Сомнамбулист

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Миссии Гроссмит склонилась над кухонной раковиной, домывая последние накопившиеся за день тарелки. Коричневая мыльная пена неопрятно стекала с ее рук. Артур Бардж, подкравшись сзади с непривычной для него ловкостью, уютно припал к ее пышному телу. Он молча гладил обвисшие щеки, приглаживал поседевшие волосы и вплетал свои пальцы в пальцы морщинистых рук экономки. Она ничего не говорила, но джентльмен всем телом ощущал ее, дрожащую и пульсирующую от тайного удовольствия. Неуклюже, неловко, утратив опыт после долгих лет холостяцкой жизни, он попытался поймать губы миссис Гроссмит своими. Она изобразила легкое сопротивление, пробормотала что-то насчет недомытой посуды, но затем молча уступила его страсти. Его губам, его настойчивому, внедряющемуся языку. Они обнялись. Поначалу робко, осторожно, потом все более уверенно и решительно. Они целовались долго и горячо, напоминая двух ископаемых ящеров, в последний раз совокупляющихся на опаленных равнинах доисторической Африки.

По крайней мере, именно такое сравнение само собой всплыло в мозгу Шарлотты Мун, увидевшей их в приоткрытую дверь. Она как можно громче прокашлялась, и парочка, словно в каком-то водевиле, отпрыгнула друг от друга. Миссис Гроссмит, еще не до конца унявшая возбуждение, стояла с чахоточным румянцем на щеках, а Бардж тупо пялился на нее. На его лице ухажера сияла глупая самодовольная улыбка, какая возникает у школьника при тщетной попытке изобразить смущение. Или у ребенка, испытывающего извращенное удовольствие оттого, что его застукали за каким-нибудь недозволенным занятием.

— Миссис Гроссмит, — ледяным тоном произнесла Шарлотта, — извините, что помешала вам.

— О, простите, мисс. — Экономка пригладила юбки и неуклюже присела в поклоне. — Я думала, вы ушли вместе с вашим братом и полицейским.

— Почему вы моете тарелки? Ведь в отеле есть своя прислуга.

— Мистер Мун — моя забота. А потому я хочу заботиться о нем как можно лучше.

Шарлотта протянула ей сложенный листок бумаги.

— В таком случае вы позаботитесь, чтобы брат получил это?

— Вы покидаете нас? — Судя по тону, перспектива расставания с сестрой иллюзиониста не сильно огорчила миссис Гроссмит. — Может, задержитесь на часок-другой? Мистер Мун скоро вернется. Уверена, он был бы рад проститься с вами лично.

— Мне лучше уйти прямо сейчас.

— Если вы так хотите…

— Именно так.

— Могу ли я вас кое о чем попросить? — Экономка неуверенно помолчала. — Все эти годы я была у него в услужении, и он ни разу не говорил о вас. Не хотелось бы показаться слишком любопытной, но…

— Вы хотите знать почему?

— Да вроде того.

— У нас с братом непростые отношения. Если мы слишком долго вместе, вокруг нас начинает происходить всякое. Вещи, которым лучше бы не происходить, если вы меня понимаете.

— Нет, милая. Честно говоря, нет.

— Поверьте мне, лучше нам быть подальше друг от друга. — Шарлотта повернулась к двери. — Прощайте, миссис Гроссмит. Прощайте, мистер Бардж.

Артур неуклюже помахал ей, и мисс Мун вышла из комнаты.

— Правда, странная девушка?

— Да я как-то не заметил. Я-то на другую даму смотрел. На сердечко мое. — Он протянул было руку, но экономка резко отмахнулась.

— Потом, — сказала она, засовывая письмо Шарлотты в рукав рабочего халата. — До сна мне еще надо кастрюли отскрести.

Мистер Хонимен остался почти таким же, каким его запомнил мистер Мун. Упрямый человек с землистым лицом и постоянно встревоженным взглядом. На сей раз он держался несколько увереннее. Вероятно, из-за отсутствия супруги-горгоны.

