Солнце поднимается на востоке

Несколько лет назад полковник Григорий Терентьевич Голинчук получил срочное задание командования. Надо было разобрать захваченный во время войны архив контрразведывательной группы особого назначения одной из гитлеровских армий. Сотни секретных документов прошли через руки полковника Голинчука.

И вот однажды среди названий городов и сел, чужих имен и фамилий неожиданно промелькнуло русское имя — Тамара. В нескольких сообщениях руководитель контрразведывательной группы полковник Шверер докладывал начальству, что захваченная в плен русская разведчица-парашютистка Тамара пока еще ни в чем не призналась, несмотря на все принятые меры.

В донесениях сквозила явная досада, местами прорывалось даже удивление перед мужеством советской парашютистки. Новые страницы документов, написанные месяц спустя, говорили о том, что пленная по-прежнему молчит.

Судьба неизвестной русской девушки взволновала полковника Голинчука. Кто такая Тамара? Как, при каких обстоятельствах попала она в руки вражеской контрразведки? Пока были известны только ее имя и примерный возраст. И Григорий Терентьевич Голинчук решил узнать: что же стало с Тамарой?

Десятки писем и запросов разослал он в разные концы страны. Но все они приносили неутешительные вести: никто не мог сообщить чего-либо определенного о Тамаре. Трудно установить личность человека, да еще разведчика, только по одному имени.

И лишь спустя полгода после начала поисков в пустой папке, на которой было написано одно слово «Тамара», появилась первая запись: «Тамара Яковлевна Дерунец в ночь с 26 на 27 июля 1942 года была выброшена на парашюте с самолета разведотдела Брянского фронта в тыл гитлеровским войскам в районе города Тим Курской области. Родилась на Тамбовщине…»

Теплый ветер гонял по тамбовским улицам белый тополиный пух. Нежные пушистые звездочки, словно исполняя какой-то неведомый танец, плавно и неторопливо кружились над крышами домов, серебрили весенним «инеем» деревья. После частых дождей остро пахли маленькие клейкие листочки кленов, пряным, медовым перегаром рождающихся трав дышала земля, тянулись душистыми ветками через заборы садов заневестившиеся яблони.

В розовом тумане над городом поднималось солнце. Оно переправлялось через реку Цну по узкой, золотистой дорожке и сразу же разбегалось по окнам домов, по непросохшим лужицам. Разбуженные его теплыми лучами, просыпались под стрехами воробьи, и звонкие птичьи разговоры повисали над улицами.

Все вокруг было наполнено весной, природа жила и радовалась могучему, извечно прекрасному своему обновлению. Но город, казалось, не замечал ничего. Весна шла ему навстречу, а он стоял хмурый, притихший, с забинтованными крест-накрест окнами домов, с безлюдными улицами.

Война… Весной 1942 года ее зловещее дыхание достигло и этих мест. Война увела из городов и сел парней и девчат, оборвала песни, запретила смех. Люди, оставшиеся в тылу, были неразговорчивы. Они знали, что там, на фронте, сражаются и погибают, и они понимали, что здесь, в тылу, надо жить просто и сурово.

И все-таки весна нашла тех, кого искала. Их было двое, и они сидели на скамейке в старом, буйно заросшем парке. Они не замечали ничего вокруг себя — ни пустых аллей, ни тревожных паровозных гудков, ни необычной тишины, висевшей над городом. Они сидели на скамейке и, взявшись за руки, молчали.

Но приход весны они заметили. Когда солнечный зайчик пробежал по ее легкому цветастому платью и прыгнул на лицо, она откинула голову назад и тихо рассмеялась.

— Смотри, Витя, солнце пришло…

Он посмотрел на нее, грустно улыбнулся. Он был одет в форму военного летчика, на петлицах у него было три треугольника. Он улыбнулся грустно потому, что в кармане его гимнастерки лежало предписание, по которому он должен был уехать из этого города не позже сегодняшней ночи.

Они посидели на скамейке еще немного, а потом встали и, все так же держась за руки, молча пошли по безлюдной аллее к выходу. Они вышли на улицу и остановились, удивленные. После весеннего, наполненного солнцем и зеленью парка они попали в совершенно другой мир: девушки в застиранных гимнастерках, туго перепоясанные желтыми ремнями, провели на веревках большой тупорылый аэростат воздушного заграждения; на углу бойцы МПВО снимали с грузовика ящики с песком, лопаты, клещи, кирки; проехало от вокзала несколько зеленых крытых машин с красными крестами на бортах. «Новеньких привезли», — решила Тамара и подумала о том, что завтра она уже не придет в госпиталь и раненые не встретят ее обычным приветствием: «А, лечебная физкультура пожаловала»…

Виктор взял ее за руку, и они, перейдя улицу, пошли по теневой стороне, прячась от лучей солнца, которые были сейчас так некстати в этом тронутом суровой печатью войны городе…

Они долго шли молча: каждый был занят своими мыслями.

— Тамара, — неожиданно замедлил шаг Виктор, — мне кажется, что мы знакомы друг с другом уже давно-давно. А ведь на самом деле…

— А на самом деле, — улыбнулась Тамара, — ты ничего-ничего не знаешь обо мне.

— Да, не знаю, — смутился Виктор. — Вернее, знаю и не знаю. Я знаю, что ты хорошая, добрая, красивая…

Возле большого красного здания Тамара невольно остановилась. Тихо было вокруг, тихо было внутри здания. И вдруг — тук! тук! тук! — кто-то бежал сверху по старой лестнице. На крыльце показалась девочка с кожаной, наверное, отцовской полевой сумкой в руках. Задержавшись на минуту, она беспечно закинула сумку за спину и побежала через улицу.

— Пойдем! — потянула Тамара Виктора.

Они вошли в пустое здание школы. Гулко раздавались шаги. Медленно поднимались они вверх по ступенькам.

— По этой лестнице я бегала десять лет, — задумчиво проговорила Тамара. — Подумать только — целых десять лет!

Она остановилась и увидела себя первоклассницей, осторожно спускающейся по крутой лестнице. Робко поскрипывали туфельки, Тамара считала ступеньки, каждый раз сбиваясь на счете десять.

Второй, третий, четвертый класс… Пятиклассницей она уже сбегала по лестнице вприпрыжку, перескакивая через ступеньки. Башмаки с железными подковками выбивали частую, торопливую дробь. Тамара загадывала: если последняя ступенька попадет под «чет» — мама опять испечет в субботу пирог с яблоками.

А в десятом классе у нее были туфли на каблуках. Не очень, правда, высоких, но все-таки на каблуках. Тамара любила вместе с подругами, взявшись за руки, неторопливо спускаться по лестнице вниз, легонько задевая каблучками за край каждой ступеньки. Ребята-одноклассники оглядывались вслед девушкам, а они делали вид, что ничего не замечают!

Озорная мысль пришла в голову неожиданно, и Тамара быстро побежала вниз. Тук! Тук! Тук!

— Догоняй! — крикнула она.

Но Виктор не побежал за ней. Виктор стоял наверху и молчал. Он вспоминал свою школу, свою лестницу. Ведь у каждого в жизни есть своя школа, своя такая лестница…

…А потом они снова бродили по тихому, почти безлюдному Тамбову. Тамара прощалась с родным городом — как и Виктор, она должна была уехать отсюда сегодня ночью.

…В полутемном зале станционного ресторана Виктор попросил у старика-буфетчика два стакана кипятку. Буфетчик ходил на костылях. Держа в одной руке поднос, а другой неуклюже опираясь на костыль, он подошел к столику и неловко поставил стаканы.

— Вы у меня сегодня первые посетители, — сказал буфетчик и завел патефон.

Виктор достал из вещевого мешка большой кусок сахару. Они поочередно окунали его в стаканы и откусывали по маленькому мокрому кусочку.

…Виктор уезжал первым. Было уже совсем темно, когда они вышли на перрон. На черном небе неподвижно застыли серебристые россыпи мерцающих звезд.

Без огней, без гудков подошел поезд. Виктор сунул свои вещи в тамбур и повернулся к Тамаре:

— Ну… — сказал он и замолчал.

Тамара стояла перед ним растерянная, испуганная. Нужно было прощаться, а еще не было сказано самое важное, самое главное.

Вдоль вагонов шел кондуктор. В руках у него раскачивался фонарь.

— Отправление через две минуты, — бросил он скороговоркой и пошел дальше, к паровозу.

И вдруг Тамара почувствовала, что она летит с крутой горы в пропасть. Казалось, остановилось сердце. Вытянув руки, она сделала слепой шаг вперед и припала головой к груди Виктора. Привстав на носках, она потянулась к нему мокрым от слез лицом и, встретив его губы, крепко прижалась к ним, словно боялась, что кто-то чужой отнимет их у нее.

Только сейчас, стоя у вагона поезда, Тамара остро почувствовала всю нелепость, всю несуразность прошедшего дня. Как нереальна, как призрачна была их мечта о счастье — сегодня, сейчас, в это суровое время…

Поезд ушел. Тамара отдала свой чемодан в камеру хранения и, выйдя в станционный садик, села на скамейку возле большой круглой клумбы.

Тамара вытерла глаза. Ей хотелось всплакнуть еще, одной, теперь, когда ее никто не мог видеть. Но больше не было слез.

Она вздохнула и подумала о том, что это и к лучшему — все выплакать сразу. Там, куда она ехала, нужно было забыть и о слезах, и о многом другом, что связывало ее с прежней мирной жизнью…

Дом стоит на пригорке, в центре большого парка. Лучами расходятся от него в разные стороны аллеи, на которых друг против друга расположились потемневшие от времени и дождей статуи. Особенно много их вокруг прямоугольного пруда-водоема. Неподвижно застыли на поверхности черной воды перевернутые отображения мускулистых Зевсов и Гераклов, стройных Афин и Артемид. Долгие годы бесстрастно взирают они на все окружающее пустыми глазницами.

Парк обнесен высокой каменной оградой. За ней — густой бор: лохматые ели, подтянутые сосны, шелестящие на ветру березы. Только асфальтированное шоссе нарушает это лесное однообразие.

Шоссе ведет к главным воротам усадьбы — высоким, старинным, с замысловатыми чугунными завитушками. Возле них, как и в пяти километрах от усадьбы, там, где кончается лес и дорога выбегает на волнистую равнину прямо к первым деревянным уличкам старинного русского города, стоят полосатые будки, в которых день и ночь дежурят часовые с красными повязками на рукавах. Это КПП — контрольно-пропускной пункт.

Сам дом и окружающий его парк имеют древнюю историю. Около полутора веков назад богатый екатерининский вельможа, удаленный от двора, решил провести в этом лесу остаток своих дней. Выписанные из-за границы архитекторы в короткий срок построили большой дом — с роскошным парадным подъездом, с многочисленными залами, разбили парк, и старый царедворец зажил уединенно.

Его потомкам были прощены провинности отца, они жили в столице, и усадьба пустовала до самой революции. В первые годы Советской власти здесь была открыта колония для беспризорных, потом — дом отдыха. Уже перед самой войной дом отдыха перевели на новое место, а усадьба была передана в распоряжение областной комсомольской организаций — здесь начали работать комсомольские курсы.

Со всей области съехались в усадьбу деревенские активисты, избачи, передовики промышленных предприятий. Новые хозяева усадьбы заметно изменили ее облик. В парке они построили спортивную площадку, а водоем переоборудовали в плавательный бассейн, соорудив над головами античных богов деревянную вышку для прыжков. Молодые хозяева усадьбы всюду напоминали о себе: увенчанные завитушками колонны в многочисленных залах, превращенных в аудитории, были увешаны диаграммами и таблицами о росте социалистической индустрии, об увеличении тракторного парка, а в окружении пухлых мраморных амурчиков появился задорный, написанный вкривь и вкось на ярко-красном кумаче комсомольский лозунг: «Да здравствует гимнастика! Долой и хворь и лень! Рекордами украсьте-ка соревнований день!» Или: «Зубило, напильник, сверло и резец ты должен беречь, как винтовку боец»!

В первые дни войны курсы прекратили свое существование: почти все слушатели и преподаватели ушли добровольцами на фронт. Кто-то навесил на чугунные ворота усадьбы дощечку с надписью: «Комсомольские курсы закрыты. Все ушли на фронт».

Усадьба пустовала недолго. Осенью 1941 года на ее территории появились несколько военных. Они долго осматривали помещение, что-то вымеряли рулетками и вычисляли, потом уехали. Затем вернулись через несколько дней вместе с колонной крытых грузовиков. У главного входа и у въезда в лес были построены полосатые будки и поставлены часовые. Так в усадьбе появились новые хозяева.

В ту позднюю и холодную осень старая усадьба стала местом, куда со всей страны съезжались самые сильные, самые ловкие, самые смелые посланцы Ленинского комсомола. Они приезжали сюда с путевками комсомола, со справками многочисленных медицинских комиссий. Отбор был строгий и придирчивый: только те, у кого был верный глаз, крепкая рука, железная воля, могли быть зачислены в школу зафронтовых разведчиков, которая начала свою работу с осени 1941 года в старой усадьбе.

Днем будущие разведчики занимались не совсем обычными делами: они учились стрелять без промаха, взрывать мосты, пускать под откос железнодорожные эшелоны, сжигать склады с боеприпасами и снаряжением — овладевали великой наукой народного мщения.

Зато по вечерам они занимались самыми прозаическими, самыми обыденными делами. Девушки писали письма родным, рассказывали друг другу о довоенном житье-бытье, вышивали. Тонкие девичьи пальцы, еще не отдохнувшие от многочасовой работы на телеграфном ключе портативных радиостанций, от долгого общения со спусковыми крючками автоматов и пистолетов, искусно выводили на полотне затейливые узоры.

Ребята, двадцатилетние крепыши с Полтавщины и Витебщины, с берегов Днестра и Припяти, собирались в красном уголке, молча курили или задумчиво пели под аккомпанемент русской трехрядки о родных украинских и белорусских лесах, о белых хатах и куренях, в которых сейчас хозяйничал враг, о синих или карих очах любимых. Песня — простая и правдивая — вырывалась из старого дома на аллеи парка и улетала в темную чащу леса…

Это были обыкновенные советские юноши и девушки, которым Родина сказала «надо», — и они пошли на самый трудный, самый опасный участок народной борьбы. Через несколько недель они должны уйти за линию фронта, чтобы в тылу у врага, иногда группами, а иногда и в одиночку, делать то трудное общее дело, которым был занят весь советский народ, — ковать победу над фашизмом. Но все это было еще впереди, а пока они спорили по вечерам на комсомольских собраниях, собирали членские взносы, устраивали диспуты, беседы, лекции.

