Соленый пес

***

Характер у его матери был удивительно покладистый и уживчивый. Никто лучше её не умел ладить с соседями-людьми и собаками. Разве только с кошками во дворе у неё разыгрывались иной раз шумные скандалы, Она была очень неглупая пожилая собака и умела дорожить своим скромным положением в жизни. Как-никак у неё свой собственный дворик. Треснутая глиняная миска, всегда дочиста вылизанная её языком. Конурка под крыльцом хозяйского дома. Роскошью это не назовешь, но в собачьей жизни и за это приходится держаться. Конечно, ей отлично было известно, что есть такие собаки, которые живут прямо в комнатах, водят за собой по улицам людей на прогулку или с глупым видом высовывают морды из окошек проезжающих автомобилей. С ними у неё не было ничего общего, она им не завидовала да и за собак настоящих не считала. С неё было довольно и того, что она не бродяжка какая-нибудь, не бездомная уличная попрошайка, а настоящая дворовая собака при своём деле: охраняет двор и свою миску, а заодно и хозяйский дом. Зимой ей приходилось порядочно помёрзнуть, особенно по ночам, когда ледяной ветер злобно вдувал в каждую щёлку её конуры колючую струю, так что шевелилась шерсть на спине. Но здесь, на берегу тёплого моря, зима продолжалась недолго, приходила мягкая, душистая весна и начиналось долгое лето, пыльное и знойное. И каждое лето повторялось одно и то же. На неё надвигалось событие, которое она предвидела, каждый раз задолго с ужасом чувствовала его приближение и каждый раз пыталась бороться, напрягая всю свою сообразительность и хитрость. Она делала всё, что могла. В самом дальнем углу двора она заранее прорывала подкоп под фундамент и там, за камнями, в темноте, спрятавшись от людей, в тревоге и страхе укрывала свой выводок – пять или шесть щенков, беспомощных и слепых. Хозяин её звал к себе, манил, ругал, совал в угол палку и кидал камушки, чтоб заставить её выйти. Она всё терпела молча, не подавая голоса. Мучаясь от жажды и голода, она сутки не выходила из своего убежища. Наконец в сумерках выползала, насторожённо вслушиваясь и осматриваясь. Во дворе никого не было. Миска наполнена размоченным в воде пахучим хлебом. Она подбиралась к ней, тяжело дыша пересохшим ртом, с языком, распухшим и потрескавшимся от жажды. И тут на пороге появлялся хозяин, ласково подзывал её к себе. Она опрометью кидалась назад, забивалась под фундамент и опять ложилась рядом со щенятами, подталкивая носом, собирала их поближе к себе и, чувствуя, как они копошатся, толкая её слабыми лапками, опять молчала, не отзываясь.

Всё это повторялось много раз, и неизбежно она всё-таки снова появлялась около миски с водой и, несмотря на все увёртки, умоляющий визг и угрожающее рычание, оказывалась в руках у хозяина, а затем привязанной на верёвке. Она знала всё, что будет дальше, и начинала изо всех сил рваться, готовая себя задушить, кидаясь во все стороны, переворачиваясь через голову, когда верёвка сбивала её с ног. А хозяин в это время приносил знакомое грязное ведро, в котором плескалась вода, становился на четвереньки, кряхтя, тянулся длинной палкой и по одному выгребал щенков из их убежища. Он складывал их всех в ведро, и, пока он шёл через двор, в ведре всё время плескалась вода и оттуда шёл звук какого-то слабого движения. Потом хозяин открывал калитку, уходил куда-то и, вернувшись через некоторое время с пустым ведром, надевал его вверх дном на колышек у крыльца. Так было каждый раз, и так всё шло и теперь. Но то ли сила отчаяния собаки увеличилась, то ли верёвка была старая – после безумного рывка, когда у неё потемнело в глазах от удушья, она вдруг почувствовала, что освободилась. Хозяин с ведром в руке открывал калитку в тот момент, когда собака в слепом отчаянии налетела и ударилась грудью в ведро. Ведро покатилось на землю, оттуда вылилась вода. Хозяин хотел схватить собаку за шиворот, но она увернулась, бросилась к щенкам, схватила зубами одного и кинулась бежать по улице. Отбежав немного, она положила щенка и кинулась, униженно и умоляюще повизгивая, к человеку. На этот раз ему едва не удалось её схватить и захлопнуть калитку. Она снова примчалась к щенку, схватила его за шиворот, но снова бросила и опять стала царапаться в калитку, как вдруг, что-то поняв, вся взъерошенная от страха, опять схватила щенка и побежала по улице. Едва завидев идущих навстречу людей, она свернула в знакомую лазейку и потом долго со щенком в зубах пробиралась через кусты, которыми порос весь откос берега моря. В самой гуще кустарника она торопливо выкопала углубление и, лёжа там, всю ночь с иступленной нежностью его облизывала, дрожала от страха и тихонько стонала. Несколько раз она убегала в темноту – прислушаться около калитки, и стремглав неслась обратно к своему единственному спасённому, боясь, что и он пропал в её отсутствие.

Она больше не вернулась домой. Ради сына она стала бродячей собакой-нищенкой, из тех, что выпрашивают около рыночных ларьков подаяние, добывают случайные кусочки отбросов около помоек или на свалке. Она сильно исхудала, а щенок подрастал и толстел, сосал молоко и спал, набираясь сил, в песчаной ямке среди густого колючего кустарника. Вокруг него повсюду торчали колючие ветки кустарника, и ему под ними было безопасно и просторно. С моря пахло водорослями, и оно постоянно шумело, иногда сильнее, иногда тише. Кругом был песок. С тех пор как у щенка открылись глаза, и немного позже, когда он научился видеть, его внимание всегда привлекал странный предмет, наполовину скрытый среди листьев. Длинная, изогнутая шея тянулась вверх. Днём иногда на ней зажигался яркий золотой блик солнца. Предмет был очень далеко. Шагах в двухстах, если считать на щенячьи шаги. Шагах в пяти, если считать на человечьи.

Однажды, оставшись один надолго, когда мать ушла на свой нищенский промысел, он ощутил такой прилив бодрости, что выполз из ямки и впервые, напрягшись изо всех сил, встал на все свои четыре лапки и двинулся вперёд. На ходу его так пошатывало из стороны в сторону, что он был похож на маленького толстенького пьянчужку на кривых лапках. Он изо всех сил старался шагать как следует. Передние лапы бодро маршировали, высоко поднимаясь, точно он собирался ими барабанить, а вот задние, те тянулись как-то сами по себе, всё время отставая до тех пор, пока он не растягивался на пузе. Но он каждый раз упрямо поднимался снова и опять шёл и шёл, пока не наткнулся на предмет, блестевший на солнце. Ничего не понимая, он ткнулся в него носом и попробовал пососать, но из этого ничего не получилось. Перед ним была большая круглая дыра, изогнутая шея. Всё твёрдое, гладкое. Это был старый медный кофейник без дна, выброшенный на свалку. Щенок влез до половины в круглое отверстие. Впереди светилось другое отверстие, но стенки всё сужались. Он попробовал протиснуться вперёд, но только застрял и вдруг испугался. Он совсем позабыл, как надо пятиться, и захныкал, барахтаясь в кофейнике. Кое-как вывалившись обратно на свет, он торопливо засовался рыльцем во все стороны и тут понял, что позабыл дорогу обратно, погиб, пропал безвозвратно, сию минуту умрёт от голода – всё разом – и расплакался во весь голос.

