думал, что между нами лежал тяжелый грех, страшное преступление, которого не могли искупить ни годы добровольного изгнания, ни исцеляющее время, которое угнетало меня и день, и ночь. Я и сейчас не смею осквернить твой слух этим страшным признанием…

— Постой, отец, я знаю все… Знаю, что тебя заставило покинуть и отчий дом, и дорогую родину… Это — слова брата твоего, сказанные тебе им в вестибюле дома… я до сих пор не мог все догадаться, что это могло быть, но теперь мне все ясно, я знаю, что он тогда сказал тебе. «Мать твоя умерла, ты — ее убийца!» — да, отец? Он сказал тебе это, но это — ложь! Бабушка жива, она была жива, когда я уезжал, мало того, она ни на минуту в тебе не усомнилась и никогда не допускала мысли, чтобы ты мог поднять на нее руку!.. Да!..

— О, он должен ответить мне за это! — простонал сеньор Эрнесто. — Все эти долгие годы он заставил меня прожить под гнетом страшной мысли, что я преступник. Все эти годы я не мог найти нигде себе покоя. Я, как Каин, не мог нигде найти себе места, и это он сознательно допустил, сознательно вверг человека в такую пучину бедствий и мучений!

— У дяди нет ни сердца, ни души, он этого понять не может!.. Но Бог с ним, отец, ведь все его намерения не привели ни к чему, они послужили только нам же на благо. Бог свел нас здесь, потому что судьба людей не в руках человека!

— Да, да! — подхватил сеньор Эрнесто. — Она в руках Всевышнего, праведного судьи!

— Отец, ты будешь писать бабушке вместе со мной сегодня?

— Нет, Бенно, это слишком взволнует ее, лучше мы сами явимся туда, не предупреждая никого о своем возвращении!

— А мое письмо к Гармсу!

— И его не стоит отсылать, потому что оно придет к нему, вероятно, одновременно с нами, если только не позже! А теперь посмотри сюда, мой мальчик, — добавил он и, достав свой бумажник, выложил перед ним на стол и свои документы, и старый, уже знакомый читателю, рисунок.

— Я разорву, Бенно, этот рисунок, потому что он лжив: никогда Господь навеки не изгоняет из рая! — и Эрнесто разорвал рисунок на мелкие клочки.

В этот момент в комнату вошел доктор.

— Я пришел посмотреть на нашего больного! — сказал он.

И все трое мужчин подошли к постели больного. На все вопросы и обращения к нему Рамиро по-прежнему ничего не отвечал, но его тусклый, почти угасший уже взгляд давал понять, что он узнает своих друзей и благодарит их за заботу.

— Все кончено! — сказал со вздохом доктор Шомбург, отходя от постели больного. — Но мы постараемся сделать все, чтобы поддержать его силы!

В последующие дни Рамиро хотя и мог уже говорить и делать кое-какие движения головой и дрожащими, как у преклонного старца руками, хотя принимал пищу и был в полном сознании, но силы его не восстанавливались, лицо осунулось, глаза ввалились.

— Я желал бы теперь только одного, — сказал он, — это увидеть монастырский сад, побывать на том месте, где в последнее время любил сидеть брат Альфредо.

— С тем, чтобы самому лично попытаться найти этот загадочный клад?

— Я сам! Сам? — и он с ужасом и отчаянием взглянул на свои совершенно бессильные дрожащие руки. — Нет, моя песенка уже спета, но я желал бы видеть это место: другие не могли найти его, потому что не знали многих событий, многих подробностей того дня, когда эти алмазы были зарыты, поэтому я, только я один, руководствуясь некоторыми соображениями, могу составить верные предположения относительно того места, где они должны находиться. Бенно, не откажете мне в вашей помощи? — добавил он молящим тоном.

— О, конечно, я готов сделать для вас все, что в моих силах!

В лице бедного страдальца мелькнул луч радости и надежды.

— Прикажите скорее отнести меня туда, не теряйте времени: я чувствую, что минуты мои сочтены.

Бенно хотел было протестовать, но Рамиро прервал его.

— Я умру охотно, мой добрый друг, так как теперь уже что-то оборвалось во мне, что-то умерло. Бенно, спешите, время не терпит, пусть меня отнесут в монастырский сад!

По просьбе Бенно, сеньор Эрнесто тотчас же распорядился приготовить удобные носилки, но тут же стал отговаривать сеньора Рамиро от этой затеи.

