Солнце в руке

Le Bonsaï (1990)

Перевод с французского В. Румянцева

Глава 1

Комиссар полиции Андре Кларье остановился перед решеткой изгороди.

Это, выходит, и есть клиника Кэррингтона: цепочка невысоких зданий, приставленных друг к другу, подобно костяшкам домино, и зажатых почти со всех сторон деревьями парка, уходящего куда-то далеко вглубь. Перед главным входом отлаженная суета людей в белых халатах. Кое-где над плоскими крышами полощутся американский и французский флаги. Во всем ощущается порядок и деловитость. Как же объяснить тогда появление анонимных писем? «Go home! Убирайтесь вон отсюда! Как-нибудь умрем без вашей помощи!..» Вчера в Кане, напутствуя его в дорогу, дивизионный бригадир сказал ему:

— Андре, вы, должно быть, ломаете себе голову над тем, что могут означать слова «как-нибудь умрем без вашей помощи», так позвольте мне объяснить. Смысл их примерно таков: «Мы не нуждаемся ни в вашей клинике, ни в благодеяниях, ни в подачках. Центр по борьбе с болью точно такая же морилка, как и все прочие больницы». Ну и тому подобное. Ухватываете? А у Кэррингтона, надо сказать, уникальное лечебное учреждение, где благодаря передовым методам и технологиям больных избавляют от боли, неизбежной при ряде неизлечимых болезней, в том числе некоторых разновидностей рака. Основная цель тамошних врачей — позволить обреченным на смерть людям достойно уйти из жизни. Я, разумеется, утрирую, но доктор Аргу, управляющий клиникой, объяснит вам все это гораздо лучше меня. Мне хочется лишь подчеркнуть, что речь идет вовсе не об обычном госпитале, диспансере или какой-нибудь заурядной больнице, ничего подобного. А главное, не надо думать, что там непременно практикуют эвтаназию[11]. Но люди есть люди, и слухи ходят самые нелепые. И как нетрудно догадаться, и в газетах о клинике пишут всякие гадости. Чего только не напридумывали! Что принимают туда одних лишь толстосумов… что работает в основном американский персонал… что одним клиентам устраивают смерть по высшему разряду, а другим, победнее, как придется!

— А это неправда? — не удержался от вопроса Кларье.

— Да что вы, нет, конечно! Например, если кто и есть там из американцев, то лишь сам Уильям Кэррингтон да его дочка. Иными словами, буквально: раз, два и обчелся! Впрочем, доктор Аргу ждет вас, он вам все подробно и расскажет. Ему бы очень хотелось остановить развернувшуюся в последнее время кампанию шельмования сотрудников клиники, особенно в нынешней ситуации. Вы можете закурить, комиссар, если хотите. Мы ведь с вами одни! Да, чуть не забыл, доктор Аргу вроде как будущий нобелевский лауреат! Так что вы поаккуратнее с ним!

— Я тут, смотрю, весь город разукрашен, это что, по случаю очередной годовщины высадки союзных войск?

— Разумеется. И должен вам сказать, что Шестое июня здесь отмечается как нигде громогласно. Байе — это вообще место историческое, в этом отношении с ним никто тягаться не может.

— Понятно. Автобусов полно с туристами. Ветераны войны, видимо?

— Да. Настоящее паломничество. Но вам забронирован номер в гостинице «Софитель». Иначе пришлось бы спать под открытым небом. Однако спокойную жизнь обещать не могу, американцев, сами видели, понаехало полным-полно, а они народ беспокойный.

Дивизионный комиссар поднялся и, по-дружески подхватив Кларье под руку, заговорил более конфиденциальным тоном:

— Тебе дается карт бланш, если какие трудности, обращайся прямо ко мне. Совместная работа напомнит нам времена учебы в Школе полиции. Да, знаешь, хочу сразу тебя предупредить, дело — далеко не подарок… И повторю еще раз, не жми особенно. Кэррингтон — важная особа. Походи туда-сюда. Осмотрись хорошенько. Покумекай что к чему, а после обо всем заслуживающем внимания мне доложишь. Мне крайне важно узнать твое первое впечатление.

— А что он из себя представляет, этот доктор Аргу?

— Увидишь. Все увидишь на месте. Он тебя ждет.

— А кому адресовались анонимные письма?

— Кэррингтону, разумеется! Бедняга расстроен и взбешен. Немудрено, столько миллионов бухнуть на этот центр, и на тебе!

Уже взявшись за ручку двери, чтобы уйти, комиссар Кларье остановился и со вздохом протянул:

— Ох, что-то мне это не по душе!

— А мне? Думаешь, я в восторге? — И погромче для дежурного полицейского: — Удачи вам, господин комиссар! Мы на вас рассчитываем.

Подойдя к воротам, Кларье позвонил, вызвав вахтера клиники. Из дежурного помещения вышел однорукий мужчина, впустил гостя и повел его по длинной аллее к лечебному центру. Обычно по тенистым дорожкам прибольничных парков прогуливаются идущие на поправку больные. Здесь — никого, им повстречался лишь садовник с тележкой. Перед небольшой в три ступеньки лестницей главного здания стоит карета «Скорой помощи». Два санитара кладут на место пустые носилки, закрывают кузов. Сразу бросается в глаза навязчиво повторенное: Клиника Кэррингтона. Это написано чуть ли не везде, на каждой дверце. Впереди на крыльях машины красуются два американских флажка, что придает ей довольно странный, официальный вид. Понятно, что праздник есть праздник и Шестое июня день особый, но Кларье все-таки чувствует себя немного оробевшим. Он входит. «Комиссар Кларье…» Медсестра в регистратуре указывает ему на тянущийся по правую сторону коридор:

— Самая дальняя дверь. Господин директор ждет вас.

Пол покрыт бежевым паласом. Светлые обои. Перед слегка приоткрытыми окнами — цветочные горшки на металлических треножниках. Похоже на гостиницу. На его вкус, потянет на все четыре звездочки, такая царит тишина, думает Кларье. Хорошо бы, конечно, привести себя в божеский вид, а главное, переодеться, а то издали видно: полицейский на задании. Впрочем, какая разница! Интересно, как ему лучше обратиться к Аргу: «господин директор» или, может, «доктор»? Ну да ладно! Ведь он явился сюда вовсе не для ведения расследования, а просто чтобы успокоить человека: «Вам нечего бояться!.. Дурного толка шутники — это по нашей части». Значит, решено: дружеское и раскованное общение, а для этого неплохо подпустить тулузского акцента. Кларье постучался. Вошел. И тотчас между двумя мужчинами завязались вполне нормальные отношения. Доктор Аргу оказался небольшого росточка пожилым человеком, на редкость словоохотливым, из тех, что и слова собеседнику вставить не дадут. Устраивайтесь в кресле. Сигару?.. Да, безусловно, надо бросать. Дивизионный комиссар — само очарование! И вам он очень симпатизирует. Ах ты Боже мой, что за мерзкая штука, эти анонимки! Мой друг Кэррингтон, можно сказать, чуть ли не слег из-за них. И теперь, ясное дело, подумывает, а не уехать ли ему вообще из Франции.

Кларье молча слушает и ждет, когда доктор выговорится до конца.

— Вы небось удивляетесь, почему это вдруг я назвал Кэррингтона своим другом. О, это целая история! Сорок лет уже прошло… Шестое июня, да… Мы с сержантом Кэррингтоном бок о бок месили грязь. Из последних сил плелись… Я служил тогда связистом. По правде говоря, это громко сказано «служил», поскольку почти сразу подцепил левой ногой автоматную очередь, а бедняга Уильям заполучил пулю в плечо. Нас так вдвоем и подобрали, взмыленных, окровавленных, в грязи с головы до ног. Вместе лечились. Вместе выписались… А потом победа нас разлучила. Он вернулся в Сейлем, а я устроился в Париже…

Погрузившись в воспоминания молодости, доктор, похоже, забыл о присутствии Кларье. Он вышагивает по кабинету, то и дело машинально покручивая шариковые ручки, торчащие шеренгой из его нагрудного кармана, и рассказывает, рассказывает:

— Мы с ним переписывались! Сперва он возглавлял какую-то фирму, занимавшуюся сельскохозяйственными машинами. Ну а я работал санитаром в госпитале Биша у профессора Шайона… Представляете, мы с Уильямом даже поженились в один месяц. Он приезжал ко мне в Париж. Уже успев сколотить солидный капиталец. На свою беду, он много пил, да так, что нам с вами и тягаться нечего! Если американец пристрастится к бутылке, то это всерьез. Именно алкоголь и стал причиной несчастья.

Доктор Аргу прервался, снял очки, протер глаза и, немного помолчав, вновь заговорил:

— Если я вам наскучил, скажите откровенно. Не стесняйтесь. Уильям Кэррингтон не особенно ладил с женой. И у меня та же петрушка! Вот мы с ним, будто сговорившись, в один год и развелись!.. Погодите-ка… В каком же году? Нет, не вспомню, уж больно давно это было. Да и семья, должен сознаться, для меня нечто совершенно чуждое, видно, уродился холостяком. Зато Кэррингтон опять женился, дочка у него родилась. Мод… Он в ней буквально души не чает… но однажды едва не потерял ее по собственной вине. Возвращался с одного конгресса… Машина перевернулась… жена погибла. А девочке пришлось ампутировать правую ногу…

— Ужасно! — вежливо откликнулся Кларье. — А давно это случилось?

— Ей тогда, если не ошибаюсь, годков пятнадцать было. А сейчас тридцать пять. Но она так выглядит, что, уверяю, можно и восемнадцать дать. Увидите — поразитесь! Какая же это была трагедия для Уильяма! Трагедия с большой буквы! От которой уже вовек не оправиться! И знаете, как он поступил? Взял да и занялся ортопедией. Причем добился того, что стал крупным боссом в области производства костылей, искусственных ног, самых различных протезов, но при этом оставаясь все тем же несчастным отцом, искалечившим собственного ребенка. Одним словом, рабом угрызений совести.

Волнение доктора возрастало с каждой секундой, казалось, еще немного — и слезы польются из глаз.

— Понимаю, — поспешил вставить Кларье.

— Ах, значит, вы все-таки поняли нас. Я говорю «мы», потому что от всей души привязан к Мод. Немудрено, ведь столько лет она находится под моим наблюдением. Бедное дитя! Эта нога, которую Мод потеряла, по-прежнему заставляет ее страдать. — И внезапно изменив тон: — Может быть, чего-нибудь выпьете, комиссар? В ожидании обеда… Обедаем у Уильяма. Это уже решено. И не вздумайте отказываться, обидимся. Там и потолкуем о письмах. Так вот эта нога, говорю, до сих пор заставляет ее страдать.

Доктор перебирает в памяти прошедшие годы. И в такт мыслям беспокойно двигаются морщины на его лице.

— Бедное дитя, — повторяет он. — Сегодня ее ногу можно было бы спасти. Но двадцать лет назад… да еще в воскресный день, когда столько машин… где-то за городом… И ни одного опытного хирурга поблизости… Несколько часов пришлось ждать приезда врачей… кошмар. Тихий ужас! Именно в этот момент убитый горем отец и принял решение навсегда покинуть родину. Принято считать, что Америка — блаженный край порядка и деловитости! Передовая медицина… хорошо обученные специалисты… В Сиэтле, может, так оно и есть, но попробуйте только в разговоре с ним заикнуться об этом! Короче, он знал, что я специализируюсь по травматологии, а точнее, в исследовании лечебных свойств водорослей, а потому без всяких колебаний приехал ко мне, с головой, забитой всевозможными проектами. Деньги? У него их хватало. Время? Хоть отбавляй! Воля? На ее отсутствие Уильям никогда не жаловался. Тотчас скрутил меня по рукам и ногам работой. Найди ему и участок земли, и архитектора, и разрешение на врачебную деятельность, а вдобавок ко всему он попросил меня возглавить построенный им лечебный центр, целиком и полностью посвященный борьбе с болью, наподобие госпиталя Святого Кристофера в Лондоне. Ах, мой дорогой комиссар! Вы и не представляете, каких трудов мне все это стоило. И перво-наперво предстояло решить вопрос, где, в каком месте нужно начинать строительство. Но Уильям шел напролом как танк. Сквозь любые препятствия и людей. Байе — это его идея. Как-никак общие воспоминания. Идея открыть именно клинику опять-таки принадлежит ему. Я уже не говорю про постоянную материальную помощь, источник денежных поступлений кажется порой буквально неистощимым, вот и судите, насколько щедр господин Кэррингтон. Идея разработки… впрочем, прошу покорнейше меня простить. Я совсем заболтался…

— Короче говоря, все задумки и предложения шли и идут от него, — подытожил Кларье.

— Вот именно! — обрадовался доктор. — Абсолютно все! Прирожденный организатор! Благодаря ему современная ортопедия добилась удивительного прогресса. Аппарат, который вынуждена носить его дочка, разработан им самим вплоть до мельчайших деталей. Два года ушло на его создание. Зато вышло подлинное механическое чудо… Но… есть все-таки одно «но»: аппарат хоть и похож на настоящую ногу, но от боли, увы, не спасает…

— А, я понял! — отозвался Кларье. — Фантомные боли… О такого рода вещах я, разумеется, слышал.

— Погодите! Вы наверняка не знаете, что в некоторых случаях эти боли бывают совершенно невыносимы. А бедной малышке так высоко ампутировали ногу, практически по самое бедро, что очень трудно прикрепить аппарат, не причинив боли, которая порой превращается в настоящую пытку. Улавливаете суть проблемы?

— Да, — ответил Кларье. — Она состоит в том, чтобы максимально ослабить боль, а в один прекрасный день снять ее полностью.

Доктор задумчиво почесал голову тупым концом авторучки.

— Вот как раз над этим я и тружусь. И если Уильям наделен несомненным организаторским даром, то я без ложной скромности обладаю определенными способностями к творческой научной работе, хотя кое-кто и относится ко мне чуть ли не как к изгою общества. Мне удалось достичь положительного результата в лечении отдельных видов боли. Но сами оцените черный юмор нашей жизни, или, если угодно, Провидения. Бедняжка Мод вынуждена стать в каком-то смысле подопытным кроликом как для собственного отца, инженера-практика, так и для такого сугубо лабораторного исследователя, как я. И ставкой в этой чудовищной партии, которую мы разыгрываем то вместе с Кэррингтоном, то порознь, является ножной протез, представляющий для Мод единственную надежду на нормальную жизнь. А знаете что, идемте-ка со мной! У нас еще есть в запасе немного времени, ведь едва за полдень перевалило.

Доктор повел Кларье по коридору, заваленному картонными коробками.

— Здесь мои частные владения, — объясняет он. — К сожалению, заниматься уборкой некогда. Идите смелее за мной… А вот и моя лаборатория.

Кларье не смог скрыть удивления. Слово «лаборатория» у него всегда ассоциировалось с помещением, уставленным склянками, колбами, всякими странного вида сосудами… А тут ничего похожего. В первую очередь в глаза бросались полки, доверху набитые книгами, журналами, тетрадями, папками. В комнате стоял также широкий стол с аптекарскими весами, словарями и стопками бумаг, заложенных множеством закладок. Напротив — наконец-то повеяло лабораторией! — длинный дубовый стол с двумя рядами стеклянных банок, а в самом дальнем углу еще одна вещица, тотчас притянувшая к себе внимание комиссара: внушительного вида сейф, скорее принадлежавший ювелиру, нежели ученому. Словно заметив взгляд гостя, доктор Аргу решительно подошел к сейфу и, с нежностью похлопав по дверце, воскликнул:

— Все хранится здесь! Итоги моих опытов и исследований. Хотите посмотреть?

— Не откажусь.

Доктор достал из кармана медицинского халата — сразу было видно, что он не привык носить иной одежды — замысловатой формы ключ и принялся мудрить над замочной скважиной и кнопками. Когда дверца сейфа распахнулась, Кларье увидел на некоторых полочках флакончики с красными этикетками. Доктор достал один из них.

— Эликсир от тоски! — уважительно произнес он. — Представляет собой смесь папаверина с морфием, но в известной лишь мне одному пропорции, как того требует законодательство по поводу применения токсичных веществ. Средневековые алхимики в поисках философского камня каких только сочетаний не перепробовали… На деле они лишь перемешивали наугад различные вещества. Но боль столь загадочная вещь, что, по моему разумению, так и нужно придумывать самые нелепые сочетания, просто так наудачу, ориентируясь на собственное чутье…

— И вы сумели добиться каких-нибудь результатов? — поинтересовался Кларье.

— Безусловно.

Доктор Аргу подхватил лежащий на столе список и, задвинув очки высоко на лоб, прошелся коротким пальцем вдоль длинной колонки написанных красными чернилами слов.

— Убедитесь сами.

Кларье взял протянутую бумагу и прочитал вслух:

— «Горячая, давящая, дергающая, жгучая…» — Он прервался. — И что сие означает?

Доктор не сумел скрыть своего удовлетворения.

— Я классифицировал различные типы боли. Очень познавательная штука. Продолжайте, вы остановились на «жгучей».

— «…Жгучая, — послушно продолжил чтение Кларье, — ноющая, острая, пульсирующая, резкая, сверлящая, стреляющая, тупая…» — Он поднял голову. — Да, понял. Все ясно. Вы как бы установили перечень существующих болей. Это поистине замечательно. Сколько, однако, видов болей уготовила своим детям мать-природа. Но известно ли вам, какими причинами вызывается тот или иной вид боли? Скажем, сверлящая?

Доктор улыбнулся:

— От ранения острым предметом.

— А жгучая?

— От ожогов, ударов плетьми… и так далее.

— Если я правильно понял, — перебил его Кларье, — для каждого типа боли у вас имеется особый успокаивающий эликсир.

— Именно так. Возможно, с точки зрения высокой науки, мои препараты выглядят сомнительно, зато они весьма эффективны. Тут важно уметь выбирать и дозировать нужные вещества, чьи свойства уже всем давно хорошо знакомы: конечно же, морфий, стрихнин, лаудапренин, кокаин и так далее. Надо ли говорить, что приходится двигаться на ощупь. И мало-помалу начинаешь понимать, что соки, масла, эссенции, спиртовые настойки в сочетании с обычными успокаивающими средствами приобретают удивительные лечебные качества. Вот, например, Ginkgo biloba, соединенная с опиумом, превращается в мощнейшее средство в борьбе против опоясывающего лишая.

— Удивительно! — прошептал Кларье. — А вы легко достаете яды, в которых нуждаетесь?

— Ха-ха! — рассмеялся доктор. — Вижу, в вас проснулся полицейский. Не беспокойтесь. Мой счетовод содержит хозяйственные книги в полном порядке.

Поставив флакончик на место и привычным жестом промассировав веки, он закрыл сейф.

— Мне удалось вылечить немалое количество людей, а облегчить страдания Мод, нашей славной девочки, до сих пор не в состоянии.

— А кстати, — прервал его Кларье. — Вы тут недавно произнесли одну фразу, признаться, сильно меня удивившую. Насчет ваших отношений с господином Кэррингтоном. Типа того, что «Мод является подопытным кроликом отца и моим заодно». Можно подумать, будто она является объектом вашего соперничества. Или я ошибаюсь?

— Нет-нет! Даже если вы и правы, то в самой небольшой степени! Уильям все время надеется, что я скажу ему: «Нашел!» Я ведь получил неплохой эликсир, очень даже неплохой, но каждый день приносит нам все новые и новые разочарования, и конца им пока не видно. Столько хлопот, усилий, затраченных денег, надежд, и все без толку! С той поры, как Уильям поселился здесь, его настроение круто изменилось. Он не хочет допустить, чтобы дочь — а это самое дорогое, что есть у него в жизни! — стала женщиной. Представляете: он не разрешает ей раздеваться перед врачом. Даже передо мной. А как, позвольте вас спросить, проводить необходимые процедуры с культей, если пациента нельзя трогать и щупать как любого другого обыкновенного инвалида. Не спорю, он разработал механическую ногу, являющуюся настоящим шедевром инженерного искусства, но ему никак не вдолбить в голову, что искусственное бедро натирает и ранит культю. Да займись ты в первую очередь пациентом, сделай ему крепкую здоровую культю, а потом уже думай об остальном. Ан нет! Ему, видите ли, самое главное сделать протез, а тело — вопрос вторичный, мол, как-нибудь попривыкнет. Уильям во многих отношениях замечательный человек, но от пуританства избавиться до сих пор не сподобился.

— А как Мод сама относится ко всем этим проблемам? — поинтересовался Кларье, не забывший, что он находится здесь по делам службы. — Бедная девушка не может оказаться автором анонимных писем?

— Она? Да что вы! Бедное дитя! — искренне удивляется доктор. — Безусловно, счастливой Мод не назовешь. Но все любят ее и как могут балуют. И все-таки смотришь, как она ковыляет по парку — сердце разрывается. Девушка она красивая, но чувствует себя бесполезной. И к тому же она страдает от физической боли. Рана никак не хочет оставить ее в покое. Вы, кажется, уже упоминали фантомные боли. Это как раз тот самый случай: несуществующая нога зудит, жжет, чешется, колет… Не постоянно, нет! Боль налетает внезапно, подобно коварному зверю. И что самое ужасное: когда такое случается, бедняга Уильям начинает страшно раздражаться. По его словам, боли в несуществующей ноге есть не что иное, как способ высмеять сделанный им протез. Металл, пластмасса, электрические провода, ну как сюда может затесаться нечто совершенно нереальное: нога, которой и в помине нет! В такие минуты Кэррингтон теряет хладнокровие. А наша девочка, наоборот, улыбается и ходит как ни в чем не бывало, даже не скажешь, что перед тобой инвалид. Не удивляйтесь, она всегда одевается под мальчика и ходит в брюках, чтобы скрыть увечье. Более того, она обычно не красится и…

— Но вы ведь сказали, что Мод уже тридцать пять лет! — прервал его Кларье.

— Так и есть.

— А почему бы ей не выйти замуж? Сменить образ жизни?

— Ничего не выйдет. Ибо к ней уже, можно сказать, навсегда приросла частица отца: сделанная им искусственная нога.

Кларье с сомнением покачал головой:

— Мне немало доводилось слышать в жизни нелепостей, но то, что вы рассказываете, не лезет ни в какие ворота… Зато теперь я хорошо понимаю, что кто угодно в клинике, возмущенный всем тем, о чем вы сейчас мне поведали, мог написать эти анонимные письма. Со Ноте! Иными словами — убирайтесь восвояси со всеми вашими фантасмагориями!

Доктор взглянул на часы:

— Пора. Но прежде нужно позвонить ему, так как он не любит, когда к нему приходят без предупреждения.

Телефон висит за дверью на стене.

— Алло, Уилл?.. Можно прийти? Хорошо! Идем. Надеюсь, ничего серьезного? Нет, не волнуйся. Комиссар Кларье, конечно же, все поймет и не обидится. До скорого. — Он повесил трубку и несколько смущенно объяснил: — У Мод слегка разболелась голова. Но я убежден, что он просто-напросто запретил ей выходить из комнаты. Не желает, чтобы ее видели посторонние. Обязательно поговорите с ним о механике, он будет на седьмом небе. И хочу предупредить вас: не упоминайте в разговоре с ним имени Мод. Он убежден, что приключившаяся с ней история никого, кроме него самого, не касается. Что поделаешь, нужно принимать его таким, каков он есть. Но я обещаю постараться сделать так, чтобы он показал вам свой музей.

— Музей?

— А вот увидите сами. Идемте. Господин Кэррингтон живет в другом конце здания.

Доктор тщательно запер двери, и они вышли из комнаты.

— А никто не пытался вас когда-нибудь ограбить? — спросил Кларье.

— Нет. У нас есть ночной сторож, и он хорошо знает свои обязанности. А потом, я сплю в двух шагах от лаборатории.

— А сколько у вас больных в настоящее время?

— Двадцать девять. И еще с десяток лечатся по месту жительства. Всего в клинике около тридцати палат, шесть из которых предназначены для безнадежных больных. Для них у нас имеется и специально обученный персонал, состоящий исключительно из молодых девушек, одно присутствие которых уже приносит больным успокоение. Я провожу вас в это отделение после обеда.

— А ваши двадцать девять больных, что у них? Я хочу спросить, не отдаете ли вы предпочтение каким-нибудь определенным видам боли?

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду. Вы задали хороший вопрос, и нас действительно интересуют прежде всего люди с ампутированными конечностями. Так что не удивляйтесь, если нам навстречу будут часто попадаться инвалиды. У нас тут все-таки медицинский научно-исследовательский центр. Хотя, сознаюсь, что наши коридоры частенько смахивают на парижский Двор чудес. И нас нередко упрекают за это. Зато и успехи налицо.

— А господин Кэррингтон занимается изготовлением протезов для ваших пациентов?

— И да и нет. Я бы сказал, что он предпочитает усовершенствовать отдельные модели, нежели возиться с тем, что его мало волнует. Уильям безусловно щедрый человек, но в границах собственных забот.

— А его главная забота — дочь, — закончил мысль Кларье.

— Верно. После обеда я покажу вам клинику и постараюсь более ясно высказать свое понимание проблемы боли. Смею вас заверить, она не так проста, как может показаться на непросвещенный взгляд. К нам присоединится и интерн[12] Патрик Мелвилль. Отец у него француз, а мать англичанка. Несмотря на то что он очень дружен с Уильямом, с Мод занимаюсь только я один.

Доктор Аргу остановился перед дверью с надписью: «Частное помещение» и осторожно позвонил. Ждать пришлось недолго.

— Уильям. Позволь представить тебе комиссара Кларье. Комиссар, знакомьтесь: Уильям Кэррингтон.

Глава 2

Уильям Кэррингтон («Он повыше меня будет», — сразу отметил комиссар) опирался на палку.

— Подагра замучила, — крепко пожав руку гостю, объяснил он. — Какие бы расчудеснейшие эликсиры ни придумывал Поль, а все равно чертовски больно.

Багрового цвета лицо и сочная голубизна глаз, ни дать ни взять уроженец Нормандии, хотя, пожалуй, там сегодня уже и не отыщутся столь же типичные этнические черты. Все в его облике выражало простодушную сердечность человека, порвавшего с общепринятыми правилами и нормами. Доктор правильно сказал: надо его принимать таким, каков он есть.

— Входите, входите! Поль вам покажет, куда идти. Давайте сразу к столу! Не обессудьте, если моя трапеза покажется вам излишне аскетической.

Квартира Кэррингтона размещалась во флигеле, и окна комнат выходили в парк. В гостиной все было залито солнечным светом: и накрытый обеденный стол, и картины, и зеркала, и деревянная обшивка стен, и вазы с цветами, и хрустальные бокалы, и графины.

— Ты помнишь, какая была погода в тот день, когда мы высадились на побережье? — обратился Кэррингтон к доктору Аргу. — Такой красоты мы тогда не видели!

Вскоре трое мужчин уже сидели за уставленным закусками столом и вспоминали прошлые годы. Хотя Кэррингтон щедро наполнял бокалы и много и охотно говорил, чувствовалось, что его веселость несколько наиграна. Он явно понимал, что, во-первых, доктор Аргу рассказал комиссару о Мод, и во-вторых, что комиссар ни на волос не поверил в ее мигрень. Когда доктор Аргу как бы вскользь, с полнейшей невинностью в голосе, заметил, что комиссар признался-де ему в том, что является большим любителем игрушечных моделей машин, Кларье мигом сообразил что к чему и, поймав брошенный ему «мячик», совершенно естественно продолжил тему.

— Только поездов, — уточнил он. — И чтобы обязательно были действующие модели. В первую очередь меня прельщает возможность управлять ими на расстоянии.

Тотчас перестав грызть печенье, Кэррингтон с удивлением, смешанным пополам с восхищением, взглянул на комиссара и прошептал:

— Превосходно! — А потом уже в полный голос: — Поль, ты мне об этом раньше не рассказывал. Я ведь тоже, комиссар, надо вам сказать, настоящий фанатик роботов. Более того: я собственноручно создаю их.

Кларье сделал вид, будто до глубины души поражен услышанным:

— Не может быть! Ах, доктор, да что же вы раньше молчали!

Кэррингтон уже поднялся из-за стола.

— Хотите взглянуть?

— И чего вы, право, всполошились! Успеется! Поешьте сперва, — протестует доктор Аргу.

Но Кэррингтон уже зовет горничную:

— Бросьте курицу в духовку. Мы быстренько вернемся.

— Конечно! — вторит ему Кларье. — Только кинем взгляд и обратно.

— Нам всего-то ничего, по коридорчику пройти, — уточняет Кэррингтон. — А вот и мой музей, — через некоторое время гордо провозглашает он. — Точнее, первый зал.

Кларье не может скрыть своего удивления: стены комнаты увешаны всякого рода протезами, от самых маленьких до больших.

— Я начинал со щитков для колена и щиколотки, там случаются самые трудные для лечения переломы. Подойдите поближе… Посмотрите, как плавно при сгибе ноги работают металлические пластины. Создать нечто гибкое из твердого материала — в этом и заключается основная сложность. Затем я занялся переломами локтевой кости. И тут меня поджидала неудача. Как я ни старался, мне так и не удалось тогда найти решение некоторых узлов — без конца заедали. Забыл вам сказать, что все протезы, которые вы здесь видите, являются моими первыми разработками. Потом я изобрел вот этот аппарат для поддержания в нужном положении шеи и головы. Помните, как герой романа «Большие иллюзии» фон Строхейм ходил с подобным аппаратом для подбородка? Курам на смех! Нацепи он в самом деле подобную штуковину, мигом порезал бы себе шею. А вот мой совсем другое дело. И держится хорошо, и совершенно безопасен. Эти приспособления для бедер, похожие на муфты, дороги мне лишь как память. Я стремился придать им вид живой плоти. Вряд ли можно придумать более нелепое и тщеславное занятие. Когда изготавливаешь протез, совершенно бесполезно пытаться копировать природу. А вот этот поясок-наплечник, его сложнее всего было заставить работать. Я уже совсем хотел бросить возиться с ним, но потом пришлось-таки продолжить из-за Мод.

Кэррингтон внезапно покраснел и замолчал, явно недовольный собой.

— Ах ты Боже мой! Вам все-таки удалось заставить меня проговориться!

Кларье поспешил успокоить хозяина клиники:

— Поверьте, что… я ничего заранее не продумывал…

— Охотно допускаю, — ответил Кэррингтон. — Но признайтесь, что Поль небось наболтал вам с три короба.

Едва он успел это произнести, как на пороге комнаты возник доктор Аргу с салфеткой в руках.

— Да будет тебе напраслину на меня возводить! — добродушно произнес он. — Никто никаких тайн никому не выдавал. Только не забывай, Уилл, что комиссар явился сюда вовсе не по причине собственного любопытства. Он ведет расследование. И просто обязан знать обо всех, кто находится в клинике.

— Совершенно справедливые слова! — поддержал его Кларье. — У вас есть враги, господин Кэррингтон. Они могут крутиться не только возле вас, но и возле доктора Аргу и вашей дочери. А поэтому прошу извинить меня за невольное вторжение в вашу личную жизнь. Поверьте, что вы вполне можете рассчитывать на мою скромность. Итак, мы остановились на активном наплечнике…

Кэррингтона одолевают сомнения. И ему явно хочется поскорее завершить осмотр музея. Ситуацию снова спасает доктор:

— Вещь, нечего и говорить, великолепная, однако Уилл сделал кое-что и получше. Покажи ему более поздние работы.

Едва они вошли в соседнюю комнату, как Кларье замер перед доской, на которой были развешаны, подобно приношениям в церкви, странные предметы, смутно напоминавшие смятые мощи паломников: многочисленные ноги, правда ограниченные лишь металлическими конструкциями.

Кларье внезапно понимает, что протезы развешаны по мере увеличения их длины и объема, и, тотчас смутившись, молча удивленно качает головой: все они, разумеется, принадлежали Мод, девочка росла, превращалась в девушку, в женщину, и соответственно менялись размеры ее искусственной ноги. Впрочем, под каждой моделью указаны даты: 1965; 1970; 1971; Модель А; 1971 Модель Б; 1973… Кларье с большим трудом отводит от них взгляд. Сколько отцовской любви таится в этой закрепленной на стене коллекции, и в то же время сколько вопиющего равнодушия, от которого перехватывает в горле… «Нужно медленно отойти, — думает комиссар, — изобразив заинтересованное внимание, но не более того». Неожиданно его подхватывает под руку доктор Аргу.

— А вот, взгляните сюда: настоящий шедевр! — дружелюбно и с немного деланной веселостью объявляет он.

На стене, правда, на этот раз ничего не висит. Однако рядом, на верстаке, среди разбросанных хитроумных инструментов то ли часовщика, то ли электрика, под куском полотна виднеется нечто длинное и угловатое. Кэррингтон молча сдергивает ткань. Склонившись над экспонатом, Кларье внимательно его осматривает. Как он и предполагал, перед ним еще одна нога, а что же еще? Правда, она скорее похожа на внутренности разобранного телевизора: какие-то проводки, синие и красные, пружинки, лихо накрученная мешанина металлических деталей, пластмассовая коробочка, в которой, похоже, находился, моторчик, о чем в частности свидетельствовал тот факт, что на внутренней стороне протеза, неподалеку от того места, где должно располагаться бедро, имелся кнопочный пульт управления.

— Вот вы недавно признались, что любите игрушечные модели, — произнес Кэррингтон. — А ну-ка, попробуйте этот протез на вес!.. Смелее, вещь отнюдь не хрупкая, не поломаете!

С необъяснимым отвращением Кларье подсунул руки под лежащий перед ним предмет и приготовился приложить немалое усилие, чтобы приподнять его над верстаком…

— Вот это да! — невольно вырвалось у него в следующее мгновение. — Да он почти ничего не весит.

Кэррингтон сразу расслабился, подобрел и даже заставил себя улыбнуться.

— Вам, разумеется, хорошо известно, — снисходительно объясняет он комиссару, — что такое рулевое управление в автомобиле. «Крутить баранку» способен и ребенок. Какая разница, сколько весит машина, ведь справиться с ней можно одной рукой. В нашей области приходится решать похожие проблемы. Обычная искусственная конечность — штука довольно громоздкая и управляется ценой утомительной работы. Смотреть, как инвалид, кряхтя, перетаскивает тяжелый скрипучий протез, — прямо скажем, зрелище не из приятных! Разработанная мной система позволяет не только многократно увеличивать эффективность мышечных усилий конечности, но и заменять определенную их часть работой самого механизма, благодаря чему удается добиться если не вполне естественной походки, то по крайней мере достаточно легкого шага. Человек получает уверенность в своих силах и удовольствие от ходьбы.

— Иными словами, к нему возвращается радость жизни! — закончил мысль коллеги доктор Аргу.

И хотя непроизвольно скривившиеся губы выдали вспышку раздражения Кэррингтона, тот тем не менее утвердительно кивнул головой. После чего нажал на голубую кнопку. В то же мгновенье по удивительному аппарату пробежала дрожь, и он медленно задергался, будто клешня краба, режущая воздух.

— Фантастика! — искренне восхищается Кларье. — Но как вы закрепляете аппарат на теле пациента?

И снова молчание в ответ. «Опять что-нибудь не то ляпнул», — тут же упрекнул себя Кларье.

Нет, Кэррингтон просто задумался. Бедняга, видимо, уже давно крутит-вертит и никак не может решить эту проблему.

— Шарнирный пояс, — подсказывает доктор.

— Да, иного способа я пока не вижу, — кивает Кэррингтон. Сказал и встрепенулся, будто очнулся после крепкого сна. К нему тотчас возвращается веселое настроение: — А как там, интересно, поживает наша жареная птичка! По твоей вине, Поль, нам придется теперь есть невкусную холодную подметку. Представляю, что думает сейчас о нас на кухне бедная Мелани! Живо возвращаемся к столу!

И чуть позже:

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня за столь затянувшийся осмотр музея? Правда, я уверен, что, когда вы возитесь с каким-нибудь игрушечным поездом, вы точно так же, как и я, забываете о еде. Кстати, попробуйте вот этого старого кальвадоса. Поль, что за постное лицо? Сегодня как-никак Шестое июня. Двадцать лет — это не шутка!

Голос Кэррингтона дрогнул. Но после небольшой заминки он решительным тоном продолжает:

— Проблема с поясом действительно существует. — И обернувшись к доктору: — А что делать, если так оно и есть! Говори — не говори! Горькая правда заключается в том, что я до сих пор не знаю ни одного простого и надежного способа фиксации протеза на ноге. Разумеется, мы закрепляем пояс, который может быть довольно тонким, с помощью ремней, так что выходит нечто похожее на портупею. Но вы взгляните сами на всю эту упряжь! К тому же протез скоро начинает вихлять. А он должен составлять единое целое с человеческим телом.

— И потом, — вмешивается в разговор доктор Аргу, — культи тоже бывают разные…

Он намеренно произносит свою фразу сухим, профессиональным тоном, давая тем самым понять, что его волнует чисто техническая сторона дела, и Кэррингтон явно признателен ему за это.

— Не приведи Господь, если культя воспалится, — подхватывает он тему, — тогда считай — пропащее дело! Мне многое пришлось повидать на своем веку! Но, может быть, мы поговорим о вашем расследовании, комиссар?

— С удовольствием! — откликнулся Кларье. — Однако, честно говоря, я и сам толком не представляю, что я собираюсь здесь искать. Единственный факт, которым я пока располагаю, заключается в том, что вас, увы, не особенно любят в этом городе!