И каждый день из ворот старой усадьбы выезжал крытый грузовик: очередная группа зафронтовых разведчиков была готова к выброске на территорию, захваченную врагом. По дороге молчали, курили, изредка обменивались словом. На аэродром приезжали обычно ночью. При свете карманных фонарей надевали парашюты, в последний раз проверяли оружие и снаряжение. Перед самым вылетом сообщались явки, пароли, связи. Десятки имен, адресов, фамилий… И все это нужно запомнить с одного раза — никаких бумажек!

Наконец все готово, пора в путь! Молчаливые и крепкие рукопожатия, и вот уже, взревев моторами, самолет бежит по темному взлетному полю, и, легко оторвавшись от земли, прыгает за горизонт, навстречу звездам. Оставшиеся на аэродроме долго смотрят ему вслед. Им, проводившим товарищей на трудное и опасное задание, в логово врага, немного не по себе стоять здесь, на аэродроме, на родной советской земле, в окружении друзей. Они бы охотно поменялись местами с теми, кто летит сейчас на запад, навстречу неизвестности, опасности. Но служба есть служба, каждый должен быть на своем месте…

Так жила школа зафронтовых разведчиков, расположенная в старинной усадьбе, посреди густого дремучего бора. Сотни юношей и девушек впустили и выпустили за первый год войны массивные чугунные ворота с замысловатыми фигурными узорами. Многие из них через некоторое время снова возвращались сюда, опаленные жестоким дыханием войны, с потемневшими лицами и посуровевшими глазами. А многие не возвращались… На смену им, мужественным солдатам, павшим на боевом посту, приходило новое пополнение.

Весной 1942 года в старинную усадьбу прибыла новая группа слушателей. Среди них были тамбовские комсомолки Тамара Дерунец и Мария Жукова. Тогда они еще не знали друг друга и, приступая к учебе, даже не догадывались о том, как тесно переплетутся их судьбы в недалеком будущем.

«Дорогая сестренка! Не обижайся, что пишу тебе первый раз после отъезда. У меня все в порядке, я жива, здорова — вот и все, что могу о себе сказать. Ты не будешь сердиться на меня, когда узнаешь, что живу я сейчас так, что даже адреса своего тебе послать не могу. Думаю, что все поймешь сама.

Сейчас у нас самая горячая пора. Занимаемся день и ночь — время-то какое! Каждую минуту от тебя могут потребовать выполнить долг перед Родиной, перед народом, и…»

В дверь постучали.

— Войдите, — сказала Тамара, оторвавшись от письма.

Вошел начальник группы, майор. Тамара встала.

— Послезавтра ночью — выброска, — сказал майор. — Готовьтесь.

«…Вот и настала эта минута, сестренка, — продолжала Тамара письмо двоюродной сестре. — Второе письмо от меня ты теперь получишь, наверное, не скоро. Жаль, что я не могу ничего написать маме и отцу. Я ведь так люблю их. Ну, обнимаю и целую тебя. Привет всем нашим девочкам. Ваша Тамара».

Утром следующего дня Тамару вызвали к командиру.

— Мы посылаем вас во главе небольшой разведывательной группы. Будем называть вас «Роза», — сказал начальник группы и протянул запечатанный конверт. — Здесь написано все то, что вы должны говорить о себе. Выучите это наизусть и сожгите.

Майор взял со стола лист бумаги.

— «Ваша разведывательная группа после выброски должна осесть в районе города Тим Курской области, — читал начальник приказ, — и вести наблюдения за передвижением и дислокацией войск противника в указанном районе, а также обеспечить прием новой группы парашютистов».

Окончив чтение, майор положил приказ на стол.

— Первое, что вы должны сделать, после того как получите прописку у немецких властей, — установить связь с партизанами. Прием группы организуете через них. Явки, пароли и отзывы получите вечером.

В комнату вошла черноволосая девушка.

— Это ваша радистка, — сказал майор Тамаре. — Знакомьтесь.

— Мария.

— Тамара.

Девушки пристально смотрели друг на друга. Долгие дни им придется вместе работать в тылу у врага, но, кроме имен, они ничего не должны знать друг о друге.

— Вам присваивается имя «Цыганка», — сказал начальник группы Марии. — Пока можете отдыхать.

Вечером, едва начало темнеть, Тамара, Мария и начальник группы выехали на аэродром. Самолет был готов к вылету. На траве, возле колес, лежали парашюты и снаряжение.

Майор тщательно все сам проверил и отдал приказание:

— Можно грузить.

Тамара и Мария надели парашюты. Майор обнял их, расцеловал.

— Зря не рискуйте, берегите себя.

— Спасибо, товарищ майор.

Начальник группы отозвал Тамару в сторону.

— Запомните последовательность этих слов, — сказал он тихо. — Это контрольная фраза. Если у вас изменится что-нибудь в условиях приема группы, — во всех радиограммах нашему центру сначала передавайте эту фразу.

Мария стояла шагах в двадцати от майора и Тамары. Ей было немного досадно, оттого что она не должна знать всего, что доверялось Тамаре. Но что поделаешь! Тамара — разведчик, а она, Мария, только радист. Ее задача — осуществлять связь между разведчиком и радиоцентром. И не все то, что знает разведчик, может знать радистка. Таковы законы секретной службы.

…А майор продолжал разговаривать с Тамарой:

— Контрольную фразу сообщите радистке накануне приема группы. До этого она не должна ничего знать.

…Через два часа полета из пилотской кабины вышел молодой парень в кожаной куртке. Тамара невольно вздрогнула: он так похож на Виктора!

— Пора прыгать, — сказал летчик.

Сначала выбросили два мешка — рацию и снаряжение.

— Ну, удачи! — парень крепко пожал девушкам руки.

Первой к люку подошла Мария. Она посмотрела вниз, отшатнулась и испуганно оглянулась.

— Не могу, — прошептала Мария, — сердце заходится.

Тамара подошла к ней, обняла за плечи.

— Спокойней, Маша, возьми себя в руки!

Мария закрыла лицо руками и как-то боком вывалилась из самолета.

Тамара подобрала парашют, шагнула к летчику, обняла его и бросилась в квадратный проем люка. Ветер ударил в лицо, холодная пустота пронзила тело. Над головой слышался рокот уходящего самолета. Сосчитав до пяти, Тамара с силой дернула вытяжное кольцо парашюта…

В предутреннем небе утихала ночная метелица звезд. Где-то на востоке нетерпеливо выглянула из-за горизонта робкая, пепельно-румяная заря.

Проснувшийся на опушке ветерок, недовольно ворча, побежал по лесу, с шумом перепрыгивая с ветки на ветку.

Утренние сумерки таяли между кустами и деревьями. За темной стеной леса, в низине, о чем-то сонно бормотал ручей. Тяжело припадая на левую ногу, Тамара медленно пошла на его «голос».

Неловко ступив на вывихнутую ногу, Тамара покачнулась и, чтобы не упасть, схватилась рукой за ветку куста. Холодные капли росы брызнули в лицо. Тамара улыбнулась — этот неожиданный душ напомнил ей детство, когда она бегала после дождя в лес «трясти росы».

Между деревьями полетели наискосок похожие на сказочные стрелы первые лучи солнца. Алмазными сережками обсыпали они мокрые кусты. Будто дрожь пробежала по лесу — сотни новых красок родились в зелени листвы и трав. Заискрился, зарумянился пестро вышитый ковер цветов.

Забыв обо всем, Тамара невольно остановилась — так красиво, так чудесно было вокруг! Со всех сторон ее обступили толпы ромашек. Она нагнулась и стала собирать цветы. Ромашки были крупные, тяжелые, пахли медом и землей.

Набрав большой букет, Тамара снова пошла на голос ручья. Она шла быстро — так нога болела меньше. По дороге Тамара начала плести венок. Пальцы не слушались — последний венок она плела, наверное, года полтора назад, перед самой войной.

Вот и ручей — в лазурной рамке голубых незабудок. Тамара наклонилась над водой. Из воды на нее смотрела взъерошенная девушка в летном комбинезоне, в шлеме с очками-консервами, поверх которого был надет венок из ромашек.

Тамара закусила губу. Что она делает? Вместо того, чтобы сразу после приземления зарыть парашют и снаряжение, она разгуливает по лесу, да еще в комбинезоне и шлеме!

Вынув из мешка авоську, в которой лежали одежда и продукты, Тамара быстро переоделась. Потом закопала парашют и посадочные знаки и только после этого, выпрямившись, неторопливо оглянулась.

В лесу по-прежнему было тихо. Тамара переложила в специально сделанный под подкладкой пальто карман пистолет, гранату, взяла авоську.

После выброски они должны встретиться с Марией у северо-западного края леса. Проверив по карте и компасу направление, Тамара, все так же прихрамывая, пошла на северо-запад.

Ночью, болтаясь на стропах парашюта и прислушиваясь к шуму уходящего на восток самолета, Тамара впервые подумала о том, что прыгнули они, собственно говоря, в неизвестность. Внизу был враг. Может быть, сейчас они приземлятся прямо в расположение какой-нибудь фашистской части, остановившейся здесь на отдых или ночевку?

Но все обошлось благополучно. Правда, заминка Марии в самолете отнесла их немного в сторону. Опускаться пришлось не на ровное поле, как это было задумано, а на крутой, изрытый какими-то ямами склон оврага. В момент приземления у Тамары подвернулась нога.

Через полчаса, выйдя из оврага, Тамара остановилась и оглянулась. То место, куда она спустилась ночью на парашюте, лежало перед ней теперь как на ладони.

Зеленый бархатный склон, словно пораженный гигантской оспой, был покрыт черными воронками. «Вот, оказывается, что это за ямы…»

Луг кончился, началась пашня. Шуршащие колосья цеплялись друг за друга, словно не хотели пропускать человека в свои владения. Вокруг было тихо, мирно, даже не верилось, что идет война.

Вдруг, вскрикнув от неожиданности, Тамара остановилась. Перед ней лежало несколько десятков трупов. Оскаленные зубы, остекленевшие глаза, искаженные в предсмертной муке лица… Закопченные порохом солдатские руки, то безвольно раскинутые в стороны, то яростно сжимающие ложа винтовок и автоматов, взрытая огнем и металлом земля — все говорило о жестокой схватке, разыгравшейся здесь совсем недавно. Трупный запах мешался с горьким запахом опаленного железа. Усатые колосья печально клонились над телами убитых.

Ветер принес издалека крик перепела: «Косить пора! Косить пора!» Колосья закачались над трупами, зашептали о чем-то жалобно, просяще. А перепел все кричал и кричал за косогором: «Косить пора! Косить пора!»

В полдень Тамара снова вошла в березовую рощу. Тенистая прохлада обступила ее со всех сторон. Зелеными кострами пылали освещенные солнцем деревья. Легкий ветерок, принося с собой пряные ароматы полей и лугов, шурша серебристыми верхушками берез, забегал вперед, кружил вокруг, а потом снова бежал навстречу, и снова тревожно шумела листва над головой.

…День клонился к вечеру, когда Тамара, наконец, подошла к месту назначенной встречи. Марии не было. Тамара устроилась поудобнее в кустах и стала ждать.

Прошло часа полтора. За деревьями послышалось утиное кряканье. Тамара встрепенулась — Маша! Она вынула манок и в ответ просигналила условными сигналами — кряканьем.

Осторожно раздвинув ветки, на поляне показалась Мария.

— Машенька!

— Томка!

Девушки бросились друг к другу, обнялись, расплакались. Сказались усталость, напряжение, тревога.

— Я уже нашла и рацию, и снаряжение, — сказала Мария. — Закопала их тут, неподалеку. А ты что хромаешь?

— Ты молодец, Маша, — нахмурилась Тамара, — а мне не повезло: вывихнула ногу при приземлении.

— Ну-ка, давай посмотрим.

Тамара разулась. Мария разорвала носовой платок и крепко перевязала ей ступню.

— Теперь легче?

— Легче, — улыбнулась Тамара.

Они развернули карту.

— Мы находимся вот здесь, — ткнула Маруся пальцем в зеленый язычок, обозначающий на карте лес. — Самая близкая к нам деревня — Кировка.

Тамара несколько минут разглядывала карту, потом решила:

— Ночь проведем в лесу, а утром выйдем на дорогу и пойдем в деревню. Что о себе говорить, помнишь? Ну-ка, расскажи!

Мария рассказала.

— Хорошо. Только не торопись, говори естественнее. Теперь так: карта нам больше не нужна. Разорви ее и закопай. Оружие тоже на первых порах не потребуется, мы теперь беженцы, погорельцы, и гранаты, а тем более пистолеты, нам вроде ни к чему. Возьми мое оружие и закопай его вместе со своим там же, где спрятана рация.

Маруся вернулась, когда уже совсем стемнело. Девушки наломали сучьев, набросали их под большую березу и легли отдыхать. Хотелось есть, но костер разжигать было опасно. Всухомятку пожевали сухари, съели несколько долек шоколада.

— Ты не спишь, Тома? — спросила Мария минут через двадцать, когда, договорившись о завтрашнем дне, они решили попытаться уснуть.

— Сплю, — улыбнулась Тамара. — А что?

— Мне что-то страшно вдруг стало. Лес ведь кругом. Тут, наверное, зверей полно.

— Всех зверей война распугала, — ответила Тамара. — А немцев нам бояться нечего. Мы теперь с тобой, Машутка, обыкновенные беженцы.

Помолчав немного, Тамара спросила:

— Сегодня какое число?

— Двадцать седьмое июля.

— Лето на изломе, — вздохнула Тамара. — Журавли скоро на юг полетят. Осень. Слышишь, как листом падучим пахнет?

— А мне все-таки страшно, — сказала Мария вместо ответа. — Я иногда думаю: и чего я согласилась на такую опасную жизнь? Сидела бы у себя в госпитале. Тоже ведь нужная работа, и так переживать не надо.

— Везде сейчас опасно — что на фронте, что за фронтом.

— Нет, ты не говори, Тамара, в тылу все-таки лучше, спокойнее.