— Бросьте вы эту мысль о вашем сказочном сокровище, сеньор, о ваших близких я позабочусь, я — человек богатый и могу обеспечить им вполне безбедное и беззаботное существование. Жена ваша ни в чем не будет нуждаться, о детях ваших я берусь позаботиться и воспитать из них честных и порядочных людей. Я буду им отцом и хранителем, пока я жив. Ну, довольно вам этого? Клянусь вам, что все это я исполню честно!

Рамиро растроганно протянул ему свою дрожащую руку, но вместе с тем сказал:

— Благодарю, вы сняли вашим обещанием большую тяжесть с моей души, но я не могу сомкнуть навеки глаза, не повидав того места в парке, что-то неудержимо тянет меня туда!

Принесли носилки, бережно и осторожно поместили больного, и восемь прежних спутников и товарищей с готовностью предложили отнести его в монастырский сад.

По просьбе умирающего один из монахов указал то место, где так любил проводить большую часть дня покойный настоятель монастыря Святого Филиппо. Когда монах и товарищ Рамиро, которые принесли его сюда, удалились и он остался один с Бенно, больной стал внимательно осматривать местность. Как раз против того места, где его посадили в удобном кресле, принесенном монахом из монастыря, стояла высокая старая пальма с величественной кроной и множеством воздушных корней, ползучих и вьющихся, растений, почти сплошной завесой окутывавших ее ствол.

— Бенно, — сказал он, — покойный брат Альфредо постоянно сидел здесь, не следует ли из этого, что именно здесь и зарыты алмазы?

— Да, я и сам так думал!

— Затем я должен вам сказать, что, когда мой дед задумал спрятать это сокровище, в его распоряжении оставалось не более четверти часа, следовательно, он не мог успеть вырыть яму. Не так ли?

— Да, конечно!

— Видите вы эту старую пальму, видите этот терновник, этот длинный мшаник, эту сплошную сеть всяких ползучих растений, очевидно, здесь испанцы не произвели своих раскопок. Попытайтесь, Бенно, если можете, разворошить эти воздушные корни и растения!

Бенно, не говоря ни слова, тотчас же принялся за работу. Он долго и упорно трудился, стараясь расчистить возможно большее пространство вокруг и около пальмы.

— Ну что, Бенно, вы ничего не видите?

— Ничего, сеньор!

— Поищите между корнями, Бенно, ведь когда дед мой прятал свои алмазы, этих паразитов-мшаников не было и в помине, парк не был запущен, как теперь, все это были еще не старые деревья, имейте это в виду, Бенно!

— Да, да, сеньор!

И он принимался с удвоенным усердием за работу.

— Как холодно… я страшно зябну! — прошептал умирающий, кутаясь в теплые покрывала и одеяла.

— Не принести ли вам из монастырской кухни какого-нибудь согревающего напитка, сеньор? — спросил Бенно.

— Нет, нет, не надо, продолжайте только свою работу, если у вас хватит сил, мой добрый друг!

— О, да я еще нисколько не устал! — сказал Бенно, утирая пот, градом катившийся с его лица.

— Спешите, Бенно, спешите! Смерть стоит у меня за спиной!

— Не позвать ли брата Луиджи?

— Нет, нет, не надо… ищите, Бенно, ищите!

Мальчик продолжал работать, напрягая все свои силы. Но вот он вдруг заметил, что Рамиро движением руки подзывает его к себе.

— Бенно, сядьте сюда, ближе ко мне, я вижу, что все эти старания напрасны, мне, видно, не суждено увидеть сокровища моих предков… пусть так, но перед смертью я должен облегчить свою душу печальной исповедью, Бенно, я не могу унести это с собой в могилу — согласны вы выслушать меня?

Тот молча кивнул головой.

— Бенно, я — страшный грешник и преступник, но пусть воспоминание обо мне не возбуждает в вас презрения и негодования. Совесть не дает мне покоя, вы должны знать, что та рука, которую вы теперь с такой нежностью и любовью сжимаете в своих, обагрилась кровью, кровью невинного человека!

— Я знаю, все это давно знаю! — воскликнул Бенно, сжимая еще крепче в своих руках руку умирающего. — Это был Юзеффо! Да?

Рамиро на мгновение закрыл глаза. Казалось, какой-то непреодолимый ужас овладел им. Затем он продолжал, тяжело дыша и вздрагивая всем телом.