— Да, я знаю, — грустно подтвердил Кэррингтон. — И магрибинцы и американцы, все они одним миром мазаны. А ведь, заметьте, наш центр приносит городу немалую прибыль.

Кларье тычет вилкой в сторону доктора Аргу:

— А сколько у вас всего людей?

— Около полусотни. В одном лишь отделении Уходящих работает пятнадцать человек.

— А что это такое — отделение Уходящих?

— Так мы называем больных, ожидающих ухода из клиники. Но уход для них не что иное, как близкая и неизбежная смерть. Таким образом, это специальная служба, служащие которой обязаны не только морально облегчить и скрасить последние часы умирающих, но и полностью освободить их от всякого ощущения боли.

— А такое возможно? — с сомнением в голосе спрашивает Кларье. — Или вы затуманиваете им сознание успокоительными таблетками?

— Нет, что вы такое говорите! — вмешивается Кэррингтон. — Объясни ему, Поль.

Доктор Аргу ненадолго задумывается.

— Сейчас не самый лучший момент для подобных разговоров, — говорит он наконец. — Эта многострадальная курочка требовала к себе гораздо более уважительного внимания с нашей стороны. Ну да ладно! Чтобы хорошенько разобраться в заданном вами вопросе, необходимо прежде всего познакомиться с философией алгологии, одной из областей науки о боли. Ибо в настоящее время существует специальная наука, изучающая боль, и ничего, кроме боли. Боль рассматривается в ней в качестве особой самостоятельной болезни, независимо от вызывающих ее органических причин. Пожалуйста, пример. Некоторые виды раковых опухолей на продвинутой стадии развития сопровождаются сильнейшими приступами боли, и, если вовремя не вмешаться, человек низводится до поистине жалкого состояния, превращаясь в самую настоящую развалину.

— Тут вы и колете больного морфием! — перебивает его Кларье.

— Нет, ошибаетесь. Наша клиника для того и существует, чтобы не допускать наступления подобных страшных минут. А я уже многие годы бьюсь над созданием действенных болеутоляющих средств, то есть тех самых лечебных препаратов, что вы недавно изволили видеть в моей лаборатории, они как раз и предназначены для торможения или, еще того лучше, полного снятия болезненных реакций. В том случае, если пациент страдает от приступов боли, столь интенсивных, что он как бы теряет на время всякие представления о границах собственной личности, мы применяем так называемую микстуру Бромптона, это наиболее надежный способ помочь избежать тяжкого испытания. Пациент, чувствуя приближение кризиса, самостоятельно принимает нужную дозу лекарства. И делает это абсолютно сознательно. Разумеется, я могу нарисовать вам лишь упрощенную схему наших методов. Существует множество других видов медицинского вмешательства, в том числе и хирургическое. Но пропустим все это…

— К слову будет сказано, Поль, пропусти заодно и рюмочку, — перебил его Кэррингтон.

— Погоди, я еще не закончил. Комиссар в нашей клинике новичок и поэтому должен хорошо уяснить, о чем идет речь. Цель нашей деятельности заключается таким образом в том, чтобы, усмирив боль, изгнать из души больного страх смерти. Пусть каждый получит возможность распоряжаться по своему усмотрению последними часами жизни, в течение которых он останется полновластным хозяином собственных поступков, мыслей, чувств и даже любви! Вы мне, наверно, возразите, что он скорее всего предастся печали! Не спорю, вполне возможно! Главное, что он не ощутит неизбывного ужаса перед неизбежным концом. Человек должен иметь право уйти из жизни подобно Сократу, то есть свободным человеком.

Кэррингтон звонком вызывает Мелани, и та с недовольным видом приносит следующее блюдо.

Но доктора уже не остановить, ему необходимо высказаться до конца. Отодвинув тарелку и скомкав салфетку, он скрещивает руки на груди и увлеченно продолжает:

— При обычных условиях протекания болезни никаких особых психологических проблем не возникает: боль сливается с вызывающей ее причиной, и их трудно отличить друг от друга. Но если первопричина зла, несмотря на все предпринятые меры, не исчезает, боль начинает принимать для больного некие самостоятельные формы. Она начинает существовать как бы отдельно от его болезни. И, следуя своим неписаным законам, бродит по телу. Больной с испугом ждет ее прихода. Пытается договориться с ней, найти общий язык. Мне часто вспоминается одна великолепная стихотворная строка, если не ошибаюсь, Бодлера: «Будь мудрой, боль моя, живи спокойно…» Боль становится как бы сотоварищем человека, извечным и строящим гримасы собеседником, навязчивой, неотступно преследующей силой…

Кэррингтон со стуком роняет вилку, подбирает ее — как раз достаточно времени, чтобы придать лицу нужное выражение, — после чего громко восклицает:

— Вспомните об инвалидах с ампутированными конечностями! У них болит существующий лишь в их сознании образ, нечто абсолютно нереальное.

Доктор Аргу тотчас перехватывает инициативу:

— Вот почему мы вынуждены производить отбор среди тех несчастных, которые приходят к нам, но что поделаешь, мест для всех желающих попросту не хватает… В первую очередь мы принимаем неизлечимо больных и инвалидов с ампутированными конечностями. Именно последнего обстоятельства и не могут нам простить горожане. Конечно, мы постоянно расширяемся, но все равно забиты под завязку. А в результате в городе начинают поговаривать шепотком: «Если вы дадите им на лапу… Если не жаль выложить целое состояние…» И тому подобное, догадаться нетрудно!

Доктор Аргу замолкает, но потом, как бы собравшись с силами, сам же нарушает тишину:

— Сказать ему?

Кэррингтон пожимает плечами:

— Почему бы и нет.

— Ну так вот, — тихо говорит доктор. — Вам надо еще кое-что узнать. Даже в стенах центра нет единого мнения по поводу применяемых нами лечебных методов… да чего уж там, если уж совсем откровенно, то могу честно сознаться, что я, например, не ахти как лажу с доктором Патриком Мелвиллем… Патрику тридцать пять. Он блестящий врач, но, как говорится, себе на уме, у него свое мнение, свои теории…

— Любопытно было бы узнать, какие именно, — перебивает доктора Кларье.

— Да ради Бога, если вас это интересует, то пожалуйста, в двух словах: он одобряет ту сторону моей деятельности, что связана с применением разработанного мной эликсира, то есть с принципами ухода за безнадежными больными, но не согласен с тем, что я с помощью химических составов пытаюсь также лечить и стойкую боль. Только умело проводимая психотерапия, утверждает он, может открыть дорогу к выздоровлению. Я все это преподношу, конечно, довольно карикатурно, но тем не менее когда мы с ним спорим, дело чуть до драки не доходит.

— А нельзя ли на основании практического опыта определить, кто же из вас прав? — недоумевает Кларье.

— В самую точку попали! Наша полемика разворачивается вокруг одного весьма и весьма интересного случая. Речь идет о бывшем водителе экскурсионного автобуса. В результате аварии, стоившей жизни трем детям, он получил черепно-мозговую травму, вследствие которой стал мучиться трудновыносимыми болями лицевых мышц. По ходатайству депутата города Байе мы занялись его лечением. Тут-то и обнаружилось любопытное обстоятельство: в его болезни соединялись как физические недуги, то есть именно то, что я лечу с помощью препарата, включающего в свой состав норамидопирин, а также дипирин, так и психические трудности, которыми, и, следует признать, не без успеха, занимается мой молодой коллега. Именно в этом и заключается суть драматической ситуации, разделившей персонал клиники на два противоборствующих лагеря, уж больно занятный случай попался. Больному этому, его зовут Антуан Блеш, шестьдесят лет, он холостяк, вырос в приюте и так далее, короче говоря, все, что нужно, чтобы о нем охотно заговорили в местной прессе. А заодно и о нашей клинике. Газетчики зовут нас «похоронщиками». Кто же из нас прав, я или Мелвилль? Оба, без всякого сомнения, поскольку природа боли двояка: это и логово фантазмов, и физиологическое, я бы даже сказал, молекулярное расстройство. Но происходящее между нами соперничество — такое ощущение, будто мы и впрямь ведем с ним жестокий поединок! — может стать гибельным для лечебного центра. Я не боюсь это утверждать в присутствии самого Уильяма, он ведь тоже попал меж двух огней. Уилл, я ведь имею право об этом рассказывать, раз уж комиссар должен узнать всю-всю правду?

— Давай, — бормочет Кэррингтон.

Кларье чувствует, что они коснулись опасной темы. Но его любопытство как никогда возбуждено.

— А могу я встретиться с этим вашим Антуаном?

Отвечает ему Кэррингтон, видимо желая тем самым продемонстрировать, что даже в таких сугубо медицинских вопросах последнее слово в клинике принадлежит именно ему.

— Когда вам угодно. Мелани, неси кофе! Мне следует, комиссар, наверно, извиниться за плохой прием, мы ведь даже не дали вам как следует поесть, но кто знает, может, вам кое-что и пригодится из наших рассказов.

— Еще один вопрос. Я все думаю о вашем больном. А если бы доктор Мелвилль один занимался лечением Антуана, могла бы у того, на ваш взгляд, пройти лицевая невралгия?

— По правде говоря, мы и сами толком не знаем! — признается Кэррингтон.

— Можно сказать то же самое, наверно, если, наоборот, применять только ваш эликсир…

Кларье сознательно обрывает фразу, ему не хочется, чтобы его собеседники догадались о его чувствах: ему кажется более чем странным слышать рассуждения врачей, ставящих интересы науки выше интересов больного.

— Значит, если я правильно понял, у каждого из вас есть свои сторонники… — продолжает он.

— Еще бы, ведь ставкой в этой игре является Нобелевская премия! — живо отзывается Кэррингтон. — А Нобелевская премия, как вы понимаете, стала бы для нашей клиники наивысшей наградой, о которой можно только мечтать!

Кларье так и подмывает уцепиться за последние слова американца и сказать обоим, что соревнование, может быть, и хорошая вещь, однако в данном случае оно оттеснило у них на задний план живого человека с его болью, но, помолчав немного и, словно не спеша, попрощавшись с взволновавшей его мыслью, задает вопрос на совершенно другую тему:

— Скажите, а что представляет собой ваш персонал? Я имею в виду, каково соотношение опытных работников и молодых.

Вопрос явно застал обоих медиков врасплох. Кэррингтон надолго задумался.

— У нас есть костяк, работающий со дня основания клиники, — отвечает он наконец, — это в первую очередь присутствующий здесь доктор Аргу, в ведении которого находятся все вопросы, связанные с нашей врачебной деятельностью, и доктор Патрик Мелвилль. Вместе с ними трудятся различного рода специалисты, в чьих услугах мы нуждаемся, начиная с кардиолога, анестезиолога, препаратора и кончая массажистом… наверно, нет смысла, всех перечислять.

— Выходит, что все эти люди, — допытывается Кларье, — являются лишь помощниками двух главных врачей?

— Выходит, так, ведь мы прибегаем к их помощи не постоянно, а в зависимости от обстоятельств.

— Но это разве не вызывает кое у кого чувство зависти? Наверно, среди врачей считается почетным работать в вашем центре? Ладно! Все ясно… Оставим это. Ну а что вы мне скажете о младшем медперсонале: санитарах, медсестрах?..

— Ах, это моя вечная головная боль! — восклицает доктор Аргу. — Мы в них постоянно нуждаемся, поскольку нам никак не удается в должной мере обучить их, а главное, удержать на месте. Это слишком легкокрылая рабочая сила, которую не удержишь даже приличной зарплатой. У меня, безусловно, имеется в штате ряд хороших и верных работников, секретарей, квалифицированных санитарок, но основная масса состоит из довольно малоэффективных контрактников.

— Мужчин или женщин?

— Большинство составляют молодые безработные женщины и нуждающиеся в деньгах студенты.

— Есть от чего забеспокоиться! — качает головой Кларье. — Какой-нибудь блаженный или злоумышленник вполне способен додуматься до того, чтобы подложить взрывное устройство в помещение клиники… Я вовсе не собираюсь вас запугивать, но обычно вслед за анонимными письмами переходят к более решительным действиям.

— Да-да! Вы правы! — восклицает Кэррингтон. — Я тоже думал об этом!

Кларье поднимается со стула.

— Могу ли я переговорить с доктором Мелвиллем? Поскольку мне так или иначе придется составлять отчет, пусть уж по крайней мере он будет максимально полным.

— Доктор Мелвилль в этот час должен быть у себя, — услужливо отвечает Кэррингтон. — Если желаете, я могу ему позвонить.

— Буду вам весьма обязан.

Кэррингтон направляется к двери кабинета. А Кларье слышит шепот доктора Аргу:

— Не удивляйтесь, если Патрик откажется к нам прийти. Мы с ним повздорили. Ситуация, признаюсь, совершенно идиотская, правда, мы все же здороваемся. И даже при необходимости обмениваемся парой-другой слов. Но не более того. У каждого свой дежурный день, и медсестра Валери служит нам связной. Я вас с ней еще познакомлю. Тсс!

В гостиную, тяжело опираясь на палку, вернулся Кэррингтон. Медленно присел за стол и не удержался от стона:

— Чертова подагра! Он ждет вас в комнате для посетителей.

Огорченный взгляд доктора Аргу достаточно красноречив: я ведь предупреждал, что у этого парня несносный характер. Кларье быстро прощается. Рукопожатия. Дежурные вежливые слова. И отговаривает доктора провожать его.

— Я найду его сам. Достаточно идти по стрелкам-указателям.

Уф! Кларье облегченно вздыхает, радуясь, что он снова остался один. Этот лечебный центр, вполне возможно, успешно справляется с физической болью, однако, похоже, он не слишком защищен, как можно было бы надеяться, против другого зла, чье присутствие в стенах клиники Кларье явственно ощущает, хотя и не может пока определить, что оно собой представляет и от кого исходит.

По дороге Кларье то и дело попадались навстречу медсестры, чьи прически, столь же замысловатые, как и их белые чепчики, напоминали птичьи гнезда. Да, тут есть на кого положить глаз! А разве не приятно взглянуть на копии скульптур Майоля, Мура, Родена… Похоже, даже в стенах этой клиники жизнь и не думала сдаваться и старалась оставить за собой последнее слово. Приемная комната для посетителей напоминала настоящий музей: пейзажи, натюрморты, копии знаменитых полотен. Перед одной из копий картин Пикассо и стоял, о чем-то глубоко задумавшись, доктор Мелвилль. Услышав шаги, обернулся. Рукопожатие. Комиссар Кларье. Очень рад. Быстрый оценивающий взгляд. Доктор Мелвилль был одет на современный молодежный лад, то есть с откровенной небрежностью, граничащей с вызовом: синие выцветшие джинсы, кожаная куртка мотоциклиста… Несколько вялая развязность дамского угодника сочеталась у него с замечательной и поистине юношеской улыбкой, при виде которой хотелось отмести прочь все светские условности и сразу перейти на «ты».

— Вы меня вовремя перехватили, а то я уже собрался уходить, — проговорил доктор Мелвилль. — Хотя, с другой стороны, в город сегодня лучше не соваться. Музыка лезет в уши, толпы людей, все это ветхое дурачье, увешанное медалями до пупка. Впрочем, вы только что разговаривали с Аргу, а он тоже относится к представителям этой фауны. Ладно! Молчу! Если я правильно понял, вы полицейский, присланный к нам в клинику на разведку! Значит, все-таки кому-то захотелось сунуть нос в наши дела. Рано или поздно это должно было произойти. Ну что ж, идемте, комиссар!

Глава 3

Комната Мелвилля вполне соответствовала внешнему виду своего хозяина. Заметив молчаливое осуждение комиссара, Патрик поспешил снять напряжение.

— Тут у меня бардак, не обращайте внимания. Устраивайтесь на кровати, и давайте сразу покончим с официальной частью допроса. Патрик Мелвилль, тридцать пять лет… Да-да, не удивляйтесь, врачи созревают медленно… Родился в Париже, отец — почтальон, а мать… мать никто, у нее была астма… Именно поэтому я и надумал заняться медициной… хотел ее вылечить. Что не помешало ей умереть в том возрасте, когда женщины еще прекрасны… А сюда пришел оттого, что мне осточертела нищенская жизнь, не хотелось вечно зарабатывать меньше учителя начальной школы…

— А вы, конечно, считали себя будущим светилом! — закончил за него мысль Кларье.

— Да будет вам, комиссар, изголяться. Это босс, что ли, вам сказал? Между двумя рюмочками кальвадоса?…

— Вы не очень-то вежливо отзываетесь о Кэррингтоне!

— Да уж! Бедненький старенький Кэррингтон! Благодетелем человечества небось его считаете? Так вот нетушки, ничего подобного! Наш филантроп перво-наперво является генеральным директором и своим предприятием управляет чисто на американский манер. Хватка у него будь здоров! Производительность, окупаемость, прибыль… Схватываете?

— Так-так-так! — воскликнул Кларье. — Прибыль, говорите… Но ведь главная цель все равно благородна — победа над болью.

— Да на ней, на этой человеческой боли, деньги делают! — протестует доктор. — Наши клиенты платят хорошие бабки за возможность хоть еще немного продлить себе земные удовольствия.

— Вполне возможно! — соглашается Кларье. — Но ведь полученные средства позволяют доктору Аргу, да и вам самому, проводить интереснейшие научные исследования.

Патрик лишь зло улыбнулся в ответ:

— Я вижу, они уже успели навесить вам лапши на уши. Наверняка целый спектакль устроили… Безутешный отец-горемыка… дочь-калека… вам еще порядком повезло, что вас не отвели в оссуарий.

— Оссуарий? — переспросил удивленный Кларье.

— Ну да… комнату скелетов! Или устаревших протезов, если вам так больше нравится.

— Они мне ее показали!

— И что?.. Вы не находите, что до этого мог додуматься только полный шизик? Поверьте мне, комиссар, этот Кэррингтон — параноик! И Аргу параноик. Да и я сам — типичный параноик. Каждый из нашей троицы взращивает по соседству с благородными и достойными всяческой похвалы чувствами свое собственное маленькое сумасшествие, свое карликовое честолюбие, неутоленное и искривленное… Кэррингтон твердит на каждом углу, только слушай: я готов отдать все мои деньги, лишь бы облегчить страдания дочери… но в глубине души это всего-навсего мелкий механик, пытающийся выдать себя за многоопытного инженера. Аргу, конечно, добрый малый и совсем не дурак, но при этом… занят поисками волшебного бальзама, благодаря которому хирургия тихо отомрет за ненадобностью… Да, у него свои старые счеты с хирургией, и теперь он объявил ей своеобразную вендетту, которая встречается только в узком кругу медработников.

— А вы? — спрашивает Кларье.

— Я? — хохочет Патрик. — Да я хуже всех! Ей-богу! Послушать меня, так нужно заново «открывать» психиатрию. Представляете, какая тут царит неразбериха… и какого размаха интересы сталкиваются в борьбе друг с другом. Уверяю вас: убивают и за гораздо меньшее!

— Ну а как же боль? С ней-то как? — допытывается Кларье.

— Боль — это заяц-приманка, за которой бегут наперегонки гончие псы, и у этого зайчика даже есть имя. Это Мод, дочь Кэррингтона. Мы все трое стремимся ее вылечить, только средства у каждого разные.

— Но…

— Минутку! Сейчас поймете.

Патрик быстро пересекает комнату и принимается рыться среди книг и разбросанной одежды.

— Помочь вам? — спрашивает Кларье.

— А каким образом, хотелось бы мне знать! — отвечает Патрик. — Нет, здесь мое царство. Только я один могу сказать, где что лежит. Ах, вот и она…

Он возвращается к комиссару с большой коробкой в руках, закрытой сверху прозрачной крышкой.

— Не успел еще все приготовить как следует. Я ведь как раз собирался отправиться в магазин за оберточной бумагой, но пришлось задержаться, чтобы встретиться с вами.

— А что это такое?

— Что это такое, спрашиваете? — веселится Патрик. — Славный вопрос. Итак, я открываю, и вам, наверно, мерещится, будто вы видите перед собой дерево. Впрочем, так оно и есть. Это дерево. Более того, не просто дерево, а можжевельник, и ему вроде бы за полторы сотни лет перевалило.

Кларье даже не пытается скрыть свое искреннее восхищение представшим его глазам зрелищем.

— Я, конечно, много раз слышал про бонсаи, но никогда не видел их близко. Поразительно!

— Его высота четырнадцать сантиметров, — уточняет Патрик. — Полюбуйтесь-ка этим крошечным и искривленным, будто судорогой, стволом. Но как изящно в целом смотрится дерево. Разве это не напоминает опоэтизированный символ боли? Она будет довольна.

— Кто она?

— Мод. Это для нее подарок. Ума не приложу, где их достает Марсель, наш ночной сторож, но он их приносит постоянно. У нее уже немало собралось: и сосны, и кедры, и клены — целый карликовый лес, ему-то она и посвящает почти все свое свободное время. Ей бы следовало завести собаку, кошку или птицу. Так нет тебе! Лес ей оказался милей.

— Но почему все-таки бонсаи?

— Да потому, что, несмотря на всю красоту и очарование их ствола, веток и листьев, они являются калеками. Она сама так мне однажды и сказала: «Я тоже бонсаи». Забавно, да?

Мелвилль внимательно наблюдает за Кларье. Чуть что, малейшая бестактность, и он вышвырнет его вон из комнаты. Но Кларье вовсе не собирается нарушать молчание какой-нибудь неуместной банальностью. И молча любуется крошечным можжевельником, находящимся у него на коленях, наподобие нежного и доверчивого животного.

— Понятно! — шепчет он, осторожно проводя пальцем по верхушке бонсаи.

И снова тишина. Однако серьезное выражение не способно долго удерживаться на подвижном лице доктора.

— Не поговорить ли нам об анонимных письмах? — предлагает он и медленно, стараясь не касаться веток дерева, поднимает коробку и ставит ее на стол.

«Ну и стол! — думает Кларье. — Даже лотки букинистов не так завалены книгами!»

— Сейчас, непременно. Мне бы только хотелось вначале, если позволите, задать еще один вопрос. Как отец девушки относится к вашим с ней отношениям?

— Мне не нравится ни форма вопроса, ни его содержание! — рубит в ответ Патрик. — В любовницах я ее не держу, вот и весь мой сказ. Удовлетворены?

Кларье кидает взгляд на часы:

— Скоро четыре. А я еще не закончил осмотр клиники. У вас не найдется времени пройтись со мной? Мне хотелось бы посетить ту часть здания, которую вы здесь называете «отделение Уходящих». И напоследок поговорить с Антуаном, вашим пациентом.

— Он не сможет поговорить с вами. Второй день как голодает в знак протеста. И сейчас находится под капельницей. Если желаете, я сам вам расскажу о нем и о его паранойе. — Мелвилль весело смеется и добавляет: — У него, можете не сомневаться, полным-полно своих навязчивых идей и фантазмов. Ну что же, в таком случае нам пора! Мне еще нужно заскочить к Мод и вручить ей подарок.

Хотя доктор уже стоит в дверях и ждет Кларье, тот медлит. Вновь и вновь осматривая комнату, он пытается объяснить самому себе непонятное чувство внутреннего дискомфорта, которое ощущает. В царящем здесь беспорядке явно прослеживается рука режиссера, как если бы этот странный парень сознательно стремился шокировать окружающих его людей. И что? Не он ли написал анонимные письма? Почему бы, собственно, и нет?

— Вы не ответили на мой вопрос! Как относится доктор Кэррингтон…

— А что он? Ему нет дела ни до чего, окромя своих железяк. Считайте, полная свобода. Ну вы идете?

В коридоре им попадается навстречу служащий, толкающий перед собой тележку с колесами на толстых резиновых шинах. Сверху, на подносе, высится гора поджаренных хлебцев. Мелвилль обменивается со служащим едва заметным кивком головы. Кларье все больше и больше начинает казаться, что он попал в какую-нибудь роскошную гостиницу. Кабина лифта, в который они сели, оказалась обшита деревянными панелями сочного медового цвета.

— Отсюда можно спуститься в подземный паркинг или подняться на второй этаж к Уходящим, — объясняет Патрик.

— Музыка играет, — удивляется Кларье, выходя из лифта.

— А почему бы и нет! В нашей клинике всегда стараются исполнить последнее желание тех, кому предстоит скоро умереть. Благодаря хитроумным смесям доктора Аргу, они больше не чувствуют физических страданий и в полной мере наслаждаются последними часами жизни. Одним хочется послушать музыку. Другие читают. Третьи просят позвать священника. У большинства из них рядом находится близкий им человек. Но все проходит тихо, благопристойно. Мы стараемся любой ценой избежать волнений, так как именно они пробуждают боль.

Патрик останавливается и удерживает Кларье за рукав.

— Вы знаете, комиссар, в чем заключается новизна нашего лечебного заведения? В том, что со смерти снимается всякий налет драматизма. Ибо смерть — событие хотя важное и серьезное, но, увы, каждодневное! И последний час жизни человека ничем не отличается от остальных. Мир остается неизменным. Жизнь продолжается. Понимаете?

— Да, — соглашается Кларье. — Кажется, я начинаю понимать.

Они уже собрались идти дальше, как вдруг одна из дверей распахнулась, и в коридор вышла девушка. В голубой блузе и серой юбке. Коротко подстриженные волосы. Ни платка, ни чепчика. На вид лет двадцать пять, не больше.

— И как он там? — по-свойски обращается к ней Патрик.

— По-прежнему. Держится, но опять подступают боли. Я дала ему лишнюю ложку.

Патрик знакомит их:

— Эвелин, одна из наших трех медсестер. Комиссар Кларье. Знакомится с нашим заведением и, похоже, не без некоторого удивления, не так ли?

— Да, вы вправе такое сказать! Я бы лишь добавил: и с восхищением. Можно ли узнать, в чем заключается ваша работа?

— О! Да разве эта работа! — протестует Эвелин. — От нас требуется лишь присутствие. Нужно находиться в палате больного, все время разговаривать, слушать и, если надо, смеяться. А главное: никаких слез!

— Наши больные, — говорит Патрик, — как бы застыли в равновесии над пропастью. Смерть — это пустота под ногами. А агония, настоящая агония, медленная, напоминает подъем на гору. Карабкайся и ни в коем случае не оглядывайся назад. Только и всего. Умирающий не должен никогда оставаться один. После того как снимается боль, ему остается сделать один-единственный шаг, и он уже по ту сторону добра и зла.

— Это не совсем верно, — поправляет его медсестра. — Нередко ты начинаешь любить человека, за которым ухаживаешь. И очень важно следить за тем, чтобы тот не догадался о твоих симпатиях к нему. Стоит только больному произнести: «Вы напоминаете мне дочь!» — как все идет шиворот-навыворот! Все чувства, что находятся как бы на поверхности твоего сознания, мгновенно пробуждаются и начинают бунтовать! Как вам это лучше объяснить? Здесь, в клинике, мы в первую очередь стараемся обезличить смерть. Если человек постепенно соглашается с мыслью, что он уже никто, его уход из жизни протекает спокойно. Я говорю глупости, да, доктор?

— Вовсе нет! — Патрик поворачивается к Кларье: — По настоянию Кэррингтона я провожу занятия с нашими медсестрами. Учеба им дается нелегко, ведь необходимо овладеть целой системой психологических приемов. Нечто вроде ментальных поз, напоминающих технику обучения родам без боли. А давайте-ка прямо сейчас заглянем к Антуану. Мда, этого старика простачком никак не назовешь! Вы еще не окосели окончательно от всего увиденного и услышанного? Если я попробую объяснить, в чем состоит суть моей методики, не пошлете меня куда-нибудь подальше?

— Я хваткий. Пойму.

— Хорошо! Тогда пошли, нам туда!

— Э, погодите-ка, не спешите! Вы мне лучше, не откладывая на потом, расскажите о вашей методике. Только, пожалуйста, попроще и пояснее. Что означают слова Эвелин: уход из жизни протекает спокойно, если у больного возникает чувство, что он никто? Это нечто из области буддизма?

Патрик искренне смеется:

— Обыкновенный здравый смысл! Впрочем, нет. Скорее психология пожирателя журнального чтива. Зато действует безотказно! Посудите сами, комиссар, для нас, психиатров, самый злейший враг — жалость. Вы не отыщете в клинике ни одного больного, который бы не испытывал к себе величайшего чувства жалости. Возьмите, скажем, того же Антуана, — мы пришли, нам сюда, — бедняга собрал по частям образ согрешившего человека. Следите за его рассуждением: да, я виновен в случившемся, но ведь я отнюдь не злодей. А почему тогда никто не проявит ко мне жалости? Разве не очевидно, что все затаили злобу на меня? И так далее и тому подобное. Благодаря чувству жалости к самому себе, которое постоянно живет в его душе, мой пациент и осознает себя личностью, он есть кто-то вполне определенный, способный противопоставить себя другим людям. При этом он одновременно любит и ненавидит то, что вменяет сам себе в вину. Он — Антуан, человек, от которого все бегут, как от чумного. Он — преступник. Если ему достает воображения, он — проклятый всеми Иуда. А теперь представьте себе, что вы его лечащий врач, и скажите мне: как разбить этот панцирь лжи, созданный гордостью и страхом… Так-то вот! А ведь вам во что бы то ни стало необходимо достучаться до бедной страдающей души. Он должен внять голосу, который скажет ему: «Антуан, ты всего лишь жалкий маленький человек, точно такой же, как и я, такой же, как и все остальные. Все мы едины, и все мы толпа!» Вам теперь все понятно, комиссар?

Доктор Мелвилль прикладывает палец к губам и тихонько толкает дверь. Кларье, стараясь не шуметь, следует за ним. Антуан, похоже, спит. Худой, с клочковатой щетиной на впалых щеках. От запястья к прикрепленной на подставке бутылке тянется провод.

— Объявил голодовку, — шепчет Патрик. И после небольшой паузы добавляет: — Мне назло, чтобы покрепче досадить…

Беловатая жидкость медленно капает в прозрачной трубке. Патрик проверяет уровень раствора в бутылке, бросает взгляд на табличку, висящую на спинке кровати в ногах больного.

— Не знаю, — шепчет он вдруг, — доводилось ли вам видеть когда-нибудь кошку, которая забралась на высокую ветку и не решается спуститься. И жалобно так мяучет, на помощь зовет. Вы притаскиваете лестницу. А она, дурочка, только отползает подальше! А когда вы уже готовы схватить ее, она, спина дугой, ощетинится, ну просто что твой ершик для мытья посуда, щерится, шипит, а вдобавок так и норовит вас лапой цапнуть… Это и есть невроз заблудшей кошки. Примерно то же самое происходит с теми, кто шарахается от смерти. Ох-хо-хо! Как же многие судорожно цепляются за свое «я». И чем оно банальнее и пошлее, — так себе душонка, без всякого интереса! — тем больше с ним носятся, будто это музейный экспонат какой-то. Уходим отсюда!

Оба осторожно проскальзывают в приоткрытую дверь, и уже в коридоре Патрик, пожав плечами, устало говорит:

— Мод утверждает, что она — бонсаи! И она правильно делает, комиссар! Нужно долго тренироваться, чтобы научиться становиться кем-то или чем-то другим! Моим ученицам я беспрестанно твержу: каждый человек обязан уметь управлять собственным неврозом.

Несколько мгновений они молча идут по коридору. Затем Патрик вновь начинает говорить, по-прежнему вполголоса, словно не желая нарушить царящий вокруг покой:

— Вы хотите узнать правду о том, почему мы с Аргу на ножах?

— Хочу, — растерялся Кларье. — Но если вы помните, я нахожусь здесь по причине анонимных писем.

— Так и быть, расскажу. Давайте спустимся в парк. Цветы не лгут и другим не дают.

Покрытая толстой, в коричневых тонах, ковровой дорожкой лестница приводит их в парк, где перед ними в разные стороны разбегаются, исчезая среди деревьев, многочисленные аллейки. Патрик по-приятельски подхватывает Кларье под руку.

— Красивое тут местечко, доложу я вам! — вздыхает он как бы с сожалением. — Здесь бы лучше лицей ребятишкам построить. Ну да ладно, поговорим о медицине. Уж потерпите как-нибудь! Так вот правда состоит в том, что доктору Аргу уже стукнуло шестьдесят пять, а мне и тридцати пяти нет. Даже будь у нас с ним схожие характеры, и то при современных темпах развития медицины мы принадлежали бы к разным мирам. Аргу — сторонник старого редукционистского постулата: нет боли без органической причины. Иными словами, лечите больной орган, и вы одновременно снимите ощущение боли. Он уже давным-давно ушел с головой в составление всевозможных порошков, мазей и эликсиров, которые, уничтожая боль, указывают исследователю на те органы, которые ее вызывали. Под понятием «органы» я подразумеваю молекулярный уровень, так как сейчас все более становится очевидным, что первоистоки большинства болезней бесконечно малы. И в этом Аргу прав: главное слово здесь за химией! Возьмите, допустим, стимулятор таламуса…

— Все! На этом и остановимся! — прерывает его Кларье. — Я уже и так ощущаю себя полным идиотом.

Патрик срывает гвоздичку и подносит ее к своему лицу.

— Напротив, я чувствую, вы необычайно опасны и ловки. Ладно, уговорили, об Аргу больше не говорим. Одно лишь последнее замечание: его теория фетишей…

— Умоляю вас…

— Нет, это просто. Небольшое усилие, и вы все поймете. Итак, Аргу пришел к выводу, что любая боль, если ее тщательно изучить и описать, соответствует определенному предмету. Например, какое-нибудь ощущение от укола может ассоциироваться не с гвоздем, не с иголкой, а именно с колючкой и тому подобное. Данная совокупность «боль-колючка» уничтожается конкретным лечебным составом, если угодно: из кокаина, морфия и героина в тщательно выверенных дозах. И именно в этом я никак не могу согласиться с ним. Чудодейственный эликсир является коньком доктора Аргу. Полнейшая дурь! О чем начисто забывает мой коллега, так это о том, что боль иногда отделяется от вызвавшей ее причины и существует как бы сама по себе, а в этом случае вмешиваться уже надлежит психиатру. Почему появляется подобная боль? Или лучше скажем иначе: почему та же «боль-колючка» порождает сны, которые есть не что иное, как устрашающий комментарий к ней. Например, субститутом шипа в сновидениях становится изображение кола или копья, а там уже рукой подать до тягостно переносимой средневековой круговерти. Эликсир моего собрата по профессии не уничтожил боль Антуана в полной мере, а лишь перевел ее из плана физических ощущений в план мыслительных образов.

— Пощадите!

Патрик дружески хлопнул своего собеседника по плечу.

— Уже заканчиваю! Мне важно лишь подчеркнуть, что практический опыт так до сих пор и не позволил однозначно ответить на вопрос, кто же из нас с Аргу прав. Да и в случае с Мод совершенно очевидно, что медикаментозные средства хороши лишь для поддержания культи в стабильном состоянии, в то время как фантомные боли им, естественно, неподвластны. Фантомные боли — это уже моя стихия! Ну теперь, полагаю, проблема вам уже ясна. Поскольку под нежной личиной Аргу скрывается совершенно свинский характер, мы с ним вечно грыземся. Я в полной мере удовлетворил ваше любопытство?

Кларье некоторое время молча размышляет.

— Гм! — вздыхает он. — Мне удалось ухватить по ходу вашего рассказа кое-какие мелочи. Если попытаться их очень кратко резюмировать, то я сказал бы так: каждый больной, по-вашему, представляет собой в той или иной степени актера, и все его поступки и слова работают на выбранную им роль. Лиши человека его боли, и он, чего доброго, придумает себе другую, то есть соорудит себе своего рода психологический протез!..

— Вот это да! И вы еще обвиняете меня, будто я туманно говорил! Но спешу с вами согласиться! Я бы даже сказал, что в победе над физической болью всегда существует опасность появления замещающей боли, своего рода тоскующего отголоска прежней, что объясняется как нельзя более просто: больной таким образом требует внимания к себе и ухода за ним со стороны окружающих. Возьмите опять-таки Антуана. Ему говоришь, что он выздоравливает, а он тебе в ответ — голодовку протеста! Меня не особенно удивит, если ему придет в голову мысль наложить на себя руки, лишь бы доказать, что я ни черта не понял в его заболевании. Напротив, наши Уходящие уже согласились сложить оружие. Нет, их нельзя назвать покорившимися! Они покорные! Улавливаете разницу? Все беды нашей клиники кроются в том, что эту разницу очень мало кто осознает, а потому нас постоянно подозревают в более или менее частом применении эвтаназии. Именно в этом и упрекает врачей клиники автор анонимных писем! Непременно особо выделить это обстоятельство в вашем будущем отчете.

Комиссар кидает взгляд на свои наручные часы.

— Черт возьми, я что-то совсем забылся. Вы хотели пойти к Мод, а я вас задерживаю. Извините.

— Пустяки! Она все равно где-нибудь поблизости. Куда ей деться?

— А где она живет?

— В другом крыле здания, возле библиотеки. Она много читает. И много пишет.

— И что пишет, кому?

— В газеты, на телевидение. Знаете рубрику «Наша почта»? Мод активно участвует в обсуждении всех проблем, волнующих общественное мнение. Ей доставляет удовольствие прочесть в газете или услышать с экрана: «Мадемуазель Мод Кэррингтон». Мод искренне верит, что, будучи, не побоюсь сказать вслух это слово, калекой, она обладает даром постижения истин, недоступных пониманию обыкновенных людей. И что любопытно: как бы она ни старалась это скрыть, во всех ее действиях всегда ощущается глубоко въевшаяся в сознание агрессивность.

