Сокровище Черного моря

Глава 9 ПЕРВЫЕ УСПЕХИ

Короткая севастопольская зима прошла в напряженной работе. В январе были полностью подготовлены лабораторные помещения и аквариумы для экспериментальных исследований. Ежедневно, если драгированию не мешали штормы, «Мечников» привозил для анализа груды водорослей, собранных в различных участках филлофорного моря. Смолин с группой помощников, специалистов по водорослям — альгологов, отбирал растения, различающиеся содержанием золота. Число золотоносных рас, установленных среди бесчисленных вариаций филлофоры, уже достигало двенадцати. Точное исследование строения водорослей позволило различать эти расы не только по интенсивности накопления золота, но и по многим признакам анатомического строения, характеру ветвления, форме слоевища и способу образования органов размножения. Приступить к выращиванию филлофоры в аквариумах решено было, как только наступит сезон наиболее бурного развития водорослей.

Петров принялся за работу со всем пылом нерастраченных сил и юношеского энтузиазма. С раннего утра он забирался в аквариальную, где на длинных стеллажах были расставлены сотни кристаллизаторов с морской водой, предназначенных для проращивания спор и зародышевых клеток — так называемых карпоспор.

В холодные месяцы морские водоросли развиваются очень слабо. С наступлением теплых дней началась горячая пора. Нужно было сначала изменить наследственность филлофоры путем скрещивания различных рас, а затем воспитать гибриды в среде, содержащей растворенное золото. Для ускорения развития применялись различные вещества, вызывающие усиленный рост, — так называемые ростовые вещества. По плану Петрова была введена обработка проростков водорослей ультрафиолетовыми лучами и колхицином. Задача была нелегкая. Надо было точно определять дозировку лучей, безвредную для клеток, но в то же время достаточную, чтобы вызвать ускорение их размножения. Еще большей точности требовало применение колхицина. Это вещество — экстракт из лекарственного растения безвременника — широко использовалось учеными капиталистических стран для получения растений с удвоенными и учетверенными размерами клеток. В советской науке прочно утвердилось отрицательное отношение к использованию этого яда для селекции растений, и опыт его применения был невелик. Не меньшие трудности возникали с введением в среду золота. Золото употреблялось растворенным в воде, где развивались растения. Необходимая концентрация его определялась путем многочисленных опытов. Все это требовало многих часов ежедневного, упорного, кропотливого труда.

Результаты начали определяться только в конце февраля.

Было около четырех часов дня, когда Ольга спустилась в аквариальную, чтобы оторвать Петрова от работы и вести его обедать. Она знала, что если ему не помешать, он просидит до поздней ночи и не вспомнит об обеде.

Новое помещение для аквариумов находилось ниже уровня моря. Лестница была освещена лучами вечернего солнца, проходившими через окна в потолке. Ольга быстро сбежала по ступенькам и вошла в коридор. Здесь было сумрачно и прохладно. Всхлипывала труба водопровода, жужжали моторы, нагнетающие в аквариумы воздух, чуть потрескивало что-то в радиаторах отопления, подогревающих воду для аквариумов.

Ольга распахнула дверь лаборатории и остановилась на пороге, ничего не различая в темном пространстве, кроме синеватого света, мерцающего вдали. Она знала, что Петров сидит у источника этого света, и осторожно направилась туда, протянув вперед руки, чтобы не задеть стоящие посреди комнаты стеллажи.

— Вы скоро кончите, синьор? — спросила она на ходу.

Петров не ответил.

— Послушайте, сэр, девушка обращается к вам с вопросом, — Ольга остановилась, наконец, позади его стула. — Когда вы соблаговолите ей ответить?

— Что такое? — Петров поднял голову и повернул к ней голубое лицо с темными стеклами очков на глазах. — А, Оленька! Приветствую вас.

— Во-первых, не смейте называть меня Оленькой, — сердито ответила она. — А во-вторых, прошу вас кончить ваши эксперименты в темноте. Пора обедать.

— Одну минутку, — заговорил Петров умоляющим тоном.

— Тут еще… десятка два объектов… и я закончу эту серию… Несите, Полина! — обратился он к лаборантке.

В освещенном голубым светом пространстве появились руки, взяли со стола перед Петровым подносик с дюжиной кристаллизаторов и пропали в темноте. Петров протянул руку и втянул под голубой свет новую партию сосудов. Он нагнулся к ним, напряженно всматриваясь через темные очки в каждую чашку.

— Так… хорошо… — бормотал он сквозь зубы.

Глаза Ольги уже приспособились к освещению и различили над столом большой осветитель конической формы, обращенный раструбом вниз; из него и шел слабый, мерцающий, голубой свет. Рука Петрова придвинула справа из темноты стержень с укрепленной на нем темной коробкой. Ольга знала, что это новейшая конструкция ультрафиолетовой лампы. Левой рукой Петров включил метроном. В тишине подвала резко защелкали секунды, отбиваемые маятником.

— Так, — сказал Петров, — внимание! — Он повернул кремальеру[11], спустил аппарат ниже и подвел под его вытянутый хобот один из кристаллизаторов. — Раз!

Голубой свет погас. Сквозь резкие удары метронома слышалось ровное гудение аппарата.

— … Пять, шесть, семь, восемь! — отсчитал Петров.

Снова вспыхнул голубой свет. Руки Петрова повторили те же движения. Опять Ольга увидела мерцающий мрак. Метроном продолжал отбивать секунды… Петров облучил второй, третий, четвертый объект… Наконец, все кристаллизаторы были переставлены налево.

— Несите, Полина! — сказал Петров, и потянулся за следующей партией.

Но Ольга властно положила руку ему на плечо.

— Довольно!

— Еще немножко, — попытался сопротивляться Петров.

— Я вам говорю, довольно! — повторила Ольга, тряся его за плечо. Поднимайтесь, и идемте! Вы тут совсем изведетесь.

Петров покорно вздохнул и встал.

— Как дела? — спросил он, словно очнувшись от сна.

— Мои дела в полном порядке, а вот вы, я вижу, работаете без учета возможностей своего организма. Поймите вы, наконец, несчастный ученый червяк, что так нельзя! В Москве вы хоть в теннис играли!.. А тут?.. Пошли!..

Петров снял очки, положил их на стол и медленно начал расстегивать пуговицы халата. Его губы, под голубыми лучами совсем черные, растянулись в смущенной улыбке.

— Итак, Ольга Федоровна, — сказал он мечтательно, — мы на пороге успеха.

— Что такое? — заинтересовалась Ольга.

— О результатах нашей работы здесь вы знаете. А сегодня от Николая Карловича получено известие о новом открытии.

— Да что вы! Что же он пишет?

— Сами услышите от Евгения Николаевича.

Он кинул халат на спинку стула и повел Ольгу к двери.

— Вы, ведь, тоже еще не обедали, Полина? — обратился он к лаборантке. — Ступайте домой.

— Вечером приходить? — спросила девушка. Петров колебался, что ответить.

— Нет, не нужно, — резко сказала Ольга. Сегодня он будет отдыхать. Надо же, наконец, посмотреть на свет, Аркадий Петрович. Вы в вашем подземелье обратитесь, в конце концов, в протея и отвыкнете от солнечного…

Она оборвала на полуслове и прислушалась. В коридоре раздавались голоса и шаги.

Дверь приоткрылась. Из коридора гулко прозвучал громкий голос Смолина:

— Аркадий Петрович, вы здесь? Можно вас попросить для демонстрации ваших успехов?

Смолин сделал шаг назад, пропуская из дверей Ольгу и Аркадия.

— Вот, Григорий Харитонович, позвольте вам представить моих учеников, — сказал Смолин.

Из-за его спины показалась знакомая коренастая фигура с лохматой гривой на большой голове. Грива приветственно затряслась.

— Как же, как же, — услышала Ольга знакомый грохочущий бас. — С девицей мы немного знакомы. Разрешите напомнить себя — Григорий Калашник. Ну, как дела с применением моего метода?

— Хорошо, — ответила Ольга, краснея и сдвинув брови.

— Нет, видно не очень хорошо, — возразил Калашник, удерживая ее руку в своей широкой ладони. — Иначе бы вы не обращались за помощью к протоплазме.

— Вы смущаете девушку, Григорий Харитонович, — мягко остановил его Смолин. — Сейчас вы сами увидите эту помощь. Ну, Аркадий Петрович, показывайте.

Петров пошел впереди по гулкому коридору. Калашник следовал за ним, ведя Ольгу под локоть.

В большой аквариальной было светло. Лучи солнца падали в огромные аквариумы сверху через застекленный потолок. Пройдя сквозь воду, свет неясными расплывающимися зеленовато-голубыми и красными пятнами падал на кафельный пол и на стены аквариальной. Воздух был горяч и влажен. Жаром тянуло от калориферов, уходящих в глубину воды через бетонные основания аквариумов.

Калашник резко остановился у зеркального стекла и устремил внимательный взгляд в прозрачную голубую воду. Только здесь он отпустил руку Ольги.

Куда ни проникал взгляд — всюду тянулись длинными, ветвящимися лентами причудливо и густо переплетенные ветви. Их основания тонкие короткие стволы — упирались на дне аквариума в плотную, уложенную на камне, площадку грунта. Узкие листовые пластинки светились всеми оттенками красного цвета от темнобагрового и до нежнорозового, — смягченного нежной голубизной воды.

— Это и есть ваша… филлофора? — неопределенно хмыкнув, спросил Калашник.

— Да, это выведенная Петровым новая форма филлофоры, — ответил Смолин.

— Ну, и что же в ней замечательного?

— В ней все необычно, — объяснил Смолин. — Размеры. Форма. Скорость роста. А главное — повышение интенсивности тех процессов, которые для нас более всего интересны.

— А именно?

— Процессы, ведущие к накоплению золота в протоплазме.

Калашник встряхнул лохматой головой и опять устремил взгляд в глубину аквариума.

— Ну, и… какова же эта повышенная вами способность к накоплению золота? — спросил он саркастически.

— Вам известно, в каких количествах встречается золото в растительных организмах?

— Ну… более или менее… Словом, известно, что обнаружены следы…

— «Следы» — это термин науки прошлого столетия. Разработанные вами методы позволяют точно учесть количество золота не только в растворе, но и в протоплазме животных и растений. Правда, золото относят к ультрамикроэлементам: его содержание в объекте не превышает стотысячных долей процента. Но в морской воде золото измеряется не стотысячными, а десятимиллионными долями процента. Так что даже то, что вы называете «следами» в протоплазме, это результат повышения концентрации в сто раз. Такая способность есть почти у всех морских растений. Филлофора не составляет исключения.

— Сколько же золота содержит зола филлофоры? — пренебрежительно спросил Калашник.

— Около грамма на три тонны золы.

Калашннк расхохотался.

— Извините меня, Евгений Николаевич… Ха-ха!.. Но любой металлург… посмеется, над вами, если узнает, каких трудов стоит получить эти три тонны золы!.. Ведь это же добрая сотня тонн сырой водоросли!

— Именно, поэтому мы и приступили к опытам с разными воздействиями на зародышевые клетки филлофоры, чтобы заставить ее работать интенсивнее. Ну, скажите этому скептику, Аркадий Петрович, чего мы добились?

— Эта раса, — кивнул Петров на аквариум, — накапливает уже втрое больше-грамм на одну тонну золы. Здесь золото на границе перехода из ультрамикроэлементов в группу микроэлементов.

— То-есть ее содержание в протоплазме измеряется уже десятитысячными долями процента, — пояснил Смолин.

— Ну, это еще далеко за пределами практического использования, Калашник пожал плечами.

— Подождите, — сказал Смолин, — это не все. Если принять во внимание интенсивность роста нашей расы, то ваш интерес к ней, я полагаю, возрастет… Аркадий Петрович, когда вы пустили зародыши филлофоры в этот бассейн?

— Девять дней назад, Евгений Николаевич, 15 февраля, — ответил Петров.

— Ну-с, что вы на это скажете? — торжествующе обратился Смолин к Калашнику. — В этом бассейне не меньше пяти килограммов водоросли, то есть граммов сто золы. Значит, протоплазма филлофоры в аквариуме объемом десять тысяч литров за девять дней роста сконцентрировала из морской воды одну десятую миллиграмма золота… Это — немного, но все же вполне измеримое количество. Я полагаю, что в этой сборной группе водорослей, измененных действием ультрафиолетовых лучей и колхицина, можно будет найти более энергично работающие экземпляры. И с ними мы будем экспериментировать дальше.

Наступило молчание. Ольга вопросительно взглянула на Петрова. Он подмигнул ей и спросил:

— Вы обедали, Евгений Николаевич?

— Сейчас, пойдем вместе… — рассеянно отозвался Смолин. — Что же вы молчите, Григорий Харитонович? Как ваше мнение?..

Калашник засопел, поскреб рукой подбородок, пропуская сквозь пальцы жесткую бороду, передернул плечами, словно ему стал неловок пиджак.

— Что ж… могу только пожелать успеха, — сказал он, наконец, сверкнув из-под бровей колючим взглядом. — Я не биолог, я — химик. И, как вы знаете, больше верю в химию. А такие штучки, — он тряхнул головой в сторону аквариума, — были больше к лицу Парацельсу [12]… Алхимия. — Он помрачнел еще больше и стал прощаться. — Хотя, может быть, я и ошибаюсь, — пробормотал он, пожимая руку Смолину. — Сообщают, что даже Симпсон соблазнился вашими методами.

— А как ваши дела, Григорий Харитонович? — спросил Смолин, удерживая его руку.

— Приезжайте ко мне в лабораторию, посмотрите. Пока особыми успехами похвастаться мы не можем. Нам протоплазма не, помогает…

— А где ваша лаборатория? — робко спросила Ольга.

— В Феодосии… То самое помещение, которое занимали в прошлом году вы. Условия пока еще неважные. Работать можно только в дневные часы. Вечером, когда зажигают свет, энергии не хватает. Включаем наши вибраторы и во всем городе лампы меркнут. Ну, желаю успеха.

Он нахлобучил шляпу, отворил дверь и вышел. Смолин с улыбкой смотрел ему вслед.

— Ну, Ольга Федоровна, — сказал он весело. — Наш Николай Карлович тоже, наконец, рапортует о достижениях!

Ольга вопросительно смотрела на Смолина.

Она давно не видела его таким бодрым и довольным.

— Имеем известия о каких-то неслыханных успехах, — сообщил Смолин. Прошу вас взглянуть!

Ольга взяла в руки листок бумаги. «Батуми, 5 марта», — разобрала она первую строчку телеграммы. Взглянула на подпись — «Крушинский». С удивлением прочитала текст: «Ошеломляющее открытие. Жду вашего приезда».