— Да, это был он, я убил его… Юзеффо, сын брата, покойного брата Альфредо, невероятно похожий на дядю — и лицом, и голосом, и манерами. При виде его мне вспомнилась вся моя загубленная молодость, все то, что я выстрадал и перенес из-за него и через него: и позор, и горе, и нищету, и изгнание, и горькую нужду в течение стольких лет. Кровь закипела в моих жилах, былая ненависть проснулась с новой силой в моей груди при виде этого двойника Альфредо. И вот настал роковой момент: мы с Михаилом поехали удить рыбу за деревню, на глухом лесном озере. По пути к нам присоединился Юзеффо. В деревне, а это было в глухом уголке Венгрии, никто не знал, что он был с нами. В лодке у нас завязался с ним разговор; юноша раздражал меня резким, дерзким словом и, не помня себя, я ударил его веслом, не подумав о последствиях, какие мог иметь этот страшный удар… Но он пришелся ему как раз по черепу, так что юноша, не издав ни малейшего звука, без стона и без вздоха повалился навзничь с раскроенным черепом. День клонился к вечеру, густой белый туман клубами стлался над водой, обволакивая лодку, точно рой белых привидений.

Я молча опустил труп за борт, медленно погружая его все ниже и ниже в густой белый туман, неотступно преследуемый застывшим от ужаса безумным неподвижным взглядом Михаила, единственного и безмолвного свидетеля этой страшной драмы.

Не проронив ни слова, я стал смывать кровь со скамейки и уничтожать самым тщательным образом все, что могло навести на мысль о преступлении. Затем я обратился к бедному мальчику и, строго глядя ему в глаза, спросил:

— Михаил, что ты смотришь на меня такими глазами?

Он весь содрогнулся при звуке моего голоса и побледнел еще больше, чем прежде.

— Юзеффо! — пролепетал он чуть слышно жалобным голосом:

— Ну, что с ним? Что ты хочешь сказать? — спросил я самым спокойным тоном.

Тогда он упал передо мной на колени и, подняв с мольбой к небу руки, прошептал, дрожа всем телом:

— Не убивай меня! Не убивай!

Я только пожал плечами в ответ на это.

— С чего тебе пришла такая дикая мысль? Право, твоя голова не в порядке, мой бедный мальчик. При чем тут Юзеффо, я совершенно не понимаю!

Тогда он громко вскрикнул от ужаса и, уставившись на меня непомерно расширенными, точно стеклянными глазами, прокричал: — Убийца! Ты его убил! Ты убил бедного Юзеффо!

Это было опасно для меня, но я не сказал ему на это ни слова.

Только с этого самого момента я и жена моя ни на минуту не спускали с него глаз, а другим сказали, что он заболел, а несколько дней спустя совсем уехали из этой деревни и даже из Венгрии. Впоследствии Михаил везде слыл за полоумного, мы никуда не выпускали его, даже в цирк, и не позволяли разговаривать с кем бы то ни было. Даже в разговоре с нами ему строжайше воспрещалось упоминать хотя бы косвенно о том страшном происшествии. С течением времени он действительно стал таким, каким вы его знавали. Я смотрел на все это как на несчастье. Между тем как бедная жена моя исстрадалась от мучивших ее упреков совести, я лично относился ко всему этому довольно легко в то время, до того самого момента, когда я прибыл в Бразилию. В продолжение всего нашего путешествия я с каждым часом убеждался в тысячный раз, что никто еще не снимал винограда с терновника и не пожинал добрых плодов от дурных поступков и что каждый, делающий другому зло, делает его себе. И это было моим окончательным приговором. Как мог я надеяться, что счастье выпадет мне на долю в награду за преступление?

И действительно, проходил месяц за месяцем, препятствия вырастали одно за другим на моем пути.

Все эти долгие полтора года были для меня сплошной пыткой. Вся моя борьба, все мое неудержимое стремление к заветной цели, все это должно было остаться бесплодным. И вот наконец совершилось то, чего я должен был ожидать и что я вполне заслужил: брата Альфредо я застал еще не остывшим трупом, а единственный в мире человек, которому он передал тайну о том, где скрыто сокровище, был тот самый Юзеффо, которого я убил. Я сам, своими руками, закрыл себе навсегда путь к счастью. Сам! Это и сразило меня, а между тем я сознаю, что есть вечная, высшая справедливость! И знаете, что всего хуже, Бенно, — добавил он после довольно продолжительного молчания, — это то, что я умираю непрощенный. Справедливый Судья не принял моей жертвы горького глубокого раскаяния! — и он провел холодной рукой по холодеющему лбу. — Да, Бенно, я не прощен…

— Я позову отца! — пролепетал Бенно, испуганный внезапной переменой, происшедшей в лице Рамиро. — Я позову доктора!

