Соловей и халва

Глава вторая, в которой поэт Бухари вкушает сладость почестей и горечь смерти

Меня порядком утомила вся эта перепалка, поэтому я едва ли не с радостью услышал трубы глашатаев, давших сигнал о приходе великого хана. Войдя в зал в сопровождении пышной свиты, хан уселся на трон. Это был молодой ещё человек лет двадцати пяти с редкой, клочковатой бородкой. Его голова казалась слишком маленькой для сидевшего на ней зелёного тюрбана с изумрудом и павлиньим пером. Женщина, столь разумно поставившая на место китайского посла, и отчитавшая поэтов, заняла место по правую руку от хана на маленьком троне. Также по правую руку от владыки Бухары, чуть поодаль расположился человек с жёстким, волевым лицом лет сорока. Мы все, не исключая и китайских послов, пали ниц перед троном:

– Мы рады приветствовать великого хана и его благородную тётушку Гюльбахар-ханым! Пусть здравствует и верная тень хана – почтенный визирь Ибрагим-бек! – раздалось сразу несколько голосов.

– Вот та женщина по правую руку от хана его тётушка? – удивлённо шепнул я на ухо своему господину.

– Да, – ещё более тихим голосом ответил он. – Мать светлого хана умерла при родах, отец умер, поранившись на охоте, старший брат утонул при переправе через реку, когда его караван направлялся в Мекку. Так что кроме тётушки Гюльбахар-ханым, сестры его покойного отца, у него никого и нет!

Я потрясённо поднял глаза на великого хана. Может быть в жизни, он испытал такое же одиночество как я или купец Рахматулло?

А хан тем временем заговорил:

– Султан Хуссейн Байкара в Герате окружил себя жемчужинами из числа стихотворцев, наиярчайшая из которых несравненный Алишер-бек, чей тахаллус Навои, Мелодичный, – начал хан. – А чем мы хуже? И в нашей Благородной Бухаре отыщутся стихотворцы под стать Лутфи или Навои7, – продолжил повелитель, и в голосе его можно было различить нотки неудовольствия, будто бы поэты нашего города скрывали свои таланты назло самому великому хану. – Но сегодня мы отобрали лучших, дабы стихи их прозвучали во всей красе в нашем райском дворце.

– Лучших из лучших, – вставил визирь Ибрагим-бек. Он говорил, словно бы шёпотом, но так, чтобы его голос услышали все.

Но великий хан, казалось, пропустил слова визиря мимо своих царственных ушей и заговорил дальше:

– А самому сладкозвучному из соловьёв Бухары даруем мы по окончании состязания слиток золота размером с верблюжью голову! Почему с верблюжью голову спросите вы, о, великие стихотворцы? – осведомился хан, усмехнувшись в бородёнку. – Почему же так мало? Да потому что вам, о искатели желанного, пьяницы истины, завсегдатаи кабака отрешения, безумные влюблённые – вам то, большего и не нужно! Зачем золото тем, чей язык рождает перлы! – закончил владыка Бухары, а окружавшие его трон поэты подобострастно устремили глаза долу, будто бы сочли решение хана верхом справедливости.

Выдержав небольшую паузу, владыка Бухары откашлялся и произнёс:

–Пожалуй, начнём наше состязание! Для начала посмотрим, кто из вас превзошёл иных в жанре четверостишия – рубаи. Ну же, кто начнёт?

– Я, – откликнулся на призыв хана дюжий молодец, больше похожий на водоноса, чем на поэта и продекламировал:

Над соловьём цветник гордых роз хохочет!

Мир над потоком безумца грёз хохочет.

Не вино, смеясь, пригубила та дивная пери, -

А над чашей кровавых твоих слёз хохочет!

– Однако же, звучит недурно! – живо отозвался на четверостишие хан. – Только вот рифма какая-то избитая, розы, грёзы, слёзы… И что ж за грёзы такие у безумца? Может быть, захватить трон в Благородной Бухаре? Послушаем-ка мы следующего…

Поэт, похожий на водоноса, пристыжено смолк и отошёл в сторону. На его место встал юноша в роскошном тюрбане с женоподобными чертами лица – ни дать, ни взять ученик медресе. Он продекламировал:

Ловцом жемчужин в бездне вод хотел я стать,

Потом решил безумцу дна морского не достать.

Но слёзы, пролитые им пучине злой разлуки,

Не жемчуг ли? Иной влюблённым не под стать!

– Мило, очень мило, – заметил владыка Бухары, поглаживая свою жиденькую бородку рукой, сверкающей перстнями. – Но, всё же, нам любопытно, что же значит: «Безумцу дна морского не достать»? Нам кажется, любой способен достичь морского дна, особенно если привязать ему к ногам камень, а самого упрятать в мешок. Послушай, юнец, ведь вы, поэты, вроде бы, все безумцы? Не так ли? Даже пророка Мухаммада, да пребудет с ним мир, спрашивали поначалу, не поэт ли он, когда хотели понять в своём ли тот уме? Так вот, повелю-ка я после состязания зашить вас всех в мешки, привязать к вашим ногам по камню, а после бросить на дно канала Шахруд8. Вот тут мы и поглядим, кто из вас быстрее достигнет его дна!

С удовольствием наблюдая за тем, как побледнели лица поэтов, хан с самым серьёзным видом продолжал:

– А победителю сегодняшнего состязания, по моему повелению, привяжут к ногам вместо камня слиток золота размером с верблюжью голову! – расхохотался он.

