Сокрушитель

СЛОВЕСНИКИ

Лаве и раньше частенько доставалось на рынке, но сегодня… Радим даже отшатнулся слегка, завидев ее на пороге. «Ах, мерзавки…» — подумал он изумленно и растерянно.

Неизвестно, с кем Лава поругалась на этот раз, но выглядела она ужасно. Шея — кривая, глаза — косят, одно плечо выше другого и увенчано вдобавок весьма приметным горбиком. Цвет лица — серый с прозеленью, а крохотная очаровательная родинка на щеке обернулась отталкивающего вида бородавкой.

— Вот! — выкрикнула Лава. — Видишь?

Уронила на пол корзину с наполовину зелеными, наполовину гнилыми помидорами, и, уткнув обезображенное лицо в ладони, разрыдалась.

«Что-то с этим надо делать, — ошеломленно подумал Радим. — Чем дальше, тем хуже…»

Ушибаясь, он неловко выбрался из-за коряво сколоченного стола (как ни старался Радим переубедить сельчан, считалось, что плотник он скверный) и, приблизившись к жене, осторожно взял ее за вздрагивающие плечи.

— Не ходить бы мне туда больше… — всхлипывала она. — Ты видишь, ты видишь?..

— Дурочка, — ласково и укоризненно проговорил Радим, умышленно оглупляя жену — чтобы не вздумала возражать, и Лава тут же вскинула на него с надеждой заплаканные младенчески бессмысленные глаза. — Они это из зависти…

— Ноги… — простонала она.

— Ноги? — Он отстранился и взглянул. Выглядывающие из-под рваного и ветхого подола (а уходила ведь в нарядном платье!) ноги были тонки, кривы, с большими, как булыжники, коленками. С кем же это она побеседовала на рынке? С Кикиморой? С Грачихой? Или с обеими сразу?

— Замечательные стройные ноги, — убежденно проговорил он. — Ни у кого таких нет.

Зачарованно глядя вниз, Лава облизнула губы.

— А… а они говорят, что я го… го… гор-ба-тая!.. — И ее снова сотрясли рыдания.

— Кто? Ты горбатая? — Радим расхохотался. — Да сами они… — Он вовремя спохватился и оборвал фразу, с ужасом представив, как у всех торговок на рынке сейчас прорежутся горбы, и, что самое страшное, каждой тут же станет ясно, чьего это языка дело. — Никакая ты не горбатая. Сутулишься иногда, а вообще-то у тебя плечики, ты уж мне поверь, точеные…

Он ласково огладил ее выравнивающиеся плечи. Упомянув прекрасный цвет лица, вернул на впалые щеки румянец, а потом исправил и сами щеки. Покрыв лицо жены мелкими поцелуями, восхитился мимоходом крохотностью родинки. Парой комплиментов развел глаза, оставив, впрочем, еле заметную раскосость, которая в самом деле ему очень нравилась. Лава всхлипывала все реже.

— Да не буду я тебе врать: сама взгляни в зеркало — и убедись…

И, пока она шла к висящему криво зеркалу, торопливо добавил:

— И платье у тебя красивое. Нарядное, новое…

Лава улыбалась и утирала слезы. Потом озабоченно оглянулась на корзинку с негодными помидорами. С них-то, видно, все и началось.

— А насчет помидоров не беспокойся. Сам схожу и на что-нибудь обменяю…

— Но они теперь… — Лава снова распустила губы. — А я их так хвалила, так хвалила…

— А знаешь что? — сказал Радим. — Похвали-ка ты их еще раз! Умеешь ты это делать — у меня вот так не выходит…

И, пока польщенная Лава ахала и восхищалась розовеющими на глазах помидорами, он вернулся к столу, где тут же зацепился локтем за недавно вылезший сучок.

— Хороший стол получился, гладкий, — со вздохом заметил он, похлопывая по распрямляющимся доскам. — И дерево хорошее, без задоринки…

Сучок послушно втянулся в доску. Радим мрачно взглянул на грязную глиняную плошку.