Больной молча кивнул головой, выражая согласие, и закрыл глаза; очевидно, силы совершенно покидали его.

Одним прыжком Бенно вскочил на выступ скалы, достал переброшенную им на сук куртку, поспешно натянул ее на плечи, прыгнул обратно на вскопанную землю у самого ствола старой пальмы, и вдруг тихо вскрикнул: вместо рыхлой вскопанной земли нога его коснулась чего-то твердого, неподдающегося под тяжестью его тела и притом издающего какой-то странный глухой звук. Какой-то острый угол причинил ему сильную боль, заставившую его невольно вскрикнуть.

Рамиро сразу открыл глаза.

— Что такое? Что случилось? — спросил он взволнованным голосом.

— Я сейчас посмотрю, сеньор; вероятно, какой-нибудь острый камень попал мне под ногу!

Он нагнулся и ощупал острый угол.

— Это какая-то железная доска!

— Бога ради, Бенно, посмотрите хорошенько!

Но Бенно уже и без того с лихорадочной поспешностью, не дав себе даже времени взять лопату, разрывал землю руками. Только время от времени он бросал беглый взгляд на умирающего, который приподнялся из последних сил в своем кресле и неподвижным взглядом, с пылающим лицом следил за Бенно.

— Это ящик, сеньор! Тяжелый ящик, он заперт, но я открою его, ну, вот!

— Скорее, Бенно! Скорее… спешите, я боюсь умереть раньше!

В этот момент сеньор Эрнесто быстрым шагом шел к ним. Ему стало страшно, что его милый мальчик так долго остается один с умирающим. Он хотел убедиться, не нужна в чем-либо его помощь и, действительно, подоспел как раз вовремя, чтобы поддержать Рамиро и дать ему возможность взглянуть на металлический ларец.

— Можешь ты один справиться с этим ларцом? — спросил сеньор Эрнесто сына.

— Да, справлюсь, — ответил тот.

Вынуть ларец, однако, было невозможно, но сильным ударом топора Бенно сбил крышку и запустил обе руки в ящик.

Радостный, торжествующий крик вырвался из его груди:

— Это они, ваши алмазы, сеньор!

— О, Боже! Благодарю Тебя! Сеньор Эрнесто, помогите мне сложить руки! О, я чувствую, что я прощен! Я желал бы упасть ниц перед Всемилостивым Судьей… но увы! Силы покидают меня…

— Не волнуйтесь так, сеньор, — уговаривал его отец Бенно, — смотрите, вот он уже несет вам часть своей находки, — добавил он, указывая на сына.

Бенно высыпал две полных горсти драгоценных алмазов самой чистой воды в свою соломенную шляпу, которую и положил на колени умирающему.

— Вот оно, это сказочное сокровище Фраскуэло! Возьмите его, сеньор, любуйтесь им!

Рамиро запустил свои дрожащие и уже похолодевшие пальцы в драгоценные камни и, пересыпая их из одной руки в другую, шептал:

— Благодарю тебя, Создатель! Хвала тебе вовек!.. Я чувствую, что Ты простил меня!

А в это время Бенно все носил полными пригоршнями алмазы из ларца и высыпал их в свою соломенную шляпу, лежащую на коленях Рамиро, пока, наконец, ему не удалось достать и сам железный ларец.

Он подал и его умирающему и спросил:

— Ну, довольны ли вы мной, сеньор? Вот все ваше сокровище, теперь оно в ваших руках!

— Бенно, половина всего этого ваша! — прошептал Рамиро.

— Нет, нет! Я не возьму ни гроша! У моего отца, слава Богу, хватит средств дать мне возможность посещать университет, а больше этого мне ничего не надо! Мы с отцом доставим все это в Европу и вручим вашей семье. Отец мой позаботится о ваших детях и жене и сделает для них все, что он сделал бы для своей семьи, не так ли, дорогой отец?

— Да, да! Клянусь вам в том, сеньор, клянусь спасением моей души!

Рамиро только улыбнулся слабой, но счастливой улыбкой и закрыл глаза.