— Даже против вас?

— Да, даже против меня.

Кларье не настаивает. Если не хочет, пусть не рассказывает, тем более что комиссар чувствует: Патрик, несмотря на присущую ему профессиональную ясность ума, также беззащитен против всех комплексов и страхов, которые он ищет и находит у своих пациентов. И Кларье первым поворачивает в сторону клиники.

— Когда я смогу вас снова увидеть? — спрашивает он.

— Когда угодно. Только позвоните предварительно.

— А мадемуазель Мод?

— Постараюсь устроить вам с ней свидание. Надеюсь, она согласится.

Они медленно идут бок о бок. Патрик сам возвращается к запретной теме:

— Впрочем, шут его знает, согласится ли она! Мы с ней немного поссорились. Именно поэтому я и купил ей бонсаи.

Кларье с любопытством ждет продолжения.

— Только не пишите об этом в отчете, — просит Патрик и, подумав, добавляет: — Все это так глупо. А с Мод я вас сведу. Впрочем, нет! Не сегодня.

Он замолкает. Какое-то время жует травинку, выплевывает.

— Я ни о чем вас не прошу! — тихо говорит Кларье.

— А мне наплевать, что там кто подумает! — бросает Патрик. — Я позвоню вам завтра. Желаю удачи! Сегодня мое дежурство. Поэтому оставляю вас здесь. Да, еще несколько слов на прощание! В нашем лечебном центре, где все мы боремся с болью, любой способен на анонимки. По всей видимости, их написание приносит человеку облегчение. Всего доброго!

Глава 4

Выключив магнитофон, комиссар со злостью захлопнул окно.

— Нет, черт возьми, даже собственного голоса не слышу! Я прекрасно знаю, что уже половина девятого, и можно шуметь, но эти типы вообще никогда не ложатся спать!

Кларье звонит в ресторан и просит принести ему завтрак.

— И чашку кофе побольше, пожалуйста. Что у вас там происходит?

— К нам пришли ветераны 2-й бронетанковой дивизии! — весело отвечает женский голос.

Кларье с ворчанием вешает трубку. И снова берется за микрофон, но прежде чем продолжить наговаривать отчет, прослушивает несколько собственных последних фраз:

«Если вкратце выразить мои первые впечатления, то они таковы: говорить о чем-то конкретном еще слишком рано. Стоит только войти в клинику, как мир вокруг меняется. Ты оказываешься в ином измерении». Включив магнитофон на запись, Кларье продолжает: «Люди, которые испытывают боль, вместе с теми, у кого она прошла или вот-вот начнется, составляют совершенно особое общество». Пауза. «Что поразило меня здесь в первую очередь, так это тишина! Представьте себе больных, которые вечно ждут, вечно прислушиваются… Ушла ли боль? А если ушла, то надолго ли? Может быть, навсегда? Не вернется ли вскоре назад? А если вернется, то какой: еще более жестокой или более милосердной? Боль в этих стенах — это невидимый и всемогущий гость. Если вы внимательно следили за ходом моей мысли, господин дивизионный комиссар, то вы должны понять, что „центр борьбы с болью“ это неизбежно место, где против кого-то ведут борьбу. Боль это и есть кто-то. Таково мое главное открытие. А все те, кто сражается с болью: врачи, санитары — являются людьми особого толка, они подобны добровольцам в отряде специального назначения. И поверь мне, Шарль, я нисколько не преувеличиваю. Ты волен выбрать все, что тебе пригодится, и превратить мой устный отчет в хорошо приглаженный и вполне невинный рапорт вышестоящему начальству, но между нами, вся клиника представляет собой полоску прибрежной земли для высадки десантных войск. В самом центре города раскинулось поле битвы! И это поле — лечебный центр Кэррингтона! В этом здании с удушливой атмосферой меня беспокоит некое пока едва ощутимое брожение. Именно поэтому я намерен здесь поселиться и не спеша все хорошенько разузнать! Что в самом деле означают эти анонимные письма? Являются ли они предупреждением, что нужно ждать новых ударов? Если да, то против чего направленных? Или кого… Уф, ты вправе собой гордиться, подкинул мне хитрую работенку! Завтра я отправлю тебе очередную магнитофонную запись. У тебя ловкая секретарша. Она выкинет все лишнее и сгладит углы. Полностью отдаю себе отчет в том, господин дивизионный комиссар, что я допускаю при ведении данного дела совершенно возмутительные вольности… Не надо было отправлять новичка. До завтра».

Кларье выключил магнитофон, зевнул, почесался, пощупал, подойдя к зеркалу над раковиной, кожу на щеке, состроил зверскую гримасу и, не оглядываясь, проворчал вошедшей горничной:

— Войдите!.. Добрый день… поставьте поднос на ночной столик. Спасибо. Когда станете убирать комнату, не трогайте магнитофон.

Внезапно раздалось тихое бренчание телефона:

— Алло? Господин комиссар?.. Вас тут спрашивают.

И почти сразу раздался голос доктора Мелвилля:

— Алло, комиссар… Извините за беспокойство. Но, наверно, вам следует знать о любых даже самых незначительных происшествиях. Вот поэтому я и звоню по поручению доктора Аргу сообщить, что умер Антуан.

— От чего?

— Как это от чего? Умер естественной смертью, разумеется! Сердечный приступ. Он был очень слаб в последнее время. Вы ведь понимаете, комиссар, что смерть для него избавление от мук. Столько месяцев терпеть!

— Хорошо! Иду!

— О, вы можете не спешить! Сегодня Антуан, завтра кто-нибудь другой! Наши пациенты здесь для этого и находятся!

Кларье вешает трубку, раздраженный легкой иронией, сквозившей в речи доктора Мелвилля. Да, он понимает, что заведение Кэррингтона предназначено в первую очередь для того, чтобы пациенты тихо и спокойно умирали, так что нет ничего противоестественного в том, что каждый или почти каждый день в клинике отмечен чьей-то смертью. И все-таки ему, полицейскому, трудно с этим смириться, будто в каждой смерти таится нечто подозрительное. Разве кто спорит, что в некоторых случаях смерть несет с собой освобождение от страданий. «Но не тогда, — ворчит Кларье, — когда человек умирает под самым моим носом». Комиссар быстро приводит себя в порядок. Черт! Настроения никакого! И ничего хорошего не предвидится. Однако ослепительный летний свет встречает его удивительно гостеприимно, и повисшая в небе солнечная улыбка представляется комиссару доказательством дружеского участия природы. Да, Антуан мертв. Но надо крепко вбить себе в голову, что особой трагедии в этом событии нет. Кларье решает немного пройтись пешком и успокоиться, слишком угнетающе на него действует выпавшая на его долю работа, хочешь не хочешь, а мысли почти постоянно крутятся вокруг смерти. Когда говорят: «Все там будем!» — тут не поспоришь, все правильно! Но заранее тренироваться рвать нити, из которых соткана жизнь, со всеми ее радостями, общением с друзьями, любовью?.. «О Боже, — вздрагивает Кларье, — если они разглагольствуют об освобождении, то, значит, вскоре заговорят и о эвтаназии, а я знаю одного старого полицейского, которого ждет славная взбучка, поскольку эвтаназия — это хоть и негромкое, но все-таки преступление. Я так и слышу их ругань: „И чем это он занимается, ваш комиссар?“ Ну, давай, голубчик, тебе платят деньги вовсе не за философствование, а за работу, вот и допытывайся, отчего умер Антуан!» Кларье начинает торопиться, однако вокруг клиники да и внутри тоже царит обычное спокойствие. Как и всегда, по коридорам деловито шествуют медсестры, врачи. Как всегда, улыбаются. Неподалеку от него вестибюль клиники пересекает Марсель. Они приветствуют друг друга. Еще один инвалид. Еще одно чудо Кэррингтона, никогда не скажешь с первого взгляда, что нет руки. Чуть позже Кларье узнал, что Марсель работал в клинике ночным сторожем. Ориентируясь по стрелкам-указателям, Кларье шел к приемной комнате для посетителей, задаваясь вопросом, сколько же всего калек вышло из лечебного центра за последние несколько лет и, следовательно, скольким больным сумел помочь Кэррингтон? И чувствовал, что подобные бессмысленные размышления лишь обостряют засевшую в нем глухую враждебность против собственной неумелой жизни, против смерти, против всех, кто ведет тусклое и неспешное существование, забившись, подобно личинкам, каждый в свой кокон. А вот это приятно: доктор Аргу ждал его на пороге приемной.

— Я искренне сожалею, комиссар, что, видимо, напрасно вас побеспокоил. Давайте поднимемся.

Едва они вошли в кабину лифта, как доктор Аргу принялся пересказывать ход событий:

— О случившемся мне сообщила Вероник. Она ждет нас в палате Антуана с тремя другими сиделками: Валери, та работала с двадцати двух часов до полуночи, госпожой Ловьо, эта сидела с полуночи до двух часов ночи, и Моник, с двух до четырех. Наконец, сама Вероник дежурила с четырех до шести часов утра. Именно она и подняла тревогу. Антуан умер во время ее дежурства.

Лифт остановился, и двери кабины бесшумно распахнулись. Кларье тотчас узнал виденный им накануне уставленный цветами и благоухающий коридор. Но он лишь сердито передернул плечами и, ворча что-то себе под нос, отправился вслед за доктором. Антуан лежал на кровати, еще более костлявый, нежели накануне. Трубка, соединявшая прежде его руку с полупустой бутылью, была уже убрана. Вероник, в пижаме, жалобно всхлипывала в окружении трех других сиделок, уже успевших облачиться в больничные халаты. Все четверо ждали, когда их начнут допрашивать. Однако доктор Аргу первым делом подвел комиссара к кровати и обвинительным жестом покружил пальцем над щекой покойного.

— Вот взгляните, — произнес он. — Характерный синюшный оттенок лица, следы розоватой пены на губах: отек легких при острой сердечной недостаточности. Физическая слабость Антуана помешала ему даже позвать на помощь. Короткая судорога — и все! Вероник, расскажите комиссару, как он умер. Должен заметить, комиссар, что Вероник еще только практикантка. Работает всего лишь четвертый день, замещает приболевшую опытную сиделку Флоранс. Но особых знаний от нее и не требуется. Надо лишь сидеть возле кровати и чуть что, при малейшем ухудшении в состоянии здоровья больного, вызвать главную медсестру, чей кабинет находится в конце коридора. Только и всего. А сегодня все было нормально, да, Вероник, ничего необычного? Ну говорите же! Не бойтесь!

— Сколько вам лет, Вероник? — обратился к девушке Кларье.

— Двадцать три.

— И чем вы занимаетесь в свободное от работы время?

— Я студентка.

— А по какой специальности?

— По архитектуре.

Кларье постарался перехватить взгляд доктора Аргу. По архитектуре! Проще сказать — «безработная»!

— А вы уже успели привыкнуть к ночным дежурствам?

Девушка колеблется. Ей явно хочется ответить: «Ничего сложного. Главное не заснуть».

— А как вы обнаружили, что Антуан умер? — продолжает расспрашивать Кларье.

Вероник снова всхлипывает и утыкается носом в скомканный носовой платок.

— Постарайтесь вспомнить! Вы шили? Читали? Или дремали?

— Я читала.

— А что вы читали?

— «Смерть закусывает удила».

— Понятно! И время от времени бросали взгляд на больного?

— Нет, вовсе нет! Не на больного, а на бутылку: если капает, значит, все нормально.

— И в один момент, — согласно кивает Кларье, — вы вдруг обнаружили, что раствор не капает?

— Да.

Кларье подошел к капельнице, к штативу которой был прикреплен прозрачный флакон.

— Тут никто ни к чему не прикасался? — обратился он к доктору.

— Нет, никто ничего не трогал.

— Бутылка, как я вижу, наполовину полная. Если я правильно понимаю, это означает, что капельница неожиданно перестала работать.

Кларье вращает ручку дозатора, позволяющего регулировать сток жидкости.

— Послушайте, доктор, я полный профан в этом деле, но мне кажется, что, если капельница не работает, а к ней никто не прикасался, значит, жидкость перестала поступать в кровь больного оттого, что тот умер.

— Верно! — поддакивает Аргу. — И поэтому можно легко определить время смерти. Каждая бутылка содержит пол-литра раствора, и все подлажено таким образом, чтобы она опустошалась полностью ровно за два часа. А эта бутылка, четвертая со вчерашнего вечера, еще почти полная. Постарайтесь все вспомнить, Вероник. Это очень важно. Вы заступили на работу в четыре часа. Моник сдала вам дежурство, а попросту говоря, сообщила, что все идет нормально и Антуан спокойно спит. Так ведь, я прав?

— Абсолютно, — отозвалась Моник. — Я как раз и поставила четвертую бутылку, а также сама отрегулировала сток раствора, потому что Вероник еще не слишком соображает в этих делах.

— И все шло нормально?

— Да, все было хорошо. Я поделилась с ней кофе, который оставался у меня в термосе, и ушла.

— Ясно, — властным тоном произнес доктор Аргу. — Если вычислить объем оставшейся жидкости, можно будет легко узнать, когда остановилась капельница. А это и есть точное время смерти. Итак, что мы имеем: раствор начал поступать из бутылки в капельницу примерно в четыре часа ночи. А минут через пятнадцать капельница перестала работать. Вот и вся арифметика, выходит, Антуан умер четверть пятого. Постойте-ка! Валери, во время вашего дежурства с десяти часов до полуночи вы не заметили чего-нибудь необычного?

— Нет.

— А вы, мадам Ловьо?

— Нет.

— Поймите, я вовсе не собираюсь обвинять кого-либо из вас в халатности, но ведь в работе аппарата могли быть и сбои. Итак, ничего такого не было?

— Ничего!

— Вы тоже ничего не видели, Моник?

— Ничего!

— А что вы сделали с пустыми бутылками?

— Обычно Марсель, ночной сторож, выносит их и измельчает в дробилке.

— Расскажите мне о нем, — вмешивается в разговор Кларье. — Прошлой ночью он приходил?

— Да, — отвечает Валери. — Он делает свой первый обход незадолго до двадцати трех часов.

— И иногда к вам заходит?

— Да, частенько, так, поболтать немного. Ерунда: здравствуйте, до свидания! Не более того. А второй раз он появляется уже около половины пятого. Вот тогда-то и забирает пустые бутылки.

Кларье поворачивается к Вероник:

— Значит, вы его видели?

— Еще бы, конечно видела! — восклицает госпожа Ловьо. — Марсель любит приударить за молоденькими.

— Это так? — спрашивает Кларье у Вероник.

— Не обращайте внимание на ее слова! — смутившись, отвечает та. — Мы с Марселем оба из Морбиана. Ему нравится поэтому, — земляки как-никак — проходя мимо меня, или рукой помахать в знак приветствия, или там шлепнуть легонько. Ничего дурного!

Последние слова Вероник вызывают оживление и смешки трех остальных сиделок.

— Я попросил бы вас не шуметь! — обрывает их Кларье. — Еще один вопрос, Вероник. Что вы сделали, когда обнаружили, что капельница не работает?

— Я подошла проверить, хорошо ли закреплен наконечник трубки на запястье Антуана, и сразу вся так и обмерла от страха, потому что он уже не дышал. А потом высчитала, когда Марсель должен был вернуться после обхода к себе, подождала немного и позвонила ему отсюда! Я очень испугалась!

— Надо было звонить госпоже Гильвинек. Она занимается подобными ситуациями.

— Да, но она сказала бы, что я во всем виновата! — захныкала Вероник.

— Хорошо, хорошо, — принялся успокаивать ее Аргу. — Мы потом все выясним. А меня разбудил Марсель. Он не только сообщил мне о смерти Антуана, но и добавил одно замечание от себя, которое, признаться, до сих пор вертится в моей голове. Марсель сказал: «Он совершенно холодный»…

— И что? — не понял Кларье.

— Как что? Это правда. Холодный.

Кларье взглянул на часы:

— Ничего удивительного. Скоро десять часов.

— Да нет же! — возразил Аргу. — Когда Марсель сказал мне, что Антуан холодный, капельница только недавно перестала работать.

— Ах, черт возьми! — воскликнул Кларье. — Вот какая выходит путаница: Антуан вроде бы только что умер, а уже успел похолодеть!

Слова комиссара прозвучали подобно взрыву гранаты. Воцарилась такая глубокая тишина, что все буквально замерли, боясь и пальцем пошевелить.

— Подумаем… — проговорил Кларье, сумевший быстрее остальных прийти в себя после столь неожиданного поворота событий.

— Все яснее ясного, — прервал его Аргу. — Когда я пришел, тело Антуана было уже холодным. А ведь ему полагалось быть теплым. Уж поверьте! Опыт у меня богатый! Труп так быстро не охлаждается. Отсюда следует неизбежный вывод: Антуан умер вовсе не в четверть пятого, а раньше.

— Э нет! — громко запротестовала Моник. — Я дежурила до четырех часов и прекрасно знаю, что Антуан был еще жив, так как своими собственными руками заменила бутылку. И когда я уходила от Вероник, капельница работала отлично. Я не позволю, чтобы…

Голос женщины сел от волнения.

— Постойте, постойте, — вмешался доктор Аргу. — Только, пожалуйста, обойдемся без слез! Позднее, на свежую голову, мы во всем разберемся. А пока возвращайтесь к себе.

— Мне тоже можно уйти? — жалобным голоском протянула Вероник.

— Да. Вам тоже! И успокойтесь! Бедняга Антуан умер своей собственной смертью. Вы тут ни при чем.

Едва сиделки успели выйти, как из-за двери послышались громкие звуки ссоры.

— Ну и дела! — устало бросил Аргу.

— Кэррингтон в курсе?

— Нет! Пока еще нет. Но удар для него будет сильный. Да вы сами видели: сиделки уже готовы вцепиться друг другу в горло. Через час весь лечебный центр будет стоять на ушах. И поползут самые идиотские слухи. Уже сегодня вечером местные газеты начнут задаваться вопросом: «Что происходит в клинике Кэррингтона?» Ибо, ничего не скажешь, комиссар, здесь действительно произошло ЧП! Правду не скроешь, тем более от вас! Если Антуан умер до четырех часов, это значит… Ах ты Боже мой… Даже думать об этом не хочется.

— Анонимщик подумает вместо вас, — отозвался Кларье. — Грех упустить такой случай, чтобы не накропать новых писем! Я вижу только один способ остановить ненужные разговоры: произвести вскрытие. Докажите, что Антуан умер от сердечного приступа, и вся эта история с капельницей отпадет сама собой.

— Но если я потребую вскрытия, не примет ли дело криминальный оборот? — засомневался доктор.

— Мой дорогой доктор, — терпеливо объяснил ему Кларье, — дело и без того уже приняло криминальный оборот. Я почти уверен, что кто-то выискал подходящий момент, чтобы выдернуть трубку капельницы.

— Нет! — твердым тоном отозвался доктор. — Убрать трубку недостаточно. Антуан вполне мог некоторое время жить и без капельницы.

— А что он получал?

— Смесь глюкозы, липидов, белков и так далее. Обычный состав для поддержания жизнедеятельности организма. Ну вы понимаете… Жизнь Антуана вовсе не была в такой степени связана с этим раствором… Ну, скажем, не настолько тесно, чтобы прекращение его подачи грозило ему фатальным исходом. И тому есть простое доказательство, ведь так или иначе приходилось время от времени останавливать капельницу, чтобы менять бутылки!

— А эта Вероник… Вы уверены в ней?

— Кэррингтон нанял ее по рекомендации собственной дочери. А кроме того, Вероник никогда раньше не встречалась с Антуаном. С какой стати ей пришло бы вдруг в голову убивать его?

Кларье снова внимательно оглядел лицо покойного, о чем-то задумался, а потом, покачав головой, чуть слышно прошептал: — И надо же было случиться такому невезению, чтобы это дело досталось именно мне! — После чего взял доктора за руку: — Давайте уйдем отсюда.

В коридоре их встретила старшая медсестра госпожа Гильвинек. Доктор Аргу сразу оборвал всякие вопросы и комментарии.

— До моего нового приказа в палату никого не впускать.

И, не дожидаясь ответа, повлек Кларье за собой.

— Я полагаю, смерть Антуана стала для вас жестоким ударом? — посочувствовал комиссар.

— Даже более сильным, нежели вы можете себе представить, — чуть ли не простонал Аргу. — Я собирался испробовать на нем новый вид болеутоляющего средства долгого действия, с помощью которого надеялся избавить его не только от боли, но одновременно и от всех его фантазмов. Доктор Мелвилль ошибается, когда… Ладно! Оставим это! Найду себе другого больного с ампутированной конечностью…

— Один калека или другой — какая, собственно, разница!

Явственно прозвучавшая в словах комиссара едкая ирония ускользнула от внимания озабоченного предстоящими хлопотами доктора.

— У моего друга Уильяма возник грандиозный проект! — вдруг снова заговорил Аргу. — Если я вспомнил об этом, то лишь потому, что неожиданная смерть Антуана грозит теперь его сорвать. А суть проекта вкратце такова: Уильям собирался организовать в клинике неделю больных с ампутированными конечностями, после чего намечал провести медицинский конгресс медиков с участием крупнейших специалистов в данной области. Строящиеся в нашем центре здания составят костяк нового лечебного учреждения по реабилитации инвалидов.

— Благодаря аппаратам Кэррингтона? — предположил Кларье, неожиданно для себя явно задев за живое доктора Аргу.

— Да в том-то и дело! — восклицает тот. — Рано или поздно Уильям разорится, можете не сомневаться. — И от волнения и избытка чувств подхватывает комиссара под руку. — Помогите! — шепчет он. — Если бы вам только удалось вывести расследование из тумана! У нас в клинике скрывается враг. Это очевидно, но кто он, я не знаю.

Перед внутренним взором Кларье быстро прокрутились образы Мелвилля, Мод с ее бонсаи, четырех сиделок, затем больных, по крайней мере тех, кого доктор Аргу пытался вырвать из тисков боли… А напоследок представилась та безликая горстка фанатиков, что малюют на стенах дегтем лозунги: «Go home!» Как могло случиться, что такое тихое, приветливое и филантропическое заведение, как клиника Кэррингтона, оказалось изъеденным ржавчиной заговора, первой жертвой которого пал Антуан?

— Простите, я немного отвлекся… — пробормотал Кларье. — Да, я вас внимательно слушаю, мне просто никак не дает покоя смерть Антуана… Конечно, я сделаю все от меня зависящее, чтобы дело не вышло из рамок обычного расследования. Кстати, вы много регистрируете смертей?

— Немало! — отозвался Аргу. — Ведь в этом и заключается смысл существования клиники. Не забывайте, что сюда приходят не только ради избавления от боли, но и для того, чтобы излечиться от жизни, если мне будет позволено высказаться в духе Сократа.

— И как часто бывают похороны?

— Не важно. Скажу только, что все происходит без лишней шумихи.

— А если кому-нибудь вдруг захочется, скажем, на смертном одре выразить свою последнюю волю?

— При клинике есть нотариус. А вы, часом, не собираетесь, дорогой комиссар, писать роман?

— Такова моя роль — рыскать по округе в поисках следов. Меня в вашей клинике больше всего смущает то, что все события проходят между как бы смертью и выздоровлением! Но прошу меня простить… Я вас задерживаю, а вы, наверно, спешите заняться всякими формальностями, связанными со смертью пациента. Поэтому еще один вопрос, и я вас отпущу. Не помню уже, кто рассказал мне об отделении больных с ампутированными конечностями. Можно мне заглянуть туда?

— Да, конечно. Попросите госпожу Гильвинек отвести вас.

Госпожа Гильвинек выглядит не на шутку взволнованной.

— Бедняга Антуан, — восклицает она, — ах, как мне его жаль! Но в каком-то смысле смерть принесла ему облегчение. И хотя нельзя сказать, чтобы он очень сильно страдал, но слишком долго все у него тянулось… Ах, господин комиссар, если человек окончательно выжил из ума, ему лучше покинуть этот мир…

— А вы полагаете, что ему помогли?

Госпожа Гильвинек, будто пытаясь защититься, вздевает вверх руки.

— Не мне судить об этом, — говорит она, — но если так все и произошло, ну что же, тем лучше. Такой поступок никто не осудит!

— Вы ратуете за эвтаназию?

— А почему бы и нет! Я верующая, господин комиссар. И уверена, что наши мертвые обрели счастье там, где они сейчас находятся. Пусть не все согласятся со мной. Но, поверьте, здесь, в клинике, почти стерлась граница между жизнью и смертью.

Кларье мысленно обещает себе обязательно вставить последнюю фразу госпожи Гильвинек в свой очередной отчет.

— Если я не ошибаюсь, — после небольшой паузы вновь говорит он, — в лечебном центре содержатся три категории пациентов. Во-первых, безнадежные больные, которых готовят к тихой, пристойной смерти. Эти больные сами страстно ждут смерти, но именно поэтому об эвтаназии в их отношении речь не идет. Тут, конечно, можно и поспорить. Согласны?

— Да.

— Ими в основном занимается доктор Мелвилль?

— Да.

— Затем следуют те, что страдают от страшных болей, но чьей жизни не угрожает особая опасность. Их лечит доктор Аргу…

— Он настоящий кудесник! — успевает вставить медсестра.

— И наконец, — продолжает Кларье, — к третьей категории относятся люди с ампутированными конечностями. Господин Кэррингтон мастерит для них протезы, а доктор Мелвилль с доктором Аргу вместе лечат. Так ведь?

— Да.

— И в последнюю категорию входит дочь господина Кэррингтона…

— Безусловно! Я бы, правда, уточнила, что она по очереди переходит от одного врача к другому. У них расписано по дням, но об этом лучше у них самих спросите…

— Надо думать, что людей с ампутированными конечностями в клинике явное меньшинство?

— Да, в основном только исключительные случаи, но все равно получается немало, сами знаете, сколько сейчас всевозможных аварий и происшествий.

— А сколько в настоящее время у вас лечится пациентов с ампутацией?

— Семеро. Не считая мадемуазель Мод. У четверых нет ноги, а у трех в той или иной степени руки.

— И все теперь ходят с протезами?

— Да.

— Вы могли бы составить их список?

— Надо предполагать, что вы тут обладаете неограниченными правами, — произнесла медсестра после короткого некоторого колебания. — Идемте…

Отведя комиссара в небольшой, заставленный вещами кабинет — телефоны, столы с контрольными лампочками, развешанные на стенах графики дежурств, а также несколько аэроснимков лечебного центра и вдобавок большая фотография Уильяма Кэррингтона, — она показала ему, где находится картотека.

— Посмотрите сами.

Покопавшись в карточках, Кларье с удивлением обнаружил, что больных с ампутированными конечностям на самом деле гораздо больше семи.

— А где же остальные?

— Кто где. В клинике мы оставляем лишь самые интересные случаи.

— В каком смысле?

— То есть тех пациентов с серьезными увечьями, кто плохо переносит протезы. Остальные возвращаются домой, но периодически являются к нам для проверки.

— И что за проверка?

— А такая: господин Кэррингтон постоянно усовершенствует модели и нередко вместо одного протеза ставит пациенту другой, более удобный. Разумеется, бесплатно. Так как господин Кэррингтон вовсе не коммерсант, а изобретатель. И очень многие ему завидуют, потому что к нам в клинику кто только не приходит! — Госпожа Гильвинек внезапно переходит на шепот: — Успехи господина Кэррингтона не дают покоя его коллегам. Вот они и начинают распространять всякого рода сплетни. Например, что доктор Аргу разработал какой-то специальный механизм, который будто бы вытеснит инвалидные кресла на колесиках, но лучше, говорят, им не пользоваться, от греха подальше, качество еще то, ибо здесь вам не Америка, и, мол, вообще легко давать людям надежду, которая потом никогда не оправдывается… Да что вы хотите, люди-то злые.

— Конечно, конечно! — кивнул комиссар. — Спасибо. А вы не знаете случайно, где бы я мог сейчас найти доктора Мелвилля?

— Да вот же он идет! Пациентов обходит. Как раз его время!

Глава 5

— Когда в доме полиция, жди чего угодно! — пробурчал Патрик. — Вероник только что рассказала мне о случившемся. Выходит, беднягу Антуана…

— Что?

— Я хотел сказать… Ну и скандал сейчас начнется! А вы уже разгадали эту историю с капельницей?

— Пока еще нет!

— Сейчас попробуем разобраться.

Прежде чем позволить двум санитарам увезти изменившегося до неузнаваемости Антуана, Патрик внимательно осмотрел его тело, лицо и запястье.

— Забирайте! — приказал он и повернулся к Кларье: — В морге изучим повнимательней. В клинике есть морг, вы разве не знали? И даже часовня! Клиенты любят красивые похоронные церемонии и платят за них немалые деньги.

Мелвилль разговаривал с комиссарам и одновременно проверял трубку, соединявшую когда-то бутылку с запястьем Антуана, медленно пропуская ее между пальцами, подобно режиссеру, изучающему кадр за кадром отснятую кинопленку.

— Нет, — прошептал он наконец. — Ни одного следа укола. В принципе можно ввести в трубку с помощью шприца какое-нибудь токсичное вещество. Надо полагать, комиссар, вы захотите провести вскрытие?

— Разумеется! Но проводить его будет судебно-медицинский эксперт. Главное, чтобы никто из клиники в нем не участвовал.

— Вы намекаете на меня?

— Ни на кого конкретно. Но вполне возможно, речь идет об убийстве, и поэтому необходимо соблюсти все правила. Кстати, вы также сразу заподозрили убийство. Можно будет узнать, почему?

Сняв бутылку со штатива капельницы, доктор Мелвилль внимательно ее осмотрел.

— Вроде бы тоже нормально.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Мне просто так показалось, комиссар. В клинику приходят анонимные письма, и тут же умирает Антуан. По меньшей мере любопытное совпадение. Главное понять, кому эта смерть нанесла наибольший урон. Ясное дело, что не старому бедолаге Антуану. Он давно уже был вне игры. О нем уже никто не думал. А вот доктор Аргу пострадал! Да и я тоже! Мы с ним оба готовили ученые труды. Он пишет о целебных свойствах некой таинственной смеси, формулу которой прячет в сейфе. А я о связи образов бессознательного с различными видами боли…

— Опять двадцать пять! Прекратите немедленно!

— А что я, по-вашему, должен говорить? Мне совершенно ясно, что, убрав Антуана, злоумышленник целился прежде всего в меня и в Аргу.

— А что это ему может дать?

— Да пойдут слухи, будто мы содержим больных исключительно ради наших научных работ. Существуют ведь лаборатории, где специально разводят животных для дальнейших опытов! Вам даже трудно себе представить, как далеко иногда заходят человеческая глупость и злоба! А производство протезов вообще вызывает много кривотолков! Кэррингтон слишком наивен! Зачем, например, было издавать буклет и рекламировать новейшие модели с указанием размеров, веса, цены… это все-таки не нижнее белье в каталоге «Ла Редут»!

— А протезы дорогие?

— А вы сомневаетесь? Легкие металлы, запасные детали и прочее и прочее, иными словами, найдется чем вызвать неудовольствие какого-нибудь брюзги. Вот и начинается дружный ор: мол, совсем стыд потеряли! Конкуренты тоже не дремлют, стараются изо все сих охаять нашу продукцию. А вы слышали о последней идее Кэррингтона: нечто вроде набора «сделай сам», собираешь протез — и вперед? Для калек из третьего мира. Именно коммерческий размах и не могут ему простить противники! Тут тебе и сверхсложная аппаратура для толстосумов. И одновременно трехгрошовая механика для бедняков. Конфликт Кэррингтона с Мод из той же оперы. Она упрекает отца за то, что тот своей шумной рекламной кампанией якобы вредит деятельности «настоящих» лечебных центров, борющихся с болью.

Доктор Мелвилль ставит бутылку на место и тянет комиссара в угол комнаты.

— Я не собираюсь давать вам советы, но на вашем месте я бы обязательно составил список людей, лечившихся в клинике со дня ее основания. Это поможет вам составить представление о клиентах, отбираемых нашим патроном. Можете не сомневаться, сюда берут далеко не всякого! Вот и попробуйте догадаться — почему.

— Да, вполне возможно… Если будет время!..

Кларье терпеть не может, когда кто-то так нахально вмешивается в его расследование, и поэтому тут же добавляет достаточно сухо:

— Сперва я хотел бы поговорить с Кэррингтоном, а также с его дочерью.

— Как раз сейчас вы их обоих и найдете. Они вечно ссорятся, но завтракать привыкли вместе. По утрам Кэррингтон проверяет протез Мод. Хорошо ли держится? Не болит ли? Где? Как культя?

— А откуда это вам известно, доктор?

— Так она же сама мне об этом и рассказывала. Мод для отца что-то вроде манекенщицы. Он заставляет ее ходить взад-вперед, поворачиваться, садиться, вставать. «А ну-ка, постой прямо. Перестань гримасничать! Аргу — осел, каких свет ни видывал. Сразу видно, что трет правое бедро…» Извините меня, комиссар! Это смех через силу. А кто увидит, натирает бедро или нет, если никто, насколько я знаю, кроме ее отца да еще, возможно, Аргу, не заглядывал к ней под юбку! Все эти мази и порошки, что изобретает сердяга Аргу, Мод испытывает на себе. Ну и троица, умора сплошная! Таких параноиков еще свет не видывал!.. И он еще возглавляет заведение, цель которого борьба с болью! Хоть стой, хоть падай! Только вы, комиссар, переждите немного, прежде чем его расспрашивать. Дайте время Кэррингтону оправиться от столь жестокого удара.

— А вы подарили бонсаи Мод?

— Времени не нашлось. Вместе сходим. Если у меня комната — бордель, то у Мод, сами убедитесь, настоящая келья. Келья монастыря кармелиток. На это стоит посмотреть. А потом пообедаем в столовой. До скорой встречи!

После ухода доктора Мелвилля Кларье долго стоял неподвижно и, покусывая губы, тупо смотрел на пустую кровать. Мало-помалу он начинал разбираться в загадках клиники Кэррингтона, узнавать ее обитателей, с их недомолвками, секретами, скрытыми душевными ранами. Откровения Аргу объясняли молчание Кэррингтона, а внешне непринужденный треп Мелвилля рисовал несколько зыбкую и в то же время тревожную картину красивого здания с темными углами.

Да, прежде всего ему следует узнать мнение Кэррингтона о случившемся. Кларье пытается сообразить, в какую сторону ему надо идти. Клиника построена в форме звезды, в центре которой находится регистратура, а от нее лучами тянутся коридоры. По правую руку библиотека, комната для приема посетителей, два помещения для проведения различного рода консультаций, радиоузел и наконец палаты для ходячих больных. Это у нас коридор А. Коридор Б, также отходящий от регистратуры, занимал доктор Мелвилль: смотровая, архив, палаты… Кларье не в силах запомнить план клиники… Коридор В, коридор Г… Короче, проектировщики так заботились об удобстве ориентирования, что в результате запутаться здесь столь же легко, как в метро. Квартира Кэррингтона выходит окнами в сад. Значит, нужно держаться направления к парку. По дороге ему встретился больной с рукой на перевязи.

— Где бы я мог найти господина Кэррингтона? — после обмена приветствиями спросил комиссар.

— Идите по коридору до конца, а потом направо. Вы что, новенький? — любопытствует больной, ему явно хочется поболтать. — Что-то я вас раньше не видел в столовой.

— Нет-нет, — поспешно отвечает Кларье. — Я всего лишь посетитель.

— Жаль! — вздыхает в ответ человек. — Тут немного скучновато. Когда боль проходит, делать особенно нечего. Вот и начинаешь пережевывать происшествие, в результате которого ты оказался в клинике. Мне оторвало левую руку по самое плечо. Но до сих пор кажется, будто она на месте. И все подмывает схватиться обеими руками за руль и вывернуть машину! Эта пустота вместо руки постоянно напоминает о том, как меня тогда занесло на дороге… Они вас избавляют от боли и одновременно как бы лишают собеседника, с кем всегда можно было поговорить…

— Извините! — как можно более мягким тоном прерывает его Кларье. — Меня ждут.

И чуть ли не спасается бегством! Внезапно ему отчетливо представляется невыносимая жвачка разговоров между больными. Аргу освобождает от боли. Мелвилль освобождает от навязчивых идей. И в итоге остаются долгие часы, дни, которые нужно как-то убить. А потом возвращение к здоровым людям с двумя руками и ногами, которым неведомо, что такое полурадость, полужизнь. Неужели придется описывать в отчете все свои впечатления? «Все равно ничего не получится!» — думает Кларье, стучась в дверь квартиры Кэррингтона.

Американец явно навеселе. Это чувствуется по его плывущим голубым глазам, они выдают опьянение надежнее любого теста.

— Входите, входите, комиссар. Ну? Как проходит ваше расследование? Садитесь. Выпейте немного кальвадоса. Давайте, расслабьтесь!

— Вам уже сообщили о смерти Антуана?

— Да. Я сожалею. Этого беднягу надо было по частям создавать заново.

— Но вы знаете, что возникли проблемы с капельницей?

Кэррингтон щедро плеснул в бокалы ликер.

— За ваше здоровье, комиссар! — Он, смакуя, покатал вино во рту, подержал на языке и лишь потом как бы нехотя проглотил. — Волшебный напиток! — прошептал он. — Вы говорили мне, кажется, об Антуане? Если учесть его состояние здоровья, на мой взгляд, он избрал наилучшее решение.

