Солнце на излете

Ах, не скрыть густым и грустным ресницам

Глаз, смотрящих только на одну.

Вы по жизни моей, как по книги страницам,

С тихим шелестом тихо прошли в тишину,

Вы прошли в тишину, серебристое имя.

Как неслышная поступь шагов

Богомольно несется губами моими

На алмазы кующихся строф.

Как влюбленному мальчику дороги вещи,

До которых коснулись любимой рукой,

А тоска с каждым днем неотступней и резче,

Каждый день неотступней с своею тоской.

Никогда не сказать серебристое имя,

Никогда не назвать Вас, одну,

Как по книги страницам. Вы днями моими

В неизбежную тихо прошли тишину.

Это сердце, зажженное Вами, сгорит Вам,

Как любимому, милому Богу, свеча,

То спускается ангел к альковным молитвам

И в тяжелых драпри его вздохи молчат.

Что сегодня? Рассвет после раненой ночи,

Раскаленный, распятый, измученный день?

Или ночь после дня исступленно хохочет

И кивает бесстыдно на каждую тень?

Как на прах эшафота бессильно повержен

В этой сладостной дрожи недвижим, как труп.

Чьей рукой высоко вознесен и задержан

Этот миг, эта пытка измученных губ?

И когда только шепот в тени изголовий,

Как израненый вздох, долетит.

Это сердце, зажженное мукам и крови,

Тихим пламенем Вам догорит.

В час, когда гаснет закат и к вечеру,

Будто с мольбой протянуты руки дерев,

Для меня расплескаться уж нечему

В этом ручье нерасслышанных слов.

Но ведь это же ты, чей взор ослепительно нужен

Чтоб мой голос над жизнью был поднят,

Чья печаль, ожерелье из слезных жемчужин

На чужом и далеком сегодня.

И чьи губы не будут моими

Никогда, но святей всех святынь,

Ведь твое серебристое имя

Пронизало мечты.

И не все ли равно, кому вновь загорятся

Как свеча перед образом дни.

Светлая, под этот шопот святотатца

Ты усни…

И во сне не встретишь ты меня,

Нежная и радостно тиха

Ты, закутанная в звон серебряного имени,

Как в ласкающие вкрадчиво меха.

О, королева, вчера

Вы, выходя из трамвая,

Подали пятачек оборванцу

И потупили взор…

На голубоосенней вышине

Белый лебедь облако

Над хрустально-четким городом

Плывет, как и над хрустально-четким лесом…

О, королева, вчера, –

Лишь вчера,

А сегодня осень

Исхрусталила сердце,

И в хрустальный бокал его,

Я Вас прошу,

Вы налейте Вашей улыбкой

Тягучого и томного ликёра мечты,

Потому что теперь – осень,

Потому что все – четко-хрустально…

И сквозь рубиновую влагу его

Прорубинит рубиновой паутиной

Лампа на моем столе

И фонарь за окном

Рубиновым глазом…

О, королева, вчера

Вы, выходя из трамвая,

Подали пятачек оборванцу

И потупили взор…

Нет здесь не Вам… И бархатный околыш.

Тульи голубоватой желтый кант, и грустный взор,

И тонких пальцев хруст, и хрупкий голос

Фарфоровый, как сон… Костер,

Зажженный из сердец, серебряные елки

Нас обступили, ждут, –

Вчера – . . . . . . дремавший по проселку.

Сегодня – маятник минут.

Чуть розоватыми снегами в дали

Уходит грусть полей.

Вам шепоты печали

Моей.

Все в Вас

От удивленности пробора

До глаз,

Похожих на топаз…

Минут моих минуты слишком скоро

Несутся… А у Вас?

У Вас таких томлений названные сестры

Ткут счастья медленную нить,

Но кто так остро

Мог любить?

О, темный шелк кудрей, о, профиль Антиноя,

И грудь, и шея, вы о, пальцы хрупких рук,

О вас, лишь помня вас, сегодня сердце ноет

Одним предчувствием томяще-сладких мук.

Единственный, как свет, бесценно-милый друг,

Вы, чьи глаза, как день, наполненные зноем

Июльской синевы две чаши сладких мук,

И Вы пройдете в тень, и профиль Антиноя

Забудется, как все, как пальцы хрупких рук.

Пил безнадежный чай. В окне струился

Закатной киновари золотой

Поток. А вечер близко наклонился,

Шептался рядом с кем то за стеной.

Свеча померкла Ваших взглядов.

Чертили пальцем Вы – какой узор? –

На скатерти. И ветка винограда

Рубином брызнула далеких гор.

Ах, это слишком тихо, чтоб промолвить,

Чтоб закричать, – здесь счастье, здесь, здесь «ты»!

Звенело нежно серебро безмолвий,

И в узкой вазе вянули цветы.

Ах, это слишком тихо, что-бы близко

Почуять пурпур губ и дрожь руки, –

Над взорномеркнущей свечой без риска

Крылили вы, желаний мотыльки.

Она течет. И плеск над каждым всплеском,

Как на стекле залитых солнцем окон

Свивается, как радуга, в венок он

В хрустальном воздухе хрустальным блеском.

Она течет. И плеск над каждым всплеском.

Нить дней моих, от Севера до Юга,

От чайных домиков до вод валов,

Несет, как ладонку, тебя, подруга,

    Офелия из облаков.

Как запах букв в евангельской легенде,

Как шелесты развернутых историй, –

Любимые, любившие во взоре

Небрежного, как летний вечер, дэнди.

Как запах букв в евангельской легенде, –

Жемчужных строк осенние гирлянды,

Грусть плещущихся об одном стихов, –

Как в лунной ночи кружево веранды

    Офелия из облаков.

Дней золотых и тяжелых, как мед

Уже собирать становится некому…

Это – время спокойное дальше течет.