— Чтоб тебя ополоснуло да высушило! — пожелал он ей вполголоса. Плошка немедленно заблестела от чистоты. Радим отодвинул посудину к центру стола и задумался. Конечно, Лаве приходилось несладко, но в чем-то она несомненно была виновата сама. Изо всех приходящих на рынок женщин торговки почему-то облюбовали именно ее, а у Лавы, видно, просто не хватало мудрости отмолчаться.

— Знаешь, — задумчиво сказал он наконец. — Тут вот еще, наверное, в чем дело… Они ведь на рынок-то все приходят уродины уродинами — переругаются с мужьями с утра пораньше… А тут появляешься ты — красивая, свежая. Вот они и злобствуют…

Лава, перестав на секунду оглаживать заметно укрупнившиеся помидоры, подняла беспомощные наивные глаза.

— Что же, и нам теперь ругаться, чтобы не завидовали?

Радим снова вздохнул.

— Не знаю… — сказал он. — Как-то все-таки с людьми ладить надо…

Они помолчали.

— Вот, — тихо сказала Лава, ставя на стол корзину с алыми помидорами.

— Умница ты моя, — восстановил он ее мыслительные способности, и, наверное, сделал ошибку, потому что жена немедленно повернула к нему вспыхнувшее гневом лицо.

— Я тебя столько раз просила! — вне себя начала она. — Научи меня хоть одному словечку! Не захотел, да? Тебе лучше, чтобы я такая с базара приходила?

Радим закряхтел.

— Послушай, Лава, — сказал он, и жена, замолчав, с сердитым видом присела на шаткий кривой табурет. — Ты сама не понимаешь, о чем просишь. Предположим, я научу тебя кое-каким оборотам. Предположим, ты сгоряча обругаешь Грачиху. Но ведь остальные услышат, Лава! Услышат и запомнят! И в следующий раз пожелают тебе того же самого… Ты же знаешь, я — мастер словесности! Нас таких в селе всего четверо: староста, Тихоня, Черенок да я… Видела ты хоть однажды, чтобы кто-нибудь из нас затевал склоку, задирал кого-нибудь? Ведь не видела, правда?..

Лава молчала, чему-то недобро улыбаясь.

— Ну я им тоже хорошо ответила, — объявила она вдруг. — У Грачихи теперь два горба.

— Два горба? — ужаснулся он. — Ты так сказала?

— Так и сказала, — ликующе подтвердила Лава. — И прекрасно без тебя обошлась!..

— Постой, — попросил Радим, и Лава встала. Он потер лоб, пытаясь собраться с мыслями. — Два горба! Да как тебе такое в голову пришло?..

— Мне это… — Лава не договорила. В глазах у нее был страх. Видно, сболтнула лишнее.

Радим тоже встал и беспокойно прошелся по вспучившимся доскам пола.

— То-то, я смотрю, сегодня утром: то зеркало искривится, то сучок из стола вылезет… Мы же так со всем селом поссориться можем! Не дай Бог, придумают тебе кличку — тут уж и я помочь не смогу… Два горба!.. — Он осекся, пораженный внезапной и, надо полагать, неприятной догадкой. Потом медленно повернулся к отпрянувшей жене.

— Ты от кого это услышала? — хрипло выговорил он. — Кто тебе это подсказал? Со словесником спуталась?

— Нет! — испуганно вскрикнула Лава.

— С кем? — У Радима подергивалась щека. — С Черенком? С Тихоней?

— Нет!!

— А с кем? Со старостой?.. Ты же не могла это сама придумать!..

Следует заметить, что от природы Радим вовсе не был ревнив. Но вздорная баба Кикимора с вечно прикушенным по причине многочисленных соседских пожеланий языком однажды предположила вслух, что Радим — он только на людях скромник, а дома-то, наверное, ух какой горячий!.. С того дня все и началось…

— Староста! — убежденно проговорил Радим. — Ну конечно, староста, чтоб его на другую сторону перекривило!.. Нашла с кем связаться!

Редко, очень редко прибегал Радим в присутствии жены к своему грозному искусству, так что Лава даже начинала подчас сомневаться: а точно ли ее муж — словесник? Теперь же, услышав жуткое и неведомое доселе пожелание аж самому старосте, она ахнула и схватилась за побледневшие щеки. Тем более что со старостой Лава и вправду связалась недели две назад — в аккурат после того как супруг сгоряча ее в этом обвинил. В общем, та же история, что и с Черенком…

«Спаси Бог сельчан — словесник осерчал», — вспомнилась поговорка. Лава заметалась, не зная, куда схорониться. Но тут Радим запнулся, поморгал и вдруг ни с того ни с сего тихонько захихикал. Видно, представил себе Грачиху с двумя горбами.