— Бенно!.. Где вы?.. Я любил вас, как родного сына, вы мне были так близки и так дороги… и я хотел бы теперь сказать вам еще одно… одно последнее «прости»… Бенно, дитя, пусть ваша совесть всегда будет чиста, только это одно важно в жизни, не забывайте этого, Бенно… я согрешил, и вы видите на моем примере, чем это кончается… Ну, прощайте, Бенно!.. Прощайте, сеньор Эрнесто!.. Передайте мое «прости» остальным. Когда увидите моих… кланяйтесь им… скажите, что я для них только жил… только о них думал… за них страдал… скажите им мое последнее «прости»… Боже, милостив будь ко мне грешному!.. — прошептал он уже едва слышно и затем смолк навеки.

Бенно все еще держал в своих руках руку умершего.

— Отец! — воскликнул он с горестным ужасом. — Неужели он уже умер?

— Да, сын мой… он тихо отошел в вечность!..

Бенно закрыл лицо руками и громко зарыдал; слезы душили его. Рамиро был ему близким, дорогим другом, и никогда он не чувствовал этого в такой мере, как теперь, когда его не стало. Вполне понимая горе сына, сеньор Эрнесто отошел в сторону и не стал мешать ему выплакаться. Немного погодя, он сходил за доктором Шомбургом и братом Луиджи, вновь избранным настоятелем монастыря Святого Филиппа, с помощью которых сеньор Эрнесто и немного оправившийся Бенно прибрали драгоценные алмазы так, чтобы никто об этом не узнал. Монастырю было сделано от имени покойного большое пожертвование. После этого наши друзья покинули святую обитель и возвратились к себе, радуясь, что перед своей смертью Рамиро дано было увидеть сокровища его предков и умереть с уверенностью, что его жена и дети навсегда обеспечены и не будут знать ни горя, ни нужды.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В силу обстоятельств Испания вынуждена была признать независимость Перу и очистить всю страну от войск, которые и без того уже были вытеснены за пределы этого государства. Индейцы возвратились к себе, в горы и леса, а отряды добровольцев, так доблестно сражавшихся за свободу родины и за ее полную независимость, были распущены: эти люди вернулись к своим прежним занятиям.

Сеньор Эрнесто, согласно своему обещанию, пожертвовал жителям Концито несколько сот голов рогатого скота и лошадей и, кроме того, щедро оказывал поддержку пострадавшим от неприятеля или вообще нуждающимся людям.

Тренте и Обия получили прекраснейшие наделы земли в имении сеньора Эрнесто, которое было предоставлено в пожизненное пользование старому Педро и его жене. Городской же дом сеньора Эрнесто был подарен им доброму Педрильо, который, согласно своей давней мечте, превратил его в гостиницу.

Рамиро уже давно был похоронен в ограде монастыря Святого Филиппа, и на могиле его стоял прекрасный мраморный памятник, воздвигнутый благодарным Бенно и его отцом этому честному и верному другу.

Но вот настал момент расставания и с этой дорогой могилой, и со всеми этими людьми, с которыми так незаметно сроднилась душа. Сеньор Эрнесто, Бенно, доктор Шомбург и Халлинг собирались возвратиться в Европу. Им предстояло теперь далеко не легкое и не приятное путешествие через провинцию Атакама, чтобы добраться до Лимы, где они рассчитывали сесть на первое судно, отходящее в Европу.

Генерал Мартинец предоставил в распоряжение путешественников довольно сильный военный конвой для их охраны на время пути от шаек разных бродяг, какими все еще кишела вся страна.

Прощание было самое трогательное. Педрильо, Обия и Тренте провожали маленький караван далеко за город, и расставание было для всех крайне горьким и тяжелым.

Особенно трогательно прощался Обия, поблагодарив отъезжающих за то, что они из него, из дикаря, каким они встретили его, сделали человека. Бенно несколько раз обнимал и целовал Обию, а также и Тренте, этого верного и неизменно преданного слугу и товарища. И когда караван уже тронулся, еще много раз оглядывался назад и посылал им свои последние приветствия.

— Ну вот, теперь мы уже на пути в родной Гамбург. Бенно, радует это тебя? — спросил его отец.

— Да, — сказал как-то печально юноша, — да, но эта разлука с ними для меня очень тяжела, мне кажется, что здесь я оставляю часть своей души, отец. Никогда я не позабуду ни Обию, ни Тренте! Таких людей немного!

Путешествие было трудное и далеко не привлекательное: сначала пришлось путешествовать по горам, где путников не раз застигали снежные метели, где зачастую приходилось проводить ночь под открытым небом, а днем страдать от отсутствия воды.