Едва иллюзионист с инспектором успели переступить порог его кабинета, мистер Хонимен накинулся на них с упреками.

— Я помню, что просил встречи с официальным следователем! — рявкнул он, гневно взглянув на Эдварда.

Мерривезер как мог постарался его утихомирить.

— Сэр, я могу поручиться за его достоинство. Он помогал мне в стольких расследованиях, что мне уж и не припомнить в точности. И еще не премину заметить, что немало мерзавцев, сидящих сейчас за решеткой, без его помощи гуляли бы на свободе.

— Да неужто? — саркастически осведомился Хонимен. — А еще я пока не давал вам разрешения входить в мой дом, инспектор. Так что стойте там и расхваливайте вашего любителя. Кроме того, насколько я помню, после огорчительного инцидента в Клэпхеме мистер Мун уже не может считаться столь безупречным, как прежде.

— Прошу прощения, — вежливо произнес инспектор, меняя тему разговора. — Не хочется торопить вас, но не расскажете ли вы об исчезновении вашей супруги поподробнее? Попытайтесь вспомнить как можно больше. То, что покажется вам незначительной деталью, для опытного взора полицейского может стать ключом к разгадке.

— Я проснулся рано утром, — брюзгливо начал мистер Хонимен. — Около шести, как обычно. Я, видите ли, часто прогуливаюсь вокруг дома. Любуюсь на рыбок. А ее нет! Просто нет. Взяла чемодан — и с концами. Никто из слуг не видел, как она уезжала.

— Думаете, она сама решила уехать?

— Понятия не имею.

— Похоже, то, что она взяла чемодан, исключает версию похищения. Как вы думаете, мистер Мун?

Иллюзионист зевнул, утомленный предсказуемостью нудной полицейской работы.

— Мистер Хонимен, — продолжал Мерривезер, — у вас нет никаких предположений по поводу того, куда могла уехать ваша супруга?

— Никуда. Она всю жизнь тут прожила. Боюсь, как бы она не натворила чего-нибудь… лишнего.

— Простите, — подал голос Эдвард, — но когда я в последний раз видел вашу жену, она не слишком походила на женщину, способную причинить себе вред. Она также не казалась слишком опечаленной потерей сына. Миссис Хонимен вела себя так, словно испытывала огромное облегчение, избавившись от какой-то докучливой помехи.

— Инспектор, это просто немыслимо! Я что, должен в собственном доме выслушивать оскорбления от какого-то вонючего любителя?

— Будьте уверены, — продолжал мистер Мун, — ваша супруга отнюдь не скорбела.

— Не могли бы вы сказать нам, сэр, — от избытка почтительности голос Мерривезера сделался едва ли не комичным, — в поведении вашей супруги за последнее время было ли что-нибудь необычное. Ну, перед тем как она исчезла? Не делала ли она чего-нибудь странного, непривычного?

— В последнее время она особенно активно участвовала в церковной деятельности. Видите ли, она большая филантропка. Очень набожная.

— Церковной? — переспросил Мерривезер. — Ане назовете ли вы нам эту церковь?

— Скорее, какая-то благотворительная организация, честно говоря. Где-то в городе. Мне-то, конечно, вполне хватает нашей приходской церкви, но она к жизни духовной относилась куда серьезнее меня. Она прямо свихнулась от этой, новой. Бог ведает почему.

— Название церкви, сэр!

— Боюсь, мне надо посмотреть, — фыркнул мистер Хонимен.

Мерривезер одарил его самой благостной из набора рабочих улыбок.

— Мы с радостью подождем, сэр.

Что-то пробормотав себе под нос, хозяин побрел в комнату.

— Инспектор… — с подозрением произнес мистер Мун. — Вам известно что-то такое, чего не знаю я?

Мерривезер не мог скрыть охватившего его возбуждения.

— Редкий случай, когда я вас опережаю! Мне кажется, что на сей раз я мог бы…

— Рассказывайте, — резко потребовал Эдвард. — Сейчас же.

— Терпение.

Прежде чем мистер Мун успел придумать реплику поязвительней, мистер Хонимен вернулся, размахивая пачкой бумаг.