— Но, возможно, кто-то помог ему в этом! — откликнулся Кларье.

— Ну и что такого? Смерть ему выпала легкая, а это самое важное. Я предупреждал и Аргу, и молодого Патрика, что они напрасно вселяли в беднягу ложную надежду на улучшение… Наш долг не кормить безнадежных больных сладкими иллюзиями, а, напротив, учить их обходиться без них. Так что можете ни о чем не беспокоиться, комиссар.

— Но у меня есть приказ.

— Ну что же, я позвоню Мишелю. Нечего ему просто так просиживать штаны помощника государственного секретаря. Я ничего не имею лично против вас, мой дорогой друг. Двери центра всегда для вас широко открыты. Но при условии, что в этом здании никогда не прозвучат слова «убийство» или «преступление».

Кларье поднялся с кресла, чувствуя себя слегка не в своей тарелке.

— Я уже почти со всеми успел встретиться, — проговорил он. — Осталось только переговорить с вашей дочерью. Для отчета.

— Я бы предпочел, чтобы ее оставили в покое!

— О, я буду весьма деликатен! После разговора с Мод я подробно расспрошу ночных сиделок и на этом, можно сказать, поставлю точку.

— Тогда чудесно! Просто чудесно! Желаю вам удачи!

— А вы не подскажете, где бы я мог найти мадемуазель Мод?

— У себя, полагаю. Ее комната находится возле лифта. Лифт был сделан специально для нее, но она чаще пользуется лестницей.

— Вот как, а почему?

— Конечно, мне назло! Разве вы не знаете современную молодежь?

«Молодежь? — думает Кларье, поднимаясь по крутой лестнице. — Ничего себе молодежь! Ей как-никак уже тридцать пять лет!»

Комиссар решительно стучит в дверь. У него нет желания долго тянуть резину, но, войдя, он в растерянности замирает в дверях, стараясь скрыть охватившее его удивление. Мод была красивой! Вот уж чего Кларье не ожидал, так не ожидал! Более того, она была очень красивой! Высокая и худющая, по всей видимости, какие-то трудности в физическом развитии, зато сказочная блондинка! Девушка с льняными волосами! Во вкусе Дебюсси. С грустным, нежным взглядом, но взирающим на все свысока. Кларье едва сдержался, чтобы не вскрикнуть, когда заметил, что Мод была на костылях! Там, где при движении должен вырисовываться контур ноги, плавно развевались складки платья, и он тотчас понял: Мод отказывается носить разработанный Кэррингтоном протез. Тем самым она как бы мстит отцу, мстит даже тогда, когда остается одна. Ее выбор — жалкая пара костылей! Женщина, одетая в простое черное платье (ей, видно, приходится немало заниматься домашним хозяйством), тяжело раскачиваясь на костылях, прошлась по комнате.

— Входите, господин комиссар. Я вас ждала.

Мод указывает ему на стул, приглашая сесть, но Кларье вдруг с испугом понимает, что, если он согласится, ей придется устроиться на соседнем стуле, а значит, отважиться выполнить на его глазах уродливое, унизительное и, по всей видимости, болезненное упражнение: приседание на одной ноге! И он невольно протягивает ей руки, желая помочь.

— Спасибо, — сухо бросает она в ответ.

И быстро садится сама. Как-то очень естественно. Чуть менее ловко она расправляет подол платья, и Кларье невольно бросает взгляд на ее единственную ногу в дешевом сером нейлоновом чулке. Мод терпеливо ждет, когда он заговорит.

— Вы, конечно, знаете об анонимных письмах? — начинает Кларье.

— Разумеется.

— А господин Кэррингтон их получал?

— Два.

— А вы?

— Тоже два.

— Вы не могли бы их мне показать?

— Я их разорвала.

— А вы помните их содержание?

— О, очень даже хорошо! В первом было написано: «Кому вы продаете отрезанные руки-ноги? За них можно выручить неплохие деньги!» Во втором письме примерно то же самое: «С вашими отходами производства, вы могли бы прокормить всех „оборванцев“ города».

Она говорит без всякого заметного волнения, будто повторяет хорошо затверженный урок, и в ее голубых глазах нет ни капли осуждения.

— Но кому вы могли так досадить?

— Да кому угодно, — спокойно отвечает Мод. — Видимо, кому-то очень хочется, чтобы мой отец закрыл центр. Его называют «колоссом на алюминиевых ногах». Нет, тут все ясно. Его попрекают за производство искусственных конечностей.

— А вы, мадемуазель?

— А я тут при чем?

— Но вы ведь тоже связаны с этим.

Кларье указывает пальцем на то место платья, где должна была быть вторая нога. Мод с неожиданной живостью подхватывает костыли и вскакивает.

— Идемте, — зовет она Кларье и ведет его в соседнюю, небольшую и крайне бедно обставленную комнату: диван, кресло, низкий столик; да будь даже подписан приказ об аресте имущества Мод, и то судебный исполнитель не стал бы скорее всего трогать такую нищенскую мебель! Поперек дивана лежит искусственная нога. Мод смотрит на нее с холодной враждебностью.

— Уродливо, ужасно и нелепо! — говорит она, отбрасывая концом костыля протез подальше от себя.

— Зато изобретательно, — замечает Кларье.

Она улыбается и внезапно из мстительной бедной девушки превращается в пламенную, убежденную в своей правоте фанатичку.

— Изобретательно! — повторяет она. — Настолько изобретательно и настолько совершенно, что ломается по меньшей мере раз в месяц. Это, видите ли, самая шикарная и дорогая модель, напичканная всевозможными техническими прибамбасами, до омерзения хрупкими. Это штука сгодится разве что для того, чтобы позабавить миллиардера, окруженного многочисленной челядью, или же чтобы заставить меня позабыть, о том, что я…

Мод замолкает, стискивает нервно зубы то ли от ненависти, то ли от отчаяния, и щеки ее мелко дрожат… Однако ей очень быстро удается взять себя в руки, и она, подняв по очереди оба костыля, продолжает говорить уже гораздо спокойнее:

— Вот моя безотказная модель-вездеход: и не ломается, и продается почти в любой скобяной лавке. Плати несколько десятков франков и получай массу удовольствия!

Кларье возвращается в большую комнату и вдруг замечает на прикрытых ширмами этажерках целый лес карликовых деревьев. Он останавливается перед ними, несказанно обрадовавшись тому, что может перевести разговор на новую и столь приятную тему.

— Это мои дети! — гордо говорит за его спиной Мод.

— И сколько их здесь?

— Пока четырнадцать. Но это более чем достаточно. Даже здоровому садовнику хватит работы на целый день. Ну а таким, как я…

Кларье наклоняется над крошечным, чуть ли не с карандаш, деревом, усыпанным белыми цветами.

— Батюшки! Что это такое? Мне кажется, я узнаю это дерево!

Мод обрадованно хлопает в ладоши, и Кларье невольно думает: «Кто бы мог подумать! Какие там тридцать пять лет!.. Сущая девчонка!»

— А вы догадайтесь! — восклицает девушка. — Сдаетесь? Это яблоня. И на ней вырастут настоящие яблоки.

— А это?

— Можжевельник, и я вижу, ему хочется попить. Потерпи немного, я скоро тобой займусь. А взгляните на мой podocarpus, не правда ли он прекрасен, с его малюсенькими листиками, похожими на детские ладошки? А что вы скажете о японской камелии? А вот это дерево называется ficus neagari. Смотрите, какие корни, прямо как щупальца извиваются, даже немного страшно, правда? А тут у меня бамбуковый уголок. А, вижу-вижу, вам понравилась моя азалия! И, знаете, цветы моих деревьев привлекают пчел точно так же, как и настоящие.

— Потрясающе! — искренне восхищается Кларье.

Мод счастливо вздыхает и нежно гладит клен.

— А сейчас я решила собирать бонсаи настоящих деревьев, таких, как дуб, сосна, вяз. Для контраста. Представляете, дуб величиной с мой палец по соседству с азалией?

— А вам не кажется, что ваше увлечение немного отдает жестокостью? — спрашивает Кларье.

Огорошенная Мод застывает, повиснув на костылях.

— Я никогда не думала об этом, — тихо признается она, но тут же, стукнув костылями об пол, восклицает: — Вы просто не понимаете. Они нуждаются во мне! Они меня любят. Я это хорошо знаю.

— Простите меня ради Бога! Действительно, брякнул какую-то глупость, не подумав! — торопится сказать комиссар. — Однако у меня по ходу возник еще один вопрос. Каковы ваши отношения с окружающими? Что касается господина Кэррингтона, то я вроде бы в курсе. Ну а, допустим, с доктором Аргу?

— Ну что я вам могу сказать… Он мне предан всей душой. Это во многом из-за меня он так старается придумать свое болеутоляющее средство, мечтает полностью избавить меня от болей.

— А с доктором Мелвиллем?

— С Патриком? Мы с ним хорошие друзья.

— Не более?

— Как это — не более? Да вы посмотрите на меня! Они ампутируют ногу, даже не думая о том, что заодно лишают тебя и смысла жизни. Спросите у любой женщины, у которой отняли грудь, чувствует ли она себя женщиной!

— Успокойтесь, прошу вас! Мне просто хотелось лучше понять взаимоотношения людей в клинике, жизнь в которой до сих пор остается для меня в достаточной мере покрытой густым туманом. А ночные сиделки, вы их хорошо знаете?

— Да, за исключением Вероник, она лишь недавно поступила на работу.

— У вас с ними нормальные отношения?

— Да.

— А с больными?

— Я их стараюсь избегать.

— Вы ведете какую-нибудь политическую деятельность?

Мод садится и обвиняюще наставляет на комиссара костыль.

— Понятно, куда вы клоните! Дочь папаши-миллиардера якшается с красными бригадами. Вам бы статейки в газеты писать, комиссар!

— Это не ответ!

— Должна вас огорчить, но вы попали пальцем в небо! И в первую очередь потому, что мой отец вовсе не такой, каким его изображают. Он добрый. Несчастье в том, что… что… — Она подносит ладонь ко рту, закрывает глаза, долго молчит, а потом шепчет: — Оставьте меня одну, комиссар! Мои отношения с отцом никого не касаются, кроме нас двоих…

Смутившись, Кларье встает.

— Если вам в ближайшее время захочется поговорить со мной, я в библиотеке.

Он уходит, убежденный, что случайно приблизился к чему-то очень важному, кабы еще узнать, к чему именно!.. «Мод, похоже, знает, кто автор писем, — думает он, — но известно ли ей, кто убил Антуана? Чьей жертвой он стал?»

Комиссар идет по одному коридору, затем сворачивает в другой, где сталкивается с одной из приемщиц последнего дыхания. Это он сам придумал так называть медсестер, исполнявших зловещую обязанность находиться у смертного одра пациентов клиники, ибо несомненно было нечто зловещее в том, как… Несмотря на все старания, ему так и не удается разобраться в своих первых впечатлениях от этих женщин и от их работы, хотя он и чувствует, что относится к ним с ничем не оправданным осуждением. Кларье смотрит на часы. Доктор Мелвилль уже должен ждать его в столовой. Забавная у них все-таки столовая. Напоминает американские забегаловки самообслуживания. Кларье машет рукой Патрику как хорошему знакомому, а затем встает в очередь. Все служащие центра как один одеты в белые халаты, на груди висят карточки с указанием имени и фамилии. Звучит музыка. Нестройный шум голосов. Кларье терпеть не может подобные коллективные столовые, где от зрелища множества заполненных едой тарелок в воображении невольно рисуются горы потрошеных куриц или сбитые в рядок коровы на бойне, от страха уже не обращающие внимания друг на друга. А когда ты еще вдобавок неуклюж, и поэтому вынужден с напряжением следить за движением как подносов, так и стоящих спереди и сзади людей, тебе и вовсе невмоготу. И после, когда наконец усаживаешься за стол, никакого аппетита и в помине нет!

— Да, я с ними встречался, — отвечает он доктору Мелвиллю. — Я бы не сказал, что у вашего Кэррингтона легкий характер! И, похоже, я ему не слишком полюбился. А дочь — красавица! На нее стоит посмотреть! Но душой совсем еще девчонка! Мне показалось, она как-то странно ненавидит своего отца! Как бы это лучше объяснить? Ей нравится вызывать в нем раздражение.

— Да, вы совершенно правы! — откликнулся Патрик. — И это у них взаимно. Ведь если старик занялся производством протезов, то вовсе не ради прибылей, а ради того, чтобы подчинить своей власти непокорную дочь. Они словно два барана бросаются друг на друга, да так рьяно, что и лбы могут порасшибать. Это их любимое времяпрепровождение. И еще кое-что вам скажу! Если Аргу сумеет отыскать способ снимать боль при использовании протеза, то Мод придется признать свое поражение, однако Кэррингтон сам путает себе карты, поскольку изобретает столь хитроумные искусственные конечности, что его дочь и впрямь вынуждена от них отказываться. Вот оба и тешатся этой душераздирающей игрой, меняя протез на костыль, а костыль на протез. Первый кричит: «Я сильнее тебя!», а вторая в ответ: «Дудки! Я сильнее!»

— Ну и дела! — восклицает Кларье.

— Возьмите себе еще колбаски, комиссар. Наш шеф-повар родом из Нью-Йорка, но быстро пристрастился к нормандской кухне.

Мелвилль качает головой, как бы намереваясь поведать своему собеседнику нечто совершенно из ряда вон выходящее, а потом тихим голосом, будто по секрету, говорит:

— Типичная паранойя, более классического случая и представить невозможно. Впрочем, больные паранойей как раз и отличаются тем, что не умеют вовремя остановиться. А последняя техническая задумка Кэррингтона вообще находится за гранью разума. Нет, даже и не пытайтесь догадаться. Он разрабатывает сейчас многофункциональные протезы, наподобие швейцарских перочинных ножей. Возьмите, например, последний вариант ножного протеза, он сделан из такого легкого металла, что кажется, будто ничего не весит. Впрочем, вам доводилось его держать в руках. Ну так вот, а теперь представьте, что к этому протезу добавляют складную палку-стул. Вы напрасно улыбаетесь, комиссар! Люди, подобные Кэррингтону, не тратят времени на пустые улыбки. И можно легко представить, какое широкое поле деятельности откроется перед изобретателями и что можно будет сделать из обыкновенного протеза, особенно если в дело вмешается мода. Почему бы, скажем, не придумать небольшой подъемный механизм для инвалидов, пусть себе занимаются альпинизмом! А неужели сложно присобачить к протезу дополнительные детали, позволяющие инвалиду играть в пинг-понг! Да, я прекрасно понимаю, что все это чистой воды извращение! Но разве вам не кажется, что клиника Кэррингтона немного смахивает на остров доктора Моро?

— А что об этом думает Мод?

— Теперь моя очередь, комиссар, закричать вам: «Умоляю, немедленно прекратите!..» А что она об этом может думать? Она страдает.

Какое-то время Кларье молча размышляет, машинально разминая хлебный мякиш, но потом снова спрашивает:

— Предположим, что доктор Аргу сумеет-таки изобрести свое универсальное болеутоляющее средство… Не потеряет ли тогда работа Кэррингтона всякий смысл, как, впрочем, и существование его лечебного центра? Ведь любой человек окажется способен легко снять любую боль, даже не выходя из дома. Понимаете?

— На ваш вопрос я бы ответил так: и да и нет. Мне даже кажется, что это, напротив, способствовало бы развитию рынка протезов. Прошу меня простить, но во мне, признаться, заговорила коммерческая жилка. — Патрик взглянул на часы и быстро завершил разговор: — Я вызвал всех четырех ночных сиделок к трем часам в библиотеку. Будете пить кофе, комиссар? Честно предупреждаю: его здесь отвратительно готовят…

Глава 6

Библиотека располагалась в широкой комнате с тремя окнами, выходящими в сад. Книги, все без исключения в красных кожаных переплетах, стояли на полках плотно, без единого просвета, из чего сразу становилось понятно, что пациенты сюда не особенно захаживали. Картотека находилась на небольшом возвышении, и к ней вела короткая, в две ступеньки, лестница. На дальней от входной двери стене висел большой портрет Кэррингтона, украшенный сверху американским флагом. Кларье ожидал увидеть привычную картину, на которую успел вдоволь насмотреться в молодые годы во время учебы на юридическом факультете: длинные столы с голубыми шарами настольных ламп, сосредоточенная тишина, нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц. Нет, здесь все иначе. Скорее похоже на клуб. Глубокие кресла. Небольшие отдельные столики. Приглушенный свет. Закроешь глаза, и сразу представится, будто путешествуешь в мягком пульмановском вагоне. Вызванные на допрос, и судя по повседневной одежде — в нерабочее время, четыре ночные сиделки уже его ждут, сбившись в кучку и заметно оробев.

— Садитесь, — обращается к ним Кларье. — Я собираюсь просто поговорить с вами. И не более того. Однако вы должны сознаться, что с капельницей было не все в порядке. Давайте откроем эту тайну. И если вы не против, начнем с самого начала.

Сиделки смотрят на него недоверчиво, видно, пытаясь разгадать, какие ловушки таятся в его благожелательных речах. И все молчат.

— Давайте вы, Валери Гайяр.

Кларье перелистывает блокнот, исписанный всевозможным записями: для него они представляли не «зарубки» для памяти, а скорее загадки. Зайти в прачечную. Заплатить Бланш. Позвонить Морино по просьбе Андре… Многих слов было и не разобрать, и куда ни посмотришь — номера телефонов. Блокнот служил комиссару в основном для того, чтобы принимать вид человека, точно знающего, куда и зачем он идет, что было далеко не так.

— Валери, вы работаете в клинике вот уже пять лет, так что можно сказать — почти со дня ее основания. Вы правая рука доктора Аргу. Раньше случалось здесь что-нибудь необычное?

— Нет.

— Анонимные письма появились впервые?

— Да.

— А вам они приходили?

— Два раза. Но я их разорвала. В первом было написано: «Ты его сообщница». А во втором… Мне бы не хотелось говорить… сплошные непристойности.

— А сообщницей кого? У вас есть какие-нибудь догадки на этот счет.

— Никаких.

Кларье повернулся к трем остальным сиделкам:

— А у вас?

Враждебная тишина. Ощущение общей опасности явно сплотило их.

— Мне бы хотелось еще раз напомнить вам, — проговорил Кларье, — что я никого ни в чем не подозреваю и не обвиняю. Идет обычное расследование. Вы наверняка сами чувствуете, что между этими пышущими ненавистью письмами и смертью Антуана существует какая-то связь. Кому, по-вашему, хотят навредить?

— Всей клинике, — решается заговорить госпожа Ловьо. — Уже поползли всевозможные слухи. Горожане нас не любят. Да и священники настроены против.

— Болтают, будто бы нашей часовней по очереди пользуются и пастор, и раввин, и буддист. А кроме того, что Кэррингтону выгодна смерть некоторых наших пациентов.

— Каких пациентов?

— Ну, скажем, старых одиноких женщин, с деньгами и без наследников…

— Понимаю! То есть обвиняют его в охоте за чужим наследством. Ничего себе, лихо! С ним не церемонятся!

— Это все местные богатеи языком треплют, — продолжает Моник. — Они друг друга с полуслова понимают, все заодно. Вы бы только посмотрели на их тачки, что у нас на стоянке. А господин Кэррингтон у нас в городе ничего не покупает, если не считать, конечно, виноградной водки, — она смеется, — зато этого добра он берет хоть залейся.

Кларье резким движением руки прекращает лишние разговоры.

— Вы живете в клинике… ладно. Все это, наверно, не очень-то весело! Давайте лучше снова вернемся к Антуану.

— Хорошо, — отозвалась госпожа Ловьо. — Если вы хотите знать правду, то пожалуйста: мы все очень рады за него. Абсолютно все. Все эти ученые господа только заставляли его мучиться… Ей-богу, будто он шарик какой: то надуют, то спустят… то немного подкачают, то капельницу поставят. Не по-христиански все это как-то, господин комиссар.

Внезапно Кларье взрывается:

— Я попросил бы вас, дорогие мои, воздерживаться от комментариев. Мы собрались здесь не для болтовни, а для установления истины! Поэтому никакой отсебятины, четко и ясно отвечайте на мои вопросы. Вот вы, Валери, заступили на дежурство в двадцать два часа. Кто находился в комнате?

— Доктор Аргу. Он ждал меня. И очень торопился. Сказал: «Чуть что, малейшее нарушение, сразу звоните мне». А потом добавил: «Пока все идет нормально. Капельница отрегулирована. Главное — ни к чему не прикасайтесь. От вас требуется только заменить бутылку. Спокойной ночи». А потом ушел, а я устроилась на приступочке возле туалета, чтобы можно было свет только над раковиной зажечь. Сижу себе и вяжу. Время от времени на Антуана посматриваю. Тут ведь раньше-то никто не устраивал голодовок. Видать, несчастный был.

— Понятно. Значит, от двадцати двух часов до полуночи совершенно ничего не происходило?

— Почему же? Как и всегда, в двадцать два часа заглянул Марсель. В полночь я поменяла бутылку. Она нормально у меня опустела, с той скоростью, с какой и нужно. Потом пришла госпожа Ловьо. Мы с ней немного поболтали. Вот и все.

— Спасибо. Ваша очередь, госпожа Ловьо. Капельница хорошо работала?

— Очень хорошо. Я читала… интересную книгу… Один богатый синьор, владелец замка…

— Спасибо. Вам нечего мне сообщить по существу дела?

— Нечего. У нас, у тех, кто ночью работает, всегда одно и то же происходит. Взгляд на больного, взгляд на бутылку, взгляд на часы… И опять все заново по кругу. Иногда вздремнешь немного, но так, минуточку-другую. А потом тебя подменяют.

— А вас подменила Моник в два часа ночи?

— Да. Ничего дурного не скажу, она всегда приходит вовремя.

— А вы что расскажете нам, Моник?

— Ничего нового. Добавлю только, что это самое тяжелое для дежурства время, от двух до четырех часов. — И помолчав, зло добавила: — Не надо было нанимать на работу Вероник, вот что я скажу. Сиделка — это специальность, с улицы не придешь.

— Кто касался бутылок?

— Я, — отозвалась Валери. — В двадцать два часа я проверила, как стекает раствор. А затем в полночь поставила вторую бутылку, пока госпожа Ловьо натягивала свои шерстяные носки…

— У меня болят ноги! — вмешалась та. — А что, нельзя, что ли?

— Можно, разумеется. А третью бутылку вы прикрепляли к капельнице, госпожа Ловьо?

— Да, и что с того? Я и четвертую заправила, так как Вероник даже не знала толком, как за нее браться. Сроду не видела таких неловких, как она.

— Таким образом, — делает вывод Кларье, — у нас имеются четыре бутылки с раствором, но занимались ими только две сиделки. Кроме того, нам известно, что, во-первых, в четверть пятого перестала работать капельница, а во-вторых, Антуан уже умер некоторое время назад. Какой напрашивается вывод? А такой: одна из вас говорит неправду. Не спешите протестовать! Факты говорят сами за себя. Я здесь ни при чем. Слишком очевидные факты. В четыре часа, когда на дежурство заступила Вероник, Антуан был уже мертв, его тело успело остыть. Но смерть вскоре привела к остановке капельницы. А значит, когда пришла Вероник, третья бутылка не была пустой. Смерть Антуана наступила во время третьего дежурства, то есть вашего, Моник! Позвольте мне докончить! Скорее всего, произошло следующее: в какой-то момент между тремя и четырьмя вы задремали. Никто и не думает вас за это упрекать. А потом внезапно проснулись и увидели, что жидкость не стекает. В этом смысле капельница показывает время столь же точно, как часы… И эти часы однозначно свидетельствуют, когда умер пациент. Так оно и было на самом деле, вот почему тело Антуана успело похолодеть.

На этот раз хладнокровие изменяет Моник.

— Что за нелепости! — вопит она. — Я вам сказала правду!

— Садитесь, — приказывает Кларье, — и постарайтесь не шуметь. Пытаться исказить факты бесполезно, ибо все равно совершенно очевидно, что именно вы обнаружили два прискорбных обстоятельства: во-первых, что Антуан не дышит, а во-вторых, что уровень жидкости в бутылке не падает. Оставалось слишком много раствора, уже не успевшего попасть в тело покойного. Правильно? Ну конечно, как тут возразишь, все правильно. И тогда вы не захотели, чтобы Вероник, единственная непрофессиональная сиделка среди вас, обнаружила, что больной умер во время вашего дежурства. И как вы поступили? Очень просто: пока Вероник переодевалась, вы ей сказали: «Он спит! О капельнице не беспокойся. Она отрегулирована!» И фокус сыгран. Но поверьте мне: смерть Антуана никоим образом не могла бросить тень на вашу репутацию ночной сиделки!

Моник тяжело дышала и отчаянно, но безуспешно старалась придумать, что бы ей ответить. Быстро сообразив, что отрицание очевидного лишь усугубит ее вину, она решает разжалобить своего обвинителя:

— А вы знаете, что это такое, каждую ночь от двух до четырех часов сидеть у кровати умирающего, о котором все в один голос говорят: «Не понимаем, зачем нужно столько времени поддерживать в нем жизнь!» Вы небось не представляете, сколько часов в неделю нам приходится работать, а стоит заикнуться об увеличении зарплаты, как тотчас слышишь: «Если недовольна, уступи место тем, кто мечтает здесь работать».

— Разговор не об этом, — прервал ее Кларье. — Ответьте, вы что-нибудь делали с капельницей, да или нет?

Моник колеблется, робко заглядывает в глаза трех своих напарниц, видимо, боясь прочесть в них осуждение, но, почувствовав их молчаливую поддержку, сразу обретает уверенность в своих силах.

— Хорошо, — кивает она. — Я признаюсь. Но только что это меняет?

— Это меняет очень многое, — отвечает Кларье. — Вас теперь могут обвинить в убийстве.

— Что?!

— А подумайте сами. Вы, наверно, постараетесь изобразить дело как результат вашей халатности. Замечательно. Только доказать это будет крайне трудно. Вполне возможно, речь пойдет и о других мотивах вашего поступка, гораздо менее простительных. Непременно кто-нибудь упомянет эвтаназию. Вы скажете, что капельница перестала работать? Допустим! А если кому-нибудь придет в голову заявить, будто вы нарочно остановили ее, а? Как вы тогда намерены защищаться?

От возмущения сиделка чуть не потеряла дар речи.

— Что это вы, право, такое говорите? — лепечет она. — Меня же здесь все знают. Да и спросите доктора Аргу, он вам первым скажет, что, если капельницу остановить, смерть быстро не наступит.

— Возможно! — отзывается Кларье. — Однако давайте предположим, что вы перекрыли сток жидкости в два часа с четвертью, то есть через некоторое время с начала вашей смены. А Вероник ничего не сказали. В этом случае до того момента, как было обнаружено, что капельница не работает, прошло около двух часов, вы меня хорошо слышите? Около двух часов, в течение которых вы оставались совершенно одна, без всякого контроля, возле умирающего Антуана…

Глубокая тишина. На этот раз все факты предстали в гораздо более жестоком свете. Кларье, как и всегда в те минуты, когда он целиком уходит в работу, чувствует себя спокойно и уверенно.

— Итак, вас обвинят в эвтаназии, — безжалостно рубит он. — Пока это всего лишь простое предположение, согласен. Но вы сами хорошо знаете, какие отвратительные слухи ходят вокруг центра Кэррингтона. Вы скажете: да, я проявила халатность. А прокурор в зале суда во всеуслышание спросит: «Сколько вам за это заплатили?» И что делать, скажите на милость, вашему адвокату? Эвтаназия — идеальное убийство, лучше и придумать невозможно! А причин для убийства можно придумать множество, от самых невинных и бескорыстных до самых низких и жестоких…

Кларье замолкает. Кажется, он хватил через край. Моник едва ли не в обмороке. Другие сиделки сидят неподвижно, будто окаменев. Но Кларье, хотя и называет себя в сердцах неотесанным грубияном, тем не менее невольно горд собой, еще бы, так легко разложить по полочкам всю эту историю, даже сам такого от себя не ожидал! Цепочка фактов выстраивалась в его голове по мере того, как он говорил. Ну конечно же! В смерти Антуана виновата Моник. Однако расследование еще далеко не завершилось, ведь неизвестно, кому она оказывала услугу, убирая бедного больного. Надо будет порыться в банковских счетах сотрудников клиники. Вот как бывает: все началось с банальных анонимных писем, а теперь мало-помалу могут выясниться такие ужасающие подробности, что вся страна придет в волнение. «Нужно будет переговорить с Шарлем», — думает Кларье. Но провинциальный дивизионный бригадир достаточно ли это солидно для такого дела? И Кларье с грустью начинает думать о том, что он вполне мог бы завершить карьеру где-нибудь в Мобеже или в Ла-Рошсюр-Йон.

Кларье тычет пальцем в сторону сиделок и властно командует:

— Никому из вас уходить не разрешается!

После чего, чувствуя на себе их испуганные взгляды, пересекает комнату и подходит к телефону:

— Алло? Старшая медсестра? Я отправляю вам четырех подозреваемых. Последите за ними. И не разрешайте покидать помещение.

К Моник снова вернулось хладнокровие.

— Сразу видно, что вы плохо знаете господина Кэррингтона, если полагаете, будто он позволит так обращаться с нами. Он никому не разрешает вторгаться в его дела и обязанности. У нас тут как в посольстве.

Кларье тотчас пожалел, что бросил курить. Сигарета в такой момент придала бы ему больше авторитета, а то разве сравнишься с полновластным хозяином клиники!

— Ладно, все могут быть свободны, кроме Моник, — заявляет Кларье сиделкам. — С ней мне надо еще поговорить. Итак, когда дежурила Вероник, к ней заходил ночной сторож. Вы сказали, что ему нравятся молоденькие и что он крутился вокруг новенькой сиделки. А вокруг вас?

— Случалось. Он частенько так подгадывает свой обход, чтобы пройти мимо нашей комнаты в тот самый момент, когда я одеваюсь, а Вероник раздевается. А поскольку у нас в клинике достаточно жарко, то под блузкой порой ничего и нет. А работа Марселя позволяет ему входить куда угодно и когда угодно.

— А с двумя другими сиделками тоже такие истории происходят?

— Нет! С госпожой Ловьо этот номер не пройдет. Но с Валери — да. Когда ему в голову стукнет.

— Еще один вопрос: он мог трогать капельницу?

— Ни в коем случае! По крайней мере, когда мы дежурим, нет!

— Но ведь не только вам поручается сидеть по ночам.

— Практически только нам. Да мы уже привыкли, за исключением новенькой. А потом еще дополнительные часы дают. И платят хорошо.

Первоначальная враждебность Моник постепенно уступила место желанию поболтать!

— Уверяю вас, господин комиссар, — сказала она, слегка наклонившись к собеседнику, словно стараясь его соблазнить, — я совершенно невиновна. Разве я могла бы сама разобраться в нужном количестве раствора, сколько там чего… Так ведь?

— А привычка? — отозвался Кларье. — Вы небось можете все определить на глазок.

— Вовсе нет. В бутылке не всегда находится одна и та же жидкость. Иногда она жирная и течет медленно. Иногда она пожиже будет. Регулировкой стока в капельнице всегда занимаются или доктор Аргу, или госпожа Гильвинек…

Кларье сохраняет как можно более серьезное и спокойное выражение лица, делая вид, будто ничто в этом деле уже не в силах застать его врасплох, однако в душе он вынужден признать, что эта деталь от него ускользнула. А это вовсе не такая уж малозначительная деталь! Надо будет разузнать у опытных людей, что за жидкость была в бутылке Антуана, жидкая или вязкая.

Да нет, ерунда, в любом случае каждая бутылка рассчитана на два часа! Так что, если вдуматься, эта деталь ничего не меняет!

К комиссару быстрым шагом подходят два вызванных им инспектора. Кларье оставляет им Моник и на прощанье подбадривающе машет ей рукой.

Самое время последовать совету доктора Мелвилля и бросить взгляд на банковские счета сотрудников клиники! Однако Кларье неожиданно подстерегает неудача, бухгалтер доктора Аргу, одетый в белый халат, как если бы его кабинет являлся частью операционной, категорически отказался что-либо ему показывать.

— Поговорите с доктором Аргу.

— Да что вы в самом деле, — взрывается Кларье, — я ведь не прошу у вас ничего невозможного.

— Поговорите с доктором.

Комиссар тычет ему под нос полицейский значок.

— Послушайте! У меня нет времени тратить на разговоры. Я нахожусь в клинике с официальным заданием.

— Я искренне сожалею, но ничем не могу вам помочь. Поговорите с доктором!

Бухгалтеру клиники лет шестьдесят. На голове у него шапочка на резинке с голубым козырьком. Благодаря карточке на груди Кларье узнает фамилию упрямца: Андре Ривайян. Накричать бы, но металлический лязг протеза, раздающийся при ходьбе бухгалтера по его ультрасовременному кабинету, заставляет комиссара сдерживать эмоции. Выходит, они все тут… Кларье не решается довести свою мысль до логического конца. Бог с этим! Только вот его приятель, дивизионный бригадир, ни за что ему не поверит. «Каждый час, — думает Кларье, — меня ждет какая-нибудь новая неожиданность. И с каждым часом я все больше и больше убеждаюсь, что клиника Кэррингтона — самый настоящий дурдом!» Комиссару невольно вспоминаются ярмарочные балаганы его детства, и особенно тот, с загадочной надписью: «Музей Дюпюитрена», над входом в который красовалось изображение русалок с шарами грудей. А рядом человек в цилиндре выкрикивал в рупор: «Не проходите мимо! Феномены природы: сиамские сестры и двухголовый ребенок. С военных берем лишь двадцать франков». «Он еще услышит обо мне, этот Ривайян!» — свирепеет Кларье и почти бегом устремляется к кабинету Аргу, благо дорогу теперь он знает хорошо. Секретарь доктора тщетно пытается его задержать. Кларье не остановить. Он едва стучит в дверь и силой врывается в кабинет начальника клиники. Аргу разговаривает по телефону и издали указывает рукой комиссару на кресло, заваленное папками.

— Это невероятно! — слышит Кларье. — Да я снова повторяю тебе, что это был самый обычный физиологический раствор! Он очень быстро всасывается в кровь. И не говори мне о том, что четыре литра жидкости могли бесследно кануть! Это уже из области фантастики! Мне необходимо как можно быстрее получить от тебя все результаты. Да ты что, я и не думаю подвергать сомнению твои методы. Но поставь себя на мое место!.. Четверть литра раствора в час не может так просто взять да исчезнуть. Спасибо. Да. Еще раз спасибо.

Заметно обескураженный, доктор Аргу медленно кладет на рычаг телефонную трубку.

— Мне только что сообщили результаты вскрытия! — едва ли не шепчет он. — И я отказываюсь что-либо понимать. Врач ничего не нашел. Мы прекрасно знаем, что капельница работала с десяти часов вечера, ну, допустим, до четырех часов утра, так что в целом получается, что больной должен был получить примерно четыре литра физиологического раствора. Не так ли? Тут и думать нечего! Пусть я, допустим, потерял рассудок или грежу наяву, но ведь четыре ночные сиделки могут подтвердить все вышесказанное. Хорошо. И что мы имеем? А то, что капельница работала без остановки в течение шести часов и не оставила никаких следов раствора в теле Антуана. С одной стороны, мы влили четыре литра жидкости! А с другой стороны, нам говорят: ничего нет! Каково! Это уже по вашей части, комиссар, разбирайтесь, вам и карты в руки! Если что-нибудь поймете, дайте мне знать. А мне, видимо, пора подавать Уильяму прошение об отставке!

— Погодите, а что именно мог отыскать врач при вскрытии? Я в этом деле полный профан, и мне кажется, что какая-то более или менее значительная часть влитой в организм жидкости должна была где-то скопиться. Я ошибаюсь?

— Разумеется, да! Организм впитывает раствор, как любую другую пищу. Но наличие раствора должно легко обнаруживаться при анализе крови. А тут ничего! Состояние сердца и легких показывает, что смерть наступила внезапно, вследствие отека легких. Бедный Антуан был сердечником. Недавно перенес небольшой инфаркт, вот почему мы все так носились с ним. И потом — раз и все! Роковой спазм сердечной мышцы. Но что удивительно: ни малейшего следа химического воздействия, такое впечатление, будто и не было никакой капельницы.

Немного подумав, Кларье приходит к очевидному выводу:

— Кто-то перекрыл доступ жидкости.

— Это совершенно невозможно, — стонет доктор. — Когда Валери уступила место госпоже Ловьо, аппарат работал. Иначе она бы немедленно предупредила госпожу Гильвинек.

— Она обманывает!

— Как? Вы хотите сказать, что…

— Ничего я не хочу сказать. Я просто констатирую факты. Вскрытие говорит: «Следов раствора нет». Сиделка заявляет: «Аппарат работал отлично». Вы согласны, что у судебно-медицинского эксперта нет причин говорить неправду? Вот и получается, что сиделка обманывала нас.

— Но посудите сами! — сердится Аргу. — Если, по-вашему, Валери лжет, то вместе с ней должна лгать и госпожа Ловьо, ведь она тоже заявила, что не заметила ничего необычного. Но ведь она же видела собственными глазами, как стекала жидкость!

— Нет!

— Как нет?! Вы забыли, что в конце дежурства она заменила пустую бутылку на полную. Да и пришедшая Моник тоже видела, как та этим занималась!