Смолин не сводил с нее глаз, наслаждаясь произведенным впечатлением.

— Каков! — воскликнул он. — Вот не ожидал, что Николай Карлович сможет нас чем-то удивить! — Усы его зашевелились в усмешке. — Но, признаюсь, не могу даже себе представить, какое открытие мог он сделать. Да еще ошеломляющее! — Смолин покачал головой, перечитывая телеграмму. — Что же, надо ехать!..

— Завтра поедете? — спросила Ольга.

— Да нет, сегодня же и отправлюсь. Эта телеграмма меня заинтриговала… Аркадий Петрович, закажите пожалуйста билет на ближайший экспресс.

— Есть заказать билет! — весело отозвался Петров.

Он отворил дверь и посторонился, чтобы пропустить Ольгу, но Смолин жестом предложил девушке остаться в комнате. Когда Петров вышел, профессор спросил Ольгу своим обычным небрежно-ласковым тоном:

— Как дела?

— Все в порядке. Ничего нового нет… Ведь вы там не задержитесь?

— Как знать, как знать. Здесь работа идет нормально, а там «открытие» Николая Карловича. Может быть, оно задержит надолго.

Он посмотрел на нее в упор, чувствуя во взгляде Ольги какой-то вопрос. Она отвела глаза. Наступило неловкое молчание.

— Евгений Николаевич! — вдруг прогудел сверху отчаянный крик Петрова.

У Ольги екнуло сердце. Петров с грохотом ворвался в аквариальную.

— Что случилось, Аркадий? — спросил Смолин.

— Несчастье, Евгений Николаевич, несчастье! — Петров задыхался от возбуждения. — Несчастье с Крушинским!

— Что такое?

— Телефонограмма из Батуми… Крушинский утонул. Просят вас немедленно приехать…

Лицо Смолина окаменело. Он смотрел на Петрова, словно не понимая смысла его слов.

— Сейчас же — на пристань! — сказал он, наконец. — Если глиссер-экспресс не ушел, задержите отход, объясните капитану, в чем дело. Я буду через минуту.

Петров снова бросился вверх по лестнице.

— Какое несчастье! — вырвалось у Ольги. — Бедный Николай Карлович!

— Несчастье? — переспросил Смолин машинально. — Да, да это большое несчастье… если только это действительно — несчастье.

— А что же?

Смолин ничего не ответил.

Глава 10 НАСЛЕДСТВО КРУШИНСКОГО

— Извините за раннее вторжение. Но мы приняли меры, чтобы прибыть как можно скорее… Разрешите представиться — Смолин.

— Директор морского техникума — Иванов. С Аркадием Петровичем мы знакомы. Проходите, пожалуйста. Какое несчастье! Я и не ложился сегодня, все поджидал вас. Я попрошу принести кофе, это нас подкрепит.

Директор вышел. Петров молча сел в глубокое кожаное кресло напротив профессора, оперся локтями о колени и опустил подбородок на ладони. В голове его еще продолжал шуметь оглушительный рев мотора, с головокружительной быстротой пронесшего глиссер от Севастополя до Батуми. После стука яростных брызг в окно рубки и сотрясения мчащегося с сумасшедшей скоростью судна тишина и покой кабинета действовали угнетающе. Он посмотрел на Смолина. Профессор сидел, облокотившись на ручку кресла, мрачный, сосредоточенный и медленно разминал папиросу пальцами. Постучав мундштуком о крышку портсигара, Смолин спросил:

— Ну, Аркадий Петрович, с чего мы начнем?

— Сейчас выясним, Евгений Николаевич… До разговора с директором, мне кажется, ничего нельзя сказать.

Опять наступило молчание. Сизый дым клубился кольцами в ярком конусе света, расходящемся от абажура настольной лампы.

— Сейчас будет кофе, — сказал директор, входя в кабинет.

На его смуглом лице отражалась крайняя усталость. Он сел, провел рукой по лбу и седым волосам.

— Замучился. Пришлось, видите ли, поволноваться. — Он смущенно улыбнулся.

— Нельзя ли все-таки узнать, как это произошло?.. — обратился к нему Смолин.

— Конечно, конечно, профессор… Какая нелепая гибель! Умереть в таком возрасте!.. Ужасно…

— Расскажите, как же это случилось?

Директор опять провел рукой по лбу, разглаживая углубившиеся складки.

— Вчера был обычный рабочий день. Я провел его у себя в кабинете. Разгар занятий, знаете…

— А Николай Карлович?

— Николай Карлович весь день пробыл у себя в верхней лаборатории. Утром я встретил его в коридоре. Он был в прекрасном настроении.

— Сказал он вам что-нибудь о своем открытии?

— Об открытии?.. Нет… ничего. Я его спросил, как дела. Он ответил: «Блестяще!» и прошел к себе на второй этаж… Кажется, до вечера я его больше и не видел.

В дверь тихо постучали. Вошла пожилая женщина с подносом в руках. В воздухе возник пряный, возбуждающий запах кофе.

— Прошу вас, выпейте, — обратился, директор к своим посетителям.

Он принял поднос и поставил на стол. Блеснул серебристый металл подстаканников. Горя. чая струя, окутываясь паром, дрожа полилась из кофейника в стаканы.

Женщина ушла. Смолин выжидающе смотрел на директора, помешивая ложкой в стакане.

— Да… Около четырех он зашел ко мне, — продолжал директор, отхлебнув кофе, — и попросил разрешения выехать на моторной лодке в очередную экскурсию. Ну, я, конечно, разрешил. Он поехал без помощников, один. И больше я его не видел…

— Когда это случилось?

— Около шести часов. В шесть ко мне прибежали двое моих ребят, студентов, и сообщили об этом трагическом случае. Когда лодка Николая Карловича вышла на внешний рейд, они были на берегу… Он работал с планктонной [13] сетью. И вдруг, совершенно неожиданно лодка стала погружаться в воду. Да, да, совершенно неожиданно начала тонуть… Николай Карлович что-то кричал… Выслали спасательный бот. Но уже было поздно. Николай Карлович сейчас же пошел ко дну.

— Да, плавать он, кажется, не умел, — заметил Петров.

— Вот, собственно и все. Я позвонил в милицию и направился на место происшествия. Но ничего выяснить не удалось.

— Ну, а лодка… почему она затонула?

— Лодка была исправной. Только накануне мы провели проверку состояния наших, плову. чих средств и неисправные лодки были сданы в ремонт. Эта была исправной.

— Как же она могла затонуть?

Директор развел руками. Смолин встал и прошелся взад и вперед по кабинету.

— В управление МВД сообщено об этом случае? — спросил он, остановившись в полумраке у дверей кабинета.

— Как же… Начальник управления лично звонил ко мне, спрашивал о принятых мерах, потребовал, чтобы я немедленно вызвал вас.

Смолин в раздумье переплел и сжал пальцы.

— Черт возьми! — вырвалось у него. — Какое фатальное совпадение! Погиб в такой момент, когда… В чем же заключалось его открытие? Что он — нашел места, где растет водоросль?

Директор поднял на Смолина недоумевающий взгляд.

— Простите, я ведь совсем не в курсе работ Николая Карловича. Вы уже второй раз говорите о каком-то открытии.

Смолин посмотрел на него с досадой.

— Ну, конечно, вы не можете этого знать — сказал он сквозь зубы.

— Не знаю, — согласился директор виноватым тоном. — Разве Николай Карлович сообщал вам, что он сделал какое-то открытие?

— Ошеломляющее открытие! — воскликнул Смолин. — Вы понимаете? Он об этом сообщил мне телеграммой…

— Ничего не могу вам сказать, — опять развел руками директор.

— Что же будем делать? — мрачно спросил Петров, вставая со своего места.

— Осмотрим лабораторию, — сказал Смолин. — Не может быть, чтобы там не нашлось никаких следов его открытия.

… Смолин закрыл за собой дверь. В лаборатории было душно, неуютно, пыльно.

— С чего мы начнем? — спросил Петров, раскрывая окно.

Прохладный утренний воздух ворвался в комнату, разгоняя застоявшийся запах химических реактивов.

— В первую очередь осмотрим рабочее место, — ответил Смолин, подходя к длинному столу, протянувшемуся вдоль широкого окна, Профессор окинул быстрым взглядом многочисленные предметы лабораторного обихода, аккуратно разложенные и расставленные на столе. В деревянных подставках выстроились рядами пузырьки с разноцветными растворами красок. Под желтым стеклянным колпаком застыл большой микроскоп. Смолин нагнулся над столом, рассматривая стекла микроскопических препаратов, ровными прямоугольниками блестевшие в картонных папках, поднял одно из стекол и рассмотрел его на свет.

— Невидимому, срезы через слоевище водоросли, — сказал он. — Да, конечно, так. Хотя сохранность объекта отвратительная. Все раскрошилось. Да и трудно было что-нибудь сделать при такой твердости тканей.

— Может быть он обнаружил что-либо новое в строении водоросли? предположил Петров.

— Не думаю. Какие новые перспективы может дать открытие в этой области? Нет, дело, невидимому, не в этом… Посмотрим, что в химической лаборатории. — Смолин открыл дверь направо.

— Здесь он, очевидно, бывал редко, — заметил Петров.

— Да, конечно, он не химик… Но элементарные химические анализы он по ходу работы, вероятно, делал?

— Что-то не похоже, Евгений Николаевич, Никаких следов химических экспериментов…

Петров обошел комнату, внимательно рассматривая приборы, раскрывая дверцы шкафов с реактивами и посудой, заглядывая в стаканы и пробирки, стоящие на столе.

— Нет, — заключил он, проводя пальцем по блестящей крышке центрифуги. — Тут пыль месячной давности… Что-либо существенное без центрифуги он сделать не мог.

— Что же, остается посмотреть аквариальную, — предложил Смолин.

Они вернулись в лабораторию. Петров раскрыл дверь налево. Здесь было душно и сумрачно. Темные шторы плотно закрывали окно. Смолин щелкнул выключателем. Под ярким светом, рассыпавшимся широким снопом из-под потолка, заблестел ряд огромных аквариумов, наполненных водой. Петров всмотрелся в глубину одного из аквариумов.

— Взгляните-ка… — в голосе его прозвучало волнение.

Смолин нагнулся к стеклу. Несколько минут, не отрываясь, он смотрел на дно аквариума, напрягая зрение.

— Да, пожалуй, это она… — подтвердил он, выпрямляясь и обхватив, по своей привычке, подбородок и щеки длинными пальцами…Куски раздробленного слоевища, это несомненно… — проговорил он в раздумье. — Но с какой целью? Неужели он рассчитывал получить рост из мертвой водоросли?.. Непонятно…

— Постойте, Евгений Николаевич! — возбужденно воскликнул Петров. Бывают у багрянок стойкие формы зародышевых клеток? Такие, которые способны переносить высыхание? Может быть, такие наблюдения уже были?

— Не припоминаю… Вообще это сомнительно. Как только спора образуется, она немедленно начинает развиваться… Вот бесполое размножение с помощью спор, пожалуй, не исключает этой возможности…

— Может быть, Николай Карлович нашел такие споры у золотой водоросли? — Петров вопросительно посмотрел на Смолина.

Профессор задумался и не ответил. Петров потихоньку вышел в лабораторию. Подойдя к столу, он взял папку и медленно, один за другим, стал просматривать на свет микроскопические препараты. Он старался разобрать неразборчивые пометки тушью, сделанные на стекле. Вскоре он вернулся в лабораторию и осторожно тронул Смолина за плечо.

— Евгений Николаевич! — сказал он тихо. — Посмотрите…

Смолин взял из его рук препарат. Поднес к глазам. Посмотрел на свет.

— Написано: «культ.» и цифры, — подсказал Петров. — По-моему, это может означать только одно: номера культур.

— Каких культур? — Смолин нахмурился. — Мертвой водоросли?

— Значит, не мертвой, если Крушинский написал слово «культура»… И обратите внимание на масштабы! Цифры-то-трехзначные!

— А ну, давайте-ка посмотрим в микроскоп, — Смолин прошел в лабораторию. Включите осветитель.

Узкий луч света упал из линзы осветителя на зеркало микроскопа. Петров молча смотрел, как пальцы профессора двигались на винтах кремальеры, конденсора[14] и предметного столика. Тишину нарушали только неясные восклицания Смолина. Наконец профессор встал.

— Посмотрите, — предложил он.

Петров сел к микроскопу. Несколько секунд он молча передвигал стекло. Потом пожал плечами.

— Ничего не видно, — сказал он с досадой. — Решительно ничего. Обычная бактериальная пленка, очевидно, образовавшаяся на поверхности аквариума.

— Но вы заметьте — сотни препаратов. Значит, в этой пленке, в которой ничего, кроме бактерий, нет, он что-то искал? И нашел, в конце концов! Ведь послал же телеграмму.

Смолин наклонился над папками, напряженно разглядывая надписи на препаратах.

— Культуры, культуры, культуры, — читал он с раздражением. — Но культуры чего? Что он мог получить и культивировать из мертвой водоросли?.. Позвольте, позвольте, а здесь что-то иное. Смотрите-ка на это сочетание букв: спнг?

— Спорангии![15] воскликнул Петров. — Конечно спорангии.

— Да, похоже, — ответил Смолин, снова усаживаясь за микроскоп.

Он долго смотрел в окуляр, не отрываясь, подкручивая винты и передвигая столик микроскопа. Наконец, оторвался от стола, встал и уступил место Петрову. Еще несколько минут прошло в молчании.

— Очень повреждены ткани! — с досадой воскликнул, наконец, Петров.

— Вы смотрите, смотрите, — уверенно сказал Смолин.

— Вижу! — вдруг во весь голос крикнул Аркадий. — Да… да… Несомненно, спорангии. — Он отстранился, чтобы дать возможность Смолину посмотреть в микроскоп через его плечо. — Вот, вам и разгадка, — Петров вздохнул с облегчением.

— Вы уверены в этом?

— Что же можно предположить другое?

— Проверим, — сказал Смолин.

Он снова прошел в аквариальную и наклонился к стеклу. Петров присел рядом на корточки, разглядывая темные крошки на дне аквариума.

— На поверхности — обычная бактериальная пленка. Стекло покрыто темным налетом, констатировал Смолин. — На дне тоже какой-то осадок… Но никаких следов прорастания спор. Какой вид имеют развивающиеся багрянки, Аркадий Петрович?

— Ничего похожего я здесь не вижу. Проросток филлофоры имеет вид крошечного кустика. Здесь же, кроме каких-то обломков, ничего не заметно… Но почему у воды такой темный оттенок?.. Хотя это, возможно, от налета на стеклах…

— Возьмите кусочек со дна и — под микроскоп, — предложил Смолин.