— Покоя сейчас, Маша, искать нельзя, — ответила Тамара. — Половина страны кровью залита. Сейчас нужно все, все силы отдавать для победы…

— А я разве говорю, что не нужно отдавать? — сказала Мария. — Сама отдаю… Дело не в этом. Понимаешь, Томка, бабий век не долог, а жизнь-то проходит. А она одна, жизнь-то…

— Да, она одна, жизнь, — медленно проговорила Тамара после недолгого молчания.

Потом, повернувшись на другой бок, добавила:

— Ладно, спи, завтра вставать рано.

Получив первые сведения о детстве и юности Тамары, полковник Голинчук продолжал по крупицам собирать биографию разведчицы. Сотни пожелтевших от времени документов прочитал Григорий Терентьевич, прежде чем снова напал на след Тамары. Курские товарищи сообщали, что им удалось выяснить район приземления «Розы» и «Цыганки»: урочище Лобовое близ деревни Кировка Тимского района Курской области.

И еще узнал Григорий Терентьевич о том, что в первые дни после выброски Тамара и Мария долго не могли поселиться ни в одной из ближайших деревень и вынуждены были переходить из одного населенного пункта в другой. В таких условиях невозможно было наладить радиосвязь и приступить к выполнению задания.

А задание было очень ответственное. Разведотдел Брянского фронта с нетерпением ждал сведений от разведчиц.

«…В дополнение к нашему предыдущему письму сообщаем о том, что удалось установить, у кого остановились и жили в первую неделю после выброски Тамара и Мария», — сообщали из Курска полковнику Голинчуку в новом письме.

Оказалось, девушек приютила колхозница деревни Кировки Мария Осиповна Яковлева.

Мария Осиповна проснулась рано и несколько минут лежала, прислушиваясь к одинокому пению соседского петуха. Вот те и жизнь — один петух на всю деревню остался! Раньше, бывало, хором пели, на разные голоса, а теперь один голосит, как по покойнику. Война, будь она неладна, всю птицу перевела.

Мария Осиповна слезла с печки, подошла к кровати, где, тесно прижавшись друг к другу, спали девочки, подоткнула под ноги младшим рваное лоскутное одеяло и, накинув старую, истертую телогрейку, вышла во двор.

Ночь она спала тревожно. Хата стояла на краю деревни, у самой дороги. Мимо то и дело сновали мотоциклисты, автомашины, проходили танки. Стекла на окнах были покрыты густым слоем дорожной пыли. Мария Осиповна хотела было протереть их, а потом махнула рукой: до чистоты ли теперь…

Взяв ведро и лопату, она пошла в огород копать картошку. Скоро дети встанут, кормить их надо. А чем кормить, когда нынешний год не пахано, не сеяно. Корову немцы свели, птицу перебили. А с огородишка разве проживешь, когда сам-пятый, да мужика в доме нет, мыкается где-то по фронтам.

Мария Осиповна, присев на корточки, дергала тощую ботву, бережно выбирала из комьев земли мелкую картошку. По нынешним временам и этому будешь рад. Два года назад такую картошку и свинье не стали бы сыпать. А теперь…

— Бабушка! Нельзя ли у вас остановиться?

Мария Осиповна вздрогнула и выронила от неожиданности лопату. Перед ней стояли две девушки в городских пальто, с вязаными авоськами в руках.

— Бабушка, вы не бойтесь, мы свои, русские. У вас переночевать можно?

Мария Осиповна с удивлением разглядывала незнакомок. Откуда они взялись здесь, в огороде? И называют бабушкой, когда ей от роду всего сорок пять годов. Видно, постарела, Марья, обтрепала тебя жизнь!

— Ну, так как же, бабушка?

— А вы кто же такие будете?

— Беженцы мы, погорельцы, отступаем со Старого Оскола. От своих отбились, теперь догоняем, — грустно говорила невысокая, статная блондинка в красных, забрызганных грязью туфлях. Вторая — повыше и похудее, черноволосая, — молчала, тревожно глядя по сторонам.

— Тесновато у нас, — нерешительно начала Мария Осиповна, — прилечь-то негде. Сарай немец сжег — скотина в избе.

— Да мы привыкшие, бабушка, — горячо заговорила блондинка. — Вы только пустите. Мы заплатим, продукты у нас есть.

— Какая там плата, — махнула рукой Мария Осиповна. — Да вы заходите в избу, чего ж здесь-то говорить.

Она провела неожиданных постояльцев в дом, смахнула со стола крошки, стала будить старших дочерей. Девушки сели на лавку, выложили на стол две банки консервов, пачку сахару.

— Ох, богатство-то какое, — радостно всплеснула руками Мария Осиповна. — Да как вас зовут?

— Меня Тамарой, а ее — Марусей, — ответила блондинка и улыбнулась.

— Господи сусе, господи сусе, — крестилась Мария Осиповна, — мы тут сахарку второй год не видим. Танька! — крикнула она и отдернула ситцевый полог на печке. — Ставь самовар!

С печки горохом посыпалась ребятня. И как на подбор, одни девчонки!

— Сколько же их у вас, трое? — удивленно спросила Тамара.

— Нет, четверо. Вера! Ты чего там? Ай заснула?

Последней с печки слезла заспанная девушка — всего на год, а может быть, на два моложе Тамары и Маруси. Глянув на гостей, она буркнула угрюмо:

— Здравствуйте…

…Днем, когда девушки отдыхали, лежа за ситцевым пологом на печке, на дороге, возле дома Яковлевых, остановилась грузовая машина. Шофер — пожилой солдат в запыленном мундире, в сбитых, потертых сапогах — толкнул ногой дверь избы.

— Гутен таг. Их виль тринкен.

Мария Осиповна испуганно смотрела на него, девочки жались к матери. Одна Вера смерила пришельца открыто враждебным взглядом. Девушки на печке затаили дыхание.

— Нихт ферштейн? А…

Солдат догадался, что его не понимают и наморщил лоб.

— Васер, э… вода. Пить…

Он задрал кверху заскорузлый, давно не бритый подбородок и защелкал языком.

Мария Осиповна, поняв, что приход солдата не связан с ее неожиданными постояльцами, засуетилась:

— Танька! Дай ему напиться!

Немец пил долго. Над засаленным воротником его мундира катался по грязной жилистой шее острый кадык. Выпив третью кружку, солдат опустился на лавку и, ослабив на подбородке ремешок, усталым движением сдвинул на затылок тяжелую стальную каску. Потом пристально стал оглядывать избу. Тамара, наблюдавшая за ним в щелочку между занавесками, почувствовала, как вздрогнула Маруся.

Мария Осиповна, внутренне обмирая от одной мысли, что дети каким-нибудь жестом или словом могут выдать присутствие в избе посторонних, подтолкнула младших двойняшек к лавке.

— Спроси, Мотечка, у дяди что-нибудь. И ты, Сонечка, спроси.

Девочки угрюмо смотрели на солдата и молчали. Немец улыбнулся и, взяв девятилетнюю Соню за руку, притянул к себе.

— Их хабе аух зольхе тохтерлейн, Гретхен.

Он вытащил из нагрудного кармана фотокарточку маленькой белокурой девочки, показал всем и, поцеловав, снова спрятал в карман.

— Дер криг ист зер шлехт фюр инен. Абер аллес вирд зер шнель цу енде. Русс — капут. Москау вирд унзере…

Тамара видела, что Вера смотрит на солдата горящими, ненавидящими глазами. И как только он сказал последнюю фразу, она подалась вперед и крикнула.

— Врешь ты все, собака! Москва наша!

Мария Осиповна с ужасом прикрыла рот ладонью. Что-то будет теперь? Но немец был настроен добродушно. Печально улыбнувшись, он устало посмотрел на Веру и опустил голову, уронив на колени исковерканные морщинами, все в масле и мазуте тяжелые рабочие руки. Видно было, что он уже давно смертельно устал от войны и что ему давно уже хочется домой.

Солдат встал, поправил каску, одернул мундир.

— Абер генук, данке, — и шагнул за порог.

За окном взревел мотор. Подняв клубы пыли, грузовик выехал за околицу.

Тамара слезла с печки и стала одеваться.

— Больше так рисковать нельзя, — говорила она, поправляя волосы. — Надо пойти к старосте и сказать, что мы отстали от родных и хотим переночевать здесь, у Яковлевых.

Когда они вышли на центральную улицу села, Тамара, незаметно оглянувшись, бросила скороговоркой:

— Вере можно довериться. Слыхала, как она на немца крикнула? Чтобы надежно легализоваться, нам нужны помощники. Яковлевы, по-моему, подходящие. Семья наша, советская. Ты как считаешь?

Мария кивнула головой.

…Вернувшись от старосты, девушки вызвали Веру Яковлеву в сад.

— Слушай, Вера, внимательно, — сказала Тамара. — Никакие мы не беженцы и не погорельцы. Мы прибыли сюда с заданием от командования Красной Армии. Понимаешь?

Вера недоверчиво смотрела на Тамару. «Верить или нет? По лицу видно, как будто не врет, а так — кто ее знает? Если они фашисты, то зачем они меня так проверяют? — И решила: — Нет, не фашисты. Можно верить».

— Я комсомолка, семь классов кончила. У меня отец на фронте, в Красной Армии.

Тамара подсела ближе к Вере.

— Староста нам сказал, что в Кировке жить не разрешит. Ищите, говорит, себе другое место, у нас своих погорельцев хватает. Мы согласились и теперь под видом того, что никак не можем найти себе жилье, поживем у вас еще несколько дней: надо кое-что сделать. Ты скажи об этом матери. Скажи, что мы недолго побудем. Два-три дня и — уйдем.

— А чего два-три, — разочарованно протянула Вера. — Живите дольше. Мамка у нас такая — все понимает.

…К вечеру у Тамары разболелась нога. Решили, что в лес пойдет Маруся с тринадцатилетней Таней Яковлевой. Вера оставалась с Тамарой.

Когда стемнело, Таня и Мария отправились через поле к урочищу Лобовому. Два раза, щупая дорогу белыми лучами фар, проехали по дороге машины, один раз, гремя гусеницами, прошел танк.

Мария обошла урочище кругом и, только когда дорожные звуки перестали долетать, вошла в лес. Найдя место, где была закопана рация, Маруся вывела Таню на поляну, откуда лес хорошо просматривался в обе стороны, и усадила на пенек.

— Если увидишь кого чужого, два раза громко крикни: «Ой, мамочка, страшно!» Поняла?

Таня кивнула головой.

— А на самом деле, не страшно тебе будет? Домой не убежишь?

Таня шмыгнула носом.

— Не, нисколечко. Я с мальцами в ночном коней пасла.

Забросив антенну на дерево, Мария крутила ручку искателя. Надо было проверить рацию — нет ли повреждений после выброски. Поймав какую-то станцию, Мария настроилась на прием. Это была немецкая станция. Точки-тире привычно складывались в слова и фразы: «…в результате победоносного наступления германские войска вышли к Волге. Доблестные солдаты фюрера водрузили свой флаг на вершине Кавказа — горе Эльбрус. Большевистская Россия накануне капитуляции…»

Мария сорвала наушники. Неужели все кончено, война проиграна? Зачем же тогда они здесь? Зачем риск, бессмысленные жертвы?

Сбоку зашуршали кусты, и показалась Танина голова в белом платке.

— Тетя Маруся, где ты? Ай заснула?

Мария свернула рацию и уложила ее в специальный заплечный мешок. Потом отрыла второй рюкзак, поменьше, с оружием и гранатами, и надела его Тане на спину.

— Не тяжело? — спросила она девочку.

— Не, нисколечко.

Мария подняла рацию на плечи, и они пошли к опушке урочища. Обратно возвращались снова полем. По дороге по-прежнему, посвечивая фарами, проползали машины и танки. Таня, деловито засунув руки в карманы длиннополого отцовского пиджака, уверенно вела Марию по хрустящему под ногами прошлогоднему жнивью.

…Когда Маруся и Таня ушли в лес, Тамара кивнула Вере на дверь. Они вышли во двор.

— Большак у вас тут далеко? — спросила Тамара.

— Километра три будет. А что?

— Нужно. Пойдешь со мной?

Помедлив немного, Вера ответила:

— Пойду, конечно. Матери только скажусь.

Они вошли в хату.

— Мама, пойти мне надо, — тихо сказала Вера.

— Куда это пойти? Зачем? — затревожилась Мария Осиповна и, как бы ища ответа, посмотрела на Тамару.

Опустив глаза, Тамара молчала.

— Здесь, неподалеку. Мы скоро обернемся, ты не волнуйся.

Мария Осиповна подошла к дочери, прижала руки к груди. И вдруг, махнув рукой, заплакала:

— Иди, Вера, иди. Сохрани тебя господь!

До большака шли долго. На повороте дороги девушки устроились за корнями вывороченного грозой дуба. До обочины было метров десять-двенадцать.

Через полчаса послышался шум. Вскоре на дороге показались темные силуэты машин: под охраной трех танков мимо прошло десятка полтора грузовиков с солдатами.

Тамара внимательно смотрела на дорогу, запоминала. Вера молча сидела рядом, изредка оглядываясь по сторонам.

Они просидели у большака чуть ли не до рассвета. Когда посветлел восточный край неба, Тамара и Вера отползли от дороги и, достав захваченные из дому берестяные кузовки, медленно пошли по лесу, делая вид, будто собирают грибы и ягоды.

— Надо набрать хотя бы немного, — сказала Тамара, — а то встретится кто-нибудь и подумает: ягоды собирали всю ночь, а кузовки пустые. Понимаешь?

Вера улыбнулась и кивнула головой.

Вернувшись, они застали Марусю и Таню дома. Тамара влезла на печку к подруге.

— Ну, как?

— Рация работает, закопала в саду.

А Вера легла на кровать и, тронув сестренку за плечо, спросила:

— Тань, а Тань, в лесу-то страшно было?

— Не, нисколечко, — ответила Таня и доверчиво прижалась к старшей сестре.

Следующей ночью Тамара и Маруся развернули рацию в саду, за домом. Вся семья Яковлевых помогала им. Мария Осиповна стояла у плетня и, как бы поправляя его, следила за соседским двором. Таня залезла на крышу, а двойняшки — Мотя и Соня — играли у порога дома. Мать строго наказала км: если кто пойдет в дом, громко-громко заплакать.

Уж что-что, а это двойняшки умели делать.

