Соленый берег

Вольные люди (Повесть)

Кто-то захватил с собой пару бутылок, пузатых, огромных, как футбольный мяч, их тут же пустили по рукам. Шумели, выкрикивали что-то, стараясь перекрыть гомонящую толпу у поезда. Целовались, начинали какие-то песни.

Быстро темнело. Замелькали огоньки сигарет. Засветились окна вагонов, через минуту и вокзал ощетинился огнями, и стали видны волны тумана, катившие со стороны моря.

…Огни, огни. Сначала спокойные, большие, они, как бы не желая расстаться с поездом, растягивались, заглядывая в купе, — потом побежали, замельтешили, сливаясь в одну линию, потом, будто выстрелили из ракеты, уж где-то далеко вспыхнули напоследок и пропали.

Сергей проснулся рано. Окно только-только приняло густой, дымчатый рассвет, не пропуская его, однако, в купе. В проеме свистел ветер, раскачивая отсыревшие за ночь занавески. Было прохладно. Сергей взял свое одеяло и, осторожно, чтобы не разбудить, накрыл им жену, а на себя натянул свитер. После вчерашних проводов в голове сильно шумело, однако он не мог удержаться от улыбки, припомнив подробности последнего вечера, проведенного с товарищами по техникуму, подробности проводов. Впрочем, проводы начались не вчера, а неделю назад, сразу же после защиты диплома. Сначала было распределение на Савеловскую гидроточку, потом защита дипломов и, наконец, свадьба, к которой готовились давно, исподволь, планируя ее на первые дни после защиты, и вот проводы… Все сошлось в одну промелькнувшую словно день неделю.

Сергею захотелось пить, но на столике ничего не оказалось. Стоял откуда-то взявшийся граненый стакан, и из него выглядывали две вялые ромашки, сбросившие на стол половину лепестков. Две ромашки из тех букетов, что пронеслись за эти дни. «Цветы к пробуждению… И это здорово! — подумал Сергей, нюхая ромашки из стакана. — И все здорово! И то, что конец учебе, и свадьба, и проводы… и то, что в этом купе, и едем к черту на кулички, и шум в голове».

За окном светало. Бешено мчавшийся поезд врывался в темные распадки с хмуро нависшими над магистралью дубами, вязами, осинками, летел равниной, обвевая пыльными ветрами просыпающиеся травы. На поворотах, в выемках, снова темнело, ночь не сдавалась. Но вот новая полянка, новая равнина — и от нее летят клочья тумана, быстро истаивающие на просторной луговине. И это уже был рассвет, в который ворвался поезд, радостно вспыхнув на первом солнце всеми своими окнами.

Начиналась тайга. Темная, она летела рядом, словно высокий берег реки. Потом рывком уходила в сторону, открывая какой-нибудь полустанок — кучу блеклых, до крыш закрытых огородами, сонных домишек, подвесившихся на неподвижных веревках дыма в темном, уснувшем за макушками кедрача небе; озерцо, до краев налитое талой водой, окруженное растрепанной осокой с кочерыжками кочек, кое-где тронутых палом, между которыми неторопливо, по-свойски, в странной близости от грохочущего поезда оправляли перышки грудастые кряквы. Потом снова равнина, смятые от собственной тяжести травы, островки разнолесья, окруженные жнивьем, чем дальше, тем они случайней, мимолетней.

А потом навалилась сплошная тайга, и в купе сразу потемнело. Нет уже ни облаков, ни солнца, и небо закрылось, будто летишь уже в каком-то безмерном зеленом облаке, не отличишь дерева от дерева — все в тугом клубке. Сердце непроизвольно сжимается, рука сама собой тянется забросить эту картину занавесками, в памяти мелькают какие-то страшные воспоминания, из детства ли, из прочитанного: умирающие от голода путники, черные ямы, хрип зверя… Жутко, стыдно, смешно. Сколько вечеров провели они с Аней, прохаживаясь по аллеям городского парка, где не встретишь скамейки, которая бы уже не была занята, темного скверика, откуда бы не летел шепот. Может, тогда-то и родилась у них мечта уехать так далеко, чтобы им никто не мешал, не подглядывал. А с какой завистью они смотрели на студенческие поезда, каждый год уходившие из города на великие комсомольские стройки. В громе оркестров всякий раз им передавалась взволнованность пассажиров, добровольно покидающих привычные, насиженные места, как будто это они в поезде, в этом окне, и это им машут цветами однокурсники, так и не решившие броситься в неизвестное. А потом, когда поезд отходил, не глядя друг на друга, шли назад, испытывая в душе одну и ту же неловкость от резкой смены тех чувств, которыми минуту назад билась грудь тем, чем снова приходилось жить. Утешало только одно — рано или поздно они закончат учебу, они гидрологи, и там, куда улетел поезд, найдется река и для них, река, еще не видевшая человека.

И вот их мечта сбылась. У них есть свой поезд, пришла и тайга, не с картинки, не с книжки. Как-то встретит она?

В отличие от Ани, всю жизнь прожившей в одном городе, Сергей вырос в деревне, в озерном ханкайском краю, где редки куртинки забитого ветрами дубняка, которые в высокую траву чуть ли не с верхом закрывало, да чахлая лоза, годная разве на веники, пыльные тополя по-над улицей. Все родное, близкое, осевшее в нем, ставшее привычным, незаметным. Ему постоянно хотелось чего-то необычного, такого, чего еще не бывало, чего можно было бы испугаться и хотелось испытать — испугаюсь ли? Последний раз заезжал домой полгода назад. Порадовался, что все осталось таким, каким увез навсегда в своей памяти. Все те же колки за околицей, с самого утра взлохмаченные ветерком, налитые вечерней сыростью тополя у крыльца, чуть слышно шуршащие растворившейся во тьме листвой. Волнующая музыка деревенской глуши, понятная только тому, кто на ней воспитан: полночный брех собаки, шумные вздохи коровы из сарая, треск и шипенье поленьев в печке, и близкое этой музыке стрекотанье цикад в облитых солнцем травах, надрывный крик петуха, и каждой ночью таинственный скрип за окном, и тугой стук сердца… Как заметно медлительна стала в разговорах мама, как рассыпались и потемнели морщинки на ее лице, а глаза стали совсем серыми.

Они так торопились поскорее увидеть свою реку, окунуться в новую жизнь, что он как-то забыл про свое село. Особенно приятна для него сейчас решимость Ани, которая, несмотря на уговоры родителей подыскать место поближе к дому, не отступила ни на шаг от их общего плана. Ему пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы родители поверили: с ним Аня не пропадет, даже если бы они оказались на необитаемом острове.

Выбор места работы был не случаен. Гидроточка находилась на реке Альме, на которой в прошлом году Сергей проходил недельную практику, «забросившись» на нее вертолетом. Эта практика запомнилась ему на всю жизнь. В Альме он тонул.

Только что прошли сильные дожди, река неслась почти вровень с берегами, обычно очень обрывистыми, высокими. Удивляли тропинки, выбитые в траве, что петляли вдоль берега. Некоторые из них просто обрывались у самой воды. По одной из таких тропок он шел в тот день.

И вдруг он почувствовал, как земля под ним качнулась и медленно пошла вниз, в воду. Он ничего не понял. Мимо пролетел жирный, холодный береговой срез. Он машинально ухватился за зеленую кромку, повисел какое-то мгновение, руки сорвались, и он упал в воду, которая еще бурлила и пенилась, только что приняв массив подмытого берега, на котором он стоял.

Обезумев от страха, от ощущения какой-то страшной силы, которая тянула его вниз, дико и пронзительно выл. Его несло с такой быстротой, что ничего не было видно перед собой. Все крутилось, мешалось. Иногда его прибивало к берегу, он инстинктивно хватался за что-то, но глубина была большая, земля рвалась с рук. Сердце уже обдало холодом, в голове стало тихо, свободно. Его уже накрывало водой, и он уже не сопротивлялся, так покойней, так лучше. И вдруг на какой-то миг что-то ударило в нем, какая-то предсмертная конвульсия, которой ответила его звериная душа на дикую ярость реки. Этого хватило на какой-то метр движения к берегу, ставшего, к счастью, положе. Он зацепил ногами дно. В тот день он долго лежал на берегу не двигаясь, не открывая глаз. Не было сил подняться, пока не освободило от петли, в которую его скрутила река.

Как хорошо нам будет там вдвоем! С утра сделаем все замеры, расчеты, а потом рыбалка. И потом тайга: грибы, ягоды, орехи и кругом цветы. Исследуем всю прилегающую к реке местность, на лодке обойдем все протоки, можно даже положить их на карту, почувствовать себя первооткрывателем. Нет, это замечательно, что мы едем на Альму! Как они не могли нас понять? Сергею вспомнились Анины родители. Как им не хотелось отпускать Аню. Ее отец от расстройства даже не пошел их провожать, а мать на вокзале все время плакала и, как Сергею казалось, с укоризной смотрела на него. Родители. У них ко всему слишком цепкая душа, воспитанная на привычке, на семейном эгоизме собственника. Как они не могли понять, что Аня уже выросла из их семьи, выросла из этого города, где все, как в старой семье: одни и те же правила, традиции, где вся твоя жизнь расписана от мелочей до самой смерти, начиная от правил уличного движения и кончая программой воскресного отдыха. Да и какая гидрология может быть в городе?

Странно, люди всю жизнь прожили рядом с Аней, знают, кажется, о ней все, а вот главного не увидели или не захотели… Разве они понимают, что ей нужно? Посмотрели бы они на нее хоть раз во время наших рыбалок на взморье. Когда ее глаза наливались синевой, потому что она видела настоящее небо, а волосы на голове летели, как летит под ветром трава. А как она смеялась, когда у меня со спиннинга срывалась рыба? Нет, вы не знаете, как смеется ваша дочь!

— Сережа…

Сергей вздрогнул.

Аня, натянув до подбородка одеяло, с улыбкой смотрела на него.

— Ты уже проснулась?

— Да, иди ко мне.

Она обняла его горячими после сна руками и поцеловала…

…За окном летела, рассыпаясь в стороны, тайга, в вершинах кедрача мелькало солнце, и солнечные лучи, задевая за ветви, метались по одеялу, свалившемуся на пол.

Солнце встало высоко и уже не доставало до купе, а они все не решались встать. Встать — значит что-то начать, а зачем начинать, если и так славно и никто не мешает. Но захотелось есть. Аня нашла в сумке полдесятка помятых яиц, сваренных вкрутую, и они их съели прямо в постели, без соли, выбрасывая шелуху в окно. Яйца только раздразнили, и тогда они, наскоро помывшись, отправились в ресторан.

Вагон-ресторан сильно раскачивало, было накурено и душно, хотя все окна были открыты, и ветер вовсю трепал зеленые занавески. Проходя мимо сильно запотевшего зеркала, пустившего целый поток слез, Аня поправила золотой кулон на груди, мамин свадебный подарок, и прошлась расческой по волосам. Официант, молодой парень, в крепко заезженном полотняном пиджачке принес пива. Открыли. Пиво стрельнуло.

— Который рейс гуляет? — спросил Сергей.

— Вчерашнее оно, — ответил почему-то со злостью официант, мельком взглянув на Аню, которая, прикрыв глаза, потягивала пиво, отрываясь для того только, чтобы улыбнуться Сергею.

Сергею стало неловко. Так всегда с ним бывало, когда где-нибудь, в кино, на пляже, просто на улице, кто-то толкнет и не извинится. Как-то даже на концерте местной филармонии, где, кажется, публика только и приходит для того, чтобы продемонстрировать свою учтивость, он не находил себе места. Концерт был затрепанный, скучный. Особенно плох был один солист, черноволосый, губастый парень. Пел плохо, и это чувствовал, вернее, сам знал, профессионал как-никак, но старался. Казалось, губы у него вываливаются из лица от усердия. Аня слушала спокойно, как бы все понимая, все прощая, даже с улыбкой. А он не мог, переживал, мучился. И вот тогда на концерте он понял, что мучится не оттого, что ему что-то не нравится, а оттого, что он не в состоянии оградить Аню от пошлости и грубости. Какие бы она формы ни принимала: похабное словечко в толпе или фальшивая нота на эстраде. Если Аня соприкасается с этим, значит, виноват только он. Как становилось больно и обидно, когда это случалось!

Вот и сейчас официант этот… Не понравилось ему, что Аня с ним такая счастливая. А может, он просто нам завидует. Едем куда хотим, пьем что нам нравится.

— Эй, приятель, принеси-ка бутылочку шампанского! — Аня смотрела в окно, улыбка не сходила с ее губ. Ветер захватывал ее волосы, сбивал на самое лицо, но она как бы не замечала этого. Сегодня все мелкое, второстепенное ушло из ее жизни. День, который начался, был первым днем ее жизни. Он отбросил все, что было до него, далеко в прошлое.

В какую сторону летит эта дорога? Там тайга, там река. Какими бы дремучими и первобытными ни были они — это только малость по сравнению с тем, что ждет ее в новой жизни. И радостно, и в то же время тревожно. А впрочем, если задуматься, ничего особенного не произошло. Как будто сменила старое любимое платье и надела новое, в котором еще не увидела себя, а хочется, и побыстрее.

Официант, бренча мелочью, оттягивающей карман пиджачка, принес шампанское.

Они выпили по бокалу, Аня раскраснелась, но глаза почему-то стали грустными. Она придвинулась к Сергею и шепнула:

— Жалко, что с нами нет наших ребят. Как бы сейчас было здорово!

— Ну что ты, Аня?

— Не знаю.

— Давай с сегодняшнего дня привыкать к тому, как нам здорово без них.

— Сереженька, ты меня не понял. Мне все время хорошо и сейчас хорошо, я просто вспомнила их, и мне чуточку стало грустно. Сама не знаю отчего. Но это уже прошло. — Аня улыбнулась и выпила из бокала…

К вечеру они добрались до таежного поселка. Старый, избитый автобус, изо всех щелей которого валила пыль, остановился у гостиницы — серого, дощатого барака, служившего когда-то общежитием лесорубам. Свободная комната нашлась. Аня, жалуясь на головную боль и усталость, не раздеваясь упала на кровать. Сергей тоже прилег. Но то напряжение, в котором они находились все их путешествие, еще не схлынуло. В голове мелькали какие-то огни, лица, деревья… Он встал и прошелся по комнате. В тишине звонко пропели расхоженные половицы. Боясь разбудить Аню, он вышел на улицу.

Поселок постепенно успокаивался. Быстро темнели окна домов. Густой синевой наливались отцветающие кусты сирени и черемухи. Воздух был душен и тяжел от густых запахов растаявших в сумерках садов. Треск и свиристенье цикад неслось с огородов. То там, то сям вспыхивали огни в домах, во дворах тягуче запели подойники: хозяйки вышли на вечернюю дойку.

Он помнил эту улицу. По ней он впервые спустился к Альме во время памятной практики. Странное дело — чем больше темнело, гем больше он узнавал ее. Эти запахи, звуки проявили в памяти наводнение. А вот и откос, который, подмытый рекой, обрушился вместе с ним на самое дно… А вот и сама Альма. Еще не видя реки, он ощутил ее близость по чуть заметному ветерку, тянувшему с берега. Бледный месяц, открывшийся над поселком, словно легкая лодочка плыл в черном небе, и лунная дорожка как бы от напряжения дрожала на смолисто-тусклой текущей воде.

Сергей опустил руки в воду и долго сидел на корточках, вспоминая тот день, тот ужас, который он испытал. «Если бы не тот случай, неизвестно, встретились бы мы с тобой когда-нибудь, Альма, — думал он. — Неизвестно, как вообще бы пошла моя жизнь. Где бы я сейчас был, с кем? Может быть, и Ани не было со мной. Да, ты река… Один раз только захватила, и вроде выбрался на берег, а не отпускаешь. Мы снова плывем с тобой одной дорогой, черной, как ночь, сверкающей, как солнце. Я хочу, чтобы твоя вода была всегда светла, как дождь, что кормит тебя, как лед, за которым ты спишь. Но ты — река… Я об этом не забываю и не забуду никогда, потому что во мне течет твоя черная вода, которой ты меня напоила в тот день. А я хочу, чтобы твоя вода была светлой… Я приехал за этим, и не один. Теперь нас двое…»

Он почувствовал холодок в груди, озноб пробежал по всему телу. Сергей вскочил на ноги и непроизвольно попятился от воды. Ему вдруг стало страшно, он даже оглянулся, чтобы понять, увидеть то, что могло испугать его. Ночь, черная ночь шевелила звездами, горевшими прямо над головой и в реке. Он испугался еще больше. Где поселок? Где Аня? Близкий брех собаки вывел его из оцепенения. Он повернулся и торопливо пошел в поселок. Увидев огни гостиницы, он успокоился. «Какой к черту страх! — подумал он с раздражением. — Просто руки свело от холода в воде. Ты бы еще носом в нее сунулся… Расчувствовался… Работать надо, и быстрее».

—. Где ты был? Я уж хотела тебя искать. — Аня стояла у зеркала и причесывалась.

— На Альме.

— Ну как она там, не пересохла?

— Течет.

— Ну тогда давай спать, — сказала Аня сонно. Села на кровать, откинув волосы назад.

«Она у меня потечет», — подумал вдруг Сергей, укладываясь на узкой гостиничной койке…

Проснулись поздно. В палисаднике, на высохшей клумбе, меж прошлогодними, почерневшими кустами герани весело возились воробьи, на крыше соседнего дома ползал мужик в валенках и остервенело отдирал позеленевшие от гнили доски. Тут же стоял с заведенным двигателем «Беларусь». Молодой парень в распахнутой телогрейке, блестящей от мазута, высоко поднимал над головой гофрированные листы цинка и с грохотом бросал их через забор.

Они засуетились, боясь опоздать на вертолет. Аэродром — большой зеленый пустырь, отгороженный от поселка рядком щуплых, только что отпочковавшихся топольков. По полю бродили коровы с залежанными в навозе боками и срезали до корня редкие кустики тимофеевки.

Сергей и Аня подошли к неказистому домику, грубо сложенному из толстенных бревен, рассеченных по-вдоль черными трещинами.

Возле высокой штанги с полосатой колбасой, вяло забиравшей ветер, сидели пассажиры. Какие-то крепкие, загорелые мужики, устроившись кружком на лужайке, резались в карты, бабы, по-деревенски в глухих платках, все как одна в розовых из болоньи плащах, сидели на завалинке, щелкали семечками, глядели то на коров, то на игроков. Из кучи ящиков, мешков, узлов, прикрытых сверху новеньким детским велосипедом, доносилось повизгивание поросенка.

Женщины стройно ответили на их приветствие, причем одна из них даже пнула ногой поросенка, чтобы замолчал.

— Что, вертолет скоро будет? — спросил Сергей.

— А кто его знает, — равнодушно ответил один из игроков. Новая авиационная фуражка, на козырьке которой плавал солнечный блик, показывала в нем аэродромное начальство.

— Ну вот, а мы бежали… — Аня вздохнула, оглядываясь, куда бы присесть.