Здесь и там, в глубоких расщелинах скал, ютились индейские деревушки. Эти бедные люди, существовавшие исключительно перевозкой различных кладей и товаров из прибрежных городов и портов внутрь страны, были крайне бедны, но, несмотря на то, казались веселы и беззаботны и охотно принимали на себя обязанности проводников.

Местами встречались чрезвычайно живописные древние развалины из сказочной эпохи инков: грубо обтесанные идолы, немало пострадавшие от времени, торчали из земли.

Для доктора и Халлинга все эти древности и развалины представляли громадный интерес, и последний сделал множество самых любопытных и разнообразных снимков и рисунков.

Время от времени нашим путникам попадались на дороге довольно значительные курганы, состоявшие исключительно из мелких камешков и осколков больших камней. Мимо этих курганов индейцы-проводники никогда не проходили без того, чтобы не прибавить от себя еще камешка к этой громадной груде камней. На вопрос Бенно, что это значит, все проводники неизменно отвечали:

— Ничего, чужеземец, ничего, это просто так!

Впоследствии же оказалось, что эти курганы были не что иное, как могилы прежних колдунов и кудесников различных местных индейских племен. Теперь все эти племена были уже обращены в христианство, но своих прежних языческих жрецов и колдунов они продолжали бояться и после того, как те умерли. И для умилостивления их, не имея под рукой ничего другого, дикари приносили им в жертву и в знак своего к ним почтения и уважения камешек с дороги и жест привета, который они посылали умершему.

Даже и по ту сторону Кордильер провинция Атакама представляла собой жалкую безотрадную местность: обработанных полей или красивых, высоких деревьев здесь было очень мало. Эта засушливая страна почти ничего не производила, здесь было очень мало насекомых, а каких-либо полезных животных и еще меньше.

Но вот, наконец, и город Лима. Здесь путешественникам недолго пришлось ждать парохода, отходившего в Гамбург.

На дворе стоял сильный холод, все улицы и крыши домов были покрыты снегом, дул резкий, холодный норд-ост. При слабом свете тусклых городских фонарей поздним вечером медленно тащились извозчичьи дрожки с поднятым верхом по знакомой уже нашим читателям улице города Гамбурга, на которой возвышался старинный дом фирмы Цургейден.

Неподалеку от этого дома экипаж остановился, и из него вышли две укутанные в теплые шубы фигуры и отпустили своего возницу.

— Вот мы и в Гамбурге, отец, в милом старом Гамбурге! — взволнованным голосом сказал молодой человек своему более старому спутнику.

— Да, Бенно, идем скорее, еще несколько шагов — и мы уже дома… О, как бы я хотел, чтобы уже теперь наверное знать, жива ли моя мать!

— Смотри, отец, все окна первого этажа ярко освещены, что это значит? У нас ведь это было не в обычае… Кто-то играет на рояле… поют.

— Постучись, Бенно! — сказал ему отец.

Взявшись за молот у двери, заменявший звонок, Бенно прочел на медной доске на дверях «Беренс и Ко».

— Смотрите, отец, что это может значить?

Он постучал. Дверь отворила веселая, молодая служанка. На вопрос Бенно о сенаторе Цургейдене она отвечала, что ее господина зовут Беренс и что о прежнем владельце этого дома она ничего не знает.

Дверь затворилась. Наши друзья стояли с минуту в каком-то недоумении.

— Куда же мы пойдем теперь? — спросил старший из них.

— Куда? В дом Гармса, конечно, там мы наверняка все узнаем! Я знаю этот дом, он здесь недалеко!

И они молча зашагали вдоль почти совершенно пустых, полутемных улиц. Следом за ними бежал Плутон, дрожа от холода: бедняга не привык к такой стуже.

Вот и дом Гармса. В окнах еще виден свет; все кажется жилым и уютным. Бенно постучал в дверь.

— Кто там? — спросил, минуту спустя, знакомый голос старика.

— Гармс! Гармс! Это я! — радостно воскликнул Бенно.

— Как? Что?

Но уже в следующий момент дверь широко распахнулась — и фигура старого Гармса показалась на пороге.

— Бенно! Боже правый! Да ты ли это, мой мальчик? — и он обхватил его обеими руками, целовал и смеялся, всхлипывая от радости.

— Скажи, Гармс, отчего ты уже не в доме моего дяди и не служишь у него?..

— Я… я еще у него… но только…

— Разве он теперь здесь живет?

Старик утвердительно кивнул головой.