— Как я и говорил. Это благотворительная организация. Наверное, миссионеры. Что-то вроде.

— Название?

Мерривезер достал записную книжку.

— Да вот. — Хозяин долго рылся в бумагах, пока не нашел нужную. — Церковь Летней Страны. — Он сморщил нос. — Смешное название. Думаете, это действительно так важно?

Мерривезер бешено строчил в блокноте.

— Да, сэр. Думаю, может оказаться важным.

Они покинули дом, пообещав мистеру Хонимену держать его в курсе хода расследования. Сомнамбулист скучал возле пруда с рыбками, слушая садовника, бормотавшего наставления по правильной обрезке веток. Великан вопросительно посмотрел на них.

— Инспектор что-то скрывает от меня, — мрачно сообщил ему мистер Мун.

— Подождите, пока мы сядем кеб. Тогда я вам все объясню.

Они успели промчаться половину пути до города, когда детектив наконец раскрыл им правду.

— Помните Данбара? — спросил он, перекрикивая громыхание кеба, бесстрашно нырявшего в уличные потоки и выныривавшего из них. — Вторую жертву Мухи?

— Конечно.

— Похоже, его мать исчезла примерно в то же время, что и миссис Хонимен!

Эдварда известие почти разочаровало.

— Понимаю.

— Подождите, мистер Мун. Подождите. Сейчас будет самое интересное.

— Позвольте угадать, — перебил его иллюзионист. — Она тоже была участницей этой шайки филантропов. Церкви Летней Страны.

Мерривезер захлопал в ладоши от удовольствия.

— Именно!

— Ладно. Похоже, у нас наконец появилась новая ниточка в деле об убийстве Сирила Хонимена.

Директорат.

Скимполу никогда не нравилось это название, казавшееся ему вычурным, помпезным и чрезмерно театральным. Оно закрепилось за агентством со времен его основания. Куда более драматичных, кровавых и грозных. После кончины ее величества альбинос лелеял надежду на грядущий век. В нем, по его разумению, не должно было остаться места для пережитков прошлого. Для тайной организации, если вообще имелась нужда как-то ее поименовывать, следовало подобрать название как можно более обыденное, малозапоминающееся. И уж всяко не такое нарочитое, как «Директорат». Его словно позаимствовали из какого-нибудь популярного романа, и, на вкус Скимпола, от него за милю несло показухой. В отличие от альбиноса Дэдлок название организации одобрял. Он-то как раз в полной мере мог считать себя докой по части театральных эффектов и дешевых сенсаций.

Позднее утро они встретили на обычных рабочих местах за круглым столом. Дэдлок вел упорную войну с бутылкой вина, а Скимпол пытался продраться сквозь груду тупых и утомительно подробных отчетов по слежке.

— Прямо как в старые времена, — произнес человек со шрамом, вдруг сделавшись общительным.

— Это как?

— Ты упорно трудишься, а я упорно маюсь дурью.

— Не желаю об этом говорить.

— Прямо будто опять в школе.

— Я же сказал, не желаю об этом говорить.

— Извини, разболтался.

Альбинос вернулся к работе, но его снова прервали.

— Да не дуйся ты так, ради бога. Просто ты никогда не говоришь о том, что было раньше. — После трех четвертей бутылки Дэдлок впал в задумчивое настроение.

Скимпол хлопнул отчеты на стол.

— Что нового о мадам Инносенти? — спросил он, откровенно игнорируя ностальгический приступ коллеги.

— Последний раз ее видели в Нью-Йорке. А потом она — пуф-ф-ф! — и исчезла.

— Черт!

— Ты убежден, что она не врала?

— В чем я убежден, не имеет значения. Но если имеется хоть малейший шанс того, что ее слова правдивы, а я не могу поверить, будто вся исходящая от нее информация есть всего лишь череда удачных догадок, то меньше всего нам надо, чтобы она оказалась в Нью-Йорке. Такая сила в руках американцев — это же немыслимо.

Из тени возник Маккензи-Купер, как всегда, в неубедительном образе китайского мясника.