— А вот мешочек, — сказала одна из женщин. Возле нее трава пряталась под серым слоем подсолнечниковой лузги. — Садись, дочка, садись, — добавила она, заметив какую-то скованность у Ани. — С половой мешочек, мягкий. С базара мы, с райцентра. Который день тут живем, а вертолета нет. Скотину жалко. Поросеночек, бедный, вишь извелся весь.

— Спасибо.

— Далеко летите?

— На Савеловскую гидроточку, — сказал Сергей.

— Мы гидрологи, работать там будем, — прибавила Аня.

— Куда? — громко спросил один из мужиков с маленькими черными, как дырки, глазами. Был он в кожаной вытертой шапке. До этого сонно наблюдал за игроками, спрятав маленькое, давно небритое лицо в ладонях.

Сергей повторил.

— А, к Пашке, значит. Привет ему передай. Скажи, Гришку видел, он знает. Мол, на Мыю подался, на лесоразработки. И про Нюрку передай, о бабе его: путается, стерва, с инженером. Он знает…

Мужик грубо выругался и уставился снова на игроков.

— А мне показалось — туристы вы. Ишь какие мешки набили, — кивнула женщина на их рюкзаки.

— Что вы! — сказала Аня. — Мы не туристы. А в мешках одежда, приборы, книги. Там же ничего нет.

— Тяжеленько вам будет. Такие молодые… И зачем таких молодых посылают? — сказала женщина, обращаясь к соседкам по завалинке.

— Нас никто не посылал. Это мы сами попросились туда. Пока молодые — хоть мир посмотреть. А трудностей мы не боимся, — сказала Аня.

— Да какой там мир. Тайга да снег.

— Ничего, нас этим не испугаешь. Работа у нас такая, специальность, четыре года учились. Главное, чтобы желание было. Гидрологи — почти все молодые, правда, Сережа?

Сергей молча кивнул.

— Это хорошо, что вы на работу настроились. А то к нам редко едут. Все больше в город рвутся… А вот туристов по лету целые отряды по тайге рыщут. Чего ходют, чего ходют?

— Так интересно же, — сказал Сергей. — Природа в этих местах замечательная.

— Вот и я говорю. Когда они там в городе работают?

— А на позапрошлой неделе какой пал на Верблюжьей сопке зажгли, — бросил кто-то.

— Так говорили, это Витька Сафонов свою косовицу обжаривал.

— Туристы. Это они, вша вонючая! В городах им места мало! — опять выкрикнул мужик в кепке и опять смачно выругался.

— Послушайте! — весь зажигаясь, сказал вдруг Сергей. — Как вам не стыдно! Вы хоть бы женщин постеснялись!

— Чего это ты? — удивился мужик. Он уставился на Сергея, соображая, всерьез парень или форсит.

Но мгновенную ярость, опалившую Серегино лицо, уже сдуло ветерком, и он, в душе стыдясь крика своего, отвернулся и смотрел в сторону шелестящих молодой листвой топольков, пудрившихся золотой, весенней пылью, которую поднимали, спускаясь к реке, лесовозы.

— Трещит, — не отрываясь от карт, вдруг произнес мужчина в авиационной фуражке.

— Трещит? Где трещит, что!? — всполошились женщины, разом снимаясь с завалинки.

— Вертолет. Что же еще, — отвечал мужчина важно.

Аэродромное начальство явно входило в приятную для себя роль, когда пассажиры начинают бестолково суетиться, хвататься за вещи, сбиваясь к нему поближе, всем своим видом отдавая себя в полное его начальствование. А он, как бы не замечая всего этого, сидел на траве и строго глядел в карты.

— Так не слыхать! — хриплым от отчаяния голосом выкрикнула женщина. В одной руке мешок с половой, в другой мешок с визжащим поросенком. С мешка капало.

— Это тебе не слыхать, — отвечало аэродромное начальство, неторопливо собирая карты.

И только когда над захлестнувшим полнеба кедрачом возникла черная точка, как-то вдруг наполнившая долину тарахтеньем, он кряхтя поднялся с земли, поправил фуражку и направился к избушке, бросив на ходу:

— Давай за билетами.

Тайга. Холодом и одиночеством веет от этих распадков, забитых густым туманом, который едва струится, оплывая седые кекуры, лениво облизывая останцы.

Зеленые сопки, беспорядочно разбросанные, словно стога на колхозном поле, укрытые от белого света хвойной броней, вдруг исчезнут, будто их сдуло, и на дороге; закрывая горизонт, поднимается горный кряж, голый, блестящий от вечной здесь сырости, с редкими кустиками, съежившимися от холода.

Аня испуганно жмется к Сережиному плечу, стискивая в руке наполовину обгрызенное яблоко. Он мужественно хмурится, со стыдом чувствуя, как у него деревенеет лицо, и не может отвести глаз от стекла иллюминатора, в которое, кажется, вот-вот трахнет лохматой лапой какая-нибудь перекрученная всеми ветрами елочка.

Гришка, вытянув ноги в кирзовых сапогах, голяшки которых завернуты чуть ли не до щиколоток, равнодушен. Поросенок, укачавшись, молчит. Женщины спят.

— Страшно как… — шепчет Аня. Прическа у нее сбилась, губы страдальчески морщатся, на лбу выступила испарина.

Сергей прижимает ее голову к своей груди.

— Попробуй уснуть. Это от качки… Не бойся… В это время он чувствует, как из живота быстро поднимается тошнотворная, теплая волна. Вертолет, перевалив горный кряж, стремительно падает вниз. Это еще больше пугает Аню. Она закрывает глаза и утыкается в его колени. Яблоко падает на дребезжащий пол.

Вертолет несколько раз садился у небольших поселков, совершенно незаметных сверху. К вечеру в вертолете остались только Аня и Сергей. Альма скрылась, затерявшись в глухомани. Редко-редко блеснет что-то внизу. Здесь уже было ее верховье. Здесь она зарождалась, всасывая в себя десятки мелких речушек, талые воды старых, седых ледников, почти все лето не сходивших с гор. Здесь проходили частые ливневые дожди, которые, не умещаясь в ее ложе, топили на многие километры округу. Берег встретил мелким, моросящим дождем. Он чуть слышно шуршал в листве густо подходивших к реке вязов, опустивших до самой земли тяжелые, намокшие ветви. Высокие осины блестели зелеными тугими стволами. Река под дождем словно покрылась гусиной кожей.

На грохот вертолета из небольшого бревенчатого домика с односкатной крышей вышел мужчина в накинутом на плечи брезентовом дождевике.

— Принимай, Пашка, начальство на службу! — весело крикнул пилот, затянутый в кожанку.

— Курева-то хоть привез? — сказал Пашка, мельком глянув на начальство.

— Лови, — парень бросил из кабины блок «Севера». — Как жизнь?

— Ничего — живем…

— Ну будь здоров!

— Обязательно буду!

Пилот выбросил окурок и со шлепом задвинул окошко. Вертолет зашевелил своими похожими на ребра какого-то чудища лопастями, через минуту над ним вспыхнуло визжащее кольцо. Ветки деревьев закрутились, наземь грянули мертвые сучки, вода на озере затрепетала. Машина поднялась и боком пошла над рекой, напоминая колесами две большие ноги в сапогах.

Мужчина, задрав голову, долго следил за вертолетом. Был он высок, сух, судя по тому, как ломался на нем дождевик. На вид лет тридцать. Черная, густая шевелюра, несмотря на дождь, воздымала твидовый кепсон, налитый водой до такой степени, что дождь на нем уже не задерживался, а плыл в бороду, конец которой пропадал в расстегнутой на груди рубахе. Мужчина расстегнул пуговицу на животе и там спрятал «Север».

— Ну что, ребята, пошли знакомиться.

Он взял у Ани рюкзак за лямки и пошел к избушке. Сбитые кирзачи уходили по осклизи тропинки, наклонившейся влево, в сторону реки, тогда он взял рюкзак в правую руку.

Что-то интересное, близкое показалось Сергею в его шаге.

— Во мужик! — шепнула Аня, не сводя с Пашкиной фигуры глаз. Мокрая болонья облепила ее тело, и от этого она показалась Сергею такой маленькой и слабой, что он тут же прекратил вспоминать о том, где он видел того, кто шел впереди.

— Да ничего, мужик как мужик. — А потом шепнул: — Ломовой дядя.

Дождь усилился. По тропинке бежали мутные ручьи, из которых выглядывали белые корешки подорожника и вереска. Вот она, их дорога, их тропинка, о которой они говорили и мечтали в городе.

Чувство своей земли… Они пробежали по ней не одну тысячу километров, сбили не одну пару башмаков, вытоптали не одну лужайку в студенческие гулянки за городом… И вот теперь они на этой земле, тоже родной, русской, но что они знают о ней? Чужая, тревожная земля, где даже листок лозняка, сбитый дождем и промелькнувший в глазах, заставляет вздрогнуть, — память рвется назад, туда, где все было привычным, домашним. Но поздно, поздно! Теперь они здесь, на этой земле, пробитой этой травой, захлебнувшейся под этим дождем, остро бьющим по черной тропе и выбивающим из нее черные брызги. Река, дымящаяся под дождем, тело ее бегучее, покрывшееся мурашками дождя-сеянца…

Видно, чтобы все стало близким и родным, надо дотронуться до него разгоряченной от работы душой. А пока в этом новом мире только Аня, тепло ее локтя.

Мужчина открыл дверь, сбитую из горбылей. Пахнуло сыростью и кислой овчиной. На грубо сколоченном столе горела керосиновая лампа с черным от копоти цилиндром. Справа, у маленького окна в одно стекло, располагался топчан, накрытый овчиной, напротив — буржуйка, от которой вверх уходила выгоревшая жестяная труба. Избушку пересекала дощатая перегородка, обклеенная газетами.

— Ну вот, значит, здесь я и живу, а вам туда, — кивнул бородач на перегородку. — Устраивайтесь, ребята. Звать меня Павел Курдюмов, можно просто Пашка.

За перегородкой их встретила точная копия Пашкиной комнаты. Такая же квадратная нора с темными углами. Затертые грязью доски грозно скрипели под ногами. На топчане лежал плоский полосатый матрац.

— Романтика, — сказала Аня, осторожно присаживаясь на топчан.

Приведя немного в порядок свое новое хозяйство, они сели за стол.

Пашка растопил печь. Огонь вырывался из-за неплотно пригнанной чугунной заслонки, будто печь облизывалась от великолепного угощения. Березовые дрова трещали.

Сергей поставил на стол бутылку коньяка, захваченную на этот случай из города. Пашка, покомкав бороду в руке, потянулся к чайнику, который уже вовсю свистел на печке. Рюмку, подставленную ему, отодвинул на середину стола.

— Вы что, не пьете? — удивилась Аня.

Она уже скинула штормовку, сидела в розовой мохеровой кофте, сама раскраснелась от печки и очень хотела говорить.

— Пить-то пью…

— И мы пьем. Это ужас какой-то! Вы не представляете — седьмой день не просыхаем, кто посмотрит, скажет — алкоголики. Ну, на вид — это у нас все со свадьбы. Только-только отметили — и сразу к вам. Я до сих пор в себя прийти не могу… Сережа, дай сигареты… А в поезде что было!.. Ребята подобрались!.. На БАМ торопятся. Песни под гитару, споры, крики. Вы себе не представляете, они нас чуть с собой не увезли. Ты знаешь, Сережа, — Аня засмеялась, — ты знаешь, если бы тебя не было, я бы, наверно, не удержалась и махнула с ними. — Аня закашлялась от дыма.

— Аня, ты не кури, — попросил ее Сергеи.

Аня показала ему язык.

— Ну так, Павел… как ваше отчество?

— Архипыч, — прохрипел Пашка, дуя на кружку с брызжущим от пара чаем.

— Надо выпить, Павел Архипович. За знакомство… за совместную трудовую деятельность.

— Вообще-то я зарок дал, — как бы оправдываясь, сообщил Пашка. — Но коль вы такая веселая, одну маленькую можно. Не повредит, — почему-то шепотом добавил он и посмотрел в окошко.

— Не повредит! Не повредит! — Аня захлопала в ладони и сама налила ему.

Закусили холодной жареной рыбой, которую поставил Пашка.

— Сами ловите? — спросил Сергей.

— А кто ж? Один я тут. Теперь вот вместе будем, если охота есть.

— Хариус?

— Ленок.

— Мне показалось — хариус, я ловил его.

— Показалось.

— Вы знаете, каких он на море красноперок ловил? А камбал? Во! — Аня попробовала обхватить руками стол.

— Да-а-а… — протянул Пашка, улыбнувшись.

— И краба приходилось доставать, — добавил Сергей.

— На рыбака и рыба идет.

— Вы знаете, я с Сережей на все рыбалки ходила. Никогда не думала, что это может быть так интересно. Мы же с ним вместе учились, с одного курса. Сначала ездили на море всей нашей толпой. Но не все же время купаться, загорать, веселиться. Надо чем-то и серьезным заняться… Мы с самого утра на косу уходили, там красноперка только и ловится. — Аня Отхлебнула от рюмки. — С утра море такое ласковое, тихое, ни одной волны, точно оно спит. Вокруг — ни души, правда, Сережа? Только мы да чайки. Я наживляю крючки, Сережа забрасывает спиннинг. Знаете, он дальше всех рыбаков бросает лесу. Вы не думайте… он у меня сильный… Сидим на берегу, молчим, точно во сне — тишина. И вдруг Сережа как закричит: «Аня! Аня! Клюет!» У меня аж сердце оборвется. Я уже и забыла, где мы, зачем мы… Так хорошо.

Аня снова закурила и отхлебнула из стакана.

— В наших местах рыбалка тоже знатная. Бывает, такого тайменя вытянешь — жалко становится, снова в реку пустишь, — сказал Пашка.

— Это зачем же? — спросила Аня.

— Да жалко… Столько лет таился по заводям, жил, а я его в котел?.. Да и зачем он мне… большой. Ленок, хариус — рыбка попроще, помельче да и на уху наваристее. Вот попробуем половим, не заскучаете на точке.

— Что вы, Павел Архипович! Мы сюда не скучать — работать приехали, — сказала Аня.

— Да я ничего… — Пашка посмотрел на бутылку и потянулся к чайнику.

— Чайку не хотите? Таежный, с лимонником.

— Спасибо. Мы допьем, а что же вы? — спросила Аня.

— Нельзя мне больше, ребята, уж извините.

— Вы, наверно, болеете?

— Отболел.

— Ну хоть капельку…

— Я — чаю.

— Павел Архипович, наверно, тяжело вам здесь одному работать? — спросил Сергей.

— Да как сказать… Один-то я почти и не бываю. Начальство за точкой смотрит, службу знает, следит, чтоб народ не переводился. Иначе нельзя. Альма может таких бед накрутить… Плохо одно — не держится грамотный народ на реке. Я здесь, считай, два года сижу. За это время человек десять побывало. Не притерпелись, поуезжали. Хорошо, два-три месяца поживут. Потом у кого семейные обстоятельства, у кого по бюллетеню отставка выходит. Холодно здесь бывает, сыро… — Пашка поморщился и потер поясницу. — Я вот тоже где-то кости простудил, ломит. Ну что поделаешь, такая уж у нас служба — не без этого.

— Да, работа у нас необычная, — сказала Аня, пуская к потолку дым.

— Вот-вот… — Пашка сходил к печке и подбросил дров. — До вас тут парень один был, молодой, тоже с техникума. Сашка Коваленко. Может, встречались?

— Нет, — сказал Сергей. — Наверно, другой техникум кончал.

— Наверно. Вроде ничего парень. Рыбачил. Можно сказать, сдружились. Очень нравилось ему на моторке ходить. А потом сжег «Вихрь» — и будто подменили Сашку. Надоело, говорит, небо коптить да на реку пялиться. Поеду-ка я отсюда. У меня, говорит, от этой реки голова начала кружиться. Меня с собой звал. А чего меня звать? На кого точку бросишь? Пока замену пришлют, пока ребят подучишь, а они, глядь, лыжи уже навострили — и до скорого… Хорошо, что вы целым семейством приехали, вам-то здесь чего скучать? Тут только молодому и пожить — раздолье, сами себе хозяева.

— Да, нам здесь очень нравится, — сказала Аня. — И вы нам, Павел Архипович, очень нравитесь.

— Ну и хорошо. — Пашка смущенно улыбнулся.

— Я только не понимаю, как вы тут без семьи, без жены живете? — спросила Аня.

— Да как?.. Есть у меня семья. Соколовку проезжали?

— Это какую?

— Где на вертолет садились. Там они и живут… Упоминание о Соколовке подтолкнуло Серегину память, и он сразу вспомнил, где он видел этого человека.

Сергей возвращался с реки, где они с руководителем практики местным гидрологом Иваном Переверзевым делали последний контрольный замер. Солнце уже тронулось к синеющей на востоке стене тайги, блестящей ртутью рассыпаясь по реке, так что на нее было больно смотреть. Они покурили на прощанье и пошли по домам. Сергей не торопился в гостиницу. На душе было тоскливо. И уехать хотелось, по ночам он видел себя уже в городе среди ребят, рядом с Аней, от которой получал письма почти каждый день. Особенно остро захватывала тоска вот в такие вечера, когда, заряженный дневным рабочим ритмом, он не принадлежал самому себе — река, приборы, часто выходящие из строя, которые надо было побыстрее восстановить, люди, те что его окружали по работе и даже те, которых он видел мельком на улице, в столовой. Сейчас поселок пустел, отшумели голоса на лесопилке, отгомонила очередь возле магазина. У прохожих на лицах появилось выражение какой-то другой, не дневной озабоченности. Каждый уже жил домом, семьей.

Хотелось уехать домой. Но как уехать, если здесь, на этой реке — в тот страшный день, он оставил что-то очень близкое, жившее в нем, что он очень тщательно скрывал, даже от Ани.

Тоска ходила за ним, и он знал, что дело тут не только в том, что он покидает это место. Тут река увидела его, как он труслив, она открыла его самую главную тайну, которую люди, в большинстве своем, носят в себе; живут и умирают, оставшись для тех, кто их знал, такими, какими они хотели быть. Честными, смелыми. И умирают они с полным сознанием того, что так оно и есть. Не было у них ничего такого, что бы заставило вылиться наружу этому подлому, страшному чувству.

Солнце спустилось еще ниже и уже заглядывало в глаза, обжигало окна домов, рассыпаясь в дорожной пыли. Взбитая последним автобусом, уходившим на станцию, она долго плавала в воздухе, искрясь. Река уже задышала вечерней прохладой, накрывая ею поселок. Пыль двинулась в сторону огородов, поднявших высоко над изгородью золотые шапки подсолнухов.

Сергей вытащил из одного несколько лепестков. Они были очень красивы: тугие, налитые желтым соком и в то же время легки и прозрачны, как крылья стрекоз. Он осторожно завернул их в носовой платок и положил в нагрудный карман штормовки.