— А ловко ты ее!.. — проговорил он, радостно ухмыляясь. — Допросились-таки, языкастая…

Не иначе кто-то на рынке в сердцах обозвал его дураком.

— Два горба… — с удовольствием повторил резко поглупевший Радим. — Не-е, такого сейчас уже и словесник не придумает… Видать, из прежних времен пожелание…

Испуганно уставившись на супруга, Лава прижалась спиной к грубо оштукатуренной стенке. А Радим продолжал, увлекшись:

— Во времена были! Что хочешь скажи — и ничего не исполнится! Пожелаешь, например, чтоб у соседа плетень завалился, а плетень стоит себе, и хоть бы что ему! Зато потом…

Он вновь запнулся и недоуменно сдвинул брови.

— О чем это я?

Видно, на рынке зарвавшегося ругателя одернули, поправили: ума, что ли, решился — словесника дураком называть? А ну как он (словесник, то есть) ляпнет чего-нибудь по глупости! Это ж потом всем селом не расхлебаешь! Не-ет, Радим — он мужик смышленый, только вот Лаве своей много чего позволяет…

— Ты… о прежних временах, — еле вымолвила Лава.

Вид у Радима был недовольный и озадаченный. Мастер словесности явно не мог понять, зачем это он накричал на жену, обидел старосту, смеялся над Грачихой…

— Прежние времена — дело темное… — нехотя проговорил он. — Считается, что до того, как Бог проклял людей за их невоздержанные речи, слова вообще не имели силы… Люди вслух желали ближнему такого, что сейчас и в голову не придет…

— И ничего не сбывалось?

— Говорят, что нет.

Глаза Лавы были широко раскрыты, зрачки дышали.

— Значит, если я красивая, то как меня ни ругай, а я все равно красивая?

— Д-да, — несколько замявшись, согласился Радим. — Но это если красивая.

Лава опешила и призадумалась. Красивой становишься, когда похвалят… Можно, конечно, и родиться красивой, но для этого опять-таки нужно чье-нибудь пожелание… И чтобы соседки на мать не злились…

Радим смотрел на растерявшуюся вконец Лаву с понимающей улыбкой.

— Так что еще неизвестно, когда жилось лучше, — утешил он, — сейчас или в прежние времена…

— А… а если какой-нибудь наш словесник, — как-то очень уж неуверенно начала она, — встретился бы с кем-нибудь из… из прежних времен… он бы с ним справился?

Радим хмыкнул и почесал в затылке.

— М-м… вряд ли, — сказал он наконец. — Хотя… А почему ты об этом спрашиваешь?

Лава опять побледнела, и Радим смущенно крякнул. «Вконец жену запугал», — подумалось ему.

— Однако заболтался я, — сказал он, поспешно напустив на себя озабоченный вид. — Напомни, что нужно на рынке выменять?

— Хлеба и… — начала было Лава, но тут со стен с шорохом посыпались ошметки мела, а зеркало помутнело и пошло волнами.

— Это Грачиха! — закричала она. — Вот видишь!

— Ладно, ладно… — примирительно пробормотал Радим, протягивая руку к корзинке. — Улажу я с Грачихой, не беспокойся… Кстати, глаза у тебя сегодня удивительно красивые.

Съехавшиеся было к переносице глаза Лавы послушно разошлись на должное расстояние.

В вышине над селом яростно крутились облака: одним сельчанам нужен был дождь, другим — солнце. Временами заряд крупных капель вздымал уличную пыль и, только и успев, что наштамповать аккуратных, со вмятинкой посередине коричневых нашлепок, отбрасывался ветром за околицу. Мутный смерч завернул в переулок, поплясал в огороде Черенка и, растрепав крытую камышом крышу, стих.