— И она лжет!

— Послушайте, комиссар, давайте говорить серьезно. Мы имеем свидетельские показания Валери, госпожи Ловьо и Моник! Мало того, Вероник заметила, что капельница перестала работать. А это означает, что раньше она работала!

— Нет.

Доктор медленно проводит обеими руками по лицу и растерянно смотрит на Кларье.

— Я полагаю, вы смеетесь надо мной? — почти шепотом произносит он. — Если поверить вам, то выходит, будто бы четыре моих работника, которым я в полной мере доверяю, меня обманывают. Объясните тогда — зачем? Признаться, я ничего не понимаю. Если следовать вашему ходу мысли, речь идет о заговоре! Четыре сиделки сговорились между собой! Неужели вам кажется реальным, что три наших самых опытных сиделки выбрали именно ту неделю, когда новая девушка-практикантка дежурила в самую трудную смену с четырех часов до шести часов, чтобы пригласить ее участвовать уж не знаю в какой афере?

— Я вовсе не утверждал, — проговорил Кларье, правда, уже не столь решительным тоном, как прежде, — что сиделки сговорились. Я просто пытался сопоставить факты. Если капельница не работала, это означает, что все сиделки нас обманывали.

— И, следовательно, действовали сообща? — устало спрашивает доктор.

— Не обязательно. Возможно, и нет!

— Как это? Или одно, или другое.

— Погодите! Я пытаюсь следовать фактам. Давайте начнем с Валери. Прежде чем уйти, вы ей сказали, что капельница работает нормально. Сток жидкости отрегулирован. Короче, все как всегда. Самый обычный вечер. Однако несколько минут спустя сердечный приступ уносит жизнь Антуана. Бесшумный приступ. Я прав?

— Да, — подтверждает доктор. — Антуан был слишком слаб, чтобы звать на помощь.

— Идем дальше. Итак, он умирает. И почти тотчас останавливается капельница.

— Да, это так.

— Но Валери не сразу замечает, что в палате что-то произошло. Она готовится к своей смене… Когда сиделка заметила, что аппарат не работает? Но по сути дела нам это сейчас не столь уж важно. Ее первым порывом было бежать и звать на помощь. Но она быстро передумала. Ибо хорошо знает, какое место занимает Антуан в ваших исследованиях. Вы наверняка не простили бы ей такой оплошности. Или я ошибаюсь?

— Продолжайте, продолжайте…

— Схитрить проще простого, соображает тогда Валери, к полуночи вылью содержимое бутылки, на глазах у госпожи Ловьо вставлю новую, и скажу ей: «Все нормально». У госпожи Ловьо нет никаких причин проверять капельницу, она прекрасно знает, что вы полностью доверяете Валери. А потому преспокойно заступает на дежурство. Но вот наступает момент, когда она все же замечает, что уровень жидкости в бутылке не меняется. Паника! Но тут она задумывается. Как быть? Бедный старикан все равно мертв! И это самое лучшее, что ему можно пожелать! Наконец-то завершились его мучения… Так что волноваться нечего, и шума никакого поднимать не стоит. И ей остается только в два часа ночи незадолго до прихода Моник опять устроить все тот же фокус с бутылками. Все тихо, все спокойно. Капельница работает нормально.

Моник доверчиво дежурит до тех пор, пока в свою очередь не обнаруживает страшную правду. И тотчас себе говорит: «Если я начну дергаться, все шишки на меня повалятся. Раз уровень раствора не меняется, значит, старик умер какое-то время назад. Так что пусть лучше выкручивается Вероник. Поставлю новую бутылку, а потом скажу, что в конце моего дежурства Антуан был еще жив…»

— Слишком складно все у вас получается! — укоризненно произнес доктор Аргу.

— Да не в том дело! Я просто пытался доказать вам, что совсем необязательно предполагать заговор сиделок. Что, как легко понять, в интересах клиники. Однако моя гипотеза, разумеется, нуждается в проверке. Остается еще одна деталь, которая не дает мне покоя.

— Любопытно! И какая же?

— Тело Антуана было холодным в шесть часов утра.

Глава 7

— Тело Антуана в шесть часов утра было холодным! — повторил Кларье. — Вы меня слышите, доктор?

Аргу ответил не сразу. Он сидел, погруженный в печальные размышления.

— А я так им доверял! — произнес он наконец вполголоса. — Извините, комиссар. Кто, вы говорите, был холодным? Ах ну да, Антуан. Разумеется, он был холодным.

— Но насколько холодным? — настаивает Кларье. — Я по личному опыту знаю: существует немало степеней трупного окоченения, что в частности зависит от температуры окружающей среды. А Антуан находился в темной комнате.

— Вот именно, — отзывается Аргу. — А это доказывает вашу гипотезу, согласно которой Антуан умер в самом начале ночи, видимо, около двадцати двух часов или что-то в этом роде. Чем раньше он умер, тем больше виноваты в случившемся сиделки, в этом никаких сомнений нет. Смерть произошла во время дежурства Валери.

Наступившую вслед за этими словами долгую паузу Кларье лишь с большим трудом отважился нарушить:

— Мы можем найти извиняющие обстоятельства для Валери, типа того, о котором я уже говорил.

— Наверняка все произошло именно так, как вы описали! — восклицает доктор.

— Не уверен! — неожиданно продолжает Кларье. — Смерть Антуана вполне могла быть несчастным случаем. Однако…

— Однако что? — резко бросает Аргу.

— Не обижайтесь, доктор! Но можно предположить, что кому-то была нужна эта смерть. Тогда сперва этот кто-то отключает капельницу, а уже потом все происходит так, как я вам живописал. Есть ли разница между естественным отеком легких и искусственно вызванным? Только откровенно.

— Куда вы клоните? — чуть ли не кричит доктор, теряя самообладание. — Здесь все-таки больница, а не бойня!

Кларье пытается его успокоить.

— Но меня, как и всех людей, нельзя лишить права искать и ошибаться, тем более все в клинике кажется столь необычным для меня. Заговорив об искусственно вызванном отеке легких, я что, сморозил стопроцентную глупость? Такое встречается?

Доктор вынужден согласно кивнуть. Да, такое встречается.

— Объясните мне, пожалуйста, как происходит такая смерть, только очень спокойненько.

— Если вы настаиваете… Отключение капельницы опасно для жизни пациента, но не смертельно. Больной способен довольно долгое время обходиться и без нее. Тот физиологический раствор, который он получает, является лишь дополнительной помощью его организму в борьбе с болезнью. Напротив, если вы включаете аппарат что называется «на полную катушку», то резкий приток жидкости в буквальном смысле затапливает организм и в кратчайшие сроки приводит к остановке сердца. А если больной вдобавок недавно перенес инфаркт и нуждается в щадящем режиме, то смерть наступает почти мгновенно. На губах останется лишь немного розоватой пены, свидетельствующей об отеке легких.

— Таким образом, — тотчас делает вывод Кларье, — капельница может стать опасным оружием! Вот чего никогда не знал, так не знал. Я всегда смотрел на нее как на инструмент оказания первой помощи. Чуть ли не каждый день видишь на экранах телевидения раненых, умирающих, которых куда-то поспешно везут, и почти обязательно рядом бежит санитар, держа в руке бутылку с раствором. Я полагаю, все санитары в курсе того, что капельница может являться не только средством спасения, но и орудием смерти?

— Разумеется.

— Так что Валери после вашего ухода теоретически было достаточно лишь открыть пошире кранчик, чтобы Антуан в одночасье отдал Богу душу?

— Да.

— Но подождите, Валери дипломированная санитарка, со стажем и тому подобное! Так что одно из двух… Да, извините меня, я люблю при рассуждениях идти напролом, даже если это и нарушает устоявшиеся суждения… Значит, либо Валери схитрила, так как понимала, что если вторая сиделка обнаружит, что Антуан мертв, то уже именно ее, госпожу Ловьо, обвинят в халатности, поскольку та якобы не заметила, что капельница не работает. Пока вы согласны?

— Да.

— Хорошо. Тогда я продолжаю: либо Валери предупредила госпожу Ловьо. Несколько смущенных слов, чтобы поставить ту в известность. Антуан, мол, только что умер, но если сообщить о случившимся доктору Аргу, а ты знаешь, какой он придира, поднимется жуткий скандал. Вот если бы потянуть время! Наверно, нет нужды продолжать. Но тут она совершила ошибку. Через шесть часов Вероник заметила, что тело холодное. Об этом обстоятельстве Валери должна была сразу подумать и догадаться, что смерть Антуана автоматически отнесут к началу ее дежурства. А поскольку ни одна из трех других опытных сиделок тревоги не подняла, значит, получается, что Валери все-таки сообщила им о случившемся.

— Все ясно! — нетерпеливо перебивает его Аргу, уж слишком медленно, на его взгляд, развивался ход мысли полицейского. — Я понял вашу версию, короче говоря, вы снова возвращаетесь к идее заговора?

— И да и нет. Заговор, который тотчас раскрывают, согласитесь, никудышный заговор. А в нашем случае достаточно немного поразмышлять, и быстро раскрутится весь клубок. Но возможен и другой вид заговора! При котором его участникам в принципе наплевать, раскроют его или нет. В любом случае их прикроют, защитят, а может, даже и наградят… Вернемся к Валери. Она сообщила о случившемся трем остальным сиделкам, так как вполне была вправе думать, что умерший Антуан после смерти не наделает много шума. Ни тебе полицейского расследования, ни даже никакого вскрытия. А если и дойдет дело до одного и другого, то Валери заранее приняла на всякий случай меры предосторожности. Ее коллеги наберут в рот воды. Вся операция была осуществлена — вот пока не знаю кем — человеком, сумевшим почти все предусмотреть. Итак, рассуждения убийцы были таковы: во-первых, Антуан должен умереть. Во-вторых, капельница самое подходящее орудие убийства. В-третьих, операцию возглавит Валери. Она и сообщит о смерти Антуана всем остальным. В-четвертых, если паче чаяния произойдет невозможное и кто-то заподозрит неладное, ответ готов: каждая из сиделок уступила порыву жалости. И ни каких тебе последствий! Жалость — идеальное извинение, особенно в таком заведении, как ваше. Убедительно звучит?

Доктор Аргу долго взвешивает все за и против, при этом он то задумчиво почесывает затылок, то теребит себя за щеку… Кларье вынужден его немного поторопить:

— Послушайте. Нет ничего более простого, чем доказать мою правоту. Давайте вызовем всех четырех сиделок, и вы сами во всем убедитесь.

Комиссар берет телефонную трубку, звонит главной медсестре и требовательным тоном говорит:

— Пришлите срочно четырех сиделок, что дежурили в ночь смерти Антуана. Их вызывает доктор Аргу. Спасибо.

Аргу, кажется, уже устал.

— Я должен вам признаться, — говорит он, — что мне уже стало не по себе от всех этих треволнений. Я ведь как-никак врач, исследователь. А вовсе не детектив! Мне очень трудно поспевать за вашими рассуждениями. А теперь вы вообще представили смерть Антуана в качестве заказного преступления. Бедный мой старик! Он ведь был один как перст! Никого не оставил после себя! Но мне его будет чертовски не хватать! Если ваши рассуждения верны, то придется признать, что удар убийцы был направлен в первую очередь против меня.

— А вы не могли бы уточнить, — тотчас заинтересовался Кларье, — кому могут помешать ваши опыты?

— О, только не здесь. А вот в Англии, в Соединенных Штатах, одним словом, везде, где работают над проблемой избавления человечества от боли, у меня найдутся завистники, а значит, и недоброжелатели. Я обладаю ключом к созданию нового болеутоляющего средства, несравненно более действенного, нежели все, что было изобретено до сих пор. Я как раз и проводил соответствующие эксперименты над Антуаном.

Доктор Аргу оживляется и молодеет на глазах, возбуждение ученого-исследователя как бы приоткрывает завесу над его прежним лицом. Красивое лицо, с печатью уверенности, что на этот раз истина уже не ускользнет.

— Так все глупо закончилось! — говорит Аргу. — Только не подумайте, что речь идет о какой-нибудь волшебной формуле, напоминающей целебные составы в детских сказках… Нет. От меня требовалось найти ту молекулу, одно присутствие которой в самом банальном составе придает ему совершенно новые свойства. Эту молекулу-катализатор я нашел, представляете! И должен честно сказать, это удивительно многообещающее направление! Очень скоро мое открытие отразится на фармацевтической промышленности!

В это мгновение в дверь постучали, и в комнату вошли четыре сиделки, явно недовольные тем, что их снова побеспокоили.

Первой начинает протестовать Валери:

— Может быть, вы объясните мне, по какому праву нам запрещено покидать клинику? Я…

— Хорошо, я вам сейчас все объясню, — миролюбиво успокаивает ее Кларье. — Вот вы жалуетесь, что вас не отпускают, а вы мне опять понадобились. Но я вас ненадолго задержу. Итак, приступим. Начнем с вас, Вероник… не волнуйтесь и честно ответьте. Но прежде я должен предупредить вас, что нам хорошо известны все ваши манипуляции с бутылками. Итак, почему вы скрыли, что Антуан умер задолго до вашего прихода?

Девушка, видимо, уже заранее обдумала, что ей следует говорить, ибо отвечает сразу, без колебаний:

— Из жалости. И никто не может…

Кларье движением руки заставляет ее замолчать.

— Прошу вас обходиться без комментариев. А вы, Моник?

— Я тоже, разумеется, из жалости.

— А вы, госпожа Ловьо?

— То же самое.

— Что касается вас, Валери, то опять-таки, разумеется, во всем виновата жалость. Ну что же, я вас благодарю. Вы свободны… Однако из центра все-таки не уходите.

Он ждет, пока они не уйдут, преисполненные спокойствия и уверенности в себе, а потом поворачивается к Аргу:

— Ну, что скажете?

— Ничего! У меня нет слов. Но вы меня огорошили! Я ведь уже пять лет работаю бок о бок с Валери.

— Кто-то руководил их действиями! Это совершенно очевидно! — продолжает размышлять вслух Кларье. — Они даже не сочли нужным защищаться, плакаться на свою судьбу. И сразу пустили в ход заветное слово: «жалость». Слово, превращающее преступление в благодеяние. Есть кто-то стоящий за их спиной. Задумав убийство Антуана, этот неизвестный сказал им: «Даже если дело дойдет до суда, вы ничем не рискуете. Абсолютно ничем, уж я об этом позабочусь!» А Валери, как самая толковая из четверых, заметила: «А кто поверит, что мы все подчинились схожему порыву жалости в одну ночь… Было бы нас двое, ну, еще трое… а тут сразу четверо!.. Как-то слабовато похоже на правду!» И тогда настоящий убийца сказал: «Если вы вдруг и окажетесь на скамье подсудимых, то мы соберем столько свидетелей вашей добропорядочности, сколько понадобится. В центре, борющемся с болью, все строится на жалости. Чувство жалости и есть мотор, заставляющий работать клинику».

— Как вы можете шутить? — недоумевает доктор.

— О, у меня даже и в мыслях нет шутить! — возражает Кларье. — Но должен вам покаяться кое в чем… С той поры, как я рыщу ищейкой по вашей клинике, я постоянно пытаюсь за каждым добрым поступком разглядеть некую прозаическую и более или менее грязную побудительную причину. Вот эти четыре девушки, скажем, не получили ли они что-нибудь в подарок за послушание?..

Доктор картинно воздел руки к небу:

— Вы хотите, чтобы я окончательно разочаровался в людях?

— Нет, конечно. Но моя профессия научила меня одной истине: света без тени не бывает, как не бывает и доброты без расчета, а возможно, и решимости без отчаяния. И поэтому я всегда начинаю всматриваться… Я пытаюсь найти эти прозаические побудительные причины. Вот погодите, я еще покопаюсь в банковских счетах наших чувствительных сиделок! Да что вы, доктор! Только не надо так смотреть на меня! Если в центре находится злоумышленник, лелеющий черные замыслы, мы обязательно рано или поздно его обнаружим, и никто и ничто тогда не помешает вам получить Нобелевскую премию.

Аргу скромно поднимает глаза к потолку:

— Конечно, я очень верю в силу моей молекулы «бета», но на такую награду вряд ли могу рассчитывать.

— До завтра! Мне еще нужно отчитаться перед моим дивизионным бригадиром, а потом я вернусь и продолжу расследование.

— Честное слово, Андре, — говорит дивизионный бригадир, — я прекрасно понимаю, что это жутчайшая работенка. — Неожиданно он понижает голос: — Когда войдет Ивета, никакого тыканья. Она у меня работает только третий день, пусть привыкает к почтению. — Он звонит. — Кофе, пожалуйста. Знаешь, какая фраза больше других запомнилась мне из твоего долгого отчета? «Клиника Кэррингтона напоминает посольство».

— И я снова готов подписаться под этими словами, — живо откликается Кларье. — И в первую очередь напоминает посольство тем, что надо беспрекословно подчиняться патрону. Меня быстро одернули, стоило мне только слегка выйти за рамки расследования. И я уверен, что он еще пожалуется на меня!..

— Уже пожаловался! Не бери в голову, старина! Спокойно продолжай работать! У нас найдутся контрмеры!

Входит Ивета, пышущая здоровьем нормандская красавица. Пока она находится в кабинете, мужчины обсуждают празднование славной годовщины высадки союзных войск. Пробуют кофе. «Превосходный!» — кивает Кларье. И берет предложенную дивизионным бригадиром длинную и тонкую голландскую сигару.

— Ах ты черт! Опять не можем с тобой как следует посидеть и поболтать! — ворчит начальник.

И оба снова возвращаются к проблемам Кларье.

— Без всякого сомнения, в клинике совершено преступление! — говорит тот. — И это обстоятельство все меняет. Нам уже нет дела до того, что Кэррингтон — американский гражданин, так или иначе он работает на французской территории. Сейчас мне нужно, чтобы он хорошенько это осознал, а потому требуется ваша поддержка.

— Все необходимые шаги в этом отношении уже сделаны, — отвечает ему бригадир. — Официальные бумаги отправлены. Так что чувствуйте себя в клинике полновластным представителем Закона, мой дорогой Андре. Со своей стороны, я получил некоторые весьма интересные сведения. Оказывается, местная клиника отнюдь не является единственным учреждением Кэррингтона. В США существуют еще три аналогичных под общей вывеской: «Кэррингтон Буллит инкорпорейтед». Буллит — это имя его покойной жены. Да еще вдобавок в Детройте строится целый завод, где будет производиться больничное оборудование и в частности протезы. Дело вовсю процветает, кстати, за последнее время акции фирмы высоко котируются на бирже. Но… — Дивизионный бригадир выпускает клуб дыма и продолжает: — Жизнь так устроена, что всегда сыщется какое-нибудь «но». Оказывается, существует еще одна фирма — «Стретчер манюфактюрин компани», даже более могущественная, нежели компания Кэррингтона, и работающая по тому же профилю — производство протезов. Невероятно, да? Кто бы мог подумать, что в один прекрасный день появится международный рынок протезов? И не только протезов, ибо эти парни смотрят далеко вперед… они собираются также выпускать носилки для машин «Скорой помощи», а также всевозможный хирургический материал для зон стихийных бедствий, землетрясений или революций.

— Да, тут, безусловно, открывается широкое поле для деятельности, и подобный рынок сулит большие барыши, — отозвался Кларье. — Терроризм, социальные волнения, государственные перевороты… Есть кому создавать повышенный спрос на протезы, так что мы в скором времени еще увидим рождение и рост международных корпораций, специализирующихся на производстве искусственных конечностей.

— Точно. И как всегда, самая богатая организация примется пожирать своих менее удачливых конкурентов. В нашем случае — тут вам придется вмешаться, мой дорогой комиссар, — компания «Стретчер», если, конечно, мои сведения верны, обладает несколько большими возможностями по сравнению с центром Кэррингтона, и, естественно, она начинает уже строить планы по поглощению соперника. Некоторые, наверху, даже склонны думать, что благодаря капиталовложениям во французское предприятие они намереваются заняться отмыванием весьма крупных денежных средств, источник которых представляется весьма и весьма сомнительным… Сегодня утром глава кабинета министров внутренних дел сказал мне по телефону следующую фразу, которая, разумеется, не подлежит дальнейшему распространению: «Где, как не в Байе, лучше всего строить завод, производящий столь необходимые нашему населению по-настоящему эффективные болеутоляющие средства…»

— Я не вижу связи… — замечает Кларье.

— Но как же, прямая связь… Когда говорят «болеутоляющие средства», всегда имеют в виду кокаин, героин, короче, подобного рода вещества; хотя они идут по особому списку, их производство и использование в фармацевтических лабораториях происходит вполне естественным и легальным образом…

— Так ведь подобное производство находится под строжайшим контролем со стороны государства!

— Согласен, но кто помешает так называемым американским туристам посещать святые места и потихоньку заниматься наркобизнесом.

— Эка вы махнули! — шутит Кларье.

— Наоборот, стараюсь не сгущать краски… Почему именно во время празднования исторической даты в клинике появляются анонимные письма, требующие от Кэррингтона упаковывать вещи? Почему преступление совершено именно в том отделении, где и находится, можно сказать, эпицентр борьбы с болью? Почему, наконец, люди, связанные с этим убийством, относятся к наиболее квалифицированной части медицинского персонала?.. Разве не похоже это на первые удары в смертельном поединке двух фирм, столкнувшихся на одном экономическом пятачке? Сопоставьте факты, комиссар!

Бригадир помолчал, а потом чуть слышно добавил:

— Еще кофе, Андре? Тебя это, кажется, потрясло, да?

— Честно могу признаться, что да! — задумчиво отозвался Кларье. — В борьбе двух гигантов я себя не слишком хорошо представляю. Что я для них, блоха или того меньше?

— Э, погодите! Я еще не до конца вам выложил все, что мне удалось узнать. Идемте в салон.

Захватив с собой чашки с кофе, друзья устроились в соседней, типично холостяцкой комнате. Бригадир обвел рукой заваленный газетами стол:

— Все это я собрал для вас! Тоже, как видите, времени даром не терял! Чего стоят одни названия! Вначале местные издания: «Ла-Депеш-дю-пэи-д’Ож»: «Анонимщик в центре Кэррингтона»; «Пари-Норманди»: «Что происходит в клинике Кэррингтона?»; «Л’Эко-де-л’Уэст»:: «Почему лихорадит центр против боли». А теперь посмотрим парижскую прессу: «Либерасьон»: «Деньги вперед, и умирайте себе на здоровье»; «Монд»: «Назревает ли скандал?»; «Фигаро»: «Буря в мирной гавани» и так далее.

— Да, любопытно, — отозвался Кларье. — Но ничего ужасного я не вижу.

— Как это ничего ужасного, да ты что, старина! — восклицает дивизионный комиссар. — Ведь это предвещает шумную кампанию в прессе! А если еще, не дай Бог, обнаружится, что речь уже идет о смерти человека!.. Кстати, возьмись за этих четырех женщин пожестче. Надо добиться, чтобы они назвали главного действующего исполнителя преступной акции. И хочешь знать мое мнение? Тут дело явно не обошлось без «Стретчер компани». А весь персонал клиники не более чем пешки. Я говорю это для того, чтобы тебя успокоить, Андре. Все, о чем ты мне сейчас рассказывал: и игры с раствором, и эликсир от тоски, и «приемщицы последнего дыхания», все это не более чем внешняя мишура. А вот за ней как раз и скрывается та обыденная мрачная действительность, в которой мы с тобой должны чувствовать себя вольготно! Что делать, судьба у нас такая! Я не хочу сказать — обрати внимание! — что клиника Кэррингтона никудышное заведение. Там, разумеется, превосходно работают! Однако… Вот видишь! Опять мы столкнулись с этим «однако»…

Не так-то легко оказалось сунуть нос в банковские счета служащих, даже имея при себе все необходимые официальные бумаги. Кларье начинает с Валери. Ничего интересного. У нее на счету всего лишь пять тысяч франков. Центр платит ей ежемесячно по десять тысяч, и эти деньги быстро снимаются. Никаких крупных вложений. Ничего подозрительного.

Теперь взгляд на общее благосостояние служащих клиники: Кэррингтон платит много, но без излишеств. Что же касается его собственной прибыли, то тут полная неясность, поскольку всеми его делами и денежными счетами занималась некая фирма «Беркли». Такая же банковская тайна и величина состояния его дочери. Единственное, что удалось узнать Кларье, так это то, что с финансовой точки зрения Мод, благодаря полученному от матери наследству, совершенно независима. Оставались еще два главных врача. С Аргу никаких проблем. Живет нараспашку. Получает четыре миллиона сантимов в месяц. Кларье уже устал ругать Кэррингтона, тот платит всем зарплату в долларах, вот комиссару и приходится все время щелкать на счетной машинке. Мелвилль получает немного меньше, правда, у него не столь большой стаж работы, как у его старшего коллеги, но живет он не менее открыто. Ничто не подтверждает предположение, что противники из компании «Стретчер» пытались его подкупить. Впрочем, Кэррингтон должен был связать своих служащих драконовскими контрактами!.. И однако после всего того, что сообщил дивизионный бригадир, Кларье уверен, что у конкурентов Кэррингтона существуют тайные связи с кем-то из лечебного центра. Может быть, самое лучшее пойти и поговорить начистоту с Аргу? Доктор, как ему сказали, работал в лаборатории. Ну что же, тем лучше, беседа будет носить более конфиденциальный характер. Посмотрим, что это даст!

— «Стретчер»? — говорит он. — Я не только знаю о существовании этой фирмы, но ко мне даже обращался их человек. Да так, ерунда, жалкие потуги! Полунамеки. Видимо, только хотели прощупать почву. Я сделал вид, что не понимаю, что он от меня хочет, и мой собеседник не стал настаивать.

— И кто же, интересно, к вам приходил?

— Никто! Это был телефонный звонок. Мне было сказано примерно следующее: «Доктор Аргу! Фирма „Стретчер манюфактюрин компани“ организует в конце этого месяца в Париже симпозиум, на который мы бы хотели вас пригласить, учитывая весомую значимость ваших работ…» Мне захотелось узнать побольше об этой фирме. Напрасный труд! Мой собеседник на все мои расспросы твердил, что они были бы польщены, если бы я согласился выступить… И должен сознаться, я едва не согласился. Вы спросите — почему? Да потому, что французские медицинские журналы только что рассказали о новой технике снятия фантомных болей, разработанной специалистами фирмы «Стретчер». Можете представить, как я разволновался. Если, не приведи Господь, информация подтвердилась бы, то все мои опыты по снятию устойчивой боли оказались бы вчерашним днем.

— Вы не могли бы немного прояснить ваши слова? — попросил Кларье.

— Их открытие, — охотно заговорил Аргу, — оказалось лишь продолжением протезных разработок. Вряд ли вы знаете, что фирма «Стретчер» производит в основном изделия из металла. Например, они разработали карету «Скорой помощи», способную забрать сразу десять больных, и это при том, что у машины вполне разумные размеры. Идею своего изобретения они назвали методом органных труб, поскольку каждый больной помещается в отдельную трубу, соединенную с другими, наподобие барабана револьвера. Для приема больных сбоку машины имеется специальный люк.

— Изобретательно! — восхитился Кларье.

— Изобретательно, но не ново. Первыми до этого додумались японцы и даже запатентовали свое изобретение. Однако люди из «Стретчера» первыми перешли к массовому производству! В этом и заключается их сила! Они стремятся к массовой продукции, в то время как мы постоянно работаем над усовершенствованием старых моделей. Желание расширить рынок подтолкнуло наших конкурентов приступить к выпуску протезов из микропористой резины. Вообразите человека с ампутированной ногой. Ну так вот, достаточно снять слепок со здоровой ноги и по ее форме сделать протез, чтобы получить идеально симметричную конечность, которая снимается и надевается так же легко, как ботинок, да еще при этом сохраняет гибкость настоящей ноги. И баста, разом покончено с фантомными болями! Ибо «болящая ампутированная нога» считается как бы изгнанной и потому безутешно страдающей сестрой той, что осталась. Примерно так, если говорить образно, это выглядит в теории. Если она верна, то моя молекула «бета» горит синим пламенем.

Доктор Аргу достает из ящика пудреницу и открывает ее. В ней находится розовое вещество, похожее на вазелин.

— Мод согласилась его испробовать, — говорит он. — Это, возможно, самое лучшее, что пока придумано для того, чтобы культя инвалида сохраняла одновременно крепость и гибкость. А вполне очевидно, что вместе с решением проблемы культи исчезнет и проблема фантомной боли. А значит, по крайней мере в этом вопросе мы не отстаем от американцев. Но они бьют нас во всем, что касается организации рекламы и сбыта продукции. В то время как Уильям изощряется в изготовлении все более и более сложных протезов, наши конкуренты выбрасывают на рынок дешевые резиновые руки и ноги, так что скоро их можно будет покупать в аптеках, подобно презервативам. Я знаю, что говорю! Во Франции, возможно, такой трюк и не пройдет! Но в нашей стране не так уж много ежегодно появляется калек, чтобы сделать производство протезов Кэррингтона рентабельным! А возьмите Америку! Хотя бы две такие небольшие страны, как Сальвадор и Гондурас, — я даже не представляю толком, где они находятся, — сколько там стычек, крови, настоящее царство инвалидов! Я неоднократно говорил об этом Уильяму. Устройтесь в Мехико, в Рио, там, где какой-нибудь жалкий проволочный протез продается на черном рынке! Ибо здесь, во Франции, не продержишься! Нет! Как бы не так! Он и слушать ничего не хочет. Разве настоящие промышленники-бизнесмены так себя ведут? Кэррингтон — это скрипичный мастер, изготавливающий инструменты, достойные великого Страдивариуса, в то время как толпа требует электрогитар. Поверьте, я совершенно обескуражен настоящим ходом событий!

Доктор вздохнул и после короткой паузы добавил, как бы делая окончательный вывод:

— Я уже очень стар! И однако думаю, что следует вернуться к натуральным эндоморфинам! Уверен, что правда на моей стороне!

Глава 8

Кларье понадобилось немало времени, чтобы до конца осознать смысл и значение последних, преисполненных разочарования слов Аргу. И теперь он, как мог, старался успокоить доктора.

— Вы непременно должны продолжать работу! — твердил он. — Подумайте, сколько людей страдает сейчас в мире! И не только инвалидов с ампутированными конечностями. А ведь ваша чудодейственная молекула могла бы облегчить самые разные виды боли. Если я правильно понимаю, конкурирующая фирма способна добиться большого преимущества в производстве протезов, но перевес в борьбе с болью все равно останется на вашей стороне.

— Да, — соглашается Аргу.

— Если Кэррингтону даже и придется принять условия фирмы «Стретчер», то вы абсолютно свободны и можете передать ваше открытие любой другой фирме!

— О, разумеется! Но мне не хотелось бы ссориться с Уильямом. Из-за наших общих воспоминаний, а также из-за Мод. Извините меня, комиссар, но эта беседа меня утомила.

— Но ведь вы еще не приняли никакого решения! Вы касались этой темы в разговоре с Кэррингтоном?

Доктор вздрагивает и явно смущается, отчего Кларье яснее ясного понимает, что главврач до сих пор так и не осмелился подойти к своему патрону.

— Мои вопросы рождены вовсе не праздным любопытством, — обращается к Аргу Кларье, — мне просто обязательно нужно понять отношения, существующие между вашими двумя предприятиями.

— Да что вы, — протестует Аргу. — Сейчас между нами вообще нет никаких связей!

— Не уверен, — тянет Кларье. — Вы забываете, что Антуан убит. А это доказывает, что среди вашего окружения находится агент фирмы «Стретчер». Я хочу посоветовать вам, доктор, быть повнимательней к окружающим.

— А что вы собираетесь делать в ближайшее время? — спрашивает Аргу, внезапно встревожившись.

— Искать того, кто уже сейчас вовсю старается разорить Кэррингтона. Поселюсь в вашем лечебном центре, поживу немного, понаблюдаю, поразмышляю.

— Уильям может не согласиться с этим.

— Тем хуже для него. Ему так или иначе придется потерпеть. И прямо сейчас я собираюсь задать ему ряд вопросов.

— Он вас не примет. У него в разгаре приступ подагры.

— Ну хорошо, подожду.

Кларье долго жмет руку Аргу. Он еле сдерживается, чтобы не сказать старому доктору: «Я здесь, старина, так что вам нечего бояться». Но комиссар никогда не умел находить нужные слова в решающие моменты. И поэтому молча уходит, вознамерившись побеседовать теперь с доктором Мелвиллем. Кларье без конца посылают от одного кабинета к другому, но он ничего не имеет против того, чтобы слегка поплутать по центру, это позволит ему лучше понять масштабы здания. На несколько минут он останавливается в комнате физической реабилитации. Каких только тренажеров здесь нет! Один надо тянуть, на другом крутить педали, на третьем поднимать гири, на четвертом грести, на пятом боксировать… Виднеются гантели, мячи, шведские стенки, канаты для лазания. Весь этот инвентарь также производится компанией Кэррингтона. Да, тут производство с размахом! Можно только представить, какие огромные интересы поставлены на карту в битве за обладание всеми этими богатствами.

— Впечатляет, не так ли, комиссар?

К нему подходит Патрик — руки в карманах, незажженная сигарета в зубах, неизменная насмешливая улыбка, — оказывается, он занимался спортом.

— Несколько минут в день я имею право отдохнуть, — шутит он. — Некоторые думают, что раз психиатр целый день работает сидя, он не устает! Чушь! Ведь приходится все время иметь дело со страданием людей, и от тебя требуется не только понять их боль, но и вжиться в нее, пропустить сквозь себя. Вот и прихожу сюда время от времени очищаться.

— Что вы знаете о фирме «Стретчер»? — без раскачки переходит в атаку Кларье.

Патрик со смехом протестует:

— С вашей прямолинейностью и желчь может в голову ударить! Брякаете прямо в лоб без подготовки. А что именно вас интересует? У меня о ней только самые общие сведения. Ничего особенного. Международная корпорация по производству протезов.

— Вы когда-нибудь связывались с ними?

— А с какой стати, черт возьми, я бы с ними связывался? Все эти протезные страсти меня мало интересуют, это царство Кэррингтона. Вот так. Пусть сам и разбирается. Но если вы хотите знать мое мнение, то пожалуйста: эту партию он уже проиграл.

— Почему?

— Да потому, что он изготавливает на заводе в Детройте слишком сложные, а главное, слишком крепкие вещи. Возьмите любой протез. Человек с ампутированными ногами постепенно стареет, и тело его меняется. Погрузнеет, или, наоборот, порастрясет жирок, или просто как-то изменится, ибо время неумолимо, и неизбежно сказывается возраст, а также профессия и образ жизни. А купленный протез не в состоянии меняться вслед за телом. И он все время рядом, как кол, вбитый в цветущее дерево. В «Стретчере» это поняли. У них протезы для калек, а не калеки для протезов! Они выпускают на рынок максимально простые и дешевые товары.

— Товары, которые никуда не годятся! — отвечает Кларье без всякой злобы в голосе. — Достаточно порасспрашивать людей.

— Возможно, — кивает Патрик, — но я, например, нахожу этот путь гениальным. Протез, который можно выбросить, как использованную зажигалку, бритву или презерватив! Вы знаете, что придумали в Американском отделении компании Кэррингтона для фирменного плаката? Протез, согнутый подобно ноге бегуна. И девиз. «Обойдем весь мир!» И что им противопоставили парни из «Стретчера»? Изображение старого протертого протеза рядом с новым, который своим видом будто говорит: «Каждое утро я рождаюсь заново». Согласен, это не Бог весть какая выдумка, но думать она тем не менее заставляет. Вот поэтому я и говорю вам: Кэррингтон не устоит.

— Но тогда объясните мне, почему вы не уходите к его конкурентам?

Патрик снова невежливо смеется:

— А я жду, когда меня пригласят. Но это мне не грозит. Им в первую очередь нужно потопить Кэррингтона. А это произойдет не сегодня и не завтра.

— Но признайтесь, что борьба уже набирает обороты! Вот уже и газетная шумиха поднялась!

— Да да. Хочу обратить ваше внимание на то, что развитие сети подобных центров вызывает активные отклики со стороны населения. Наметилась тенденция прихода в них граждан с самой банальной болью, скажем, с ревматизмом. Если дело так пойдет и дальше, то вполне возможно, что такие святые вещи, как мода, желание выделиться и снобизм, помогут Кэррингтону выжить! Богатые люди будут приезжать к нему на лечение точно так же, как сейчас они едут в какой-нибудь эдакий курорт, в тот же Виттель.

— Если только…

— Если только что?

— Не знаю! Какое-нибудь крупное событие… Скандал. Разве можно предугадать, как дальше пойдут дела?

— Комиссар, вы, я вижу, сегодня не в своей тарелке!

Кларье опирается на гимнастического коня и какое-то время молча размышляет.

— Да, вы правы, — говорит он. — Когда я сюда приехал, я ожидал, что мне предстоит вести достаточно мелкое расследование. Маленький городок, анонимные письма, медицинская среда, какие-то интриги, неизбежные в любом госпитале, по сути дела ничего необычного, за исключением применяемых здесь передовых методов и технологий. Но вскоре я стал понимать, что кое-что от меня ускользает.

— А что именно? — спрашивает Патрик, поднимаясь на кольцах.