Сразу за огородами начинался поселковый стадион: ровная, большая лужайка, отхваченная когда-то у пустыря, что тянулся до самого леса. На стадионе давно не играли. Там, где должны были находиться ворота, густой нивой сверкал бурьян, а на месте других уже росла березка с обломанными до макушки ветками. Под березкой валялся Пашка Курдюмов, точь-в-точь подраненный футболист. Был он в майке, брезентовых штанах, вставших огромным пузырем на заднице. Лежал на животе, вольготно раскинув ноги в избитых кирзовых сапогах. Подметки, отполированные о траву, в лучах заходящего солнца светились, как автомобильные фары.

Пашка был пьяный.

Про него говорили, что всегда он пьяный.

Говорили, что пить начал сразу после свадьбы, которую сыграли год назад всем поселком для него и учетчицы лесопункта Нюрки Ивановой, девицы с ярко накрашенными глазами, которые, в зависимости от освещения, становились то голубыми, то зелеными. Потом оказалось, что она уже беременная… И поехало.

Сергей тронул Пашкино плечо. Пашка спал. Пошевелил. Пашка пошевелился. Перевернул его на спину. Пашка перевернулся. Попробовал посадить. Пашка, не открывая глаз, сел. Покачался из стороны в сторону и сунулся носом в траву.

Сергей отошел в сторону и закурил. Мимо, тяжело переступая ногами, брели поселковые коровы.

Пастух, высокий старик с серым небритым лицом, опершись на палку, смотрел в их сторону, время от времени сплевывая.

Низко, обдав горячим ветром, пролетел вертолет и сгинул за ближайшими избами.

— Дай закурить!

Пашка уже сидел и мотал головой. Он с трудом ухватился за беломорину деревянными пальцами и, уронив голову на волосатую грудь, где возились маленькие рыжие муравьи, уставился на нее, соображая, что бы это значило.

— Ты кто таков?

Сергей сказал.

— Гад ты! — брякнул Пашка, и папироска в руках у него рассыпалась.

Сергей повернулся и пошел в поселок. Поравнявшись с огородами, он оглянулся. Пашка стоял на четвереньках, и его сильно раскачивало. Он, наверно, очень хотел подняться…

Маленькое, тусклое оконце, словно кусок белой жести, прибито к стене. Сквозь него Сергей увидел первое утро на Савеловской гидроточке.

Домик — у подножия высокой горы, вся растительность на южном склоне была снесена недавним палом. На фоне бледного неба были отчетливо видны два каменных пальца, венчавших вершину. Под вечер они окрашивались уходящим солнцем, тлея, как две головешки. Когда солнце скрывалось, они тотчас же гасли, слившись с потемневшим небом. Но чаще гора была затянута серыми безобразными тучами или туманом. По утрам он медленно стекал по каменным складкам, долго полз среди черного бурелома, собираясь в обгоревшем кедраче, протискивался сквозь редкий подлесок и стекал в реку.

«Вот и все, — разглядывая бесшумно летящую в двадцати метрах реку, думал Сергей, — вот мы и встретились по-настоящему с тобой. Теперь-то уж я знаю, какая ты. Теперь не в школе я твоей, ты будешь проходить у меня экзамен. Посмотрим, что у нас за жизнь получится».

Сейчас он и не представлял себе какого-нибудь другого дела, другого пути, чем тот, который столкнет его с этой рекой. Ему даже казалось, что в техникуме он учился именно для того, чтобы быть здесь. Все позади. Кончились бесконечные разговоры в общежитии, какая профессия лучше, а какая хуже, где работать лучше, а где не совсем. Поиски смысла жизни в молодежном кафе, куда народ набивался по большей части от скуки, безделья. А когда скучно, можно дискутировать о чем угодно, сколько угодно, благо коктейли подают. Вчера вечером, слушая Пашку, он понял, что нет никакого смысла жизни в его чистом виде, есть смысл дела, принятого всей душой, и только тогда, когда это есть у человека, будет все, будет у него и смысл жизни.

Сергей взял полотенце и вышел во двор. У печки, сложенной из крупных голышей, взятых глиной, возился Пашка. Из жестяной, кривой, как сапог, трубы летел дым.

— Проснулись? — вытирая запотевший лоб, спросил Пашка.

— Аня еще спит. Измучилась за дорогу.

— Попятное дело. Пускай. А я вот ленков натаскал — будет у нас на завтрак ушица.

— Пашка, у тебя не найдется косы?

— Есть коса. Я метеоплощадку обкашиваю. А на что она тебе?

— Да матрас замучил. Будто камней туда наложили. Хорошо бы сенца набить.

— Это можно. Вот позавтракаем… А ты куда? — спросил он, заметив у Сергея полотенце.

— Помоюсь… пойду на реку.

— Вот по этой тропке. Смотри, вода холодная.

Тропинка вывела к песчаному пятачку, из которого вовсю лезли зеленые стрелы лозняка. Здесь стояла моторка. Сергей разделся и повесил одежду на веревку, держащую лодку за мощный корч, высовывавшийся из суглинистого берега. Бросил пригоршню воды в лицо. Вода была очень холодной и тяжелой. Брызги, казалось, достали до самого сердца, и оно тихонько сжалось. В памяти мелькнула та Альма, та минута, когда он тонул в ней. Он пришел к ней, чтобы умыться и крепко растереться полотенцем, но сейчас он понял, ее надо переплыть, если он этого не сделает сегодня, сию минуту, он возненавидит себя.

Зло сжав зубы, он начал высматривать ориентир на противоположном берегу. Нашел. Черное, притонувшее бревно, ушедшее комлем в сырую землю. В это время на излучине реки, метрах в ста ниже по течению показался Пашка с вязанкой хвороста на спине. Пашка остановился и что-то крикнул ему. Если до этого момента какое-то чувство осторожности придерживало Сергея, то теперь ему оставалось или плыть, или срамиться. Его поза слишком красноречиво говорила о намерениях, и Пашка о них не мог не догадаться. Сергей помахал Пашке рукой и, зажмурившись, стремительно бросился в воду. Еще под водой ему показалось, что он отбил живот — неудачно нырнул. Но когда он выскочил на поверхность, сильная боль захлестнула грудь, словно его протянуло по песку. Противоположный берег стал сразу очень высоким и стремительно летел мимо. Сергей зажмурился и, зарывшись с головой в воду, яростно рванулся вперед, не чувствуя уже ни боли, ни рук, ни ног. Ему стало стыдно, оттого что он, такой молодой, сильный мужик, до такой степени перетрусил, перетрусил на всякий случай. Эта река о тридцати метрах меж берегами того не стоила. Ну да, сказал он себе, это сейчас, когда до берега рукой подать, можно и покуражиться. Эта река многого стоит. Какая холодная вода!

Он расслабился, решив дать реке снести себя, чтобы немного отдышаться, и потом, уже не чувствуя ничего, кроме ледяного тела реки, поплыл наискосок по течению.

Его снесло метров на пятьдесят от ориентира. Берег здесь был обрывист и сильно подмыт недавним наводнением. Чуть ниже дерновой подушки тянулась полоса лесного мусора. У самого берега было по пояс, а нога уходила в ил по колено, поэтому выбраться из воды было сложно. Трубчатые корни каких-то растений, похожих на старые веревки, легко рвались в руках. У него свело от холода поясницу, ноги деревенели. Сергей что есть мочи карабкался по рыхлому берегу наверх, но каждый раз срывался в воду, и ему стоило большого труда удержаться на месте. Течение здесь было сильное. Вот тебе и победа, подумал он, вот где ты решила меня доконать. Обратно мне уже не выплыть, здесь не выбраться…

В это время сзади раздался рев мотора, и вода захлестнула плечи. Сергей оглянулся и увидел Пашку на моторке.

— Купальщик! — Пашка выматерился. — Я тебе поплаваю. — Лодка сильно ткнулась в берег, и Пашка чуть не свалился в воду. — Держи штаны, стиляга!

Сергей, с трудом вытягивая ноги из ила, ухватился за борт.

— Лапти сполосни, — сказал Пашка, помогая Сергею перевалиться через борт.

Пашка прихватил полотенце. Пока Сергей растирался, он вытащил из-под сиденья старую телогрейку.

— Накройся. И давай за весла, да с парком…

— Бензина жалко?

— Жалко у пчелки! Обдует враз — и заказывай «скорую». Да и не в этом дело…

— А в чем же? — спросил Сергей, часто упираясь веслами в воду и чувствуя, как руки и ноги покалывает острыми горячими иголками, как собирается под телогрейкой тепло. Он был рад, что его путешествие закончилось так удачно. Еще немного, и он бы сдался окончательно, поняв, не ему тягаться с этой рекой. Пашка спас его, спас его душу. Другой бы на его месте вкопался бы в берег, размахивал руками, чего-то советовал. Хороший Пашка. С таким не пропадешь. Теперь, когда наплыла теплая волна благодарности к этому бородачу, хмуро восседавшему на корме, он вдруг вспомнил мужика в ободранной шапке, там, на аэродроме в Соколовке, и его слова про Пашкину жену. Вчера он ничего не мог сказать Пашке. Все было неожиданно. «И теперь не скажу, — подумал он, — вместо благодарности — ведро помоев на его голову… Нет, надо. Может, трепотня все это? Черт, как неудобно…» Не сказал, а спросил снова:

— А в чем же дело?

— Работать надо. Кой черт тебя в воду понес? Я же тебя предупреждал и с берега кричал. Ну и начальство у меня… Тут в августе пьешь — зубы млеют, а то июнь… Водичка-то наша ледниковая. Или не знал?

— Да знал…

— Чего ж лез?

— Я в Соколовке купался, думал…

— В Соколовке яблоки растут… Не запарился? — спросил он вдруг, заметив, что Сергей стал тяжелее ворочать веслами.

— Есть немного.

— Ничего. Тебе сейчас полезно. Круче к берегу бери.

Пашка достал из-под скамейки тряпку и, окунув ее в воду, стал замывать запачканный илом борт лодки. Борода его была мокра, видно, когда помогал Сергею залезть в лодку, обрызгался. Под ярким, уже побелевшим солнцем она сверкала алмазными каплями. Борода стала уже, длиннее, и оттого лицо вытянулось и казалось задумчивым.

— Пашка! Мы в Соколовке на аэродроме мужика встретили. Как звать — из головы вылетело. Не то Мишка, не то Гришка. Маленький такой, злой…

— Гришка, — сказал Пашка, расправляя на борту тряпку, чтобы сохла.

— Привет тебе передавал. Говорит, на Мыю, на лесоразработки подался… Злой как черт… — Сергей замялся.

— Гришка, — снова сказал Пашка, и мускулы на его лице напряглись.

— Что-то про жену твою плел… Может, пьяный?

— Пьяный. Трепло… — хрипло сказал Пашка. — Про Витьку ничего не говорил?

— А кто это?

— Сынишка мой.

— Нет.

— Курва пьяная!.. — Пашка выбросил окурок. — Дай-ка я гребну!

Он сел за весла и злыми, короткими рывками погнал лодку к берегу. Сергей сидел на корме и разминал одеревеневшие руки. Ладони, отполированные о ручки весел, странно блестели. Ему стало неловко, и он пожалел, что рассказал Пашке о встрече на аэродроме. Беда, нависшая над безмятежной Пашкиной головой, о которой бы он еще долго не знал, вдруг ударила ему в самую душу с его, Серегиной, легкой руки. «А может, действительно, Гришка трепач и подонок? Мало ли таких ползает по земле, кто, кроме собственного дерьма, ничего не видит?» — подумал он. Но заглянув в остывшие, потемневшие от боли Пашкины глаза, понял, что не в Гришкиных словах здесь дело.

— Рыбаки-и-и! Сколько рыбы наловили?

На берегу стояла Аня. Белое легкое платье с большим вырезом на груди билось на ветру. Хохоча, она одной рукой комкала в коленях подол, другой, выгнувшись, пыталась удержать разлетающиеся волосы на голове.

— Красивая у тебя жена, — глухо сказал Пашка.

С последним рывком лодка наполовину выскочила из воды. Пашка снял «Вихрь» и перевернул лодку вверх дном.

— Не ловилась? — спросила Аня, увидев их с пустыми руками.

Сергею хотелось пободрее, шутя рассказать ей о своем плавании, но сейчас было не до шуток. Рядом стоял Пашка, низко опустив свою лохматую голову, так что открылся грязный, засаленный воротник старенького пиджака. Стоял, стыдясь, по существу, этих незнакомых ему людей, проникших в глухую, в больную жизнь его.

— Червей забыли, — сказал Сергей.

— Эх вы! Горе-рыбаки! В следующий раз про меня не забывайте. Со мной бы этого не случилось. Сережа, знаешь сколько здесь цветов! Пионы, тюльпаны, ландыши… Такие большущие! Странно — лето и ландыши.

— Север тут, холодно…

— А незаметно, правда? Так тепло… Давай искупаемся в честь приезда.

— Что ты! Вода ледяная…

— Жаль… Павел Архипович, у вас не найдется косы?

— Есть коса.

— Такой матрас… Одни камни. У меня прямо бока все в синяках. — В подтверждение своих слов Аня вытянулась, взявшись обеими руками за талию, которая от этого у нее стала еще тоньше. — А у тебя? — спросила она у Сергея.

— Да ничего.

— Ох, а я так намучилась. Надо сена накосить. Помнишь, прошлым летом мы в колхозе на сеновале ночевали? Какая прелесть! И вам, Павел Архипович, хорошо бы постель сменить. Шуба ваша так пахнет. Где вы ее только раскопали, вся такая истертая…

— Мне не надо. Я сам истертый, — брякнул Пашка.

Аня улыбаясь смотрела на него.

— А сена вам я накошу. Сейчас отобью косу и накошу.

— Да зачем же вы? Сережа мой сам умеет косить. Правда, Сережа?

— Пошли завтракать, — сказал Сергей. Ему впервые стало не по себе, оттого что Аня так весела, красива и болтлива. Кроме того, она почти слово в слово повторила то, о чем он уже просил Пашку.

Под вечер, когда исчезло солнце, а трава и кустарник возле избушки стали наливаться холодом и темнеть, из-за излучины реки выскочила узкая, как бревно, ульмага. Пашка бросился к берегу.

— Эй!

Ульмага свернула. На моторе сидел Савелий Курилов, орочон из Чуникана. Был он в солдатской застиранной гимнастерке, очень широкой в плечах, наглухо застегнутой под самое горло черными пуговицами.

— Давно не виделись, Савелий!

— Здравствуй, Пашка! — поблескивая маленькими, как семечки, глазами, улыбаясь, ответил Савелий.

— Куда на ночь глядя?

— В Соколовку.

— Что такое?

— Дочка заболела. Врач нужен. Такой жар, такой жар. Прямо огонь горит! — Савелий горестно вздохнул.

Пашка нагнулся и осторожно приподнял край брезентового плаща, прикрывавшего какой-то сверток на дне лодки. Девочка лет трех часто и хрипло дышала. Из-под белого платка на голове выбивались мокрые черные волосы.

— Чего ж на дно бросил? Застудишь еще больше.

— Нет, Пашка, там кухлянка. Тепло…

— Беда, — посочувствовал Пашка.

— Беда.

— Захватишь меня?

— Что случилось?

— Да так, — неопределенно сказал Пашка. Обмыл грязные кирзачи и полез в ульмагу. Устроился на носу среди тряпья, резко пахнущего рыбой, и, глядя в темное, засушенное страданием лицо орочона, добавил:

— Тоже беда, Савелий.

— Ничего, Пашка, пройдет.

Савелий врубил мотор и сделал плавный разворот, выводя лодку на стремнину. Быстро темнело. Высокие деревья по обоим берегам слились с потемневшей рекой, потемневшим небом. Открылись первые звездочки. Река подхватила их и понесла на легких волнах, рассыпаемых налево и направо лодкой.

Частенько сиживал Пашка в старой поповской баньке, доставшейся от дореволюционного прошлого, сложенной из толстенных почерневших бревен, с окошком провалившейся в чернозем. Тут тебе и морг поселковый, тут и каталажка. Однажды, в последнее сидение, уже под вечер, притащился Витька. В драной майке, с облупившимися под солнцем плечиками. Поскулил под дверью, распухшим носом пуская пузыри: побили.

Пашка сидел на корточках и в щель между разошедшимися бревнами глядел на сына. Хотелось драться.

С того вечера что-то сдвинулось в окаменевшей Пашкиной душе. Понял, что пацан тут ни при чем, а даже напротив, он-то главный страдалец в их семье и есть. В тот вечер они с Витькой и породнились. Нюрку старался не замечать. После работы заходил за Витькой в садик и уходил с ним на реку рыбачить. Потом Витька подхватил какую-то лошадиную болезнь — круп, а Пашка полтора месяца «рыбачил» под окнами амбулатории. Как-то взял чекушку, устроился на завалинке под Витькиным окошком — и в первый раз не пошла водка. Витька все время плакал.

Никуда уже от сына уходить не хотелось. Душа не пускала дальше реки, до которой могли только добегать Витькины ножки. Свой родной дом, в котором жила Нюрка, стал чужим, и если б не Витька, он в него бы и не заходил. Но Витька Витькой, а Пашка Пашкой. Понял Пашка, что и Нюрка нужна Витьке, может, побольше, чем он. Витька ничего, конечно, по понимал, но детское нутро ему подсказывало, что мать с папкой должны потеснее жить возле него. С одной игрушкой бегал между ними, стараясь подтащить на игре своей Пашку поближе к матери. В эти минуты Пашке было особенно тяжело. Уехал полтора года назад на Савеловскую гидроточку…

…Стемнело. Мотор работал ровно, рассыпая по корпусу едва заметную дрожь. Изредка звякнет в хозяйстве Савелия не то ложка, не то кружка. Небо темно и глухо, застегнуто на все застежки. Редко, в разрывах туч мелькнет луна, заходя то слева, то справа, в зависимости от того, куда положит руль Савелий. И тогда, слетев с ульмаги, пляшет по воде маленькая, кривая тень рулевого.

Слева на берегу залаяла собака. Быстро, быстро, торопясь. И вот она уже позади, лай как бы начал стихать. Но через минуту он раздался снова, близко — напротив перешел в протяжный вой. Впечатление было такое, как будто собака гналась за лодкой, потом словно споткнулась, поняла — не догнать. «Бедолага. Это надо же? Зверь, а как мучается», — подумал Пашка. Эту собаку он слышал всякий раз, как проезжал покинутую этой весной всем народом Комариху. Это сельцо в полную воду топило по крыши. Река здесь круто изгибалась, подминая слабый суглинистый берег. Сначала она съела луговину, потом пришел черед огородам. Этой весной полетели заборы.

Село переехало подальше от реки в тайгу. А собака осталась.