Дома по обе стороны стояли облупленные, покривившиеся от соседских пожеланий, с зелеными от гнили кровлями. С корзинкой в руке Радим шел к рыночной площади, погружая босые ноги то в теплую пуховую пыль, то в стремительно высыхающие лужи и поглядывая поверх кривых, а то и вовсе завалившихся плетней. Там на корявых кустах произрастали в беспорядке мелкие зеленые картофелины, ссохшиеся коричневые огурцы, издырявленные червями яблоки — и все это зачастую на одной ветке, хотя староста ежедневно, срывая и без того сорванный голос, втолковывал сельчанам, что каждый плод должен расти отдельно: лук — на своем кусте, картошка — на своем. Как в прежние времена.

Уберечь огород от людской зависти все равно было невозможно, поэтому владельцы не очень-то об этом и заботились, придавая плодам вид и вкус лишь по пути на рынок. Впрочем, в обмене тоже особого смысла не было — меняли картошку на яблоки, яблоки на картошку… А на рыночной площади собирались, в основном, поболтать да посплетничать, даже не подозревая, насколько важна эта их болтовня. Волей-неволей приходя к общему мнению, рынок хранил мир от распада.

Радим шел и думал о прежних временах, когда слова не имели силы. Поразительно, как это люди с их тогдашней невоздержанностью в речах вообще ухитрились уцелеть после Божьей кары. Ведь достаточно было одного, пусть даже и не злого, а просто неосторожного слова, чтобы род людской навсегда исчез с лица земли. Будучи словесником, Радим знал несколько тайных фраз, сохранившихся от прежних времен, и все они были страшны. Словесники передавали их друг другу по частям, чтобы, упаси Боже, слова не слились воедино и не обрели силу. Вот, например: «Провались всё пропадом…» Оторопь берет: одна-единственная фраза — и на месте мира уже зияет черная бездонная дыра…

— Чумазый!

— Ты сам чумазый!

— А ты чумазее!..

Отчаянно-звонкие детские голоса заставили его поднять голову. На пыльном перекрестке шевелилась куча-мала, причем стоило кому-либо из нее выбраться, как ему тут же приказывали споткнуться и шмякнуться в лужу, что он немедленно и делал под общий сдавленный хохот. Потом раздался исполненный притворного ужаса крик: «Словесник! Словесник идет!..» — и ребятня в полном восторге брызнула кто куда. Остался лишь самый маленький. Он сидел рядом с лужей и плакал навзрыд. Слезы промывали на грязной рожице извилистые дорожки.

— Чего плачешь? — спросил Радим.

Несчастный рыдал.

— А… а они говорят, что я чу… чума-азый!..

Точь-в-точь как вернувшаяся с базара Лава. И ведь наверняка никто его сюда силком не тащил, сам прибежал…

— Да не такой уж ты и чумазый, — заметил Радим. — Так, слегка…

Разумеется, он мог бы сделать малыша нарядным и чистым, но, право, не стоило. Тут же задразнят, пожелают упасть в лужу… Радим потрепал мальчонку по вздыбленным вихрам и двинулся дальше.

Ох, Лава, Лава… Два горба… Вообще-то в некоторых семьях из поколения в поколения передаются по секрету такие вот словечки, подчас не известные даже мастерам. Как правило, особой опасности они в себе не таят, и все же…

А действительно, кто бы кого одолел в поединке — нынешний словесник или человек из прежних времен? Между прочим, такой поединок вполне возможен. Коль скоро слова имеют силу, то вызвать кого-нибудь из прошлого не составит труда. Другое дело, что словесник на это не решится, а у обычного человека просто не хватит воображения. И слава Богу…

А как же у Лавы хватило воображения задать такой вопрос?

Мысль была настолько внезапна, что Радим даже остановился. Постоял, недоуменно сдвинув брови, и вдруг вспомнил, что этак полгода назад, открыв для себя эту проблему, он сам имел неосторожность поделиться своими соображениями с супругой. Зря! Ох, зря… Надо будет пожелать, чтобы она все это и в мыслях не держала. Незачем ей думать о таких вещах.

Радим досадливо тряхнул головой и зашагал дальше.

Рыночная площадь, как всегда, была полна народу.

— Здравствуйте, красавицы, — с несокрушимым простодушием приветствовал Радим торговок.

Те похорошели на глазах, но улыбок на обращенных к нему лицах Радим не увидел.