— Вина, сэла? — поинтересовался он с обычным смехотворным акцентом.

Альбинос раздраженно отослал его жестом. — Выпей со мной, — предложил Дэдлок. — Удивительно славное винцо.

— Слишком рано для меня. — Скимпол повернул голову к Маккензи-Куперу. — Чашечку чая, пожалуйста.

Тот с поклоном удалился. Хотя никто из его начальников не заметил, он выглядел странно взволнованным.

Правда, Дэдлок позднее утверждал, будто обратил внимание, как трясутся руки парня. Словно у паралитика. Однако даже спустя пару месяцев после инцидента, кроме упомянутой детали, он так и не смог ничего вспомнить.

— Что намерен сделать мистер Мун? — поинтересовался человек со шрамом.

— Идет по следу в деле Хонимена. Он все еще уверен, что тут есть связь.

— Ты согласен?

— Я уже научился доверять его инстинктам.

— Он твой агент. — Дэдлок рассеянно почесал шрам. — Так что я вмешиваться даже не пытаюсь. Но если мадам Инносенти права, у нас осталось всего четыре дня.

— Вряд ли мне следует об этом напоминать.

— Я подумываю о том, чтобы вывезти семью из города. Ну, до того, как стрясется. А ты подготовился?

Возможный ответ альбиноса прервало появление Маккензи-Купера с большим чайником в руках. Налив чашку Скимполу, он, куда более настойчиво, нежели того требовала ситуация, предложил отведать чая и Дэдлоку. Он даже принялся расписывать эффективность напитка в качестве средства против похмелья. Человек со шрамом неохотно дал согласие поставить чашку целительного отвара рядом с его бутылкой.

Пока они торговались, альбинос сделал первый глоток и нахмурился. Слишком сладко. Однако он тут же заглотил еще больше горячей жидкости, отдаваясь преступному удовольствию от повышения сахара в крови.

А Дэдлок наклонился к фальшивому китайцу.

— С тобой все в порядке, старина? Ты что-то не в себе. Маккензи-Купер испуганно схватил чайник, по ходу дела неловко выплеснув на стол часть содержимого.

— Плостите, сэла, — забормотал он, отчаянно роясь в карманах в поисках чего-нибудь пригодного для вытирания. — Плостите, сэла.

— Не переживай. Ты ж это не нарочно.

Наконец Маккензи-Купер, догадавшись воспользоваться полотенцем, потянулся к луже и зацепил стоявший поблизости стакан с вином. Дэдлок невольно выругался, а ручейки чая и вина потекли по столу, водопадом низвергаясь на пол.

— Плостите, сэла. Плостите, сэла. — Из-за обильного пота Маккензи-Купер рисковал остаться без грима.

Дэдлок, чисто машинально собираясь отогнать от себя расползающуюся лужу, вдруг заметил прелюбопытнейшее явление. Смесь вина и чая сперва забулькала, затем задымилась и в конце концов закипела.

Маккензи-Купер тоже все видел. Какое-то мгновение оба с разинутыми ртами пялились друг на друга: один ошарашенный тем, что попался на подобной мелочи, а второй в отчаянной попытке понять, какого же черта тут все-таки происходит.

С грохотом, достойным греческой свадьбы, Маккензи-Купер швырнул чайник на пол. Фарфор разлетелся во все стороны, а фальшивый китаец во всю прыть бросился к выходу. Дэдлок с проворством, удивительным для джентльмена его возраста, рванул следом. Казалось, он просто растекся в воздухе. Маккензи-Купер взвизгнул от ужаса. Человек со шрамом перехватил его у самой двери. Он швырнул добычу на пол, прижав коленкой.

— Зачем? — прорычал Дэдлок. Маккензи-Купер, бешено вращая глазами, ничего не ответил. Старый регбист ударил его ладонью по лицу. — Зачем? — Пленник, казалось, вот-вот расплачется. На него обрушилась новая пощечина. — Зачем?

Лицо задергалось, а в горле родился клокочущий звук. Фальшивый китаец начал пускать слюни, словно ребенок, у которого режутся зубы. Дэдлок не отпускал его.