Несколько раз Пашка приставал к берегу, чтобы забрать собаку с собой. Она отбегала, настороженно глядя на него, время от времени помахивая хвостом, как бы теряясь, принять его или нет. Он приближался, держа в руке кусок хлеба, собака вроде ждала его, не трогалась, но стоило ему только заговорить с ней, как она одним прыжком срывалась с места и отбегала, все время оглядываясь на него, останавливалась, поскуливая. Когда он, взбив волну «Вихрем», уезжал, она выбегала на берег и крутилась на месте, принюхиваясь к его следам, пока поворот реки не обрывал эту картину.

На душе стало тоскливо. Показался себе маленьким, никому не нужным. Пропади Пашка в этой черной воде — и как не жил.

— Савелий! — позвал он, приподнимаясь на локте, — дай сменю.

Савелий, не заглушая мотора, перебрался на нос.

— Устал сильно, Пашка. Глаза не видят.

— Покемарь. Я за дочкой пригляжу.

В поселок приплыли под утро. Небо раздавалось, светлело, быстро набирая высоту. В сонных еще дворах покрикивали петухи, лениво перекликались собаки. Над рекой стлался туман, медленно выползая на берег. Девочка проснулась и заплакала. Савелий снял с нее плащ, словно изморозью покрытый капельками росы. Взял ребенка на руки и от этого стал еще меньше ростом.

— Ну давай, Пашка. Мы в больницу.

— Пошли вместе. Ты один с ней запаришься.

Больница располагалась в центре поселка на площади, изрытой тяжелыми лесовозами. Справа — барак сплавной конторы, напротив — магазин. Савелий занес дочку в больницу, а Пашка присел на завалинку отдохнуть. Голова после бессонной ночи распухла и давила. Домой идти было страшно. Страшно тащиться через весь поселок, показывая себя в каждое окно. О таких, как он, здесь говорили просто: «Наложила баба мужику в штаны». «Может, в круговую», — тоскливо соображал Пашка, косясь на широкую поселковую улицу.

— Здоров, земеля! Чего курим?

Припадая на левую ногу, из-за угла больницы вывернул Степан Совцов. Прошлой зимой на лесоповале полоснул себя «Дружбой» — спьяну валенок за кедрач показался. Плюхнулся рядом, далеко отодвинув кривую ногу. На рыжей голове будто кошки гуляли — волосы враздрыг, в углах губ — белесая похмельная запеканка. Кореш.

— Баба, зараза, домой ночевать не пустила. А всего делов-то — с получки погужевали с ребятами. В сеннике промучился. — Он стряхнул с брюк сенную труху. — Болит что или к Вальке мылишься? — Степан кивнул на магазин.

— Да нет.

Пашка обрадовался, что первым на него вышел Степан, а не какая-нибудь микитка.

Пашка положил посередке пачку «Севера», закурили.

— Что нового тут без меня?

— Да что нового?.. Работаем. Чего ж еще? А вот толпу зажали, дальше некуда. Бабы, и те туда ж. Вон моя — в дом не пустила. Ну ничего! Я тебя покидаю! — ерепенясь, выкрикнул Степан.

Пашка, пощупывая ус, усмехнулся. У Степана глаза помаргивают, тревожно шаря по площади. Маленький лобик напряжен, суетит головой, точно норовит оглянуться. Всем в поселке известна Степанова жена, Машка, здоровенная баба, руки — что у мужика ляжка. Известно и то, как она отхаживает за пьянство Степана. Мужики так не бьют.

— Да ладно тебе, — сказал Пашка, — новости какие тут без меня были?

— Да было тут еще… Городского этого… инженера, помнишь? Со сплавной конторы. Все сопли платком подтирал.

— Ну? — у Пашки загорелись уши.

— На прошлом месяце, только тебе уплыть — загремел. Он, понимаешь, что, зараза, устроил. Какой-то лес до Сальников по реке идет? Вот. А там его корешки городские. Ловят и — в город на дачи. Способствовал…

— Вот те на! Вроде мужик строгий.

Степан глубоко затянулся папироской и тут же поперхнулся.

— Их ты! Машка! — Он суетливо вскочил и юркнул за угол.

Да, в калитке Степанова двора показалась Машка. Громыхая ведрами, поравнялась с Пашкой.

— Здорово, соседка!

— Здорово, — косо глянув на него, ответила Машка.

— Чего нос крутишь, аль завонялся? — спросил Пашка с усмешкой.

— Вас, алкашей проклятых, впору в противогазах на люди пускать. Ишь расселся… Сторожите, как бы Валька не сбегла. Бельмы-то еще, наверно, после вчерашнего не просохли?

— Да чего ты, Машка! Я ж только приплыл.

— Знаем мы вас, как вы плаваете. Когда только захлебнетесь водкой своей.

— Водка — продукт медицинский. — После разговора со Степаном у Пашки отлегло сердце. Повеселее шли слова. — Чего ж ты ее так ругаешь?

Машка молча прошла к колодцу и загремела цепью.

— Вам хоть ведро налей — все глотки сохнут.

— Да что ты на меня кидаешься? Непьющий я больше. Ты вон своего прижучь. Скажи лучше, как тут мои?

— Да что им сделается. За таким-то все спокойней, все нервы не мотает. — Видно, Степан крепко вчера растревожил бабу — до утра отойти не может.

У Пашки окончательно отлегло от сердца. Если уж Машка — первая сорока в поселке — смотрит на него по привычке, поверх бровей, — ясно, зря душу рвал. «Ну встреться мне, дружок! — зло вспомнил он Гришку. — У самого не жизнь — горький пирог, так и другим горчицы наводит. Встречается же такая сволота».

— Чего сидишь-то здесь спозаранок, — спросила она уже помягче, возвращаясь с полными ведрами. — Иль дома нет?

— Пускай поспят. Чего будить?

— Тут поспишь… с такими… Нюрка-то чуть свет на ферму убежала.

— Какую ферму? — озадачился Пашка. Раньше Нюрка работала на лесопилке.

— «Какую ферму!» — передразнила его Машка. — Муж называется, не знает, что в доме делается. Огороды пошли, как ей одной управиться с хозяйством, если на лесопилке с утра до вечера мантулишь? На ферме-то со временем посвободней.

В дверях больницы появился Савелий. Потянуло не то нашатырем, не то спиртом. Короткими сухими ручками мял растерянно дочкины резиновые сапожки.

— Вот какие дела, Пашка. «Скорая» из района едет.

Пашка встал.

— Дела-а-а. Чего признали?

— Дифтерит. Температура очень большая. Такой жар…

— Температура — это ничего… У детворы это обыкновенно, — утешил его Пашка.

Савелий закурил, беспокойно поглядывая на дверь.

— Ну, ладно, Савелий, больно-то душу не мотай. Доктора свою науку знают. Чего переживать… Дочку проводишь, подождешь меня. К своим надо сбегать.

«Конфеток бы Витьке, — подумал Пашка, потоптавшись возле магазина. — Что за батька без гостинца?» До открытия магазина было еще далеко. Тогда он спустился к ульмаге и достал из дождевика жестяную баночку, в которой когда-то держал махорку. Теперь здесь халцедоны. Мутно-желтые, как квашеная капуста, малиновые, бордовые, цвета таволожника. Шел как-то берегом реки, галечником, и вдруг в серых голышах что-то мелькнуло. Поднял, вытер, сполоснул в воде, и камешек ожил, отяжелел, стыло мерцая желтыми боками, будто проснулась в нем ледяная душа этой реки. Обдуло ветерком — и сразу сжался, помертвел, стал сух и невзрачен, как прошлогодний лист. Формой напоминал маленькую сливку-желтобрюшку, которую пытался развести лет двадцать назад отец возле дома.

Чудные сливы поднялись. Лет до пяти шли в лист, ветки росли тесно, коряво, будто друг к дружке жались. Коротенькие, не выше веника, стволики лохматились в несколько слоев жухлой корой, которая весной, с первыми дождями лезла клочьями. Потом два или три деревца выдавили желтые, как огонек, свечи, десяток сливок. За одну ночь они побурели и попадали в траву. Те, что он находил, были усеяны рыжими крошечными муравьями. И все равно они были вкусными, сладкими, а их ядрышки — горькими. Но большинство сливок так и не зажгли ни одного огонька.

Он привязался к этим местам. Что-то тянули они в душе, напоминали… Или детские годы, которые последнее время стали затухать в памяти… какие-то радости детские… Или молодость… Вроде совсем недавно стояла рядом, в ушах звенела.

Обшарив берега возле гидроточки, уходил за камешками все дальше и дальше, благо время на точке терпит, а ног не занимать. Чаще всего он находил их после ледохода или сильного наводнения, когда река делала неузнаваемыми берега, словно меняла их местами.

По вечерам, при свете керосинки, раскладывал их на столе и разглядывал, пока глаза сами собой не начинали закрываться.

Пашка прошел поселковую водонапорную башню, от которой на деревянных козлах тянулась к реке ржавая водонапорная труба. С нее часто капало, и поэтому трава под ней была выше, ярче, да и сами козлы стояли как живые от зеленой слизи. Напротив — Пашкин дом. За палисадником гнулись на тоненьких высоких ножках золотые шары подсолнухов, заглядываясь на покойное, без единого облачка небо. Кучка пионов, выкопанная им когда-то в лесу, грелась у завалинки, опустив до земли тяжелые красные бутоны. Поленница березовых чурок, что накидал зимой в свой рост к забору, сильно поубавилась и по краям осыпалась. Рослый тополь, заслонивший своим туловом пол-окна, поднял скворечник заметно выше. Он темным комом проглядывал в трепещущей на ветру листве. Нижняя ветвь, подрезанная карнизом цинковой крыши, высохла и почернела. С нее тянулась и не могла достать до земли растрепанным, пухлым концом веревка, которую он подвязал под Витькины качели. Дальше, за домом, клубилась на ровных грядках картошка, прыская только что завязавшимся белым цветом. Обочь, заслоняя забор, стояли зеленые палки кукурузы, выбросившие пятый лист. В завалинке, выметая опилки на грядку с луком, возилась клушка с густым выводком недельных желтков.

«Хозяйка, — подумал Пашка, — а хозяйство прибрать до конца не может!»

Пашка посмотрел на замок, закурил и пошел дальше. Садик — единственное строение в поселке из кирпича. В прошлом году приволокли из райцентра на барже целую гору силикатника — клуб строить. Но тут старый садик сгорел. Решили, клуб — побоку. Подождет. Поставили садик. Работали днем и ночью, зло. Бабы домой не пускали. Избаловались садиками. А что садик? Лучше, если пацан при матери. Хоть и строили из городского, культурного материала, но — выше себя не прыгнешь. Напоминал своими линиями длинное, унылое здание сплавной конторы. Кирпича оказалось больше чем надо. Валялся кругом кучами, пока не растащили ребятишки из садика в кубики играть.

Детей после завтрака выводили прогуливать. Пашка среди детской коловерти пытался высмотреть сына.

— Витька! — вдруг на весь двор закричал парнишка, ерзавший в песочнике. — Папка твой!

— Папка! Папка! — откуда-то выскочил Витька и повис на Пашкиной ноге, крепко ухватившись за брезентовые штаны. — Чего долго не приезжал?

— Ну-ну, ну… — Пашка положил ему на голову руку. — Ты чего? — и смущенно огляделся. Ребятишки, бросив игры, рассматривали его.

— Смотри, папка, смотри! — Витька оторвался от его штанины, оставив на ней мокрое пятно. — Смотри! Это пароход. Я к тебе буду плавать.

Возле штакетника, ограждавшего детскую площадку, располагался клин силикатника, в центре которого стоял лопушиный куст.

— А почему без трубы? — спросил Пашка, садясь на корточки и заглядывая в заблестевшие, счастливые Витькины глаза. — Как же так, пароход — и без трубы?

— Я искал — нет у нас трубы. Славка Совцов говорил, что можно на парусе ездить, а ветра нет. Ну, значит, будем трубу делать.

— А давай я тебе помогу?

— Давай! Давай!

Витька схватил его за руку и потащил к пароходу.

— Славка! Нинка! Валька! Мы с папкой пароход будем доделывать!

Витька бросился подтаскивать к пароходу кирпич.

— Не тяжело тебе, сынок?

— Нет, я уже сильный!

Их окружила детвора, с каким-то пугающим упорством разглядывая Пашку. Подошла очень худая женщина, перетянутая в талии черным лаковым ремешком. Густая татуировка вен тянулась во всю длину голых рук. С бубном. Эту воспитательницу Пашка видел впервые.

Женщина строго спросила:

— Вы Витин папа?

— Да… — Пашка смутился.

— Очень приятно познакомиться.

— Да, надо бы… — промямлил он.

— Я давно хотела с вами увидеться. Вы знаете, Витя в последнее время стал себя ужасно вести. Вы подумайте только: на днях залез на крышу и посбрасывал все ведра. Кошмар какой-то! А если бы он голову кому-нибудь разбил? Трубу ему, видите ли, надо.

— Какую трубу?

— Это вы у него спросите. Курдюмов, иди сюда.

Витька спрятался за Пашкиной спиной.

— Не надо, — сказал Пашка, накрывая Витькину голову ладонью. — А что им на крыше делать?

— Кому?

— Ведрам вашим.

— У нас же ремонт. На крыше строители работают. Как вы не понимаете?

— Чего же они ведра на крыше держат? Им в кладовке место. Их там ветер может спустить… перекалечит детишек.

Воспитательница молча посмотрела на Пашку, задержав взгляд на его штанах, и, тряхнув бубном, отошла, высоко поднимая ноги, чтобы в туфли не насыпался песок.

— Что ж ты, Витька, озоруешь? — спросил Пашка, садясь на корточки и прижимая к колену сына.

Витька сморщил лицо и посмотрел на пароход.

— Трубу хотелось.

— Ругаться из-за тебя приходится…

Витька молча взял Пашкину руку и уткнулся в нее.

— Ну, ладно, ладно… Мать-то хоть слушаешься?

Витька всхлипнул и заплакал:

— Слу-у-шаю… Только она все равно пла-а-а-ачет…

— Чего это она? Болит что?

— Не бо-о-о-о-лит…

— А чего ж?

— Говорит, ты к нам не приедешь.

— Не приедешь… Приехал же вот.

— Говорит, нас не любишь.

— Ну что ты, сынок. Это она пошутила, чтобы ты не баловался. Ну, успокойся, не надо… — Пашка вытер ладонью Витькины слезы. Руки у Пашки были грязные, Витькины щеки замазались. Пашка посмотрел украдкой на воспитательницу, сидевшую на лавочке, и спрятал руку в карман. Там была баночка с халцедонами. Пашка еще раз глянул на воспитательницу и достал баночку.

— Смотри, что я тебе привез.

— Сосачки!?

Так Витька называл леденцы. Пашка улыбнулся.

— Нет, это камешки такие. В реке водятся.

— На твоей работе?

— Ага.

— Ра-а-аз-ные… — сказал Витька восхищенно, тыкая в банку пальцем. — А их сосать можно?

— Сынок, я же тебе говорю. Это камешки.

Детвора сошлась теснее. Теперь их привлекла банка с камешками, в которой ковырялся Витька. Потянулись руки.

— Витька, дай мне. Витька, покажи.

— Что вы им даете!? Дети, не смейте! — подбежала воспитательница и, громыхая бубном, стала отбирать у детей камни. — Какие тут могут быть камни! — воскликнула она, поворачиваясь к Пашке. — Это не игрушка…

— Это халцедоны, — сказал, Пашка растерянно.

— Какие еще халцедоны?! А если дети подавятся?

— Что они, дурные?

— Вы детей не знаете!

— Это как же? — Пашка часто заморгал.

— Так же! — Воспитательница собрала камни в банку и сунула ее Пашке. — Дети, в группу! — Воспитательница подняла над головой бубен и сильно в него ударила. — Строиться!

— Пап, а пап, не давай их никому, — хныкая, попросил Витька.

— Никому, сынок. Я их домой снесу.

— Папа, ты за мной придешь?

— Нельзя, сынок, на работу надо ехать.

— А я?.. — Витькины щечки покраснели.

— Не реви, сынок. Я скоро приеду. Отпуск с тобой возьмем. На море полетим купаться.

— И мамку с собой возьмем?

— И мамку… Чего ж без мамки.

— Вот хорошо! — Витька прижался лицом к Пашкиной ноге.

— Дети, в класс! — В дверях садика стояла воспитательница и смотрела в их сторону. Детей на площадке уже не было. Пашка хотел было попросить ее оставить с ним Витьку, но не решился.

Когда Витька, часто оглядываясь на него, пошел к воспитательнице, у Пашки сжалось сердце. Что-то сиротское, жалкое лежало на Витькином лице. Пашка не выдержал и крикнул:

— Витька! Я камешки к мамке снесу!

Нюрка вместе с напарницей по дойке, сорокалетней Катериной Бабневой, сдавала утреннее молоко. Васька Дрок, шофер, только что выслуживший срочную, правил пятерней перед зеркалом куцый чуб, временами высовываясь из кабины.

— Ну, чего вы там? Скоро?

— Да помолчи уж! Бабы руки ломают, а он сидит да еще скорит. Помог бы! — крикнула Катерина после того, как они с Нюркой закинули очередной бидон.

— У меня дорога еще, наломаюсь, — ответил Васька, прячась в кабину.

— Такой наломается, точно. Снова половину на дорогу выльет.

— Молодой, — вздохнула Нюрка, вытирая рукавом халата вспотевшее лицо.

— Молодой, а уже с бородой. Глядит, как бы поспать… Нет, не могу больше! Давай, Нюра, передохнем. — Катерина баба еще тугая, но и бабья сила поизноситься может, особенно если смолоду то на сплаве, то на лесоповале. Тяжело дыша, она сняла с головы платок и замахала им перед собой, нагоняя в грудь побольше воздуха.

— Васька! У тебя совесть есть?! — снова крикнула она.

На этот раз Васька вышел из кабины. С ленцой обошел грузовик, обстукал задние скаты.

— Ну, сколько у вас там еще?

— Пять бидонов осталось.

— Ну давай. — Васька залез на кузов и стал принимать молоко.

Через полчаса платформу забили бидонами. Васька закрыл борт.

— Васька, подвези к дому, — попросила Катерина.

Васька с усмешкой осмотрел ее фигуру.

— Тебе, Катерина, бегать побольше надо. Тебе полезно, а вот Нюрку могу и подальше свезти. А? Как, Нюрка, прокотимся? — Васька подмигнул ей.

— Сопли сначала вытри, — ответила Нюрка.

— Но-но. Ты не больно-то… знаем мы таких.

— Я вот те узнаю! — Нюрка замахнулась на него мокрой тряпкой.

Васька сплюнул.

— Залазь, Катерина…

Он захлопнул дверцу кабины и, прежде чем дать газ, через плечо поглядел на Нюрку и снова сплюнул.

После того как Пашка уехал на гидроточку, мужики в поселке будто ошалели. Многие еще помнили Нюрку до замужества. Безотказную, добрую. Средь бела дня становились поперек дороги, влажно дыша хмельной утробой. Никакие слова не действовали. Грозилась Пашкой. «Вот приедет мужик!..» — «Какой он тебе мужик? Ты чо, Нюрка, сдурела? Мужик он зато и мужик, что при бабе… Небось поноровистей коня нашла? А туда же, кобенишься». В последний раз уже под вечер в избу ввалился бывший Пашкин дружок — Гришка Мохнов. Все руки отбила об него. Насилу выгнала.