Мария долго посылала в эфир свои позывные. Наконец ее услышали — был получен ответный сигнал. Из сада Яковлевых Мария отстучала в радиоцентр первое шифрованное донесение…

Мария шла по лесу. Между деревьями сгущались сумерки. Пахло вечерней сыростью. Где-то неподалеку гулко прокричал филин.

Словно потревоженный этим необычным в такое раннее время звуком, сорвался с ветки и, медленно кружась, упал на землю желтый березовый лист. Мария наклонилась и подняла его. «Лето на изломе, скоро журавли на юг полетят», — вспомнила она слова Тамары…

Мария оглянулась. Тусклая, будто утомленная летним зноем растительность окружала ее. В озорных кудрях берез, в могучей стати дубов и ясеней уже не чувствовалось зеленой молодости, удалой уверенности в своей красоте и силе. А в пышной шевелюре кленов, словно седина, уже пробилась первая желтеющая прядь.

Вздохнув и поправив косынку на голове, Мария пошла дальше. Километра через полтора она остановилась возле высокого, обсыпанного кроваво-красными гроздьями куста рябины. Подняв нижние ветки рукой, Мария пролезла под куст и очутилась на краю неширокой, заросшей травой ямы. Помедлив немного, Мария спрыгнула на дно. В яме пахло плесенью, гнилыми листьями и паутиной. Через несколько минут Мария уже прижимала левой рукой к голове наушники, а правой дробно стучала ключом, посылая в эфир точки-тире.

Вызвав три раза радиоцентр, Мария сняла руку с ключа и, прислонившись спиной к холодной стенке ямы, стала ждать ответа. Край ямы приходился ей чуть выше головы. На самом обрыве, в окружении еще зеленых кустиков брусники, торчал большой оранжевый мухомор. Гриб был уже старый, трухлявый, но нарядная шляпка с белыми пуговичками-бородавками еще кокетливо сидела на тонкой ножке, резко выделяясь среди жухлой травы своей холодной ядовитой красотой.

Ответа не было. Мария снова повторила позывные. В такт работе ключа мигал и гас глазок контрольной лампы под колпачком. Наконец сквозь треск и шипенье она уловила знакомую гамму точек и тире. Радиоцентр подтверждал, что связь установлена. Мария вынула из кармана бумажку с текстом зашифрованной радиограммы.

«Легализовалась надежно, — стучала ключом Мария, — у Розы плохо с пропиской. Очевидно, не сможет принять группу. Видеться со мной считает опасным. По ее просьбе сообщите — изменится ли численность группы? Свыше двадцати человек принять не сможем. Дополнительно сообщите место и время выброски. Цыганка».

Рация разведотдела долго молчала. Потом пришел ответ: «Самостоятельных действий не предпринимайте. Передайте Розе: главное сейчас — подготовить прием группы. Если возникнет необходимость — пусть переходит на нелегальное положение».

Расшифровав ответ, Мария через два часа снова вызвала радиоцентр: «Принять группу не сможем. Роза лишена свободы передвижения, я не имею никаких данных о группе». Ответ не изменился: «Выполняйте первое указание. Следующий прием по расписанию».

Мария сняла наушники, свернула антенну и прикрыла рацию листьями лопуха. Вылезая из ямы, она задела рукой за мухомор: сгнившая ножка гриба легко переломилась, и ядовито-красная шляпка скатилась вниз.

Выйдя из леса, Мария прислушалась: за кустами раздался шум подъезжающей машины. Радистка уверенно пошла на этот звук.

…Тамара не могла заснуть. Лежа на кровати, она смотрела на темный потолок, по которому изредка проползали голубовато-зеленые полосы света от проезжающих по улице машин. Болела нога — самим вправить вывих не удалось, обращаться к врачу было опасно.

Но сейчас даже не эта сильная боль не давала спать. Тамара думала о Марусе. Каково ей сейчас там, одной, в лесу? Удастся ли связаться с центром? Вот уже несколько дней они жили в деревне Алексеевка. Рацию опасно было держать в саду. Они снова закопали ее в лесу. А может быть, гитлеровцы выследили Машу и сейчас пытают ее?

На крыльце послышались торопливые шаги. Тамара облегченно вздохнула — Маша вернулась. Значит, все обошлось благополучно!

— Фрейлейн Мария, — раздался вдруг в коридоре голос Менделя — немецкого солдата, жившего с ними в одном доме. — Где это вы так поздно гуляете?

— Да здесь была, у одной женщины, — ответила Маруся. — Платье ей помогала кроить.

— Женщины не забывают о нарядах даже во время войны, — заметил Мендель. — Позвольте мне пригласить вас посидеть со мной на этом крыльце. Сегодня такой чудесный воздух!

— Сейчас, одну минуту!

Мария вошла в комнату, захлопнула за собой дверь. Тамара приподнялась на локте, спросила одними глазами: «Передала?» Маша кивнула головой и присела к Тамаре на кровать. Тамара обняла ее и поцеловала.

— Мендель ждет, выйти к нему? — еле слышным шепотом спросила Мария.

— Выйди, черт с ним, — тоже шепотом ответила Тамара.

Когда Маруся ушла, Тамара повернулась к стенке. Напряженное, тревожное состояние прошло. Даже боль в ноге немного утихла. Теперь можно было и заснуть.

Мария стояла за дверью, прислушиваясь к дыханию Тамары. Дожидавшийся ее Мендель пробежал через двор и заглянул в окно.

— Спит уже, — сказал он тихо. — Иди скорее!

Мария на цыпочках отошла от дверей, спустилась с крыльца и вышла на улицу. Через десять минут она, пройдя несколько кварталов, остановилась возле темного двухэтажного дома и три раза постучала с условным интервалом. Бесшумно открылась боковая калитка. Оглянувшись, Мария шагнула через высокий порог в темноту.

Ее взяли за руки и повели. Два поворота, три двери — и вот, наконец, яркий электрический свет ударил Марии в глаза. Она стояла посреди большой комнаты, заставленной мягкой кожаной мебелью. На стене висел огромный портрет человека с черным клочком усов под носом.

Под портретом, за массивным письменным столом сидел комендант Шверер. Он был в штатском костюме, со свастикой на рукаве.

Подняв на Марию водянистые глаза, он улыбнулся:

— Ну-с, фрейлейн Мария, вы уже вернулись? Прекрасно! Присаживайтесь, рассказывайте.

Мария молча сделала несколько шагов вперед и положила на стол исписанный клочок бумаги. Шверер взял его, пробежал глазами:

— И это все?

— Все. Они мне не доверяют, господин подполковник.

— Глупости. Они и не должны были сообщать вам место и время высадки группы. Ведь вы же только радистка. Это элементарное правило секретной службы. Я рассчитывал только на случайность. — Он снял трубку телефона: — Говорит Шверер. Передайте генералу: сегодня перевербованный русский агент был на связи. Пока не удалось узнать ничего нового. Наблюдение за резидентом продолжается.

Положив трубку, подполковник повернулся к Марии.

— Будем продолжать работу… Подумайте, как все-таки выудить у Тамары интересующие нас сведения. Брать ее мы пока не хотим. Возможно, в эти дни к ней придет на связь человек. По-прежнему поддерживайте версию о скорой выдаче разрешения на прописку.

Шверер выдвинул ящик стола, достал небольшую картонную книжечку.

— За сегодняшний день на ваш текущий счет в берлинском банке заносится еще 350 марок. Вы довольны?

Мария отвернулась.

Шверер встал из-за стола, подошел к Марии.

— Вы все еще грустите о ваших друзьях-большевиках? Бросьте, агент Жукова! У вас впереди отличная жизнь. Деньги, комфорт, блестящая карьера…

Он достал из сейфа бутылку коньяку и бокал.

— Пейте, фрейлейн Мария. Это помогает избавляться от лишних условностей жизни. Как это называется у вас по-русски — патриотизм, любовь к родине?..

Мария залпом выпила коньяк, зажмурилась, спросила, не открывая глаз:

— Сколько вы заплатите, если я все-таки узнаю у Тамары, где и когда будет высажена группа?

— Пять, восемь, десять тысяч! Десять тысяч рейхсмарок! — бросил скороговоркой Шверер. — Нет! Мы вам заплатим в долларах! Десять тысяч долларов!

— В долларах? — усмехнувшись, переспросила Мария.

— Да, да, в долларах! Это надежнее!

Мария молча налила себе еще коньяку, выпила и, повернувшись, побрела к выходу.

…Утро выдалось ясное, безоблачное, какие редко бывают в конце августа. Прятавшееся несколько дней за облаками солнце пригревало совсем по-весеннему.

— Пойду-ка искупаюсь на речку, — сказала Тамара Марии, когда они сидели после завтрака на крыльце.

— Что ты, Тома! Холодно ведь.

— Ничего не холодно. А то со скуки подохнешь в этой Алексеевке, дожидаясь, пока пропишут. Ну, идешь?

— Нет, я мерзлячка, — поежилась Мария. — Иди одна.

Тамара ушла. Мария осталась на крыльце. Скрипнула калитка — во двор входил Мендель. Хозяйка ушла в дом.

— А где Тамара? — спросил Мендель.

— На речку ушла купаться.

— Одна?

— Одна.

— Сейчас же иди за ней. Шверер не разрешил ни на минуту выпускать ее из-под наблюдения.

Когда Мария пришла на реку, она увидела, что Тамара сидит на берегу и разговаривает с каким-то незнакомым мужчиной. Увидев Марию, незнакомец прыгнул в воду и поплыл на другой берег.

— А мне надоело дома одной сидеть, — сказала Мария, подходя к Тамаре. — Дай, думаю, тоже схожу искупаюсь. Но ты, вижу, время зря не теряешь. Кто это здесь сидел?

— Так, знакомый один, — неопределенно ответила Тамара.

— Ты что-то скрываешь от меня, Тамара, — обиженным голосом сказала Мария. — Чужая я, что ли? Вместе, кажется, на задание нас послали, вместе жизнью рискуем. Мне тоже хочется, помимо своих точек-тире, что-нибудь знать.

— Нельзя, Машутка, сейчас ничего нельзя знать, — засмеялась Тамара. — Вот вернемся к своим — расскажу. А сейчас — нельзя. Мы ведь с тобой на военной службе.

Сделав вид, что обиделась, Мария отвернулась, внимательно наблюдая за плывущим по реке незнакомцем. Но что можно узнать о человеке, если из воды торчит только его голова?

Незнакомец исчез в камышах на противоположном берегу. Как ни вглядывалась Мария, она так и не увидела, где он вышел на берег.

…Вечером, предварительно спросив у хозяйки, который час, Тамара снова засобиралась на речку.

— Я тоже с тобой, — сказала Мария. — Не хочу одна оставаться.

Тамара ничего не ответила.

На том месте, где они были утром, уже сидел парень, который уплыл в камыши.

— Что вы тогда так быстро убежали? — попробовала пошутить Мария.

Парень, глядя на нее пристально и настороженно, молчал.

— Ты побудь здесь, Маша, — сказала Тамара, — мы сейчас вернемся.

Они прошли шагов двести, сели на траву, о чем-то тихо разговаривая. Как хотелось Марии услышать, о чем они говорят!

А говорили они вот о чем…

— Осталось совсем мало времени до выброски группы, — шептала Тамара. — А я до сих пор не могу уйти отсюда — комендант задерживает прописку. Что же делать, Николай?

— Ждать. Подпольный райком обсуждал ваше положение. Решили так: если через два дня вам не дадут прописку — переходите на нелегальное положение, уходите из Алексеевки. Вам будет назначено место встречи с нашими людьми. Вернетесь в Тимский район, выроете посадочные знаки и организуете прием группы.

— Еще два дня ждать, — вздохнула Тамара. — Я уже устала от безделья. Столько времени ничего не делать!

— Но вы же установили связь с подпольем, — улыбнулся Николай. — Навели самолеты на склад с боеприпасами, ваши сведения помогли нам пустить под откос эшелон! Разве этого мало?

— Сейчас мало!

— К сожалению, это не мое решение. Еще один вопрос к вам. В соседнем партизанском отряде сломалась рация. Вы уже говорили своей радистке, что установили связь с подпольем?

— Еще нет.

— Скажите. Возможно, ей придется помочь партизанам. Мы, правда, попросили разведотдел прислать нам опытного специалиста, но сейчас он может и не добраться.

— Хорошо, я расскажу ей обо всем. Когда встречаемся?

— Послезавтра. Здесь же, в то же время.

Николай ушел по берегу, а Тамара вернулась к Марии.

— Маша, ты не обижайся, что я пока ничего не рассказывала, этого требуют правила конспирации. Теперь уже можно. Этот парень — связной подпольного райкома. По указанию разведотдела мы будем временно связаны с ним. Через два дня мы, возможно, расстанемся. Если не дадут прописки, я уйду принимать группу, а ты вместе с этим человеком пойдешь в один из здешних партизанских отрядов. У них испортилась рация — надо помочь.

Мария слушала, не оборачиваясь, стараясь не выдать охватившего ее нетерпения. Надо скорее возвращаться в поселок, чтобы успеть все передать Швереру!

Когда они входили во двор, Мендель сидел на крыльце. Мария сделала ему знак: «Вызови». Солдат незаметно кивнул головой.

Минут через десять он постучал в комнату девушек:

— Фрейлейн Мария! Можно ли пригласить вас на прогулку?

Мария жалобно посмотрела на Тамару.

— Иди, Машутка, иди, — сказала Тамара. — Иди — потом расквитаемся с ними за все.

Шверер, выслушав Марию, вызвал одного из своих сотрудников, фельдфебеля Банфенди.

— Организовать тщательную слежку за домом № 63 по бывшей улице Энгельса, — приказал он, — усильте тайные посты в этом квартале.

…Ночью Тамара проснулась от необычных звуков. Казалось, на крыше дома сидели несколько огромных кузнечиков и старательно стрекотали. Тамара босиком подошла к окну: где-то в стороне от Алексеевки шел воздушный бой. В исполосованном прожекторами черном небе кувыркались десятка полтора маленьких самолетов, вспыхивали и гасли гирлянды трассирующих очередей. «Может быть, Виктор сейчас там сражается с фашистами и не знает, что я совсем рядом с ним», — подумала Тамара.