Он шёл, падал, вставал, поворачивал в разные стороны, не переставая рыдать, безутешно захлёбываясь от страха и отчаяния. Под ним образовалась лужица, он разучился смотреть, ходить, соображать, зато голос у него становился всё громче и пронзительней, все силы уходили в голос. Вдруг он почувствовал мягкий толчок под бок, услышал тяжёлое дыхание матери, примчавшейся откуда-то издалека. Большой язык облизал разом всю его маленькую морду. Её зубы мягко и крепко сжались, ухватив за мягкую складку на шее, и он повис в воздухе, разом замолчав. Страха как не бывало. Он не очень-то любил, когда мать таскала его за шиворот, но сейчас даже не пикнул. Растопырив лапки, не шевелясь, он поехал, беспомощно покачиваясь в зубах матери, успокоенный и счастливый, обратно в родную ямку… В другой раз он ушёл гораздо дальше и опасливо обошёл кофейник. Прошёл мимо ржавых жестянок от консервов, мимо старого башмака с загнутым кверху носом и вдруг увидел что-то пёстрое, большое на костлявых ногах, что стояло перед ним, вытягивая длинную шею, уставилось на него в упор круглым глазом. Он сразу вспомнил случай с кофейником. «Ну, на этот раз ты внутрь меня не заманишь, ещё опять застрянешь», – подумал щенок и начал потихоньку пятиться. Костлявые ноги двинулись, шея вытянулась, и чудище его клюнуло. Тогда его охватила ярость, и он впервые в жизни зарычал и залаял тонким голоском, неуклюже припадая на передние лапы. Петух, возмущенно бормоча, повернулся и с надменным видом отошёл порывистыми шагами. Всю ночь после этого происшествия щенок вздрагивал во сне, и ему снились петухи и кофейники. То кофейник, угрожающе вытягивая длинную шею, готовился его клюнуть, то сам он застревал в петухе и никакие мог выбраться обратно.

Утром он проснулся от холода. Матери рядом с ним не было. Он был один в мокрой от росы ямке. Он сел, опираясь на передние лапки, задирая кверху свою маленькую морду, заскулил, а потом стал подвывать, поворачиваясь во все четыре стороны, чтоб услышала мать. Всё было напрасно, мать не появлялась. Тогда он замолчал и долго уныло сидел, тупо глядя перед собой, не зная, что же ему теперь делать. Родная ямка без матери потеряла для него всю прелесть. Он выкарабкался из неё и, спотыкаясь, побрёл куда глаза глядят. Привычный шум моря становился всё ближе. Кустарник кончился, и щенок увидел большое, открытое пространство, усыпанное жёлтым песком. Впереди что-то большое двигалось, переливалось и сверкало на солнце. Это было море. Он подошёл поближе и вдруг почувствовал на себе холодные брызги. Белая пена набежала, окружила его со всех сторон и зашипела. Он не очень испугался, угрожающе сморщил нос и изо всех сил ударил лапой по самому большому пузырю, но это мало помогло – новые пузыри вздувались и шипели вокруг него, и его ещё раз обдало брызгами. Он невольно попятился, неуклюже стараясь обтереть морду лапками.

Дети, играющие на берегу, его заметили, подняли на руки и наперебой стали тискать, гладить и называть ласковыми именами. Щенков именно в таком возрасте люди охотно рисуют на конфетных коробках и изображают на открытках. Толстенький, с короткими ножками, больше похожий на какого-нибудь маленького барсучка или хомячка, чем на собаку, он помещался весь на двух детских ладонях. Ребятишкам это очень нравилось. Щенку люди тоже понравились. С ними он не чувствовал себя одиноким, а когда все стали его наперебой звать к себе, угощать кусочками чего-то вкусного – понравились ему ещё больше. Стоило ему тявкнуть или далеко высунуть язык – все смеялись и восхищались. Когда его подносили к воде, поддерживая на руках, он начинал болтать лапками, и все опять восхищались, как он здорово «плавает». После первой встречи с ребятишками он стал поджидать их на берегу каждый день. Они вместе влезали в воду, играли, ели. На руках его таскали так много, что ему даже надоедало, и он начинал капризничать. Ему очень льстило общее внимание, потому что маленькие собачки очень чувствительны к лести (почти так же, как маленькие человечки). Они также любят, чтобы их гладили, ласкали, расхваливали и баловали, чтоб им всеми способами внушали, что они самые интересные, умные, необыкновенные и красивые собачки (или человечки) на всём белом свете.

К вечеру дети разбегались по домам и щенок оставался один на пустынном берегу. Беспорядочная россыпь городских огней мерцала вдалеке, на склоне горы. А около самого берега моря грохотали освещенные яркими лампами краны, разгружая пароходы. За заборами рыбачьих домиков, перекликаясь, лаяли собаки, и щенок с интересом вслушивался, навострив уши, стараясь понять, о чём там у них идёт разговор. Однажды в сумерках он услышал за забором голос, который сразу узнал. Лаяла в своём дворике его мать, привязанная у крыльца в наказание за свой побег. Щенок обрадовался, призывно тявкнул несколько раз как мог громче, и мать его услышала, примолкла и сейчас же нетерпеливо и ласково заскулила в ответ. Щенок помчался вокруг ограды, ища какую-нибудь лазейку. Но везде перед ним была толстая глиняная стена. В одном месте голос матери слышался совсем рядом. Щенок, которого никто этому не учил, стал изо всех сил подкапываться под забор. Мать услышала, как он торопливо работает лапами, и тоже принялась рыть лазейку ему навстречу, изредка тихонько повизгивая, чтоб его подбодрить. Хотя в песке копать было легко, щенок скоро выбился из сил и, тяжело дыша, вылез из норки, которую успел прорыть, и стал жаловаться. Мать ему не отвечала и продолжала копать. Тогда он тоже собрался с силами и молча стал рыть дальше. Перед рассветом мать перестала копать – её не пускала дальше верёвка, как она её ни натягивала. Она втиснулась в выкопанный ею проход и лежала, шумно втягивая воздух и слушая. Щенок уже едва шевелился от усталости. Он тоже просунулся носом как можно дальше, и, хотя они так и не увиделись, они почувствовали друг друга. Было так приятно услышать запах материнского дыхания, знакомый ему ещё с той поры, когда она облизывала его мордочку или перетаскивала с места на место за шиворот, дышала на него во сне, когда он спал, пригревшись у неё под боком. Они подышали друг на друга и поскулили, радуясь и тоскуя, что не могут подойти поближе. Потом во двор вышел хозяин и стал ругать собаку за то, что она подкапывает забор, и завалил лазейку камнем. Испуганный щенок задом выполз из своего подземного хода и убежал. Это была его последняя встреча с матерью.

Свободные от вахты матросы советского торгового корабля «Кама», зашедшего в иностранный порт. целый день бродили по узким переулкам старого восточного города. Вернувшись домой на корабль, потому что в иноземном порту корабль был, как нигде, им домом, кусочком родной земли, разомлевшие от жары и ходьбы по рыночным площадям, где торговали вразнос водой и пыль от верблюжьих копыт оседала на лотках с липкими восточными сластями, они показывали друг другу дешёвые сувениры: лёгкие, как паутина, яркие платочки, металлические брошки, украшенные путаными арабскими узорами, и игрушечные кривые кинжальчики в ножнах. В это время подошёл матрос Мартьянов. Он вытащил из-за пазухи и, нагнувшись, поставил на палубу рыжего щенка. Тот сделал несколько неуверенных шагов и сел, подняв морду, оглядывая окруживших его людей.

– Что-то порода какая-то невиданная? – неуверенно спросил кто-то из команды.

– Порода настоящая морская. Знаешь, где мы его подобрали? В воде. Не боится ни черта, прямо по воде шлёпает. А голодный, как сатана.

Из камбуза принесли мисочку с борщом и начали туда крошить белый хлеб. Собачонка набросилась на еду, ела капусту, булку, а когда мисочку хотели отодвинуть, зарычала, угрожающе наморщив нос. Тогда кругом заговорили: «О-о, кажись, серьёзная собачина!» Псёнок наелся борща, огляделся, подошёл к коку и потянул за шнурок его ботинка.