Это память не сдержит радостный бег ему,

Это все далеко, это губы не пьют

Дней моих, предвечерние пчелы,

Это в них, в золоченый и светлый приют

Уже не войдешь царицей веселой…

И пришла отойти и, как исповедь, в сердце пустом

Над полями несутся тучи, сшитые из клочий,

Это влагу целебную всех истом

Минуты сносят к последней ночи,

Чтобы там так остры, и из памяти год

Вновь выводят измученным криком.

В днях золотых и тяжелых, как мед,

Уже не мелькнет

Твоего лучезарного лика.

Мои глаза преддверье летней ночи.

В июле вечер, тюль из синевы.

В них каждый миг становится короче,

И в каждом миге дышите лишь Вы.

По троттуару сердца на троттуары улицы,

В тюль томленья прошедшим Вам,

Над ленью вечера, стихая над стихов амурницей,

Серп – золоченным словам.

Впетличив в сердце гвоздичной крови,

Синеозёрит усталым взором бульвар.

Всем, кого солнце томленьем в постели ловит.

Фрукт изрубинит вазный пожар.

И, Вам, о, единственная, мои стихи приготовлены –

Метр д'отель, улыбающий равнодушную люстру,

Разве может заранее ужин условленный

Сымпровизировать в улыбаться искусство.

Чтоб взоры были, скользя коленей, о нет, не близки,

А Вы, как вечер были ласковая.

Для Вас, о, единственная, духи души разбрызгал.

Когда вы роняли улыбки, перчатку с сердца стаскивая.

В ванну грёзную окунули мысли,

В ванне грёзной потопили мечты.

В пудренице сердца мечты сплелись-ли?

Мыслить ленью ленятся глаз цветы.

Едва странно ванну душить духами

Лилий розовых и своих грудей.

В ванне грёзной розовыми стихами

Пудрить лилий в пудренице затей.

В ванне грёзной сладко разсыпать бисер,

И потупить нежно лукавый взор,

И вступить в действительность, как на рысий

Тот ковер, что перед вами себя простер.

Мягко в моторе взорили сердце.

Мягко коснулись кожей перчатки.

Смехом труверить. Сладко смотреться.

Сладко труверить… «Скучно вы сладки».

Скучно поверить только в возможность,

Шпильте гвоздикой трепет загрезный.

Так невозможно – быть осторожным

О, улыбнитесь, вы не серьезны.

Стрелить во взоре нежностью синей,

Мягко в моторе плыли догадки.

Сердце, под гриммом бледнея, стынет

В вашей душеной гвоздикой перчатке.

Качели, качели печали, качели печали качали: «молчи»,

И в плаче печали качели качали, печали качели в ночи.

Опрокинувшись в качке,

Голова закружилась.

Сжались бело фонари.

Ты лицо не испачкай

(Тень тины проходила)

В алом угле платка зари…

Лихач… В пролетке взлет качелей

Печаль почила светлых глаз…

Минуты млели и млели

Там, где стелился фонарный газ…

А дальше? А дальше качели, качели печали качали – «молчи»

И в плаче печали качели качали, печали качели в ночи.

Вы растрелили пудренное сердце,

Оклонясь на медлительности речной.

Опрокинясь тюль улиц вертеться,

Вы смотрели на лица взора встречных.

Вы вошли на осенний цветник из проституток,

Тюль рассвета вуалью соблазнили,

Потому что вертеться веки сомкнуты,

Потому что вертеться в тюль автомобили…

Ваши взоры сомкнуты – плыли тюль минуты.

Потому что вертеться грезится сердце,

Потому что вертеться (ах, не надо бледнеться)

Вы вошли на осенний цветник из проституток.

Минут садистических истомленные гости,

Забытые пленные, где нет победителей,

О, пожалуйста, Ваши руки отбросьте –

Сердце в Вашей перчатке… Вы поверить хотите ли?

Где колени в ажуре, как месяц, не встретятся,

Где носок у влюбленного страшно ботинка,

Наступив на уступчивость, где любовь – гололедица,

Где заклеены взоры рекламою Зингер,

Где над буквою 3 издевалась боярышня

И вертела в обратную сторону ручку,

Где входила боярышня, выходила боярыня, в магазин уважение старшим,

А забытые гости – секунды собирались все в кучку,

И играли со смехом в крапленые карты

И игра называлась игрою в улыбки…

О, пожалуйста, в этом дрябленьком Марте…

Ваши руки, как гости, Ваши руки, как рыбки,

Как аквариум света, гроты блещущих улиц,

Солнце – влага и пламя, трепет солнечных мантий…

Ваши взоры коснулись… О, всегда, берегу лиц

Память в сердце воздушных, и воздушною станьте.

Как восторга воздушных, Вы вуали отбросьте

Душу выпить желаньем и мечтать не хотите ли…

Минут садистических истомленные гости,

Забытые пленные, где нет победителей.

Взмоторить вверх, уснуть на пропеллере,

Уснуть сюда, сюда закинув голову,

Сюда, сюда, где с серым на севере

Слилось слепительно голубое олово.

На шуме шмеля шутки и шалости,

На воздух стынущий в меха одетые

Мы бросим взятой с земли на землю кусочек жалости,

Головокружась в мечтах кометами.

И вновь, как прежде, уснув на пропеллере,

На шуме шмеля шутки и шалости,

Мы спустимся просто на грёзном веере

На брошенный нами кусочек жалости.

И снова ты, ничуть не изменившийся,

От пят такой же юный до чела,

И темный взор, навеки чем пленившийся,

Колеблет струны глаз, как черных два крыла.

И снова ты с задумчивой улыбкою

На розах уст, бутонах роз тугих,

И мраморит над синевою зыбкою,

Чуть розовея, мрамор плеч нагих.