Она вспомнила свой последний день в Тамбове, городской сад, школу, речку. Ей захотелось рассказать об этом кому-нибудь. Она повернулась к кровати, где спала Мария, и с удивлением увидела, что кровать пуста. «Где же она?» — тревожно подумала Тамара. На стуле рядом с кроватью висело платье Марии. Куда же она могла пойти раздетая? Может быть, к хозяйке?..

Тамара вышла в коридор и направилась на половину Матрены Никаноровны. Дверь в комнату Менделя была полуоткрыта. Тамара скользнула взглядом по кровати, где спал солдат и, пораженная, остановилась: на кровати рядом с рыжим Менделем лежала Мария.

Тамара быстро вернулась в свою комнату и, обхватив голову руками, села на кровать. Было ясно: Мария совершила что-то страшное и непоправимое. Как же поступить ей, Тамаре? Надо срочно принимать какое-то решение!

В окно тихо постучали. Тамара испуганно вскинула голову. Прижавшись лицом к стеклу, у дома стоял Николай.

Тамара быстро открыла окно.

— Вам надо срочно уходить, — зашептал Николай. — Вы раскрыты. Ваша радистка…

— Хальт! — зазвенел из кустов в углу двора резкий окрик.

Николай метнулся к забору, вскочил на него, автоматная очередь разорвала ночную тишину…

Лишь на одно мгновение Тамара оцепенела от ужаса, но потом мысль, как игла, кольнула мозг: «Бежать». Она резко отвернулась от окна и замерла: в дверях с пистолетом в руке стоял Мендель.

С треском вылетели стекла: в окно лезли солдаты в стальных касках, с автоматами в руках. Кто-то больно ударил Тамару сзади по голове. Теряя сознание и падая, Тамара увидела Марию: она стояла в коридоре, прикрываясь солдатской курткой Менделя.

Тамара очнулась, почувствовав, что ей льют на лицо что-то холодное. Открыв глаза, она различила над собой подернутую туманной пеленой ниточку чьих-то усов. Где она уже видела эти усы раньше?

Пелена рассеялась, и Тамара увидела, что она лежит на диване в незнакомой комнате, обставленной громоздкой мебелью. Рядом с ней на стуле сидел человек в штатском — тот самый немецкий комендант, к которому они вместе с Марией приходили сдавать на прописку документы.

— Вы уже пришли в себя, — улыбнулся комендант. — Приношу свои извинения за неприятные ощущения, которые доставили вам наши солдаты. Вы совсем не заслужили такого удара. Просто у кого-то из мальчиков не выдержали нервы.

Он встал, прошелся по комнате.

— Давайте познакомимся ближе, моя фамилия Шверер. У меня с вами будет очень серьезный разговор. Начинать его сейчас мне бы не хотелось — вы еще недостаточно пришли в себя. Отдохните, соберитесь с силами, если есть желание — поспите. Захотите есть, пить — на этом столике шоколад, фрукты, лимонад.

Хлопнула дверь. Тамара огляделась: окна комнаты были завешены тяжелыми красными портьерами, посредине стоял круглый стол, покрытый бархатной скатертью с кистями, а вокруг него — мягкие кресла с гнутыми спинками. В углу, на черном блестящем пианино, стояла лампа на фигурной бронзовой подставке с большим круглым розовым абажуром. В обстановке чувствовалась роскошь, богатство. Как это все могло попасть в Алексеевку?

Тамара лежала на диване, под головой у нее были две изящно вышитые подушки, ноги укрывал тонкий шерстяной плед. Она отбросила его и попыталась встать, но острая боль в затылке и в ноге заставила снова опуститься на диван.

Она будто заново ощутила страшный удар прикладом, и ей сразу вспомнилась Мария — ее бледное лицо, куртка немецкого солдата на плечах.

«Что же случилось с Марией, почему она оказалась в комнате Менделя? — думала Тамара. — Обыкновенная бабья слабость или Мендель угрозами заставил ее сделать это? А может быть, она изменила Родине, присяге? Но как это могло произойти?»

А произошло это так…

Уже пять дней жили Тамара и Мария в доме Яковлевых. Днем они сидели в избе, вышивали, помогали Марии Осиповне по хозяйству, пели под гитару, на которой умела играть Тамара. А ночью… Только одной Вере было известно, чем занимались они ночью.

Каждый вечер, потуже перебинтовав больную ногу, Тамара вместе с Марией и Верой огородами уходили в лес, а оттуда — к большаку. Мария охраняла подступы к тому месту, откуда Тамара наблюдала за дорогой, а Вера, у которой была хорошая память, помогала запоминать количество и род войск, проходивших по дороге. У них накопилось уже много ценных данных, но разворачивать рацию еще раз Тамара не решалась: слишком велик был риск.

Вечером шестого дня, когда они стали готовиться к очередному выходу, наружная дверь скрипнула и в комнату вошел седенький, благообразный старичок. Перекрестившись на затянутый паутиной угол, он искоса взглянул на Тамару и Марию и ехидно спросил:

— На прогулку собрались, девки, а? Не хватит ли? А ты что, Марья, смотришь! Аль не заметила — кого приютила? Вся деревня про них языки чешет, а вы все не замечаете.

— Кто это такой? — шепотом спросила Тамара у Веры.

— Староста наш, фашистский прихвостень, из кулаков бывших, — тоже шепотом ответила Вера. — Вместе с немцами появился.

Староста, услышав голоса, повернулся к ним.

— Вы, девки, бросьте шептаться. Я вам сурьезно говорю: убирайтесь добром отсюдова. Не то съезжу в Мантурово, коменданту об вас доложу. — И, хлопнув дверью, он вышел на улицу.

Тамара опустилась на лавку, потерла виски.

— Да, оставаться здесь нам больше нельзя. Сам он в Мантурово не поедет, а вот послать кого-нибудь может.

В комнате наступило молчание. Потом заговорила Тамара:

— Надо уходить, немедленно, сегодня ночью!

— Куда же уходить? — тихо спросила Мария. — Кругом фашисты…

— А ты что, к родной маменьке на блины приехала? — резко оборвала ее Тамара. — Знала, на что идешь!

Мария, уронив голову на руки, заплакала. Плечи ее вздрагивали, в груди что-то булькало и клокотало.

— Перестань реветь, слышишь! — крикнула Тамара и хлестко, по-мужски, стукнула по столу кулаком. Потом вскочила с лавки и, сильно хромая, заходила по избе.

Мария подняла на нее испуганные, заплаканные глаза. Из-под длинных ресниц сбегали по щекам слезы.

— Утрись! — бросила Тамара на стол платок. Мария взяла его, всхлипывая, вытерла слезы, поправила волосы.

Тамара постояла несколько минут у темного окна, не оборачиваясь, спросила Веру:

— В Черных Двориках у вас родственники есть?

— Не-ту, — нерешительно ответила Вера.

— А знакомые? — голос Тамары звучал сурово, требовательно.

— Найдутся!

Тамара подошла к Вере, положила ей руки на плечи.

— Слушай, Верочка, меня внимательно. В твоих руках сейчас судьба нашего дела. Нам нужно сегодня ночью уйти из Кировки и укрыться где-нибудь. Ты можешь пойти сейчас в Черные Дворики и найти такого человека?

Мария Осиповна слышала разговор, и чувство гордости за дочь заглушило страх. Вере эта решительная, смелая белокурая девушка доверяет свою жизнь и жизнь своей подруги. И не только жизнь, а важное поручение Родины, народа…

Вера оглянулась на мать, как бы спрашивая разрешения.

Мария Осиповна молча кивнула головой и отвернулась.

…Вера пришла домой под самое утро.

— Третья хата от оврага, дважды по пяти раз постучите, — сообщила она разведчицам.

Вместе с Верой и Таней Яковлевыми Тамара и Мария выкопали в саду рацию. Мария Осиповна принесла из погреба два старых холщовых мешка.

— Сюда положите радио свое, незаметнее будет.

Холодный утренний туман низко стелился между яблонями. Тяжелые белые плоды наклоняли ветки к земле. Пахло спелой антоновкой.

Тамара и Мария, прощаясь, крепко расцеловались с Марией Осиповной, с Танюшкой, с двойняшками — Соней и Мотей.

— Спасибо вам, Мария Осиповна, за все, — сказала Тамара. — За помощь, за ночлег, за хлеб-соль, за доброе русское сердце спасибо.

Мария Осиповна вытирала слезы.

Мария и Тамара разделили снаряжение поровну. Вера выломала орешник покрепче, обстругала, обрезала его, и Тамара, вскинув мешок на плечо, шла теперь, тяжело опираясь на палку.

Спустившись в лощину, по дну которой, журча, бежал маленький ручеек, Тамара еще раз оглянулась. Яковлевы — мал-мала меньше — стояли на краю своего огорода и махали им руками.

Вера проводила разведчиц до следующего косогора. Долго стояла она на бугре, глядя вслед двум маленьким девичьим фигуркам, медленно уходившим за поворот дороги…

— К сожалению, должен вас огорчить. Пока никакого результата. Вам придется подождать еще несколько дней.

Тамара смотрела на тщательно выбритое лицо обер-лейтенанта интендантской службы и гадала, знает он хоть о чем-нибудь — и тогда понятны неестественная вежливость, любезные улыбки; или нет — и тогда ничего, ну совершенно ничего не понятно. Почему этот откормленный, с жесткими серыми глазами офицер стал разговаривать с ней так подчеркнуто обходительно?

Она взяла со стола документы и вышла в соседнюю комнату, служившую обер-лейтенанту приемной. Здесь, на лавке, дожидаясь своей очереди, сидела Мария.

Щеголеватый солдат в тщательно подогнанном мундире распахнул перед Марией дверь, наклонил голову:

— Битте.

Мария, растерянно оглянувшись на Тамару, вошла.

Обер-лейтенант встретил Марию посредине комнаты, поцеловал руку, показав при этом тщательно замаскированную жидкими волосами веснушчатую плешь.

Патом подошел к двери за своим письменным столом, распахнул ее и жестом пригласил девушку войти. Комната, находившаяся за этой второй дверью, существенно отличалась от первой: изящная мягкая мебель, тяжелые шторы, пианино, хрусталь.

— Садитесь, фрейлейн Мария.

Маруся опустилась в кресло и почувствовала, как от прикосновения к мягкой спинке по всему телу разлилась приятная истома.

Обер-лейтенант достал два бокала, налил Марии, потом себе. Чокнулся, выпил, откинулся на спинку, положил ногу на ногу.

Мария взяла бокал, сделала один глоток. И вдруг что-то старое, забытое ожило в ней. Она закрыла глаза и вспомнила городской сад, оркестр, голубой павильон на берегу реки. Она любила ходить сюда танцевать со знакомыми ребятами… Приходила каждый раз с кем-нибудь новым… Ведь не мог же один человек каждый день водить ее после танцев в ресторан — голубой павильон.

А бывать в нем, сидеть за холодным мраморным столиком, тянуть из тонких высоких рюмок вино, слушать радиолу — волнующие мелодии танго и фокстротов — Маруся любила не меньше, чем танцевать. И поэтому всегда, когда оркестр, исполнив прощальный квик-степ, уходил, она брала под руку своего партнера и говорила мечтательно, неопределенно:

— Хорошо бы сейчас посидеть в голубом павильоне…

Ну разве найдется на свете хоть один мужчина, который бы решился не выполнить это невинное девичье желание!

А какие танго и фокстроты играла радиола в голубом павильоне! Их мелодии до сих пор звучат у нее в голове: «Танцуй танго! Мне так легко! Та-та-та, та-та…»

Но что это?

Мария открыла глаза. Обер-лейтенант, улыбаясь, смотрел на нее. На дубовом бюро вертелся круг радиолы.

«Танцуй танго! Мне так легко!» — пел хриплый металлический голос.

— Почему вы завели эту пластинку?

— Это ваша любимая мелодия, — улыбнулся обер-лейтенант.

— Откуда вы знаете? — отшатнулась от него Мария, с ужасом глядя на аккуратный, ровный пробор на голове немца.

— Мы знаем о вас все! — резко выпрямился обер-лейтенант.

Он смотрел на Марию сверху вниз торжествующим взглядом. Эта глупая русская должна окончательно понять, что для германской разведки не существует никаких тайн и секретов. На самом же деле трюк с пластинкой объяснялся очень просто: Мария, сама того не замечая, несколько раз напевала мелодию, и наблюдательный, как все профессиональные разведчики, обер-лейтенант сумел ловко использовать эту деталь.

Мария тяжело вздохнула.

— Что я должна еще делать? — устало спросила она.

— Продолжать поддерживать в Тамаре версию о скорой выдаче разрешения на прописку. Одновременно старайтесь узнать все, что известно только Тамаре, — пароли, явки, связи.

Мария кивнула, тяжело поднялась и побрела к двери.

…Вечером они лежали в доме Матрены Никаноровны Схоменко в деревне Алексеевка, куда недавно по совету Шверера Мария уговорила перейти Тамару. За стеной в соседней комнате напевал какую-то немецкую песенку солдат Мендель.

Тамара уже спала. Во сне она дышала ровно, спокойно. А Мария не могла сомкнуть глаз. Глядя в потолок, она в сотый, в тысячный раз думала об одном и том же: как же случилось с ней такое, как же?.. А ведь это произошло всего несколько дней назад.

…Уйдя из Кировки, они прожили в Черных Двориках всего один день — в село вошла немецкая часть. Пришлось перебираться в деревню Роговое.

С большим трудом удалось перенести рацию в сад Александры Давыдовны Солгаловой. Хозяйка даже не догадывалась о том, что было закопано под ее любимыми вишнями. Все дело испортил сосед Семен Долгих, полицай.

В те дни у Тамары сильно разболелась нога, и она почти никуда не выходила из дома. Мария одна проверяла рацию, одна ходила в немецкую комендатуру в Мантурово подавать заявление о разрешении на прописку.

Однажды ранним утром, когда деревня еще спала, Мария вышла в огород, отрыла рацию и стала проверять аккумулятор. Вдруг ей показалось, что кто-то смотрит на нее сзади. Она резко повернулась — нет, никого не было. Только чуть качались кусты на соседнем дворе. «Ветер, наверное», — подумала Мария.

В этот день ей надо было идти в Мантурово за ответом. Тамара, сильно хромая, проводила Машу до калитки.

— Ни пуха ни пера, — пошутила она. — Завтра к вечеру жду.

По дороге в Мантурово Марию нагнал крытый грузовик.