– Ты что же это делаешь, чёрт лопоухий! – с ожесточением закричал кок, не отодвигая ноги, польщенный, что щенок выбрал именно его ботинок. Шнурок развязался, и собачонка под общий смех стала его тащить к себе, дёргать и рычать… Когда через час вспомнили, что надо решить судьбу щенка, вопрос как-то сам собой решился. Всем показалась дикой мысль, что щенка, который уже поел. развязал три пары шнурков и побывал у многих на руках, можно взять, да и выгнать с корабля. Только боцман, проходя мимо, отворачивался, делая вид, что ничего не замечает. Рано утром на палубе затопотали бегущие ноги матросов, загрохотала лебёдка. И заговорил спокойный голос капитана, точно чудом возникавший по радио то на корме, то на носу, в то время как сам капитан стоял не двигаясь на мостике. С берега отдали концы, и корабль самым малым ходом стал отваливать от каменной стены пирса, и тут из какого-то закоулка, позёвывая и помахивая задранным вверх хвостиком, вылез щенок. Белые кубики домов южного города и бетонный пирс уплывали назад, и всё шире делалась полоса грязной портовой воды с апельсиновыми и банановыми корками, плавающими в радужных пятнах нефти. Капитан спустился по трапу с мостика и подождал боцмана, который поднимался с нижней палубы к нему навстречу.

– Оказывается, псёнка ребята достали, товарищ капитан, вон он гуляет, – неопределенно заметил боцман.

– Это я вижу, – сказал капитан.

– Это они заместо Клотика, – пояснил боцман. Клотик был прежний корабельный пёс, плававший на «Каме», отличавшийся глупостью, легкомыслием и любовью к рассеянному образу жизни, за что и поплатился, отбившись от своих на берегу в далёком иноземном порту.

– Главное, не спёрли они его случайно где-нибудь?

– Ни в коем случае! – горячо заверил боцман. – На пустом берегу подобрали. Ребята говорят, по мелководью прогуливался, пузыри зубами ловил. Удивительное дело, солёной воды ни в коем случае не боится.

– Морской пёс? – улыбнулся капитан.

– Точно. Ребята его уже прозвали Солёный.

Так у него появилось имя: Солёный. Он быстро стал осваивать премудрость корабельной жизни. Матросов было много, человек сорок, но через несколько месяцев плавания он безошибочно отличал «своего» матроса от чужих людей на берегу, когда матросы брали его с собой на прогулку. Он привык к качке в открытом море. Узнал все закоулки на корабле, которые могут интересовать собаку. Так, он знал дверь в машинное отделение, но дальше никогда не шёл, потому что туда вёл крутой трап, оттуда пахло железом и что-то неприятно шумело. Он узнал, что в камбуз заходить воспрещается, но любил, добравшись до второй палубы, куда выходил стеклянный, почти всегда открытый люк из камбуза, заглядывать вниз, в глубокий провал, где на дне шипели кастрюли на плите и кок в белом колпаке орудовал большими ложками с длинными ручками. Когда кок поднимал голову, он часто видел свесившуюся сверху морду и принюхивающийся нос и грозил ему поварёшкой. Его редко гладили и брали на руки, с ним обращались по-товарищески: кормили, помогали, разговаривали, дружески трепали за уши, мыли под душем раз в неделю и расчёсывали гребешком. Он расхаживал во время качки, как матрос, вразвалку, то взбираясь на гору наклонившейся палубы, то осторожно спускаясь под гору. А если палубу начинало захлёстывать волнами, он благоразумно уходил в коридор и из-за высокого порога поглядывал на то, что творится снаружи. Через полгода он был уже дисциплинированным, толковым корабельным псом, безошибочно различавшим, когда люди на работе и когда отдыхают. Во время авралов он мгновенно удирал в безопасное место, чтобы ему не отдавили лапу или не задело каким-нибудь бегущим по палубе тросом, цепью или проносящимся по воздуху тюком.

Матросы любили его, одни больше, другие меньше, но все считали его своим. И он любил одних больше, других меньше, но со всеми был приветлив, потому что считал их всех «своими», начиная от сурового кока и официантки, которая его кормила, до боцмана и матроса Мартьянова, который подобрал его на берегу и мыл под душем. Когда корабль покачивало, а палуба после уборки была залита водой, щенок ждал, пока корабль накренится на борт. Тогда вода сливалась на одну сторону и, задержанная закраиной борта, превращалась в большую лужу, из которой можно было удобно полакать. Пароход отваливался на другой борт, а Солёный стоял, не отрывая глаз от жёлоба, и ждал, когда вода опять вернётся обратно. Матросы восхищались его сообразительностью и говорили, что Клотик никогда бы до этого не додумался… Главное неудобство жизни собаки на корабле – это крутые, почти вертикальные железные трапы. То, что было ниже палубы, Солёного и не интересовало, но на открытую верхнюю палубу ему часто хотелось попасть, а туда вёл крутой трап, по которому матросы взлетали бегом, но собаке было никак не вскарабкаться. Но вскоре всё наладилось. Когда Солёному было нужно, он подбегал к трапу и останавливался, поджидая. И первый же проходивший мимо матрос подхватывал его одной рукой и, взбежав по трапу, пускал на верхнюю палубу. Таким же образом он путешествовал и вниз. Даже когда он был ещё совсем маленький, он никогда не оставался без дела. Если люди спокойно сидели и разговаривали, он потихоньку к ним подбирался и старался развязать шнурки. Иногда после дружеской беседы сразу двое или трое матросов обнаруживали, что у всех шнурки развязаны, а у кого-нибудь обмусолен и обкушен кончик. Поднимался крик, хохот. Это всех очень развлекало и приписывалось необыкновенной хитрости и уму Солёного.

К обеду чаще всего бывал компот, и щенку отдавали изюм или чернослив. И тогда он начинал охотиться за изюминкой. Перекатывал её лапой, хватал в рот, мотая головой, ронял, делал вид, что она вырвалась, и начинал с. рычанием за ней гоняться, потом залезал на диван и, свесившись оттуда, долго и хищно её подстерегал, а уж затем бросался на неё сверху и съедал с видом победителя. Первое время, когда он ещё не умел вовремя уступать дорогу, бывало, что ему кто-нибудь отдавливал лапу. Он поднимал страшный крик и убегал, но, немножко успокоившись, возвращался обратно на трёх ногах и протягивал виновнику больную лапу, чтоб тот его пожалел.

Когда он немножко подрос, он упорно стал учиться ходить по лестнице. Это было очень трудно. Надо было становиться на задние лапы, опершись передними на ступеньку, и долго задирать одну заднюю, которая никак не доставала до ступеньки. А когда он научился наконец влезать на несколько ступенек, он подолгу сидел там, не зная, что дальше делать, потому что спускаться было во сто раз труднее. Нужно было осторожно сползать на животе, тянуться передними лапами, а часто они не успевали достать, и тогда приходилось кубарем катиться вниз… Когда кто-нибудь столярничал на палубе, пёс усаживался напротив него и часами мог не отрываясь следить за руками работающего человека. «Общественный инспектор пришёл, – смеялись матросы, – проверяет качество работы». Всем это название нравилось, и, когда пёс заглядывал в рубку управления, вахтенный его спрашивал: «Ну что, опять проверять пришёл? Всё в порядке, курс правильный». И называл курс. Солёный понимал, что с ним шутят, и приветливо помахивал хвостом. Если в камбуз вход был воспрещен раз и навсегда, то в капитанскую каюту можно было входить только с разрешения – он это прекрасно знал. Научившись лазать по лестницам, он в тихое время, после обеда, осторожно поднимался на среднюю палубу и останавливался на пороге каюты капитана. В том случае, когда капитан его не замечал, он переминался с ноги на ногу и тихонько-просительно урчал с закрытым ртом.

– Ну, поди посмотри! – говорил обычно капитан, и тогда Солёный подбегал к большому зеркалу и становился на задние лапы.

Так и есть, другая собачонка опять была тут как тут. Иногда ему казалось, что она ничего себе, а иногда по выражению её морды он решал, что она замышляет что-то недоброе. Он долго с ней переглядывался ненавистным взглядом, потом злобно рычал, чтобы её спугнуть, тыкаясь носом в холодное зеркало. Окончательно разозлившись, он с лаем бросался вперёд, и передние ноги соскальзывали у него на пол. Собака исчезала. Уверенный, что её прогнали, он успокаивался и шёл поздороваться с капитаном.