— Раздавить?

— Да, раздавите между предметными стеклами.

Они снова перешли в лабораторию. Смолин взял из рук Петрова препарат, посмотрел на свет, покачал скептически головой и положил под объектив.

Петров слипающимися глазами следил за его движениями. Утомление после бессонной ночи свинцом разливалось по его телу. Возбуждение, вызванное осмотром лаборатории и поисками следов открытия Крушинского, постепенно стихало. Перед глазами плыли лиловые круги. В висках ломило.

— Ерунда! — сказал Смолин коротко, снова поднимаясь со стула. Никаких следов развития.

Петров встряхнул головой, отгоняя дремоту. Усталость подавляла разочарование. Он машинально посмотрел в окуляр.

— Да, совершенно мертвые крошки, — подтвердил он машинально. — Что же будем делать дальше, Евгений Николаевич?

Смолин в раздумье зашагал по комнате.

— Надо будет выяснить, — сказал он, наконец, — какую часть водоросли он израсходовал на эти свои опыты. Какой кусок он взял с собой, Аркадий Петрович?

— Ровно половину — сто восемьдесят граммов.

— Ну, не может быть, чтобы такое количество сухой ткани он успел истратить на свои культуры. В каждом аквариуме не больше трех-четырех граммов вещества. Посмотрим, что у него осталось. Где несгораемый шкаф?

— В химической. Ключ у вас есть?

Смолин вытащил из кармана тяжелую связку.

— Вот. Это — вторые ключи от всех наших несгораемых шкафов. Этот — от вашего в Севастополе, эти два — от ланинских, на Мурмане, а этот — от здешнего. Да, он. Номер 023.

Они опять вошли в химическую. Смолин вставил ключ в скважину. Звякнул замок.

— Тут, очевидно, и его записи… — Смолин распахнул дверцу, и сейчас же умолк, в недоумении.

Петров молча смотрел через его плечо внутрь шкафа.

— Абсолютно ничего, — сказал он растерянно. — Неужели он хранил все дома? Смолин нахмурился и покачал головой.

— Ну, на Николая Карловича это не похоже…

— Вот так штука! — воскликнул Петров и взъерошил в возбуждении свои короткие волосы. — Может быть… похищение?

— Возможно… Во всяком случае, такое предположение правдоподобно.

Они подошли к окну. Петров отдернул штору. За окном виднелась глухая стена соседнего дома, чугунная решетка, густо оплетенная вьющимися растениями, за ней узкий переулок, выходящий на набережную.

— Место глухое, — определил Петров, пробуя открыть окно.

Оно поддалось без сопротивления. Свежий утренний воздух хлынул в комнату.

— Не заперто, — взволнованно сказал Петров.

Смолин в раздумье постучал пальцами по подоконнику.

— Да, не заперто, — подтвердил он. — Вот уж это непростительная небрежность со стороны Николая Карловича!

Петров заглянул через подоконник вниз.

— Следов никаких нет, — сказал он.

— Какие же следы на таком твердом грунте? Закрывайте окно, Аркадий. Дело, очевидно, потребует более квалифицированного следствия. Что же касается результатов работ бедняги Крушинского… — Он сжал рукой подбородок, устремив в пространство рассеянный взгляд, и закончил хрипловатым утомленным голосом. — То мы не оправдаем ни на волос оказанного нам доверия, если не найдем, в чем заключалось его «ошеломляющее открытие»

Глава 11 ХИМИЯ ТЕРПИТ НЕУДАЧУ

Калашник взлохмаченный, вспотевший, злой, ходил по своей лаборатории, яростно топая по линолеуму.

Еще одна неудача… Это прямо, черт знает, что такое!.. Опыт готовился так, что была полная уверенность в успехе. Удалось завершить длинный ряд подготовительных работ на искусственных моделях. Он сумел разработать методы приготовления искусственных растворов золота в любой концентрации, хотя бы даже за пределами миллионных долей процента. Коллоидное золото в этих растворах было в тонко раздробленном ультрадисперсном состоянии. Среда для растворов приготовлялась в полном соответствии с химическим составом морской воды. Словом, все делалось так, чтобы при переходе от искусственной модели к воде Черного моря осечки не получилось. И вот — на тебе!

Новый способ осаждения был его гордостью, его будущей славой. Славой! Ха-ха! Но кто бы мог подумать, что блестяще завершенный эксперимент на практике окажется мыльным пузырем? Калашник, продолжая стремительно шагать из угла в угол, в сотый раз мысленно проследил до деталей весь ход реакции.

Он набрел на свой новый метод, просматривая старые работы по химии золота. Впервые мысль об этом методе мелькнула у него при чтении Менделеева. Калашник любил в часы ночной бессонницы успокаивать расходившееся воображение торжественными, полными аромата молодости науки, классическими страницами «Основ химии».[16]

Органические вещества и йод — это неизменные спутники золота, сопровождающие как накопление, так и рассеяние его в морской воде. Правда, у Менделеева было место, заставлявшее Калашника всякий раз морщиться упоминание о морских организмах, причастных к извлечению золота из раствора.

Но, — черт возьми! — не всякое лыко в строку. Мог ли старик предвидеть, до какого уровня дойдут через сто лет методы физико-химических исследований! Для осаждения золота из растворов нужен энергичный катализатор, действующий безотказно и избирательно только на золото. В состав катализатора должны войти: йод, органические вещества, содержащие серу, и некоторые металлы. Словом, — нечто сходное с пиритами, издавна применяющимися в металлургии золота.

Катализатор был создан. В искусственных растворах он творил чудеса. Осечек не было.

А впрочем… Нет! У Калашника не возникало никаких сомнений, когда он в сотый раз воспроизводил в своей голове ход процесса.

Короткая обработка раствора током высокой частоты. Погружение в раствор пластины с катализатором. Бешеное вращение мешалки. Пауза. Золото, потерявшее заряд, крупными частицами осаждается на дно цилиндра. Калашнику даже чудится, что он простым глазом видит эти частицы.

Новая порция раствора. Снова бурлит и пенит воду блестящая мешалка. Опять пауза.

Как ненавистны были эти паузы Калашнику! Тридцать минут нелепого, никчемного, смертельно тоскливого ожидания, парализующего воображение и память.

Наконец на дне сосуда ясно виден темный осадок. Калашник помнит, с каким биением сердца он в первый раз направил на этот осадок пучок коротковолновых лучей. Сомнений не оставалось: осадок засветился густым пурпурно-фиолетовым светом. — Это было золото!

Да, опыт подтвердил правильность расчета Калашника. Его способ действовал избирательно и безотказно. Катализ направлял ход всех химических и коллоидно-химических процессов к тому результату, которого Калашник добивался. На тонны раствора за час работы накоплялось до 30 миллиграммов золота. Такое соотношение решало бы проблему извлечения дьявольского металла из океана.

Но катализатор[17] действовал на золото только в том состоянии, которое создавал экспериментатор в искусственных растворах. При перенесении опыта с искусственного раствора на воду феодосийской гавани, — профильтрованную, очищенную от грязи и взвешенных в ней микроорганизмов, — ничего не вышло! Десять раз яростно крутилась мешалка в столитровом цилиндре. Десять раз Калашник мерил лабораторию тяжелыми шагами, с возрастающим возбуждением переживая каждую новую паузу.

И — ничего! Калашник подбегает к одному цилиндру, к другому, к третьему, садится на корточки перед четвертым, прилипает влажным лбом, изборожденным гневными морщинами, к стеклу, напряженно всматривается… Ничего!

Пуста и равнодушно прозрачна вода, еще сохраняющая медленное вращательное движение. Чиста и стеклянная поверхность дна, словно ее только что вымыли. Осадка нет!

Ну, что же — дело ясное. Значит, золото океана имеет иное состояние и в нем нет ничего общего с изготовленной Калашником моделью. Но какое состояние? Какое, черт возьми?

И столько времени убить зря! Подумать только-два месяца погубить на работу, а результаты не стоят и выеденного яйца! Тяжелый кулак грохнул по столу, вызвав разноголосый звон химических стаканов, цилиндров и колб.

Испуганная физиономия ассистента заглядывает в дверь и скрывается. Калашник нетерпеливо пинает осколки ногой. Да, только этим… парацельсам безразлично, в каком состоянии взвешено золото в воде океана. Протоплазма накапливает его, не нуждаясь в решении этого вопроса. Раствор, или коллоидное состояние, или соединение с хлором — ей безразлично. И совершенно безразлично этому счастливцу — Смолину!

… Дверь бухнула по косякам, осыпав Калашника мелкими брызгами штукатурки. Он вытер платком лоб и шею, медленно расстегнул пиджак и глубоко вздохнул, приходя в себя.

Спускался весенний вечер. Тянуло свежим запахом моря. Калашник посмотрел на косые лучи нежаркого солнца, цепляющиеся за окна верхних этажей, и медленно спустился по ступенькам.

Глава 12 МЕТОД ОЛЬГИ ДУБРОВСКИХ

Прошло уже две недели, как Смолин и Петров выехали в Батуми.

Ольга тяжело переживала известие о гибели Крушинского. Он никогда не был ей особенно близок. Но она так привыкла видеть в коллективе лаборатории этого смешного, медлительного чудака, что мысль о его опустевшем рабочем месте вызывала у Ольги болезненное ощущение тяжелой утраты. Она вспомнила, как мало интересовалась Крушинским. Это был одинокий холостяк, не увлекавшийся ничем, кроме своих водорослей. Ни у Ольги, ни у многих других сотрудников института никогда не возникала мысль, что этому немолодому ученому, как и любому другому человеку, свойственны личные переживания, тревоги, сомнения словом, сложная внутренняя жизнь. И вот человека нет, — полезного, нужного работника, мягкого, внимательного, предупредительного товарища. И нечего вспомнить о нем, кроме того, что он был хорошим знатоком водорослей. Ужасно!

Известия из Батуми ограничились коротким письмом Петрова. Он сообщил, при каких обстоятельствах погиб Крушинский и что дало следствие по поводу его смерти. Выяснить, что случилось с лодкой, так и не удалось. Она затонула на глубине более двухсот метров, и поднять ее оказалось невозможным. Труп Крушинского также не был обнаружен. Море в этот день было спокойным и оставалось сделать единственное правдоподобное заключение, что лодку захлестнуло водой из-за неловкого движения Крушинского. Не удалось понять и того, в чем же заключалось «открытие» Николая Карловича. Можно было догадаться, что он пытался вырастить культуры из обломков водоросли, рассчитывая, что в высохших спорангиях сохранились стойкие споры. Но не удалось найти никаких намеков, что эти его попытки увенчались успехом.

«В общем, история загадочная, — писал Петров. — Евгений Николаевич очень расстроен, мрачен, зол. Жалко Николая Карловича. Теперь только я понял, какой это был простой, бесхитростный и преданный науке человек. И, конечно, жаль, что из строя выпал такой первоклассный специалист. Когда вернемся, неизвестно. Евгения Николаевича даже спросить об этом страшно. А я здесь уже тоскую».

Ольга невольно улыбнулась. Последняя фраза могла относиться и к ней, но не исключалось, что речь шла о драгоценных водорослях. Это, пожалуй, было более вероятным, так как вслед за подписью следовала приписка: «Берегите культуры».

Оставалось работать и ждать. За культуры Петров мог не беспокоиться они были в прекрасном состоянии. Бассейны, где росли водоросли, были заполнены неудержимо нарастающей массой растений. С утра, приняв от сторожа ключи, Ольга начинала рабочий день обходом аквариальной. Она тщательно обследовала один за другим все бассейны и только после этого принималась за свою работу. Работы было много. Смолин поручил Ольге обучить- методике определения золота пятерых лаборантов. Пять комнат второго этажа были заняты сложной аппаратурой — установками для извлечения золота из морской воды. Под ее наблюдением ежедневно делались десятки точнейших анализов, улавливающих ничтожные следы драгоценного металла. А сама она, наряду с повседневной работой, тайком, не говоря никому ни слова, вела исследование — первое самостоятельное исследование Ольги Дубровских.

Оно возникло совершенно случайно. В обязанности Ольги входило обследование проб воды из бассейнов с культурами филлофоры. Воду из бассейна брали черпаком и наполняли ею стеклянный цилиндр определенной емкости. Однажды утром ее оторвали от работы, и три цилиндра с пробами простояли целый день в лаборатории. Вечером Ольга спохватилась, что не закончила анализ. Вернувшись к пробам, она обнаружила, что в одном из цилиндров плавает порванная, разможженная водоросль. Досадуя на небрежность ассистента, она профильтровала воду из загрязненной пробы, ввела во все три цилиндра осаждающие реактивы и тотчас же начала определение.

Щелкнул рубильник. Содрогаясь загудели вибраторы. Она включила привычным движением «черный свет» — лучи большой жесткости. Жидкость сейчас же засветилась густым пурпурно-фиолетовым цветом — осаждение золота было закончено. Ольга была изумлена. Она направила «черный свет» на другой цилиндр. Пурпурно-фиолетовый цвет не появлялся. В чем дело? Она облучила третий цилиндр — цвет жидкости не изменился. Снова поставила под «черный свет» первый цилиндр вода опять заблестела пурпурно-фиолетовым цветом. Ольга в растерянности села на стул и, ничего не понимая, смотрела на светящийся цилиндр. Потом спохватилась, надо было кончать анализы, — обработала положенное время второй и третий цилиндры и проверила «черным светом», окончено ли осаждение.

В обоих цилиндрах появился характерный пурпурно-фиолетовый цвет. Затем она прокалила осадок и взвесила. Все три цилиндра дали одинаковое количество золота.

Она долго сидела в лаборатории, обдумывая этот непонятный случай. Осаждение золота во втором и третьем цилиндрах прошло нормально. Первый цилиндр подвергался действию вибратора не пятнадцать минут, а меньше минуты. Но, может быть, осаждение золота в нем произошло и до ультразвуковой обработки? Нет, это было бы совсем невероятно.

Все три пробы были взяты из одного бассейна. Осаждающие реактивы вводила сама Ольга-здесь ошибка исключалась. Правда, на этот раз одна из проб была загрязнена… Но какое это могло иметь значение?

В конце концов Ольга решила, что, очевидно, утром перед уходом из лаборатории она успела подвергнуть первый цилиндр действию вибратора и забыла об этом. Но в глубине души затаилась неудовлетворенность этим решением.

У Ольги был настойчивый, упорный характер. Если что-нибудь западало ей в голову, она не успокаивалась, пока не добивалась своего.