— И что теперь?

Он слишком поздно сообразил. Кадык Маккензи-Купера шевельнулся в глотательном движении, лицо пошло лиловыми пятнами, а меж губ потекла пена. Через секунду его тело согнулось в дугу, несколько раз дернулось и фальшивый китаец окончательно затих. Дэдлок исторг досадливый рык. Отшвырнув труп в сторону, он с трудом поднялся на ноги.

— Капсула с цианидом, — произнес он.

По мнению Скимпола, необходимость в данном пояснении отсутствовала. Человек со шрамом обмакнул палец в пролитый чай и тщательно обнюхал.

— В чайнике хватило бы яду на нас обоих. Сколько ты выпил?

— Нисколько, — солгал альбинос.

— Умерен?

— Конечно, — слишком поспешно заверил Скимпол. — Я не пил.

Дэдлок рассеянно кивнул.

Альбинос, окинув взглядом скорчившееся тело, потянул мертвеца за волосы. Под париком и гримом скрывался вовсе не неоперившийся птенец из Ориэл-колледжа, а лысый незнакомец средних лет. Мрачный и хилый.

— Что-то не похож он на выпускника Итона, — прокомментировал Скимпол.

Наверное, вам будет небезынтересно узнать, что настоящего Маккензи-Купера, искреннего, симпатичного итонца, имевшего слишком доверчивый нрав, чтобы преуспеть в качестве агента Директората, через три дня обнаружили запертым в ванной в одном из самых жалких доходных домов. С проломленным черепом. На его лице застыло выражение животного ужаса. Не слишком счастливый конец.

— Кто это?

— Ты его не узнаешь? — изумился Скимпол.

— Уж просвети меня.

— Диклан Слаттери. Прежде был агентом фениев, пока не ушел в свободное плавание несколько лет назад. Почти легенда. Хотя, конечно, поизносился. Лучшие годы позади. Судя по всему, его наняли впервые после очень долгого перерыва.

— Но кто? Кто так хочет нашей смерти? Скимпол пожал плечами.

— Боюсь, список выйдет длинным.

Церковь Летней Страны управлялась из маленького, пропахшего пылью и гнилыми зубами офиса на четвертом этаже в «Ковент-Гарден». По прибытии туда Мерривезера, мистера Муна и Сомнамбулиста их встретил джентльмен, чье пухлое, кирпичного цвета лицо куда больше годилось для паба, нежели для кафедры.

— Дональд Макдональд, — представился он, протягивая мясистую лапищу, и добавил, подмигивая: — Моя матушка была дама с юмором.

Иллюзионист бросил на него презрительный взгляд, и тот поспешно убрал руку.

— Чем могу помочь, джентльмены?

— Мы хотели бы поговорить с вами кое о ком из вашей паствы, — сказал Мерривезер. — О миссис Хонимен.

— О, наконец хоть кто-то стал хоть что-то делать. Мы тут все ужасно взволнованы. Я просто с ума схожу.

Инспектор вынул из кармана записную книжку.

— Как часто вы ее видели?

— Она одна из наших самых благочестивых прихожанок. Служила, так сказать, одним из краеугольных камней в основании нашей маленькой церкви.

— Простите мой вопрос, — Мерривезер бешено записывал, — но какова конкретно ваша роль в церкви?

— О, да ничего особенного, — произнес Макдональд с неубедительной скромностью. — Я молюсь помаленьку… помогаю где могу… помогаю нашему пастору в его благом деле.

— А кто он?

— По-хорошему, вам бы с ним поговорить. С нашим главой, сэр. С нашим пастырем. Преподобным доктором Таном.

Мерривезер прилежно записал имя.

— И когда же мы сможем поговорить с этим самым Таном?

— Сейчас его нет в городе. Я понимаю, что я жалкая замена, но ему приходится держать заместителя. Кстати, приношу свои извинения за жалкое состояние нашей конторы. Обычно тут поопрятнее.