– Дуралей ты, дуралей! – произносил капитан, и пёс безошибочно понимал, что это значит: «Славный ты, хороший пёс», и поталкивал плечом колено сидевшего у стола капитана, чтобы тот его погладил…

К сожалению, старый и отличный матрос Мартьянов имел некоторую слабость к вину. О том, что он выпил, можно было догадаться только по тому, что он держался очень прямо, был подчёркнуто вежлив и неприступен до надменности. И ещё по запаху чеснока, которым он «забивал» предательский дух алкоголя. Однажды он вернулся с берега твёрдой походкой, суровый и высокомерный, в сопровождении Солёного, который ходил с ним на берег гулять. Никто бы ничего и не заметил, если бы не выдал Солёный. Боцман, присев около него на корточки, чтобы погладить по случаю возвращения на борт, вдруг сморщился и отшатнулся. От собаки невыносимо несло чесноком. Пока Мартьянов выпивал и закусывал, щенок подобрал упавшую на пол дольку чеснока и от скуки добросовестно её сжевал. Матросы до упаду хохотали, нарочно подходили понюхать, как Солёный наелся чесноку. А на другой день в стенгазете была карикатура, как Мартьянов вместе с собакой выпивают и закусывают чесноком и вместе, выпивши, возвращаются на корабль. Собака выглядела очень надменной. Мартьянов ходил три дня мрачный. И, кажется, перестал злоупотреблять не только чесноком, но и тем, что им закусывают.

Так к разным, в основе правдивым, но весьма преувеличенным юмористическим легендам, которые начали сознавать матросы о собаке, прибавилась ещё одна: как Солёный в благодарность за то, что Мартьянов подобрал его, отучил своего приятеля от выпивки во время отлучек на берег. Другая полулегенда была о том, как он лаем разбудил вахтенного в то время, когда ночью в дождь какой-то неизвестный в иностранном порту хотел пробраться на судно. Что-то в этом роде действительно было, только роль и значение в этом эпизоде Солёного были из любви к нему очень преувеличены.

Все эти легенды и анекдоты начали слагаться, когда он уже подрос и стал сильным, рослым псом огненно-рыжей масти. Он проплавал на корабле целый год, побывал и в южных и в северных водах, и во многих портах, и уже простоял «в ремонте» два месяца в Одесском порту, к которому был приписан корабль. Тут он вдоволь побегал по берегу, познакомился со многими собаками, портовыми и корабельными, и каждый день по нескольку раз купался со своими матросами в море. Команда «Камы» ещё больше стала гордиться своей собакой. Солёный любил воду. Он бесстрашно далеко заплывал в море вместе с матросами и, если не было большой волны, нисколько не боялся. Когда ему казалось, что пора возвращаться, он просто заплывал вперёд и начинал плечом толкать человека обратно к берегу. Это уже была не легенда. Все на берегу видели, до чего «морская» собака на «Каме», удивлялись, завидовали, гадали, откуда у неё такие способности, и приходили к выводу, что в роду у неё была собака-водолаз.

Ему было уже полтора года, когда жизнь его перевернулась. Солёный, всегда в плавании ни на десять шагов не отходивший от своих матросов во время прогулок на берег, после привольной одесской жизни, где можно было уходить надолго и всегда можно было вернуться на борт, не опасаясь, что корабль уйдёт, попал в тот самый иностранный порт, где он родился, – впрочем, место это он решительно не помнил. Он погулял с матросами, вернулся на борт, потом увидел очень интересную собаку, с которой ему захотелось побегать и поиграть, и сделал то, чего никогда не делал: никем не замеченный сбежал по трапу на берег. С собакой они быстро познакомились, выяснили, что друг друга не боятся и не угрожают друг другу – значит, компания для обоих вполне подходящая. Чужая собака предложила пробежаться вдоль берега наперегонки, и они побежали. Потом они помчались вдоль заборов, останавливаясь у каждых ворот, чтобы подразнить дворовых собак, вместе загнали на дерево злющего, зелёного от старости кота и очутились очень далеко от порта. И тут Солёный вдруг, насторожив уши, замер и опомнился. Издалека донёсся прощальный гудок уходящей в море «Камы». Приятель Солёного удивлённо смотрел, как тот вдруг во весь мах кинулся вдоль берега к порту.

Солёный был вне себя от тревоги и волнения. Выскочив на пирс, он, чуть не сшибая с ног встречных, мчался к причалу. Вот на этом месте полчаса назад был трап, он ясно чувствовал запах смолы, мокрого дерева и следы ботинок матросов. Следы были кругом свежие, знакомые, недавние, и все они вели сюда, к каменному обрыву, за которым была пустота, а дальше расстилалась гладь воды. Корабля, который ушёл в открытое море, он не видел, до него были уже километры шумящего, взволнованного моря. Ни на что не надеясь, пёс обежал все причалы, добежал до конца каменного мола, где стоял небольшой маяк. Всюду был камень, а вокруг него – вода. Он вернулся к тому месту, где был трап и сильнее всего чувствовались следы людей, сел там и решил ждать.

Утром его попробовали прогнать, но он так ощетинился и зарычал, что сторож предпочел отойти. Потом голод и жажда заставили его уйти, и он поплёлся в город. Он не умел попрошайничать, не умел воровать, не умел прятаться. Когда голод стал невыносимым, он подошёл на рынке к продавцу лепёшек и честно, открыто, с достоинством попросил его покормить. Его грубо прогнали. Он огрызнулся и ушёл. Вечером рынок опустел, он увидел крадущихся жалких псов с поджатыми хвостами и жёлтыми голодными глазами. Они шныряли около складов и лавок, подбирая гнилые остатки еды. После долгих поисков ему досталась голова копчёной рыбы, сухая и просоленная, и он с отвращением и жадностью стал её жевать, рычанием отпугивая от себя других голодных псов. С тех пор он, присматриваясь к другим бродячим собакам, стал следом за ними обходить городские свалки, помойки, грязные задние дворы складов. Раза два ему приходилось вступать в драку. Драться он был непривычен, но был силён и храбр, и, хотя ему самому здорово попадало, к нему скоро перестали приставать.

Первое время каждую ночь, когда можно было незаметно пробраться мимо людей, охранявших вход в порт, он прибегал к знакомому причалу, жадно нюхал камень, с которого всё больше выветривался запах, и долго сидел, глядя в пустынное море. Он становился всё более жадным, злым, подозрительным и хитрым псом, перенимая повадки других бродячих собак. У него завелись приятели: голодные, облезлые и несчастные собаки. Однажды у него произошла небольшая стычка с одноухим сварливым, угрюмым псом. После первого же толчка плечом тот кувырком полетел в пыль, и тогда Солёный понял, что этот пёс-старик, почти беззубый, с негнущимися ногами. С ним и драться-то было противно. Зато с Красноглазым ему пришлось выдержать два жестоких боя, чтобы отвадить от привычки вырывать из чужого рта добычу. Когда собаки, крадучись и прячась в тень от яркого лунного света, выходили на свой нищенский промысел, они были не одиноки на свалках и пустырях. Там бродили и люди, жалкие и такие же голодные, как собаки. От них пахло только голодом, ночлегом в пыли под открытым небом. Собаки понимали, что это какие-то совсем другие люди, чем те, которые днём стоят у жаровен, пышущих жаром и запахом жирного мяса, или в хлебных лавках, откуда по утрам несётся опьяняющий дух целых гор свежеиспечённого хлеба. Однажды ночью Солёный услышал в переулке глухой шум ударов, кряхтенье и ругательства. Двое полуголых людей дрались из-за большого комка требухи. Требуха шлёпнулась во время драки в пыль, и знакомый пёс-старикашка подхватил требуху и во всю прыть кинулся наутёк. Мгновенно драка прекратилась, и оба нищих бросились в погоню за собакой. Они кидали вслед палки, грозились и, когда, наконец, упустив собаку, тяжело дыша, остановились, от обиды принялись снова колотить друг друга. Солёный, проскользнув мимо них, помчался по следу старика. Он пробежал два переулка, нырнул в лазейку и сразу же услышал, с пустыря шум новой драки, на этот раз собачьей: Красноглазый отнимал требуху у старика. Тому, с его больными лапами и слабыми зубами, не под силу было драться с Красноглазым, он этой сам знал, но, рыдая от бессильной злости, всё-таки отчаянно пытался защитить свою пахучую, сочную требуху. Солёный с разбегу налетел на них и дал обоим такую трёпку, что Красноглазый с воем умчался, поджимая лапу. После этого Солёный, считая по закону требуху своей, наступил на неё лапой и с наслаждением принялся за еду. Старик, не смея подойти, хныкал и топтался поодаль, сам неуверенный в своём праве. Солёный, утолив первый голод, стал есть помедленней, а утолив второй голод, начал совсем медленно жевать требуху. Тогда старый пёс совсем потерял голову, подполз поближе и, умоляюще повизгивая, потянул к себе кусочек. Солёный рявкнул на него, и старик, в страхе закрыв глаза, припал к земле, не выпуская изо рта ухваченного кусочка. Потом, видя, что его не трогают, осторожно оттянул кусок в сторону и, захлёбываясь от удовольствия, стал есть. Отправляясь на ночлег, Солёный заметил, что старик преданно трусит за ним по пятам на своих негнущихся лапах. Рядом с Солёным он не боялся других собак…