Она считала себя химиком. И вера Калашника в эту науку производила на Ольгу сильное впечатление. В глубинах сознания у нее теплилось крошечное, тайное, никогда не высказываемое сомнение: а прав ли ее учитель в споре с Калашником? Она была глубоко убеждена, что Смолин рано или поздно сумеет заставить живое вещество морских организмов концентрировать золото так, как он хочет. Но она не могла отказаться от мысли, что физикохимический метод извлечения золота из морской воды может конкурировать с организмами-концентраторами.

«Ведь речь идет не о сложных веществах, пока еще не поддающихся синтезу, — думала Ольга. — Золото — всего-навсего элемент, простейшее тело. Вся трудность извлечения золота в том, что концентрация его в морской воде чрезвычайно низка. И все же, взять, например, гелий. Хотя он и содержится в воздухе в несколько больших количествах, чем золото в морской воде, но ведь было время, когда не только не думали о добыче гелия из воздуха, но и даже о наличии его в воздухе не догадывались. И нашли же способы концентрации гелия, не прибегая к помощи живых организмов!».

Она мечтала о том, что ей самой удастся так изменить метод Калашника, что не нужно будет этих непомерных затрат энергии. Тогда задача оказалась бы решенной. Но легко сказать — понизить затрату энергии. Как с меньшими затратами вызывать эти чудовищные вибрации среды, разрушающие золотые мицеллы? Вот, если бы удалось разрушать их другими средствами…

А как действуют организмы на эти мицеллы, когда золото переходит в состав живой ткани? Познания в биологии у Ольги были довольно слабы. Но все же она знала, что химические процессы в живых организмах регулируются особыми веществами ускоряющего и замедляющего действия — ферментами[18]. Очевидно, и накопление золота водорослями совершалось под влиянием особого фермента. «Вот если бы удалось выделить этот фермент!» мечтала Ольга.

Ольге навсегда запомнилась минута, когда неожиданно для нее самой в ее сознании вспыхнул яркий свет догадки. Она поняла, что ускорение процесса, которое ей привелось наблюдать, было вызвано именно ферментом, выделяемым разрушенными тканями водоросли.

Никому ни слова не сказала она о своей догадке, не говорила и о наблюдении, породившем эту гипотезу. Но с тех пор почти каждый день, закончив очередные анализы, она оставалась в лаборатории. Груды водорослей, привозимых ежедневно для анализа, лежали на столах. Она выбирала наиболее богатые золотом формы. Из них приготовляла эмульсии, настои, экстракты. Добавляла к воде и проводила анализ за анализом. Это была увлекательная, волнующая работа. Временами ей казалось, что она на пороге решения проблемы. Золото выходило в осадок при минимальной интенсивности вибраций… Но при повторении опыта ничего не получалось… Ольга изменяла условия опыта: температуру, силу вибрации, концентрацию эмульсий, — все было безуспешным. И вдруг, неожиданно какой-нибудь новый вариант приводил к прекрасному результату. Задача заключалась в том, чтобы заставить вещество, извлекаемое из тканей водорослей, действовать безотказно. А это было так трудно, что порою у нее опускались руки. — «Неужели я просто что-нибудь путаю? — думала она иногда. — А если рассказать Евгению Николаевичу? Ну, нет! Чтобы надо мной посмеялся Аркадий? Ни за что!»

Последняя неделя неожиданно принесла ободряющие результаты. Закономерность определилась. Факторы, ускоряющие осаждение золота, стали действовать безотказно, если были соблюдены определенные условия. И самым главным условием было сохранение в сосуде, наряду с разможженными, тонко измельченными тканями, целых кусков растения.

Она работала теперь, как одержимая. С раннего утра она готовила сосуды, помещая в них различные части водорослей, нарезанные кусками разной величины. Весь день, пока шла очередная лабораторная работа, длился этот таинственный незримый процесс накопления в воде удивительного вещества, вызывающего укрупнение мицелл растворенного золота. А вечером, запершись в лаборатории, охваченная нетерпением, она приступала к анализам.

Работа принимала отчетливые очертания. Догадка Ольги оказалась, по-видимому, правильной. Можно было, не стыдясь первых наивных самостоятельных попыток, доложить профессору о результатах работы. Вода, насыщенная ферментами из обрывков водорослей, отдавала золото во много раз быстрее. Уже не минутами, а секундами измерялся срок действия вибраторов, необходимый для завершения процесса.

Да, результаты совершенно очевидны. Ольга стояла у стола. Перед ней матовым блеском светились цилиндры с пробами. Она закончила анализы. Все было ясно. Щеки ее пылали от возбуждения. Она смотрела на листки, с только что сделанными расчетами, ничего не видя, кроме последних цифр. В той постановке, которая была разработана Ольгой, метод Калашника давал возможность полностью извлекать золото из воды при минимальных затратах энергии.

Она не могла справиться с волнением. Внутри у нее все пело, все ликовало от радости.

Глава 13 СТОЛКНОВЕНИЕ

Ольга распахнула окно, высунулась навстречу свежему ветру, дувшему с моря. Заходящее солнце окрашивало синеву Севастопольской бухты в лиловый цвет. Небо сияло нежным золотистым светом…

И вдруг она вздрогнула от мощного окрика, загудевшего внизу:

— Дома хозяин?!

Ольга взглянула вниз. У подъезда, широко расставив ноги и закинув голову назад, стоял Калашник.

— Есть кто-нибудь? — опять крикнул он. — Что у вас там случилось?

— Проходите, Григорий Харитонович! — крикнула в ответ Ольга с радостным возбуждением. — Прямо на второй этаж!

Калашник пинком ноги распахнул дверь и скрылся внутри здания. Ольга отошла от окна. Неожиданный визит Калашника всколыхнул старые мысли, которые столько раз возникали у нее в разговорах с ним. Итак — биология или химия? Ей не терпелось рассказать этому скептику, как живое вещество может содействовать физико-химическим процессам.

Тяжелые шаги Калашника послышались на площадке лестницы и застучали по коридору. Ольга раскрыла дверь лаборатории.

— Сюда, Григорий Харитонович!

Калашник протянул руку.

— Где же ваш… хозяин? — спросил он, заходя в лабораторию. — Куда он так неожиданно скрылся?

— В Батуми, — ответила Ольга. — У нас ведь несчастье. Погиб один из наших сотрудников — Крушинский. Утонул.

— Да, я слыхал об этом… И Смолин все еще там? — удивился Калашник. Да уж две недели с тех пор прошло…

Ольга промолчала.

— Ну, а у вас как дела? — загрохотал Григорий Харитонович, расхаживая по лаборатории. — Вижу, вижу, аппаратура знакомая. Это вы хорошо приспособили. Для параллельного анализа? Правильно. Молодец!

Ольга вдруг заколебалась, говорить ли Калашнику о своем открытии или воздержаться. Она не знала, как к этому отнесется Смолин. Но соблазн был очень велик. Ведь это, в сущности, будет сражением — в защиту ее учителя против его самого активного противника… И она решилась;

— А, знаете, Григорий Харитонович… — начала она, и собственный голос показался ей чужим. Она вспомнила сокрушающее выступление Калашника на съезде биогеохимиков, и вдруг увидела себя глазами этого маститого, сурового ученого маленькой-маленькой, совсем крошечной.

— Что знаю? — спросил Калашник, продолжая ходить по лаборатории…

Отступать уже было нельзя. Да и никогда не простила бы себе Ольга такого позорного малодушия.

— С некоторыми поправками… — она почувствовала, что у нее пересыхает горло, ваш метод извлечения золота из морской воды может оказаться рентабельным…

— Что такое? — повернулся к ней Калашник. — С какими поправками?

Теперь было уже легче. Ольга взяла со стола свои листки, раскрыла тетради контрольных анализов и рассказала быстро и сбивчиво, как добилась она сокращения затрат энергии при осаждении золота. Калашник слушал ее, нахмурясь, шумно дыша, теребя и пропуская сквозь пальцы свою маленькую бородку. Изредка он прерывал ее рассказ неопределенными восклицаниями:

— Так… так… Ну и что же? Правильно… Так… Так… Да что вы? Ах, ты, черт!.. Ну, ну?.. Так…

Ольга кончила, отчаянно краснея, и только тогда решилась поднять взгляд на Калашника. Он тоже был красен, то и дело лохматил свои волосы рукой и вытирал пот на лбу большим синим платком.

— Ну, девушка! Задали вы мне задачу. Что же вам сказать… С одной стороны — возразить нечего… Все, что дает результат, — следует использовать… С другой…, впрочем, это уж мое… об этом не стоит. — Он нахмурился и снова зашагал по лаборатории. — Конечно, лабораторный опыт одно, а опыт в производственном масштабе — совсем другое. Здесь, дистанция огромного размера. Но попробовать, может быть, и стоит. Я, со своей стороны, готов предоставить вам свою аппаратуру в Феодосии. Десять цилиндров по сто литров. Пожалуйста…

Он неожиданно остановился и посмотрел на Ольгу через плечо. — Если, конечно, позволит ваш Парацельс, — закончил он язвительно.

— Не знаю, — прошептала Ольга, опять густо краснея.

Калашник в раздумье поскреб подбородок.

— А скажите, Ольга Федоровна, — лицо его вдруг просветлело, — не приходило ли вам в голову использовать для предварительной обработки воды не разможженные ткани водорослей, а живые растения?

Ольга широко открыла глаза.

— Как? Я вас не понимаю…

— Эх, вы, а еще биолог, — покрутил головой Калашник. — Ну, представьте себе, что в ваших сосудах не сорванные и разрезанные куски растений, а нормально растущие водоросли. Понимаете?

— Понимаю, — просияла Ольга. — До этого почему-то я не додумалась. Она остановилась соображая. — Дело в том, что в наших аквариумах вода для этого не подходит. В одних — проточная вода. Мы ежедневно берем ее для анализа, и я не замечала, чтобы энергии требовалось меньше. А в других искусственно повышенные концентрации золота.

— Так, позвольте, — загудел Калашник. — Это же в ваших руках устроить такой бассейн!

— Я не знаю, как будут жить водоросли в стоячей воде.

— А, ну, идемте, посмотрим.

Он тяжело загрохотал по ступенькам вслед за быстро спускающейся вниз Ольгой.

Комнату заливал тревожный пурпурный свет, льющийся из огромных, саженных стекол аквариумов. Они были густо заполнены разросшимися и переплетающимися ветвями филлофор. Ветви светились таким ослепительным, раскаленно-красным цветом, что глазам было больно смотреть.

— Необычайное развитие красного пигмента фикоэритрина, — объяснила Ольга. — Днем мы затеняем аквариумы, ведь филлофора растение глубоководное, тенелюбивое — и открываем вечером, когда свет уже неярок.

— Как же без света? — спросил Калашник.

— Глубоководные растения обходятся голубыми коротковолновыми лучами. Эти лучи проникают сквозь толщу моря… Красный цвет Помогает поглощать эти лучи. Вот, смотрите.

Ольга тронула рычаг на мраморной доске. Послышалось гудение. И сейчас же красный свет померк и сменился густым пурпурно-фиолетовым сиянием. Калашник увидел сеть тонких и прозрачных трубок, тесными рядами пронизывающих воду аквариума. От них исходили едва видимые трепетные, фиолетовые лучи.

— По длине волны эти лучи близки к ультрафиолетовым, — объяснила Ольга. — В малых дозах они способствуют росту растения. Большие дозы смертельны. Поэтому мы не даем большой интенсивности, чтобы не погубить культуру.

— А как вы регулируете интенсивность света? — с неожиданной живостью заинтересовался Калашник.

Ольга кивнула на мраморную доску, не спуская руки с рычага. Чуть заметно она продвинула рычаг вперед. Свет в трубках сгустился. Растения приняли пурпурно-черную окраску.

На доске вспыхнула красная лампа. Сейчас же Ольга сдвинула рычаг назад.

— Десять минут при такой интенсивности света, — сказала она, — и эти лучи убьют все живое.

— Однако, — Калашник усмехнулся, — вы рискуете…

Ольга подняла брови, но не ответила. Ей послышались какие-то звуки из коридора. Она приоткрыла дверь, просунула в нее голову, прислушалась. Было тихо. Она вышла в коридор, подбежала к лестнице, постояла, напряженно слушая, несколько минут, и снова вернулась к Калашнику, застывшему у стекла аквариума.

— Ну, а… как с накоплением золота? — спросил Калашник.

— Думаю, что рано или поздно Евгений Николаевич добьется того, что нам нужно. Пока еще накопление идет недостаточно интенсивно, но оно уже в двести раз превышает свойства исходной формы.

— Алхимия!.. — пробормотал Калашник, отходя от стекла и оглядываясь по сторонам. Ну, так вот. Я полагаю, что любой из аквариумов можно приспособить для ваших опытов. В каждом концентрация живого вещества такая, что вода, очевидно, будет быстро насыщаться этим вашим… ферментом.

— Да, да, — ответила Ольга машинально. Сердце ее забилось. Ей почудилось, что она слышит голос Смолина. Она уже не понимала, что говорил Калашник. Да, это его голос… Звуки шагов на лестнице. Дверь распахнулась.

На пороге появился профессор Смолин. Он бросил быстрый взгляд на Ольгу, перевел глаза на Калашника. Лицо его стало каменным.

— В чем дело, Ольга Федоровна? — спросил он резко. — Почему здесь посторонние?

Ольга вспыхнула. Смолин никогда не говорил с ней таким тоном. Она посмотрела на него умоляющим взглядом. Но Калашник предупредил ее.

— Ольга Федоровна показывала мне культуры по моей просьбе, — сказал он угрюмо. — Я не подозревал, что вы можете иметь что-либо против этого. Впрочем… это ваше дело.

Он стремительно пошел к двери, так что Смолин невольно посторонился.

— Это, конечно, мое дело, — с яростью повторил он слова Калашника. Но я не понимаю смысла таких посещений при вашем… отношении к моей работе. И имею право трактовать его определенным образом.

Калашник остановился в дверях. Повернул посеревшее, искаженное лицо к Смолину.

— Полагаю, что это посещение будет последним, — сказал он хрипло. Можете трактовать его, как хотите!

Он оттолкнул стоящего на дороге Петрова и вышел, хлопнув дверью.

Глава 14 ГИБЕЛЬ ГИГАНТОВ

Рабочий день Петрова неизменна начинался с посещения аквариальной. Он обходил все аквариумы, осматривал растения, брал несколько экземпляров из каждого бассейна, чтобы сделать анализы и измерения скорости роста, и фиксировал в дневниках все изменения, происшедшие за ночь. Драгоценные культуры гигантской водоросли Аркадий обычно рассматривал последними. Они были в четвертом самом крайнем помещении аквариальной.