И снова ты, и на груди целованной

Мой поцелуй отметили сосцы.

Такой же юный, ты пошли уловы нам,

Твоей мы ночи ранние косцы.

Из зелени пропыленной заглядывай

На улыбнувшийся тобой бульвар.

Смеясь, идешь трамвайной проволокой обрадовать,

Мой Август, на избитый тротуар.

Вы носите любовь в изысканном флаконе,

В граненном хрустале смеющейся души.

В лазурных розах глаз улыбка сердца тонет.

В лазурных розах глаз – бутоны роз тиши.

Духи стихов в мечту, пленительных в изыске,

Пролив на розы глаз в лазурных розах глаз,

Вы прошептали мне, вы прошептали близко,

То, что шептали вы, о, много, много раз.

Вы носите любовь в изысканном флаконе.

В граненном хрустале смеющейся души.

И запах роз мечты моей не похоронит,

Что прошептали вы, что сказано в тиши.

Незнанный друг, так странно близкий,

О чем, склоняясь, вы мечтали?

Растаял гул органа низкий

Все тише, тише своды стали,

И дыма тонкие вуали

Плывут, струясь и нежно нитясь,

Перекрестясь, Вы прошептали:

«О, королева Май, вернитесь»!

И свет струился в старом зале

И глаз струились, глаз записки,

И наклонялись и шептали

Мечты нарядной одалиски:

«На лунно-красном, красном диске

Не дремлет он, вечерний витязь,

С копьем на сердце обелиске. –

О, королева Май, вернитесь»!

Очаровательная в риске

Самой придти, чтоб на вокзале,

Пленительную Вас в изыске

Духов, покорно провожали

Чтоб взоры, помня что? молчали,

Чтоб Вам сказали, «удивитесь:

Ваш паж совсем же не печален»…

О, королева Май, вернитесь!

Ваш паж, герой девичьих спален,

Забыл, что было, – не стремитесь, –

Ведь Вы вернуться обещали,

О, королева Май, вернитесь!

Влюбленный юноша с порочно-нежным взором,

Под смокингом легко развинченный брюнет,

С холодным блеском глаз, с изысканным пробором.

И с перекинутой пальто душой поэт.

Улыбки грешной грусть по томности озёрам

Порочными без слез глазами глаз рассвет

Мелькнет из глаз для глаз неуловимо-скорым

На миги вспыхнувший и обреченный свет.

Развинченный брюнет с изысканным пробором

Порочными без слез глазами глаз рассвет,

Влюбленный юноша с порочно-нежным взором

И с перекинутой пальто душой поэт.

Милостивые государи, сердце разрежьте –

Я не скажу ничего

Чтобы быть таким, как был прежде,

Чтоб душа ходила в штатской одежде

И, раздевшись, танцовала танго.

Я не скажу ничего,

Если вы бросите сердце, прощупав.

На тротуарное зеркало-камень,

Выбреете голову у сегодня-трупа,

А завтра едва ли заедет за вами

Сердца, из-под сардинок пустые коробки,

Свесьте, отправляясь на бульвары

Волочить вуаль желаний, втыкать взорные пробки

В небесный полог, дырявый и старый.

В прозвездные плюньте заплатки.

Хотите ли, чтобы перед вами

Жонглировали словами?

На том же самом бульваре

В таксомоторе сегодня ваши догадки

Бесплатно катаю, Милостивые Государи.

Монету жалости опустит,

Следя за шалостями зорко,

Не для нерасточивших грусть

Под аккомпанимент восторга…

И не тангируют сомненья

Невинностью припудря лица,

А этот ускользнувший день

Не на автомобиле мчится,

И не единственностью гордо

Сердец, закованных в перчатки,

Сквозь охладившихся реторт –

«Замеченные опечатки».

Давно мечтательность, труверя, кончена,

И вморфлена ты, кровь искусства.

Качнись на площади, пьянь, обыденщина,

Качайся, пьяная, качая вкус твой.

Давно истерлось ты – пора румяниться,

Пора запудриться, бульваром грезя,

И я, твоих же взоров пьяница,

Пришпилю слез к бумажной розе.

Шаблон на розу! Ходи, выкликивай.

Шагов качающих ночь не морозит;

О, не один тебе подмигивал.

Загородного сада расходились посетители,

Гриммируя секунды в романтическую поэму.

Мягким взором написали улыбку, – «посидите»,

Обрывая задумчивыми губами хризантэму.

Окуная сердце в рюмку ликёра томительно,

Вы, принцесса грёзная, утомились,

Сказали черно-стеклярусным взором, – возьмите;

И на нас, прищурившись, звезды сверху косились.

О, я видел, как с Ваших пальцев капали

Слова, как жемчужины, и их нижут чьи то губы,

А Ваш взор растаял во мгле под шляпой.

Одетый в тысячи черно-шуршащих юбок.

Весна, изысканность мужского туалета,

Безукоризненность, как смокинг, вешних прав…

А мне – моя печаль журчаньем триолета

Струиться золотом в янтарность vin de grave.

Кинематограф слов, улыбок и признаний,

Стремительный побег ажурных вечеров,

И абрис полночи на золотом стакане,

Как гонг, картавое гортанно серебро,

И электричество мелькнувших зорко взоров,

Пронзительный рассвет раскрытых кротко глаз.

Весь Ваш подошв я от до зеркала пробора,

Гримасник милых поз, безмолвно – хрупкий час.

Воздух по детски целуется

На деревьях развешены слёзы,

Пробивают, как скорлупу яйца,

Снег шаги. А в сердце заноза…

И Вы проходите и мимо проносите

Мою любовь и воспоминаний тысячи

Сосульки по крышам хрупкие носики

Заострили. А Вы сейчас…

О, я знаю, что на лето нафталином

Перекладывают все зимние вещи,

Чувствуя, что время становится длинным,

А тоска значительно резче.