По ночам Солёному снились сны о прежней жизни. Ему снился боцман. Он шёл к нему навстречу по палубе, и Солёный от радости вставал на задние лапы, клал свою большую голову ему на грудь, а тот трепал и поглаживал ему уши, приговаривая басом. Звуки были знакомые, такие дружественные! Боцман, как всегда, говорил сначала: «Эх ты, рыжий… ры-ыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!..». Потом с глубокой укоризной спрашивал: «А?.. Зачем, бесстыжий, ты убил дедушку лопатой? Отвечай, зачем?..» И так как на вопрос надо было отвечать, Солёный, оскалив в улыбке зубы, бурчал и покусывал ему руку. Проснувшись, он увидел голый пустырь, заросший пыльной травой, заваленный битым кирпичом, свалку, где сияли при луне осколки разбитой фаянсовой тарелки, и дохлую собаку со вздувшимся животом и оскаленными зубами на груде консервных жестянок. Лёжа рядом с ним, старый пёс осторожно вылизывал Солёному порванное в драке ухо… Он не мог больше спать и побежал опять на пристань. Белый город спал при луне. Все двери были заперты. За ними спали люди. Была заперта вся еда, всё тепло. На улицу проникали только запахи запертого хлеба, тёплых ужинов, хранящегося в кладовках мяса. Глухо и могуче загудел пароход, и Солёный помчался со всех ног: ему показалось, что опять уходит, исчезает «его» корабль.

У знакомого причала стоял только что подошедший пароход. С него спускали трап. Но всё было чужое. Он дождался, пока сойдёт на берег первый человек. Запах был чужой. И он поплёлся обратно из порта. Он уже стал терять к нему интерес. Море он любил по-прежнему, и если он не опаршивел от своей жизни на пустыре, то, наверное, потому, что плавал каждый день в солёной воде. Людям он научился не доверять. Узнал, что человека с палкой надо бояться, от человека с камнем надо увёртываться. Когда человек протягивает к тебе руку, нельзя давать к себе притронуться, лучше укусить руку, чем позволить себя взять за шиворот. Но. как многие крупные собаки, детей он считал человечьими щенятами и никогда их не обижал. Детям, купавшимся на берегу, нравилось смотреть, как он плавает, и они играли с ним и отщипывали маленькие кусочки от своих лакомств, чтобы поделиться с ним.

Он познакомился с одним мальчиком, которого приводила к берегу глупая толстая мама. У этого мальчика было всегда много еды, которую он не съедал, сколько мама его ни уговаривала. И хорошие куски доставались иногда Солёному. Кроме еды, у мальчика были раскрашенные мячи, нарядные костюмчики, резиновая надувная акула и такая же лодочка, на которой он плавал вдоль берега, управляя игрушечным веслом. Мама в это время бегала по берегу и кудахтала, чтобы он не перевернулся. И, хотя кругом обыкновенные, бронзовые от загара ребятишки в одних трусиках кувыркались и ныряли в волнах, именно мальчик в нарядном костюмчике, несмотря на все кудахтанья, однажды перевернулся на волне и потому, что он был в нарядном костюмчике и хорошеньких туфельках, а также потому, что из осторожности ему не позволили учиться плавать, перевернулся метрах в двадцати от берега и удивительно быстро стал тонуть. Все закричали, ребятишки от испуга кинулись на берег, а мама, вбежав в воду, стала рвать на себе волосы, рыдать, и причитать, и царапать себе лицо, оплакивая ужасную гибель мальчика. Когда мальчик на минуту показался над водой, Солёный к нему подплыл и дружески подтолкнул плечом, показывая, что надо плыть к берегу, но мальчик поплыл почему-то вниз, под воду. Тогда Солёный нырнул, чего очень не любил делать, и схватил мальчика за курточку. А потом поплыл, вынося мальчика к берегу, как это всегда делал, когда ему бросали в воду палки. В воде тащить было легко, но, попав на мелководье. Солёный с трудом волок мальчика на сушу.

Мама прервала свою панихиду по утопленнику и схватила своего сынка на руки. К этому времени народу набежало со всех сторон уйма. Все кричали, суетились. Одни расспрашивали, в чём дело, другие со всеми подробностями рассказывали, как собака спасла мальчика, третьи ругали маму, четвёртые начали сетовать насчёт неправильного воспитания детей, но, к счастью, двое рыбаков отняли мальчика, сделали ему искусственное дыхание, и он пришёл в себя. Мама целовала мальчика и умоляла его поскорее прийти в себя и открыть глазки. А он лежал бледный, вяло и плохо соображая, что с ним произошло. Солёный протиснулся сквозь толпу, чтоб поглядеть, как там у мальчика дела. Кто-то отпихнул его ногой, он злобно огрызнулся, на него закричали и стукнули палкой. Связываться с людьми, у которых в руках палки, не имело смысла, и он, ворча, убежал подальше от греха в кусты, чтобы зализать ушибленное место. Несколько дней он старался не появляться поблизости от места этого неприятного происшествия. Потом позабыл обо всём и вернулся на пляж поиграть с ребятишками, поплавать в море и поваляться на песке. Знакомый мальчик оказался в это время вместе с мамой на берегу, он увидел Солёного и заорал обрадованным голосом. Снисходительно помахивая хвостом, пёс двинулся к нему навстречу – посмотреть, нет ли у мальчика в руках какого-нибудь бутербродика. Бутербродов оказалось даже несколько. Мальчик начал его кормить и при этом кричать и топать ногами, требуя, чтобы мама взяла собаку с собой. Постепенно вокруг них собрались все голые ребятишки, обычно валявшиеся на солнце и барахтавшиеся в море на этом куске пляжа. Солёный ничего не понимал, только торопливо жевал и глотал, не спуская глаз с бутербродов, которые держал наготове мальчик. Мальчик выходил из себя, визжал и даже подвывал, доказывая матери, что раз эта хорошая рыжая собака вытащила его из воды, теперь они должны взять её к себе в дом, и не расставаться никогда, и кормить самыми вкусными вещами. Все мальчишки и девчонки, сбежавшиеся на шум, приплясывая от волнения, галдели, махали руками и клялись, что мальчик прав, это очень-очень хорошая собака. Позор на голову людей, которые не отблагодарят собаку, потому что, если бы не она, мальчик давно был бы уже маленьким утопленником.