В то утро Аркадий также обошел все аквариумы и ему осталось обследовать только бассейн с гигантской филлофорой.

В свете раннего утреннего солнца филлофора испускала нежно-розовое сияние. Уже первое впечатление от ее цвета слегка удивило Петрова. Это был не тот чистый тон, сохраняющий цветовую ясность при любой яркости — от густопурпурного до нежнорозового оттенка. К нему совершенно отчетливо примешивалась буроватая подцветка, какую можно заметить осенью на увядающем листе.

Петров подошел к стеклу несколько озадаченный. До сих пор развитие пигмента у этой формы шло в сторону сгущения красного цвета, — побурение было новостью. Он поднялся по лесенке, заглянул в аквариум сверху и сразу заметил что-то неладное. Аркадий обладал исключительной зрительной памятью, натренированной в наблюдениях над изменчивостью живых организмов. Утренние впечатления у него накладывались на впечатления прошедшего дня, и глаз фиксировал мельчайшие отклонения. По утрам Петров без всяких измерений, сразу улавливал, насколько за ночь разрослось его детище, — гигантская форма филлофоры. В это утро он не заметил изменений в росте растений.

Он спустил в бассейн огромные щипцы, сконструированные им для извлечения растений, отщипнул большую ветвь, поднял… Развернул на ладони мокрое, слизистое слоевище, расправил пластинки… По краю красной ткани шла бурая кайма омертвения.

Всем существом Петров ощутил, что произошло непоправимое несчастье. Во рту у него пересохло. Он бросил извлеченную ветвь. Вытащил другую, посмотрел. Не спускаясь с лесенки, бросил, достал третью. Картина была все та же. Край, где шел рост водоросли, где делились гигантские клетки, где растительная ткань обычно сияла свежестью окраски, теперь был поражен смертью, уже переходившей в разложение.

Петров растерянно оглянулся. Рванул воротник рубашки — влажная теплота комнаты вызвала у него обильную испарину — и судорожно вздохнул.

— Культура погибла! — сказал он громко, и яростным, отчаянным шепотом выругался.

Медленно спустился он с лестницы и остановился у стекла, тупо, без мыслей уставившись на погибающую филлофору. Им овладела странная вялость и даже безразличие. Он знал по опыту, что умирающее растение ничем нельзя вернуть к жизни.

Как автомат, не чувствуя под собою ног, Петров поднялся наверх. Час был ранний, в лабораториях никого не было. Он свалился на стул у телефона, набрал номер. Смолин долго не отзывался. Наконец в трубке раздался хрипловатый после сна, преодолевающий зевоту голос:

— Слушаю.

— Евгений Николаевич, — торопливо сказал Петров, — культура погибла!

Короткая пауза. Петров дрогнувшим сердцем почувствовал, как ошеломлен Смолин.

— В большом аквариуме? — услышал Петров тревожный взволнованный вопрос.

— Да, — ответил Аркадий.

Опять напряженная тишина, прерываемая только шорохом в микрофоне.

— Сейчас буду, — негромко произнес Смолин.

Звук опустившегося рычага. Петров не отнимал трубки от уха, пока в ней не зазвучал равнодушный сигнал отказа. Тогда он поднялся, коротко вздохнул, повесил трубку и пошел вниз.

…Смолин резко распахнул дверь и стремительно вошел в комнату. Верхние шторы под потолком были уже задернуты, в аквариуме мерцал дрожащий, холодный синеватый свет, пронизывавший воду сквозь густой переплет тонких, черных плетей филлофоры.

— Аркадий Петрович! — позвал Смолин, ничего не различая в голубом полумраке.

Темная фигура отделилась от стены. Призрачно бледное, голубое лицо Петрова повернулось к Смолину.

— Зажгите свет, — коротко приказал профессор и подошел к стеклу.

Под потолком вспыхнули белые конусы ламп. Петров молча смотрел, как Смолин внимательно изучал через стекло пораженные смертью растения.

— Так, — сказал Смолин сквозь усы, закончив осмотр. — Покажите, как они выглядят на воздухе.

Он расправил пальцем на ладони несколько пластинок. Поднес к свету, посмотрел, прищурив глаза, сжал губы, бросил растение на пол и медленно вытер руки платком.

— Все ясно… Это смерть.

Сдвинув брови, наклонив голову, Смолин прошелся несколько раз из угла в угол.

— И все же… — он остановился. — Как это могло случиться?

Петров развел руками.

— Ума не приложу. Евгений Николаевич. — Все делалось так, как мы с вами запланировали. Вчера еще растение было в порядке. Правда, рост несколько замедлился, но они вообще развиваются энергично только в первые дни, так что я не придал этому значения.

— Формы с гигантскими клетками… — сказал с горечью Смолин. — Вот вам, Аркадий, результат воздействия колхицина и лучистой энергии. Недостаточная жизнеспособность. Если бы эти гиганты не погибли сейчас, они все равно не вынесли бы переход в естественные условия. Но почему эта филлофора погибла в аквариуме? Она не проявляла никаких признаков угнетения. Она казалась очень стойкой. В чем же дело, Аркадий Петрович?

— Мне кажется, Евгений Николаевич, что здесь какие-то непредвиденные факторы…

— Для нас это, конечно, значило бы, какую-то надежду на успех в следующей серии опытов. Ну, что ж, будем надеяться, что тут были случайные факторы. Но какие?!

— Я думаю, Евгений Николаевич…

— Ну?

— И у меня сомнение…

— Да?

— Заметьте-поражены растущие части: края, где происходят деления клеток. Значит, действие этого губительного внешнего фактора было избирательным, — оно было направлено на размножающиеся клетки. Это могла быть только лучистая энергия… И я думаю, — не слишком ли интенсивно естественное освещение? Ведь утром и вечером мы снимаем затемнение, а день сейчас стал значительно длиннее, чем в мае, когда мы ставили первые опыты…

Смолин сжал в раздумье подбородок и не отводил глаз от пораженного признаками смерти растения.

— Надо проверить, — сказал он. — А как обстояло дело с температурой?

— Ни разу не опускалась ниже двадцати…

Смолин резко повернулся на каблуках.

— Во всяком случае, — сказал он с горькой усмешкой, — мы констатировали факт несомненной гибели самой перспективной из выведенных нами форм. Предстоит новый, тяжелый, кропотливый труд… Идемте наверх, обсудим, что делать дальше.

Смолин вышел из комнаты. Но когда Петров повернул выключатель и комната погрузилась в глубокий полумрак, профессор неожиданно вернулся и прикрыл за собой дверь.

— Скажите, Петров, вы уверены, что в аквариальную никто, кроме вас, не заходил?

— Кто же кроме меня?.. Я и Ольга Федоровна, — больше никто сюда не заходит…

Не договорив, он замолчал, пораженный пришедшей в голову мыслью. Молчал и Смолин, остановив на нем неподвижный взгляд. Мерцал голубоватый свет, окрашивая их лица в мертвенные, неестественные тона.

— Неужели… Калашник? — нарушил, наконец, молчание Петров.

Лицо Смолина продолжало оставаться неподвижным. Он все смотрел на Петрова, уже не видя его, распаляемый вспыхнувшим чувством досады. Кулаки его сжались.

— Ну, если… — начал было он, раздувая ноздри, но сейчас же спохватился. — Да нет, легче всего свалить вину на противника, благо к этому есть какие-то основания.

Он нахмурил брови и опять погрузился в раздумье.

— Черт его знает! — сказал он, наконец, с досадой. — Принесла его нелегкая в такой момент!

— А по-моему — это он! — убежденно заявил Петров.

Смолин невесело засмеялся и покачал головой.

— Не могу поверить этому. Нет не могу. — И закончил уже обычным своим тоном:-Ну, Петров, начнем все сначала!

Глава 15 ПРИЧИНЫ НЕУДАЧ

Катастрофа с культурой гигантской филлофоры была каплей, переполнившей чашу. Тягостное ощущение упорной неудачи овладело Смолиным. Мрачный, подавленный, он заперся в своем кабинете. Да, положение стало совершенно ясным. Решение поставленной перед ним задачи снова отодвинулось в туманную, неопределенную даль. И, если его спросят, что делать дальше, — ему сказать нечего.

«Во мне или вне меня причины этих неудач?» — спрашивал он себя, устремив неподвижный взгляд в бархатную черноту ночи за раскрытым окном.

Перед ним одна за другой проходили эти неудачи. Бесплодные поиски золотой водоросли у берегов Крыма и Кавказа. Нелепая смерть сотрудника в момент, когда тому удалось, по-видимому, сделать какое-то важное открытие. Необъяснимая гибель выведенной с таким огромным трудом золотоносной расы филлофоры.

Да, причина каждой из неудач, отдельно взятая, была вне Смолина. Но все они вместе имели одно общее основание, и это основание он ощущал в себе самом. Это было увлечение Валерией Радецкой.

Смолин знал, что ее отец, Павел Федорович Радецкий, был уроженцем Крыма, покинул родные края еще до первой мировой войны и почти всю творческую жизнь провел в Румынии. Репатриировался он после Великой Отечественной войны, когда Валерии было уже шестнадцать лет. Зарубежное воспитание наложило отпечаток на ее характер, вкусы и симпатии. В них было много странного, необъяснимого, раздражающего.

Она с большим интересом относилась к его исследованиям. По-видимому, любила его слушать. И вместе с тем иногда совершенно неожиданным вопросом показывала, что в науке ее интересует совсем не то, что волнует самого Смолина.

— Скажите, — спросила она его однажды, прерывая на полуфразе, — как вы относитесь к славе?

— К славе?.. — переспросил недоуменно Смолин. — Очевидно, так же, как каждый советский ученый. Слава, то есть почет и уважение народа, конечно, приятная вещь…

— Нет, я не об этом. — Она покачала головой и улыбнулась не то мечтательно, не то с сожалением о его недогадливости. — Я говорю не о такой славе… Представьте себе, что вас знают и любят все люди. Ваше появление приводит в возбуждение миллионы. Люди отталкивают друг друга, чтобы посмотреть на вас, побыть около вас, слышать ваш голос. Вы воплощаете в себе самое лучшее, самое дорогое для каждого из этих миллионов.

— Ну, слава в нашей профессии в такой форме никогда не проявляется, ответил Смолин.

— Такую славу приносит работа в кино, — сказала задумчиво Валерия.

— Скажите, — спросила она его в другой раз. — Если бы вам предложили провести исследование в какой-нибудь другой стране, причем это исследование имело бы огромное значение для мировой науки и… и могло бы быть осуществимо только в той стране… вы не отказались бы?

Смолин развел руками.

— Не представляю себе исследования, которое нельзя было бы провести в нашей стране, но если бы и было такое, согласиться на работу за границей, в капиталистической стране, — для советского ученого равносильно измене родине.

— Ну, а если бы была перспектива какого-то открытия, благодетельного для всего человечества?

— В одних руках оно может быть благодетельным, в других окажется источником наживы и злоупотребления. В капиталистических государствах понятие о благе человечества имеет весьма условное значение.

Валерия не возражала. Она думала о чем-то своем. Ее тонкие брови сдвинулись.

— А если бы это касалось искусства? — спросила она тоном, в котором Смолину почудилось легкое возбуждение.

— Вы говорите о показе достижений советского искусства за рубежом? Для этого, насколько я знаю, советским артистам препятствий нет, но если бы речь шла, например, о привлечении советских артистов к буржуазному искусству, то…

— Это тоже измена родине? — иронически спросила Валерия.

— Да, — твердо ответил Смолин.

Но больше всего Смолина раздражало отношение Валерии к ее неизменному спутнику — Васильеву. Этот высокий, плечистый, светловолосый молодой человек с первой встречи не понравился Смолину.

— Знакомьтесь, Васильев, — представила Валерия Смолину своего спутника. — Мой товарищ по профессии.

— Всего лишь скромный сценарист, — улыбнулся Васильев, показывая белые, ровные зубы.

Он почтительно пожал руку Смолину, сказал что-то о своем интересе к биологии, о каких-то задуманных им научно-популярных фильмах, посвященных биогеохимии. Смолин слушал рассеянно, ответил что-то невпопад, волнуемый мыслью об отношении Валерии к этому человеку. Чутье говорило Смолину, что Васильева связывают с Валерией не только профессиональные интересы. И Смолина бесило, что это вызывает в нем ничем не оправданную неприязнь к незнакомому человеку.

При последующих встречах он пытался переломить в себе это чувство, сам вступал с Васильевым в разговоры, вежливо слушал его беседы с Валерией, но неприязнь росла, превращалась в отвращение, сдерживать которое стоило Смолину больших усилий.

Что за человек был Васильев? Из разговоров при встречах выяснилось, что он «выполняет поручения» какой-то кинофабрики хроникально-документальных фильмов. В Крыму Васильев «собирал материалы» для киносценария на тему «Новый Крым» или что-то в этом роде.

Смолин долго пытался и не мог понять, что привлекало Валерию в этом человеке. Красота? Статная фигура? Приятное лицо? Он не верил, что такую женщину, как Радецкая, могли пленить только внешние данные, которыми, впрочем, Васильев от природы был наделен довольно щедро. Ум? Ясность мысли? Талант? Ну, уж этих качеств Смолин никак не мог признать за своим соперником. Суждения Васильева отличались поразительной банальностью, граничащей даже с пошлостью. Все явления жизни он рассматривал только с точки зрения успеха. Он вспоминал о новой книге, — и она оказывалась блестящим произведением, если книгу читали, если о ней много говорили, если она, по его мнению, имела успех. Он называл новый фильм, — и как бы его не расценивали знатоки киноискусства, фильм становился, по оценке Васильева, неудачным, если он не собирал зрителей, если о нем не было восторженных отзывов, если он, по мнению Васильева, не имел успеха. Нет, эти суждения не обнаруживали глубокого ума у Васильева. Тогда что же, что привлекало в нем Валерию Радецкую?!

Много позднее, размышляя о судьбе киноактрисы и о той роли, которую сыграл в ее жизни Васильев, Смолин понял, что сила влияния этого человека на Валерию заключалась в искусной игре на главной и неисправимой слабости этой женщины — на ее болезненной жажде славы.

Искусство его игры не отличалось ни тонкостью, ни глубиной, хотя она отнюдь не была грубой или чересчур откровенной. Главным в этой игре было спокойное и как бы безгранично убежденное восхищение прекрасной артисткой, отражающее в себе ту любовь, о которой Валерия спрашивала Смолина, — любовь миллионов, их страстную благодарность артистке за наслаждение, доставляемое ее талантом. Какая бы тема ни обсуждалась Радецкой и Васильевым, Смолин не мог не видеть, что даже в самых обычных словах Васильева Валерия воспринимает одной ей понятный смысл, и этот смысл пьянит и дурманит ее, как яд, как хмельной напиток.