Кто же скажет, что этим безтрепетным пальцам

Душу дано изласкать до безумья?

Кто же назовет колокольню страдальцем,

Позвякивающую сплетнями в весеннем шуме?

Кто же душу на сумерки нежно

Вынес и положил, не беспокоясь,

Что её изласкают пальцы яблони снежной,

В сладострастьи распускающей пояс?

А, может быть, сумерек взорами хищницы

Мне любовница незнанная откроется…

Поглядите, как выпуклые бедра земли пышнятся

И от голубого неба до зеленой земли кем до лестницы строются

А взору сквозь прорезы листвы, зрачков изумруды

Снится сумасшедших грез и отрав река,

И увозят снисходительные верблюды

Раскапризничавшуюся от зноя Африку.

Вот сегодня нащупаем даль мы,

Вот сегодня опустимся на дно душ,

И сочатся сквозь белые зубки пальмы

Солнечные грёзы давно уж.

Знаю, что значит каждый

Милого профиля поворот. –

Это в безумьи неутолимой жажды

Пить жадно прильнувший рот.

Это опять и опять летнее небо

Скроют ресницы… И что?

И нет места, где бы

Губы не льнули еще…

Знаю, что дальше… И круче

Склон истомленного дня.

Эти в румянце тучи

Золотым закатом звенят…

Осенней улицы всхлипы Вы

Сердцем ловили, сырость лаская.

Фольгу окон кофейни Филиппова

Блестит брызги асфальтом Тверская.

Дымные взоры рекламы теребят.

Ах, восторга не надо, не надо…

Золотые пуговицы рвали на небе

Звезды, брошенные Вашим взглядом.

И Вы скользили, единственная, по улице,

Брызгая взором в синюю мглу,

А там, где сумрак, как ваши взоры, тюлится,

За вами следила секунда на углу.

И где обрушились зданья в провалы

Минутной горечи и сердца пустого,

Вам нагло в глаза расхохоталась

Улыбка красная рекламы Шустова.

Под небом кабаков, хрустальных скрипок в кубке

Растет и движется невидимый туман.

Берилловой ликер в оправе рюмок хрупких

Телесно розовый, раскрывшийся банан.

Дыханье нежное прозрачного безшумья

В зеленый шепот трав и визг слепой огня,

Из тени голубой вдруг загрустившей думе.

Как робкий шепот дней, просить: «возьми меня»!

Под небо кабаков старинных башен проседь

Ударом утренних вплетается часов.

Ты спишь, а я живу, и в жилах кровь проносит

Хрустальных скрипок звон из кубка головок.

Вечер заколачивает в уши праздник

Тем, кто не хотел в глаза ему взглянуть,

Потому что все души тоскующие дразнит

Протянувшийся по небу Млечный Путь,

Потому что неистово и грубо

Целый час рассказывал перед ними,

Что где-то есть необыкновенные губы

И тонкое, серебряное имя.

Дразнил и рассказывал так, что даже маленькая лужица

Уже застывшая пропищала: – Ну вот, –

У меня слеза на реснице жемчужится,

А он тащит в какой-то звездный хоровод.

И от ее писка ли, от смеха ли

Вздыбившихся улиц, несущих размеренный шаг

Звезды на горизонте раскачались и поехали,

Натыкаясь друг на друга впотьмах.

И над черною бездной, где белыми нитками

Фонарей обозначенный город не съедется.

Самым чистым морозом выткано

Млечный Путь и Большая Медведица.

Загородного сада в липовой аллее

Лунный луч, как мертвый, в кружеве листвы,

И луна очерчивает, как опалы, млея,

На печали вытканный абрис головы.

Юноша без взгляда, гибкостью рассеян,

Пальцы жадно ловят пылкий пульс виска,

А тоска из шумов скрывшихся кофеен

Приползает хрупко хрустами песка.

Юноша без взгляда, – это ведь далеко! –

Ну, почем я знаю загородный сад?…

Юноша без имени, – это ведь из Блока, –

О, тебе, мой дальний, грустно-милый взгляд…

Там, где кущей зелень, там оркестр и люди,

Там огни и говор, и оттуда в тень,

Проплывает в хрупком кружеве прелюдий,

Как тоска и мысли, лунная сирень.

Этот свет и блики! Это только пятна

На песке дорожек от лучей луны

Или шепот шума вялый и невнятный

В хрупких пальцах цепкой, хрупкой тишины.

И не может выстрел разорвать безмолвья,

Сестры, только сестры – смерть и тишина,

Только взор, как плёнкой, весь утонет в олове

И не отразится в нем с вершин луна.

Луна плескалась, плескалась долго в истерике,

Моторы таяли, жужжа, как оводы,

И в синее облако с контуром Америки,

От города гордо метнулся багровый дым.

А там, где гасли в складках синего бархата,

Скользя, как аэро, фейерверки из звезд,

В стеклянные скаты крыш десятиэтажных архонтов

Пролит электричеством безжалостный тост.

И в порывах рокота и в нервах ветра

Металось сладострастье, как тяжелый штандарт,

Где у прохожей женщины из грудей янтарем «Cordon Vert’a»,

Сквозь корсет проступало желанье, как азарт.

А в забытой сумраком лунной лысине,

Где эластично рявкнуло, пролетая, авто,

Сутуло сгорбясь, сердито высится

Ожидающая улица в мужском пальто.

Панели любовно ветер вытер,

Скосив удивленные глаза…

Лебеди облаков, из витрин кондитерской,

В трепете, как однокрылая стрекоза.

И нас обоих рукой коромысла,

Смеясь, сравняли мясные весы.

И кто-то стрелки за циферблат выслал,

Ломая траурные палочки-часы.