— Так и быть, скажу, если хотите… Мод… ее отец… доктор Аргу, все эти люди не похожи на остальных. Я уже молчу о самой клинике! И вообще, наверно, трудно представить более сомнительную промышленность, нежели производство протезов. Когда я пытаюсь обо всем этом размышлять… нет, каждый раз мне начинает казаться, что вся эта история не более чем чья-то дурная шутка. Если бы я не узнал о существовании соперничества между двумя вашими фирмами, я бы, ей-богу, сказал моему начальнику: «Передайте дело кому-нибудь другому! Мне не совладать. Я не могу избавиться от впечатления, что надо мной просто-напросто потешаются».

— Ну а сейчас? — с иронией в голосе интересуется Патрик.

— Сейчас дела пошли получше, потому, что в основе столкновения лежит извечный конфликт! Монтекки и Капулетти. И мне даже немного начинает нравиться бурлескный характер борьбы. Изготавливай они карнавальные маски, и то вряд ли получилось бы смешней. Кстати, посмотрите…

И движением подбородка он незаметно кивнул в сторону вошедшей в комнату женщины лет тридцати, с аккуратно наложенным макияжем и одетую в тренировочный костюм.

— Это госпожа Гледис Мюллер! — отвечает Патрик сквозь зубы. — Она пришла заниматься физкультурой.

Женщина проходит мимо них, грациозная, улыбающаяся, но с походкой человека в скафандре.

— Обе ноги, — шепчет Патрик. — Попала под поезд во время сутолоки на вокзале в воскресный день… И разумеется, сейчас в протезах Кэррингтона.

Кларье молчит. Патрик внезапно подпрыгивает и оказывается верхом на одном из тренажеров.

— Она развелась, — продолжает он. — Борется изо всех сил, хотя в глубине души уже сдалась. Когда я посоветовал ей вновь выйти замуж, она сказала мне фразу, которая ударила меня как пощечина: «Вприпрыжку без ног за счастьем, нет, спасибочки!» В таких случаях, комиссар, приходится помалкивать! Но в каком-то смысле вы правы! Люди нашей профессии, вынужденные штопать и чинить людей, действительно как бы находятся между смехом и рыданием. Возможно, мы сейчас вместе — и Кэррингтон, и Стретчер — развиваем в обществе нравственную глухоту, постепенно заменяющую то чувство, которое называется состраданием. В конце концов, главное в жизни — не обращать внимания на те подручные средства, которыми приходится пользоваться. И что касается меня, комиссар, то я уже принял решение!

Он легко спрыгивает на землю и снова искренне смеется:

— Все, теперь пора браться за работу.

С усталым вздохом Кларье выходит вслед за ним.

— В этот час, — говорит Патрик, — вы можете встретить Мод в саду. Если вы собираетесь поговорить с ней о фирме «Стретчер», то это сейчас самое лучшее время! Она читает! А что ей, собственно говоря, еще остается делать?

Доктор Мелвилль прав. Кларье находит Мод возле небольшого бассейна, где плавают странные бесцветные рыбы, похожие на альбиносов. Девушка поднимает голову, но ни единым жестом, ни словом не приветствует гостя.

— Мне можно сесть? — спрашивает Кларье, указывая на скамейку.

Она по-прежнему молчит, и он садится, скосив глаза на приоткрытую книгу. Жид «Les Nourritures terrestres»[13]. Знаменитая фраза из романа приходит ему на ум: «Натанаэль, я научу тебя радоваться жизни». Мод носит без всякого сомнения, один из самых усовершенствованных в мире протезов. Он спрятан под джинсами, но, судя по тому, как натянута ткань, можно догадаться, что сделан он из твердого железа, далекого от мягких округлостей и гибкости живой плоти.

— Я вышла утром погулять, чтобы доставить удовольствие папе, — говорит Мод ровным безразличным голосом и выставляет вперед черный, лакированный ботинок протеза, изготовитель которого попытался придать известную элегантность ложной шнуровке.

— Миленький, не так ли?

Она вкладывает в свои слова весь сарказм, на который только способна.

— Пришли посмотреть на чудо техники? — продолжает она. — Будь я дома, я бы вам показала: нажмешь на кнопку, и вся эта штуковина в раз отщелкивается. Последняя находка папы… Обычная кнопка. Протез снимается как болотные сапоги рыболова. А вот чтобы поставить его на место, нужно потрудиться, причем вдвоем. Короче, потрясающее изобретение для борделей.

— Я прошу вас, не надо! — шепчет Кларье.

Мод дерзко смотрит ему прямо в глаза:

— Вы ничем не отличаетесь от остальных! Вы тоже испытываете ко мне жалость. Так бросают деньги в церковную кружку для пожертвований. Каждый торопится поскорее раскошелиться и уйти…

Он протягивает к ней руку, но девушка быстро отстраняется.

— Не трогайте меня!

Затем немного смягчается и добавляет:

— Вы ведь пришли ко мне вовсе не для того, чтобы переминаться с ноги на ногу. — Осознав двусмысленность сказанных ею слов, она смеется: — Извините, комиссар! Подобные словесные остроты вовсе не в моем духе. Выкладывайте быстренько, что вы от меня хотите?

— Я узнал очень много нового, — отвечает Кларье. — Мне ведь не было известно, что господину Кэррингтону приходится выдерживать нападки конкурирующей фирмы.

— Иными словами, не знали, что эти из «Стретчера» жаждут заполучить его шкуру? Разумеется! В Детройте все об этом знают. Но война еще в самом начале. Наскоки начались каких-нибудь пять лет назад. И знаете как?

— Слушаю.

— Это началось после войны во Вьетнаме. Некий Моррисон заметил, что, когда умирали искалеченные во Вьетнаме парни, их протезы приобретали скупщики металлолома, которые потом чинили их и продавали по приличной цене многочисленным инвалидам, потерявшим руки-ноги в различных передрягах. Постепенно стало ясно, что развивается стихийный рынок протезов. Если вас это интересует, я покажу вам статьи и фотографии из «Лайф»…

— Но Вьетнам длился достаточно недолго.

— Не сомневайтесь, всегда отыщется нечто похожее в другом месте. А чего стоят, например, эти ужасные паромы!

— А что паромы?

— Забыли об акулах?

Кларье аж всего передергивает от отвращения.

— Вы как будто смакуете все эти ужасы, — шепчет он.

Мод кидает на комиссара презрительный взгляд.

— Согласна, я несколько переборщила. Но вырезки из «Лайф» я вам все-таки передам.

Кларье встает и внимательно смотрит на Мод, чувствуя, что она притягивает его — еще бы: ведь Мод очень красива, — и одновременно отталкивает.

— Естественно, никто из компании «Стретчер» не пытался с вами связаться? — спрашивает он, чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие возле девушки.

— Почему же, пытались. По телефону. Некий Конрад Хесслер сказал мне, что был бы рад встретиться со мной. Но я отказалась от знакомства.

— Однако ваш отец…

— А что отец! Вы небось с вашими полицейскими мозгами сразу подумали, что этот звонок предоставлял мне удобный случай свести с отцом счеты? Но только не таким способом! Не слушайте сплетен доктора Мелвилля! Патрик всего лишь рано состарившийся брюзга!

— Но подарки от него вы все-таки принимаете! — оборвал ее Кларье.

— Бонсаи, да! И по правде говоря, нас это обоих забавляет! Мы с ним общаемся посредством этих маленьких монстров. Но я хочу вам кое-что сказать, комиссар! Я никогда не позволю хозяевам «Стретчера» завладеть нашим центром, по мне так лучше его закрыть или вовсе разнести по кирпичику до основания. Хотя меня и нельзя назвать убежденной хранительницей устоев рода Кэррингтон, все-таки я Кэррингтон. Простите, мне хотелось бы дать слово несчастному Натанаэлю! Вот наградить его циррозом печени, вмиг отпадет необходимость обучать его радоваться жизни!

Мод вновь берется за книгу и перестает обращать внимание на Кларье. Тот некоторое время взволнованно и сострадательно смотрит на нее, а потом, кивнув головой и не дождавшись ответа девушки, медленно уходит. «То, что люди из „Стретчера“ обращались к Кэррингтону, — думает он, — это очевидно, двух мнений быть не может, но они пытались встретиться и с Мод, и с врачами. Да и с другими, без всякого сомнения! Враг находится близко. И что-то замышляет. Какую цену он может предложить за сотрудничество? Деньги? Это легко обнаружить! Какие-нибудь соблазнительные обещания? Недостаточно! Может быть, наоборот, он чем-то угрожает? Почему бы и нет! Антуан ведь умер под самым носом полиции. И нет оснований надеяться, что это не повторится».

Кларье направляется к приготовленной для него комнате. Она расположена под самой крышей, и он почти касается головой потолка, да еще где-то поблизости работает радио. Ему объяснили, что других свободных помещений нет. Правда, перед ним извинились, но все равно чувствовалось раздражение, видно, кому-то не нравится его постоянное присутствие в клинике. Комиссар рассеянно смотрит, как Марсель стелет ему постель. Марсель все делает очень ловко и быстро, не приставая к гостю с лишними разговорами. Но Кларье сам завязывает с ним беседу. Можно подумать, что он решил задавать всем подряд один и тот же вопрос. Но нет, Марсель никогда ничего не слышал об этой фирме. Как вы сказали: «Ла Тетчер?» Как — «госпожа Тетчер»?.. А, так это американская фирма!.. Нет, она никак себя не проявляла… Да, Марсель был на дежурстве, когда умер Антуан… На дежурстве, но он находился в другой части клиники. Его работа ведь состоит в обходе коридоров и палат по определенным часам. Ему надо успеть обойти всю клинику. Он может показать комиссару некоторые маршруты движения по центру, вывешенные в регистратуре. Хорошо! Хорошо! Кларье отпускает его, быстренько раскидывает по полкам содержимое чемодана, который ему принес услужливый Марсель, и торопится в свою очередь поскорее покинуть мансарду, где его не покидает ощущение, будто над ним все-таки решили слегка поиздеваться. Но раз с ним так обращаются, Кларье решает также отбросить всякую стеснительность и действовать решительно. Он намерен посетить еще одно место в клинике, куда до этого ни разу не заглядывал: комнату для массажа, расположенную рядом с гимнастическим залом.

Массажиста, крепкого сложения парня лет тридцати, все зовут Жоржем, и он тоже знает всех пациентов по именам. Когда комиссар вошел в комнату, он занимался с достаточно пожилой женщиной, но еще весьма соблазнительных форм. Стоящий рядом столик уставлен множеством различных флакончиков, тюбиков, баночек, Жорж быстро и уверенно берет то одно, то другое. Растирает крем на ладони, как стекольщик замазку. Затем пальцем подцепляет немного густой жидкости и начинает массировать спину пациентки. Старая дама недовольно ворчит:

— Жорж, вы так мне все кости переломаете.

Парень смеется и заговорщицки подмигивает Кларье:

— Вы можете говорить все что угодно, комиссар. Она глуха, как тетерев.

— А что с ней произошло?

— Ничего, — с безразличием отзывается Жорж. И легонько похлопав женщину по резко выступающим ребрам, добавляет: — Все насквозь прогнило. Остается только ждать, когда все само собой разрушится. Эй, мамаша, поворачивайтесь, чтобы я мог заняться вашими былыми красотами.

— Печальное зрелище! — проговорил Кларье.

— Погодите ее жалеть! — восклицает массажист. — Я ведь ей не какую-нибудь завалящую мазь втираю в спину, а препарат доктора Аргу. Снимает всякие неприятные ощущения, как будто вам кто-то постоянно дует на больное место. Наши пациенты, поверьте, получают сполна за свои денежки.

— А вы слышали о фирме «Стретчер», вашем конкуренте?

— Смутно. В праздничные дни сюда заходил один ветеран, инвалид войны, которому понадобилось подправить протез. Американский. Дрянь жуткая. Патрон сам занялся починкой, и я слышал, как он произносил это название, как вы там сказали… Тетчер, что ли?.. Но они говорили по-английски, так что я ни черта не понял.

— А это и впрямь был плохой протез?

— Хуже и представить нельзя. Резиновые части совсем потрескались. Извините, старуха начинает задыхаться, если долго на животе лежит. Все, бабуля, можете вставать!

Кларье отправляется назад к себе в комнату, но по дороге встречает Марселя. Куда ни пойдешь — всюду он, можно подумать, что он никогда не спит. Марсель издали машет ему конвертом:

— Это вам, комиссар. От мадемуазель Кэррингтон.

В конверте лежат два рекламных рисунка, по всей видимости, из «Лайф». Кларье останавливается, чтобы разглядеть их получше. Первый изображал мужчину со спины, показывавшего украдкой тот предмет, что он держал руками, причем по выражению его лица было видно, что это в лучшем случае порнографический снимок. Надпись в вылетающей изо рта облакообразной бляшке гласила: «Купил новейшей модели. Говорили супер! А его на один раз едва хватило!»

На другом рисунке, а точнее, сильно подретушированной фотографии — комиссионный магазин, но необычный, одни только протезы, причем все свалено в одну кучу: руки, ноги, ортопедическая обувь, аппараты для поддержания головы, какие-то странные предметы, рухлядь, годящаяся разве что на свалку. Возле прилавка нарисована женщина с высоко задранной юбкой, а перед ней, на коленях, служащий магазина, измеряющий гибким метром покупательнице бедро. Рядом виднеются две таблички. На одной написано: «Распродажа». На другой, воткнутой в гору всевозможных искусственных частей тела: «Сдается напрокат». Лишь засунув вырезки обратно в конверт, Кларье замечает приписку Мод: «Господину комиссару, хотите — верьте, хотите — нет!»

— Верю! — печально шепчет он. И уже в который раз повторяет: — И подумать только, что все это свалилось именно на меня!

Комиссар уже знает, чем он сейчас займется: спрячется от всех в библиотеке и напишет очередной отчет. Только вот проблема: как его закончить?

Глава 9

Надо быть настороже, думает Кларье. Что за неожиданное приглашение в десять часов утра… Не собирается ли Кэррингтон открыто начать против него военные действия? Однако тот настроен весьма миролюбиво и напоминает скорее человека, который вознамерился извиниться за допущенную бестактность. Не успел войти комиссар в комнату, как тотчас: «Устраивайтесь поудобнее», «Сигару?», улыбки и неизменный кальвадос.

— Вы, верно, подумали, комиссар, будто я старый невежа, настоящий медведь или, хуже того, что меня раздражает проводимое вами расследование. Вовсе нет. Если я и отгородился от всего мира, то только для того, чтобы никто не отвлекал меня от работы, но теперь я рад сообщить вам, что она подходит к концу… Выпейте немного вина, доставьте мне такое удовольствие!

Кэррингтон наполняет вином два бокала и придвигает свое кресло поближе к Кларье.

— Вас, кажется, интересует мой конфликт с фирмой «Стретчер»? Мне рассказала об этом Мод.

— Да, это так. Мне показалось, что ваша дочь настроена крайне враждебно против…

— О, вы абсолютно правы, комиссар, — перебивает Кэррингтон. — Настроена против всего мира? «Стретчер», я, клиника, вы, жизнь, и она, наконец… Мод, по сути дела, осталась маленькой девочкой, которая пытается отыскать свою мать.

Кларье поднимает руку, чтобы возразить.

— Ах, оставьте!.. — вздыхает Кэррингтон. — Она вбила себе в голову, что я первопричина всех ее напастей, и каждый день с редким упорством и я бы даже сказал — с жестокостью, очень надеюсь, неосознанной, стремится выдумать для меня какое-нибудь новое наказание. Отчего, вы думаете, я вкладываю столько сил в работу? А все оттого, что я мечтаю создать такой протез, который бы смог в полной мере вернуть ей все радости нормальной жизни. Но она от всего отказывается. Она не в состоянии выбраться из своего добровольного одиночества, как окровавленный водитель из нагромождения искореженного металла.

Кэррингтон долго держит бокал возле рта и небольшими глоточками пьет вино, видимо, стараясь отогнать подальше охвативший его приступ тоски, а затем вновь поднимает глаза на Кларье:

— Вы думаете, что я старый эгоист, закореневший в своих причудах. Спорить не буду, вы правы, я действительно старый эгоист. Я трачу жизнь — или, вернее, то, что мне от нее осталось, — на всевозможные проекты, позволяющие мне убивать время и стареть, так чтобы душа моя не слишком бунтовала и не впадала в отчаяние. Однако я попросил вас прийти вовсе не для того, чтобы поплакаться в жилетку. Мне хочется, чтобы вы знали, как проходит мое соперничество с другой фирмой. Теперь я абсолютно уверен, что победа будет на моей стороне. Идемте, я должен вам кое-что показать.

Кэррингтон залпом допивает вино и чуть ли не силой тащит Кларье за руку в расположенную рядом мастерскую. Там комиссара встречает женский манекен, одетый весьма фривольно: в лифчик да трусики с поясом для подвязок. Правая его рука грациозно изогнута, а нога приподнята таким образом, чтобы рука находилась поближе к поясу. Подобно фокуснику, одним движением руки Кэррингтон быстро нажимает на расположенную на спине манекена кнопку-пружинку, и левая нога тотчас оказывается в его руках. Кэррингтон с сияющим от счастья лицом протягивает протез Кларье, будто решил преподнести его комиссару в дар, и взволнованным голосом начинает рассказывать:

— Целый год мучительных поисков! Титан, стекловолокно, специальная резина, сделанная под парашютную ткань телесного цвета. Такой протез надевается и снимается так же легко, как нижнее белье. Что касается цены… я еще не знаю. Это будет зависеть от Мод. Разумеется, достаточно высокая цена, потому что этот протез можно изготавливать только небольшими сериями. Но если Мод согласится взять на себя рекламу протеза, я даже соглашусь потерпеть небольшие убытки, настолько мне будет приятно, что ей наконец-то хоть что-то пришлось по вкусу. Предыдущая модель имела один большой недостаток, помните? Была видна ее «начинка». А здесь совсем другое дело, нога как нога, и даже бедро совершенно нормального вида. Я снял мерки с тела мисс Канады. Представьте себе Мод с таким протезом: он ей обязательно понравится.

«Пошло-поехало! Он постепенно свихивается!» — думает про себя Кларье, а вслух отвечает:

— Вполне возможно, он ей и понравится! Я никудышный судья в этом вопросе. А вы уже рассказывали ей о нем?

— Пока еще нет. Мне хотелось сперва узнать ваше мнение, и именно потому, что вы не специалист. Вы обыкновенный человек, как бы выхваченный из толпы, а это как раз и должно в первую очередь понравиться человеку из толпы. Именно с этим протезом я собираюсь победить «Стретчер».

Кэррингтон осторожно берет сделанную им и впрямь изящную женскую ножку и мягкими, плавными жестами, ни дать ни взять великий кутюрье, шпок! — насаживает ее на туловище манекена под поясом, а затем, достав платочек, обтирает губы, будто проделанная операция оказалось для него слишком трудной и заставила изрядно попотеть. Затем оба молча возвращаются в гостиную. Внезапно Кэррингтон обращается к комиссару полушепотом, будто решив поделиться с ним неким секретом:

— Теперь я смогу обойтись без доктора Аргу! Разумеется, он мой старый фронтовой друг, но между нами, чересчур любит женщин. Я придумал этот протез, чтобы разрешить проблему фиксации аппарата на культе. Моя система позволяет избежать ненужной возни.

Кэррингтон наливает себе новую порцию кальвадоса и что-то шепчет, но так тихо, что Кларье ничего не расслышал. С легкой опаской, а вдруг его вопрос покажется слишком нескромным, Кларье спрашивает:

— А вы не собираетесь как-нибудь соединяться со «Стретчером», скажем, устраивать холдинг?

— Ни за что на свете! — взрывается Кэррингтон. — И кстати, я уже принял меры предосторожности. Я рассчитываю организовать филиалы моей компании в Турине и Милане, что даст мне возможность разделить компанию пополам: одно ответвление, со всеми дополнительными службами, будет специализировано на изготовлении лечебных препаратов, снимающих различные виды боли, а второе займется исключительно производством протезов, так, чтобы бороться со «Стретчером» на равных. Я рассчитываю также прибегнуть к наиболее действенным рекламным трюкам, например, автомобильным конкурсам красоты, представляете? Пляж и девушки-инвалиды в бикини… И лучше всяких слов ясно, что протезы Кэррингтона позволяют легко и свободно управлять машиной. А почему бы не устроить презентации новых коллекций, в доказательство того, что современные протезы не чужды моде и любви к роскоши? Приобретайте протезы под цвет ваших вечерних платьев! А чем плоха наша старая идея выпускать часы с заложенной внутрь программой режима дня? Почему бы, спрашивается, и нет!

Кларье предпочитает не нарушать монолог своего визави. Зачем опровергать и спорить? Проще подождать, пока фантазии не иссякнут сами по себе.

— Передайте вашему начальству, — продолжает тем временем Кэррингтон, — что мне нечего скрывать. Доктор Мелвилль недавно пытался убедить меня, что смерть Антуана якобы не естественная, а кем-то подстроена. Что за ерунда! У бедного Патрика явно мозги сдвинулись набекрень: все ему не то, все ему не так, и я знаю, что он очень дурно влияет на Мод. Но к счастью для нас и на его беду, у него скоро истекает срок контракта с клиникой. Еще немного выпьете, комиссар?

— Нет-нет… Спасибо.

Аудиенция закончилась. Чисто американское теплое рукопожатие на прощание. «Бедному Патрику теперь придется изрядно постараться», — думает комиссар. В голове у комиссара роятся самые противоречивые чувства и мысли. Неожиданно он замечает идущего к нему навстречу доктора Мелвилля.

— Я ждал вас, — говорит тот. — И что он сказал, этот старый козел? Заперся на ключ, забаррикадировался, несколько дней уже не видать. Я уже даже волноваться начал. Не зайдете ли ко мне, если у вас найдется пара свободных минут? Слава Богу, отделение завтрашних жмуриков сегодня на редкость спокойно, так что можно перевести дух.

Кларье понимает, что доктору хочется поболтать, грешно этим не воспользоваться.

— А как ваши дела с Мод?

— А разве узнаешь! — качает головой Патрик. — Она на меня все время кричит, даже не знаю почему. Я хотел ей показать ливанский кедр, чудо из чудес, крепкий ствол, превосходная листва, символ вечной силы, а по высоте не более морковной ботвы. Отказала! И без всяких объяснений. Кедр так и остался возле двери на коврике. Хорошо еще, что эта сволочная такса старухи англичанки не пописала на него.

— А нельзя ли запретить содержать в клинике собак?

— Присутствие рядом четвероногого друга помогает расставаться с жизнью. Больным нравится, например, думать о том, что собаки живут недолго. Это их утешает. Вот, скажем, мамаша Дьедонэ-Балавуан! Девяностовосьмилетняя карга, а цеплялась за жизнь, как лобковая вошь за волосенки! Когда она услышала, что ее пудель четырнадцати или пятнадцати лет переживет хозяйку лишь на несколько месяцев, она пришла в восторг, ведь у нее появилась надежда на близкое счастье: она тотчас увидела себя гуляющей среди райских кущ с собачушкой на руках. И что вы думаете, тут же — хлоп! — и померла без всякого скандала и особо не привередничая.

Кларье не смог удержать улыбки:

— Ну у вас и работа!

— Приходится, — отозвался Патрик. — Прежде люди верили в Чистилище, в переселение душ, в продолжение жизни по ту сторону добра и зла. Им хотелось отправиться туда, чтобы собственными глазами увидеть все обещанные чудеса. А сейчас — пустота. Поверьте, нелегкое это дело подготавливать умирающих к уходу. Они подобны зябким купальщикам, что без конца пробуют воду пальчиками ног и твердят, она-де слишком холодная…

— Замолчите, — не выдержал Кларье. — Неужели для вас не осталось ничего святого?

Патрик остановился посреди коридора и недоуменно пожал плечами:

— Святое? А что это такое? Но вы, кажется, говорили о Мод. Уверяю, не стоит ее жалеть. Она имеет все, что ей нужно, и все домашнего изготовления: религию, веру, мистические бредни, вдохновение. Она не ратует за изгнание англичан из Франции, но фирму Кэррингтона вышвырнула бы с превеликим удовольствием. Вы наверняка голову готовы отдать на отсечение, что это она отправляет анонимные письма!

— О, доктор, как вы можете…

— Более того, — шепчет Патрик на ухо комиссару, — на вашем месте я бы отпустил сиделок, которых вы держите под замком, и занялся бы Мод. Смерть Антуана славненько ложится на ее идеи нового крестового похода.

— Да это просто донос какой-то, честное слово! — возмущается комиссар.

— Ничего подобного! Я от всей души люблю ее! Но как избавиться от профессиональной привычки следить за моим постоянным противником — неврозом, в чьей душе он бы ни обосновался. Но не буду отнимать ваш хлеб. Поразмышляйте! Сопоставьте факты… А потом приходите ко мне, потолкуем. Удачи, комиссар!

И хотя Кларье терпеть не может, когда кто-то дает ему советы, на этот раз он вынужден признать, что доктор Мелвилль, вполне возможно, недалек от истины. Пока у всех его четырех подозреваемых крепкая защита, слабых мест не видно! Кларье отправляется в библиотеку, в надежде, что там никто ему не помешает поразмышлять над мучившей его загадкой. Боль настолько властно и полно завладевает временем человека, что совсем не оставляет места для отвлеченных размышлений, а потому библиотека — единственное место клиники, где можно побыть одному. Размышляя таким образом, Кларье устраивается за столом и говорит себе: «Начнем разбираться! Теперь у меня на руках есть все данные для решения загадки. Сперва очертим границы. Вражда двух промышленников — конкурентов соперников. Важная деталь: Кэррингтон со своими планами открытия новых лечебных центров в Италии еще сильнее навалится на свою дочь. Мне кажется, она о чем-то догадывается, похоже на то. А значит, понимает, что у нее в запасе довольно мало времени, чтобы попытаться как-то противостоять Кэррингтону. Чтобы добиться цели, ей необходим скандал, способный привести клинику к разорению. Итак, рабочая гипотеза: Мод решает убить Антуана. Почему именно его? Да потому, что он, во-первых, самый уязвимый, а во-вторых, потому, что подозрительные обстоятельства его смерти могут привести к полицейскому расследованию, а значит, и вызвать громкий шум. Доказательства тому уже налицо: я сижу здесь, а газетчики неистовствуют. Хорошо. Пока все сходится. Существует и некая тайна: смерть Антуана, возможно, потянет за собой покаянные исповеди… Доказательство: четыре сиделки прячутся за объяснением, обращенным к общественному мнению: им, видите ли, невмоготу видеть страдания безнадежного больного. Валери устраивает фатальный сердечный приступ, и три ее напарницы без всяких колебаний встают на ее сторону. А раз так, то впереди мерещится судебное дело: имеют ли право врачи клиники Кэррингтона практиковать эвтаназию? Мод с ее неизбывной ненавистью такой ход событий устроил бы как нельзя больше. М-да!..» Кларье ходит кругами по комнате, позвякивая ключами в кармане и рассеянно почитывая названия книг. Много английских, много детективов, — это, возможно, единственное по-настоящему действенное лекарство против не очень сильной, но устойчивой боли, но есть и более серьезные произведения, даже Бергсон, видно попавший сюда после какой-нибудь массовой книжной распродажи. «М-да! — снова повторяет Кларье, допустим, что доктор Мелвилль прав, тогда нужно доказать, что Мод обладает каким-либо способом давления на Валери, первую ночную сиделку, как раз ту, действия которой, независимо от того, какие у нее были на то причины, привели к смерти Антуана. А дальше — провал. Никаких денег за свой поступок Валери не получала. Это доказано. Да и другие тоже. В гости к Мод Валери никогда не ходила. Они вообще редко виделись, ведь сиделка в основном работала по ночам. Имелась, правда, одна гипотеза, но совершенно дикая. В двадцать два часа в палате находился доктор Аргу, дававший указания Валери. Теоретически он мог, прежде чем уйти, изменить сток жидкости в капельнице… Одно лишь быстрое движением на ходу… Но тогда ничего не понятно… В этом случае доктору нужно было как-то отвлечь внимание сиделки. Зачем? Он ведь нуждался в Антуане для своих работ. Ерунда какая-то получается! Ерунда ерундой, если только не… — И снова круги по комнате. — Если только доктор Аргу не осознал, что его поиски зашли в тупик. Универсальное болеутоляющее средство, возможно, точно такая же утопия, как и философский камень. И зачем тогда продлевать бесплодные мучения? Почему бы не покончить с бесплодной работой, но постаравшись избежать публичного признания своих заблуждений? А так все славно: Антуан исчезает, и Аргу, изобразив отчаяние, подает в отставку. Кстати, а что, если он уже написал прошение, а отдать его просто не смог, поскольку Кэррингтон заперся у себя в комнате? — задается вопросом Кларье. — Если в ближайшие часы доктор Аргу объявит Кэррингтону о своем решении покинуть клинику, появится более чем веский повод его подозревать. — Кларье презрительно кривит рот, благо мимика у него богатая! — Нет, все эти рассуждения гроша ломаного не стоят! Вряд ли в тот момент, когда Кэррингтон собрался строить новый лечебный центр в Италии, доктор надумает покинуть свой пост, ведь именно у него наилучшие шансы оказаться тем человеком, которому будет поручена задача создания новой клиники! О, Господи, — сердится Кларье, — выбор подозреваемых у меня невелик. Кто же работает на компанию „Стретчер“? Удастся ли найти того — или ту? — кто убил Антуана? — Комиссар мысленно выстраивает перед собой подозреваемых, будто собираясь их расстрелять. — Тут и Валери с ее подругами, и Аргу с Мелвиллем, и Уильям Кэррингтон с Мод… Вроде бы все. Сиделки? Нет. Ими кто-то управлял, это ясно. Аргу? Тоже нет. Мелвилль? А что, возможно, и Мелвилль, особенно если он пребывает в сомнениях, продлят ему договор или нет. А потом, этот парень, похоже, не знаком с угрызениями совести. Однако его не было в палате в тот вечер, когда умер Антуан. Как, впрочем, и Кэррингтона с дочерью. Хотя Кэррингтон мог пообещать Валери быстрое продвижение и увеличение зарплаты. Допустим… но Кэррингтон не стал бы писать самому себе анонимные письма. Что же тогда? У кого есть причина нападать на центр?» Представленная в таком виде загадка не имела решения!

В бессильной ярости Кларье бьет ногой по воздуху, повторяя про себя: «Надоело, надоело, надоело!» Потом столь же быстро успокаивается: поскольку они тут в клинике все как один психи, думает он, расположим их в порядке возрастания странностей. «В первую очередь возьмем Кэррингтона, несомненного филантропа с замашками тирана. Если я правильно понимаю ситуацию, он, сам того не зная, толкает свою дочь на крайности. Кто знает, не готова ли она на любые меры, лишь бы ускользнуть из-под его власти. И выходит, что среди подозреваемых номер один — Мод. А почему бы самого Кэррингтона не поставить в этом списке под номером два? Разве нельзя предположить, что он жаждет порвать со всем, что окружает его здесь, чтобы начать все заново и уже с другим персоналом? Так… кого же поставим под номером три? И сомневаться нечего — Аргу, ожесточенного собственным поражением (но прежде чем развивать дальше эту версию, прежде, конечно, хорошо бы убедиться, что доктор действительно потерпел фиаско в своих честолюбивых планах!). Номер четыре: Патрик Мелвилль, чистой воды анархист… Что касается сиделок, они в счет не идут, так как являлись в этой игре лишь марионетками в чужих руках. — Нить размышлений Кларье рвется, но он быстро соединяет оборванные концы новым поворотом мыслей и опять задумывается… — Черт побери, ему во что бы то ни стало нужно понять связи, соединявшие всех его персонажей! И кстати, ни одного положительного! Кэррингтон точит зуб против Мод. Мод сердита на Мелвилля (о чем красноречиво свидетельствует крошечный кедр, оставленный без внимания на коврике возле двери). Мелвилль ругает почем зря свою работу. Аргу принимает в штыки все на свете, что не относится к его универсальному эликсиру. И даже четыре девицы-сиделки настроены против всех умирающих, за которыми им приходится ухаживать ночь за ночью, до тех пор, пока несчастные не умрут. Ну что же, — думает Кларье, — пока всего этого недостаточно. Все эти мелкие проявления желчности лишены страсти, а мой тридцатилетний практический опыт давно меня научил, что только настоящая страсть рождает преступление. Каждый из моей четверки подозреваемых скован жизнью и замкнут в своем мире!

Насильственная смерть Антуана далека от настоящего преступления! Ведь ее механизм напоминает распрямившуюся пружину, и это скорее жест тоски, досады, дурного настроения, нежели продуманное действие жаждущего крови злодея. Мне бы лучше поручили расследовать какое-нибудь тонко задуманное и лихо совершенное убийство».

Кларье вздрагивает. Докатился! Он уже начал думать и говорить на манер Патрика. Но от правды не скроешься! Люди вязнут в тине нереализованной мести. Внезапно Кларье надоедает тупо сидеть на одном месте и чувствовать себя ни на что не годным. Он и не заметил, как стемнело. Включив светильник на потолке, комиссар вновь задумался, но уже над проблемой совершенно иного рода: чем заняться сегодня вечером. Может, отправиться в город? И тут же раздумал. Байе в восемь часов вечера — бррр!

— Ах, извините, господин комиссар! Я подумал, что кто-то забыл погасить свет.

Это Марсель, как всегда преисполненный трудового рвения, обходит свои владения. Он явно доволен, что встретил собеседника.

— Собачья погода! — говорит он менторским тоном. — Когда ветер с юга, тут совсем паршиво делается.

— Никак не пойму, когда вы отдыхаете? Куда и в какое время ни пойдешь, всегда на вас наталкиваешься!

Марсель напускает на себя скромный вид.

— А мне никогда не хочется спать! — объясняет он. — Это у меня после войны осталось. Я находился здесь, в городе, в 1944-м. И до сих пор ничего забыть не могу. Сколько доктор Аргу со мной ни возился, все напрасно. Почти никогда не сплю.

— И не устаете?

— Нет.

— А вам все это нравится?.. Обходы?.. Дежурство?

— Да, очень. Центр строился на моих глазах. Как и для господина Кэррингтона, клиника — мой дом. А сами знаете, стоит к чему-то привыкнуть, как…

— Мне говорили, что вы не прочь поболтать во время ночного дежурства с сиделками!

— О, господин комиссар, это неправда! Я люблю смотреть на наших молоденьких медсестер, но далеко это никогда не заходит. Откуда у меня свободное время? Мне ведь все уголки обойти надо, а тут такая прорва коридоров! А потом, за всем еще проследи! У нас ведь есть больные, что вставать иногда могут, так за ними глаз да глаз нужен! Я уж не говорю о тех, кого хлебом не корми, дай только по коридорам пошастать.

— Кто, например?

— Мадемуазель Мод частенько бродит. Мучается, бедная девочка! Только не говорите ей об этом!

— Разумеется, нет. Меня это не касается.

— Но встречаются и такие, что вроде лунатиков, таких я нежненько под ручки и спать укладываю.

— Но ведь есть, наверно, в клинике специальная медсестра, которая вам должна помогать?

— То есть, то нет, по-разному. Людей не хватает. А работяга Марсель всегда на подхвате. Патрон мне хорошо платит! Жаловаться грех! Мало кто это знает, господин комиссар, вам скажу, в таком центре, как этот, самая страшная болезнь — бессонница. Тебе больно, а заснуть никак не получается, несмотря на все микстуры, лекарства и все прочее. По ночам я иногда нахожу наших пациентов, которые, как ребятишки, украдкой курят в туалете. Ну, посердишься на них, а без этого нельзя! Бывает, некоторые плакать начинают, когда я у них сигареты отберу. Разве я ночным сторожем работаю? Нет, я сестра милосердия, вот как меня называть надо. Ладно. Это я шучу. Вы уходите, господин комиссар? Тогда я свет потушу. У них тут у всех просто мания какая-то повсюду лампы зажженные оставлять.

— Это вы, я полагаю, прибрали мою новую комнату?

На лице Марселя изобразилось огорчение.

— А я им тогда говорил, что не годится такая клетушка для такого человека, как вы. Но ничего другого не нашлось. Сейчас слишком много людей в клинике. А сейчас вам получше будет. Я все ваши вещи аккуратненько, как мог, собрал и отнес. Через час, как только полковника Марея похоронят, мы вам и телефон подключим. А у него хорошая комната, все есть, чтобы гостей принимать.

— Если я правильно понял, — воскликнул Кларье, — я займу комнату умершего?

— И чего такого! — протестует Марсель. — Я успел и почистить там, и комнату как следует проветрил. Так что не беспокойтесь. Однако я вам советую, перед тем как спать будете ложиться, снотворное принять, потому как ваш сосед справа балует иногда. Это бывший баритон из Тулузы. Голосок у него до сих пор о-го-го!.. Потом расскажете… Он страдает болезнью Алзхеймера и не всегда хорошо соображает, что делает. Но привычка выступать осталась! Как говорится, вторая натура. Время от времени ему мерещится, будто его на бис вызывают. Вот ему и приходится выходить к публике, раскланиваться… но всегда в одно и то же время, между одиннадцатью и полночью.

— Да ничего страшного, пусть выходит к своей публике, пусть раскланивается, мне это нисколько не помешает!

— Да, но иногда ему приходит в голову, что нужно бисировать… Обычно он исполняет арию из «Кармен». Или же какую-нибудь ахинею понесет…

— Да, я понимаю, — сухо прервал своего собеседника комиссар. — Ну что ж, если он меня разбудит, тоже отправлюсь гулять по коридорам этой странной клиники.