— Ваш фильм дублирован на испанский язык, — говорил Васильев, — вас увидит теперь вся Латинская Америка.

— В «Парижском кинообозрении» пишут, что ваш портрет разошелся тиражом в миллион экземпляров, — сообщал он в другой раз.

— Говорят, что московские школьники в сочинениях о Пушкине стали теперь уделять больше внимания Наталии Пушкиной, чем самому Александру Сергеевичу, — услышал однажды Смолин.

— Ваш романс «За пяльцами» знают теперь даже в Африке, — сказал как-то Васильев, развертывая газету.

Оказалось, действительно, в газете «Трансвааль-Пост» помещены были текст и ноты романса, спетого Радецкой в кинофильме «Александр Пушкин».

Поведение этого беззаботного, улыбающегося человека вызывало у Смолина тяжелую, неприятную для него самого, ничем неоправданную злость.

— Как вы можете выносить этого субъекта? — не выдержал однажды Смолин, когда Васильев, только что сказав очередную банальность, вышел из комнаты.

— А почему я должна его не выносить? — удивилась Валерия.

— Неглубокий человек. Когда он говорит, мне кажется, что у него нет ни одной собственной мысли.

— Неверное впечатление, — возразила спокойно Валерия. — Он много думает о новых формах в киноискусстве. И в этой области он очень оригинален.

— Если то, что он говорит об искусстве, оригинальность, то что же тогда пошлость? — сердито спросил Смолин.

У Валерии задрожали губы. Но голос ее прозвучал так же спокойно, как и раньше:

— Вот уж никогда не думала, Евгений Николаевич, что вы, пользуясь моим отношением к вам, можете так отзываться о моих друзьях.

Смолин поднялся.

— Я слишком ценю свое отношение к вам, — сказал он глухо, — чтобы подвергать его дальнейшим испытаниям.

— Я не понимаю вас, — нахмурилась она.

— Если вы этого не понимаете, — с трудом заставил себя выговорить Смолин, — то нам с вами не о чем больше разговаривать.

Он встал и вышел из комнаты, не прощаясь.

На другой день Смолин получил от Валерии записку. Артистка приглашала его к себе вечером, как будто ничего не случилось. Но Смолину уже нельзя было задерживаться в Феодосии. Петров ежедневно звонил из Севастополя, информируя о ходе работ, и деликатно намекал, что присутствие руководителя необходимо. Смолин ответил Валерии коротким письмом, в котором просил извинить его за горячность и выражал надежду, что их дружеские отношения не изменятся.

Но ссора повторилась… и неоднократно.

Для самолюбия Смолина выезды в Феодосию были мучительны. Прошедшей осенью, когда основные работы проводились в районе Карадага, его встречи с Радецкой совершались как бы сами собой, и их сближение казалось вполне естественным. Это было постепенное развитие дружеских отношений двух заинтересовавших друг друга людей, живущих в маленьком городе. Но теперь работа лаборатории сосредоточилась в Севастополе, и в Феодосии ему, собственно, нечего было и делать.

Да и встречи с Радецкой стали теперь случайными, так как в Ялте шла съемка нового кинофильма, и киноактриса появлялась в Феодосии редко, приезжая туда отдохнуть два-три раза в месяц.

У Смолина было два повода для выездов в Феодосию. Во-первых, там работал профессор Калашник — официальный консультант группы Смолина по вопросам физикохимии рассеянного золота. Во-вторых, в Феодосии жил Павел Федорович Радецкий — выдающийся минералог и геохимик и, следовательно, близкий Смолину по профессиональным интересам человек. Валерия жила в Феодосии на даче своего отца. Дача эта принадлежала Радецкому еще до революции и была возвращена ему после репатриации. Павел Федорович вел замкнутую, уединенную жизнь, протекавшую либо в кабинете, либо в одиноких прогулках на моторной лодке у берегов Карадага. При встречах он величественно приветствовал Смолина, приглашал заходить, но продолжительных разговоров избегал, старомодно раскланивался, приподнимал черную широкополую шляпу высоко над головой и продолжал свой путь — все время оставаясь спокойным, по-стариковски важным, углубленным в себя. И дома он только выходил навстречу гостю, чтобы приветствовать его, и через минуту-другую удалялся к себе, сославшись на усталость и нездоровье. И так как-то само собой получалось, что профессор Смолин, ответив на приглашение профессора Радецкого, оказывался гостем киноактрисы Валерии Радецкой в числе ее шумных поклонников. Он сидел, угрюмый, злой, слушал без улыбки веселую болтовню, прерываемую взрывами сдержанного хохота — боялись потревожить старика, — и с непонятной для себя сдержанной яростью выделял из шума голосов ставший ему ненавистным мягкий баритон Васильева. Уже после первого такого вечера Смолин понял, что почва для дальнейшего развития отношений с Радецкой- уходит у него из-под ног. Он поднялся после очередной реплики Васильева, и, не прощаясь, вышел. Валерия нагнала его в передней.

— Куда вы, Смолин? — окликнула она его негромко, когда он уже яростно надавил на ручку двери. Смолин, сдерживая себя, медленно повернулся.

— Извините, Валерия Павловна, — сказал он примирительно, — не хотел прощанием помешать вам веселиться. Встретимся как-нибудь в другой раз, в другой обстановке.

Валерия, опустив длинные ресницы, теребила пальцами кружевной платочек.

— Вам не нравится наша компания? — спросила она, не поднимая глаз.

— Нет, почему же? — ответил Смолин с усилием. — Мне кажется, скорее я мало подхожу для этого веселого общества.

Валерия отрицательно покачала головой.

— Нет, нет, Евгений Николаевич. Я же видела, как вы уходили. Слова Васильева о власти таланта над людьми вызвали у вас прямо-таки содрогание… Я внимательно наблюдала за вами. И мне это очень грустно.

Смолин пристально посмотрел ей в глаза, пытаясь понять скрытый смысл ее слов.

— А почему именно вам грустно?

— Потому что… Ну, потому что Васильев мой хороший друг. И вы мой хороший друг. И мне, Евгений Николаевич, грустно, что вы не хотите понять: мои друзья это и ваши друзья.

Смолин отвел глаза в сторону, не желая показывать своего раздражения.

— Разрешите, Валерия Павловна, не ставить мое отношение к вам в связь с вашими отношениями к вашим друзьям. Если вы условием своего расположения ко мне ставите мое отношение к… этому человеку, то предупреждаю вас, что из этого ровно ничего не выйдет. До свидания.

Он затворил за собой дверь с таким напряжением, словно это была тысячепудовая тяжесть — так хотелось ему хлопнуть дверью, чтобы стряхнуть с себя наваждение — мучительную и непонятную для него власть женщины… неповторимой, изумительной, единственной.

Эти поездки мешали ему работать. Он выслушивал отчеты сотрудников, машинально принимал или отвергал их предложения о дальнейшей работе, автоматически, без напряжения, без волнения обсуждал пути решения новых задач. И чувствовал, с досадой и злостью на себя, что по-настоящему, он и его группа даже не приступили к разработке поставленной перед ними проблемы.

Переход от поисков уже существующего в природе золотоносного растения к его созданию был оправдан всем предшествующим опытом работ Смолина. Кому же, как не ему, была по плечу эта задача — заставить живое вещество работать в нужном направлении? Все зависело от методов выведения такого растения.

Смолин отлично понимал, что на пути, выбранном Петровым, шансы на удачу ничтожны. Колхицин и другие яды, задерживающие деление клеток и вызывающие гигантизм растений, были хорошо известны Смолину и ученым его поколения. Когда-то на эти яды возлагали большие надежды, как на могучие средства преобразования растительных форм. И сколько планов, сколько замыслов погибло в бесчисленных попытках создать устойчивые гигантские расы культурных растений — зерновых, технических, декоративных, растений-богатырей, с огромными клетками, увеличенными вдвое, вчетверо, вдесятеро против нормы. Сколько таких попыток видел Смолин: огромные колосья ржи, гигантские метелки гречихи и проса, непомерной величины ягоды малины и земляники. Действие яда на возникающие в недрах цветка зародышевые клетки, действительно, приводило к волшебному их превращению. Но это было только действие яда, не больше! Отравление начинало сказываться иногда в первом, чаще всего во втором, реже в последующих поколениях растений-гигантов. В результате действия яда появлялось все возрастающее бесплодие и постепенная дегенерация. Вот почему, практика решительно отвергла метод воздействия на растения колхицином для выведения новых форм.

Никогда, ни при каких других обстоятельствах, не согласился бы Смолин ограничить поиски средств создания золотоносных растений опытами с колхицином, даже при дополнительном воздействии лучистой энергией. И вот согласился. Принял случайно возникший проект. Впрочем, не совсем случайный: Смолин отлично помнил, что возник он у Петрова после того, как тот услышал о планах Симпсона — вывести полиплоидные расы морских водорослей. Ну, допустим, не случайный — это дела не меняет. Смолин принял план Петрова — и на этом успокоился. Он, по существу, устранился от руководства и занялся, флиртом с киноактрисой. Ужасно!

Ужасным было и то, что в глубине души Смолин чувствовал безнадежность своего увлечения, но не находил в себе силы разом с ним покончить. Поездки в Феодосию продолжались. Предлоги находились: побеседовать с профессором Радецким, проконсультировать некоторые вопросы с профессором Калашником. И беседы, и консультации заканчивались очередной, тягостной и мучительной для Смолина встречей с Валерией.

Самой тягостной и самой мучительной для самолюбия Смолина оказалась встреча в присутствии Григория Харитоновича Калашника.

Смолин зашел в лабораторию Калашника поздно вечером, зная, что тот долго засиживается за приборами. Григория Харитоновича в лаборатории не оказалось. С чувством облегчения, вызвавшим усмешку у него самого, Смолин направился на дачу Радецкой. Уже в передней он с удивлением услышал хрипловатый, грохочущий бас Калашника и опять усмехнулся возникшей у него мысли — повернуться и уйти. Но отступать было поздно. Белое платье Валерии вспыхнуло в раме двери, отворившейся в ярко освещенную гостиную.

— Рада вас видеть, — сказала она, протягивая ему обе руки. Проходите, у меня приятный для вас гость.

Калашник неуклюже поднялся из глубокого кресла, по-медвежьи протянул широкую руку, пробормотал что-то вроде приветствия и добавил:

— Собираюсь побывать у вас, посмотреть ваши достижения.

— Очень буду рад, — машинально ответил Смолин.

Неловкость рассеял Васильев, который завладел беседой, принявшись рассказывать очередные новости мира искусств.

Смолин вышел на веранду, курил, смотрел сквозь стеклянную дверь на лицо Калашника, обращенное к Валерии, разливавшей чай, и думал: «Неужели и у меня такое же потерянное лицо, когда я смотрю на эту женщину?»

Больше он с ней не встречался. Он не мог себе простить мысли, которая мелькнула у него, когда была получена телеграмма от Крушинского: «Вот повод для остановки в Феодосии по дороге в Батуми». И подумать только! Он действительно мог задержаться там, если бы не пришло известие о смерти Крушинского.

Смолину начинало казаться, что он действительно мог выехать раньше, и, — кто знает? — сумел бы предотвратить трагическое происшествие. Но это была уже чистейшая фантазия.

Смолин судорожно вздохнул, растирая рукой раскрытую грудь. Ему было душно. Итак, с этим — кончено. Предаваться бесплодному самобичеванию бессмысленно. Выкинуть из головы этот нелепый роман и сосредоточить внимание на деле — вот все, что ему нужно. Даром растрачиваемое, бесплодное чувство не может быть и не должно быть сильнее воли…

Задача остается прежней — искать средства изменения свойств живых организмов, заставляя их накапливать золото. Первая попытка оказалась неудачной. Будем продолжать поиски. И какой бы могучей ни представлялась нам косность природы, в чем бы эта, косность ни проявлялась, рано или поздно материя будет вынуждена уступить высшей форме своего развития всемогущей мысли и воле человека.

Глава 16 ОТКРЫТИЕ

Смолин плохо спал в эту ночь и проснулся с тревожным чувством: он не подготовлен к дальнейшей работе. В мрачной сосредоточенности обошел он лабораторные помещения, коротко, отрывистыми вопросами выясняя, что делает каждый из сотрудников. Долго стоял в комнате Петрова, наблюдая за его работой.

Петров был одержим стремлением воспроизвести загадочное открытие Крушинского. В сотнях кристаллизаторов, в различных условиях температуры и освещения, он пытался вызвать прорастание спор из крошечных кусочков золотой водоросли.

— Ну, как? — спросил Смолин.

— Пока ничего нет, — угрюмо ответил Петров, не отрываясь от микроскопа. — Никаких следов жизни.

Смолин прошел мимо вереницы массивных аквариумов, стоящих на длинных стеллажах вдоль комнаты. Заглянул в каждый из них, внимательно просматривая зеленоватую воду — с поверхности до дна.

— Уже наросла порядочная бактериальная пленка. Вы смотрели ее, Аркадий Петрович?

— Смотрел. И каждый день смотрю! — со вздохом ответил Петров.

— И ничего нет?

— Ну, а что же там может быть? Наивно думать, что проростки водорослей вдруг начнут жить в бактериальной пленке на поверхности водной среды. Им полагается прорастать на твердом веществе.

— Да, конечно, — согласился Смолин. — И все-таки, я не могу понять, что же искал и, очевидно, нашел в бактериальной пленке Николай Карлович!

— Кто его знает! Я ищу и абсолютно ничего не нахожу. Мертвая, абсолютно мертвая ткань. Что может из нее вырасти?

Смолин замолчал. Петров посмотрел на него выжидающе и снова уткнулся в микроскоп. Смолин тронул его за плечо, мягко отстранил и сам прильнул к окуляру.

— Да, разрушенные мертвые ткани, и ничего больше, — сказал он, наконец, выпрямляясь. — Но не таков человек был Крушинский, чтобы сообщать об открытии, ничего не имея. Не может быть, чтобы у него ничего не было!

— Будем продолжать опыты, — ответил Петров угрюмо, — пока не израсходуем все оставшиеся у нас сто восемьдесят граммов водоросли.

Смолин усмехнулся. Но ему было невесело. Продолжая думать о загадочном открытии Крушинского, он направился в химическую лабораторию.

Ольга стояла у пульта и сосредоточенно вращала рычаги. Вода в кварцевых цилиндрах светилась ярко вишневым цветом.

— Как дела? — спросил Смолин, останавливаясь у окна.