Бабы на селе сочувствовали. То одна забежит после работы, то другая. Поохают на пару, повздыхают — вроде отходит тьма от сердца. Да только что бабье сочувствие, когда душа сиротится без ласкового слова, а руки, ноги будто чужие — ни тепла в них, ни силы, когда лежишь одна, точно на больничной койке, прислушиваясь к тому, как плачет, как жалуется сердце твоей неудавшейся жизни, у которой всего один цветок — Витька, а все остальное в пустоцвет пошло. И не винила особенно себя, потому что — в рассужденье бабьего природного закона — любую вину кроет плод ее, ее ребенок, а ребенок в обнимку со счастьем спит. Что же ей виниться?

И Пашкину память старалась обходить черным словом, потому что понимала: такую боль, что увязла в нем, с ее легкой руки, не смоешь слезами распаивания. Мужики верят тому, что болит, и это у них никогда не проходит. А Пашка… простая душа… Такому с поддыхом жить все одно, что до конца дней своих зажмуриться.

Не было ни проблеска в днях и ночах, ни надежды. Томилась Нюркина жизнь, и конца она ей не видела.

Нюрка перемыла цедильную марлю, развесила ее на просушку и уж было собралась домой, когда увидела Пашку. Он стоял посреди двора и озирался.

— Паша…

Пашка, сутулясь, подошел к ней.

— Ты как сюда… Паша? — Сомкнув руки на груди, она стояла перед ним, пробуя улыбнуться, но губы каменели, дыхание сбивалось.

— Да вот ехал… Дай, думаю, загляну. Ты что, на ферму перебралась?

— Ага.

— То-то я смотрю, в халате, как доктор.

— Выдали, — почему-то виновато сказала Нюрка.

— По правилам… — Пашка переминался с ноги на ногу. — Далеко забралась. Домой вечером потемну ходишь, не боишься?

— Я же не одна, Паша.

— Ну, ну. — Пашка нахмурился.

— А бывает, и машиной…

— Дома, я смотрю, картошки сколько насадила…

— Насадила… В прошлом году только до весны хватило. Поросеночка думаю купить, и ему чтоб было.

— Устаешь. Вишь, глаза-то обвело.

— Нет, Паша, я не устаю. Вон старухи на огороде целый день не разгибаются, а я… нет, я не устаю.

— Ты это… за Витькой присмотри, а то больно расшалился, жалуются воспитателя на него.

— Ты в садике был?

— Заходил.

У Нюрки подтаял ком в горле, что все время мешал ей свободно слово сказать, и она подалась к Пашке. Он заметил и, переступив с ноги на ногу, чуть отодвинулся…

— Мы там с ним попарили, — сказал Пашка в землю. — Вот камешки ему понравились, ты ему отдай. — Он достал баночку с халцедонами и сунул ее Нюрке.

— А ты что ж?

— Воспитательница больно у него сердитая. Ты смотри, его не забывай. Тетка она и есть тетка, хоть и государственная.

Нюрка молча стояла, смотрела на него, и в ее глазах он прочитал все то же, что видел столько раз перед своим отправлением на гидроточку: боль, мольбу, страдание. Никогда при нем Нюрка не плакала, да и сейчас глаза ее были сухими, но видел — Нюрка плачет.

— Вот… А мне, значит, надо бежать. Ульмага идет вверх.

Нюрка все так же стояла перед ним, только голову опустила, будто гнул ее к земле белый халатик, такой непривычный, новый на ней, — лицо медленно серело.

У Пашки ворохнулось что-то в душе при виде этой живой, но уж вконец пришибленной бабы. Он дотронулся до ее руки.

— Ну, ладно… Ты смотри тут пока. Мне бежать надо.

После возвращения Пашки жизнь на гидроточке установилась и протекала как положено, по расписанию. Сергей и Аня три раза в день спускались к реке и брали замеры: расход воды, уровень реки, ее водоносность. Затем передавали на рацию Пашке, а тот отстукивал цифирь в краевой центр.

Быт обрастал чертами, свойственными обыкновенному, нормальному быту. В комнате у молодоженов появились светлые занавесочки на окошке. Как-то река вынесла на отмель большой продолговатый ящик. Пашка подлатал его, пристроил дверь, покрасил — и получился шифоньер, на котором в жестяных баночках постоянно стояли цветы. У кровати расположилась меховая полсть — старая шкура гималайского медведя, валявшаяся у Пашки в кладовой, которую Аня у него выпросила. По ночам приятно похрустывал матрас, распространяя сладкий сенной дух… На тумбочке, прикрытой белой салфеткой, мурлыкал транзистор.

Аня заставила Сергея побелить летнюю печурку. Оказалось, бесполезно. После первого же огня голыши обкладывало такой жирной копотью, что ее не могли смыть часто проносившиеся дожди. Пашка смотрел на новшества добродушно. Тем не менее, когда Аня, не найдя больше возможностей для применения своих хозяйственных талантов у себя, попыталась занавесить его окно ситчиком, Пашка запротестовал:

— Не надо. Не заслоняй.

— Красиво же будет, Павел Архипович. Уютно.

— Куда там…

После поездки домой что-то изменилось в его жизни. По вечерам, когда молодожены, наговорившись, затихали, Пашка гасил лампу и выходил на крыльцо. Шевелилась, покряхтывая, пристанывая, тайна. Макушки кедрача обсасывали низкобрюхие серые тучи, тяжело тащившиеся от сопки к сопке. Временами из-за них выползала луна и трава, деревья, сонная река сливались в одно фосфоресцирующее пятно. Откуда-то налетал ветерок, взбивая палые листья. На отмели, хрустнув песком, он тотчас же гиб, рассыпав рябью по воде свою силу. И только моторка долго не утихала, хлюпая бортом.

Этим ночь его встречала, провожала. Тот покой, та чистая тишина, что прислушивались к биению Пашкиного сердца, наполняли все его существо, и становилось покойно и хорошо. Мысленно переносился домой, к своей последней встрече с Нюркой. В голову приходили какие-то слова, которые, как ему сейчас казалось, было нужно тогда сказать Нюрке. Он досадовал на себя за то, что они опоздали, уходил в дом несколько смущенный, оттого что слова были новые, непривычные его языку, даже хмурился, стараясь забыть про них, но они все равно скакали в голове, мешая заснуть: «Нюрка моя… я не хочу, чтобы ты у меня больше плакала. Мне хочется погладить тебя по голове, как Витьку. Я хочу вернуться домой к тебе и Витьке, совсем. Чтоб ты у меня больше никогда не плакала…» Но спалось с этими словами тепло и покойно.

Последние августовские дни провожали по-осеннему темные, холодные дожди-сеянцы. Притащились с севера, оторвавшись от какой-нибудь снежной тучи, не сумевшей полностью перевалить через горный кряж. Хмурые, тоскливые долгой памятью о родине своей, обрушили стылые струи на деревья, на травы, сладко посасывающие земные соки. И природа потемнела, притаилась. С реки, шумно хлопая крыльями, каждое утро снимались птичьи косяки. Сбившись в плотные клинья, тяжело набирая высоту, они уходили к перевалу на юг. Только кулики теперь бегали по берегу, беспокойно вертя нахохлившимися головками. Под дождем ноги у них блестели, как велосипедные спицы. Над рекой поднималась водяная пыль. Дождь заколачивал миллионы своих гвоздиков деловито, споро.

И в избушке стало темнее. Керосиновую лампу гасили только на ночь. Она сильно чадила, и за день на потолке нарастало пятно копоти. Печку приходилось топить каждый день, так как за ночь все, начиная от соли и сахара и кончая постельным бельем, наливалось сыростью. Медвежью шкуру пришлось выбросить в кладовку. Завоняла. Трудно стало с дровами. Хворост наливался водой, в печке долго пыхтел, давал много дыма, потом начинал оглушительно трещать и этим окончательно сбивал язычок пламени, который удавалось извлечь из него, спалив на растопку старый журнал. Пашка пробовал подсушивать его прямо на плите, тогда казалось, что живут на болоте. Пришлось спилить молодую лиственницу, что росла возле метеоплощадки. «Своими космами погоду нарушает», — сказал Пашка, когда она, далеко сыпанув иголки, грохнулась им в ноги. Лиственница горела лучше, так как не пускала в себя воду. Стреляла же она звонче, распахивая иногда чугунную дверцу.

Аня простудилась. Накрутив на шею шарф, забравшись в постель, она подолгу переворачивала старые журналы. Сергей регулярно ходил на замеры, попутно вычерпывая воду из моторки, которую после каждого раза снова наливало до краев. Пашка спал и рубил дрова.

Как-то прилетел вертолет. Прибыло питание для рации, ящик тушенки, хлеб, почему-то вместо обычного сгущенного молока — кофе со сливками и мешок гороха.

— Слушай, там у вас на базе под дождичек ребята, наверно, не просыхают? — говорил Пашка молодому пилоту с модными усами в виде половинки бублика. — Куда мне его, сеять? — Пашка пнул мешок с горохом. — Или заместо картечи попробовать? Вы бы картошки подбросили, зверье! Или лимонов каких…

— Эх, батя… Жаль, командировки в Сингапур не ты выписываешь. Что там лимоном. Бананом бы житуху твою украсил.

Парень полез в кабину, с улыбкой оглядываясь на нескладную Пашкину фигуру.

— Да, чуть почту не забыл! — и выбросил пакет, туго перетянутый бечевкой.

Сергей помог Пашке перетащить продовольствие и питание для раций в избушку, и пока тот возился с ними, разобрал почту. Среди газет были письма от Аниных родителей. Они беспокоились о ее здоровье, скучали, звали домой. Одно письмо оказалось от Аниной подружки по техникуму — Веры Степанчиковой.

«Здравствуй, дорогая Анечка!

Ну, как вы там? Что вы там? Как течет ваша река — кисельные берега? Как ведут себя кровопийцы тайги — комары? Если не жалко, пришлите парочку на память. Ну, это я шучу!

Аня, а ты знаешь, я выхожу замуж. За кого? Ни за что не угадаешь! За Кольку Куликова. Он в последнее время совсем прохода не стал давать. Пришлось уступить. Он стал таким важным — не узнать. Устроился в гидрометеоинститут, в отдел долгосрочного прогнозирования, обещал в скором времени и меня к себе перетащить. Парень оказался с головой. Не то что твой романтик… Родители его сватают нам кооперативную квартиру.

А как у вас? Как погода? Наверно, живете как на курорте: тут тебе и река, купайся — не хочу. Тайга под боком, дыши озоном сколько влезет. Нет, что бы там ни говорили, а природа есть природа… А у нас в городе продохнуть нельзя. Сколько машин развелось, и все смердят. Надо почаще за город выезжать. Мой Колька сказал, что проблему эту он скоро решит: встал на очередь на «Жигули». Старики его обещали помочь.

Ну, вот, кажется, и все. Приезжайте в гости. Передай от меня Сережке привет. Тебя целую. Вера».

— Вот это да! И этот бродяга женится. Кто бы мог подумать? Я раньше и не замечал за ними ничего такого, — сказал Сергей, пряча письмо в конверт.

— Что ты?! Это у них давно. Только они виду не показывали.

Аня села, подоткнув под бока подушки.

— Ты знаешь, я рада за Верку.

— А я за Кольку. Верка красивая… Но как-то странно все получается: институт, квартира, машина…

— Чего тут странного?

— Ну как же? Были как все. И вдруг… Точно в кино. Что-то мне не понятно…

— Ах, что тут понимать! — Аня зябко поежилась. — Рано или поздно — ко всем это приходит. Нормальная жизнь. Что тут такого?

— Нет, нет. Письмо странное, — продолжал Сергей… — Будто ей писать больше не о чем. Я понимаю ее чувства — она сейчас на седьмом небе. Судя по всему, ей больше в жизни ничего не надо. Можно подумать, что она и родилась для того, чтобы выйти замуж и устроиться с квартиромашиной. А тон-то какой! Ты обратила внимание? Мол, вот как у нас! Не как у вас… Еще эти комары…

— Ну, Сережа! Ты просто завидуешь.

— Я? Чему?

Аня не ответила. Откинулась на подушки и стала задумчиво рассматривать щель в потолке.

— У них одно, у нас другое. Каждый счастлив по-своему. Все зависит от того, что кому надо. Им нужен был город, и они получили его со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мы же…

— Что мы!? Что мы!? Наше последствие через крышу течет! — вдруг выкрикнула Аня и ткнула пальцем в потолок.

Сергей только сейчас заметил, что с потолка, рядом с комодом, капало в алюминиевую миску.

— Извини, Аня. Как это я не обратил внимание? Сейчас слажу на крышу и починю. Что-то там прохудилось… А ты лежи. — Он поправил одеяло у нее в ногах. — Не волнуйся. Ну его, это письмо! Треп один…

Через несколько дней погода наладилась. Темные лохматые тучи еще клубились на севере, а над гидроточкой уже вовсю светило солнце, растекаясь блестящими блестками по листьям деревьев, прыгало бликами по реке, мелькало в лужах, от которых валил пар.

Пашка впервые после ненастных дней растопил летнюю печку, и сразу запахло костром, привольем; тайга, умытая и посвежевшая, маня, заглянула в глаза.

Аня поправилась. Сергей, насидевшись и належавшись за все это время так, что бока ломило, с удовольствием обкосил траву на метеоплощадке, которая под дождем поднялась до пояса.

А потом они предприняли поход к горной вершине, что сияла над головой снегами. За все лето ее не взяли ни солнце, ни дожди. Мысль была проста и увлекательна — набить полные рюкзаки снега и принести его на метеоплощадку. Они не отдавали себе отчета в том, для чего им снег. Просто казалось, что снег в августе сам по себе — вещь замечательная. Уже в пути Аня, со свойственной ей практичностью, предложила будущий снег использовать для маленького холодильника. «У нас будут настоящие коктейли!»

Они вышли утром и надеялись к вечеру вернуться. Но, как только они вошли в пояс разнолесья, обложившего подножье горы, поняли, что за один день у них ничего не получится. Кругом располагались мощные завалы бурелома, который, чем они поднимались выше, становился гуще, темнее. Пробовали пойти в обход, но это отнимало много времени и сил. Тогда они достали еду, пообедали и отправились назад. Не обошлось без происшествий. Аня в зарослях чертова дерева расцарапала ноги, а Сергей, перебираясь через обомшелый ствол, провалился в него по пояс, и Ане стоило больших усилий извлечь его оттуда. Случай пустяковый. В другое время они бы посмеялись над ним. Но в этот раз смеяться не хотелось, более того — не хотелось даже смотреть друг на друга. Отчего-то им обоим сделалось стыдно.

Возле избушки они оглянулись на гору. Два каменных пальца, освещенных заходящим солнцем, мрачно горели, рассыпая на снегу красные отсветы, и тени их медленно спускались к обширному поясу гольцов.

На следующий день они решили сходить за грибами. Тайга встретила сыростью. Аня сразу же наткнулась на семейство подосиновиков, едва заметных из-за высокой подстилки, в которой нога проваливалась по щиколотку. А Сергей взял пару великолепных, налитых обабок. Их толстые прохладные ножки были иссечены синими стрелками — росписью палой хвои, через которую продирался гриб. Потом мелькнула цепочка больших и малых груздей с нежной, словно из ваты, опушкой по краям. Шляпки рыжиков были до краев налиты рыжей же водой, и Сергей, шутки ради, осторожно, чтобы не разлить, срезал парочку и предложил Ане выпить за удачный промысел. Аня, пригубив, в свою очередь предложила закусить ее подосиновиком.

День начинался весело, ведра быстро наполнялись, и они уже подумывали возвращаться, когда впереди, за осинником что-то мелькнуло. Они прошли по высокой густой осоке и увидели озеро. После дождей оно, видимо, поднялось. В воде колыхалась луговая трава. Казалось, только тронь, и его отсвечивающая лесной зеленью вода прольется и сомкнется с зеленью берегов. Они прошли еще немного и наткнулись на маленькую нырялку. Дальний конец ее был притоплен и почернел. С берега доски были белы, меж ними рос высокий, сильный подорожник. Слева от озера, за кучкой осинок и тополей, открылась заброшенная деревенька с заваленными крышами домов, черными, выбитыми окнами. Повсюду бурьян. Особенно его было много там, где проходила улица. Бурьян рос и на самих домах: на крышах, стенах, подоконниках. Сергея особенно поразил один куст. Махровый, серебристый от пыльцы, он расположился на козырьке колодезного сруба. К нему тянулись клочковатые листья резухи.

— Мне про эту деревню Пашка рассказывал. Бросили ее в прошлом году. Заливало, — сказал Сергей.

— Какая жалость. — Аня сняла с головы платок и накрыла им грибы.

— А ведь когда-то здесь жили. Ты представь — любили здесь… Возле этого колодца собирались. Пацаны бегали. Они… Это они, наверно, устроили нырялку. Страшен пустой дом, а такая деревня… Как будто война прошла, и все из-за реки…

— Сережа, если есть нырялка, значит, в озере купались! — воскликнула Аня.

Аня, на ходу сбрасывая с себя платье, побежала к озеру. Споткнулась, упала со смехом. Вскочила, проверила воду босой ногой.

— Сережа! А водичка — первый сорт! — крикнула она и побежала к нырялке. И вдруг он увидел, как она, выбежав в самый ее конец, с улыбкой глядя на него стала раздеваться совсем. Кипящий в листве полдень, блеск озера, посреди которого стоит она, такая, какой он ее ни разу не видел, ошеломляющая своей незащищенностью. Он, словно в лихорадке, далеко от себя бросая одежду, думал о том, чтобы успеть добежать до нее прежде, чем она бросится в воду. Побежал, не чувствуя, как полосует бедра и живот осока, и тут увидел, как она, гибко согнувшись бросилась в воду, легко и свободно скользнув в нее. Ещё мгновение — и вода взорвалась миллионами брызг. Он поймал Аню уже в воде и, с трудом удерживая скользкую как как рыба, понес на руках назад к берегу, целуя ее то в плечо, то в голову, то в грудь, не слыша ее смеха, звучащего чисто и счастливо.

Они уснули почти одновременно и проснулись от того, что сомкнувшаяся над ними трава стала медленно колыхаться, разгоняемая ветром. Тогда они снова пошли к озеру и не торопясь, бок о бок, поплыли вдоль берега. Они вышли, когда в голове стало позванивать. Вода действительно была очень теплой. Озеро только местами было Сергею с головой и его хорошо прогревало. Как-то не верилось, что здесь, рядом с рекой, от одного взгляда на которую по коже пробегал холодок, может быть такая вода.

— Как здорово! — ложась на теплые доски нырялки, сказала Аня. — Кто бы мог подумать… Ты знаешь, мне даже показалось — мы с тобой никуда не уезжали. Мы в море купаемся… дома… Прелесть, а не озеро. Как жалко, что раньше мы про него ничего не знали.