То ворча, то улыбаясь, Кларье вернулся к себе на чердак. Телефон еще не подключили. От нечего делать комиссар переставил столик на другое место, тот начал немного качаться, потом, отдернув занавеску в цветочек, проверил, хорошо ли работают краны рукомойника, поиграл немного моделью пульмановского вагона (чтобы открыть дверцу стоявшего за ним шкафа, нужно отодвинуть вагон в сторону), а в завершение стукнулся головой о фарфоровый абажур лампы. Ругнувшись для проформы — чем долго ворчать, лучше вздремнуть немного, — Кларье наконец тяжело опускается в широкое кресло, которое Марсель откопал Бог знает где! Скорей бы полковник Марей добрался до места назначения!

Кларье настолько устал от всего увиденного и услышанного за день, что, когда пришла пора ужинать, не нашел в себе сил спуститься в столовую. Он дает себе слово завтра же посидеть в ресторанчике «Отважный петух», адрес которого ему дал дивизионный бригадир, а сам звонком вызывает дежурную медсестру, в конце концов, он имеет право требовать, чтобы о нем позаботились. Ждать ему пришлось две-три минуты, не более. Раздался стук, дверь открылась, и Кларье не удержался от удивленного возгласа: «Как? Опять вы!»

На пороге стоял Марсель, любезный, улыбающийся.

— Чего-нибудь не хватает?

— Нет, все великолепно! — говорит Кларье. — Но мне хотелось бы немного поесть. Можно где-нибудь отыскать бутерброд?

Марсель весь расцветает от счастья и тотчас рвется услужить:

— Все, что угодно, господин комиссар. Вам повезло. На госпожу Галлардон дю Мюрай, что у нас на втором этаже, напал вечный голод. С той поры, как потеряла дочь, ест без остановки. Все, что под руку попадется! Доктор Мелвилль, — он ее лечит, — говорит, что это у нее стресс так выражается. Я чего слышал, то вам и повторяю. Сам я в таких вещах ни фига не смыслю. Зато хорошо вижу, как она жрет, настоящая саранча! У нее в палате буфет всегда битком набит всякой всячиной: тут тебе и курочка, и пирожные, и бутерброды. Доктор думает, что, если у нее перед глазами всегда будет много еды, она успокоится и в норму войдет. А пока этого не случилось, все лишнее нам достается. Так что можете не стесняться! Вам курочки принести, белого мясца? Или свининки? Лично я советую вам поесть паштетика из гусятины! Госпожа дю Мюрай сама-то паштет в рот не берет, потому что дочка ее, покойница, его очень любила, а это немного портит бедняжке аппетит. Вот почему ее в основном гусиным паштетом и снабжают: так доктор велел. Коли дело не пойдет, придется лечить гипнозом, всякие там махинации перед глазами делать.

— Спасибо, Марсель! Вы меня очень выручаете! — вздыхает Кларье. — Тогда два бутерброда на ваш вкус, вот, держите.

— Ой! Да что вы! Да зачем? — восклицает Марсель, увидев протянутую ему комиссаром стофранковую купюру. — Большое спасибо!

Он по-хозяйски снимает телефонную трубку, слушает.

— Включили! Гудки пошли. Представляю, что бы здесь творилось, кабы я за всем не следил. — Марсель еще разок окидывает взглядом комнату. — Вам не нужно дополнительного одеяльца, господин комиссар? Если понадобится, позвоните мне тогда, я буду в регистратуре. Да, чуть не забыл, а пить что будете?

— Минеральную воду.

— Запомнил. Вам все принесет Иоланда. Но если чего нужно, то обращайтесь ко мне. Наши девочки, хотя все сплошь с дипломами, дуры такие, что не приведи Господь. Ну, спокойной ночи, господин комиссар!

Глава 10

Кларье проснулся от громкого звонка. На ощупь нашел свой дорожный будильничек. Двадцать минут третьего! Но звонок почему-то не стихает. Это же телефон! Что за безобразие! Звонят по ночам! Еще не проснувшийся окончательно Кларье снял трубку.

— Кто говорит?

— Это я… Марсель!

— Вы что, с ума сошли?

— Приходите скорее, комиссар. Доктор Аргу умер.

— Что?!

— Да, вот. Убили…

— Откуда вы звоните?

— Из его комнаты. Обхожу больницу, вдруг смотрю — дверь приоткрыта.

— Давно это было?

— Нет. Только что.

— Ни к чему не прикасайтесь. Иду!

Кларье хватает домашний халат. «Этого можно было ожидать! — думает он. — Но что за невезение!» Выуживая из-под кровати заблудившийся шлепанец, комиссар вдруг ясно представляет всю тоскливую панораму предстоящего дня, заполненного хлопотами: нужно предупредить префектуру, главного прокурора, вызвать судебно-медицинского эксперта, провести опознание и осмотр трупа… Да, надо не забыть попросить в комиссариате людей на подмогу, перекрыть вход в клинику. Сейчас главное — никаких журналистов! И наконец, позвонить дивизионному бригадиру. Потом все-таки Мелвиллю. И еще Кэррингтону, впрочем, возможно, ему лучше первому. Получается солидный список имен. А пока бежал по коридору, где, по словам Марселя, прогуливаются по ночам некоторые страдающие бессонницей больные, комиссар добавил к списку еще два-три имени, в том числе своего инспектора — малыша Каррера — этого надо будет вызвать как можно быстрее. Марсель ждет комиссара перед дверью квартиры Аргу. Кларье замечает, что ночной сторож одет в тренировочный костюм, почему-то с надписью «Гарвард». Должно быть, подарок Кэррингтона. В руках у Марселя мощный ручной фонарь, однако, ведя за собой Кларье, он решительно включает все лампы подряд.

— Ему теперь все равно, — объясняет он.

— Стреляли? — спрашивает комиссар.

— Нет. Думаю, ударили чем-то тяжелым. Он в кабинете.

Аргу лежит на животе возле кресла, прижавшись щекой к ковру. Кларье тотчас бросается к нему и, опустившись на колени, кончиками пальцев ищет сонную артерию.

— Он жив! — кричит внезапно он. — Позовите скорее Мелвилля и Кэррингтона! Да, и Кэррингтона тоже! Поторопитесь! Он вас не съест!

Очень осторожно он трогает рану на затылке. Крови немного. Цел ли череп? Только Мелвилль сможет это точно определить, но то, что видит перед собой Кларье, ему нравится. Он озирается в поисках орудия преступления, но ничего не находит. Кларье встает, осматривается. На доктора, видимо, напали исподтишка, напал кто-то, кого он хорошо знал, это доказывает положение кресла и тела: видно, что он сидел спиной к преступнику, повернув в его сторону голову. Оглушенный, он сразу упал. Никаких следов беспорядка. Бумаги на столе не тронуты. Поднос с кофейницей и чашкой стоит себе целехонький. Более того, на приоткрытой папке преспокойно лежат очки. И, на первый взгляд, никаких улик! Злоумышленник вошел без всякого сомнения открыто, назвавшись. Доктор доверчиво снял очки, чтобы взглянуть на гостя, возможно, даже протянул ему для приветствия руку. А тот обошел стол и ударил его. Что же он держал в руке? Палку или какой-нибудь тяжелый предмет? Еще вопрос: не украдено ли что-либо из вещей? Послышались быстрые шаги Мелвилля. Доктор, как и сам комиссар, был одет в домашний халат. Войдя в комнату, он молча опустился на колени, осмотрел и пощупал рану, после чего покачал головой.

— Ваше мнение? — спрашивает Кларье.

— Что-нибудь определенное можно будет сказать только после сканирования. А сейчас его нужно срочно отправить к профессору Левро. У них там лучше оборудование. — И повернувшись к Марселю: — Живо! Пусть присылают бригаду.

Затем снова возвращается к телу, достает фонендоскоп, слушает биение сердца, после чего измеряет давление.

— Ай-ай-ай, — вздыхает он. — Отправьте кого-нибудь за дежурной медсестрой. Нужно поддерживать работу сердца. И пусть никто его не двигает, пока не будет оказана первая помощь.

Кларье принимается быстро осматривать место преступления. Мебель, ящики, секретер, книжный шкаф… Но он заранее знает, что речь не идет об обыкновенной краже. Дверь лаборатории закрыта на ключ и следов взлома нет. Злоумышленник, разумеется, не был наркоманом, явившимся сюда, чтобы во что бы то ни стало заполучить очередную порции дурманящей отравы. Кларье подозвал к себе Марселя, который уже закончил с кем-то говорить по телефону и теперь молча ждал его приказаний.

— В котором часу вы проходили здесь в первый раз?

— Сразу после начала обхода. Я всегда начинаю обход с частных квартир. То есть примерно в двадцать два тридцать. Я отметил листок обхода в конце коридора. Можно проверить.

— Дверь доктора Аргу была закрыта?

— Совершенно точно.

— Он вам не говорил, что кого-то ждет?

— Нет.

— Это вы принесли ему кофе?

— Нет. Надо думать, это мадемуазель Кэррингтон. Она время от времени заходит к нему часов в восемь ненадолго в гости.

— А после?

— Возвращается к себе.

— Вы никого не встречали между половиной одиннадцатого и тремя двадцатью?

— Нет. Они сегодня все смирные.

— Спасибо. Только далеко не уходите!

Собравшиеся в комнате трудятся молча, ибо каждому еще хочется спать.

Молодой врач, руководящий перевозкой больного, идет впереди каталки и без конца повторяет, отступая в сторону перед дверьми: «Проход! Дайте проход!»

Прибегает взбудораженный Кэррингтон с налитыми кровью глазами.

— Что это все означает? — кричит он, хватая доктора Мелвилля за руку. — И скажи сперва, куда его увозят?

— К Левро.

— Почему? А разве здесь нет всего необходимого?

— Без магнитного резонанса не обойтись, у нашего друга, боюсь, перелом. А главное, от полученного им удара мог быть поврежден спинной мозг. Правда, ничего определенного сказать еще нельзя. Единственное, что надо отметить: пока он находится в коме, по крайней мере, необходимо постараться избежать паралича. Он может на всю жизнь остаться прикованным к инвалидной коляске.

Кэррингтон машинально вытаскивает из кармана сигару, некоторое время легонько пожевывает ее, затем выплевывает табачные крошки и требовательно выставляет палец на Мелвилля.

— А это состояние комы, как долго оно может длиться?

— Я не знаю. Важнее всего, когда речь идет о травмах спинного мозга легкой и средней тяжести, что пусть медленно, но все-таки идет восстановление функций организма.

— Он слышит?

Тон Кэррингтона на удивление суровый, будто Аргу сам виноват в полученной травме.

— Нет, — говорит Патрик. — Возможно, через несколько дней. Только об этом никто не узнает, потому что бедный доктор Аргу будет не в состоянии разговаривать. Так что, если он не умрет, то уподобится заживо погребенному.

— Таким образом, — делает вывод Кэррингтон, — даже если он и знает, кто покушался на его жизнь, он не сможет никогда назвать его имени. Как бы мне хотелось знать имя того мерзавца, который… Комиссар, у вас есть какие-нибудь предположения?

— Слишком рано что-либо говорить, — отвечает Кларье. — Мне известно лишь, что у злоумышленника не было времени долго оставаться на месте преступления. Возможно, он пришел ограбить лабораторию?

— Так и есть, я понял! — закричал Кэррингтон в ярости. — О, это был, конечно, не какой-нибудь наркоман, но человек, пытавшийся завладеть образцом нового препарата, придуманного Полем. Мои конкуренты готовы на все.

— Но эликсир доктора Аргу запатентован! — заметил Патрик.

Кэррингтон обернулся к нему, как если бы кто-то наступил ему на ногу.

— Ну и что с того? Никто и не собирается выпускать эликсир вместо меня, но они хотят лишить меня возможности заявить о его существовании. Кто-то желает разорить конкурента без всякого риска для себя, а для этого вполне достаточно украсть универсальный эликсир.

— Но это преступление! — восклицает Кларье.

Кэррингтон пожимает плечами:

— Нет, обыкновенная игра.

Осмотр места происшествия завершен, и эксперты уходят. Уже почти пять часов утра.

Начинает понемногу собираться следственная группа. Кларье сообщает о случившемся в комиссариат, дивизионному бригадиру, и просит того поскорее прислать ему офицера полиции Каррера. Телефон трезвонит без умолку.

— Кофе для всех! — приказывает Кларье Марселю, а сам приступает к осмотру лежащей на столе небольшой кучки личных вещей из карманов Аргу: бумажник, платок, пилочка для ногтей, таблетки лифедрина, связка ключей. Подозвав к себе доктора Мелвилля, он указывает ему на таблетки: — Вы знали об этом?

— Да, как и все остальные. Доктор перенес инфаркт три года назад, что, конечно, не облегчит нам его лечение.

Неожиданно Кларье замечает, что Кэррингтон взялся за бумажник.

— Простите, — тотчас остановил он его. — Но осмотром вещей могу заниматься только я, и никто больше.

Небольшая искорка вражды просверкивает между ними. Кларье быстро просматривает не представлявшие никакого интереса для расследования бумаги и документы из бумажника, а затем берется за ключи. Их пять на кольце с тонкой золотой цепочкой, закрепленной на поясе брюк. Вор не прикоснулся к ним.

— Марсель!

— Да, патрон!

— Давайте-ка проверим, не ошибаюсь ли я? Вы позвонили мне в три часа двадцать пять минут. Следовательно, если предположить, что убийца проник к доктору, скажем, через час после вашего первого обхода, то выходит, что он имел в своем распоряжении около пяти часов, чтобы осмотреть комнату. Нет, что-то не то.

— Да, патрон!

— Помолчи немного! И прекрати называть меня патроном. А с этими ключами доктор наверняка никогда не расставался?

— Никогда. Их можно было отнять у него только вместе с жизнью.

— Что, собственно говоря, они и сделали. Но ключей не взяли. — И тоном пониже: — А с кем разговаривает сейчас по телефону Кэррингтон?

— Не знаю. Он говорит по-английски. А прочие все ушли.

Кларье пробует ключ за ключом и наконец открывает лабораторию.

— Марсель, вы уже бывали здесь раньше?

— Два или три раза, но только вместе с доктором.

— Посмотрите хорошенько. Здесь ничего не тронуто?

Марсель обходит комнату.

— Не похоже! — говорит он.

— Мне тоже кажется, что нет. Сейф вроде бы заперт. Но, видимо, у доктора был еще один сейф в банке?

— Да. В «Креди Лионе».

— Ловко. Вся документация в банке, а здесь только самые последние образцы его эликсира. Итак, в чем суть проблемы. Послушай меня хорошенько.

Кларье не замечает, что почти всегда переходит на «ты», когда начинает рассуждать вслух. Марселя так и распирает чувство гордости.

— Во-первых, — говорит Кларье, — кто-то пытается убить Аргу. Во-вторых, при этом ничего из вещей не трогают. В-третьих, все опечатано до тех пор, пока не вернется хозяин или не будет оглашено завещание. В-четвертых, возникает вопрос, кто же является наследником доктора Аргу. Ты пожимаешь плечами. Не знаешь. Я тоже. Один из наиболее вероятных ответов: клиника. Но кто владеет клиникой? Ты, наверно, скажешь: «Кэррингтон», но я тебе хочу напомнить, что ты забываешь о мадемуазель Мод. Ладно, здесь все ясно. Ну задали нам задачку! Если несчастный доктор Аргу умрет, что станет с его открытием? Оно ведь представляет собой огромный капитал. Скорее всего Кэррингтону по требованию дочери придется отказаться от видов на него. Погоди, это еще только полдела! Вполне возможно, Мод удастся впоследствии договориться с людьми из компании «Стретчер», и тогда уже точно она, со своим одним коленом, заставит отца преклонить оба!

Кларье нервно хрустит пальцами, трет себе в задумчивости щеки, ходит взад и вперед по комнате… и повторяет:

— Как лихо закручена драма! Аргу в этот момент, может быть, находится при смерти и, однако, всех держит здесь… — И он вытягивает крепко зажатый кулак. — Чье имя? А, скажите?.. Чье имя он назовет, если придет в себя? А если он умрет, кто отомстит за него? Конца этой истории пока не видно…

— Можно задать вопрос? — обращается к нему Марсель.

— Да, только быстро.

— Мне кажется… извините, если скажу глупость, но я в таких делах мало что смыслю, мне кажется, что мадемуазель Мод имеет гораздо больше прав, нежели остальные, поскольку она была подругой доктора.

— Ошибаешься! — взрывается Кларье. — Изобретение в первую очередь принадлежит заводу, лаборатории, где они были разработаны. Это сложный вопрос, и я тоже не юрист. Но можно представить, какой шумный процесс может вскоре разыграться. Мисс Кэррингтон против мистера Кэррингтона! Ладно, иди! Сюда кто-то идет.

Это прокурор и его помощник. Бегом возвращается в комнату и Мелвилль. Кэррингтон все более и более теряет самообладание из-за всевозможных формальностей, превратившихся, на его взгляд, в пустую говорильню. Да и прокурор, похоже, вознамерился всюду сунуть свой нос. Приказывает показать ему содержимое сейфа: тюбики, пузырьки с эликсирами, баночки с кремами и мазями. Читает этикетки, изучает чудесную мазь, ту самую, универсальную, которая якобы способна снимать любые боли. Все нюхает, трогает и наконец спрашивает Кэррингтона:

— А не слишком ли самонадеянно? От всех видов боли… Вы уверены?

— Проводимые нами опыты протекали достаточно убедительно, — сухо отвечает Кэррингтон.

Прокурор поворачивается к Кларье:

— Нужно поставить охрану возле этих склянок.

Затем привлекает Кэррингтона и Кларье в сторону и принимает на себя заговорщицкий вид.

— Как нам стало известно из надежных источников, — шепчет он, — ваша фирма борется в настоящее время с конкурентами за господство на рынке болеутоляющих средств. Думаете ли вы, что нападение, жертвой которого стал доктор Аргу, явилось следствием этой экономической борьбы?

— Да, я так думаю! — резко бросает Кэррингтон. — Меня пытаются вытеснить с рынка!

— Я тоже так думаю, — поддакивает прокурор. — Но если сейчас убивают за право владеть рынком болеутоляющих средств, то ответьте, пожалуйста, куда движется наше общество?!

На этом «совещание» заканчивается. Вскоре к ним присоединяется и доктор Мелвилль.

— Ну что, какие новости?

— Все очень серьезно. Обследование продолжается, но уже сейчас ясно, что спинной мозг задет основательно. Ранение не смертельное, но раненый по-прежнему находится в коме, и сколько она продлится — неизвестно.

— Можно перевезти его сюда? — спрашивает Кэррингтон.

— Зачем? — возражает прокурор. — Разве ему плохо у доктора Левро?

— Речь идет не об этом, — горячится Кэррингтон. — Здесь мы сможем присматривать за ним.

— Но там не хуже! — не уступает прокурор.

— Послушайте, — не выдерживает Кэррингтон. — Давно пора понять, что кто-то хочет его убить. Первый удар уже нанесен. Убийца может вернуться, чтобы добить жертву. А здесь мы организуем охрану. Если он останется у Левро, ручаться за его сохранность я не смогу.

— Хорошо! Согласен, — нехотя кивает прокурор.

Чтобы снять напряжение, в их разговор вмешивается доктор Мелвилль:

— Операцию по перевозке я возьму на себя.

— Покажите мне по крайней мере, куда вы собираетесь его класть! — властным тоном требует прокурор.

— Да прямо сюда! — удивляется Патрик. — Он здесь и живет. Крайне важно, чтобы он, когда придет в сознание, сразу узнал комнату, в которой находится. А для ночной сиделки мы тут раскладушку поставим.

— А хватит ли этого для его безопасности? Вы уже потеряли одного больного при весьма сомнительных обстоятельствах.

Кларье чувствует, что атмосфера снова постепенно начинает накаляться, и решает, что теперь настал его черед вмешаться в разговор:

— Я буду здесь. И все беру под свою ответственность.

— Согласен. И чтоб каждый день присылали мне отчет, — тотчас смягчается прокурор. И тотчас опять напускает на себя суровый вид. — Я очень боюсь, — говорит он, — как бы это происшествие не наделало шума на всю страну. Подумайте хорошенько об этом.

Стоящий чуть поодаль Кларье наклоняется к Мелвиллю.

— Скажите мне откровенно, — шепчет он, — верите ли вы, что он сможет выкарабкаться?

— Шансы у него есть, но ему грозит опасность не только остаться на всю жизнь парализованным, но еще и лишиться дара речи!

— Вы хотите сказать, что он будет все слышать, а отвечать не сможет.

— Несносный вы народ, полицейские! — с иронией отзывается Патрик. — У вас только одно на уме. Допросы, допросы… Чтобы все выкладывали, что у них на уме, а заодно и в душе.

— Но ведь доктор Аргу знает, кто на него напал!

— И вам это не дает покоя!

— Но, ей-богу, вы только подумайте! Убийца находится среди нас, понимаете? Я хочу сказать, он здесь, мы с ним встречаемся, здороваемся…

— А может, я и есть тот самый убийца, — со свойственным ему коротким смешком отзывается Мелвилль.

— А, идите к черту, в конце концов! — ворчит Кларье. — Ваш друг при смерти, а вы все равно продолжаете забавляться.

— Не обижайтесь! — извиняющимся тоном просит Патрик. — Какие вы, однако, нежные в полиции. Вроде бы каждый день сталкиваетесь с изнанкой жизни. Поймите, что хирург — это человек в марлевой маске, в перчатках и сапогах, то есть закрытый с головы до ног. Своего рода астронавт, летящий в бездонных пространствах боли. За чертой жизни… Но не бойтесь, — восклицает доктор и дружески хлопает Кларье по плечу. — Мы его вытащим оттуда, вашего свидетеля. Обещаю! И не обижайтесь на меня!

Поскольку система: письменный отчет плюс магнитофонный комментарий — показалась вам наиболее эффективной, посылаю вам очередную кассету с рядом моих соображений, носящих, как водится, чисто конфиденциальный характер. Вы послали мне на подмогу Каррера, который оказывает мне, как, впрочем, и всегда, большую помощь. Однако мне понадобится еще несколько наших сотрудников, чтобы провести все необходимые, на мой взгляд, мероприятия. И в первую очередь следует допросить всех людей, находившихся в центре в ночь покушения. Одному мне невозможно определить, где кто находился. Благодаря различного рода сопоставлениям, мне все-таки удается более или менее точно определять местонахождение некоторых людей в момент происшествия, но в таком заведении, как центр Кэррингтона, по многим своим качествам и особенностям напоминающем скорее четырехзвездочный отель, нежели клинику, не особенно порасспрашиваешь больных, ведь они в первую очередь рассматриваются здесь в качестве клиентов. Естественно, они вольны тотчас выражать неудовольствие и отказываются понять, что от них требуют не полного отчета об их действиях, а лишь некоторых подробностей того, как они провели ночь. Только и слышишь: «Я буду жаловаться директору!» — и тому подобное. Замечу, кстати, что помимо больных, заснувших благодаря болеутоляющим средствам доктора Аргу, есть и другие, чье состояние не внушает никаких опасений, а потому они договариваются с сиделками, чтобы пользоваться полной свободой по ночам. Короче, хотя мне и не очень хотелось об этом писать, люди, избавившись от боли, тотчас бегут навстречу удовольствиям. В этой связи я должен сказать пару слов о Марселе Турнере, ночном стороже. Стараниями инспектора Каррера, мы узнали, что Марселю пятьдесят два года и что еще в раннем детстве ему ампутировали левую руку, после того как он поиграл с гранатой, найденной в погребе. Как раз по причине увечья Кэррингтон и взял Марселя на должность ночного смотрителя, однако новичок быстро сумел стать незаменимым во многих делах, ибо, несмотря на физический недостаток, он мастер на все руки. Марсель — холостяк и прекрасно исполняет в клинике обязанности вахтера, вышибалы, сторожа… Он дружен со всеми, в курсе всех интриг и был бы рад стать нашим осведомителем. Скажите мне, что вы об этом думаете? Но пока он не раскрыл нам каких-либо сенсационных фактов, если не считать того, что три или четыре пациента клиники, чьи имена я укажу вам при встрече, тайно принимают наркотики, пользуясь услугами некой девушки, содержащей в городе букинистическую лавку. Эту информацию сейчас прорабатывает Каррер.

Разумеется, история с Аргу наделала много шума. Преобладает мнение, что на бедного доктора напал грабитель, искавший наркотики (по чьей-то наводке). И самое любопытное: пока довольно сложно выдвинуть другие столь же приемлемые гипотезы, хотя, на мой взгляд, речь скорее должна идти о рейде, предпринятом фирмой «Стретчер» в надежде заполучить документацию на молекулу «бета». Как же так, скажете вы мне, ведь доктор Аргу знал нападавшего. Да, действительно, ибо тот не врывался в комнату, а просто-напросто постучался в дверь. «Войдите!» Он вошел, вроде бы как хороший знакомый, а потом… Итак, это доказывает, что агент фирмы «Стретчер», скажем так, находился в окружении доктора. Но это мало что нам дает, поскольку в окружении доктора было очень много людей. Не только Мод, Кэррингтон или Мелвилль, но любой служащий на ночном дежурстве. Вот поэтому приходится искать, рыться, отбрасывать все лишнее. Разумеется, я организовал охрану возле раненого, и, мне кажется, все продумано до мелочей. Когда доктора Аргу привезли в его квартиру, он был по-прежнему без сознания. Да и теперь он еще настолько слаб, что постоянно находится под капельницей, а около него дежурит госпожа Гильвинек, чья верность долгу и профессионализм выше всяких похвал. Незаметно подойти к кровати невозможно. Два раза в день профессор Левро, специалист по черепно-мозговым травмам, осматривает больного, и в семнадцать часов журналистам выдается специальный бюллетень с информацией о состоянии его здоровья. Составлен он таким образом, что каждому должно стать ясно, что прогноз профессора Левро оставляет надежду на полное выздоровление больного. Очень важно, чтобы преступник пребывал сейчас в постоянном страхе, ибо всем ясно: если к раненому вернется сознание, это будет означать немедленное разоблачение убийцы. Я отдаю себе полный отчет в том, что создавшаяся здесь ситуация грозит взрывом. Если в ближайшее время доктор Аргу придет в себя, убийца будет схвачен. Но если сознание к нему так и не вернется, преступник все равно должен представлять, что, несмотря ни на что, нам известны кое-какие детали, и тогда вполне возможно, что нетерпение, страх, необходимость покончить с неизвестностью, толкнут его на отчаянный шаг. Именно этого я и жду. Так как помимо психологической стороны драмы существует и другой аспект, о котором также не следует забывать. Если доктор Аргу придет в себя, то он будет вынужден, учитывая его возраст и состояние здоровья, передать Кэррингтону права на использование его открытия. В этом случае молекула «бета» совершит переворот в фармацевтической промышленности… в пользу компании Кэррингтона. «Стретчер» заведомо проиграет борьбу. Но если доктор Аргу умрет, кто тогда унаследует открытие? Я без конца задаю себе этот вопрос! Разумеется, фирма «Кэррингтон» попытается доказать, что открытие должно принадлежать именно ей. Однако кто знает, не указал ли Аргу в завещании своего правопреемника? У меня еще не было времени посетить нотариуса, но вы понимаете, что в этом случае драма может получить новый и неожиданный толчок. Предположите, например, что там будет указано имя Мелвилля. Насколько я успел его узнать, он без всяких раздумий бросит Кэррингтона и перейдет с оружием и вещмешком в противоположный лагерь. А как вы думаете, позволит ли Кэррингтон ему так поступить? А если представить, что часть наследства Аргу получит Мод, то она, несомненно, тоже без особых колебаний сокрушит Кэррингтона во имя уж не знаю каких идеалов нравственной чистоты.

Именно на этот аспект проблемы я и хотел бы обратить ваше внимание. На мой взгляд, мы находимся только в самом начале трагической истории, которая может еще кому-нибудь стоить жизни. Кто даст нам эликсир спокойствия, способный избавить нас от страха и сомнений? Разве не очевидно, что страх есть один из наиболее жгучих видов боли.

Глава 11

— Доктор, вы меня слышите?

Кларье склонился над раненым и всматривается в его похудевшее лицо, вслушивается в дыхание, такое тихое, что даже трудно понять, жив ли он или секунду-другую назад отдал Богу душу. Глаза Аргу закрыты и глубоко сидят в орбитах, будто какая-то темная сила втянула их вовнутрь головы, обозначив зловещим гримом — фиолетовыми кругами. Перед ним получеловек, полутруп цвета воска и будто сорняками обросший щетиной. Вставленные в ноздри трубки лишают его последнего сходства с прежним Аргу.

— Доктор… Вы меня слышите?

Кларье почти касается ртом уха Аргу, пахнущего потом и снадобьями. При этом он нежно сжимает безвольно лежащие руки больного, стараясь подбодрить того, выказать ему свое дружеское расположение и вселить надежду на выздоровление.

— Доктор, это я, Кларье. Вы помните? Кларье…

Стоящая за его спиной дежурная сиделка — сегодня это Клеманс — шепчет:

— Он вас не слышит, комиссар.

Но Кларье повидал на своем веку немало несчастных, сбитых на улице машиной, оглушенных взрывом, или с пулей в голове, которые приходили в сознание, хотя все вокруг уже были совершенно уверены, что их минуты сочтены, и он хорошо помнил, что потом, после их возвращения к жизни, они говорили, что отчетливо слышали слова хирургов в операционном зале типа: «Его песенка спета. Мы только напрасно тратим силы и время…» Однажды он задал вопрос на эту тему известному специалисту в данной области, и тот ответил ему так: «Никогда нельзя сказать определенно, что в такие минуты чувствует человек. Некоторые бедолаги лежат пластом, но при этом в полной мере ощущают, как вокруг них суетятся служащие похоронных служб, им хватает даже сил испугаться, как бы их чего доброго не закопали живыми, и так порой в принципе и случается, если мнимый мертвый не сумеет найти способ подать признаки жизни. А значит, врачу нужно делать все от него зависящее, чтобы преодолеть барьер комы. Часто за ним находится человек, отчаянно борющийся за жизнь и еще более одинокий, нежели шахтер, ставший пленником обвала». Образ ждущего помощи шахтера глубоко врезался в память Кларье. И теперь он изо всех сил пытался пробиться сквозь стену тишины до несчастного Аргу, который, возможно, ждет не дождется прихода спасателей. Профессор Левро верит в благоприятный исход. Он даже не поленился нарисовать на бланке для рецептов схематичный разрез черепной коробки. Кларье не осмелился, правда, сказать, что ничего не понял из объяснений. Он хорошо видел череп, мозг, мозжечок, но профессор торопился и быстро указывал карандашом поврежденные нервные клетки, называя их по очереди. Кларье почтительно кивал головой, но в голове остался лишь последний и, надо сказать, довольно зыбкий вывод: случай нельзя назвать безнадежным. Есть надежда… Кларье дерзнул тогда оборвать рассуждения профессора самым волнующим его вопросом:

— А можно поговорить с ним?

Терявший терпение профессор поспешил закончить разговор:

— Вот-вот, поговорите с ним. Это не причинит ему вреда! И во всем доверьтесь доктору Мелвиллю.

С того дня Мелвилль полностью взял ситуацию под свой контроль, посчитав, разумеется, своим долгом выразить скептицизм по поводу знаний коллеги.

— Старый Левро, да, он еще вполне ничего, но времени пройти переподготовку у него не нашлось, так что сейчас по своему профессиональному уровню он, можно сказать, учащийся института Шарко.

Мелвилль огородил кровать ширмами и запретил разговаривать возле больного.

— Если он придет в сознание, пусть вначале прислушается к самому себе. Ему необходимо убедиться, что он существует. Только после этого мы начнем пичкать его информацией, с помощью которой ему удастся восстановить память.

— Но как мы узнаем, что он пришел в себя?

— Попросив его взмахнуть ресницами, чтобы сказать «да», и держать их закрытыми, если «нет». Это единственный способ, позволяющий установить с ним контакт. Правда, еще неизвестно, сохранит ли он способность управлять веками. И еще менее известно, захочет ли он с нами говорить. Некоторые такого рода больные предпочитают хранить молчание.

И вот уже целую неделю Кларье дважды в день, утром и вечером, отправляется к раненому.

— Доктор, вы меня слышите?

Глаза не двигаются. Подходит Кэррингтон.

— Очнись, старина! Не бойся, это не страшнее, чем тогда при высадке десанта.

Ничего.

Попытала счастья и Мод:

— Это я, Мод. Вы ведь хорошо знаете меня, я Мод!

Ничего.

— Довольно! — вмешивается Клеманс, могучего телосложения нормандка, что ухаживает за Аргу, моет его и пудрит тальком. — Я воспитала семерых детей, — говорит она шутливо. — Наш доктор Аргу сейчас тоже ребенок, только побольше ростом. Вот увидите, он заговорит со мной.

Кларье сумел добиться, чтобы ему выделили соседнюю с квартирой Аргу комнату, и, с облегчением распрощавшись с тулузским тенором, устроился неподалеку от раненого. А поскольку обе комнаты соединялись между собой, комиссар может без труда следить за всеми приходами и уходами, за всеми визитами посетителей и дежурством сиделок. Время от времени выслушивает отчет инспектора Каррера. Не оставляет без внимания даже болтовню Марселя. И так уж получилось, что именно от него он узнал, какой нежелательно широкий размах принял скандал. Расцвеченное всякого рода комментариями и рассуждениями на тему допустимости применения эвтаназии, дело Аргу уже перекочевало на первые страницы газет. Да и анонимные письма по-прежнему приходили в клинику: «Неужели вы позволите доктору Аргу умереть, подобно Антуану?», «Жалость — новая находка убийц!», «Состоится ли суд над четырьмя сиделками?».

Дивизионный бригадир то и дело торопит Кларье. «Мне нужны результаты, старина. Мне становится все труднее заступаться за тебя!» И Кларье, прижав ладони к вискам, думает и думает над загадкой, крутя ее то так, то эдак… Или в который раз начинает искать неведомую улику в квартире раненого. Если бы только он мог знать, что находится в завещании! Но нотариус категорически отказался вскрывать его. Доктор Аргу, мол, еще не умер. Он может прийти в себя и изменить завещание, тем более что он знает, кто напал на него; это обстоятельство вполне способно подтолкнуть его внести поправки в первоначальный текст. Но, впрочем, кто сказал, что завещание должно непременно указать на виновного? Неужели тот настолько глуп, что пойдет навстречу подозрениям? И наконец, кого доктор мог выбрать в качестве возможного наследника? Если исходить из простой логики, то им должен стать кто-то из его ближайших друзей: Уильям Кэррингтон, доктор Мелвилль или Мод. Дальних родственников искать бессмысленно, поскольку Аргу имел лишь двоюродных братьев, мелких торговцев, совершенно неспособных получать прибыль со знаменитой молекулы «бета»! Но можно ли подозревать в совершенном злодействе кого-нибудь из этой троицы, ведь каждый из них был тесно связан с раненым? Но если отбросить эту версию, где искать другую?

Конечно, соблазнительно было представить дело как попытку мести. Но кому мог причинить столь сильное неудобство человек, чья жизнь читалась, как открытая книга?