Ольга кивнула Смолину, продолжая двигать рычаг. Красный цвет становился все гуще и гуще, приобретая пурпурный оттенок.

Ольга выключила аппарат и повернулась к Смолину, сияя возбуждением от хорошо проведенного опыта.

— Замечательно, Евгений Николаевич, — сказала она, радостно улыбаясь. — Вы видели?

— Как же, видел. Это что-нибудь новое? — небрежно спросил Смолин.

Улыбка на лице Ольги погасла.

— Да, моя модификация метода Калашника, — сказала она упавшим голосом.

— Ну, что же, очень рад вашим успехам, — сказал Смолин, рассеянно разглядывая цилиндры с пробами, стоящие на окне… — Что это у вас за культура? — неожиданно заинтересовался он, наклоняясь над сосудом с позеленевшей водой.

— Так… Остатки… Забыла вылить… — ответила Ольга, смущаясь.

— Остатки чего? — быстро спросил Смолин.

— Гомогенат[19]филлофоры… Размозженная ткань водоросли… Мне было нужно для анализа… — еще больше смущаясь, пояснила Ольга.

Смолин поднял сосуд, внимательно разглядывая наросты на стенках.

— Гомогенат? — переспросил он. — Полное разрушение тканей?

— Да, по возможности полное…

— А что на стенках? Вы не обращали внимания?

Смолин оглянулся по сторонам, ища микроскоп. Не найдя, махнул рукой, схватил со стола стеклянную трубку, погрузил в сосуд, соскреб налет со стенки, вылил в часовое стекло[20] и поднес к свету.

— Дайте лупу, — сказал он отрывисто. Посильнее. Так… эта хороша…

Он долго рассматривал бактериальную пленку. Потом бережно положил стекло на стол. Лицо его потеплело.

— Знаете, что это такое, Ольга Федоровна?

Ольга недоуменно пожала плечами.

— Здесь тысячи проростков филлофоры, — сказал он с возбуждением. — Вы только подумайте: из измельченной ткани развиваются растения. Вы понимаете, что это значит?

Ольга смутилась и отрицательно покачала головой.

— Сейчас все поймете. Позовите-ка Аркадия Петровича.

Ольга бросилась за Петровым. Когда они оба, запыхавшись, вбежали в лабораторию, Смолина там уже не было. Они нашли его в кабинете — за микроскопом.

— Вот вам, Аркадий, первый намек на то, что мог получить Николай Карлович, — сказал Смолин, поднимаясь из-за стола.

Петров бросился к микроскопу.

— Проростки! — воскликнул он, едва заглянув в окуляр. — Неужели?!

— Да нет, — усмехнулся Смолин, — пока еще не золотой водоросли. Это проростки обычной филлофоры.

— Аа-аа, — разочарованно протянул Петров. — А я-то подумал…

— Да, — филлофоры, Аркадий Петрович. Но эти проростки выращены не из зародышевых клеток, не из спор, а из размозженной ткани растения. Понятно?

— Не совсем… То есть… как размозженной?

— Так. Размозженной до полной потери структуры. Верно, Ольга Федоровна?

— Да, я растирала их в ступке, — до полной гомогенности[21],-ответила Ольга.

— Зачем? — недоверчиво спросил Петров.

Ольга покраснела, нахмурилась и опустила глаза.

— Так было нужно… Модификация метода…

— Понимаете, Аркадий Петрович, что это значит? — спросил Смолий. — развитие растения из полностью разрушенной Ткани, из вещества, лишенного нормальной структуры! Это же подлинное развитие заново, — вот что это такое! А это перспектива воздействия! Торжествуй, Аркадий!

— Торжествую, Геннадий Демьянын! — весело ответил Петров словами, Счастливцева[22]

Глава 17 ЗАКОН ЖИЗНИ

Управление развитием живых организмов — было мечтой нескольких поколений ученых, занимавшихся наукой о живой природе после Дарвина.

Из крохотного семечка мака возникает блеклая сизовато-зеленая листва и пышная шапка цветка. Это — развитие. Желудь, брошенный в землю, набухает, разрывает свою скорлупу, выбрасывает первые нежные листочки, пускает в почву первые тонкие корешки и растет, и тянется к небу тонкий стебель, который через сотню лет превратится в могучий ствол ветвистого дуба. Это тоже развитие. Из икринки выклевывается крохотная личинка рыбий малек. С писком пробивает скорлупу цыпленок, рождаясь из яйца. И это развитие. Все живое развивается. И все многообразие жизни — результат развития. Таков закон — один из великих законов природы, открытых в XIX столетии.

Учение Дарвина было подобно рассвету, который озарил землю и рассеял мрак, окутывавший все предметы. То, что казалось таинственным, загадочным, непостижимым, становилось простым, понятным и доступным для научного исследования. Закон развития — причина всех удивительных, безгранично разнообразных свойств жизни. И сущность этого закона в том, что любое живое существо неразрывно связано с внешним миром: оно получает из него пищу, оно использует для дыхания кислород из окружающей его атмосферы или воды, оно находит в окружающих предметах опору для своего тела, оно порождает новые живые существа, заселяя окружающую его среду. Окружающий мир — источник жизни любого живого существа — от крохотной былинки до могучего дуба. Малейшее изменение условий жизни меняет строение и работу органов живых тел: меняется рыбий малек, попав из пресной воды в соленую, меняется растение, попав с сухой почвы на влажную, меняется микроб, перейдя из тела низшего животного в тело человека. Вот откуда возникла мечта об управлении развитием!

Развитие изменяет все живое. Причина развития — изменения, вызываемые в живом организме изменениями в среде. Значит, чтобы улучшить живой организм в интересах человека, чтобы заставить лен производить волокно длиной не в десять, а в двадцать сантиметров, чтобы заставить яблоню приносить яблоки весом не в сто, а в семьсот граммов, — надо изменять ход развития, создавая соответствующие условия жизни. Это и есть управление развитием.

Мечта об управлении развитием воплощалась в жизнь ощупью, задолго до открытия закона развития, многовековым трудом растениеводов и животноводов. Но и после открытия этого закона немало лет прошло, пока он стал в биологической науке достоянием всех ученых. Наука, применяя этот закон в интересах человека, добилась наибольших результатов в советской стране. С первых же лет существования нашего государства советская биологическая наука стремилась овладеть законом развития живой природы, чтобы управлять развитием в интересах человека.

Путь был ясен — создавать такие условия жизни, чтобы они изменяли развитие живых организмов. Этот путь определился трудами корифеев науки о развитии — Ламарка, Дарвина, Тимирязева, Павлова, Мичурина. Тысячи ученых в сотнях лабораторий испытывали влияние различных условий жизни на организмы. В те годы удалось выяснить, что живые существа далеко не на всем протяжении развития податливы на воздействия окружающих условий. Были раскрыты законы пластичности-способности изменяться под влиянием меняющихся условий жизни. Еще в самом начале XX века Мичурин установил, что наиболее пластичны молодые организмы, только что приступившие к развитию. Способность организма изменяться наиболее высока, если его родители не приспособлены или слабо приспособлены к местным условиям. Советские биологи широко использовали этот закон. Было установлено, что в определенные периоды или, как принято говорить в науке, — стадии, развивающийся организм наиболее податлив к некоторым определенным условиям: например, к действию тепла или света. Этот закон также получил широкое применение.

Работы профессора Смолина и его сотрудников с растениями-концентраторами проводились в течение многих лет на основе законов пластичности, открытых советской наукой. Чтобы заставить растение повысить естественное его свойство накапливать какое-либо вещество, на опытной станции Института биогеохимии, под Москвой, скрещивали растения, привезенные из разных мест — одно с Дальнего Востока, другое из Белоруссии, или одно с Алтая, другое с Северного Кавказа. Проросток помещали в почву, обогащенную веществом, которое хотели концентрировать в тканях растения. Затем шел отбор наиболее пластичных экземпляров, с повышенным свойством накапливать это вещество. Мало пластичные растения уничтожались. Так были собраны те фантастические растения-концентраторы, которые воспитывались на плантациях опытной станции профессора Смолина.

Все эти приемы оказались мало пригодными для воспитания золотоносных водорослей, хотя бы потому, что в лаборатории Смолина не было опыта их искусственного разведения. Сотрудники лаборатории привезли из всех четырнадцати морей Советской страны различные формы водорослей. Но скрещивание этих форм удавалось с большим трудом. Рост гибридов шел крайне медленно. После первых же опытов Смолин убедился, что старые методы здесь неприменимы, что надо не механически использовать их на новых объектах, а искать совершенно новые приемы повышения пластичности растений. Прежде всего надо было решить для самого себя, — в чем должны заключаться эти новые приемы. А для этого необходимо было войти в то особое состояние творческого возбуждения, которое известно каждому ученому, но переживается каждым по-своему. Все помыслы и чувства, весь предшествующий опыт и все накопленные знания должны быть сведены, как в фокусе лупы, — на обдумывание поставленной задачи. «Неотрывное думание», — так называл это состояние великий физиолог Павлов.

«Неотрывное думание» у Смолина не получалось. Он ощущал это с холодным бешенством весь истекший год. Вот потому-то он и согласился с такой легкостью на предложение Петрова применить в опытах колхицин. Именно поэтому так непреодолимо трудно оказалось для него разобраться в результатах работ Крушинского и понять, в чем же заключалось его открытие.

Все это стало ясным Смолину в ту бессонную ночь, которую он провел у окна своего кабинета после гибели культуры гигантской водоросли.

Находка Ольги Дубровских была неожиданной удачей, сразу открывшей перед Смолиным новые, безграничные перспективы исследования. В самом факте не было ничего необычного, хотя лет двадцать назад этот факт показался бы совершенно фантастическим: развитие, совершающееся на основе разрушения.

Более ста лет в науке держалось стойкое убеждение в том, что новые организмы — микробы, растения, животные — возникают только одним способом: от материнского организма отделяется кусочек тела и этот кусочек, разрастаясь, превращается в новый организм, подобный материнскому. Таким кусочком материнского тела считалась зародышевая клетка-микроскопический комочек живого вещества, обладающий характерным строением: капелька протоплазмы, и внутри нее крохотный шарик — ядро. Эта капелька обладает удивительным свойством — делиться надвое, превращаясь в две дочерние капельки-клетки. Все развитие организма считалось результатом бесконечного деления клеток, а сам организм рассматривался как гигантское собрание «единиц жизни», как назывались клетки в научно-популярных книгах. В науке властвовала мысль о нерушимости клеток в процессе развития. Причины изменений организмов искали в процессе слияния отцовской и материнской зародышевых клеток — оплодотворении. Разрушение клетки, да и любого другого оформленного образования в организме, считалось гибелью, прекращением жизни.

И тем не менее, в науке не раз за последние сто лет возникала идея о том, что разрушение лежит в основе процессов новообразования. Факт разрушения отрицать было нельзя — клетки и любые другие образования в организме беспрерывно, в результате работы, разрушаются и заменяются новыми. Но надо было решить: какое значение имеет этот факт для развития живого организма? Всегда ли разрушение — только смерть старых форм жизни или оно представляет собой также и основу зарождения новых форм?

В научном сражении, которое разгорелось вокруг этой проблемы в пятидесятых годах, Смолин решительно встал на сторону ученых, защищавших новые позиции в науке. Весь опыт его работы с живыми организмами восставал против старого представления о развитии, как о бесконечном делении микроскопических частиц, повторяющих исходные материнские формы. Он не верил, что созданные им и его сотрудниками живые существа, невиданные ранее, возникли путем простого прибавления возникающего нового к существовавшему ранее старому. Мысль о том, что в ходе развития старая форма разрушается, а новая возникает на основе разрушения, Смолин встретил с энтузиазмом. Но разработкой этой проблемы он заниматься не мог — слишком далеко завела бы она в сторону от непосредственных тем его исследовательской работы. Вот почему первое столкновение с фактом, обнаруженным Ольгой Дубровских, было пережито Смолиным с остротой первого непосредственного впечатления.

Да, это было действительно рождение нового из недр старого, подвергнутого глубокому разрушению. Ткани материнских растений были растерты до состояния однородной полужидкой массы, напоминающей гороховый суп. Под наблюдением Ольги Смолин сам воспроизвёл всю операцию и потом тщательно просмотрел в микроскоп весь приготовленный им материал. Разрушение было полное — от тканей не осталось никаких целых структур. Значит то, что получилось в аквариуме у Ольги, действительно образовалось не из существовавших до этого клеток, а возникло заново в результате разрушения тканей растения.

Смолин просидел за микроскопом весь день, не отрываясь, вставая только на минутку, чтобы пройтись по кабинету торопливо выкурить папиросу и собраться с мыслями. Сомнений не оставалось. Факт был очевидный и ясный. Теперь требовалось полностью оценить его значение и наметить план дальнейших действий.

Как только у Смолина мелькнула догадка о том, что он увидел у Ольги в сосуде с пробой, он сразу же подумал об использовании этого способа развития для изменения растений. Это была даже не цепь логических построений, а стремительно развернувшаяся спираль, в которой нельзя было разобрать никаких связующих звеньев, и помнился только исходный пункт: догадка о существе процесса и вывод мысль о высокой пластичности возникающих этим способом организмов.

Медленно продвигая в поле зрения микроскопические проростки, возникшие из разрушенных тканей филлофоры, Смолин размышлял о возможностях стремительного изменения их свойств в условиях, созданных экспериментатором. Он смотрел на прозрачные комочки клеток наметанным взглядом исследователя, и ему чудилось, что он уже видит в них бесчисленные изменения, возникшие под влиянием случайных различий в условиях жизни. Проростки возникли заново не из оформленных клеток, а из вещества материнских организмов, и потому их податливость к воздействию изменяющих условий жизни должна быть безграничной. Да, эта находка означала крутой поворот во всей дальнейшей работе лаборатории. Это было начало нового пути.

Под вечер Ольга зашла в кабинет Смолина с полученной за день почтой. Он поднялся со стула и устремился к ней с радостной улыбкой.

— Ну, Ольга Федоровна, спасибо! — сказал он, протягивая ей руки.

Ольга смутилась.

— За что же? В том, что обнаружили вы в моих сосудах, моя заслуга ничтожна.

— Не надо скромничать, Ольга Федоровна! — возразил Смолин, принимая от Ольги почту.

Он небрежно просмотрел конверт за конвертом, бросая их невскрытыми на стол и задержался на последнем. Ольге бросилась в глаза необычная удлиненная форма этого конверта и его блекло-сиреневый цвет. Смолин держал перед собой конверт, невесело улыбаясь. Потом он посмотрел на Ольгу, нахмурился, быстро разорвал конверт на мелкие клочки и бросил в корзину под стол. Ольга отвела глаза.