— Еще бы не жалко!

— Было бы оно немного поближе.

— Да ничего. Километров пять-шесть не больше.

— Лучше, если бы оно было поближе.

— Лучшая купальня — это ванная.

— Ну, ты скажешь тоже.

— Как хорошо, что мы нашли такое место, теперь будет повеселее. Стоило отойти от точки подальше — и находка, и какая удачная… Мы с тобой, Аня, мало ходим. Помнишь вчерашнюю вершину? Мало ходим…

— Тяжело, Сереженька, было.

Высоко в небе пролетали маленькие белые облака, временами закрывая солнце, и тогда по траве, по озеру пробегали легкие тени. Становилось прохладнее, осинки шумно шелестели. Открывалось солнце — и все замирало. Было слышно, как совсем рядом шуршит в лозняке река.

— Как спокойно. Так бы и остался здесь совсем.

— На работу надо, — вздохнула Аня.

— Да, скоро контрольный замер…

Аня положила голову на его колени и, глядя снизу на него, сказала:

— Сережа, это ничего, если я на несколько дней съезжу домой?

— Куда — домой? — не понял Сергей.

— В город. Домой зайду, с Веркой повидаюсь. А потом, ты не забывай, зима на носу, а у нас никаких теплых вещей. Надо подкупить что-нибудь.

— Да ты что, Аня? — Сергей встал, растерянно глядя на Аню. — Ни с того ни с сего в город…

— Ну как ни с того ни с сего… Я же тебе объяснила. Пока погода держится, надо съездить. Сам подумай, снова пойдут дожди, вертолета не дождаться, а там и заметет. Что тогда делать будем?

— У нас же есть спецодежда.

— Ну и что? А белье, для дома чего-нибудь… да мало ли чего нужно.

Аня осторожно прошла по сильно прогибающимся доскам в конец нырялки. Нагнулась помыть ноги. Нырялка заскрипела. Аня пошатнулась.

— Помоги, — попросила она, протянув руку.

Она присела, сильно выгнув спину, так, что кожа на бугорках позвоночника побелела, плечи заострились. Аня показалась ему такой маленькой, слабой. Почти ребенок. Теплая волна нежности подкатила, и сладко сжалось в груди. Сергей подумал: «Господи, ну конечно ей надо отдохнуть. Какие могут быть разговоры о покупках? Какое белье? Ей надо просто отдохнуть от этой глуши, от этой реки, от этих немых, страшных своей кажущейся безмятежностью великанов: елей, кедрачей, что исподволь давят на душу. Конечно, к этому нелегко привыкнуть, особенно ей, принимавшей море и лес во время воскресных выездов на природу только как красивую картинку, которая усиливает ощущение праздника. Как я сам не мог догадаться, что ей нужно, когда видел ее взгрустнувшей, молчаливой… Разве так трудно было мне понять раньше, что к новому образу жизни ей надо еще привыкнуть, а мне — к тому, что путь этот не будет безоблачным. Она же совсем ребенок, а тут на нее сразу столько всего обрушилось. Да и работа у нас не самая приятная и легкая».

Сергей мягко взял ее за локоть. Никакой тяжести в руке он не чувствовал. Только тепло.

Аня улетела на следующий день, прихватив с собой таежных гостинцев: банку сушеной дикой малины и пару вяленых ленков. В последнюю минуту к ней подошел Пашка и, вытащив из-за пазухи письмо, глядя в бороду, сунул Ане.

— Жене? — спросил Сергей, когда вертолет взвинтил свои лопасти и они отошли в сторону.

— Жене, — ответил Пашка, жмурясь от горячего ветра, которым обдал, поднимаясь, вертолет. — Думаю в следующем месяце отпуск взять. Съездим куда-нибудь. Отдохнуть надо.

— Правильно. Поезжайте в город, на море.

— Посмотрим. С женой надо посоветоваться.

— С бородой не жалко будет расставаться?

— Добра-то.

Сергей ждал Аню, как договорились, через неделю. Но уже в тот же день, под вечер, затосковал. Ворочаясь в ставшей вдруг такой неуютной, чужой постели, представлял, где сейчас Аня, что делает, о чем думает. Мир, в котором они жили, раскололся, рассыпался, и показалось странным, что здесь, где остался он, ничего, по существу, нет. Только бесконечный унылый шум листьев за окном, тугие хлопки ветра по крыше, потрескиванье угасающих углей в печке, лениво ворочающаяся в берегах река. Все там, где Аня. Невидимое, неслышимое. Страшное своей неосязаемостью и в то же время существованием, в которое не верить еще страшнее.

На следующий день он пошел на озеро. Вода, отражая затянутое тучами небо, потемнела, но была чиста и прозрачна.

Он прошел к нырялке. Ее конец уже стоял вровень с водой, но еще не высох. Трава, что они в прошлый раз примяли, уже поднялась и туго гнулась под ветром. Сергей прилег и, закинув руки за голову, стал смотреть на лохматую, тяжелую ель, одиноко вставшую среди осинника. Сверху чуть слышно крошились хвоинки, их сметало в озеро и тихонько гнало к противоположному берегу.

Купаться не хотелось. Почему-то не хотелось сегодня тревожить покой озера, его тишину. Хотелось, чтобы оно осталось таким, каким они оставили его с Аней. Он начал думать о том, как они снова придут сюда. Они придут сразу же, как только вернется Аня. Аня по дороге на озеро расскажет ему все городские новости, о ребятах, с кем удалось повидаться… И надо будет обязательно прихватить с собой удочки-закидушки. Река рядом, пока будем купаться, что-нибудь возьмется на крючок, и можно будет приготовить уху. Я ее сразу же угощу ухой, она, наверно, соскучится по ней. Глупый, сказал он себе, она соскучится по тебе, какая может быть уха. Но, если она все же захочет, отчего бы и не сварить? Для нее я сварю всю рыбу, какую мне только удастся поймать в этой реке. И если она захочет, я только этим и буду заниматься.

Хорошо бы к ее приезду поймать настоящего тайменя. Вот будет восторгов! Она с какими-нибудь конфетками, а у меня таймень с нее ростом. Вот будет здорово! Надо будет с Пашкой поговорить, как и где его брать… А когда мы устанем говорить, купаться, читать и есть уху, мы просто ляжем и будем о чем-нибудь думать, а если устанем и от этого, мы будем молча глядеть на эту ель, слушать, как падает хвоя, как поднимается все выше и выше наше счастье…

К вечеру появились все признаки того, что река проснулась. Вода замутилась. Мелкий лесной мусор на ее поверхности стал совершенно незаметен. Показались грязные клочья пены, ее прижимало к берегу наступавшей водой. Скорость потока заметно нарастала, заросли лозняка все больше клонило, и все шумливей становилась вода на поворотах и перекате.

Сергей снял вечерние данные, Пашка отстучал их на ключе. Легли поздно, с беспокойством прислушиваясь к грозному шипению реки.

За окнами было еще серо, когда Пашка разбудил Сергея. Он был уже одет, высокие болотные сапоги блестели. Был он хмур, и пока Сергей одевался, несколько раз глянул в окно.

Сергей ни разу не видел реку такой. Вздувшись, она бешено неслась вровень с притонувшими берегами. Чуть ниже, где берег был положе, она, подмяв кустарник, уходила в тайгу, подняв на себя все, что могло плавать. Деревья, между которыми еще таял утренний туман, обреченно стояли в воде, изредка шевеля ветками. В этом месте река была шире, огромней, чем тогда в половодье у Соколовки. Рыжие круги пены беспрерывно вспухали и лопались, словно в огромной кипящей кастрюле, сбивались, образуя пухлый вал, затем разваливались в чмокающих, посапывающих подворотнях, исчезали, и на смену им в новых водоворотах, ниже, рождались новые рыжие кучи.

Лоза, обсыпавшая берег, уже лежала под водой. Только кое-где высовывались на вершок обсосанные, обшлепанные, без единого листика, прутья. Едва выдерживая напор, они сыпали по воде дрожь. Река волочила на себе целые горы лесного мусора. Глухо трещал, попадая на водоворот, хворост. Река взяла все, что плохо лежало по меньшей мере на километр от нее. Все неслось в какой-то удивительной очередности. Вот пролетели ушедшие в воду до шапок копны сена. Вода подняла их настолько аккуратно, что они, пролетев несколько десятков километров от ближайшего покоса, до сих пор не рассыпались. Потом замелькали яркие, свежие щепки и беспорядочно рассыпанные, блестящие под солнцем, бревна. Значит, где-то она вышла на лесоповал.

Река захватила уже траву на косогоре, на котором стояла избушка.

Деревянный мостик, за который крепилась водомерная рейка, сильно раскачивало и заливало водой; рейка, глубоко ушедшая в воду, вибрировала, время от времени у ее основания взлетали фонтанчики.

— Давай сначала лодку вытащим, а потом снимем мостки, — сказал Пашка.

Он вытащил из карманов папиросы, спички, снял часы, все это сложил на лопушиный лист и полез в воду. Лодку уже оттеснило от берега мутной протокой, и она болталась метрах в семи на веревке, круто уходящей в глубину. Мимо, угрожая ее разнести в щепки, как торпеды, проносились бревна.

— Ух, зараза! Прямо ледяная! — выкрикнул Пашка. Он, видно, попал в яму, стоял уже по пояс в воде, держась за веревку, полы пиджака разметало по течению, из рукавов лилась вода. — Дай нож!

Сергей бросился к нему, протягивая маленький перочинный нож.

— Веревка пропала… не отвязать. Ишь как затянуло, — бормотал Пашка, с усилием полосуя туго натянувшуюся веревку, с которой летели брызги. Лодка, освободившись, сильно дернула. В воздухе мелькнул конец веревки, вырвавшийся из Пашкиных рук. Пашка выругался и бросился за ней, поймал и, завалившись, ушел с головой в воду. Через секунду он вынырнул. Каким-то образом пиджак слетел у него с одного плеча, и вода тащила его, раздув трубой свободный рукав. Мокрая борода разметалась по лицу, и от этого оно у Пашки казалось будто вымазанным грязью.

— Руку!.. Дай! — прохрипел Пашка.

Сергей прыгнул в воду, не удержался на ногах, его понесло, кувыркая под водой. Он ударился головой о что-то твердое. Это была Пашкина нога, он ухватился за нее обеими руками, и тут его Пашка выхватил из воды.

— Держись, Серега! Держись!

Сергей держался крепко.

Пашка, сбитый Серегиным телом, поехал по скользкому дну, держа одной рукой лодку, другой Сергея; еще мгновение — и его бы накрыло с головой, но тут лодка застряла в лозняке, веревка сняла тяжесть с одной руки, и он одним рывком освободился по грудь. Сергей достал ногами дно, и они, кашляя и выплевывая воду, потянули лодку к берегу.

— Ну, ты меня перепугал, — тяжело дыша и отдуваясь, сказал Пашка, плюхнувшись в траву.

— Ч-ч-ч-ертова река, — заикался Сергей, — я не успел даже на ноги встать.

— В яму угодил.

— Ага. — Сергей с трудом содрал с себя штормовку. Он старался не смотреть на Пашку, со стыдом вспоминая, как минуту назад он висел, словно слепой щенок, на Пашкиной руке.

— Мостков не снять, — сказал Пашка, сильно выкручивая пиджак. — Ишь, как рассадило! Снова искупаемся… А, черт с ним! После потопа новый поставим. Снимай рейку.

Мокрые, продрогшие, они пошли в дом. Пашка содрал с себя сапоги и начал разжигать печь.

— Ну, теперь дня два гулять будет. Большая вода — больших бед натворит, — сказал он, когда в печке загудело. Прошел к окну, прилипая босыми ногами к полу, и глянул в него. — Ну и прет! Точно взбесилась. — Он закурил, вытянув к печке длинные белые ноги с широкими, как бы разбитыми ступнями.

— Хорошо, что вовремя оповещение передали, — сказал Сергей, растирая посиневшие от холода колени.

— Да, хорошо. Только дровишек по селам все равно наломает, свое не отдаст. Видал, сколько она вверху наделала? Сколько буренок без корма оставила, сколько леса как языком слизнула. Я всегда говорил, что точку надо километров на сто выше ставить. Где реку переплюнуть можно. Все б раньше наводнение заметили.

— А верно. Точка нам нужна. Там проще прогнозировать. Надо написать в гидрометеослужбу.

— Да я писал, — сказал Пашка.

— Ну и что?

— Молчат.

— Может, не верят. Что ж, их можно понять. Нужны не слова — расчеты. Знаешь, что нужно сделать? Вот вернется Аня, и на моторке съездим вверх. Снимем данные, обработаем и пошлем в метеослужбу. Расчеты покажут необходимость или перенесения нашей точки выше, или создания там новой. Надо обязательно осмотреть верховье. Вот Аню дождемся, — сказал Сергей.

Немного обсушившись, Сергей вышел на берег. Стремительная мощь реки, ее слепая ярость подавляла. Он представил, как она сейчас несется по тайге, выворачивая с корнями деревья, громоздя завал за завалом, и где-нибудь заливает людей… Та, брошенная деревенька у озера, наверно, уже плавает, и озера больше нет. Ее теплую чистую воду захватило это чудовище, перемешало с мусором и илом — унесло. Вот и покупались. Кончился сезон… А скоро Аня приедет.

На душе стало грустно. Сергей прошелся берегом и присел на перевернутую кверху дном лодку. «Грустно, — сказал он себе, — но замечательно, что мы с Пашкой упредили наводнение. Вовремя, вот что главное, вовремя передали оповещение и свели к минимуму удар реки. Хорошо, что под вечер заметили, и ночью она никого не застала врасплох. Нет, ты сегодня не стихийное бедствие, а только игра природы, и даже не игра, а игрушка, правда злая. Ну что ж, поиграй, раз пришла охота. Теперь ты только это и можешь. На большее тебе рассчитывать нечего». Сергей уже почти снисходительно смотрел на реку и улыбался. «Жалко, что Аня не может увидеть тебя, такую. Вот бы когда она по-настоящему поняла, кто мы в жизни и что значим в ней».

Через три дня река вернулась в свое привычное ложе, и только заиленные деревья, прибитая к земле трава напоминали о недавнем наводнении. Сергей накопал червей и пошел за тайменем. Завтра должна была прилететь Аня.

Он спустился вниз по течению в поисках хорошей заводи, где, как ему советовал Пашка, можно запросто вытащить тайменя. Над рекой стелился легкий туман. Стиснутая снова поднявшимися над ней берегами, она лениво обсасывала слабо шевелящиеся корни подмытых ясеней, кленов и вдруг как бы вздрагивала. Это с отсыревших ветвей падали на ее поверхность капли ночной росы. Лозовые ветки, перегнувшись, тягуче пили мутноватую воду, иногда вздрагивая от цепляющихся хворостинок, далеко по воде рассыпая рябь. Река, наработавшись за последние дни, казалась усталой.

Сергей вышел на излучину реки. Здесь она тяжело поворачивала влево, огибая обомшелую каменную гряду, бугрясь и вспыхивая на гудящих, как колокола, валунах. Увязая в хрустящей, словно битый лед, гальке, он подошел к самой воде и вытащил из рюкзака закидушку. Леса была старая, пожелтевшая, но без узлов и насечек. Он не заметил, куда ушло грузило, но по направлению лесы, косо чиркнувшей по воде у валунов, понял, что бросок удачный. Первый бросок самый важный. Он еще в городе, на морских рыбалках заметил: если все началось с перекидывания спутавшейся лесы, хоть золотую рыбку в наживу дай, — удачи не будет.

«Ну, ловись рыбка большая и маленькая. Нет, ловись самая большая, какая только есть в реке. Тебе нечего рыскать в поисках корма, лучше моего ты все равно ничего не найдешь. — Леска провисла, и Сергей немного потянул ее на себя, чувствуя движение грузила по дну. — Вода еще мутновата после наводнения, и чтобы выскочить на приманку, у тебя должно быть хорошим зрение, обоняние, осязание… Мне сегодня пустому возвращаться нельзя».

Из-за густо-синих вершин, уже запятнанных подсыхающей кроной кленов и ясеней, поднималось солнце. Тусклое, взятое дымкой небо постепенно светлело, согреваемое им, и вот оно уже зажглось, далеко на запал разнося белые языки огня. Река вспыхнула и засверкала, рассыпав на мелководье тысячи острых как стекло бликов, дрожащих и бьющихся на гальке. Спину сразу же припекло, как будто он прислонился к горячей печке, и Сергей осторожно, чтобы не потревожить лесу, снял штормовку, с трудом освободив пуговицы из отсыревших, ставших твердыми нетель. Поясницу от долгого и напряженного сидения свело, и он с наслаждением лег на прохладные голыши, закрыл глаза. Вспомнилась последняя встреча с Аней, когда они еще учились в техникуме… Огромная зеленая равнина, залитая полуденным, нестерпимо горячим солнцем, где каждая травинка словно сверкающая стрела, нацеленная в солнце и твои глаза, опухшие и слезящиеся после бессонной ночи, проведенной в кузове грузовика. Сухие и звонкие крылья стрекоз и кузнечиков и безумный сладострастный треск цикад в шипящей под ногой траве, от которого уши время от времени закладывает, как будто ты погрузился на критическую для твоих барабанных перепонок глубину. Хочется тряхнуть головой, чтобы выплеснулся этот шум, стягивающий, забивающий шум в душе.

Она разволновалась и сладко заныла не то в тревоге, не то в предчувствии радости сразу же, как спрыгнул с грузовика, умчавшего на себе облако пыли, и пошел туда, в другой конец равнины, где, как шляпки шампиньонов, сквозили над травой крыши колхозных построек. Там должна была его ждать Аня, там на время летних каникул не то на картошке, не то на кукурузе работал их студенческий отряд. Это была их первая разлука, такая же внезапная, оглушительная, как их любовь, что бродила над весенними городскими скверами, задыхающимися в душных вечерах. Все их деревья постанывали от сладкой боли, которой они всплеснулись, уже не в силах сдерживать горячие соки, выдавливающие на ветвях первые листочки.

Чем дальше уходил Сергей от дороги, тем трава становилась выше и гуще. Здесь ее меньше обдувало, и под своей гривой она еще таила ночную росу. Сергей несколько раз нагибался, прижимаясь к ней разгоряченным лицом.

Аню он увидел у окраины села. Сначала какое-то светлое пятно мелькнуло в глазах, он присмотрелся и увидел: это она бежит. Трава закрывала ее почти до плеч, сзади стлался блестящий под солнцем след взбитой травы, как будто она быстро плыла к нему, высоко поднимая голову, над которой кружились, взлетая и падая, пронизанные светом волосы, образуя слепящий нимб. И тогда, путаясь ногами в траве, он побежал ей навстречу, не чувствуя, как полосует голые руки трава. Аня стала уже совсем рядом. Он увидел ее сияющее, горячее лицо, коричневые от загара мелькающие руки, блестящие, мокрые колени, залипшее на бедрах платье с лепестками цветов и травяной ости. Еще метр, еще — и руки сами собой взлетели, мучительно рассекая пустоту, и трава взметнулась вслед за ними зеленым полыхающим костром…

…Правую руку резануло острой болью, как будто он непроизвольно зажал горящую спичку, и в следующее мгновение ее сильно потянуло. Сергей вскочил на ноги, взбивая вокруг себя гальку, подался вперед, чтобы не ослаблять лесу.