Комиссар, отныне не брезговавший никакими, пусть даже самыми, на первый взгляд, невероятными гипотезами, решает поподробнее остановиться и на этой. Начнем с Кэррингтона! Во-первых, тот довольно часто ссорился со своим другом из-за Мод. Во-вторых, уверен, что рано или поздно изобретет идеальный протез, который позволит его дочери вести совершенно нормальный образ жизни. А пока такой протез остается лишь в его мечтах, он продолжает мучить свою дочь. А что, если терпение Аргу внезапно лопнуло, и он взбунтовался? Чтобы проверить гипотезу, достаточно тщательно проверить, чем занимались оба в день покушения на убийство. И Кларье не упустил такую возможность. Он выучил чуть ли не наизусть распорядок дня обоих. Узнать, как провел свой последний рабочий день Аргу, оказалось легче легкого, поскольку тот встречался с огромным количеством людей, как служащими клиники, так и пациентами, а кроме того, и с несколькими посетителями. С того мгновения, как Аргу вышел из комнаты утром, и кончая тем, когда он удалился вечером к себе, доктор ни единой минуты не оставался один. Все это установлено, доказано и запротоколировано! Кэррингтон, наоборот, не покидал комнаты, разбитый приступом подагры. Представить, что потом, ночью, он, хромая, доковыляет до комнаты своего старого компаньона, чтобы хладнокровно убить его? Сомнительно! Придется Кэррингтона все-таки вычеркнуть из списка подозреваемых. А заодно и Мод, она вряд ли смогла бы нанести столь сокрушительный удар! Да и с какой стати, ведь ни для кого не секрет, что она любила Аргу, а кроме того, нуждалась в его врачебном искусстве. Остается Мелвилль! Этому Кларье никогда не доверял. В самом деле, разве не могла Патрику прийти в голову мысль убрать со своей дороги Аргу и занять его место, то есть возглавить центр и сорвать на этом солидный куш? Угрызений совести он не страшится! Для проверки версии Кларье попросил инспектора Каррера достать налоговую декларацию Мелвилля. Оказалось, что доктор, хотя и зарабатывал вполне прилично, каких-либо сногсшибательных доходов не имел. Он еще слишком молод. С женщинами долгих связей не имел, спал, правда, время от времени с санитарками клиники, но никаких излишеств при этом вроде бы не допускал, и более того: делал это скорее для поддержания репутация плейбоя, нежели из особой склонности к любовным утехам. Ко всему прочему, не нужно сбрасывать со счетов и тот факт, что Патрик по-настоящему любит свою работу, неплохо с ней справляется, а потому не станет рисковать репутацией из-за случайной интрижки. И кстати, есть еще одно качество, которое лучше всего характеризует Патрика: за внешней насмешливой веселостью он осторожен до недоверчивости. Кларье задумчиво кусает губы, затем, наперекор всем доводам рассудка, снова с надеждой склоняется над раненым, чья поистине чудовищная неподвижность представляется комиссару самой трудноразрешимой из всех загадок. Представить только: ответ кроется совсем рядом, в этой голове, где-то в ячейках памяти серого вещества, должно быть, смятого ударом, подобно телеграмме, которую, прочитав и скомкав, бросают в корзинку для мусора! Имя! Одно только имя! Кларье многое отдал бы за то, чтобы ему дали возможность как-то распрямить, прогладить эту покалеченную часть мозга и вернуть ей ясность печатной страницы, ведь если верить книгам, мозг хранит всю получаемую человеком информацию, а значит, заветное имя находится там, и, возможно, нужно просто захотеть, очень сильно захотеть, чтобы доктор Аргу его услышал, нужно полностью сконцентрироваться и много раз шепотом повторить: «Скажите имя, доктор… мне нужно имя — это в ваших интересах…» Изредка по уголкам глаз доктора Аргу пробегает чуть заметная дрожь, и тогда Кларье невольно наклоняется еще ближе к его лицу и едва сдерживается, чтобы не закричать: «Ну давай… давай… Напрягись…»

— Мне вас искренне жаль, — вздыхает Клеманс, — так себя изводить, а главное — напрасно… потому что пройдет немного времени, и доктор Аргу пойдет на поправку. Поверьте мне. Уже не впервой такое наблюдать…

Но Кларье упрям. Он решает прибегнуть к новому методу, и вместо того чтобы говорить: «Это я, ваш друг, Кларье…» — теперь шепчет: «Мод… Мод…» или «Уильям… Уильям…» Вдруг эти более привычные имена смогут проникнуть глубже в сознание больного и вызвать ответное эхо. Ответное эхо — это, конечно, всего лишь бессмысленный словесный штамп, но собственный жизненный опыт подсказывает Кларье, что имя любимого человека обладает особой силой.

Проходят часы. Дни… Кларье начинает приходить в отчаяние. Один за другим сменяются посетители, и большинство из них уже не решаются заговорить с комиссаром, настолько бесполезны всякие советы. Все только разводят руками. Печально вздыхают! И уходят. Но Клеманс все-таки оказалась права! Однажды утром она постучала в дверь комнаты комиссара и взволнованно зашептала:

— Идите скорей! Он задвигался.

Кларье бросился к изголовью кровати больного. Тот лежал в своей обычной позе, но глаза его были широко раскрыты. И неподвижно смотрели в потолок. Сможет ли он двинуть головой? Теперь, когда глаза открыты, она кажется комиссару еще более тяжелой, как бы налитой свинцом. Кларье медленно проводит рукой над лицом Аргу. Но глаза доктора не следят за ее движением. Два маленьких огонечка словно пытаются разгореться, но почти тут же, утомленные, начинают медленно гаснуть, и веки падают.

— Доктор!.. — испуганно восклицает Кларье. — Доктор… только не умирайте!

Веки приоткрылись.

— Видите, он слышит! — говорит Клеманс. — Оставьте его пока. Ему нужно немного побыть одному.

На этот раз у Кларье и впрямь появилась надежда. Доктор Аргу заговорит… И будут поставлены все точки над «i». Но комиссара ждет новое разочарование! Тщательно осмотрев доктора Аргу, профессор Левро заявляет, что паралич как был, так и остался, улучшений никаких нет, но из комы больной должен постепенно выйти. После чего отводит госпожу Гильвинек в сторонку… Нужно давать больше пищи, слышит Кларье… По-прежнему через капельницу, о другой еде и речи быть не может… Уколы, да… снотворное, да… Никакого шума, никакого волнения. Разговаривать с ним можно, да. Страдает ли он? Нет. Понимает ли он, что мы говорим? Вот когда больной сможет снова разговаривать, тогда сам на этот вопрос и ответит. И напоследок, обращаясь к комиссару:

— И никаких допросов!

— Но ведь мне нужно проводить расследование, — возражает Кларье.

— Тогда несколько минут, не более, а потом обязательно отдых.

Вот уж чего Кларье никак не ожидал: наступил долгожданный момент, а он в растерянности и не знает, с чего начать. Слишком много вопросов крутится у него в голове. Видимо, лучше всего вначале убедиться, что диалог возможен.

— Если вы меня слышите, закройте глаза.

Да, вот так. Спасибо. Вы давно пришли в себя? Подождите, не отвечайте, ведь слово «давно» не имеет для вас никакого смысла… Лучше ответьте: вы слышали, как я вас звал?

— Нет.

— Значит, вы только что пришли в себя. Знаете, кто вы такой?

— Нет.

Веки остаются закрытыми. Он пытается вспомнить. Кларье приходит на помощь.

— Вам что-нибудь говорит имя Аргу?

Долгое замешательство, затем взгляд оживляется. Больной соглашается.

— Кто-то напал на вас, — говорит Кларье очень медленно, тщательно выговаривая каждое слово.

Он ждет: сообщение должно бесшумно прозвучать в той лишенной смысла пустоте, где бьется измученная болезнью мысль, и комиссар очень надеется, что оно все-таки будет воспринято доктором.

— Поэтому вам больно.

В глазах появилась грусть, легкое облачко слез.

— Вам больно?

— Да.

И тут происходит нечто, что приводит комиссара в полное смятение: больной закрывает глаза, и веки его увлажняются, с ресниц стекает небольшая капля, она медленно растет, подрагивая, а потом вдруг срывается и скользит вниз по впалой щеке безжизненного лица. Охваченный чувством сострадания, Кларье порывисто сжимает руки доктора.

— Не надо, — быстро говорит он, — вас будут лечить вашим эликсиром. Вам скоро не будет больно.

И тотчас слезы заструились из глаз, будто кровь из открытых ран. Но лицо остается неподвижным и лишенным всяких чувств, будто высеченное из мрамора. Как спасти того бедного узника, что томится за этой слепой маской и зовет на помощь?

И Кларье, кажется, находит нужное слово:

— Вам грустно?

Наблюдавшая за сценой госпожа Гильвинек решает, что пришла пора ей вмешаться.

— Достаточно, — говорит она. — Профессор будет недоволен.

Кларье с радостью послал бы всех куда подальше. Госпожа Гильвинек не поняла, да и никто другой на ее месте, возможно, не понял бы, что совершенно случайно он отыскал слово, способное открыть запертую дверь. Грусть! Разумеется, Аргу не шелохнулся, но слово «грусть» вызвало поток новых слез. А если ему грустно, значит, к нему возвращаются жизнь и сознание. И их разговор обязательно продолжится. Пусть через час, не важно! Хотя лучше поскорее, время не терпит.

Кларье выходит из комнаты и идет к выходу, чтобы подышать свежим утренним воздухом. Попавшийся ему по дороге Мелвилль с легкой иронией приветствует его, но Кларье не останавливаясь идет дальше, хотя и должен был сообщить доктору о явном прогрессе в состоянии здоровья больного. Не сейчас. Сделанное им открытие слишком велико, чтобы он мог отвлекаться. Грусть, печаль — нечто совершенно иное, нежели физическая боль. Ведь грусть — тоже боль, только не тела, а души. Кларье понимает, что подобные слова попахивают литературщиной. Но его это не смущает! Он искренне верит, что душа, — хотя никто так и не смог определить, что это такое! — есть та часть человеческого существа, которую не способны вылечить ни универсальные эликсиры, ни чудодейственные мази, ни самые мудреные снадобья. Центр по борьбе с физической болью? Прекрасно! Но почему нет центра по борьбе с печалью и тоской, где бы лечили сердечные или, если хотите, душевные раны?.. Короче, центра, где бы химия уступила место любви!

Кларье срывает гвоздичку, машинально сует ее в рот и начинает покусывать, ощущая, как с каждым мгновением его все сильнее охватывает волнение. Куда ведет его расследование? И не сходит ли он постепенно с ума? Ну-ка, ну-ка! Что он там сказал Аргу? «Вам скоро не будет больно!» И тотчас в ответ раздался протестующий крик. Это кричал доктор: «О нет, нет, мне больно!» А когда человек шестидесяти пяти лет, привыкший ко всем видам боли, кричит: «Мне больно», это может означать только одно: страдает его душа! Остановившись посреди аллеи, Кларье снова и снова вспоминает, как текли слезы по щекам доктора Аргу, слезы истины! Никаких сомнений, Аргу приходит в себя, обнаруживает, что он никто, лишь душа в безжизненном теле, и понимает, что отныне ему никогда не суждено быть вместе с любимой и что его ждет вечная мучительная разлука. И что тогда? Все остальное: мелкие дворцовые интриги, злоба, соперничество, хитрости конкурентов, собственное и вполне оправданные честолюбие — теряет всякий смысл. Разве станешь жалеть об упущенной Нобелевской премии, если знаешь, что твой убийца — человек, который важнее для тебя самой жизни! Зачем задавать бесполезные вопросы? И все же надо попробовать. Может быть, прямо спросить, кто его ударил… думает Кларье. И сам же понимает собственную глупость. Аргу ничего не ответит, он же не может разговаривать! Но это не проблема, продолжает размышлять Кларье, я могу перечислить одно за одним имена всех подозреваемых! Правда, кто помешает Аргу ответить «нет», если он захочет скрыть имя напавшего на него человека. Даже в таком беспомощном состоянии, в каком он находился, доктор Аргу был способен лгать, причем лгать, не произнося ни единого звука! Похоже, допрос рискует перерасти в своеобразную дуэль. С одной стороны, сильный и вооруженный до зубов человек, с другой — бессильный и безоружный, но, вполне возможно, непобедимый за щитом своей любви.

Кларье взбешен, даже ругань не помогает, еще бы, чуть ли не впервые в жизни попал в подобную патовую ситуацию! Но кого же любил доктор Аргу? Одну из красоток отделения Уходящих? Исключено. Мелвилль — да, способен на это. Аргу — нет. Кларье всматривается в лица женщин, работающих в клинике, все не то, здесь искать бесполезно. Где же прячется это создание, способное породить столь сильную тоску. Разумеется, есть еще Мод. Вечная бунтарка! Но в этом маленьком закрытом мире, каким является центр, невозможно скрывать любовную связь, она тотчас сделается объектом слежки и наблюдений, а значит, и язвительных комментариев. А Аргу и Мод… нет… человек шестидесяти пяти лет, старый ученый, думающий только о своих опытах, и женщина-ребенок, что упорствует в своем неповиновении и пытается в знак протеста быть уродливой… Нет, эту гипотезу следует вычеркнуть! Остается еще Кэррингтон, боевой товарищ доктора! А что, если он старый сумасшедший, ревнующий свою дочь к любому самцу, что крутится возле нее. Но убивать из-за этого? Да и зачем?

Кларье чувствует новый прилив злобы на самого себя, ибо его снова засасывает тягучая мешанина дурацких предположений. Хорош он, нечего сказать, со своей любовной печалью. «Довольно слащавой сентиментальности! Нужно держаться простого метода: или „да“, или „нет“. Существуют вопросы, которые бьют в самые ранимые места. Например, — рассуждает Кларье, — я спрошу у доктора: „Вас пытался убить кто-то из ваших близких знакомых?“ И ему не ускользнуть. Это обязательно или „да“, или „нет“! Если „да“, то я уже держу нить событий. Итак, начнем. Я не могу больше терять время».

И вот он снова у изголовья больного, неподвижного, как те каменные изваяния со скрещенными на груди руками или держащими меч, что можно увидеть в некоторых соборах.

— Доктор Аргу… это я… Кларье. Вы меня слышите?

Ответ приходит не сразу, но веки все-таки начинают медленно шевелиться.

Это ответ «да»!

— Вы узнали того, кто напал на вас?

— Да.

— Это была женщина?

— Нет.

— А могла ли это быть женщина, переодетая мужчиной?

Фраза получилась слишком длинная. Аргу придется перевести ее вначале в конкретные образы. Нужно подождать. Кларье нетерпеливо сжимает кулаки. Ему кажется, что он находится перед сломанным автоматом. Но веки Аргу снова начинают шевелиться.

— Нет.

Значит, это был мужчина. Похоже, он нащупал, наконец, твердую почву.

— Кто-нибудь из медперсонала?

— Нет.

— Кто-то из ваших близких знакомых?

Ответа нет. Кларье настаивает.

— Ваш друг Уильям?

— Нет!

— Доктор Мелвилль?

— Нет.

— Мод Кэррингтон?

— Нет.

Ну что же, вот уже появляется нечто конкретное. Туман начинает рассеиваться.

— Кто-то хотел украсть ваши записи?

— Нет.

— Хотели помешать использованию вашего открытия?..

Кларье замолкает. Фраза получилась слишком сложная. Он ищет другую формулировку:

— Это был конкурент?

— Нет.

Кларье несколько растерян. Тут одно из двух. Либо хотели овладеть результатами работы доктора, либо пытались сделать его открытие непригодным для коммерческого использования. От этих прозвучавших одно за другим «нет» продолжение допроса стало довольно опасным. А тут еще сиделка их слушает. Взглянет на часы и запретит продолжать диалог, если, конечно, их разговор можно назвать диалогом! Кларье выбирает окольный путь:

— Вы знаете, кто убил Антуана?

— Да.

— Это тот же самый, кто ударил и вас?

— Да.

— Он хотел отомстить за кого-нибудь?

— Нет.

Кларье собирается с мыслями и продолжает:

— Могу ли я понять мотивы поведения этого человека?

Слишком трудный вопрос, однако его можно разбить на несколько легких:

— Месть?

Ответ приходит мгновенно:

— Нет.

— Жажда барыша? Вы понимаете. Желание…

— Нет.

— Ревность?

— Нет.

— Вы любите кого-нибудь?

— Да.

— Если я назову вам несколько имен, вы согласны остановиться на нужном?

— Нет.

— Вы отказываетесь назвать того, кого вы любите?

— Да.

— Он и есть виновный?

— Да!

— Уходите скорее отсюда, комиссар! — взрывается сиделка. — Надо и честь знать! Вам тут не все позволено.

Кларье послушно уходит. И вовсе не из-за своей дисциплинированности, а из-за отчаяния. Доктор Аргу оказался наиболее упорным противником из всех, с какими ему доводилось когда-либо сталкиваться.

Глава 12

Профессор Левро был явно доволен.

— Вполне возможно, наш пострадавший выйдет из комы гораздо раньше, чем мы предполагали, и в таком случае несчастный должен испытывать большое удовлетворение от ваших вопросов. Для него это как луч света в темном погребе. Они позволяют ему собраться, осознать себя. Он полностью парализован, но можно надеяться, что скоро наступит улучшение.

— Значит, можно объявить, что больному гораздо лучше? — спрашивает Кларье. — Это было бы очень полезно для моего расследования.

— Да, разумеется. Я понимаю, чего вы хотите добиться. Объявляйте.

После того как бюллетень о состоянии здоровья доктора Аргу передали представителям прессы, Кларье удвоил меры безопасности. Его хитрость была стара, как сама история полиции, но скорее всего они имели дело с не слишком хитроумным преступником. Ловушка должна сработать! Инспектор Каррер устроился поблизости от комнаты, его сменял главный санитар, а с двадцати двух часов на дежурство заступал комиссар. Время от времени он по-прежнему пытался установить контакт с Аргу, но тот идет на диалог неохотно, как бы сожалея, что в первый раз дал волю слишком сокровенным чувствам. Но комиссар не сдается:

— Вы сказали, что ваша любовь незаконна. Вы продолжаете так думать?

— Да.

— Связано ли нападение, которому вы подверглись, с вашим чувством?

Молчание. Веки сжимаются. Разгадка близка, стоит лишь больному ответить на этот вопрос. Кларье пытается подойти к нему с другой стороны:

— Вы повздорили с тем человеком, который вас ударил?

— Нет.

— А накануне ссорились?

— Нет.

— И вам известно, почему он пытался вас убить?

— Да.

— Почему?

Молчание. Пауза. Пусть Аргу подумает, должен ли уступить или упрямиться и дальше.

— Вы сердиты на человека, покушавшегося на вашу жизнь?

— Нет.

— Он уже угрожал вам?

— Нет.

— Вы думаете, он повторит попытку?

— Да.

— Он убил Антуана. Хотел убить вас. Ждать ли новых преступлений?

— Да.

— На кого будет совершено покушение? На Кэррингтона?

— Да.

— На Мелвилля?

— Да.

— На всех подряд?

— Да.

— Ну конечно-конечно! Вы говорите Бог весть что. Пытаетесь меня запутать?

— Да.

Ладно, в конце концов, это его право бороться против нескромного вторжения в личную жизнь. В какой-то мере такое поведение лишь служит доказательством того, что к больному быстро возвращаются силы. «А мне уж предстоит разбираться что к чему, — думает Кларье. — Но что это за тайная страсть, о которой никто не догадывался? А если…»

В то утро Кларье никуда не ходил, никого не допрашивал. Он просидел в своей комнате, забыв про завтрак и обед и даже не впустив нянечку, хотевшую у него прибраться. То ходил взад и вперед по комнате, то бросался на кровать и напряженно думал, думал… Если он ошибается, ему придется подать в отставку. Но, похоже, он не ошибается. Все сходится. И история становится совершенно очевидной, как если бы ее вдруг осветили ярким электрическим светом. Страсть, которую скрывают от всех, от самого себя, ведь тебе шестьдесят пять лет и ты возглавляешь такую клинику — ответственность-то какая! — страсть, которую только потрясение сумело заставить покинуть тайное убежище, эта страсть может быть только гомосексуальной. И если допустить, что он угадал, то сразу все становится ясно. Ну, «все ясно» — это, конечно, громко сказано! Кто же он, этот объятый злобой человек, который убил Антуана, серьезно ранил Аргу и теперь угрожает Кэррингтону, Мелвиллю и всем остальным. Что за безумец? Без сомнения, Аргу намеренно преувеличивал, стараясь увести своего мучителя подальше от правды. Но гипотеза запретной любви по-прежнему остается самой правдоподобной. А раз так, то сразу становится понятно, о ком идет речь! О Кэррингтоне, и только о нем! Старый соратник и друг, позвавший Аргу строить, а потом и возглавлять центр по борьбе с болью, своего рода головное предприятие будущей международной корпорации… Как хорошо ложатся и быстро складываются все элементы картины. И точно так же все эти «да» и «нет» раненого выдают яснее ясного немудреный секрет, который он надеется скрыть. Конечно, остаются еще и «белые пятна», и противоречия. Например, как Кэррингтон мог убить Антуана? Но тотчас появляется объяснение, и совершенно однозначное. Кэррингтон «нанял» Валери, пообещав ей повышение. Проверить легко. Малыш Каррер в два счета справится с этой задачей. Но в принципе Кэррингтон — могущественный патрон крупной фирмы, и кто знает, нет ли у него в обойме и других, помимо Валери, сотрудников, готовых лгать или служить исполнителями его воли. Ведь не он же наносил удар Аргу…

А может быть, наемным убийцей является Мелвилль? Самый умный из всех, но во всем разочаровавшийся скептик. Ему-то наверняка потребовалось немного времени, чтобы догадаться об особых отношениях Кэррингтона и Аргу… продолжение очевидно. Страшась разговоров, Кэррингтон за определенную цену уговаривает Мелвилля молчать. За какую цену?

Раздается стук в дверь.

— Меня нет дома! — раздраженно кричит Кларье.

И речи быть не может о том, чтобы выпустить правду из рук, сейчас, когда он уже, похоже, схватил ее за гриву, как непокорного коня. Итак, за какую цену? Здесь-то и появляется фирма «Стретчер». Надо еще узнать, не является ли Мелвилль двойным агентом, который рассказывает Кэррингтону о планах противников, а тем — о планах Кэррингтона. А может быть, так: Мелвилль, подчинись приказу противника Кэррингтона, наносит свой удар Аргу, чтобы занять его место, уничтожить работы по молекуле «бета», и тем самым способствовать созданию холдинга с Кэррингтоном, при котором бы специалисты «Стретчера» занимались исключительно выпуском дешевых протезов, а Кэррингтон сложных, дорогостоящих. «А что, вполне ничего!» — говорит себе Кларье. Может ли «Фольксваген» принести урон «Мерседесу», а «Мерседес» «Фольксвагену»? Итак? Да! Кажется, все совпадает! Но при одном условии: надо допустить, что Кэррингтон пожертвовал своим самым дорогим другом ради высших интересов фирмы! Представить такое тяжело, но возможно! Иначе как понять ядовитую враждебность Мод по отношению к собственному отцу! Такую ненависть не объяснишь нежеланием быть подопытным кроликом для испытания новых моделей протезов! Как тут не вспомнишь бонсаи Мод! Ведь если смотреть в глубь вещей, то можно сказать, что бонсаи — это дерево, говорящее «нет» пространству и свету, дерево, которому, по большому счету, должно быть стыдно как за себя, так и за все то, что не скрючено, не деформировано и не унижено уродством! Чувства бедных калек всегда настолько обострены, что они более других способны догадаться о том, что от них прячут. Вот причина неумело скрываемого разрыва Мод с миром Кэррингтона! В горле Кларье сухо, он отправляется в ванную и пьет прямо из крана. На этот раз он нашел разгадку тайны, с одним-единственным «но»: ни один из его подозреваемых не мог убить Антуана. Но виновный, то есть тот человек, который все это организовал, знает, что достаточно ускорить сток жидкости в капельнице, чтобы вызвать смерть пациента. А поскольку только врач способен додуматься до такого способа убийства, то и главное подозрение падает на Мелвилля! Кларье долго взвешивает аргументы. По сути дела, они недорого стоят. Строго говоря, он ничего не доказал! Любая сиделка должна знать то же самое! Но почему бы этот вопрос не задать раненому? Интересно, рассказывают ли об этом на лекциях для медсестер? Кларье понимает, что он топчется на одном месте, и даже более того: удаляется от сути тайны. Расстроенный, комиссар обзывает себя последними словами! Напридумывал, старый дурень, черт знает чего, лишь бы найти лазейку из запутанной ситуации. Думать, что Аргу и Кэррингтон… форменный идиотизм! Тем не менее комиссар все время мысленно возвращается к вставшему перед ним препятствию и упорно старается его преодолеть. Если Кэррингтон виновен, то нельзя упускать из виду одно обстоятельство, а именно то, что хозяин клиники уже три недели был не способен передвигаться по причине сильного приступа подагры. Выходит, он кого-то отправил вместо себя… Достаточно вспомнить группу врачей и медсестер, занимавшихся Антуаном. Кто заглядывал в комнату в последний вечер, в тот момент, когда Валери заступала на дежурство? В течение двух или трех минут там находились Валери и доктор Аргу, но был и третий персонаж, о появлении которого оба вскользь говорили во время допросов. Но кто же он?

Кларье бежит к Аргу. В этот момент старшая медсестра пудрит Аргу тальком во избежание пролежней.

— Побудьте около двери! Вы же видите, что мешаете!

— Один только вопрос, — говорит Кларье. — Кто был в комнате Антуана в тот роковой вечер, не считая Валери и Аргу?

Женщина выпрямляется. Ее руки покрыты белой пудрой. Даже кончик носа и то в пудре.

— Никого! — говорит она. — Вы уже задавали этот вопрос. Никого!

Госпожа Гильвинек задумывается, вытирает рукой лоб и добавляет:

— Впрочем, вы правы, Валери говорила еще о ночном стороже, о Марселе… Но Марсель не в счет. Он только вошел и вышел.

— А где я могу его найти?

— В кафетерии. Днем он там сиднем сидит.

— Спасибо.

Кларье отправляется в кафетерий и, действительно, тотчас находит Марселя, тот сидит на высоком табурете и потягивает аперитив. Кларье задает ему тот же вопрос, что и медсестре.

— Был доктор, Валери и все, — без раздумий отвечает Марсель.

— Вы кое-кого забыли…

— Нет. Я как сейчас все вижу.

Кларье прерывает его:

— Вы так хорошо все помните оттого, что сами там находились?

Марсель пожимает плечами:

— Можно сказать, что был, а можно сказать, что и не был. Мимо проходил. Профессия у меня такая — проходить мимо. Доброй ночи честной компании! И до свидания! Больше вам добавить ничего не могу!

Он стучит стаканом, зажатым протезом, о стойку.

— Повтори! — это бармену, а потом уже Кларье: — Я сегодня гуляю, комиссар!

Но Кларье ничего не видит и не слышит. Перед ним внезапно открылась истина. Искать повсюду тяжелый предмет, которым ударили Аргу, а он у всех на виду. До чего же глупо!

— Что с вами, комиссар?

— Ничего… ничего.

Но он не в силах оторвать глаз от искусственной руки Марселя с блестящими суставами пальцев.

— Работа Кэррингтона? — спрашивает он.

— Да.

— А можно мне потрогать?

Марсель, кажется, смущен подобной просьбой, но все-таки позволяет Кларье внимательно рассмотреть его протез.

— Удивительно! Даже трудно догадаться, что у вас нет руки. Поверьте, я говорю серьезно. Впрочем, на вас обычно надет свитер с длинными рукавами, скрывающий увечье… И к тому же вы обладаете феноменальной ловкостью.

— Да, это так! — соглашается Марсель. — Но то, что вы сейчас рассматриваете, это, так сказать, моя выходная рука. В обычные дни я ношу другую руку, попроще.

— А как она держится на плече?

— Легко, — отвечает Марсель. — Нужно только расстегнуть узел. Вот, видите?

Аналогичная система, что и для пояса Мод. Те же ремешки и пряжки.

— Рука как настоящая, — говорит Марсель. — Так что я себя калекой не считаю.

— Большое спасибо. Вы мне очень помогли!

Помог? Да не то слово! Кларье быстро прощается. Пока нужно скрыть от всех, что он сумел-таки разгадать тайну. Он победил в этой игре! Комиссар чуть ли не бежит, так он торопится успокоить раненого.

Решительно он просит сиделку отойти в сторону.

— Я его не утомлю. Мне только на минутку.

И, устроившись возле кровати, берет Аргу за руки и шепчет ему на ухо:

— Это я, Кларье. Я сумел-таки разгадать загадку! Я все понял. Хотя мне и пришлось изрядно поломать голову. Это Марсель… Марсель! Вы меня слышите?

— Да.

— Он ревновал вас, не так ли?

— Да.

— Это не был Кэррингтон… Погодите, я задам вопрос иначе. Вы не ссорились с Кэррингтоном?

— Нет.

— Значит, Марсель действовал по собственному почину?

— Да.

— Он вас ударил протезом?

— Да.

— Ему за это заплатили?

— Да.

— Мелвилль?

— Нет.

— Тогда, выходит, Мод? Кроме нее, больше некому!

— Да.

— Ну конечно же. Я совсем запутался. Марсель просто ревновал… эх-эх.

Кларье непроизвольно вскрикнул, и сиделка устремляется к нему на помощь.

— Нет-нет! — останавливает он ее. — Не беспокойтесь. Я просто размышляю вслух.

И снова наклоняется к раненому:

— Причиной раздора между вами и Марселем стала Мод! Так ведь?

— Да.

— Бедный мой друг! Вы любите Мод?

— Да.

— И Марсель тоже ее любит?

— Да.

— Но почему все это случилось теперь? Ведь вы встречались каждый день в течение стольких лет?

Молчание. Осталось что-то недосказанное, и Кларье никак не удается ухватить его смысл. И снова сжимает руки доктора и шепчет:

— Я хочу вам добра! И потом, есть такие страдания, при которых бессильна даже ваша молекула «бета»!

Комиссару необходимо теперь объясниться с Мод.

Он идет по коридору и уже в который раз за последнее время ругает себя. Ну и фантазия у него, напредставлял Бог знает чего! И еще считал себя очень умным! Старая вешалка!

Мод с мрачным видом приглашает его сесть и тотчас переходит в наступление:

— Я больше в этом не участвую, комиссар! И больше не считаю себя дочерью великого Кэррингтона. Он столь же достоин презрения, как и все прочие.

Девушка ходит взад и вперед на дешевых костылях с удивительной ловкостью. И нервно отбрасывает в сторону то, что попадается ей на пути.

— Бедный доктор Аргу! — произносит Кларье.

Мод, взбешенная, резко поворачивается и кричит:

— Поль ничем не лучше. Все они одного поля ягоды. Вот взгляните!

Она машет пачкой рекламных буклетов, а затем, выхватив один из них, протягивает Кларье.

— Последняя идея Кэррингтона. Полюбопытствуйте!

«Ваше увечье мешает нормально жить? Вы чувствуете себя несчастным и никому не нужным? Приходите к нам! Для вас всегда открыты двери Клуба Веселых Зановорожденных, где вы обязательно встретите дружбу, понимание и счастье. Благодаря новым протезам Кэррингтона свершится чудо: никто и никогда не назовет вас больше калекой. А если с протезом вдруг что-то случится, не беда, специалисты фирмы „Кэррингтон“ бесплатно его отремонтируют или заменят сломанную деталь. Мы купим также по высокой цене любой протез других фирм, переставший вас удовлетворять. Инвалиды, в том числе и те, чьи ампутированные руки или ноги продолжают приносить страдания фантомными болями, знайте: фирма „Кэррингтон“ — ваше долгожданное спасение! Не откладывайте на потом! Приобретайте наши протезы!»

Мод вырывает у него из рук буклет и сует другой.

— С этим тоже настоятельно рекомендую ознакомиться!

Кларье читает:

— «Животные линяют, змеи сбрасывают кожу, у ящериц отрастают новые хвосты, а у крабов клешни. А человек, потерявший руку или ногу? Неужели он обречен носить всю жизнь один и тот же протез? Нет! Почему бы и вам каждый год не начинать новую жизнь? Наша продукция постоянно усовершенствуется и становится легче по весу. Старые тяжелые конструкции годятся разве что на помойку! Новые протезы отвечают всем требованиям сегодняшнего дня, а кроме того, они так изящно сделаны, что наши клиентки не без гордости демонстрируют их своим любимым. Фирма „Стретчер“ предлагает вам также специальные модели, позволяющие тратить гораздо меньше усилий при движении, а следовательно, становятся доступны любые, даже самые тяжелые виды спорта, хотите — занимайтесь теннисом, хотите — плаванием! Одним словом, наши протезы окажут вам столько разнообразных услуг, что вы, ей-богу, пожалеете, что вам не ампутировали руку или ногу раньше!»

— Подонки! — восклицает Мод. — Они способны искалечить вас, лишь бы продать товар! Деньги! Деньги! Кто их остановит? Уж по крайней мере не Аргу, находящийся у них под пятой. Да и не вы, комиссар! Если что, стыдливо закроете глаза!

— А это еще почему?

— Да потому! Когда вам предложат такую штуковину по цене транзистора…

Резким движением она задирает юбку, и Кларье видит столбик, укрепленный железными скобами, рядом с изумительно красивой ногой.

— Нас подстерегает медленное гниение. Поэтому нужно уничтожать и уничтожать. Против Кэррингтона и его пособников есть одно лишь средство — бомба!

А Кларье никак не может оторвать глаз от женской ножки, такой прекрасной и соблазнительной, при этом невольно думая о несчастном Аргу, который уже так давно занимается лечением этой разъяренной мегеры, а главное, любит ее, как если бы она была для него неблагодарной дочерью и одновременно взбалмошной любовницей. Ему искренне жаль бедного ученого, который во мраке полуразрушенного мозга должен постоянно час за часом мысленно сталкиваться с той, что была его счастьем и мукой. И поди разберись в таких чувствах!

— Вот мне и довелось увидеть настоящую террористку!

Мод опирается на край стола и тяжело дышит, будто он ее ударил:

— Я от всего сердца желаю вам оказаться навечно привязанным к этому столбу пыток, который я вам только что показала, комиссар! Тогда, быть может, вы и поймете, что такое терроризм. Если уж браться за дело, то надо сжигать дотла саму человеческую жизнь!

— Ладно, ладно… Мы об этом после поговорим! А пока переоденьтесь, если хотите, и соберите ваши вещи. Я скоро за вами приду.

— Вы меня арестовываете?

— Нет. Не сейчас. Нам нужно уточнить немало неясных мест. Да и просто спокойно поговорить. Черт возьми, мы ведь с вами не воюем!

— Зато я воюю!

— Хорошо, хорошо! Оставайтесь здесь, это единственное, о чем я вас прошу.

— А куда, по-вашему, я могу уйти?

«Бедное дитя! — думает Кларье, спускаясь в библиотеку. — Никто теперь не сможет ей помочь».

Марсель ждет его, сидя на подлокотнике кресла. Никуда бежать он не собирается, ибо он тоже может сказать: «А куда, по-вашему, я могу уйти?» Марсель приоделся, словно для праздничной церемонии, и нацепил свою выходную руку. При виде комиссара он вежливо встает.

— Сиди! — приказывает Кларье. — И рассказывай. Все с самого начала! Почему разносил анонимные письма? Почему убил Антуана? Почему ударил доктора? Все! Абсолютно все. Или нет, погоди, ты ведь сам ничего толком не знаешь. Тебе командуют: «Ату!» Как собаке! И ты метишь в горло! Лучше я тебе все растолкую. Так пойдет поживее. Знаешь, почему Кэррингтон взял тебя на службу? Да потому, что ему приглянулось твое увечье. Да, ничего не скажешь, заманчиво попытаться сделать новую руку! Вряд ли он думал, что ты пригодишься ему в качестве ночного сторожа. Но ты был жертвой войны, инвалид, такой же, как и его дочь. Все именно с этого и началось. Да или нет?

Утвердительный кивок головы в ответ.

— Сказать, что вскоре вы с Мод стали близкими друзьями, значит ничего не сказать. Вы стали соратниками, сообщниками… Ради нее ты и в огонь готов броситься. И ты полностью разделяешь ее злобу и возмущение… Отвечай!

— Да.

— Кэррингтон занимался вами, делал протезы, облегчая вам жизнь, а вы оба дружно ненавидели его за холодную жестокость изобретателя, для которого пациент ничего не значит, поскольку главная его забота — придуманный им механизм. Похожую черту вы обнаружили и в характере доктора Аргу. И тогда возник и постепенно облекся в плоть и кровь план Мод. Опорочить лечебный центр в глазах общественности!

Марсель оживляется и открывает рот, чтобы что-то сказать.

— Молчи! — останавливает его Кларье. — Я лучше тебя знаю, что произошло потом. Вначале появились анонимные письма, написанные Мод. А затем настал черед бедного Антуана! Это она приговорила его к смерти, а ты исполнил ее волю. Она объяснила тебе, что ты должен открыть пошире кран капельницы, это важное сведение ей поведала Валери. А тебя никто не видел. Благодаря специфике работы, ты чувствовал себя везде как у себя дома. Итак, ты убил Антуана. Спрашивал ли ты себя, зачем ты это сделал? Нет, конечно! Разве не так? Убить Антуана тебе приказала Мод, а этого вполне достаточно. Она обрекла Антуана на смерть только для того, чтобы в клинику явилась полиция и начала копаться во всех делах. Логика проста: чем дольше и труднее будет идти расследование, тем громче разразится скандал. Что же произошло дальше? А дальше появилась конкурирующая фирма, также стремившаяся уничтожить Кэррингтона. И как я теперь знаю, она находится на полпути к успеху. Про Мелвилля я и говорить не хочу. Он лишь запутал карты, не более того. Команда убрать Аргу исходила от хозяев фирмы «Стретчер». Им необходимо было во что бы то ни стало помешать Аргу связаться с какими-либо другими фирмами, а опасность такого шага доктора была достаточно велика. Вот они и обратились к Мод, после чего твоя подружка, уставшая от жизни, обиженная на весь мир, отчаявшаяся и все более и более впадающая в анархизм, приказала тебе: «Убей, ударь его чем-нибудь тяжелым. Он не лучше остальных!» И ты поторопился исполнить ее приказ, потому что ты ненавидел Аргу, не так ли? Поскольку разгадал, что таится в его взгляде, обращенном на Мод. Если бы ты умел рвать врага зубами и когтями, подобно собаке, ты бы уже давно бросился на доктора Аргу, потому что Мод принадлежит тебе, и только тебе одному. Давай, поднимайся! Пойдешь со мной!

Кларье ведет Марселя перед собой. Тот шмыгает носом. И время от времени утирается рукавом. Мод, видимо, ожидала прихода комиссара, стоя возле двери и прислушиваясь к доносившимся из коридора звукам, так как Кларье даже не пришлось стучать. Дверь распахнулась перед ним.

— Входите. Я готова.

Мод уже успела прибрать комнату и переодеться. Костыли она взяла самые плохенькие, самые старые, будто взятые у нищенки-попрошайки.

— Можно идти, комиссар. Марсель, возьми мой чемодан.

— Вы забыли пакет, — говорит ей Кларье.

— Там мой баобаб.

— А зачем вам в тюрьме баобаб?

Мод с вызовом смотрит на комиссара и шепчет:

— А чтобы не дать ему вырасти!