Мерривезер посмотрел на толстый слой пыли, лежавшей повсюду, и тактично решил не комментировать.

— Но где ваша церковь, сэр? Вы ведь не здесь службы проводите.

— О… — Казалось, Макдональд а немного разозлила такая постановка вопроса. — Мы служим… неподалеку.

Устав ходить вокруг да около, мистер Мун сам, без разрешения, с откровенным любопытством и наглостью принялся осматривать помещение, совать нос в шкафы, на полки, раскрывать книги. Над дверью висело распятие, под ним — маленькая неброская пластинка с черным цветком о пяти лепестках. Ниже виднелись слова: «Если человек бродит во сне по раю и получает цветок в знак того, что его душа была там, а проснувшись, видит его в своей руке — что тогда?»

Дональд Макдональд подошел к нему.

— Вижу, вы заметили наш девиз.

— Девиз? Боюсь, я не вижу смысла.

— Рай, мистер Мун. Элизиум. Состояние, к которому мы все стремимся.

— Это не из Писания.

— Это С. Т. Колридж. Преподобный доктор большой его поклонник. Наша церковь почитает его и его труды.

— Колриджа? — недоверчиво переспросил Эдвард. — Могу я поинтересоваться, что же это за церковь такая, где преклоняются перед столь мирским поэтом?

Макдональд самодовольно улыбнулся.

— Я не сомневаюсь, что вам это кажется странным. Но смею вас заверить, любой, кто оказывается среди нас, вскоре начинает понимать нашу точку зрения.

— Цветок под распятием. — Мерривезер попытался снова встрять в разговор. — Что он символизирует?

— Это символ, который мы взяли из греческой мифологии. — Дональд Макдональд изобразил отсутствующий вид. — Бессмертный цветок, который цветет в раю поэтов, — амарант.

— Но суть-то ваша в чем? — выпалил мистер Мун. — Чем вы занимаетесь?

— Мы миссионеры.

— Миссионерство? В «Ковент-Гарден»?

— Преподобный не видит резона уезжать из Англии, когда прямо у нас на пороге столько духовного убожества, страданий и лишений. Лондон остро нуждается в очистительном свете откровения. Даже больше, чем самые глухие закоулки Конго. Мы трудимся здесь, среди покинутого народа, среди людей, забытых городом, выброшенных гнить в грязи в самых безнадежных трущобах.

— Мы достаточно услышали. — Мистер Мун резко повернулся на каблуках и направился к двери. — Идемте, инспектор.

— Вы дадите нам знать, если будут хоть какие-то подвижки? — спросил Макдональд. Его голос прямо сочился фальшивой тревогой, поддельным сочувствием. — Я постоянно молюсь за миссис Хонимен.

Инспектор последовал за Эдвардом.

— Я ни единому слову не поверил, — произнес он, едва они вышли на улицу. — Он знает куда больше, чем говорит. А вы?

— Не совсем в этом уверен, — признался мистер Мун. — Это последнее откровение, признаюсь, было неожиданным.

— А что это за чушь насчет таблички?

— Колридж, — загадочно улыбнулся Эдвард.

— Это имеет какое-то значение?

— Вы любите поэзию, инспектор?

— Со школы ни строчки не читал.

— Тогда сегодня вы получили один ценный урок.

— Какой?

— Читать надо больше.

В тот же вечер, убаюканный ритмическим похрапыванием супруги, уже почти засыпая, инспектор Мерривезер придумает замечательное возражение. Но он поймет, что уже поздно, повернется на бок и погрузится в сладостный сон.

— Вы узнали цветок под распятием? — возбужденно поинтересовался мистер Мун.

— Он показался мне совершенно непримечательным.

— Мы видели тот же знак на фургоне Человека-Мухи.

Мерривезер пожал плечами.

— Может, совпадение? — Он осмотрелся по сторонам — Кроме того, вы ни о ком не забыли?

— О ком это?

— О Сомнамбулисте.

