Сольник

Все та же грязь, разруха, воровство,

Все та же Азия меж двух евростолиц

Откинулась. С российским Рождеством

Я поздравляю выживших синиц.

Все та же паранойя и тоска.

Все тот же пафос съездов, и народ

Обещанного молча ждет куска,

Ведь у народа тот же самый рот.

Все та же неолитовая власть.

Сверкают лозунги «Все будет зашибись!»

У власти та же ментовская масть.

Из носа сломанного те же кровь и слизь.

Все тот же бодрый прет патриотизм.

Аэропланы в небе, на дровах.

Все те же Ленин, Сталин, коммунизм

Застряли крепко, в буйных головах.

Зады и ноги мучает попса

О том же главном, что среди яиц

Встает с колен. Все те же голоса

Льют позитив с гламуристых страниц.

Банкуют вражьи рыла у ворот,

И реформаторы на ржавых фонарях

Висят. И старый добрый «Новый поворот»

Поет хор прапоров у Грузии в гостях.

Унылый мир, нетрезвая война,

И снова мальчики лежат, уткнувшись в снег…

Все той же жертвы ждет от нас страна,

И тот же нужен жертве человек.

Решетки те же, в тюрьмах и дворцах

Рожает в старых храмах пустота,

И те же камни в золотых ларцах

Волхвов, что ищут юного Христа.

Контрреволюция, наехав на нас,

довела до больницы — вырос живот.

Рок-н-ролл стерт, я учусь играть джаз,

но меня рвет — полный рот нот.

Старости нет, есть только усталость,

от баррикад — ничего не осталось.

Скупые коллеги, любовь на панелях,

бутылки от пива — на рок-батареях.

Контрреволюция ставит вопрос,

как подключить к тебе мой насос.

Шелестит шоколадками вечная глупость —

твоя дальнозоркость, моя близорукость.

Справедливость еды и вечная жажда,

как выйти сухим из воды этой дважды.

Жить по Писанию, но веруя в «если»,

эксгумируя спьяну великие песни.

И многое здесь переварено в студень,

умные мысли надежней великих идей.

Контрреволюция — не всем, как людям,

а — каждому, как у людей.

И лучшие чувства давно не с нами,

доскреблись до чистилища, разгребая завалы.

И, как водится, вслед за погибшими львами

бредут, разбирая их кости, шакалы.

Северный ветер рвет ваши тени —

Че Гевара, Вольтер, Гарри Поттер и Ленин.

Контрреволюция добра и гуманна,

но очень туманна и непостоянна.

Есть в «демократии» что-то такое,

до чего неприятно касаться рукою.

От чего тошнит в запаянных кухнях,

ждем, когда и эта стабильность рухнет.

Утонул наш «Титаник» в шампуне и водке,

тусуясь на майках дешевой рекламы.

Попса носит модные косоворотки,

пробитые кровью погибшей нирваны.

Поглупевшее время заела икота,

я тоже буржуй — у меня есть холодильник!

Пятнадцать гитар, осень, ночь и будильник,

но мне не до сна — изо рта лезут ноты.

Дураки называют нас совестью рока,

циники видят хитроумный пиар.

А я не желаю дохнуть до срока,

у меня в глотке рвет связки дар!

Всё возвращается на круги своя,

рок-н-ролл когда-то — ты да я,

Но контрреволюция всегда с тобой,

лежит в постели третьей ногой,

Сексуально нагой,

виртуальной ногой,

экзистенционально нагой…

В рабочем квартале — зима,

рабочий квартал — снег.

В рабочем квартале сходит с ума

шлакоблочной кривой новый век.

Пьяные дети холодной страны

сплевывают новый гимн.

Инвалиды бескрайней, чеченской войны

атакуют ночной магазин.

Рабочий квартал — дешевая брошь,

рабочий квартал — шинель.

Выползает голодная, бледная вошь

на рабочую, «бля», панель.

В рабочем квартале не спят,

рабочий квартал — ножи.

В рабочем квартале всю ночь матерят

очередной режим.

Раненый ветер снует по углам,

газеты летят на юг.

Дожди и реклама стучат по мозгам —

не влезай на меня, убью!

Рабочий квартал — угрюмый оскал,

столетия — кость да ложь.

Рабочий квартал споткнулся, упал —

алкогольная злая дрожь.

В рабочем квартале зубы из стали,

рабочие руки сильны.

Проедают свои трудовые медали

пионеры счастливой страны.