— Да вот благоверная моя, — тем же простецким тоном продолжал он, — шла на рынок, да не дошла малость…

Он наконец высмотрел Грачиху. Горб у нее был лишь один, да и тот заметно уменьшился. «Плохо дело, — встревоженно подумал Радим. — Всем рынком, видать, жалели…»

Выменяв у хмурого паренька три луковки на пять помидорин, Радим для виду покружил по площади, пытаясь по обыкновению переброситься с каждой торговкой парой веселых словечек, и вскоре обнаружил, что отвечают ему неохотно, а то и вовсе норовят отвернуться. Потом он вдруг споткнулся на ровном месте, чуть не рассыпав заметно позеленевшие помидоры, — кто-то, видать, пробормотал пожелание издали. «Да что же это! — в испуге подумал Радим, хотя и продолжал простодушно улыбаться сельчанам. — Ведь и впрямь со всеми поссорит!»

Как бы случайно оглянулся на Грачиху и замер, уставясь на корзину с червивыми яблоками.

— Эх! — сказал он с восхищением. — Посылала меня благоверная моя за хлебом, но уж больно у тебя, Грачиха, яблоки хороши! Наливные, румяные, ни пятнышка нигде, ни червячка… Меняем, что ли?

Сурово поджав губы, Грачиха глядела в сторону.

— Шел бы ты лучше, словесник, домой, — проговорила она наконец. — Учил бы ты ее и дальше словам своим… Только ты запомни: каким словам научишь — такие она тебе потом и скажет!..

— Каким словам, Грачиха? Ты о чем?

Грачиха спесиво повела носом и не ответила. Радим растерянно оглянулся. Кто смотрел на него осуждающе, а кто и с сочувствием. Он снова повернулся к Грачихе.

— Да молодая она еще! — жалобно вскричал он. — Не сердись ты на нее, Грачиха! Сама, что ли, молодой не была?

Но тут на краю пыльной площади возникла суматоха, торговки шарахнулись со вскриками, очистив свободное пространство, в котором, набычась, стояли друг против друга два человека. Драка. Ну и слава Богу — теперь о них с Лавой до вечера никто не вспомнит.

— А-а… — повеселев, сказала Грачиха. — Опять сошлись задиры наши…

Радим уже проталкивался сквозь толпу к месту драки. Задир было двое: один — совсем еще мальчишка с дальнего конца села, а второй — известный скандалист и драчун по кличке Мосол. Оба стояли друг против друга, меряя противника надменными взглядами. Сломанные корзинки лежали рядом, луковицы и картофелины раскатились по всей площади.

— Чтоб у тебя ноги заплелись… — процедил наконец Мосол.

— …да расплетясь — тебя же и по уху! — звонко подхватил подросток. Тело его взметнулось в воздух, послышался глухой удар, вскрик, и оба противника оказались лежащими в пыли. Потом вскочили, причем Мосол — держась за вспухшее ухо.

Торговки снова взвизгнули. Радим нахмурился. Слишком уж ловко это вышло у мальчишки. «Да расплетясь — тебя же и по уху…» Такие приемы раньше были известны только словесникам.

— Да где же староста? — кричали торговки. — Где этот колченогий! Кривобокий! Лопоухий!.. Вот сейчас староста приковыляет — он вам задаст!

В конце кривой улочки показался староста. Весь перекошенный, подергивающийся, приволакивающий ногу, он еще издали гаркнул:

— Прекратить! А ну-ка оба ко мне!

Драчуны, вжав головы в плечи, приблизились.

— Вы у меня оба сейчас охромеете! — пообещал он. — И хромать будете аж до заката! Ты — на правую ногу, Мосол, а ты, сопляк, на левую!

— Дождались, голубчики! — послышались злорадные женские крики. — Это ж надо! На рынке уже драку учинили!..

Припадая на разные ноги, притихшие драчуны заковыляли к своим корзинкам. Мальчишка утирал рукавом внезапно прохудившийся нос. Перекошенный староста потоптался, строго оглядывая площадь из-под облезлых бровей. Потом заметил Радима.