Мистер Скимпол с превеликим сожалением отодвинул в сторону четвертую чашку, выпитую им с тех пор, как он покинул штаб-квартиру Директората. Звяканье ее фарфорового донышка о блюдечко представилось альбиносу одним из небольших, но совершенных удовольствий. Звук сей порождал в душе неопределимое чувство уюта, в нем было что-то успокаивающее, теплое и истинно британское.

— Вы уверены, что не знаете, когда он вернется?

Миссис Гроссмит еле справилась с глубоко нехарактерным для нее порывом выплеснуть в крике ярость и возмущение. Отчасти виной тому послужило доводящее до бешенства общество мистера Скимпола, а кроме того, ее одолевала с трудом сдерживаемая усталость. Экономку вымотала извечная необходимость повиноваться капризам несносных мужчин. Она взяла себя в руки.

— Нет, — ответила она, пытаясь не выказать раздражения. — Я понятия не имею, дома ли мистер Мун и когда он вообще изволит заявиться. Мистер Мун вполне способен исчезнуть без предупреждения на несколько дней, а то и недель. Однажды, когда он расследовал дело того Горбуна, я вообще не видела его дома большую часть года.

После утренних неприятностей Скимпол собирался перекинуться парой слов с иллюзионистом, однако обнаружил лишь полное его отсутствие. В такие времена он жалел о сдержанном обещании не висеть на хвосте у подопечного.

— Еще чая? — поинтересовалась миссис Гроссмит, втайне надеясь услышать отказ.

Скимпол отказался, и экономка тут же просияла.

— Я не слишком злоупотребляю вашим гостеприимством?

— Вовсе нет. — Улыбка домоправительницы, хотя и натянутая, по-прежнему не сходила с ее лица. Странно подумать, некогда бледноволосый коротышка в пенсне являлся для нее олицетворением угрозы.

Альбинос скорбно вздохнул и поудобнее устроился в кресле.

— Я передумал. По здравому размышлению, я решил выпить еще чашечку. Могу ли я…

— Конечно, — устало произнесла миссис Гроссмит. Сделав очередной глоток, Скимпол пробормотал:

— Я чуть не погиб сегодня.

— То есть? — спросила экономка с откровенной заинтересованностью. — Как это?

Альбинос не успел ответить, поскольку в гостиную заглянул Артур Бардж.

— Все еще здесь?

— Сам видишь.

— Я хотел взять миссис Гро прогуляться в город. Малость поухаживать за ней. Думаю, она заслужила. Мы оба люди бывалые, мистер Скимпол. Уверен, что вы меня понимаете.

— Не совсем.

— Одному богу ведомо, придет ли Мун сегодня вечером. Будь я на вашем месте, я бы отправился домой.

Скимпол неохотно поднялся.

— Тогда я пошел.

— Я скажу ему, что вы приходили, — заверила его миссис Гроссмит.

— Первым делом я навещу вас завтра утром. Мне необходимо поговорить с ним.

Бардж проводил гостя до дверей.

— Тогда мы еще увидимся. Я позабочусь об этом.

Лишь только альбинос покинул гостиную, а дверь едва успела захлопнуться у него за спиной, помещение наполнилось криками и сладострастными стонами. Подобные звуки, исторгаемые двумя пожилыми людьми, почему-то сильно коробили слух Скимпола. Он закатил глаза и отправился восвояси.

Дом его, как выяснилось, располагался в Уимблдоне. От роскоши покинутого отеля жилище сотрудника Директората отделял целый час пути и целый мир жизни.

В отличие от мистера Дэдлока, Скимпол никогда не считал себя обаятельным или властным джентльменом. Человек со шрамом любил рисоваться, он окутывал свою работу дымкой экзотичности и восхитительной тайны, альбинос же был счастлив и даже горд выглядеть тем, кем он и являлся на самом деле — государственным служащим, причем чертовски хорошим. Его коллега важно ступал по земле, словно представлял собой величайшую личность на свете, а Скимпол всегда оставался доволен собственной жизнью, полной спокойного чувства долга и рутинной работы. И неважно, если в понятие долга и рутинной работы включались поджоги, шантаж, шпионаж, а также оплачиваемые государством убийства.