— Да войди же в дом-то, милый мой мальчик, входи скорее, ведь сегодня такая стужа… А что, это твоя собака, что ли?

— Да, Гармс, да! А вот я привез сюда этого господина, разве ты не видишь? Надеюсь, что ты и ему будешь рад!

— Ну да, конечно, конечно, мой милый! — и старик почтительно посторонился, давая гостю дорогу, — прошу войти!

— Гармс! Да взгляни же ты на меня хорошенько! Неужели ты меня не узнаешь, старый товарищ!

— Нет! Нет! Ведь это невозможно! Теодор! Господин Цургейден!.. Да где ты его разыскал? — обратился он к Бенно. — Боже мой! У меня голова идет кругом… да уж не сон ли все это!..

Приезжий горячо пожимал руки своего товарища детства.

— Ты все узнаешь, Гармс, мы все расскажем тебе после, а пока скажи мне, жив ли твой господин… жива ли моя мать?..

— Да, они оба живут здесь, в этом доме!..

— Ну, слава Богу… но почему же они не живут в своем старом доме?

Гармс подавил вздох.

— Фирма Цургейден лопнула, — сообщил он, — дела пришлось ликвидировать, и, чтобы заплатить все долги, пришлось продать даже старый дом!

— Так у дяди ничего не осталось! Но чем же он теперь живет? На что содержит мать?

— Прости меня, Бенно: они живут теперь на твои деньги… но я знаю, у тебя доброе сердце, ты этих денег не пожалеешь для них…

— На мои деньги? Что ты говоришь, Гармс?

— Ну да, ведь ты знаешь, что я завещал тебе все, что имею, ну, значит, все это твое… а теперь вышел вдруг такой случай… ну, что…

— Ах, Гармс, Гармс! — воскликнул Бенно. — Ведь это значит, что ты теперь и кормишь, и содержишь твоих прежних господ в своем доме, на свои заработанные деньги…

— Ш-ш! Не говори так… Слышишь, господин сенатор сейчас отворил свою дверь, он услыхал, что здесь говорят, а он не любит, чтобы посторонние входили в дом!

— Гармс! Пойди сюда! — крикнул сенатор.

— Иду-с! — отозвался старик, поспешно сбрасывая белый фартук и на ходу приглаживая волосы и оправляя одежду.

— Я его подготовлю к встрече: ведь с тех пор, как случилось это несчастье, господин сенатор ни разу ни с кем не говорил…

— Нет, я пойду наверх… я не могу долее дожидаться здесь, — сказал отец Бенно, — я хочу видеть брата!

— Отец… конечно, он перед тобой виноват… но теперь, когда его постигло такое несчастье… пощади его!.. Прошу тебя, отец, пощади!

Теодор Цургейден не успел ничего ответить, так как в дверях показался в этот момент сенатор. Но не только брат, а даже Бенно с трудом мог признать в этом хилом, дряхлом старике грозного и мрачного сенатора Цургейдена. Он хотел что-то сказать, но с дрожащих губ его не сорвалось ни звука.

Младший брат подошел к нему с протянутой рукой, чувство невыразимой жалости сжало его сердце при виде брата в таком положении.

— Иоханнес! Бедный брат, как грустно, что нам пришлось встретиться с тобой в таких условиях… но не горюй, теперь все снова поправится… Мне там везло… на золотых приисках я приобрел большое состояние… и, как видишь, поспел сюда как раз вовремя, чтобы здесь все привести в порядок. Наше родовое гнездо я приобрету завтра же обратно, я не оставлю его ни часа лишнего в чужих руках… а твою фирму мы снова возобновим… и пусть все, что было горького и печального, будет забыто!

Сенатор выслушал все это, но не с радостным и счастливым видом, а точно чем-то пришибленный.

— Так ты теперь богат, Теодор? Ты желаешь мне помочь?..

— Ну, да, конечно… но вот смотри, здесь Бенно, разве ты не хочешь поздороваться с ним?

Сенатор как бы машинально поздоровался с Бенно.

— Садись, мальчик, господин Нидербергер писал мне тогда… условия оказались скверные… ну, мы придумаем теперь что-нибудь более подходящее для тебя… Послушай, Теодор… ведь то было недоразумение… То, что я тогда сказал тебе… я… я…

— Оставь это, Иоханнес, лучше будем думать о том, как хорошо все будет теперь… как все устроится к общему нашему благополучию!