– Позвольте заметить, великий хан, – вставил тут стихотворец Али Ахмад по прозвищу Бухари. – Коли топить поэтов, так уж всех! А всех поэтов в нашем благородном городе так много, что, окажись они разом вместе в канале Шахруд, их тела попросту запрудят канал! Тот выйдет из берегов и затопит всю Бухару! – поддержал он смех хана с таким видом, будто сейчас услышал лучшую остроту в своей жизни.

– А ведь и в самом деле, Бухари! – окинул его милостивым взглядом хан, не переставая хихикать. – Ну, коли так, то я передумал! Пусть кто-нибудь прочитает следующее рубаи!

Побледневшего юнца сменил полный человек, страдающий одышкой. Всем своим видом она напоминал купца, утомлённого в лавке за целый день. Усталый толстяк прочёл:

Вот беда! Я с другом своим ветерком разругался!

Пока я в разлуке с любимой вином утешался,

Он, негодник, тёмных кудрей, рубиновых губ

И белой груди моей милой шаловливо касался!

– Прекрасно, мой друг! – заключил хан, выслушав четверостишие. – Просто прекрасно! – Да, сдаётся мне, слишком ты тяжёл для дружбы с ветерком! Может быть, потому он и упорхнул от тебя…. Впрочем, я слышал, и жена твоя уже года два живёт с торговцем сандаловым деревом, – едва раздвинул губы в усмешке хан, не отрывая взгляд от тяжело дышавшего стихотворца. – Ну, а мы перейдём к чему-нибудь более серьёзному, – добавил владыка Бухары, и улыбка тотчас же исчезла с его лица. – Почему бы нам не послушать теперь газели? И, – чуть прищурился великий хан – думаю, это было бы слишком просто для вас сложить газель о розоликих красавицах или о мальчиках-виночерпиях. А вы попробуйте-ка сложить газель о чём-нибудь будничном, повседневном… Ну, же, кто прочтёт нам такую газель? Бухари, ты не хочешь попробовать?

– Я готов, повелитель, – отозвался старик в залатанном халате, утирая пот со лба. – Готов усладить твой слух чтением газели, о мой владыка! Я прочту тебе газель о халве.

– Ну, что ж, мой возлюбленный соловей, – приободрил того хан. – Начинай!

Бухари подошёл поближе к трону и прочёл нараспев:

Льстецам у трона одна награда – халва.

Бродяге-поэту из рук владыки горше яда халва.

В кругу друзей – иное дело! Там ждут его

Душистый чай, гроздь винограда, халва!

Жаль, только розы нет на том пиру бедняцком,

Без неё ж горька услада – халва.

В тоске жду казни, палач уж меч заносит,

А ты и смерти моей рада, халва!

В разлуке с милой же, о Бухари, бери калам, пиши газели!

Да будет стих страдальцам, будто сладкая отрада – халва!

Читая газель, Али Ахмад принялся легонько кружиться на месте, притопывая ногами, словно дервиш, совершающий зикр9, и глаза его загорелись огоньком безумия. Когда он окончил, в тронном зале воцарилась напряжённая тишина. Все ждали, что скажет владыка Бухары. А тот, пожевав губами, произнёс тоном знатока:

– Какой необычный редиф10 – «халва»! Никогда нам не доводилось слышать газель с таким необычным редифом!

По залу прошёл ропот, в котором смешивались, и зависть, и облегчение, – казалось, ханский гнев миновал голову поэта.

– Что ж, – немного задумчиво проговорил хан. – Почтенный Али Ахмад, подойди к столику с угощениями и возьми себе халвы, сколько пожелаешь!

Чуть пошатываясь и облизывая пересохшие губы, старик сделал так, как повелел хан, набив себе полный рот халвой.

– Ну, вот, ты видишь, – наставительно молвил тот. – В моём доме халва не горчит, подобно яду, стало быть, я – мудр и справедлив, и ты без боязни берешь из моих рук угощение! Твоя газель хороша, поэт Бухари! Скажи нам, только, что значит предпоследний бейт в газели, там, где сказано о казни и палаче?

Тут повелитель запнулся и пристально, с удивлением взглянул на Али Ахмада, а тот, разинув рот и схватившись за горло, медленно осел на пол.

– В чём дело? – недовольно перевёл взгляд на визиря Ибрагим-бека владыка Бухары. – Наш поэт переутомился и лишился чувств, упоённый великой милостью? Вели немедленно позвать моего врача…этого, который принадлежит к племени яхуди11 … доктора Иакова бен Захарию.

– Несомненно, великий хан, солнце вашего милосердия затмило взор этому безумному рифмоплёту Али Ахмаду, – поспешно согласился визирь. – Сейчас сюда придёт врач, а вы пока может продолжать празднество, – закончил он зычно, взглянув на остальных присутствующих.

Но никто не двинулся с места и не заговорил, – все в молчании смотрели на безучастно лежавшего на полу Али Ахмада. Вскоре появился и доктор Иаков-бен-Захариа, ещё не старый, красивый яхуди, чей безупречный внешний вид, правда несколько портила начавшаяся расти на голове лысина. Врач потрогал пульс лежавшего поэта и обернулся к хану с искажённым лицом:

– Он мёртв!