В рабочем квартале жгут светлые дали

в мартеновских лютых печах.

Как небо, титаны державу держали

и носят ее на плечах.

Наша борьба подвела к венцу,

На стене телевизором — тюремная клеть.

Спор о начале вновь подвел к яйцу.

Мы сидим за столом и пьем свою смерть.

Солдаты духа, мы горим в трусах.

Слишком много эротики, да мало любви.

Страну закопали в этих кустах,

Кого ни спроси — се ля ви!

И мы дарим друг другу время на память,

Россия — женщина с героическим прошлым,

Немного светлым, немного пошлым.

В подъезде с настоящим, как вечность в стакане.

Я думал она — мать, оказалось — beer.

Я для нее неактуален и вреден.

Но я достаточно богат, позвольте, леди!

Печально смотреть на мир.

И кто будет драться, если завтра война?

Кто снова ослепнет, штурмуя свет?

Двойного гражданства у неба нет,

У земли нет амбиций, но есть она —

Россия, женщина с разбитым лицом.

Для кого-то ротик, для нас — пасть.

Россия — невеста, век с мертвецом,

Мы так напились, мы готовы пропасть!

И наш патриотизм не очень высок.

Он — не фужер на банкете, не танцор нагишом,

Он не гимны, не марши, не речей песок,

Он наивен, прост и даже смешон.

Он — не дубина, не народ, не вождь,

Не чугунный цветок в гранитной руке…

Он там, где мы хоронили дождь,

Он — солнце, тонущее в реке.

Страна швыряла этой ночью мутной сволочью,

И разменяв добро на зло,

как деньги старые на новые,

Рванула! Асфальт, когда он на щеке,

как водка с горечью,

И окна, окна были первые, готовые.

И зло на заливном коне взмахнуло шашкою,

Добро, оно всегда без кулаков —

трясло культяшками,

Пыталось жалость убедить

помочь, опомниться,

Но все быстрее и точней летела конница.

Аплодисменты! На манеж под звездным куполом

Повыпускала ночь зверей, и замяукало,

И заалёкало, вспотело, вмиг состарилось,

И побледнело, и струхнуло, и затарилось,

Чем Бог послал, а черт, а черт подсунул им,

Да, он ведь старый театрал — он любит грим.

Тела вдруг стали все огромные да полые,

А пьяница-сапожник память,

как всегда, оставил пленки голыми.

Страна швыряла этой ночью, ночью-сволочью,

Страх покрывался матом, будто потом,

страх брел по городу.

Закат, когда он на щеке, как водка с горечью,

Ночное небо это было дотом,

оно еще напоминало чью-то бороду.

Провинция уткнулась грустно, нервно в телевизоры,

А кто-то просто шел домой и ел яичницу.

Дышали трупы тихо, мирно под склянками провизора,

А кто-то в зеркале вертел уже своею личностью!

Страну рвало, она, согнувшись пополам, просила помощи,

А помощь танком по лоткам — давила овощи.

Аплодисменты, «бис», везде ревело зрелище!

Стреляло «браво» по беде, увидишь где еще.

Страна рыдала жирной правдой,

так и не поняв истины,

Реанимация визжала, выла бабой,

последней нашей пристанью.

Пенсионеры с палками рубились

в городки с милицией,

А репортеры с галками их угощали блицами.

Судьба пила, крестясь, и блядовала с магами,

Брели беззубые старухи с зубами-флагами,

Да, повар-голод подмешал им в жидкий стул

довольно пороху.

Герои крыли тут и там огнем по шороху.

И справедливость думала занять чью-либо сторону.

Потом решила, как всегда,

пусть будет смерти поровну.

Да, погибали эти крыши, эти окна первыми,

Все пули были здесь равны, все мысли верными.

Аплодисменты, «бис», везде ревело зрелище!

Стреляло «браво» по беде — увидишь где еще.

И лишь в гримерке церкви —

пустота, в тиши да ладане,

Где чистота и простота, где баррикады — ада нет,

Она горела в вышине без дыма-пламени,

Я на колени тоже встал, коснувшись этого

единственного знамени…

Страна швыряла прошлой ночью мутной сволочью,

Страна скребла лопатой утром

по крови, покрытой инеем,

Да, по утрам вся грязь, все лужи отражают синее,

Асфальт, когда он на щеке, как водка с горечью,

На память — фото пирамид

с пустыми окнами-глазницами.