«Ну же, ну», — сказал он себе, напряженно вглядываясь туда, где у валунов, играя бликами, летело темное, загадочное тело реки. Правая рука, которой он держал лесу, налилась тяжестью и от напряжения непроизвольно вздрагивала. Он ухватился за нее левой рукой. В глубине что-то стремительно пронеслось: поверхность реки как бы вспухла на мгновение. В руке снова сильно дернуло, леса наполовину выскочила из воды и дзинькнула, еще острее впиваясь в руку. Есть! Сергей ошалело, бессознательно попятился от воды, поджимая руки к груди. За что-то зацепился ногой, но не упал, не дала леса, тянувшая в реку. И в это время в голове пронеслось: «Все делаю правильно, не машу лесой — тяну». На крючке было килограммов десять. Это же надо, подумал он, как повезло! А вдруг действительно — таймень! И ему на мгновение стало страшно. Показалось, что не рыба бьется у него в руках, от рывков которой леса со свистом чиркает по воде, а сама, ворочающаяся у ног его, река захватила удочку, и неизвестно, кто кого тянет, кто кого держит…

Сергей медленно, сантиметр за сантиметром, пятился от воды, леса тянулась за ним, ослепительно бела на солнце, капли воды срывались с нее, сгорая искрами. Рыба выходила на отмель, и чем дальше отодвигался Сергей от берега, тем она становилась тяжелее. Но вот почувствовала, как солнце начинает прижигать ее нежные крылья, и тогда она прыгнула. Сергей увидел ее широкое блеклое брюхо, с которого в полете сбегала вода, и тут же она упала в воду. Сергей потерял равновесие и упал, и, падая, он увидел, как леса высоко взметнулась над рекой. Сергей тотчас же вскочил на ноги и бросился к воде. Это был таймень. Он выбросил крючок и теперь, утомленный борьбой, спокойно лежал на мелководье среди голышей, мягко шевеля спинным плавником, который на сантиметр выступал из воды. Он часто хлопал наджаберными крышками, в такт с которыми со дна поднималось облачко мути, — и уходил.

Первым его порывом было броситься на свою добычу, подмять ее под себя, задушить. Он метнулся к воде, но тут же упал, зацепившись ногой за ком спутавшейся лесы. Упираясь руками в холодные скользкие голыши, приподнялся. Таймень лежал рядом, спинной плавник колыхался из стороны в сторону, но уже был под водой, видно, течением его потихоньку стягивало под уклон, и казалось, таймень понимает это. Иначе отчего бы он был так спокоен, так грациозно ленив, сжимая и разжимая свои крылья-плавники и глядя ему прямо в лицо. Рыбы не могут смотреть в лицо, сказал себе Сергей. Если рыба начинает смотреть в лицо… это не рыба…

— Не взялся? — сочувственно спросил Пашка, когда Сергей пришел на гидроточку и устало присел возле печки, подставив ей спину.

— Был, да сорвался.

— Ничего, долго не погуляет. Аня вернется, втроем сходим, он от нас не уйдет. А ты разувайся, пусть ноги отдыхают, вишь, как устал, лицо обрезалось.

— Да, есть немного. Спину вот что-то ломит. К дождю, что ли?

— К дождю. Снова, гляжу, собирается. Тучки с утра верховодят на севере. Сейчас под осень — самый сезон. Река еще пару раз зальет как пить дать. Да-а-а… — Пашка подкинул в печку дров. — А спину подогрей. Небось жена вернется, спросит, отчего это без нее холодный стал?

— Да ничего, — сказал Сергей и покривился.

— И сильно болит?

— Тянет.

— Я с этой язвой тоже маюсь. Где-то прихватило. Река… Мажусь медвежьим салом с перцем. Легшает.

На следующий день прилетела Аня. Была она в новеньких джинсах, красиво обтягивающих ее длинные ноги, под штормовкой толстый свитер, лицо загорело и делало ее непохожей на ту Аню, которая улетела неделю назад.

— Ты как с Крыма, — оказал с улыбкой Сергей, принимая у нее новую хозяйственную сумку в разноцветную клетку.

— С Крыма, Сереженька, с Крыма! Ты не представляешь, что сейчас творится в городе. Кажется, солнце работает по двадцать четыре часа в сутки. Народ ночами с пляжа не уходит, все как негры… И я вкусила нашей Африки, как видишь. — Аня, счастливо улыбаясь и заглядывая Сергею в лицо, шагала с ним к избушке, опершись на его руку. — В вертолете, пока летела, все вспоминала этот рай. У вас тут, оказывается, холод собачий. Я чуть не замерзла. Мама вот свитер подарила, нравится?

— Да, уж сентябрь, прохладно, — сказал Сергей. — Ты представляешь, только тебе улететь, тут такое наводнение началось!..

— Да ты что? Какая жалость! Вот здорово, наверно, было!?

— Тут такое было!

— Ой, Сережа, чуть не забыла! Ты знаешь, я ведь у Верки на свадьбе была! Ну и Варка! Помнишь, была доска доской. Сейчас такая стала… Колька вокруг нее так и вьется…

— Чего это он?

— Что? — не поняла Аня.

— Чего же вьется? — Сергея неприятно поразила Анина интонация, с которой та говорила о своей подруге. Послышалась ему не то зависть, не то досада. Они молча шли несколько минут, потам Аня опросила:

— Сережа, а ты хоть скучал тут без меня?

— Я даже не знаю, что это такое, скука. Меня здесь не было. Неужели ты не заметила, что я был все время с тобой?

— Ох, Сережа, я просто с ума сходила. Мама меня и так и эдак успокаивала. Говорит, дурочка ты, и больше ничего. Что она понимает?

С реки поднимался Пашка с вязкой рыбы.

— Павел Архипович, здравствуйте! Будем уху варить? Вот здорово! А я вам письмо привезла от Анны Ивановны. Вы знаете, она мне так понравилась! Она в аэропорт приходила с Витей. Такой у вас сынишка озорной… Там мы с ней и познакомились, поговорили.

— Ну? — только и прохрипел Пашка, перекладывая вязку из одной руки в другую.

— А Витя просил каких-то камешков…

Они вошли в избу.

— Чем я вас сегодня буду угоща-а-а-ать! — возвестила она, выбирая какие-то свертки из сумки.

Сначала появилась бутылка коньяка, кусок копченой лососины в целлофане, апельсины, сразу наполнившие избу ароматом, на стол посыпались конфеты…

— А вот и торт… Как он измялся… — сказала Аня, с сожалением разглядывая нарушенный кремовый рисунок, — ни одного цветочка не осталось.

— Ничего, мы тебе настоящих нарвем. Сейчас у них самое время, — сказал улыбаясь Пашка. Он только что прочитал письмо и, разглаживая его на колене, повеселевшими глазами наблюдал за Аней.

— Что жена пишет? — опросил Сергей.

— Ничего, все нормально. Вот, тоже в отпуск собирается.

Аня бросила быстрый взгляд на Пашку и снова уткнулась в сумку, Пашка затопил печь, поставил уху, и, когда чайник вознес к потолку струйку пара, сели за стол.

— Как насчет этого? — спросил Сергей у Пашки, бултыхнув коньяком.

— Давай. Сегодня день веселый.

Судя по выражению его лица, день сегодня у него действительно был не из последних. Нюрка, обрадованная совершенно неожиданным для нее приглашением на отпуск, писала, что хотя сейчас на ферме и очень тяжело, но она все равно добьется у начальства, чтобы ее отпустили. А не пустят, так уволится. Спрашивала, что прикупить ему, — Пашкин гардероб весь при нем. Несколько раз спрашивала о его здоровье. Это особенно разволновало его и растрогало. Он благодарно посматривал на Аню, за столом вел себя по-джентльменски. То кусок хлеба подаст ей, то соли подвинет поближе, и все это с озорным подмигиванием Сергею. Мол, гляди, парень, отобью.

Аня как всегда была весела и разговорчива, городские новости сыпались потоком, который останавливал только глоток коньяка. Временами она теряла нить разговора, глаза потухали, и она рассеянно смотрела за окно, где, раскачиваемая ветром, терлась о стекло золотистая ветка клена.

Пришел черед торту. Аня, еще поохав и повздыхав над ним, как бы выговаривая у общества если не прощения, то хотя бы понимания, начала его резать, после каждого куска обтирая нож салфеткой. Пашка разлил чай.

— Вкусный, но что-то горчит, — сказал Сергей, откусывая от своей порции.

— Что горчит? — спросила Аня.

— Да вроде торт, — неуверенно ответил Сергей. Аня, понюхав и откусив крошку со своего куска, всплеснула руками:

— Ну вот! Я так и думала, что пропадет. Говорила мне мама, не бери! Не послушалась! И вот… — На Анины глаза набежали слезы. — А все из-за этой дороги! В аэропорту, в Соколовке целый день проторчала.

— Ты же говорила — холодно… — сказал Сергей, растерянно глядя на жену.

— Да, холодно! А в поезде какая духота?! Сам, что ли, не знаешь?!

— Ну что ты, Аня, шумишь так? — сказал Пашка. — Может, он просто с апельсинами належался. А у них корки горькие. — И в доказательство того, что к делу примешаны только апельсины, он отхватил от торга большой кусок, вымазав усы кремом, и спокойно запил его чаем.

— Что вы делаете?! Отравиться хотите!? Возись потом тут!!!

— Аня, что с тобой? — Сергей оторопел. Он никогда не слышал, чтобы голос Ани так неприятно срывался, переходя в визг.

— Ничего! — Аня встала из-за стола и молча прошла в свою комнату.

Пашка, уставясь на середину стола, где располагался торт, большими глотками пил из кружки.

— Пашка, это у нее с дороги. Измучилась… — сдавленно произнес Сергей, стараясь не смотреть на Пашку.

— Да, это с дороги. Откуда ж еще, — сказал Пашка. Он встал, смахнув с бороды крошки. — Пойду-ка я на речку, воду посмотрю.

Дождавшись, когда Пашка выйдет, Сергей бросился за перегородку. Подошел к Ане и обнял ее за плечи. Она молча ткнулась лицом ему в грудь.

— Ты устала. Может, приляжешь?

— Сережа, я, наверно, дура. Правда? — быстро заговорила она, схватив его за руки и крепко прижимая к своим щекам. Сергей почувствовал, как они горят. — Но ты не обращай на это внимание. Это пройдет… Уже прошло. Я так думала о нашей встрече. Столько было всяких задержек в дороге. Я ведь трое суток к тебе добиралась… На, день раньше выехала, хотела как быстрее… Хотела, чтобы чего вкусненького поел… ты про все здесь уже забыл, чтоб вспомнил… Ой, что я говорю? Я, наверно, пьяная, да?

— Ты устала, и тебе надо лечь, — сказал он. — Тебе надо лечь, — переведя дыхание, повторил он.

— Я не хочу спать. Я хочу гулять. Такой день. — Она рассмеялась и, озорно подмигнув ему, постучала по сверкающему окну.

— Окошко, окошко, какой у нас сегодня день? — Она вплотную придвинулась к окну и, приложив руку к маленькому уху, которое, попав под солнце, сразу стало прозрачно, как осенний березовый лист, с таинственным видом прислушалась, улыбаясь Сергею. Его поразила почему-то не игра ее, а это ухо с рассыпавшимися ниточками вен, и его душа сама собой шепнула: «Господи, как я тебя люблю! Я тебя никогда так не любил!»

— Замечательный, — звонко закричала Аня и бросилась ему на шею. — Оно сказало, замечательный день! И вам нужно идти на озеро.

Тропинка была усеяна мелкими, разноцветными листьями: красными, желтыми, палевыми, салатными… апельсиновыми, сказал себе Сергей. И все они, наверно, горькие, как апельсиновые корки. Они падают от тяжелой горечи, накопившейся за долгое лето. Это неправда, что они желтеют от солнца, от него они зеленеют и радостно шелестят на ветру. Столько в них горечи по уходящему лету… И деревья постарались избавиться от них поскорее. Им не терпится новых листьев, зеленых, сочных, которые им принесет только солнце.

Листья не успели подсохнуть и под ногой молчали. Видно, ночью был ветер, холодный ветер с далеких холодных гор. Трава пожухла и стала жесткой, и гребни ее волн, перекатывающихся через тропинку, заметно потемнели и тихонько позванивали.

Аня шла впереди, иногда откидывая руками траву и часто оглядываясь на него. И чем дальше они отходили от избушки, а ели и сосны выше и разлапистее чертили небо над головой, тем лицо ее все больше темнело, сливаясь с цветом волос.

Тропинка свернула влево и пошла на подъем по косогору, усыпанному цветами. Аня остановилась и сорвала белую ромашку, с которой от ее прикосновения слетело несколько лепестков. Она понюхала ее и с какой-то усталостью в голосе, глядя прямо Сереже в глаза, сказала:

— Сережа, ты не думал? Может, нам все же лучше вернуться домой?

— Ты же хотела на озеро?

Аня опустилась на траву, положила цветок на колени и, помедлив, сказала:

— Не пора ли нам возвращаться домой, в город, совсем?

Мимо, с шуршаньем, пролетел дикий голубь, за которым с криком гнались какие-то пичужки. Голубь сделал крутую горку и, едва не задевая траву, помчался к реке.

— Это невозможно, — сказал Сергей. На мгновение ему показалось, что Аня улыбается, и он зло повторил. — Это невозможно. — Еще там в избушке, когда они сидели за столом, ему показалось, что Аня порывается что-то сказать ему, что-то у нее просилось с языка. «Вот это и просилось, — подумал он, — об этом можно было бы догадаться сразу же, когда она раскрыла сумку. Никаких теплых вещей, за которыми она ездила в город, там не было. И не могло быть. Ничего там не могло быть, кроме горького торта. И сам торт иным не мог быть».

Аня тронула его за руку:

— Сережа, когда я уезжала, у меня этого и в голове не было. Но потом… потом… Сережа, если бы тебя здесь не было, я ни за что бы не вернулась. Ну сколько мы будем еще здесь торчать? Ведь все лето прошло в этой тайге. Пусть другие посидят. И река эта еще… — добавила она. Аня закрыла лицо руками и с минуту сидела молча. — Сережа, ну как ты не видишь, что не могу я здесь, не могу! Я так устала…

— Ну а как же иначе? Мы ведь на работе, — сказал Сергей. Сказал так, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся в груди, тишину, что легла между ним и Аней. — Мы ведь на работе, — тупо повторил он.

— Ты только подумай, — сказала Аня, — ты только подумай. А что тут будет зимой! Говорят, здесь морозы доходят до сорока пяти. Да нас же заметет здесь! Нет, Сереженька, не хочу! — Аня зябко повела плечами и чужими глазами снова оглядела стоящую кругом тайгу.

— Аня, мы же сами напросились сюда. Разве ты забыла? Никто нас не гнал. Наоборот, даже отговаривали. Взять хотя бы родителей твоих… Только в дела вошли, и вдруг все бросить — до свидания! Да нас же засмеют все в городе!

— Это сейчас над нами смеются, над дуростью нашей!

— Это кто же? Уж не Верка ли твоя?

— А хотя бы! Нормальные люди не живут так…

— Что ты понимаешь! Нормальные, не нормальные!.. Пашка, что, по-твоему, идиот!?

— А кто же еще?

— Да ты что, Аня?! Ты понимаешь, что говоришь!?

— Идиот и есть, — хладнокровно ответила Аня. — Он нарочно закопался в этой глуши от семьи, жены, чтобы не мыться. Ты видел, как мы приехали, так он ни разу рубахи не сменил… С таким ни одна женщина жить не сможет. Правильно Нюрка сделала, что выгнала его.

— Аня! Как ты смеешь!

Аня с усмешкой посмотрела на него.

— Сережа, — сказала она спокойно, — давай хоть из-за Пашки ругаться не будем, и так полно всего…

— Да что ты знаешь о нем?!

— Да знаю, знаю, — нетерпеливо сказала Аня.

— Пашка впервые с женой в отпуск собрался, а ты зовешь меня бросить гидроточку!? Кто же работать будет?

Аня пожала плечами:

— Пашка.

— Я же тебе говорю, у него отпуск через два дня.

— Сережа, какое нам дело до того, что у него через два дня? Разве у нас мало своих забот.

— Да каких забот! — сорвался Сергей в крик. — Мы на работе! Поймешь ты это, наконец!?

— Я понимаю, — прошептала Аня и замолчала, отрешенно глядя прямо перед собой.

Сергей присел рядом, взял ее руку, вялую, безвольную.

— Аня, давай не будем больше ссориться. Я знаю, это впечатления города, разговоры… это пройдет. Извини меня, я кричал… Вот посмотришь, как все будет хорошо. Чего бояться зимы? Не видели ее мы разве? На лыжах будем ходить… Хочешь, я договорюсь с Пашкой, будем летать на вертолете в Соколовку в клуб, в кино?..

Аня молчала, не убирала руки.

— Хочешь закурить?

Аня покачала головой.

— А я закурю. — Сергей закурил. — Ты знаешь, пока тебя не было, что я придумал? Давай вместе с тобой настоим перед метеослужбой перенести гидроточку выше километров на сто? Мне кажется, с верховья прогнозы можно давать глубже, оперативнее. Но это надо еще проверить. Давай завтра-послезавтра возьмем моторку и сплаваем наверх, проверим все на месте? И если все будет хорошо, вместе с тобой поедем в город, в метеослужбу.

— Сережа, — сказала Аня устало, — какие могут быть проверки?

— Аня, ну я тебя не понимаю.

— Если любил бы по-настоящему, то понял, — прошептала Аня, и на глазах у нее появились слезы.

— Как ты можешь говорить такое? Да кого же я тогда люблю?

— Себя. Да-да, — добавила она, глядя ему в лицо, — только себя ты и любишь. Правду говорят, все мужчины эгоисты, и в этом лишний раз убеждаешься. Что ж, можешь подниматься вверх, проверять, делать расчеты. Делай что хочешь, а я уеду. Аня повернулась и медленно пошла по тропинке вниз.

— Аня! — позвал Сергей.

Высокая, густая трава, покачиваясь, сходилась за ней, и Сергею показалось, чем дальше она уходит от него, тем трава становится выше, выше…

— Аня!

Сергей бросился вниз. Трава захлестывала ноги, бежать по ней было тяжело, как в воде, страхом обожгла мысль, что он уже не сможет ее догнать…

— Аня! Не уходи! — закричал Сергей.

Они долго стояли прижавшись друг к другу, а потом снова вышли на тропинку, которая вела к озеру.