Мама вдруг представила себе маленького утопленника и разразилась рыданиями, потом протянула руку, чтобы погладить «славную собачку», а та сказала: «Рр-ррр!» – и отскочила в сторону. Тогда мама сказала, что это ужасная собака, но ради сына она согласна попробовать её взять к себе. Кончилось тем, что мальчик обвязал Солёному шею платком, и они мирно пошли рядом. Началась новая, очень странная жизнь для Солёного. Весь мир огорожен белой стеной. Внутри стены стоит дом с террасками. Перед домом сад, совсем плохой и скучный. Голые песчаные дорожки, ужасно чистые и неуютные. Ничем интересным тут даже не пахнет. Дорожки окаймлены барьером из высоких цветов на толстых стеблях, земля под ними чёрная, выполотая, даже обыкновенной травы, чтобы на ней поваляться или пожевать от скуки, и то нет. Правда, за домом был маленький дворик. Там часто пахло жареным мясом и горячими лепёшками. Там был дровяной сарай со следами кошек и, самое интересное, роскошная помойка, откуда можно выкапывать очень интересные, съедобные кусочки. Одноухий старикан обомлел бы от восторга, дорвавшись до такой помойки!.. Но с этого дворика Солёного всегда выгоняли, и он плёлся обратно в скучный сад и слонялся там без дела, не зная, куда себя девать…

На корабле у него вечно не хватало времени на самые необходимые дела. Всё время надо было соображать: не опоздать бы к завтраку, в жару – поспеть попасть под струю шланга во время уборки, а в холод – сбегать погреться у парового отопления, со всеми поздороваться, забежать к капитану, понаблюдать, кто что делает, заглянуть сверху к коку, не пропустить сигнала начала работы, чтобы удрать в безопасное место. Еле успеваешь вздремнуть днём, потому что ночью обязательно надо пойти посидеть со скучающими вахтенными, а в свободное время – забежать к боцману, чтобы выслушать приятный, ежедневно повторяющийся разговор про «рыжего-конопатого». А тут хоть целый день спи да щёлкай зубами на мух.

Однажды ранним утром, когда вся земля была покрыта свежей, прохладной росой, он выбрал удобное местечко и в своё удовольствие повалялся и покувыркался в цветах. Освеженный, как после хорошего душа, он отдыхал в тени, когда услышал крики, хлопанье дверей, ахи и охи. Далеко не сразу он с ленивым удивлением понял, что весь этот шум поднялся из-за него. Хозяйка дома то бегала смотреть на помятые цветы, то махала руками на Солёного и ругала его, а потом появился её муж с палкой. Солёный вцепился в палку зубами и рванул к себе. Крик поднялся пуще прежнего, все убежали в дом и закрыли дверь, а Солёный выкопал себе удобную ямку в клумбе и решил там отлежаться, пока не кончатся все неприятности.

До вечера его оставили в покое. Наверное, сами поняли, как глупо ругаться и лезть в драку из-за травы. Потом его позвали, ласково с ним разговаривали и кормили маленькими кусочками мяса. Он их ловил в воздухе, щёлкая зубами, и, доверившись этим хитрым людям, даже не сообразил, как всё произошло. На шее у него вдруг оказалась петля, его потащили, полузадохшегося, на задний дворик, что-то с ним делали и потом вдруг выпустили. Он рванулся, и его чем-то сбило с ног, рванулся ещё, в бешенстве оглянулся: его держала натянутая железная цепь, приделанная к стене около маленького навеса. Такой подлости он от этих людей не ожидал!

Он бесновался несколько часов, пока не упал, обессилев. Отдышавшись, он снова вскочил. Рывками, напрягая все силы, он пытался оборвать цепь. Грыз её зубами. Тянул так, что чуть не задушил себя, до тех пор пока снова не валился с налитыми кровью глазами, хрипло дыша и глядя на людей, толпившихся в отдалении, глазами, полными ненависти. Наконец он понял, что всё пропало, и перестал бороться. Он лег и закрыл глаза. Весь мир ему опротивел. Он потерял всякий интерес к жизни. Он не притрагивался к еде, ничего не слышал, не видел, всё ему стало безразлично. Он был полон отвращения к людям, к их предательской хитрости, отвращения к жизни, которая ожидала его, прикованного к стене арестанта.

Скоро он так ослабел, что едва мог вставать, но, когда хозяин подходил к нему, чтобы задобрить фальшивыми словами и съедобными подачками, он, пошатываясь, вставал, шерсть на нём поднималась дыбом и глаза наливались ненавистью: он готовился драться до последнего, если к нему попробуют притронуться. К нему перестали подходить, его оставили в покое. Долгими часами он лежал, уронив голову на лапы, с полузакрытыми глазами. Сороки, любопытно стрекоча, разглядывали его с дерева, стараясь разобрать, живая ли это собака. Осмелев, они нахально стали прогуливаться перед самым его носом и угощаться из его миски. Они подходили к самой его морде, он шире приоткрывал глаза, и они отскакивали с раздражённым лопотаньем.

Однажды, ранним утром, когда все люди по своей глупой привычке ещё спали, хотя солнце уже давно взошло, он услышал робкое, просительное похныкивание и увидел совсем маленькую белую собачонку, которая сидела прямо перед ним. Топчась на месте от еле сдерживаемого желания подойти поближе и хныча от страха, она как будто говорила: «Ой, до чего мне хочется к вам подойти, просто сил нет, но я боюсь, боюсь, ужас до чего боюсь, уж очень вы громадная собака!» В доме стукнула дверь, послышались шаги, и маленькая собачонка кинулась опрометью бежать, вскочила на помойку, оттуда – на толстую глиняную стену и спрыгнула в соседний сад.

На другое утро в тот же час, когда светило солнце и птицы пели на деревьях и прохаживались по земле, не боясь людей, так как кругом стояла тишина и все двери в дом были ещё закрыты, собачонка опять прибежала к ограде, соскочила на помойку, а оттуда – на землю, села против Солёного и опять завела своё: хныкала и повизгивала, выражая нестерпимое желание подойти, глядела умильными чёрными глазками и всё никак не решалась. Наконец, набравшись храбрости, она сделала несколько мелких шажков. От напряжения и страха у неё даже тряслись её маленькие ножки. Она подходила всё ближе, и Солёный, который лежал, как всегда, на самом конце натянутой цепи, чуть шевельнулся и дружелюбно ударил по земле хвостом, и собачонка сейчас же кинулась бежать, спотыкаясь, просто чуть в обморок не, упала со страху.

Наконец всё это заинтересовало Солёного. Он медленно поднялся и отодвинулся назад так, что его цепь, всё время натянутая, как струна, ослабела и тяжёлыми извивами легла на пыльную землю. Маленькая собачонка, опять извиняясь и заискивая, мелко трепыхая хвостиком, подошла поближе и вдруг увидела, что он двинулся ей навстречу и может её схватить. Она пискнула, перевернулась на спину и осталась лежать, бессильно сложив передние лапки на груди с видом полной покорности судьбе. Солёный осторожно ухватил её зубами за кончик хвоста и подтянул поближе. Собачка и не шелохнулась, пока он тащил её за хвост. Только когда он с дружеским интересом тихонько потрогал её своей большой лапищей, она открыла глазки, точно спрашивая: «Где я?.. Я жива? «И вдруг, как бывает с трусишками, когда опасность миновала, пришла разом в отличнейшее настроение, вскочила на задние лапы и забарабанила передними по его носу… Она долго играла с ним, прыгала через него и теребила, забегая с разных сторон, и, едва ему стоило поднять лапы, падала навзничь от страха, что он её нечаянно раздавит. А затем снова принималась веселиться и играть. Набегавшись, она подошла к его миске с нетронутой едой и стала есть. Солёный долго смотрел на неё, потом подошёл и, опустив голову, в первый раз попробовал и начал есть ненавистную рабскую похлёбку.