— Итак, Ольга Федоровна, — сказал Смолин тем же тоном, — начинаем третий тур наших работ.

Глава 18 НЕВЫПОЛНИМОЕ ТРЕБОВАНИЕ

Месяц прошел в напряженной работе. Ольга ощущала бешеный темп исследований Смолина по количеству растений, поступавших к ней в лабораторию для анализа. Сначала шел бесконечный поток филлофор, ежедневно привозимых с моря, — Ольга понимала, что Смолин ищет наиболее богатые золотом формы. Но это длилось не больше недели. В свое время эта работа уже была проведена Петровым при выборе исходного материала для полиплоидной расы. Было обследовано несколько тысяч растений, и выбор самых золотоносных не представлял больших трудностей, так как Петров уже установил внешние признаки, сопутствующие богатому содержанию золота. Затем стали поступать проростки — сначала десятками, потом сотнями, наконец, тысячами, и поток с каждым днем увеличивался. Смолин работал с яростным напором, как одержимый.

У него уже не оставалось времени для бесед с сотрудниками. Они были знакомы со стилем работы и не беспокоили преждевременным любопытством. Было хорошо известно: когда определится результат, он немедленно станет достоянием всего коллектива.

Настроение у Ольги было сумрачным. Ослепительное июньское солнце, проникающее в окна сквозь раздуваемые ветром шелковые занавески, не радовало, а раздражало Ольгу своим ненужным блеском. Работа шла автоматически — вместе с Ольгой, под ее присмотром, в лаборатории стояли у приборов шесть лаборантов, но поспевать за Смолиным становилось все труднее и труднее.

Когда на анализ поступали взрослые растения, определять содержание золота было легко: метод Калашника позволял с достаточной точностью улавливать золото в золе, полученной от единичного экземпляра. Но с первыми же определениями золота в проростках возникли затруднения — и, как Ольге казалось по неопытности, непреодолимые. Каждый проросток весил не более грамма, после сжигания оставалось 5–6 миллиграммов золы. При всей тонкости метода Калашника определить в таком ничтожном количестве вещества уже сверхничтожное количество золота казалось невозможным.

Сначала Ольга выходила из затруднения первым пришедшим ей в голову способом: массовым анализом сотен проростков, сожженных вместе. Средняя цифра получалась такая высокая, что Смолин не возражал против этого способа. Но уже на третьей неделе, когда он стал выводить второе поколение водорослей, не дожидаясь завершения роста первого, перед Ольгой встала задача — определять содержание золота в каждом отдельном проростке.

Они поступали в химическую лабораторию во множестве. И каждую новую партию сопровождала записка Смолина, нацарапанная торопливым, корявым почерком: «Индивид, анализ. Обязат!» Эти записки бросали Ольгу в жар. Она отдавала уточнению метода все силы. Кое-как, с допущением возможности огромной ошибки, ей удавалось определять золото в крупных — тяжелее грамма — проростках. Ошибка была не очень заметна, так как содержание золота в третьем и четвертом поколениях возрастало совершенно фантастически. Смолин со свойственным ему в научных исследованиях азартом беспрерывно повышал концентрацию золота в аквариумах. Но, когда он начал добиваться от Ольги точности определения в сотых долях процента, ей пришлось сознаться в своем бессилии.

Утром Ольга спустилась в подвальный этаж, где работали Смолин и Петров, раздраженная неудачами, расстроенная неудовольствием Смолина и злая на себя за свою растерянность. В голубом полумраке сияли два ярких кружка осветителей. Два снопа света падали из-под невидимых абажуров настольных ламп на развернутые около микроскопов тетради с записями и освещали два профиля высокий лоб, орлиный нос, короткие усы и энергичный подбородок Смолина и по-детски круглый лоб, светлые волосы и мягкие, пухлые губы Петрова.

— В чем дело, Ольга Федоровна? — спросил Смолин таким тоном, что у девушки екнуло сердце.

— Не выходит, — ответила Ольга сердито.

— Понимаю, что не выходит, — спокойно сказал Смолин, — но почему?

— А потому, что нельзя нашим способом определять гаммы[23] золота в миллиграммах вещества. — Ольга уже не скрывала раздражения. — Ведь после сжигания от вашего проростка остается не больше тридцати, а то и двадцати миллиграммов.

— Ах, вот оно что… Что же вы мне раньше об этом не сказали?

— Думала, что сумею, — мрачно ответила Ольга.

Петров сочувственно улыбнулся ей, ожидая сердитой реплики Смолина.

— Значит, гаммы золота на миллиграммы золы? — переспросил он, прищурясь и глядя на Ольгу рассеянно, словно не видя ее. — Ну, что же, подумаем, как быть дальше. Будем думать, и вы и я.

Ольга вернулась к себе недовольная, злая, в подавленном настроении. Стояла у приборов, машинально крутя рычаги и безнадежно всматриваясь в растворы.

Смолин зашел к ней под вечер, когда она заканчивала работу, уже выбившись из сил от бесплодных попыток получить в анализе сотые доли процента. Лаборанты давно разошлись. Спускалось солнце, окрашивая в розовый цвет шелковые занавески и белые косяки окон.

Еще издали Ольга увидела в руке у Смолина длинный блекло-сиреневый конверт. Подходя, профессор небрежно сунул его в нагрудный кармашек халата, — и в те немногие минуты, пока Смолин говорил с Ольгой, ее раздражал и томил этот торчащий уголок конверта.

— Итак, значит гаммы в миллиграммах? — начал Смолин вопросом, не требующим ответа.

Ольга утвердительно кивнула головой. Смолин продолжал тем же рассеянным тоном:

— Так, так… Плохо… Что же делать?

— Не знаю. Ничего не выходит…

Смолин подошел к окну, отдернул занавеску и, заложив руки за голову, загляделся на чудесную панораму. Потом улыбаясь повернулся к Ольге.

— Значит, нужно осваивать другие методы… Хочу съездить в Москву, Смолин покосился на конверт, высунувшийся из кармашка, и небрежным щелчком осадил его вниз.

— А я?

— А вы будете продолжать совершенствовать ваш метод, пока не отработаете пригодный для нашей работы вариант.

После ухода Смолина Ольга долго стояла у окна, предаваясь невеселым мыслям. Начинало смеркаться, когда из подъезда лабораторного здания вышел Смолин — весь в белом, элегантный, изящный, несмотря на высокий рост и широко развернутые плечи. Ольга не сводила с него глаз. Смолин перешел улицу, остановился на набережной и, видимо, задумался, положив руки на перила решетки. Но вот в его руках появился знакомый Ольге конверт. Смолин медленно, аккуратно разорвал его надвое, потом еще надвое, потом еще и еще, — и клочки письма стайкой снежинок, трепеща в воздухе, закружились над заливом.

На другой день Смолин уехал в Москву. Потянулись скучные будни. Ольга продолжала работу, принимаясь за каждую новую модификацию метода с таким ожесточенным упорством, словно только от ее усилий и зависело повышение содержания золота в растениях.

Начатые Смолиным опыты выведения золотоносных водорослей из разрушенных тканей продолжал Петров. После неудачи с полиплоидами интерес к колхицину у него угас. Но загадочное открытие Крушинского по-прежнему не давало ему покоя.

Каждое утро, пробегая к себе на второй этаж, Ольга заглядывала в лабораторию Петрова и удивлялась, что ей никогда не приходилось опередить Аркадия, словно он и не покидал на ночь своего рабочего места. С утра он возился с проростками, развивающимися в сотнях аквариумов с растертыми водорослями, добросовестно осуществляя план, оставленный ему профессором. Но после короткого обеденного перерыва он с головой уходил в бесконечные попытки воспроизвести «ошеломляющее открытие» несчастного Николая Карловича. Теперь Петров увлекся мыслью получить проростки из растертых тканей золотой водоросли, подобно тому как были получены проростки филлофоры в аквариумах Ольги. Ежедневно он предпринимал новые и новые попытки: менял состав воды, понижал и повышал ее температуру, вводил в растворы различные количества золота. Все было безуспешно.

Профессор приехал через неделю — так же неожиданно, как и уехал. С ним прибыл груз в двух тяжелых ящиках, немедленно доставленный в лабораторию. Едва поздоровавшись с сотрудниками, Смолин спустился в подвальный этаж и принялся вместе с Петровым за распаковку. Ольга сгорала от любопытства, но, встретившись с Петровым за обедом, сумела удержаться от вопросов. Аркадий смотрел на нее смеющимися глазами, видимо, раздираемый желанием рассказать обо всем, что узнал от профессора, но, пересиливая себя, говорил о незначительных, неинтересных вещах. Так прошло три дня. Утром на четвертый день на станции появился гость с далекого севера Панин.

Глава 19 ЕЩЕ ОДИН СОЮЗНИК

Ольга с нежностью смотрела на заросшее бородой, веселое, улыбающееся лицо Лавина.

— Иваи Иванович. голубчик, как я рада, что вы приехали… Когда вы поедете обратно?.. Ой, я хочу с вами…

Черные усы и борода Панина зашевелились, раскрывая белые зубы.

— Дорогая, я буду рад каждому новому живому человеку… Работы хватит… Я изнываю без людей.

— А у вас все налажено?

— Вот, если без шуток поедете со мной, там увидите… Первоклассные лаборатории. Аквариальная разве немногим похуже, чем здешняя.

Ольга в восторге прижала руки к груди.

— А химическое оборудование?.. Иван Иванович, а газ, электричество, источники лучистой энергии?..

— Послушайте, Олюша, — возмутился Петров, — да вы думаете, что он из деревни приехал? Ну, да, газ, электричество, источники лучистой энергии… конечно, все это есть. Ведь там же специально построенное помещение… И все приспособлено для…

— Во-первых, сэр, — леденящим тоном оборвала его Ольга, — я вам не Олюша… А, во-вторых, я не нуждаюсь в ваших разъяснениях.

Петров обернулся за содействием к Ланину:

— Да ведь и он вам то же самое скажет! — Ланин вмешался в пререкания:

— Успокойтесь, Ольга Федоровна. Останетесь довольны.

— А когда… вы поедете обратно, Иван Иванович? — нерешительно спросила Ольга.

Цыганские глаза Ланина прищурились.

— А когда вам хочется?

Ольга покраснела.

— Чем скорее, тем лучше. У вас дело к Евгению Николаевичу?

— Да, конечно. Иначе, зачем бы я потащился за четыре тысячи километров?

— И… требующее длительного пребывания здесь?

Ланин лукаво усмехнулся.

— Сказать? — подмигнул он Петрову.

Дверь в лабораторию приоткрылась и в нее просунулась голова лаборантки:

— Товарищи академики, Евгений Николаевич просит вас всех к себе.

Все трое, по Мальчишески обгоняя друг друга, бросились вслед за ней. Смолин встретил их в дверях своего кабинета.

— А, Иван Иванович! — обрадованно воскликнул он, увидев Ланина. — Вот кого я жду с нетерпением. Как дела?

— Превосходно, Евгений Николаевич! — ответил Лаяин. — Приехал за вами. Все готово для работы. Бросайте эту лужу и едем на океан.

Смолин испытующе посмотрел на него.

— Вы уверены, что там мы сможем продуктивно работать? Ну, не томите, говорите сразу, сколько?

— Все литературные указания о высокой концентрации золота в воде северных морей оказались правильными, — сразу посерьезнев, ответил Ланин. Ровно вдвое выше средних концентраций в Черном море.

— А в водорослях?

— Совершенно такие же отношения. Накопление, повидимому, вдвое интенсивнее. Полагаю, что Ольга Федоровна своими методами выявит эти различия более точно.

— Методами Ольги Федоровны? — переспросил Смолин, улыбаясь. — Как, Ольга Федоровна, что вы ответите этому человеку?

Ольга пожала плечами.

— Я не считаю эти методы моими, и не моя вина, что они недостаточно тонки.

Смолин примирительно коснулся ее руки.

— Ну, не горячитесь. Я совсем не хотел вас обидеть. Наоборот, я вас вызвал, чтобы порадовать. Прошу, товарищи.

Он распахнул двери, приглашая сотрудников в кабинет.

Ольга стремительно осмотрелась. Первое, что ей бросилось в глаза, были массивные свинцовые коробки, выстроившиеся аккуратными рядами вдоль стены на стеллаже. Она метнула взгляд на письменный стол и увидела знакомые продолговатые ящики с круглыми черными циферблатами.

— А-а, счетчики Гейгера[24],-обрадовался, как хорошим знакомым, Ланян. — Вот, о чем я не додумался там, на Мурмане.

Смолин усмехнулся.

— К сожалению, и я здесь, на Черном море, лишь неделю назад додумался до этого… Ну, Аркадий Петрович, показывайте!

Петров вытащил из аквариума коричневый проросток водоросли не более сантиметра в длину.

— Ольга Федоровна, определите вес на глазок, — весело предложил Смолин.

— Не берусь… Ну, может быть сто-двести миллиграммов… Он же совсем крошечный.

— Значит, сколько в нем может быть золота?

— Если он из той же серии, с которой я уже имела дело, то пять десять гамм.

— Сможете вы их осадить из раствора? — спросил Смолин.

— Что вы, Евгений Николаевич…

— То-то же. А ну, Аркадий, действуйте! Петров раздвинул и снова сдвинул свинцовый футляр. Щелкнул выключатель. Вспыхнула зеленая лампочка, и стрелка гейгеровского счетчика с мерным стрекотаньем задвигалась по циферблату.

— Вот вам и ваши пять — десять гамм, Ольга Федоровна! — сказал Смолин. — Рекомендую вам, товарищи, наше новое техническое средство в действии.

— Изотоп[25] золота?! — догадалась Ольга.

— Да. Это еще один союзник в нашей борьбе с косностью живого вещества. Прорастание шло в среде, куда был введен радиоактивный изотоп золота с периодом полураспада[26]185 дней. И вот вам результат. Теперь уже легко вести контроль за накоплением золота в наших растениях. Не так ли, Ольга Федоровна?

— Замечательно! — восторженно ответила Ольга.

— Еще бы! — подтвердил Петров.

Смолин посмотрел на сотрудников радостным взглядом.

— Итак, товарищи, на этом подготовительные работы мы можем считать законченными, — торжественно произнес он. — Приступаем к разрешению поставленной перед нами задачи.

— Здесь, в Севастополе? — спросила Ольга. Смолин отрицательно покачал головой.

— Ну, нет, не затем я держал Ивана Ивановича шесть месяцев на Мурмане. Отказываться от условий, которые есть там, нельзя. Едем на Мурман, Ольга Федоровна, и не позднее завтрашнего утра. Ступайте домой, собирайтесь. О билетах мы позаботимся.