— Мальчишка-то, — ворчливо заметил он, когда они отошли подальше от толпы. — Видал, что вытворяет? Чуть не проглядели… В словесники его и клятвой связать…

— Хорошо выглядишь, — заметил Радим. — Нет, правда! И ноги, вроде, поровней у тебя сегодня, и плечи…

Староста понимающе усмехнулся.

— Брось, — сказал он. — Зря стараешься. Чуть похорошею — такого по злобе нажелают… Я уж привык так-то, скособочась… А тебе, я гляжу, тоже досталось — подурнел что-то, постарел… Сейчас-то чего не вмешался?

Радим смутился.

— Да хотел уж их остановить, а потом гляжу — ты появился…

— Понятно, — сказал староста. — Красоту бережешь… Ну правильно. Старосте — ему что? Увечьем меньше, увечьем больше — разницы уже никакой… Видишь вон: на другую сторону перекривило — опять, значит, кому-то не угодил… — Он помолчал, похмурился. — Насчет жены твоей хочу поговорить. Насчет Лавы.

Радим вздрогнул и с подозрением посмотрел на старосту. Староста крякнул.

— Ну вот, уставился! — сказал он с досадой. — Нашел соперника, понимаешь!.. Сам виноват, коли на то пошло… Кто тебя тогда за язык тянул?

Радим устыдился и отвел глаза. Действительно, вина за тот недавний случай была целиком его. Мог ведь сослагательное наклонение употребить или, на худой конец, интонацию вопросительную… Так нет же — сказанул напрямик: живешь, мол, со старостой… А старика-то, старика в какое дурацкое положение поставил!.. Радим крякнул.

— Ладно, не переживай, — сказал староста. — Да и не о том сейчас речь… Тут видишь что… В общем, ты уж не серчай, а поначалу я на тебя думал. Ну, что это ты ее словам учишь…

— Это насчет двух горбов? — хмуро переспросил Радим. — Сам сегодня в первый раз услышал…

Староста переступил с ноги на ногу — как будто стоя спотыкнулся.

— Два горба… — повторил он с недоброй усмешкой. — Что два горба! Она вон Кикиморе пожелала, чтоб у той язык к пятке присох.

Радим заморгал. Услышанное было настолько чудовищно, что он даже не сразу поверил.

— Что?! — выговорил он наконец.

— Язык к пятке! — раздельно повторил староста. — Присох! Уж на что Кикимору ненавидят, а тут все за нее вступились. Суетятся, галдят, а сделать ничего не могут… Глагола-то «отсохнуть» никто не знает! Хорошо хоть я вовремя подоспел — выручил…

Радим оторопело обвел взглядом рыночную площадь. Кикиморы нигде видно не было. Торговки смотрели на них во все глаза, видимо, догадываясь, о чем разговор. Староста вздохнул.

— Был сейчас у Тихони…

— У Тихони? — беспомощно переспросил Радим. — И что он?

— Ну ты ж его знаешь, Тихоню-то… — Староста поморщился. — Нет, говорит, никогда такого даже и не слыхивал, но, говорит, не иначе из прежних времен пожелание… Будто без него непонятно было! — Староста сплюнул.

— Сам-то что думаешь? — тихо спросил Радим. — Кто ее учит?

Глава словесников неопределенно повел торчащим плечом.

— Родители могли научить…

— Лава — сирота, — напомнил Радим.

— Вот то-то и оно, — Раздумчиво отозвался староста. — Родители померли рано… А с чего, спрашивается? Стало быть, со всеми соседями ухитрились поссориться. А словечки, стало быть, дочери в наследство…

Радим подумал.

— Да нет, — решительно сказал он. — Что ж она, мне бы их не открыла?

Староста как-то жалостливо посмотрел на Радима и со вздохом почесал в плешивом затылке.

— Ну тогда думай сам, — сказал он. — Словесники научить не могли? Не могли. Потому что сами таких слов не знают. Родители, ты говоришь, тоже… Тогда, стало быть, кто-то ей семейные секреты выдает, не иначе. Причем по глупости выдает, по молодости… Ты уж прости меня, старика, но там вокруг нее случаем никто не вьется, а? Ну, из ухажеров то есть… — Староста замолчал, встревоженно глядя на Радима.

Радим был недвижен и страшен.

— Пятками вперед пущу! — сдавленно выговорил он наконец.