Лебеди облака в хмуром трепете

Шепотом кутались в тысячи поз,

И вся улица смотрела, как Вы прицепите,

К моим губам Ваши губы из роз.

Ах, остановите! Все валится,

В сердце рушится за небоскрёбом небоскрёб!

Ах, уберите! Оригинальности

Розовую мордочку спрячьте в гроб!

Снега, как из влажной перины,

Запушили фонарную яркость…

Слушайте! Кажется! Вальс старинный

Сейчас прогуляется по Луна-Парку!

Ах, остановите! Все валится,

И остатки расшатала тревога,

Я фонарным золотом и снегом залит сам,

И мои веки белыми пальцами снег перетрогал,

Ах, не много, не много, не много

Минут дайте выпить оригинальности:

Ведь мои веки белыми пальцами снег перетрогал,

Я фонарным золотом и снегом залит сам.

Иду сухой, как старинная алгебра.

В гостинной осени, как молочный плафон.

Блудливое солнце на палки бра,

Не электричащих, надевает сиянье, треща в немой телефон.

И осыпаются мысли усталого провода,

Задумчивым звоном целуют огни,

А моих волос бесценное серебро водой,

Седой омывает хилые дни.

Хило прокашляли шаги ушедшего шума,

А я иду и иду в венке жестоких секунд,

Понимаете?! Довольно видеть вечер в позе только негра-грума,

Слишком черного, чтоб было видно, как утаптывается земной грунт.

Потом времени исщупанный, может, еще не совсем достаточно,

Еще не совсем рассыпавшийся и последний,

Я могу по пальцам сосчитать до ста точно

Из расколотого черепа рассыпавшиеся бредни.

Я века лохмотьями солнечной задумчивости бережно

Укрывал моих любовниц в рассеянную тоску,

А вскисший воздух мне тогу из суеверий шил.

Едва прикрывающий наготу лоскут.

И, упорно споря и хлопая разбухшим глазом, нахально-качается

Доказывая: с кем знаком и не знаком,

А я отвечаю, что я только скромная чайница,

Скромная чайница с невинно-голубым ободком.

Звезды задумчиво роздали в воздухе

Небрежные пальчики своих поцелуев,

И ночь, как женщина, кидая роз духи,

Улыбку запахивает шубой голубую.

Кидаются экипажи на сумрак неистово,

Как улыбка пристава, разбухла луна,

Быстрою дрожью рук похоть выстроила

Чудовищный небоскрёб без единого окна.

И, обрывая золотистые, свислые волосики

С голого черепа моей тоски,

Высоко и быстро пристальность подбросила,

Близорукости сметая распыленные куски.

Вышитый шелком и старательно взвешенный,

Как блоха, скакал по городу ночной восторг

И секунды добросовестным танцем повешенных,

Отвозя вышедших в тираж в морг.

А меня, заснувшего несколько пристально,

У беременного мглою переулка в утробе торопит сон

Досчитать выигрыш, пока фонари стальной

Ловушкой не захлопнули синего неба поклон.

«Выпили! Выпили!» – жалобно плачем ли

Мы, в атласных одеждах фигуры карт?

Это мы, как звезды, счастью маячили

В слезящийся оттепелью Март,

Это мы, как крылья, трепыхались и бились,

Над лестницей, где ступени шатки,

Когда победно-уверенный вылез

Черный туз из под спокойной девятки,

А когда заглянуло в сердце отчаянье,

Гордыми взорами дам и королей.

Будто колыхнулся забредший случайно

Ветерок с обнажающихся черных полей,

Это мы золотыми дождями выпали

Мешать тревоги и грусть,

А на зеленое поле сыпали и сыпали

Столько радостей, выученных наизусть…

«Выпили! Выпили!» – жалобно плачем ли

Мы, в атласных одеждах фугуры карт?

Это мы, как звезды, счастью маячили

В слезящийся оттепелью Март.

Страсть водила смычком по лесу

На пробор причесанных и вовсе лысых сердец,

А у загрустившей сумеречно пальцы укололись,

Надевая хрупкие грёзы брачных колец.

Окуная в изгибы вечера узкие плечи,

Плакала долго и хрупко совсем одна,

А вечер смотрел, как упорно мечется

Смычек страсти, будто пьяница с грузного сна.

И ей шептали, что кто-то фиалок у рва

Нарывал и бросал подножием рифм,

Что ее душа – элементарная алгебра,

А слёзы – нулевой логарием.

Что раздеты грёзы и фиолетово-сумеречно

Наструнили стаканы пенно вина,

А она уронила в страстном шуме речь,

Плакала долго и хрупко совсем одна.

Строго смотрят на неё святые

Из-за красных сумерек лампад,

Наклонила кудри золотые,

  Уронила взгляд.

Смотрит семицветном, ярким блеском

На груди волнуемой кулон,

А во взоре ласковом и детском –

  Испугавший сон.

Желтые мигают смутно свечи,

Алый блеск немым стенам дарят,

Как вуаль, упавшая на плечи, –

  Смутен ей обряд.

Кончилось. Свершилось заклинанье, –

И склонила бледное лицо,

Как далекое воспоминанье, –

  На руке кольцо.

Промелькнул весь вечер, как в угаре,

Утро вновь блаженно расцвело,

В плен давно звучавших, страстных арий

  Что то повлекло.

А когда проснулась в перламутре,

Золотившем голубой плафон,

То смотрел в лицо, отбросив кудри,

  Тот же детский сон.

Вы ведь не поверите, – я только фикция,

Уличный вечерний дым,

Расскажете, что на Египет нападали гиксы,

И он все таки не остался пустым.

Вы ведь не поверите, что мрамор душен

И что мраморную душу можно задушить,

Это тем, которым так послушен

Из алмазов капель бриллиантовая нить.

А вам капель шум казался ли уменьшенным

Ледяным бесстрастьем снежных гор,

Это всем, в глаза глядевшим женщинам,

Мой ответил взор.