— Эй, садись, подвезем! — крикнули из кузова.

Мария побежала за притормозившей машиной. Сильные руки подхватили ее, быстро втащили через борт.

В грузовике было полутемно, но по голосам Мария поняла, что в кузове, кроме нее, еще трое. Один говорил по-русски.

Они ехали уже часа три. Давно бы пора быть Мантурову… Мария забеспокоилась. Пробравшись к заднему борту, она попыталась выглянуть наружу, но тот, кто говорил по-русски грубо схватил ее за плечо и с силой толкнул в глубину кузова. Щелкнул предохранитель пистолета.

— Лежи смирно.

Мария лихорадочно перебирала в памяти события последних дней. Чем они выдали себя, когда?..

Под вечер грузовик, въехав в ворота какого-то дома в незнакомом поселке, остановился. Марию стащили с машины и втолкнули в дом. Пройдя по нескольким коридорам, она очутилась в роскошно обставленной комнате (в этой комнате и Марии и Тамаре пришлось бывать потом еще не один раз).

С треском распахнулась где-то сбоку дверь, и в комнату стремительно вошел человек в черном мундире войск «СС», со свастикой на рукаве. Подойдя вплотную к Марии, он спросил быстро, отрывисто:

— Где, когда и с кем была выброшена с самолета советской разведкой?

И, напрягшись всеми мускулами лица и шеи, выпучив глаза, крикнул визгливо, истерично:

— Ну, говори!

Мария почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног. Она потеряла сознание…

Придя в себя, она увидела, что лежит на диване, укрытая тонким шерстяным одеялом. Эсэсовец переодетый в серый штатский костюм, сидел рядом с ней.

— Мы знаем о вас абсолютно все, — улыбнувшись, сказал он. — Вы были сброшены на парашюте как радистка. Вы были приданы резиденту по имени Тамара, она дожидается вас сейчас в селе Роговое. Вы подтверждаете это?

Мария слабо покачала головой.

Эсэсовец встал, открыл дверь. В комнату вошел солдат в запыленном мундире. Его лицо показалось Марии знакомым.

— Это ваш сосед по Роговому, Семен Долгих. Узнаете? Долгих, что вы можете рассказать об этой женщине?

— Сегодня утречком, господин подполковник, вышел я из дома, потому как был отпущенный из части и ночевал у себя, — начал солдат, и Мария сразу узнала голос, крикнувший на дороге в Мантурово: «Эй, садись, подвезем!» Значит, они следили за ней уже тогда…

— …Да, и смотрю, значит, вот эта особа крадется по соседскому двору. Никак, думаю, в курятник забраться хочет. Потом смотрю — нет. Прошла мимо — и юрк в кусты. Эге, думаю…

— Говорите короче, — оборвал его подполковник.

— Слушаюсь. Подобрался я ближе, а она, значит, сидит в кусточках и раскладывает какие-то металлические изделия. Да-а. Ну, я, значит, бегом к коменданту. Так и так, докладываю, супротив германских властей замышляется недоброе. Хотели мы ее сразу брать, а потом глядим, она сама на Мантурово подалась. Мы в автомобиль, захватили ее и, значит, прямо к вам, господин подполковник.

— Хорошо, можешь идти. Ты получишь награду.

Мария лежала с закрытыми глазами: это был конец. Ее выследили… Теперь глупо скрывать что-то, глупо отпираться.

Эсэсовец встал, прошелся по комнате.

— Моя фамилия Шверер. Ее хорошо знают в здешнем поселке. Русские матери пугают моим именем детишек…

Помолчав немного, как бы любуясь произведенным впечатлением, Шверер продолжал:

— По всей вероятности, мы вас расстреляем. Вы, наверное, знаете, что провалившийся разведчик — всегда кандидат в покойники.

Мария испуганно посмотрела на Шверера.

— Но у вас есть одна возможность сохранить жизнь. Для этого вы должны сообщить нам некоторые интересующие нас сведения. Подумайте. Я приду завтра утром. Или вы согласитесь — или отправитесь на тот свет.

…Утром Мария проснулась от звука открываемой двери. На пороге стоял Шверер.

Он подошел к окну, открыл его.

— Посмотрите, как прекрасна жизнь. И очень обидно умирать именно в такое утро и такой молодой. Еще много лет будет светить солнце, зеленеть трава, будут петь птицы, а ваши косточки будут гнить в могиле, как говорят у вас по-русски, в матушке сырой земле…

Он достал из кармана пистолет, спросил тихо, отчетливо:

— Ну?

Вздрогнув, как от удара, Мария закрыла глаза. Предать Родину, стать изменницей… Но если она ничего не скажет Швереру, ее просто расстреляют… И никто не узнает, где и как она умерла. И никогда уже не будет в ее жизни ни солнца, ни песен, ни танцев…

Над головой раздался щелчок: Шверер взвел затвор пистолета.

— Ну, что вы надумали? Или, может быть, вы проглотили язык?

— Я согласна, — тихо ответила Мария.

По щекам у нее текли слезы…

Шверер вызвал по телефону стенографистку.

— Шифры, позывные, пароли, отзывы, явки, связные.

И Мария начала диктовать.

Так Мария Жукова предала Родину.

Собранные полковником Голинчуком документы постепенно раскрывали истинную картину событий, разыгравшихся на курской земле много лет назад.

Стало известно, что Мария Жукова изменила своей Родине, своему народу. Но как вела себя Тамара в фашистском плену? Случай помог узнать и это. В одном из томов допросов бывших сотрудников особой контрразведывательной группы, действовавшей на территории Курской области, полковник Голинчук обнаружил потрепанную записную книжку. Это был дневник начальника контрразведывательной группы Шверера.

Все то, что вынесла Тамара в застенке Шверера, подтверждалось протоколами допросов Банфельди и Менделя, показаниями жителей Алексеевки. Копии этих допросов и показаний Григорий Терентьевич Голинчук тщательно собирал в «Тамариной папке»…

Луч солнца проник в комнату через щелку между двумя тяжелыми портьерами.

Теплый ветер принес в комнату аромат скошенного сена, свежего хлеба, парного молока — запахи только что родившегося деревенского утра. Где-то хрипло пропел петух и, словно откликаясь на его задиристый голос, протяжно и как-то очень по-домашнему замычала корова.

Тамара лежала, не открывая глаз. Звуки и запахи, прилетавшие в открытое окно, рождали в сознании далекие, почти стертые временем образы. Необычайно ясно и отчетливо Тамара увидела отца в черной косоворотке с длинным рядом белых, как на гармошке, пуговичек, в полосатых брюках и сандалиях на босу ногу, идущего по деревенской улице в окружении «детдомовских».

А вот и мама. Она идет по полю и, часто наклоняясь, собирает цветы. На ней новое платье, усыпанное большими ромашками. Тамара идет сзади, и иногда ей кажется, что она здесь одна: мама совсем сливается с полем…

А вот уже совсем другое. Тамбов, весна сорок второго, городской парк. Она сидит с Виктором на скамейке и уже на ней легкое летнее платье в больших белых цветах. Пахнет распускающейся зеленью, мокрой землей, рядом добрый, сильный Виктор…

— Цурюк, думпфкерл!

Тамара открыла глаза. Несколько секунд она не могла понять, где находится, но потом громоздко-пышная обстановка комнаты напомнила ей обо всем.

Она отбросила плед и встала. Острая боль пронзила спину. Переждав, пока боль утихнет, Тамара добралась до окна. Раздвинув портьеры, она увидела огороженный высоким забором двор, кусок улицы, домишки, поле и совсем неподалеку — лес. Во дворе пожилой немец-солдат учил маршировать здорового детину в штатском. Детина никак не мог научиться правильно махать руками, и солдат кричал:

— О, майн гот! Вельхер думпфкерл!

Неожиданно солдат вместе со своим незадачливым учеником ушел. Двор оказался пустым. Дерзкая мысль родилась в голове: «А что, если?..»

Тамара высунулась из окна, оглядывая двор и улицу. Забор слишком высок, да и вряд ли на улице нет часового… Но все равно — попробовать стоит…

— Кхм, хм…

Вздрогнув, Тамара обернулась. За столом сидел Шверер. На губах — презрительная ухмылка.

— Вас, кажется, заинтересовали окрестности этого населенного пункта? Скоро вы получите возможность познакомиться с ними более подробно.

Он жестом пригласил Тамару сесть напротив. Девушка, помедлив, как бы решив что-то про себя, подошла к столу и села сначала на кончик стула, а потом устроилась поудобнее, положила руки на красную бархатную скатерть и в упор взглянула на Шверера.

Подполковник, не ожидавший такого откровенно прямого взгляда, замешкался, но быстро овладел собой.

— Итак, мы возвращаемся к нашему вчерашнему разговору. Судя по вашей любознательности, вы уже немножко успокоились. Не правда ли?

Тамара молчала.

— Главной темой нашей беседы будет ваша дальнейшая судьба. Надеюсь, что вы уже догадываетесь, что нам известно о вас буквально все.

Шверер положил на стол нарисованную от руки карту Курской области.

— Вот здесь вы были выброшены с советского самолета, здесь вот, в этой деревне, вы жили первую неделю после высадки, потом перебрались вот сюда, затем — из Черных Двориков в Роговое, и дальше, стремясь легализоваться в поисках разрешения на прописку, вы пожаловали в Алексеевку.

Тамара следила за карандашом, чертящим извилистую линию их скитаний по курской земле в последние дни. Да, этому подполковнику известно многое.

— Нам достоверно известно, что не без вашей помощи был совершен поджог продовольственного склада и взрыв эшелона с боеприпасами. Таким образом, ваши преступления против германского командования установлены со всей очевидностью. Лучшее, что можно предпринять в вашем положении, дорогая Роза, — продолжал Шверер, — это быстро вспомнить некоторые интересующие нас пробелы в вашей биографии. Тогда будем с вами квиты. А в дальнейшем, я думаю, что вы не откажетесь от сотрудничества с нами.

«Роза… Значит, не Яковлевы, не Солгалова, а действительно Мария… Вот почему она была с Менделем. Продалась. Она раскрыла Николая. Но что она еще знает? Место и время выброски группы ей неизвестны, связи с подпольным райкомом она не имеет. Так вот чем объяснялось ее любопытство…» Мысли лихорадочно сменялись, было трудно сосредоточиться.

— Надеюсь, вы будете благоразумны. Ваша подруга Цыганка-Мария уже работает с нами. Запираться бессмысленно. Что нас конкретно интересует? Первое — дата и место выброски группы разведотдела Брянского фронта, второе — явки и средства связи с подпольным райкомом, третье — контрольная фраза, получив которую, радиоцентр Брянского фронта будет полностью доверять нашему радисту.

«Вера Яковлева… Танюшку они брать не будут — Мария все время была с ней. Что знает Вера? Нет, можно быть спокойной. Вера знает не больше Марии…»

Шверер встал из-за стола, прошелся по комнате.

— Я говорю с вами откровенно, как разведчик с разведчиком. Вы провалились. У вас нет выбора: или расстрел, или перевербовка. Любой разумный сотрудник секретной службы, на каком бы языке он ни говорил, в вашем положении выберет второе. Это элементарное правило нашей профессии, это философия секретной службы…

Опершись руками о стол, он приблизил к Тамаре свое бледное, с бесцветными глазами лицо и говорил, говорил…

Тамара молчала. Она почти не слушала Шверера. Кроме нее, контрольную фразу никто не знает. За это можно быть спокойной. Подпольный райком? Средства связи с ним неизвестны Марии. Оставалось последнее — выброска группы.

— Я вижу, что в области мировоззрения вы — фанатичка, как это в большинстве случаев и бывает у русских. Хорошо, я хочу поговорить с вами, как с женщиной. Я ошибся в вас — вы никакая не разведчица. Вы обыкновенная женщина, симпатичная, привлекательная, даже красивая. Такие, как вы, нравятся мужчинам.

Шверер подошел к дверям, нажал скрытую за портьерой кнопку. Через минуту появился денщик с подносом. Подполковник махнул рукой — солдат бесшумно исчез.

— Разговор с женщиной требует особой, неделовой обстановки.

Шверер улыбнулся и поставил перед Тамарой чашку с шоколадом. Себе он налил рюмку коньяку и, сделав глоток, продолжал:

— Вообще должен сказать, что в вашей стране не ценят женщин, не оказывают им того внимания, какого они заслуживают. Взять хотя бы вас. Вы молоды, привлекательны, созданы для комфорта, для того, чтобы быть счастливой и дать счастье своему мужу. А что вы имеете вместо этого? Вы должны спать в грязи, на соломе, кормить вшей, вечно трястись за свою жизнь, волноваться. Вы состаритесь раньше времени от такой жизни. Смотрите, сколько у вас уже морщин.

Он достал из кармана небольшое зеркальце и положил перед Тамарой. Незнакомая женщина с уставшими глазами смотрела на Тамару из оправленного изящной перламутровой инкрустацией круга. Помятое платье было разорвано на шее. Большой красно-синий кровоподтек уходил вниз, в вырез платья.

— Другое дело у нас, на Западе. У нас женщина — кумир, предмет поклонения. Она окружена заботой, комфортом, удовольствиями. Ваша подруга Цыганка, кажется, отлично понимает толк в этих вещах. Ей нужно было родиться на Западе. Так вот, если бы вы жили у нас, вам не пришлось бы выносить и тысячной доли тех испытаний, которые вы терпите сейчас. Ваш муж имел бы достойную вашей красоты и молодости квартиру, наши коммерсанты предложили бы вам все, о чем может мечтать женщина. У вас были бы дети. Ведь у вас не было еще детей? И разве вы не хотите испытать это самое великое человеческое чувство — материнство?

«Вера, Вера Яковлева… Ее возьмут, обязательно возьмут. Мария выдала ее, конечно. Бедная девчушка. Что с ней будет?»

— Вас будут любить ваш муж и ваши дети, — доносился голос Шверера откуда-то сбоку. — Это огромная радость — быть любимой. И вы будете любить. Вы знаете, что такое любовь? Вообще, вы любите что-нибудь?

— Я люблю свою Родину.

Тамара сказала это очень тихо, не для Шверера, а для себя, но подполковник все-таки услышал.

— Вы любите русскую землю? Отлично.