— Да… да… я постараюсь… но это свидание… оно слишком взволновало меня… Гармс, где же ты? — И тяжело опираясь на руку старого слуги, он направился к двери, но вдруг остановился и оглянулся назад.

— Так ты, Теодор, в самом деле хочешь восстановить фирму Цургейден? Да?..

— Да! Конечно! А вот эту собаку я привез тебе в подарок, Иоханнес, ведь ты всегда особенно любил борзых… не правда ли?

— Ах… ты и это не забыл!..

— Конечно, после я расскажу тебе его историю… Плутон, поди сюда! Вот твой новый господин!

— После!.. После!.. — прошептал чуть слышно сенатор, гладя дрожащей рукой голову красивой собаки. — Я тебя очень, очень благодарю, Теодор… я, право, не желал тогда зла… я хотел… у меня была хорошая цель… но прости, мне что-то нездоровится сегодня… Покойной ночи… я пойду к себе… лягу… Гармс позаботится, чтобы для тебя было все… Смотри, Гармс, чтобы господин Теодор Цургейден ни в чем не имел здесь недостатка!

— Слушаю-с, ваша милость! — ответил Гармс и осторожно повел своего господина вверх по лестнице, точно он и сейчас еще был все тот же богатый и важный господин, а не разорившийся бедняк, живущий в его доме и за его же счет.

Спустя несколько минут Гармс снова вернулся к приезжим и проводил господина Теодора Цургейдена в комнату его матери. Древняя старушка приняла его с распростертыми объятиями: слезы радости катились по ее бледному лицу.

Трудно сказать, что было сказано этими двумя столь долго тосковавшими друг по другу и столь долго считавшими друг друга безвозвратно погибшими, но только просидели они в этой задушевной беседе до самого утра.

Гармс и Бенно тоже долго беседовали между собой. Бенно рассказал ему о своих приключениях, и старик не раз за это время вздымал молитвенно руки к небу и даже вскакивал со стула.

Только под утро все заснули крепким сном, как это почти всегда бывает после ночи, проведенной без сна. Но около семи часов утра стук в наружную входную дверь дома разбудил старика Гармса.

Старик отворил двери, и его глазам предстало нечто такое, чего никто не ожидал. Какие-то люди, очевидно, рабочие, принесли мертвое тело сенатора Цургейдена. Эти люди нашли его, засыпанного снегом, мертвым на крыльце Цургейденского фамильного дома.

Каким образом все это случилось, никто не знал, но близкие его могли предположить, что неожиданно постигшее разорение подкосило его силы, разбило и телесно, и нравственно. А возвращение брата и это свидание с ним окончательно надломило силы старика. Он почувствовал себя до того униженным предложением брата прийти к нему на помощь, до того пристыженным при воспоминании о своем прежнем поведении по отношению к нему, что не мог долее оставаться дома, ему хотелось одиночества и полной тишины, он вышел на улицу. Но где ему было преклонить голову, где найти успокоение своей измученной душе в эту ночь, как не там, не у того дома, где некогда стояла его колыбель, где он столько лет прожил всеми уважаемым и гордым властелином? Он почти бессознательно добрел до этого крыльца, но здесь силы оставили его, он опустился на ступеньки, присел отдохнуть, и тут смерть сразила его.

Гармс долго плакал и тосковал над телом.

— О, как мне будет недоставать его, — жаловался он, — какой был строгий, разумный человек…

Теодор и Бенно также сожалели о столь быстрой и неожиданной кончине сенатора, но, конечно, их горе не было так глубоко.

Устроив наскоро свои дела в Гамбурге, Теодор Цургейден разыскал через газеты местопребывание вдовы Рамиро и вместе с Бенно отправился в глухое местечко в Силезии, где она находилась. Несчастная семья ужасно нуждалась, почти все лошади были проданы, балаган стар, костюмы истрепаны и изношены. Сама величественная дама состарилась и поседела.

Узнав о громадном состоянии, выпавшем на ее долю, о том, что и она, и дети, и все близкие теперь обеспечены навсегда, эта женщина не столько радовалась этому благополучию, сколько интересовалась малейшими подробностями касательно ее мужа.

По возвращении в Гамбург, Бенно и его отец встретились еще раз с доктором Шомбургом и Халлингом, которые отправлялись теперь в Центральную Азию для научных исследований. Они звали Бенно с собой. Он отрицательно покачал головой и взглянул на отца. Тот понял его мысль и сказал:

— Мы никогда уже не расстанемся друг с другом.