Напишу, а потом напечатаю,

И родное будет далеко,

Ведь смешно обкладывать мраморную душу ватой,

А это так приятно и легко.

Поднимаюсь и опускаюсь по зареву

Распалившихся взоров тысячных толп,

И нелепо апплодируя, в глаза ревут

Уличные суматохи, натыкаясь на трамвайный столб.

Затыкаю уши рукоплесканиями слепых аудиторий,

И гул мостовых обрушивается, как тяжелый и мокрый компресс,

А в моем тоскующем и нарумяненном взоре,

Есть еще много и много разных чудес, –

Голые женщины в бездонном изумруде,

Заимки и академии седобородых королей –

И по пустыням безтрепетности уносящаяся на верблюде

В равномерном качании путаница мировых ролей.

И все разыграно до миниатюры мизинца

И голоса упакованы в изящный футляр,

А я небрежностью реверанса атласного принца

Перепутываю па подернувшихся пылью пар.

Вы вялое сердце разрезали

И душу выжали, как лимон,

И ко мне, задумавшемуся Цезарю,

Вы подносите новый Рубикон.

Ах, не ступит нога вчерашнего гаера

На дрожащие ступени мгновений. У меня

Вчера на ладони вечность растаяла,

А сегодня обязательство завтрашнего дня.

И нищему городу в обледенелые горсти

Я подаю, как мелочь, мой запудренный плач,

А на обнаженном сердце, как на мускулистом торсе,

Играет устало безликий палач.

Из электричества и пыли

Ты ткешь волнисто-млечный путь,

Багровый бег автомобилей

И лун прикованную муть.

Разорван взрывами безмолвья,

Грохочущий, закован в сталь,

Ты проливаешь в летнем олове

Из сумерек свою печаль.

Изранен светами в неволе

Ты, солнца ударяя в гонг,

Скликаешь клумбами магнолий

На незацветший горизонт.

Когда ж проснутся, и упряма

Домов шагающая тень,

А над тобой багетом рамы,

Как верный страж, недвижим день,

Сил задохнувшихся восторгов,

Зубчато-сгрызшихся колес,

Как под стеклянным тентом морга,

Дыханье тяжело пронес.

Несовладаньем непослушных

Следишь единый страж мечты,

Как вытекают равнодушно

Из «Институтов Красоты».

И по румянам и белилам,

Прикрывшим дряблости морщин,

Вдруг застучишь упругим пылом.

Распухших сладострастно шин.

Когда же в тень твоих бульваров

Опустится твой грузный вздох,

Ты, отвратительный и старый,

Заснешь под чуткий стук стихов.

Нам, проституткам и поэтам,

Слагать восторги вялых губ,

Чтоб ты один дремал рассветом

В короне небоскребных труб,

Чтоб был один, и чтоб хранили

Тревогой дышащую грудь

Багровый бег автомобилей

И лун прикованная муть.

Город ночью – девушка, где на бархатное платье

Фонари рассыпали бриллиантовое колье,

Истомленная шелками вздохов и на кровать ей

Взлезали, громоздясь, версты, мили и лье,

А ночная душа исступленно шаталась

И сжимала световые круги на земле,

И мгновений под нежными пальцами жалость

Ваших ласк дрожала на звенящем стекле.

Это все ожиданья томлений, на трауре перьев,

Вам кивавших улыбок хрустальные руки,

Это губы убитых в восторге преддверий,

Это фильмы из серий израненой скуки,

Это сон в кружевное преддверье каприза

Вливается рябью мельчайшего шрифта,

Это Вы ласкали душу Мюр-и-Мерилиза

Скользящим поглаживаньем лифта,

И раздавались исступленно серенады

И в зрачках этажей удивленным озёрам проснулись,

Это щелкали счетами рублевые взгляды,

Вырезывая инициалы на плечах Июля.

Огни портовой таверны,

Бриллианты улыбок и ругань.

В волосы звуков вечерних.

Пыль вплетена. Сон запуган.

Дремлют губами на ругани люди.

Вечер, как узкий рельеф.

Безмолвно – окунутый спит в изумруде

Кем то потерянный гнев.

Кокетки – звезды вдоль гавани.

Мертво за стражею парусов.

Над молом фонарь в белом саване

Задвинул безмолвья засов.

Ночь, женщиной еще не причесанной,

Морю склонясь на плечо,

Задумалась, и, тысячу поз она

Принимая, дышала в лицо горячо.

Вечер в ладони тебе отдаю я, безмолвное сердце.

Шагом усталых трамвай на пылающий запад

Гибкую шею дуги не возносит с печальным упорством.

Рты дуговых фонарей белоснежно оскалили зубы.

Вечер – изысканный франт в не небрежно помятой панаме

Бродит лениво один по притихшим тревожно панелям,

Лето, как тонкий брегет, у него тихо тикает в строгом

Кармане жилета. Я отдаю тебе вечер в ладони,

        Безмолвное сердце.

Эти бестрепетные руки,

Эта удивленно поднятая бровь,

И глаза, бесстрастные от скуки, –

Это не любовь.

Но ведь это утро только первой ночи,

А над парком шум тревожный и весенний…

Каждое новое горе непонятно жесточе,

Каждое новое счастье непонятно мгновенней.

А рысак рассыпается искрами

Сухо рвущих дорогу копыт,

Не продлить поцелуями быстрыми

Час, что до дна допит.

Города ропот стихнет

Вы взглянете просто и прямо

Ах, там, где святых нет

Вы – только усталая дама.

Вечер был ужасно громоздок,

Едва помещался в уличном ридикюле, –

Неслышный рыцарь в усталый воздух,

Волос вечерних жужжащий улей,

Отсечь секунды идет панелям,

И медлит меч по циферблату.