Шверер подошел к пианино, с треском открыл крышку:

«Выучил, мерзавец», — подумала Тамара и вдруг почувствовала, что не в силах больше сдерживать накопившуюся ненависть.

— Хватит!

Вскочив со стула, Тамара сильным рывком за плечо повернула Шверера к себе и коротким ударом, как учили в разведшколе, ударила его снизу в подбородок. Подполковник охнул от неожиданности и покачнулся.

Вскочив со стула, он схватился за пистолет, потом сразу успокоился, поправил волосы и, медленно надвигаясь на Тамару, зашипел:

— Ну, русская гадина, ты у меня заговоришь. Ты вспомнишь сразу обо всех подпольных райкомах и десантных группах.

Шверер громко крикнул что-то. В комнате появились два солдата. Заломив Тамаре руки за спину, они вытащили ее в коридор, сволокли вниз по лестнице и, проведя через двор, остановились перед окованной железом массивной дверью какого-то погреба. Один солдат открыл дверь, другой ударил Тамару сзади ногой в спину. Потеряв равновесие, ударяясь головой о каменные ступеньки, она покатилась вниз — в какую-то темную и холодную яму.

Больно стукнувшись об острый выступ последней ступеньки, Тамара поняла, что упала на дно ямы. Под ней был тонкий слой льда Это был ледник…

— Воды, живо!

Ледяная струя обожгла лицо, тело. Тамара открыла глаза. В розовой пелене перед ней маячило лицо Шверера.

— Сотрите ей кровь с глаз! — крикнул подполковник. — Она ни черта не видит!

Стоявший рядом с ним солдат шагнул вперед и провел мокрой тряпкой по глазам девушки. Лицо Шверера приняло более четкие очертания, приблизилось, задышало винным перегаром.

— Где парашют, слышишь? Где парашют?!

Тамара закрыла глаза и почувствовала, как по всему телу разливается ноющая, тупая боль. Зачем им нужен ее парашют? Может быть, они рассчитывают найти там какое-нибудь упоминание о месте высадки группы? А может быть, Мария вспомнила и о том, что посадочные знаки Тамара зарыла вместе со своим парашютом? Нет, посадочные знаки не должны попасть в руки фашистов!

— Ты скажешь, сволочь, наконец, где ты закопала свой парашют?

Широко расставив ноги, сжимая в руке толстую резиновую палку. Шверер стоял над лежащей на каменном полу возле стены Тамарой. Рукава его белой накрахмаленной рубашки были засучены, волосы беспорядочно свисали на лоб. Молчание русской парашютистки срывало все планы Шверера, ставило под угрозу выполнение полученной несколько дней назад директивы. А Шверер знал: там, наверху, этой директиве придают особое значение.

— Хватит с ней разговаривать! Из нее слова не вытащишь даже вместе с кишками! — раздался за спиной подполковника голос следователя Урбана.

Низкий сводчатый подвал, где допрашивали Тамару, был освещен тусклой электрической лампой. Расплывчатая тень Шверера двигалась по стене, возле которой лежала Тамара.

Тень плясала, извивалась, корчилась, принимая самые замысловатые очертания. Похожая на гигантское земноводное, она то уменьшалась до ничтожно маленького силуэтика, то снова раздувалась, вырастая до чудовищных размеров. И в такт этим судорожным движениям свистела в воздухе резиновая палка, слышалось учащенное дыхание человека, избивавшего девушку и сопровождавшего каждый свой удар хриплым, отрывистым вопросом:

— Где парашют? Куда выбросят группу? Какого числа это будет?

Когда палачи уставали и боль от ударов немного утихала, Тамара, чтобы отогнать от себя назойливый голос Шверера, бубнившего о парашютах и о выброске группы, начинала думать о детстве, о родном городе, о школе, об отце, маме. И стоило только сознанию переключиться на эти воспоминания, как в памяти одна за другой оживали далекие, полузабытые картины… Вот школа, класс, ровные ряды парт; на стене — хорошо знакомый портрет человека с веселыми прищуренными глазами. Тамара видит его ясно, отчетливо, смотрит на него пристально, а он как будто говорит: «Держись, милая, держись!..»

А вот школьный актовый зал; вся пионерская дружина стоит под знаменем, рокочет барабан, трубит горн, и она — в белой блузке, в черной юбке со складками, причесанная, аккуратная, — волнуясь, слушает, как говорит старшая вожатая: «Юный пионер! К борьбе за дело Коммунистической партии будь готов!» И тонким голоском она отвечает: «Всегда готов!»

Всегда готов…

Вспоминается Тамаре диспут на комсомольском собрании в десятом классе — «В жизни всегда есть место подвигу». Красная скатерть, которой покрыт стол, давно съехала набок, комната забита до отказа, на столе груда записок, а на трибуне длинный, лохматый парень в ковбойке бубнит, как пономарь: мы-де поздно родились, мы-де опоздали, революцию за нас сделали отцы, а нам остается только мирно строить социализм, даже и не помышляя ни о каких подвигах. И почти все собрание, и Тамара вместе со всеми, приложив ладони ко рту, кричит: «Не-пра-виль-но! Не-пра-виль-но!»

И еще вспомнилось Тамаре…

Совсем маленькой девчонкой сидит она вечером дома. Старшие ушли в гости и, чтобы Тамара не скучала одна, оставили включенным радио. Передают старые революционные песни. Хор высоких женских голосов поет: «И как один умрем в борьбе-е за это!..» Тамара слушает песню, стоя у замерзшего окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. На улице бушует метель, в темной комнате гремит торжественная мелодия… И Тамара видит себя впереди большой-большой демонстрации с красным флагом в руках. Она размахивает им, и сотни людей идут за ней, за красным флагом. «Смело-о мы в бой пойдем», — поют демонстранты, и мужественный мотив, накатываясь сзади, как волна, толкает Тамару вперед.

И вдруг серая шеренга солдат. Медленно поднимаются винтовки. Команда, залп! Холодная боль впивается в глаза, сжимает сердце. «В борьбе-е за это», — глухо смолкает песня.

В борьбе за это…

…Боль, боль, боль… Тамара силится поднять веки, но даже это удается ей с трудом. Она видит, как шатающийся от изнеможения Шверер отходит от нее и, передав палку следователю, бормочет:

— Продолжайте, я устал. Она должна сегодня, наконец, заговорить…

Тамара не знала, сколько времени она была без сознания.

Очнулась она, как обычно за последний месяц, от струи ледяной воды, с силой выплеснутой на лицо, на пылающее от ран тело.

— Вы знаете эту женщину? — раздался откуда-то сбоку громкий голос.

Тамара всматривалась в дрожащие перед ней радужные силуэты человеческих фигур, стараясь различить их. И вдруг дрогнуло сердце: рядом с ней стояла Вера Яковлева, в потертом ватнике, в белом платке на голове. «Эх, Вера, Верушка! И до тебя добрались гады!..»

А Вера Яковлева немигающими от ужаса глазами смотрела на лежащее у ее ног окровавленное, бесформенное человеческое тело.

— Вы знаете этого человека? — повторился вопрос.

«Держись, Верушка, милая, держись!»

И, словно угадав Тамарины мысли, Вера медленно покачала головой.

— Ах, так! — визжит из какого-то дальнего угла Шверер. — Допрашивайте и ее! Бейте и ее! Она может знать, где спрятан парашют!

…И еще одна вспышка памяти в этом сумрачном, освещенном тусклой электрической лампой подвале. Тамара приходит в себя, услышав знакомый голос. Этот голос принадлежал раньше Марии. А теперь… Да, это она, Мария. Что она здесь делает?

Тамара открывает глаза и видит радистку. Мария стоит перед Шверером навытяжку в пестром шелковом платье. Где Тамара видела это платье раньше? Да ведь это же ее собственное, Тамарино платье!..

— Агент Жукова, — нарочно громко, растягивая слова, говорит Шверер. — За прилежное выполнение задания германского командования, выразившееся в организации вызова и захвата специального самолета Брянского фронта с крупным сотрудником русского разведцентра, фюрер награждает вас медалью! Вам предоставляется отпуск для поездки в Европу!

«Самолет, разведцентр, Брянский фронт… — сознание с трудом воспринимает это. — Может быть, они действительно что-нибудь узнали о выброске группы? Но как удалось Марии вызвать самолет? Она же не знает контрольной фразы…»

— Подойдите к ней ближе, — донесся до слуха шепот Шверера. — Скажите, чтобы она прекратила молчанку.

Мария сделала несколько робких шагов вперед, наклонилась над Тамарой.

— Томочка, что с тобой сделалось?.. Покорись, Томочка, ведь сила у них! До Волги уже дошли. И знают они все про группу…

Прямо над головой Тамары болтался черный с белым ободком крестик, прикрепленный к ее, Тамариному платью, к тому самому, в котором она была тогда, в последний день, с Виктором.

— Покорись, Томочка. Жизнь сохранишь, — журчал вкрадчивый шепот Марии.

Ее аккуратная прическа, густо припудренное лицо, подрисованные глаза, выщипанные брови, подкрашенные губы — все это неожиданно четко встало перед Тамарой, и ей вдруг до тошноты захотелось плюнуть в это чужое, неприятное лицо. Но тут же родилось опасение: «А если им все-таки что-то известно? Начнут снова бить, сил осталось мало… их надо беречь… Только молчанием сможет она помочь группе…»

— Хорошо, я согласна, — тихо прошептала Тамара, с трудом шевеля искусанным языком.

— Отнесите ее наверх! — крикнул Шверер. — Пусть ототрут ей морду и вообще приведут в человеческий вид!

Машина остановилась у обсыпанной золотым осенним багрянцем рощи. Шверер и Банфельди сошли на обочину, развернули карту.

— Здесь! — крикнул Банфельди и махнул рукой. Наблюдавшие за ним из кузова второй, грузовой машины солдаты открыли борт и опустили на землю что-то завернутое в брезент.

Шверер подошел к брезенту и ударил по нему ногой. Брезент шевельнулся, и послышался слабый стон.

— Встать! — заорал Шверер, и лицо его задергалось в истерическом тике.

Солдаты подскочили к брезенту, быстро раскатали его и поставили на ноги человека. Прикрыв глаза рукой от яркого осеннего солнца, человек нетвердо стоял на ногах, пошатываясь из стороны в сторону.

Это была Тамара.

— Ну, показывай! — крикнул Шверер.

Качнувшись, Тамара медленно, с трудом побрела к лесу. Шверер, Банфельди, Урбан и солдаты двинулись за ней.

Посветлевший сентябрьский лес, полыхал бездымным огнем. Румянились рябины, стыдливо рдел осинник, лимонным пожаром занялись березы. Ярко-красными языками пламени бились на ветру клены. Не слышно было в лесу зеленого шума — только жалобно шелестела поблекшая листва да среди поредевших вершин деревьев завывал холодный ветер.

Тамара брела, спотыкаясь о корни, тяжело переставляя ноги. Она могла бы идти и быстрее — силы еще были, но это нарушило бы задуманный план.

Гитлеровцы требовали от Тамары одного: показать место, где зарыт ее парашют. Они надеялись найти там опознавательные посадочные знаки и хоть какое-нибудь упоминание о месте и времени высадки группы.

Шверер очень рассчитывал на эту поездку. Он знал, что, не добыв от Тамары никаких дополнительных сведений, ему лучше совсем не возвращаться в Алексеевку. В последнее время партизанские диверсии в районе становились все более дерзкими. Был сожжен еще один продовольственный склад, партизаны пустили под откос несколько направлявшихся на фронт эшелонов. Подпольный райком незримо властвовал надо всей территорией его, Шверера, района. И сломить сопротивление этой упрямой, сделанной из железа и камня русской было единственным шансом подполковника Шверера на то, чтобы блистательно начатая в эту войну карьера не оборвалась так глупо в этой проклятой Алексеевке. Надо заставить ее заговорить!

О готовящейся высадке диверсионной группы уже знают там, наверху, из показаний Жуковой. Если Шверер прозевает ее именно сейчас, накануне нового наступления, если он позволит русским диверсантам орудовать в тылу немецких войск, ему этого не простят. Тогда останется только одно — пустить себе пулю в лоб…

Тамара остановилась у сломанной березы.

— Я устала, я должна отдохнуть, — тихо сказала она. Говорить громко Тамара не могла: нестерпимо болел искусанный во время пыток язык.

Шверер ударил хлыстом по голенищу сапога.

— Пять минут, не больше.

Тамара опустилась на засыпанную листьями землю. Грустные запахи увядающего леса окружили ее. Прощально пахла жухлая, свернувшаяся от холода трава.

Тамара легла на спину. Деревья стали необычно высокими и тонкими. Серыми сумерками мглилось далекое небо. И вдруг до ее слуха долетел знакомый, но уже почти совсем забытый звук — скупая журавлиная песня.

Тамара подалась вперед всем телом, но боль, возникшая, как удар ножа, в перебитых, переломанных суставах, заставила снова упасть на спину. Тамара начала искать в небе птичью стаю. Вот он — треугольник журавлей, улетающих в далекие, теплые, ласковые южные края…

— Встать! — раздался сверху голос Шверера.

Тамара с трудом поднялась. Кружилась голова, горело тело. Закусив губу, Тамара побрела вперед.

Она шла еще целый час. Сгущались сумерки, становилось холодно. Наконец Тамара остановилась на дне неширокой пади. Будто вспоминая что-то, она обвела взглядом деревья. Фашисты стояли позади.

— Ну, что? Где парашют? — нетерпеливо спросил Шверер.

Тамара повернулась к нему.

— Нет, это не здесь. Надо идти дальше.

Прошло еще полчаса. Стало совсем темно. В двух шагах ничего не было видно. Шверер и Банфельди достали карманные фонари.

Тамара остановилась на поляне, окаймленной чуть белевшими в темноте березами.

— Где-то здесь, — прошептала она.

Солдаты начали копать землю. Шверер пристально наблюдал за ними. Банфельди не спускал глаз с Тамары.

Она сидела на куче мокрого валежника, равнодушно глядя на шевелящиеся в темноте фигурки солдат.

Прошел час…

Отделившись от группы солдат, к Тамаре шагал Шверер.

— Что это за комедия? Где парашют? — зашипел Шверер ей в лицо.

Тамара встала.

— Простите, я, кажется, ошиблась. Так болит голова…

Удар плеткой по лицу. Тамара упала. Банфельди наклонился над ней, чтобы нанести второй удар, но Шверер остановил его.