Аплодисменты! Чудный вид! С листом кленовым

да с синицами!

А будущее, что только родилось, беззвучно плакало,

А время тикало себе, а сердце такало.

Кавказские войны — победы побитой России.

Кавказские войны — мои высокие поражения.

Русые волосы русской Анастасии,

Чеченки Беллы кошачьи телодвижения.

Для геополитики, даже если их нет,

всегда нужны белые пятна.

Кавказ необходимо было завоевать,

пустить в свет и сделать приятным.

Государь император отдал приказ, и поехали казаки

Со свистом и гиканьем отрезать дорогие куски.

Господин президент тоже сказал свое веское слово:

Кавказские войны — наша демократическая дорога!

И полки поползли умирать

в перестроечной тесной обнове.

Кавказские войны — всего лишь два имени Бога.

Леса и обрывы, лощины, над фугасом колеса,

На траках чеченская грязь

в обнимку с русскою кровью,

Вайнах, имеющий всех с вершины крутого утеса,

Горянка с изогнутой, жалящей саблею вдовью.

Глаза, стреляющие из-за саманных заборов,

Вечный огонь из нефти у хлева, в асбестовой раме,

С прищуром улыбки, беда и тоска разговоров,

В прицеле — ползущая точка без ног,

по этой крутой панораме.

Вообще-то любая война — тяжелейшая правда на свете.

На ней так много гранат и вранья, что она неподъемна.

И великая ложь существует в каждом,

самом честном ответе.

Под обстрелом, в щели понимаешь,

как это слово объемно.

И Дудаев, и Рохлин где-нибудь и сейчас

в героическом месте,

Обсуждают стратегию, кроют начальство,

выпивают, слушают песни.

Кавказские войны — сомнение и горе, покаяние

и постриг прогрессивной России.

Что выкусили, тем, безусловно, выпили и закусили.

Я тоже там был, страдал духовно и скотски,

Маршей не написал, не накачал ума и фигуры,

И как написал утонченный Иосиф Бродский,

Бурю, увы, не срисовать с натуры.

И как камер-юнкер Александр Сергеевич Пушкин

В своем путешествии в Арзрум

Не выдал стихов, чтоб хотелось под танки и пушки,

Не состряпал хитов показательный

государственный штурм.

Что мне ваши победы на чистом, кремлевском асфальте,

Ваши бодрые речи в хрустальных немецких бокалах,

Кавказские войны горят именами на черном базальте,

Как купол погибшей «шестой»

на бетонных стропах-кинжалах.

Помню детский рисунок с маленьким, ласковым солнцем,

Смятый бурым поносом у фронтового, кривого сортира, —

Летели по небу радугой кадмий и стронций

И контуженный голубь в поисках лучшего мира…

Они вышли ранней весной

Из средневековой тьмы…

За столетия голод, тоска и гной

Сплавили «я» в «мы».

Не осталось иных амбиций —

Папа Урбан отдал приказ,

Начертав на норманнских лицах:

«Дева-мать призывает вас!»

Крестоносцев — десятки тысяч

Дети, бабы, обозы в грязи.

Разогнать сарацинов, высечь —

Не сойти им с этой стези!

Вместо карты — кресты и псалмы.

Неизвестна дорога — пусть!

Им монах прокричал, помутивши умы,

Что спасут их коза и гусь.

«Мне знамение указала,

Распустившись зимой, лоза,

До изобилия хлеба и сала

Доведут эти гусь и коза!»

Убежден был монах и горяч:

«Гроб Господень освободим!»

И полезли на тощих кляч

Нищий рыцарь и иже с ним…

И крестьяне, махнув рукой,

Что терять, окромя нолей?

Может, там обретем покой,

Рай ведь он, брат, без королей!

Промысел Божий для люда —

Необъятен, необъясним,

И поверив в далекое чудо,

Они двинулись в Иерусалим.

Впереди огромной армады

Неторопливо плелись коза,

Старый гусь, а во главе парада

Их бессмысленные глаза.

И на любой поселок и город,

И на чужие, худые поля

Дети, тыча в гнилые заборы,

Вопрошали: «Святая земля?!»

Долго галлы плутали в глуши,

Атакуя болезни и мрак,

Не нашли ни земли, ни спасенья души,

Съели цель, лошадей и собак.

Через месяц они пропали.

Кости смыли дожди и грусть.