Озеро пожелтело от насыпавшихся листьев и стало еще меньше. Нырялка, покореженная рекой во время наводнения, чудом держалась на одной ноге, и порывами ветра ее покачивало.

Они не стали купаться, а решили просто полежать в траве. Мерцая, над ними плыли паутинки бабьего лета, будто налитое холодом синее небо сжималось, рассыпая ледяные трещинки. Это осень. Осень красных холодных листьев, темных, сумеречных ветров, которые оборвут все деревья до последнего листика, залижут желтым шершавым языком эту поляну и эту тропинку — единственное, что они сумели оставить на этой земле. На следующий год ей уже не пробиться из-под новых трав, не пробежать их следами к озеру. Следы растают по весне и поплывут вместе с лесным мусором в реку.

Это осень тяжелых, серых дождей, под которыми нырялка оборвет свою скрипучую тихую песенку, сольется с водой и травой и землей. И не подняться ей, и не увидеться больше с озером, ни с осинами, что шумят над нею листвой.

— …сами не сумеем? — говорю я маме. — Не надо нас никуда устраивать. Мы уже не маленькие. Вот вернемся с Сережей и сами решим, где работать. Нет, говорю я, лично мне этот институт не нравится. Не знаю, как Сережа, а мне он не нравится. Ну что ты, мама! Мы еще молодые, нам торопиться некуда, еще успеем… Надо жизнь посмотреть, хоть что-то увидеть, почувствовать… Ну я должна с Сережей посоветоваться… А разве так можно? Отчего же нельзя, говорит мама, завтра же папу пошлю в метеослужбу, чтобы он договорился о вашей замене. Летом еще ничего — на природе. А зимой — уж извините! Чтоб мой ребенок из-за своего легкомыслия здоровье портил… Через неделю чтобы приезжали…

Голос Ани плывет где-то высоко-высоко, временами его заглушает скрип нырялки, шум ветра, причесывающего солнечным гребешкам траву над ними.

…Через неделю у Пашки начинается отпуск. Поедет на маре, купаться, загорать… Интересно, как он будет выглядеть без бороды? «Жена не узнает… Узнает. Что же это за жена, если не узнает своего мужа!? А кто же останется на реке?» — вдруг мелькает в голове у Сергея. Какое-то тревожно-трусливое чувство растет в нем, но ровный спокойный голос жены перебивает его. Он закрывает глаза, стараясь ни о чем не думать. Потом, потом… Так хорошо лежать рядом с Аней, ощущая тепло ее руки, ее голос.

Сознание постепенно гаснет. Сладкая дрема разливается по всему телу, и последнее, что он слышит:

— …передай, если ему себя не жалко, то пусть о жене подумает. Здоровье можно за один день потерять, потом его всю жизнь не вернешь…

Солнце засветило с запада. Двугорбая сопка, возвышающаяся над деревенькой, бросала в их сторону длинную тень. Вдруг в осиннике послышался глухой кашель, шум потревоженной травы. Сергей приподнялся на локте и увидел старика. Сначала его белую, ничем не прикрытую голову, серый, выгоревший на плечах пиджак, полы которого густо осыпал репейник. За спиной веревочный кнут. Старик, не замечая их, прошел к нырялке и, покашливая, разделся. Оставшись в одних мешком сидевших на нем кальсонах, прошел к воде и попробовал ее ногой. Потом вернулся к одежде и снял кальсоны. Ноги, тонкие, как у мальчишки, подрагивали. Старик зашел по пояс в воду, охнул — и поплыл к противоположному берегу, разгоняя листья на воде.

— А-а… пастух, — сказал Сергей, поворачиваясь к жене.

Она, не открывая глаз, чуть вздохнула. Откуда здесь пастух, подумал Сергей.

Старик уже плыл назад. У берега встал на ноги, неторопливо вымыл лицо, шею и пошел к одежде, унося на ногах несколько приставших листиков. Застегивая кальсоны, старик повернулся в их сторону и опешил. Но в следующую минуту он улыбнулся и, как показалось Сергею, подмигнул ему. Улыбка не сходила с его лица все время, пока он одевался и причесывал редкие волосы на голове. Потом он бросил за спину кнут и подошел к ним.

— Купаетесь, ребятня?

— Да, — сказал Сергей, — загораем, — и поглядел на спящую жену.

— Водичка теплая, благодать! А это жена твоя или, того, девка? — кивнул старик на Аню, озорно подмигнув.

— Жена.

— Места тут вольные… Я как скотинку на выпас веду, норовлю через озеро пройти. Наше оно. Вишь деревенька-то за осинником? Родился я тут. Скособочилась, родная, без народа.

Старик закинул голову и зашелся в кашле, прикрывая маленькой желтой ручкой полные слез глаза, и потом долго еще что-то у него гукало в груди.

— Фу ты, едрена мать! Аж взопрел. С войны это у меня, — сказал он, как бы оправдываясь.

— Заливало? — спросил Сергей.

— Что?

— Я говорю, деревню бросили… заливало?

— Ну, ну… Заливало. Особенно об эту вот пору житья не давала. Плавали каждый год всей деревней. Порток до самых холодов, пока вода не отпускала, просушить негде было. Сегодня, по всему, опять разойдется. Нас-то ничего, не достанет, а Комариху прихватит. Дней через пяток большой воде быть должно. А вы никак с реки? Воду караулите?

— С реки.

— И жинка твоя?

— Оттуда.

— Это хорошо, что молодые, ученые, значит. Да и глаз у вас молодой, зоркий. Воду устеречь не каждый сможет.

Откуда-то налетели стрекозы и закружились над озером, то опускаясь к самой воде, то резко взмывая звенящим густым облаком вверх.

— Откуда это их нагнало? — удивился Сергей, пораженный таким скопищем стрекоз.

— Помирать готовятся. Почуяли холода, вот и слетелись прощаться. Который год, помню, они возле жилья кружат, как жара спадет… Да-а-а… На вечер солнышко пошло. — Старик посмотрел в сторону сопок, северные склоны которых уже потемнели, хотя вершины еще жгло солнце, заливая распадки дымкой. — Надо коровенок домой собирать. Путь не близкий. Почитан, десять километров вести. Возле домов-то траву за лето повыбирали, приходится походить, пока хорошую луговину сыщешь.

— А куда вы перебрались?

— Это мы-то? — спросил старик, кивая на деревеньку.

— Да.

— А вон под теми сопочками и живем, — махнул старик в сторону солнца.

— Далеко.

— Далеко, зато покойнее.

Шумно дыша, к ним приблизилась буренка. Тряхнув головой с тупыми, как палки, рогами, она уставилась на Сергея, обмахиваясь тяжелым от репьев хвостом.

— Манька, старушка моя! Как привязанная сколько годков за мной ходит. Что, Манюшка? Повиделось, заплутал я? Нет. В озерушке мылся, а сейчас, вишь, с человеком разговариваю. А ты постой, милая, отдохни. Скоро домой пойдем, — сказал старик, и столько близкого, живого тепла было в его голосе, будто не старую корову — ребенка малого успокаивал. Эта нежность так была неожиданна в старике, что Сергею стало неловко, как будто ненароком подслушал самое тайное в душе старика, и он, облизнув пересохшие губы, вдруг хрипло сказал:

— Молочка бы!

— А найдется посудка какая? Я сейчас, — с готовностью сказал старик.

— Да нет…

— И при мне ничего, — сказал старик. — Ну, ничего, ребятки. Я к вам как-нибудь на неделе подойду с коровенками, угоститесь. Там у вас этот…

— Курдюмов, — подсказал Сергей.

— Вот-вот, Пашка. Добрый хлопец.

— Да, — сказал Сергей, — он молодец.

— Вы тоже, гляжу, дружные ребята.

— А что? — с некоей долей вызова сказал Сергей, оглядываясь на жену.

— Ну как… Молодые, чай, городские, а к делу всерьез подошли. Шутка ли — в тайге одни…

— Романтика, — сказал Сергей и покраснел.

— Вот-вот, — торопясь и вроде чему-то обрадовавшись, сказал старик. — Молодые настроением и берут. Там, где пожилой человек по дому заскучает, болячки вспомнит, молодому асе в новинку, все на удивление.

— Так и молодым нелегко.

— Понятное дело. Только у одного дело еще справнее пойдет, а у другого по трещине. А все почему? В человеке этом, значит, трещина загодя родилась, с душой. Понимаешь?

— Ну понимаю, — кивнул Сергей.

Старик мельком глянул на коров, которые уже потянулись мимо деревеньки в сторону сопок. Густая волна навоза, молока, травы докатилась до них.

Сергей глотнул ком горькой слюны, остро захотелось молока.

— Понимаю, — чуть слышно повторил он.

— Я что хочу сказать, — продолжал старик, — человек на любой должности споткнуться может. Тяжелая она или какая… С души у человека все идет. Был тут в прошлом году один парень, твоих лет. Вроде ладный весь из себя, обходительный. А оказалось… С неделю рыболовлей поразвлекался, пока «Вихрь» на лодке не сжег. И заскучал. А кто скучает — какой из него работник, если душа не на месте. Уехал. А вот Курдюмов. Этот как родился здесь.

Старик встал, стряхнув с колен сухую траву.

— Ну, пошли мы. — Он поглядел на спящую Аню и добавил: — А жену побереги. Распарилась на солнышке, а, гляди, ветерок — и прихватит.

— Брось ты, — скривился Пашка, после того как Сергей, путаясь, сбиваясь, объяснял, почему он с Аней должен вернуться в город.

— Надо, — краснея и отворачиваясь от Пашкиных глаз, ответил Сергей, весь сжимаясь от отвращения к самому себе.

Ночью он плохо спал. Казалось, к его кровати кто-то подкрадывается, наклоняется над ним. Казалось, Пашка. Сергей напряженно вслушивался в ночные шорохи, но они были знакомы, привычны. Теплое плечо жены успокаивало его, и он засыпал.

Наутро Пашка молча собрал удочки и ушел на реку. Он вернулся только под вечер. Проходя через двор, задел головой Анины постирушки.

Вечером Аня и Сергей сели за общий стол ужинать. Пашки не было. Сергей поковырял ложкой рисовую кашу с тушенкой и, отодвинув от себя миску, вздохнул.

— Ну что ты себя изводишь? Так же нельзя, Сережа. Раз решили, значит, решили, — сказала Аня, разливая по кружкам чай. — Придет твой Пашка, никуда не денется. Ты лучше поешь.

— Пойду покурю, — хмуро сказал Сергей.

Аня пожала, плечами и принялась за чай.

Пашка сидел на берегу у костра и глядел, как роятся над черной рекой искры. Сергей подошел, присел на корточки, взял головешку и закурил… Как хотелось объяснить Пашке, чтобы он понял, почему он, Сергей, уезжает, что не просто он бросает его, как бросали до этого разные Сашки, Ваньки. Особенно Сергея мучило то, что Пашка и про него будет так же думать. Как оказать, вот так просто, глядя Пашке в глаза, почему он его предает. Именно — предает. Здесь, на реке, он понял самое главное, что осело в нем на всю жизнь.

Можно нагадить себе. Но как быть, если ты не один и все, что касается тебя, относится и к товарищу, к Пашке? Ему нет никакого дела до того, каким будет потом твое очищение. Он уже знает, что твою подлость ничто не искупит. Он здесь, на реке, а ты для него уже нигде, хоть и топчешься возле.

Теперь ему не до отпуска и не до семейного очага. Вот он теперь — его очаг. На всю жизнь — серый пепел мимолетного костра, цвет Пашкиных глаз. А ведь он, посмотрев на меня, может бросить все к чертям. Стоит только отвязать лодку, и она сама поднесет его к дому, к семье, к той жизни, за которую Пашка только-только ухватился. Сказать, кивнув на него, на Сергея, чем я лучше других?.. Нет, Пашка этого никогда не сделает, потому что он знает, он — лучше: за ним течет река, которую он уже не доверит никому. Пашка из той породы людей, которые, споткнувшись о человеческую подлость, еще круче замешивают себя, берут на себя все, что другим оказалось не по плечу.

Нет, не скажешь этого, не собрать слов.

Костер размахивал пламенем, ночь отскакивала, на мгновение открывая сухие кусты лозняка, тугой изгиб реки, серебристую россыпь мокрого галечника с редкими пятнами осоки, рассыпавшей на зиму свои шапки. Пашка молчал и не смотрел в его сторону. Костер начал слабеть. Темень стала ближе — вытяни руку — пропадет.

Сергей поднялся и пошел к избушке. Оглянулся. Костер уже не горел — тлел, и Пашкина фигура напоминала обуглившийся пенек.

Всю ночь лил дождь. Громче обычного верещал на ветру флюгер. Река угрожающе ухала, далеко на берег выкатывая волны. К утру на деревьях не осталось ни одного листика, все обобрала непогода. Ударил мороз. Раскисшая земля, еще недавно принимавшая ногу по щиколотку, взялась коркой, позванивая от ледышек, срывающихся с ветвей.

Аня вставала раньше всех — тянуло послушать, не летит ли вертолет. Но вертолета не было. То ли непогода держала, то ли еще какая другая причина. Все было самым тщательным образом перестирано и упаковано по рюкзакам и чемоданам, которые стояли у дверей, готовые в путь. Пашка все молчал, сильно осунулся, часто ходил с удочка ми на реку. Сергей втайне радовался, когда они оставались с Аней на точке одни, и в то же время боялся. А вдруг придет со своими коровами старик?

Аня как всегда была говорлива и оживленнее обычного. Пашкиной угрюмости, Серегиной подавленности не замечала. Теперь, когда с возвращением в город было все окончательно решено, она воспринимала теперешнее их положение как естественное завершение прежних походов в лес. Словом, в ней снова возликовал турист, вырвавшийся на лоно природы после мучительной рабочей пятидневки и стремящийся пообщаться с лесом, землей и водой. Сергею ее шум был неприятен, и он несколько раз пытался ее успокоить. Ведь Пашка рядом. Но куда там! Аня со смехом тащила его к лодке, и они целый день катались по реке. Сооружала особый, орочонский тип костра, ставший в последнее время очень модным у туристов, звала к нему греться, и он сидел у костра, даже в те дни, когда ярко светило солнце, выжимая и без огня пот со спины.

Как-то утром, когда стало ясно — вертолету сегодня не быть, предложила сплавать на моторке вверх по реке. «Ты же сам меня уговаривал осмотреть место для устройства гидроточки».

Он почувствовал, как жаркой злостью полоснуло лицо. «Аня», — вырвалось у него.

— Аня, — уже придушенно повторил он, — ну о чем ты говоришь!?

Она заплакала, а он закурил и стал смотреть на реку. Душа плакала злыми, холодными слезами, тоскливо бормотала ему что-то, и чем сильнее он прислушивался к ней, тем становилось тоскливей.

— Вот так всегда, — вдруг донеслось до него. — Я во всем виновата! Я и эгоистка, я и мещанка. А зачем женился на такой? Зачем, я тебя спрашиваю!

Сергей пошел прочь по берегу. Песок и галька громко хрустели под ногами. Это помогло ему больше ничего не слышать.

Вечером они помирились, а на следующее утро прилетел вертолет. Он неожиданно выскочил из тумана и, сбивая на воду песок с отмели, сел. Лязгнули дверцы, и на землю спрыгнул мальчишка.

— Витька! — закричал Пашка, наблюдавший за вертолетом из окна.

— Папуля-я-я! — неслось с поляны. — Папуля-я-я! — Река подхватила Витькин крик, и эхом отозвалась тайга.

На полдороге Витька споткнулся, упал, но тотчас вскочил, увидев выбежавшего из избушки Пашку. Он с разгона прыгнул Пашке на грудь, и тот от удара чуть не упал. Когда Витька после поцелуев перешел к его бороде, хватая ее обеими руками, он увидел под вертолетом с белым узлом в руке Нюрку.

— Мамка! — закричал Витька, выпрыгивая из Пашкиных рук. — Мамка! — И не понятно было — не то он звал ее, не то, захлебнувшись радостью, кричал в Пашкино растерянное лицо другое дорогое слово.

Пашка зашагал к вертолету, глядя на Нюрку, как торопливо она прячет выбившиеся из-под платка волосы, как вздрагивает в напряженной улыбке ее лицо.

Он опустил Витьку на землю, взял ее за руку.

— Вот, Паша, — сказала она, — вот… Что ж ты? Пол-отпуска прождали тебя. Витя говорит, поехали мы к папке.

Она замолчала, глубоко вздохнув и опустив глаза. И тут Пашка заметил, что у нее очень красивые и длинные ресницы, от которых в пол-лица дрожит тень.

— Тут вот какие дела, Нюра, — начал Пашка, но в это время заметил, как бегут к вертолету с рюкзаками и чемоданами Сергей и Аня. — Да, дела, — повторил он, хмурясь.

Пробегая мимо Пашки, Сергей закрылся от него рюкзаком. Но Пашка уже и не смотрел на него. Он нагнулся к Нюркиному узлу и сказал:

— Однако потрясло вас. Ишь узелок, чуть не развалился.

Он крепко затянул узелок и бросил его за спину.

— Пошли в дом, чего тут стоять?

Вертолет летел над рекой. Сначала она блестела под солнцем, так что на нее было больно смотреть, а потом вдруг потемнело, в иллюминатор брызнуло, начался дождь. Сейчас там, внизу, она напомнила Сергею шоссе, городскую улицу в сильный, порывистый дождь, который раздевает, от которого захлебываешься, тонешь и даже рад этому, как рад окунуться в море в первый раз в новое лето. Дождь скрыл дома, разогнал прохожих и несется по просторной дороге куда-то вниз, к морю, подбирая уличный мусор.

Теперь ему останется плавать по реке, что бежит между высотными домами. Берега мощны и высоки, и наводнений не бывает. Но все равно он будет ее мерить, исчислять, брать пробы. Возможность окунуться в этой реке может представиться только в сильный дождь, если, конечно, его отпустит жена. Она меня не сможет не отпустить. Потеряла меня здесь, на настоящей реке, и теперь не найти. Ей не найти, да она и не захочет. Это же так страшно — снова возвращаться туда, где она все потеряла. А я ей помогать не хочу. А такая красивая, чистая… Она сможет все, что захочет, только бы жить на реке своего детства — на городской улице. Эта река научила ее жить по своим законам, и она от них не отступит. Эта река питает ее. Теперь я знаю и жену. Я не буду с тобой жить на твоей реке.

Сергей снял маячившую перед глазами сумку и подложил ее под голову Ани, а сам отодвинулся.

Да, сказал он себе, глядя на спящую жену, я не хочу, чтобы ты жила с подлецом. Хочешь ты этого или нет, но мне придется вернуться, чтобы найти на реке то, что я потерял. А то, что ты потеряла, я искать не буду. Может, и искать-то там нечего.

Он повернулся к иллюминатору и увидел, что дождь кончился. Солнце снова бежит по реке, все ниже и ниже опускаясь и становясь все светлее в той стороне, откуда текла река.