Люди считали его опасной, бешеной, злой собакой и даже миску с пищей подталкивали к нему издали палкой, а он глухо ворчал, с ненавистью глядя на палку. Время шло, и он стал тупеть и глупеть от неподвижной, однообразной жизни. Часами он следил за сороками или мухами, гулявшими у него перед носом. Привык много спать, и сны ему снились тоже скучные и ленивые. По утрам иногда прибегала черноглазая собачонка поиграть. Очень редко украдкой пробирался во двор мальчик, которому было строго-настрого запрещено подходить к злой собаке. Пёс снисходительно принимал кусочки печенья, которые тот подбрасывал ему издали. Он чувствовал к нему симпатию. Мальчик был ничего себе, но всё-таки щенок. Пёс считал себя гораздо старше, опытнее и сильней этого человеческого детёныша… Лунными ночами тоска охватывала его с особенной силой. Он вдруг просыпался, чувствуя себя прежним – весёлым, сильным и свободным, и вдруг вспоминал, что он прикованный, вялый и отупевший цепной пёс. Вдалеке однотонно шумело море, о чём-то тревожно напоминая. Горло у него начинало сжиматься. Он принимался скулить и потихоньку подвывать, подняв морду к сияющей в вышине круглой пустынной луне. Как-то мальчик пробрался к нему во двор, только что вернувшись с купания. На плече у него было мокрое мохнатое полотенце. И тут мальчик, которого каждый день стращали, что, если он подойдёт к собаке, та отгрызёт ему руку, разорвет на кусочки и съест, сделал глупость, в которой было больше смысла, чем во всей мудрости взрослых. Он, смеясь, дал понюхать собаке полотенце, сел рядом с ней на корточки и ласково стал гладить по голове.

– Купаться? Да?.. Купаться? – спрашивал мальчик, и в ответ пёс с такой силой бил хвостом его по плечам, по лицу, что тому приходилось, смеясь, отворачиваться, закрываясь руками.

Мальчик взялся за ошейник и попытался отстегнуть карабин, державший цепь. Но пружина была слишком тугая, а пальцы у мальчика слабые. Тогда он влез верхом на Солёного и, нагнувшись, стал расстёгивать ошейник. Он дёргал его без конца, тянул обеими руками за ремень, но собака ему мешала, нетерпеливо дёргаясь. И вдруг ошейник упал, звякнув цепью. Солёный осторожно переступил границу истоптанного лапами круга, дальше которого он не мог двинуться. Он сделал прыжок, и цепь не дёрнула его назад, не сдавила горло. Деревья, дом, стена, плиты двора – всё, что было доступным ему миром, никогда не сдвигавшимся с места, всё вдруг сдвинулось. Он увидел дорожку, закрытую все эти месяцы для него углом дома. Увидел деревья с другой стороны и, чтобы не сойти с ума от радости, как бешеный стал носиться, описывая круги по двору. Мальчик стоял, хлопал в ладоши и хохотал от удовольствия, глядя на него. Потом Солёный промчался вдоль всей ограды, сшибая и ломая всё на своём пути, и влетел обратно во двор. Мальчик, решив, что пёс уже достаточно побегал, поднял ошейник и стал его звать к себе. Солёный искоса на него бросил быстрый взгляд, с разбегу взлетел на помойку, с неё вскочил на стену – и исчез.

… После многомесячного отсутствия «Кама» снова держала курс на иностранный порт, где когда-то потерялся Солёный пёс. Новой собаки на борту не было. Чтобы после такого выдающегося пса, как Солёный, брать обыкновенную собачонку? Никто из команды об этом и слышать не хотел. Если кто-нибудь заводил речь, что Солёный может ещё найтись в порту, все его высмеивали, доказывая, что такие номера только в кино бывают. Ясное дело, пропала собака, так нечего и болтать? Теперь, когда, по общему мнению, пса уже не было в живых, в воспоминаниях матросов он стал ещё более необыкновенным, умным и хорошим. Мартьянов – тот прямо заявлял, что только Солёный отучил его от неположенных выпивок, а стенгазета только после немного поддержала. На ночных вахтах в тихую погоду, когда время особенно долго тянется, Мартьянов в кругу товарищей любил замысловато рассуждать о жизни человеческой и собачьей.

– В доисторическом разрезе я себе эту картину представляю в таком виде, – говорил он, вздыхая и долго затягиваясь папиросой. – Когда-то человек вёл войну не на жизнь, а на смерть против всякого зверья. А зверушки в те времена были моё почтенье! Зубастые, когтистые, рогатые да ещё и ядовитые, черти! Птички летали, может быть, чуть поменьше молодого бегемота. Тюкнет клювиком – будь здоров!

Матросы слушали, улыбаясь, и Мартьянов продолжал рассуждать:

– И все они так и норовили человека слопать, загрызть или затоптать. А человеку куда податься? Зуб у него мелкий. Когтей нет. Бодаться нечем. Вот он думал-думал, может быть, десять тысяч лет и наконец додумался – смастерил себе топорик с кремешком на конце палки и стал ото всего света отбиваться этим паршивеньким топориком. И в эти тяжёлые для человека времена произошло то, что именно собака одна из всех зверей почему-то примирилась с человеком. Перешла на его сторону и заключила договор: стоять друг за друга, вместе охотиться и защищаться от всех зверей… Нечего ухмыляться: договор!.. А что этот договор неписаный, тому есть объяснение: что собаки, что люди в те времена одинаково неграмотные были… Так вот, в тяжёлые времена собака стала другом человека. И сейчас всякий знает, что собака – человеку друг. Факт. А вот насчёт того, друг ли человек собаке, – это ещё вопрос открыт… Представим себе, к примеру, такую картину, что вдруг самые разумные существа на земле – это собаки, а мы, люди, при них так, в «друзьях», вроде собак существуем… Значит, такая картина: сторожевые люди дворы собакам охраняют, охотничьи людишки на охоту их сопровождают, пастушеские человеки барашков пасут и так далее. А мелкие комнатные человечки для забавы на задних лапках подачку выпрашивают… И в виде особой благодарности за всё это каждый барбос имеет право пхнуть сапогом под брюхо или посадить на железную цепь, словно какого-нибудь каторжного преступника средних веков… Нет, братцы, я бы на их месте не спешил бы признавать таких друзей.

Итак, после того, как единодушно вся команда пришла к выводу, что Солёный давно погиб и надежды на его возвращение никакой не может быть, после того, как язвительно и жестоко высмеяны были все дураки, которые воображают, что тот так вот сидит и дожидается «Каму» семь месяцев на пирсе, едва с корабля была спущена первая партия матросов на прогулку в город, все пошли на поиски. Никто открыто в этом не признавался, говорили просто так: «Вы, ребята, вдоль берега пойдёте? Ладно, а мы вон в ту сторону! А кто по городу пойдёт?» Так, разбившись на мелкие группы, матросы разошлись по городу, берегу и рынку, присматриваясь ко всем собакам и потихоньку посвистывая особым тонким свистом, который Солёный безошибочно узнавал. Вечером все вернулись на корабль ни с чем, в мрачном настроении, а Мартьянов поднялся по трапу впервые за много месяцев с самым неприступным и надменным видом и тотчас лег на свою койку лицом к стене. Особенно всех расстроило то, что портовый сторож вспомнил, что большая рыжая, очень злая собака после ухода «Камы» часто приходила в порт и бродила вдоль причалов. Молоденький матросик, первогодок Миша, с горечью сказал?

– Если б знать, я бы двухмесячное жалованье отдал, чтобы его отсюда в Одессу переправили багажом!

На него посмотрели с презрением, и кто-то хмуро сказал:

– Подумаешь! А кто бы не дал?..

Наутро «Кама» должна была уходить в море. Ночью около трапа залаяла собака. Вахтенные бросились к борту, и из кубрика выскочили полуодетые матросы. Большая чёрная собака понуро протрусила мимо и, оглянувшись, испуганно шарахнулась, услышав голоса. А в это время бездомная и безымянная бродячая рыжая собака, у которой когда-то была кличка Солёный отлёживалась в пыльной канаве под железнодорожным мостом, дожидаясь рассвета, чтобы выйти на поиски пищи, Накануне на базарах были облавы на бродячих собак и по улицам ездили страшные ящики, откуда глухо доносились собачьи голоса, вопли испуга, жалобы и жалкий, просительный лай. Он сам еле ушёл от сетей и теперь даже во сне иногда принимался глухо рычать от бессильной ярости.