— Не увлекайтесь. Она может сдохнуть.

…Придя в себя, Тамара увидела, что сидит, прислоненная спиной к дереву и привязанная к стволу ружейным ремнем. Гитлеровцы стояли рядом.

— Надо уходить к машинам на дорогу, — говорил Банфельди. — Не исключено, что эта тварь могла завести нас в логово партизан.

— Вы трус, Банфельди, — оборвал его Шверер. — Мы останемся здесь. С утра возобновим поиски. Она уже сломлена и завтра покажет, где спрятан парашют. А партизаны если и есть в лесу, то только не в этом. Здесь им нечего делать.

Фашисты развели небольшой костер и, скорчившись, уселись вокруг него. Был выставлен пост. Изредка кто-нибудь из солдат отходил от костра, шел к Тамаре. Девушка делала вид, что сознание все еще не вернулось к ней.

— Сердце еще бьется, — сообщал солдат, вернувшись к костру.

Когда к ней подошел солдат по фамилии Шпирк, Тамара открыла глаза. Она замечала, что Шпирк иногда бросал на нее участливые взгляды и поэтому решила с вопросом обратиться именно к нему.

— Какое сегодня число? — тихо спросила Тамара.

Шпирк испуганно оглянулся на сидящих у костра и показал на пальцах. Тамара улыбнулась, слабо кивнула головой — она поняла.

Тамара посмотрела вверх. Черное небо над головой было усыпано звездами. Они мигали, гасли, а потом зажигались вновь… Да, теперь можно быть спокойной. Именно до этого числа должна была она продержаться…

«Сейчас ребята, наверное, надевают парашюты, в последний раз проверяют оружие, взрывчатку, снаряжение, — думала Тамара. — Вот уже получены последние указания — сказано то, что всегда говорится перед самым вылетом — пароли, явки, связи…»

Где-то высоко в небе послышался гул мотора. «Они? Нет, вряд ли. Они полетят в обход, чтобы спутать врага. Сейчас ребята сидят в кабине, по стенкам. Каждый думает о самом дорогом, самом сокровенном. Задание очень серьезное. В эту ночь им предстоит приземлиться на занятой врагом земле…»

Да, именно в ту самую ночь, когда Тамара, привязанная ружейным ремнем к дереву, сидела в лесу, именно в ту ночь должна была произойти выброска той самой группы разведотдела Брянского фронта, за которой охотился Шверер.

Если бы подполковник Шверер умел читать чужие мысли на расстоянии, то он, узнав, о чем думает Тамара, вскочил бы как ужаленный со своего теплого места у костра и стремглав помчался к дороге, к машинам, а оттуда — на северо-запад, за много километров от этого костра, туда, где сейчас бесшумно один за другим опускались на окутанную ночной мглой землю ребята из особой группы разведотдела Брянского фронта. Но подполковник Шверер не умел читать чужие мысли. И поэтому он сидел у костра, грея над огнем руки.

Когда начало светать, Тамара села поудобнее. Теперь уже все было кончено: товарищи давно закопали парашюты и ушли с места приземления. Теперь можно не бояться никаких случайностей…

неожиданно для самой себя, как могла, громко запела Тамара.

Шверер быстро встал от костра и подошел к ней.

— Поешь? А ну, развяжите ее.

Тамара встала и, посмотрев Швереру прямо в глаза, сказала:

— Споем вместе? Вы, кажется, знаете эту песню?

Шверер ударил ее, но Тамара не упала — она почувствовала внезапный прилив сил. Гордо подняв голову, Тамара быстро пошла вперед. Фашисты потянулись за ней.

Часа через полтора они вышли к дороге. Чуть в стороне стояли оставленные ими вчера машины. Тамара торжествующе повернулась к Швереру.

— Можете ехать обратно в Алексеевку, господин Шверер. Мой парашют вам больше не нужен. То, чего вы боялись больше всего, уже произошло…

С перекошенным злобой лицом Шверер бросился к Тамаре. Он бросил ее на землю и начал топтать ногами. За ним подбежали другие. Банфельди бил Тамару плеткой, Урбан — прикладом автомата.

Они били ее минут двадцать — голова Тамары безжизненно болталась из стороны в сторону. Потом, усталые, запыхавшиеся, сели прямо на траву — отдыхать. Последним от Тамары отошел Банфельди. Несколько секунд он тупо рассматривал иссеченное, истерзанное тело девушки, потом стегнул еще раз…

Машины шли друг за другом гуськом. Впереди, кренясь на ухабах из стороны в сторону, дребезжал грузовик. Легковой «оппель», похожий на черного, неуклюжего жука, осторожно полз вслед за ним.

В кузове грузовика лежала Тамара. Всю дорогу к ней почти не возвращалось сознание, и конвойный солдат Дерка, сидевший на запасном колесе, с нескрываемым страхом следил за безжизненно катавшимся по кузову телом русской парашютистки.

Ночевать остановились в небольшой деревушке, стоявшей на большаке, соединявшем город Старый Оскол с поселком Алексеевка. Машины оставили во дворе приземистого шестиоконного дома — здания сельской управы. По приказу Шверера солдаты втащили Тамару в сарай и бросили на земляной пол.

Ржавой тяжелой цепью ее за ногу привязали к столбу стойла.

Посреди ночи солдат Шпирк — часовой, дежуривший у ворот сельской управы, — услышал протяжный сдавленный стон. Испуганно оглянувшись, часовой прислушался. Через минуту стон повторился. Теперь часовой понял: в сарае стонала пленная.

Стоны раздавались все чаще, нестерпимое страдание слышалось в них. Шпирк задумался: по неписаным законам войск того рода, в которых он служил, ему следовало оставаться безучастным ко всему происходящему. Но такие невыносимые мучения, такое страдание чувствовалось в этих протяжных, сдавленных криках, что даже в зачерствевшей, равнодушной к людскому горю душе солдата контрразведывательной команды шевельнулось что-то человеческое.

Шпирк вошел в дом и разбудил фельдфебеля Банфельди.

— Она стонет, очень громко, — говорил он на ухо ничего не понимающему сонному фельдфебелю.

Шпирк и Банфельди, освещая дорогу карманным фонарем, вошли в сарай. На полу, забрызганная грязью, лежала Тамара. Тело девушки вздулось и было покрыто черно-синими пятнами. Тамара была без сознания. Ее лицо пылало, невидящие глаза косили по сторонам. Она бредила — искусанные, обметанные белым налетом лихорадки губы что-то бессвязно бормотали, судорожно сжимались.

— Иди буди Шверера.

Разбудить подполковника было делом нелегким: на полу возле его кровати валялась пустая бутылка из-под коньяка. Шпирк долго тормошил подполковника за плечи. Наконец Шверер сел на кровати и спросил, что от него хочет эта пьяная скотина Шпирк. Путаясь и запинаясь, солдат рассказал о том, что у русской парашютистки началось заражение крови и что господин фельдфебель Банфельди послал его доложить об этом господину подполковнику.

— К черту! — заорал Шверер. — Идите к черту вместе с вашим Банфельди и всеми русскими парашютистками! Эта проклятая девка сидит у меня в печенках, она будет преследовать меня до самой смерти!

Испуганный Шпирк попятился к дверям.

— Ничего не сделается вашей парашютистке, она живуча, как кошка! — продолжал кричать Швеpep. — Вернемся в Алексеевку — я заставлю ее дать все нужные нам показания!

Он откинулся на высокие подушки и добавил уже спокойно:

— Пошел вон, не мешай отдыхать!

…Перед самым рассветом Шпирк снова разбудил Банфельди.

— Я не могу больше там стоять, — говорил он, расстегивая дрожащими пальцами шинель. — Она плачет, зовет мать и какого-то Виктора.

— Возвращайся на пост, слышишь! Ты солдат или баба? — угрюмо произнес фельдфебель, исподлобья глядя на Шпирка.

— Я больше не пойду туда!

— Пойдешь! Я приказываю.

— Нет!

Несколько секунд солдат и фельдфебель, не мигая, смотрели друг другу в глаза, потом Банфельди выругался, махнул рукой и пошел в соседнюю комнату. На пост к сараю ему пришлось назначить Дерку.

…Утром солдаты вытащили Тамару из сарая, чтобы положить в кузов грузовика.

Шверер, выспавшийся, тщательно выбритый, поднес к ее лицу пузырек с нашатырным спиртом. Через минуту Тамара открыла изуродованный левый глаз и медленно обвела взглядом двор, машины и стоявших перед ней людей.

— Может быть, сейчас вы все-таки вспомните, где закопан парашют? — зло спросил подполковник.

Обожженные ресницы вздрогнули, и Тамара чуть заметно покачала головой: «Нет!»

— Ну что ж, — неожиданно миролюбиво сказал Шверер. — Подождем до Алексеевки. Думаю, что там вы, наконец, заговорите.

Подполковник подозвал Банфельди и протянул ему какой-то пузырек.

— Сделайте ей укол, а то она сдохнет по дороге. Посадите в мою машину, чтобы не очень трясло.

В том же порядке, как и накануне, — впереди грузовик, за ним легковой «оппель», — машины выехали на большак. Тамара, закутанная в старую солдатскую шинель, полулежала на заднем сиденье. Рядом с ней сидел Банфельди, возле шофера дымил трубкой Шверер.

С одной стороны дороги кутались в молочную пелену тумана низкорослые кусты, с другой — до самого горизонта — тянулась гладкая, как стол, равнина.

Над равниной поднимался кумачовый диск солнца. Он медленно и торжественно всплывал за полосатой грядой облаков. Новый день, рождаясь в его золотых лучах, стремительно и неудержимо летел по русской земле с востока на запад.

Один из этих лучей, проникнув за толстое ветровое стекло «оппеля» и миновав задремавшего Шверера и угрюмого Банфельди, коснулся лица Тамары. Он долго ласкал это изувеченное лицо, и, наконец, ресницы на левом глазу девушки дрогнули. Маленький ясный зрачок загорелся золотым блеском и долго впитывал в себя всю нежность, всю теплоту этого прилетевшего с востока солнечного луча, который совсем недавно видел и дальневосточную тайгу и могучие сибирские реки, и города Урала, и луга и леса Тамбовщины… А потом золотистый блеск в маленьком зрачке погас, и обожженные девичьи ресницы опустились навсегда…

Банфельди первый заметил случившееся. Он несколько раз отпихивал от себя сползавшее с сиденья тело Тамары и, вдруг догадавшись, толкнул в спину Шверера.

— Господин подполковник, господин подполковник! Она умерла…

Взвизгнули тормоза. Сорвав с ветрового стекла смотровое зеркальце, Шверер рысью обогнул машину, открыл дверцу и поднес зеркало к губам Тамары. Поверхность зеркала оставалась чистой. Задыхаясь от бешенства, Шверер выволок тело Тамары на дорогу. Подполковника била истерика. Трясущимися руками вытащил он из заднего кармана пистолет и в неутолимой бессильной ярости разрядил всю обойму в лежащее перед ним тело.

Потом он сидел в машине и нюхал пузырек с кокаином. Дерка и Шпирк вырыли шагах в двадцати от дороги неглубокую яму. Банфельди сходил в машину за «лейкой» и, сверкая на солнце объективом, несколько раз сфотографировал Тамару. Потом тело опустили в могилу и забросали землей, тщательно заровняв это место.

В Алексеевку машины вернулись поздно вечером. А ночью поселок, где расположился немецкий гарнизон, бомбила советская авиация. С ревом проносились «Илы» и «Яки». Рвались боеприпасы, пылали склады с продовольствием и снаряжением, в панике разбегались по улицам обезумевшие от страха фашисты.

Поставив последнюю точку, полковник Григорий Терентьевич Голинчук встал из-за стола и подошел к окну. Рапорт руководству по «Делу разведчицы Дерунец» был окончен, в «Тамарину папку» был вложен последний документ.

Стоя у окна, глядя на шумные московские улицы, на вереницы машин, на людские потоки, непрерывно текущие по тротуарам, Григорий Терентьевич думал о многом: перед ним еще раз проходили все те, кого узнал и с кем познакомился он за эти долгие «Тамарины» месяцы. И хотя полковник Голинчук прожил на свете уже не один десяток лет, перевидел много и хорошего и плохого. «Дело Тамары» еще и еще раз убедило его в том, что нет на свете силы сильнее, чем любовь к своей Отчизне, к своему народу.

…За стеной гулко пробили часы. Взяв со стола «Тамарину папку», полковник Голинчук отправился на доклад к генералу.

…На стене — в скромной деревянной рамке — портрет худощавого человека в обыкновенной солдатской гимнастерке, с небольшой бородкой. В ясных и твердых глазах, за волевым, проницательным прищуром — чуткая внимательность, мудрая человечность. Это — Дзержинский.

И хотя нет никакого внешнего сходства между человеком на портрете и хозяином комнаты, сидящим под этим портретом за письменным столом, мы невольно отмечаем в облике этих двух людей нечто общее, более существенное, значительное, чем просто внешнее сходство.

Полковник Григорий Терентьевич Голинчук рассказывает нам о найденных им совсем недавно новых документах «Тамариного дела». Иногда он открывает лежащую перед ним на столе «Тамарину папку», надевает очки и читает какую-нибудь справку или выписку. В такие минуты кажется, что перед нами сидит старый, добрый учитель, рассказывающий о своем любимом ученике.

— Вот то, чего так добивался от Тамары Дерунец подполковник Шверер и чего ему так и не удалось добиться, — говорит Голинчук.

Узкая, пожелтевшая от времени полоска бумаги, и на ней еле заметная машинописная строка: «Солнце поднимается на востоке».

— Это та самая контрольная фраза, которая была сообщена Тамаре перед самой выброской. Если бы Мария Жукова знала эту фразу, фашистам удалось бы вызвать разведгруппу Брянского фронта на заранее подготовленное место, захватить и уничтожить ее. Но Жукова не знала контрольной фразы, а Тамара Дерунец не выдала ее врагам.

Сурово сдвинув брови и перебирая какие-то бумаги в «Тамариной папке», полковник рассказал нам и о судьбе предательницы Родины Марии Жуковой. После гибели Тамары Жукова была отправлена в Германию, где продолжала работать в фашистской разведке. Когда кончилась война, Жукова по подложным документам вернулась в Советский Союз, но была разоблачена и осуждена советским судом.