Пролетая, авто грозили, – разделим, разделим…

Закован безмолвием в латы,

Закрыв забралом чудесной грусти

Лицо, неведомый один,

Как будто кто то не пропустит,

Не скажет ласково «уйди».

Взор, шуршащий неслышно шелк,

Вечер, согретый дыханьем голоса,

Это кто то голос расплел и умолк,

И весь вечер звенит в тонкой сети из волоса,

Это кто то волос волн растрепанных грив,

В сетях запутал зданья и улицы,

А на троттуары громоздился людей и шумов прилив,

И бил в стены рева огромной палицей.

И на девичьей постели метнулась испуганно

Звавшая и ждавшая, потому, что голос скосила ночь,

И одна из еще незнанному подруг она

Звала веселию пыток помочь.

Ночь, распустив вуали из тюля,

Поплыла, волнуя фонарный газ,

И следили упорные взоры июля

Юноши порочных и ясных глаз.

Волнуясь из вазы возгласов вынула

Только трепет тревоги, томную тишь,

Молилась, что чаша минула,

Шептала: «желанный, незнанный, спишь?»

Версты ложились, как дети, в колыбели зелени

На мягкие вздохи изумрудных лугов,

И клочьями дымов, как пухом устелены,

Вскидывались худые ребра канав и мостов,

И над бегом безумья без слез опрокинут

Плещущийся гривами облаков океан,

Где, сложив молитвенные руки, стынут

В муке раскрытые губы пяти очарованных стран.

По троттуарам бульварной зелени в рупор

Седой Колумб отплытье проплакал,

И любовно стелется в небе крошечный Ньюпорт

И звенит вековой, поросший ржавчиной якорь…

Вскиньтесь, забытые, одичавшим голосом,

Это ночь украли, это вас хотят обмануть,

Ведь велел же седой Колумб, веселый сам,

Ветрами бесплодий паруса надуть.

Прощайте забытые острия ученичества

Обманули, украли, и теперь

Повешенный взор электричества

Умирающий мечется, как пленный зверь.

Идем, и тени в золотистой чаще

Мелькают в золоте, как «нет», как «да»…

Сердца усталые не бьются чаще

Сегодня, чем всегда…

А Вы, мой друг единственный и чудный,

О, хрупкая капризная княжна,

Я знаю, отчего улыбка в сини изумрудной

Так пристально нежна.

И отчего рассеянный Ваш взгляд не ищет

Кого-то милого, кого уж нет,

Кто брошен, тысяч тысячи

На грудь гранитную чужих побед.

Багряный вечер. Ветер с подорожий

В парк забредет ленивый и в пыли…

Кому из нас дороже

Те дни, которые давно прошли

Любили мы, молились одному, тому же,

Кто волновал один двоих мечты…

Закат померк и венчики сжимают уже

Дневные кроткие цветы.

Кто то нашептывал шелестом мук

Целый вечер об израненном сыне,

В струнах тугих и заломленных рук

Небосвод колебался, бесшумный и синий.

Октябрьских сумерек, заплаканных трауром

Слеза по седому лицу сбегала,

А на гудящих рельсах с утра «ура»

Гремело в стеклянных ушах вокзалов.

Сердце изранил растущий топот

Где-то прошедших вдали эскадронов,

И наскоро рваные раны заштопать

Чугунным лязгом хотелось вагонам.

Костлявые пальцы в кровавом пожаре вот

Вырвутся молить: помогите, спасите,

Ведь короной кровавого зарева

Повисло суровое небо событий.

Тучи, как вены, налитые кровью,

Просалились сквозь пламя наружу,

И не могут проплакать про долю вдовью

В самые уши октябрьской стужи.

Июльское солнце печет и нежится,

Следя за суетой тревог,

Как пыльным облаком беженцы

Катятся лентой дорог.

День разгорится и будет, будет

Жечь и пылить земную грудь,

А сейчас уходят и уходят люди

В пристально стелющийся путь,

А за ними, как праздник, в лентах и ризе

Взором ясным и кротким следишь,

Как следила шаги многих сотен дивизий

Твою колыхавших тишь.

И звенели глухо шпоры и сабли

Звон рассыпался, как кокетливый смех

Будто хрупкие пальцы, зябли

Ветлы, обступившие бег твоих рек.

Шли, и задушенный, ржавый

Лязг раскует железные кольца

Видишь сердце сгорело Варшавы

Горячей слезой добровольца.

Черной птицей год пролетел, как нагрянул,

Полями Польши дымится кровь,

Только сковано сердце в оковах тумана,

Только мукою сдвинута бровь.

Будет, будет… И где-бы

Вздох сражений пронесся. – собираются все

Под палящие взоры июльского неба

Громоздить телегами и говором шоссе.

Холод мести у бойцов в душе льда,

Вставших броней от Антверпена до Гента.

Не пестрит торговыми судами Шельда

Синей, бесконечно-вьющеюся лентой.

Звон невидимых колоколов в тумане

Над умершей тишиной пустого Брюгге, –

То проходят через город англичане

К битве тяжко громыхающей на юге.

А на севере равнин отцы и братья

Пастью схвачены железною событий.

Спите, наши дочери вплетут проклятья

Вас похитившим в брабантских кружев нити.

Шепот их расстелется по всей Европе, –

В волнах бальных платьев песня о бессмертьи,

О сраженных львах маасских черных копей,

О дороге слез, о короле Альберте.

О победах мужество кормить усталых,

О твердынях крепостей, воздвигнутых в сердцах,

О растрепанных страницах на каналах

Из нахмурившихся книг о раненых годах.

Словно тушью очерчены пальцы каналов.

Ночь – суконная, серая гладь без конца,

Здесь усталое сердце в тревогах устало,

Соскользнула спокойно улыбка с лица.