Едва рассвело, он поднялся, спокойно обошёл спящих под мостом людей – этих-то можно было не опасаться – и начал свой обход всех закоулков, где когда-то ему попадались съедобные отбросы, Ему очень не хотелось идти на базар, где бывали облавы, но его непреодолимо тянул туда голод. Он боялся, старался удержаться, но шаг за шагом, переулок за переулком оказывался всё ближе к базару. Вдруг он растерянно остановился и замер, шерсть на нём поднялась дыбом от волнения. Припав мордой к самой земле, он закружился на месте. С лихорадочной быстротой он вбирал в себя воздух, торопливо его выдыхал и снова жадно втягивал носом, обнюхивал неясные следы, запах которых сводил его с ума. Рыская по следам, он вышел на прямую и побежал по переулку к порту.

Люди испуганно сторонились: пёс нёсся, точно за ним гналась стая голодных волков. Он стремительно домчался до первых портовых складов, потерял след, снова нашёл его на обочине шоссе и, не отставая от грузовиков, следом за одним из них ворвался в портовую ограду через открытые ворота. Здесь он точно обезумел: следы были совсем свежие, они его звали, кричали ему: «Мы здесь!.. Сюда!.. Скорей!..» Как рыжая бомба, он проложил себе дорогу в сутолоке причалов и заметался около того места, откуда всего каких-нибудь несколько минут назад были убраны сходни отплывшей «Камы». Он уже распознавал следы отдельных людей: боцмана, Мартьянова, пропахшие камбузными запахами, следы мягких подошв кока, и перед ним был, как много месяцев назад, каменный обрыв и ещё пенившаяся вода – след корабля. Ветер дул с моря, и он слышал близкие запахи с самого корабля и видел, как он медленно заходил за другие стоящие у причалов суда, самым малым ходом выбираясь к выходу из гавани. Тогда, не спуская с него глаз, жадно нюхая воздух, он со всех ног бросился по бесконечно длинной дуге каменной стены брекватера догонять. Он мчался по дуге, надеясь выйти наперерез, как будто у выхода из порта, там, где на оконечности мола стоял маяк, он действительно мог перепрыгнуть с берега на борт… Как всегда бывает при прощании с портом, свободные матросы стояли на корме, облокотившись на леера и наблюдая, как медленно отодвигается назад белый, чужой город. Потом один матрос равнодушно сказал:

– Вот несётся!

Другой лениво перевёл глаза и сказал:

– Гонится за ним кто-нибудь, что ли?

– Кто там гонится? – без всякого интереса спросил третий.

И тут сразу двое закричали:

– Братцы! Смотри!

– Он, провалиться на этом месте, он!

Люди выскакивали из нижних помещений, бежали к левому борту, кричали: «Он!», «Не может быть!» Потом, задрав головы, все уставились на капитана, который стоял на мостике, подняв к глазам большой бинокль, и смотрел на высокую пустую стенку брекватера, по которой большими прыжками неслась рыжая собака. Капитан, не опуская бинокля, твёрдо сказал:

– Он!

На узком выходе из гавани нельзя было и думать останавливать двигатель. Это понимал самый последний матрос. Солёный первым добежал до маяка и смотрел на корабль, который проходил здесь совсем близко. Он трижды призывно пролаял и остался стоять, тяжело дыша после бега. «Кама» прошла узкий проход между двумя волноломами и вышла в море. Солёный перебежал на другую сторону каменной стены и не отрывал глаз от корабля, стоя на самом краю. Никто не слышал, как он стонет от отчаяния и волнения. Корабль очень медленно уходил на самом малом ходу подальше от стенки, которая всегда опасна для корабля. И в этот момент молоденький матросик-первогодок крикнул ему: «Прощай!» – и по глупости свистнул обычным призывным свистом. Солёный стоял на краю высокой стены. Воды он не боялся, но высоты боялся. Услышав знакомый, условный свист, он вздрогнул, и в нём что-то оборвалось. Его зовут! И он сильным, отчаянным прыжком грудью бросился с высоты в море.

Молодой матрос тут же получил с двух сторон разом две затрещины за свою глупость, а Солёный, вынырнув, встряхнулся, повернулся носом к кораблю и поплыл. По морю ходили невысокие круглые водяные холмы. Он поднимался на них вверх, потом опускался в низину и терял корабль из виду и снова поднимался, держа курс точно, как по компасу. Каждый раз, когда его поднимала волна, он видел, что корабль уходит от него всё дальше. Минутами он не видел ничего, кроме волн, но плыл прямо вперёд. Чайки начали собираться над ним, и он слышал их удивлённые, скрипучие крики. Шерсть у него намокла и отяжелела. Никогда он не плавал так долго и, начиная терять силы, поплыл медленнее. Волна его подняла, и он увидел корабль еще гораздо дальше от себя, чем в ту минуту, когда он кинулся в воду. И всё-таки он плыл к уходящему от него кораблю, вперёд, куда его звали вся его верность, всё мужество и твёрдость его сердца. Он слышал зов и знал, что будет плыть, пока есть дыхание и могут двигаться лапы.

Лодку спускали с «Камы» с такой быстротой, что почти уронили на воду. Затрещал и начал подвывать, переходя на высшую скорость, мотор. Боцман, стоя на мостике, указывал лодке направление, потому что голова собаки то еле виднелась, то вовсе пропадала в волнах. На носу лежал, высунувшись вперёд, Мартьянов. Ему из уважения уступили это место. Кроме моториста, в лодке, был ещё только матрос Миша. Боцман показывал то левее, то правее и вдруг стал рубить рукой прямо вниз, показывая, что надо искать на месте. На поверхности ничего не было видно. Только чайки кувыркались в воздухе, ныряя к воде. В провалах между двух волн на минуту возникла тёмная, точно облизанная голова Солёного. Моторка легла на борт, делая поворот. Мартьянов совсем перевесился через борт, так что Мише приходилось двумя руками держать его за пояс. Большой малахитово-зелёный холм воды поднялся у борта, и тут Мартьянов увидел необычайную картину. Солёный уже не мог всплыть. Над ним было полметра морской воды, глаза его были полузакрыты, но лапы медленно и равномерно двигались, он ещё плыл последними движениями под водой. Мартьянов, оттолкнув Мишу, прыгнул головой вперёд и ушёл под воду.

Лодка прошла мимо, круто развернулась, черпая бортом воду, и вернулась к тому месту, где всплыл Мартьянов, крепко ухвативший за шиворот Солёного. Миша с рук на руки принял собаку, похожую на мягкий, облипший мешок мокрой шерсти, и затем помог влезть в лодку Мартьянову. Безжизненно остановившиеся глаза Солёного были полуоткрыты, дыхания не было. Мартьянов схватил его за задние ноги, поднял и свирепо потряс, выливая из него воду, потом начал делать искусственное дыхание, дуть в горло и, опять положив к себе на колено, неутомимо нажимал на живот и разводил лапы, стараясь заставить дышать. Долгое время спустя Солёный слабо кашлянул и хрипло вздохнул. Он лежал на чьей-то куртке посреди палубы. В голове у него ещё стоял противный крик чаек и покачивались зелёные водяные холмы, но он уже слышал сквозь полузабытье знакомое подрагивание палубы от работающих двигателей, запах смазки и нагретой солнцем корабельной краски и надо всем этим – дуновение свежего ветра, какой бывает только в открытом море. Потом он различил ноги стоявших вокруг него матросов, кока в белом халате, который, присаживаясь перед ним на корточки, помешивал в миске с молоком сахар и говорил:

– Ну-ка, молочка!.. Давай-давай, чёрт лопоухий, молочка, ну!..

И в шуме общего оживления и радостного говора он ещё услышал, как над ним кто-то тихонько приговаривает:

– Эх, рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!.. Что же это ты натворил, брат, а?.. Зачем же ты так-то дедушку? А?..

И так как именно на этом месте ему обязательно нужно было отвечать, а сил поднять голову и зарычать у него ещё не было, Солёный благодарно скосил глаза и два раза слабо ударил хвостом по палубе.