Только травку у моря щипали

«Геростраты» — коза и гусь…

Там, где тьма стоит у света, где небритые умы,

В смысл не веря от Завета, чтут наказы из тюрьмы.

На спине таскают время да ссыпают на весы,

Чистят мраморное темя, кормят Спасские часы,

Днем кряхтят под образами, воют в небо по ночам,

Не в свои садятся сани, а потом всё по врачам.

Сколько буйных с плеч срубили, не пришили ни одну,

Тянут песнь, как деды жили, сами мрачно да по дну.

Берегут до первой смерти, отпевают до второй,

Всех святых распяли черти, Бог, наверно, выходной.

Всё не в масть и всё досада, света тьма — да света нет.

Завели хмыри в засаду и пытают столько лет.

Днем со свечками искали выход в жизнь, где всё не так,

Дырок много, все слыхали, а не выскочить никак.

Там, где тьма молчит у света, там, где свет кричит у тьмы,

От Завета до Советов бродят странные умы.

Волосатыми глазами шьют дела, куют детей,

Запрягают летом сани и похожи на людей.

Эй, прокашляй, вша живая, спой негромко под луной,

Как я на груди сарая спал счастливый и хмельной.

Снились времена другие, мир без дури и войны,

Девы стройные, нагие, парни — крепкие умы…

Что принес благие вести белый Ангел на крыле.

Все мы на перине, с песней, строим небо на земле.

Мусульманский месяц вышел,

Я дышу, гляжу в окно,

Предо мной арабских чисел

Неподъемное гумно.

В темноте деревня тает,

Месяц-бритва, зол и крив,

На меня соседка лает —

Вот такой императив.

На полях траву сухую

Жгут, и чтоб не погореть,

Я судьбу села старуху —

Обмочил овин и клеть!

Месяц тонкий, дикий, фавный,

Как кинжал, разбойный свист,

Целит в нас антидержавный

Мусульманский террорист.

Бабы у сельпо сквалыжат:

«Не украл бы лиходей!»

Спите, я насквозь вас вижу,

Коробицинских блядей!

Честь свою не потеряю

И не дам селу пропасть,

Хоть и пью, и хата с краю —

Все же я совхозна власть!

Рожденный ползать получил приказ летать.

«Какой летать? Я, братцы, неба-то не видел».

«Что за базар? С горы видней.

Не рассуждать, ядрена мать,

Чтоб завтра были, змей Петров, в летящем виде!»

Приполз домой, а там рыдает вся родня.

«Рожденный ползать, папа, он летать не может».

«Ах ты, щенок-интеллигент! Что отпеваете меня?

100 грамм для храбрости приму, авось поможет.

Есть установка всем летать, всем быть орлами,

А тот, кто ползает еще, тот, гад, не с нами.

Летать, наверно, я люблю, не подходите, заклюю!

Начальник все мне объяснил: „Я птица — Ваня!“»

С утра весь в перьях змей Петров ползет к горе.

Два санитара подтащили к облакам.

Начальство рядом в государственной норе…

Ужом скрутились потроха, злой санитар сдавил бока,

А он курнул и прохрипел: «Уйди, я сам.

Ну что ж, прам-пам-па-ра-ра-рам со всеми вами!

Эх, мать!..» Прыжок — и полетел куда-то вниз,

Но вот за что-то зацепился и повис…

Меж валунами облаков пополз, глядите, змей Петров

И скрылся где-то глубоко за небесами.

Мы вечно в пути, мы — голодное где-то.

Мы отчаянная, ненадежная жизнь.

За краюху безумного этого света

До последнего, парень, держись.

Крест на изорванной,

штопаной коже,

Под тельняшкою рвется и пляшет душа.

Я смотрю на живые и грязные рожи,

Дорогие мои кореша.

Без погоды, в дерьмо и кипящую воду

Вылетаем, надеясь успеть до зари.

Мы — недоеденная свобода,

Мы — солдаты удачи, судьбы звонари.

Крест висит на соленой

от прошлого коже,

Под тельняшкой горит и рыдает душа.

Чье-то небо целует наши пыльные рожи,

Чье-то небо нам отдается спеша.

Мы спасаем наш мир от дряни и порчи,

Заедая тоской и надеждою снег.

Мы стоим над могилою-пропастью молча,

Наблюдая, как в вечность ползет человек.

Почерневшая от предчувствий и страха,

Бьется жила на белом от боли виске.

Мы в последнюю, ночную атаку

Поднимаем себя с живота, налегке.