Черный город заснул безмятежной гравюрой

На страницах раскрытых и брошенных книг,

И уходят, уходят задумчиво хмуро

За таящимся мигом таящийся миг.

Спи, последняя ночь! Эти хрупкие пальцы

Так пронзительно в плечи земные вплелись,

Эти чуткие дети, минуты страдальцы

Навсегда в этот серый покой облеклись.

И для вечного сна пусть построят легенды

Как ажурные башни суровых дворцов,

И стихи заплетутся в нарядные ленты,

Зазвенят, как набор золотых бубенцов.

Но сегодня, как завтра, сраженный не болен…

Эта кровь, эти пятна не брызги же ран,

А просыпанный звон из твоих колоколен,

Как кровавые маки, в бесцветный туман.

Спи последняя ночь! И не будет двух Бельгий,

Сон колышат раскаты грохочущих битв.

Этот месяц и год! Даже в детской постельке,

Как узор, были вытканы слезы молитв.

На серых волнах в песке и пене

На дюнах шепчущийся мрак,

То гладко причесанные троттуары Лондона

Кинули сталью пружинящий шаг.

То кто-то дряхлые сгибая колени,

Молится, шамкая: «Господи,

Со всех сторон дана

В кружеве фландрского золота лени,

Врагу на терзанье страна…»

Сквозь черный и тонущий вечер в каналы

Золотыми ожерельями слез падут

Эти слова усталых

К Господу.

А ветер соленый, путаясь в реях

В даль уходивших кораблей,

Запах пороха, украденный на приморских батареях.

Унесет к чужой земле

Где-то проплачут… О плачьте, плачьте!

Слезы соленого ветра капайте!

Это на истекающем кровью западе.

Вскинуты молящие руки,

Вам разскажут, что даже с самой низкой мачты

Среди дальняго плаванья скуки

Видна.

На серых волнах в песке и пене

Умирающая истерзанная страна,

Слышно, как кто-то сгибая колени

Молится, шамкая: «Да, да…

Ах зачем сквозь вечерние стелящиеся тени

Задыхаясь выползает война…»

Года

Стальные раскаленною пастью

Проглотили тысячу лет в один миг,

Ах, не вернуться, не вернуться кем украденному счастью,

Как первым страницам прочитанных книг.

Из стали лондонских туманов

Страна, сковавшая народ,

Нависшая над океаном

Арктически-свинцовых вод,

Замкнувшая водами Ганга

Империю в полярный круг,

Ты в целом мире иностранка

В брезгливости небрежных рук.

Всех стран как в сите, сеешь в Сити

Посевы золота тебе.

О, верить ли? – Просил: «пустите»

Лев, заскучавший на гербе,

Волной прилива, что отрезал

Тебя от них, к ним бросил в даль,

Как на тебя когда то Цезарь

Своих когорт гранит и сталь,

Чтоб в полдень полутемных лавок

И в тень фламандских мастеров

Внести ликующую славу,

Второго солнце Ватерлоо,

Чтоб на глухой в надменной силе

На вздох Потсдамского орла,

Как на расцвет Бурбонских лилий

Рука спокойная легла.

Твои победы в общем кличе

Сквозь сизый и нависший дым,

Как за шагами Беатриче –

Суровый Данте, мы следим, –

Вы, дети холода и спорта,

Не из объятий рождены,

Но вместе с нами распростерты

На огневом кресте войны.

Сберут осколки в шкатулки памяти,

Дням пролетевшим склонят знамена

И на заросшей буквами, истлевшей грамоте

Напишут кровью имена

Другим поверит суровый грохот

В полях изрезанных траншей,

Вновь услыхать один их вздох хоть

И шепот топота зарытых здесь людей…

Осенний ветер тугими струнами

Качал деревья в печальном вальсе:

«О, только над ними, только над юными

Сжалься, о, сжалься, сжалься!».

А гимн шрапнели в неба раны,

Взрывая искры кровавой пены,

Дыханью хмурому седого океана

О пленнике святой Елены,

Теням, возставшим неохотно

Следить за крыльями трепещущих побед,

Где ласково стелется треск пулеметный

На грохоте рвущихся лет…

Этой робости раны никто не залечит…

Бронзовые копошатся дети,

И не спрячутся смуглые и острые плечи

В кружевном одеяньи мечетей.

Не прошепчут корявые буквы Корана,

Чертит Босфор лишь лунная фелука

Как будто капает с лезвие ятагана

Отравленная временем и бессилием скука.

Это Райи Балкан стяг красным по синему

Покрыть лохмотья среди ропщущого гула,

Это Руми заставили мелкими зубами кинемо

Изгрызть древний бархат ночного Стамбула,

Это автомобилей несытые руки

Исщупывают мглу сжавшихся улиц,

Это за горизонтом отравленные каплями скуки

Паруса поникшие лениво встрепенулись.

Не пророют ятаганом янычары

Ярости и крови гордый в веке ров,

И развозят пароходы исчезающие чары,

Цепко Охваченные пальцами Бедекеров.

Ломкий говор отходящих на покой мгновений,

Вечер в проводах последней радости запутан.

Белые, безкровные глаза, ползите из закатной тени!

Ave, Caesar, morituri te salutant.

Вам – душа израненная, истекающая кровью,

Выпитых минут растерзанный и неодетый бред,

Это Вам с вонзившейся стрелой в безкровье лика бровью

Кровью запекшееся время, которого уже нет.

Город в зареве последних умираний и пожаров

Девушка из облака прорезала, летя, –

Пыльные шаги вдруг засверкали в троттуарах,

И бульвары зарыдали хлипко, как дитя,

Выросли мосты израненной и белой ночи,

В кружеве карабкаясь по стершимся минутам,

А зрачки расширились, и миги вдруг короче, –

Ave, Caesar, morituri te salutant.