— Тихо ты! — цыкнул староста. — Не дай Бог подслушают!..

Радим шваркнул корзину оземь и, поскользнувшись на разбившейся помидорине, ринулся к дому. Староста торопливо заковылял следом.

Лава испуганно ахнула, когда тяжело дышащий Радим появился на пороге и, заглянув во все углы, повернулся к ней.

— Говори, — хрипло приказал он. — Про два горба… про язык к пятке… откуда взяла? Сама придумала?

Лава заплакала.

— Говори!

— Нет… — Подняла на секунду глаза и, увидев беспощадное лицо мужа, еще раз ахнула и уткнулась лицом в ладони.

— От кого ты это услышала? — гремел Радим. — Кто тебе это сказал? Я же все равно узнаю!..

Лава отняла пальцы от глаз и вдруг, сжав кулаки, двинулась на супруга.

— А ты… Ты… Ты даже защитить меня не мог! Надо мной все издеваются, а ты…

— Постой! — приказал сквозь зубы Радим, и Лава застыла на месте. — Рассказывай по порядку!

Лицо у Лавы снова стало испуганным.

— Говори!!

И она заговорила, торопясь и всхлипывая:

— Ты… ты сам рассказывал… что раньше все были как словесники… только ничего не исполнялось… Я тебя просила: научи меня словам, тогда Кикимора испугается и не будет меня ругать… А ты!.. Ты!..

Радим закрыл глаза. Горбатый пол шатнулся под его босыми ступнями. Догадка была чудовищна.

— Лава… — выдохнул он в страхе. — Ты что же, вызвала кого-то из прежних времен?!

— Да!.. — выкрикнула она.

— И они… говорят на нашем языке? — еле вымолвил обомлевший Радим.

— Нет! Но я ему сказала: говори по-человечески…

Радим помаленьку оживал. Сначала задергалась щека, потом раздулись ноздри, и наконец обезумевший от ревности словесник шагнул к жене.

— У тебя с ним… — прохрипел он, — было что-нибудь? Было?

Лава запрокинула залитое слезами лицо.

— Почему меня всё время мучают! — отчаянно закричала она. — Коля! Коля! Приди, хоть ты меня защити!..

Радим отпрянул. Посреди хижины из воздуха возник крепкий детина с глуповато отвешенной нижней губой, одетый странно и ярко.

— Ну ты вообще уже, — укоризненно сказал он Лаве. — Хоть бы предупреждала, в натуре…

Трудно сказать, что именно подвело такого опытного словесника, как Радим. Разумеется, следовало немедля пустить в ход повелительное наклонение и отправить страшного гостя обратно, в прошлое. Но, то ли пораженный внезапным осуществлением мрачных фантазий о словесном поединке с человеком из прежних времен, то ли под впечатлением произнесенных соперником жутких и загадочных слов (кажется, впрочем, безвредных), мастер словесности, как это ни прискорбно, растерялся.

— Чтоб тебе… Чтоб… — забормотал он, отступая, и детина наконец обратил на него внимание.

— А-а… — понимающе протянул он с угрозой. — Так это, значит, ты на нее хвост подымаешь?

И Радим с ужасом почувствовал, как что-то стремительно прорастает из его крестца. Он хотел оглянуться, но в этот момент дверь распахнулась и на пороге возник вовремя подоспевший староста. Возник — и оцепенел при виде реющего за спиной Радима пушистого кошачьего хвоста.

— Во! — изумился детина, глядя на перекошенного остолбеневшего пришельца. — А это еще что за чудо в перьях?

Что произошло после этих слов, описанию не поддается. Лава завизжала. Радим обмяк. Детина, оторопев, попятился от старосты, больше похожего теперь на шевелящееся страусиное опахало.

— Что ты сделал! Что ты сделал!.. — кричала Лава.

Продолжая пятиться, детина затравленно крутил головой. Он и сам был не на шутку испуган.

— Что ты сделал!..

Детина уткнулся спиной в стену. Дальше отступать было некуда.

— Да что я такого сделал?.. — окрысившись, заорал он наконец. — Я тут вообще при чем?.. Что вам от меня надо!.. Да пошли вы все в…

И они пошли.

Все.