Сотрудники Директората получали весьма приличное, если не сказать солидное, жалованье, а потому Скимпол мог позволить себе обзавестись скромным домиком, расположенным в паре улиц от Коммон. Итак, оставив миссис Гроссмит в дрожащих руках ее ухажера, альбинос добрался до дома, где, взойдя на крыльцо, поморщился от звуков пьянки, доносящихся из соседней двери. Стены здешних построек не отличались толщиной, а соседи любили шумные компании и популярную музыку гораздо больше, нежели скромный государственный служащий.

Сквозь смех и бренчание пианино альбинос различил куда более приятное для его слуха настойчивое звяканье, сопровождаемое вздохами и сопением. Он повесил шляпу и впервые за весь день улыбнулся по-настоящему. Навстречу ему через прихожую хромал рыженький мальчик восьми-девяти лет, болезненный и бледный. Тонкие металлические штанги на шарнирах крепились к его ногам наподобие самодельного экзоскелета, а два тяжелых деревянных костыля служили опорой при ходьбе.

— Папа! — плаксиво позвал он дрожащим и хриплым от напряжения голосом. Мальчик остановился и, жалко раскашлявшись, на мгновение утратил равновесие. Альбинос наклонился, подхватил ребенка и нежно поцеловал в лоб.

— Привет, — ласково сказал он. — Извини, что задержался. — Скимпол снял пенсне и сунул в карман пиджака.

— Я соскучился, — прошептал мальчик.

— Ну так я уже дома, — весело парировал отец, поднимаясь на ноги. — Проголодался?

— Да! Да! Да! — разнесся по дому смех сына.

Скимпол взъерошил волосы мальчика и уже направился было на кухню, когда вдруг его пронзила боль, ослепительно вспыхнувшая где-то внутри. Яд подействовал. На мгновение утратив власть над собой из-за невыносимых страданий, каких доселе не ведал, альбинос прикусил язык. Лишь так ему удалось не закричать. К счастью, приступ отступил столь же быстро, как и нахлынул.

Все произошедшее с ним могло означать лишь одно. Сраженный горем и страхом, мистер Скимпол, удивившись сам себе, горько заплакал. Сотрясаемый шумными рыданиями, он стоял в холле второсортного дома. Горячие, постыдные слезы бежали по его щекам, а сын таращился на отца в тихом изумлении.

Мейрик Оусли был доволен собой. Он долго ждал грядущего мгновения. Считал дни и часы, надеясь и молясь о его скорейшем приближении. Он ждал много месяцев, и вот наконец для Чудовища настал смертный час. Сегодня ему в последний раз предстояло увидеть Варавву живым.

— Сэр?

Узник лежал в углу камеры, слоноподобный, едва ли не голый, наслаждаясь пропитавшей его порочностью и греховностью. Он только что извлек из тайника коллекцию и разложил на полу перед собой с десяток самых любимых безделушек — колец, монет и даже булавку для галстука, что подарил ему этот Мун.

— Входи же. — Толстяк даже не сподобился повернуть голову. — Я любуюсь моим собранием. Отблески, осколки красоты в мире ничтожества и неволи.

Оусли с презрением скользнул взглядом по жалкой кучке.

— Я позабочусь, чтобы после вашей смерти они пошли на нужды благотворительности.

— Моей смерти… Значит, срок все-таки настал.

Бывший адвокат ухмыльнулся. Внезапно на его лице появилось голодное, жестокое выражение, и маска раболепия спала.

— Можно и так сказать.

Боюсь, я не был полностью откровенен касательно мистера Оусли.

Варавва, казалось, не заметил перемены, произошедшей с учеником.

— Когда? — выдохнул он. Оусли облизнул губы.

— Сейчас.

Узник не сделал ни малейшей попытки отпрянуть или вскочить. Напротив, Варавва еще больше растекся на полу. Он лишь сгреб коллекцию и прижал к колыхающейся, жирной груди.

— Значит, это ты? — спросил заключенный, хотя уже знал ответ.

— Я, — отрезал Оусли. — Это всегда был я. Он склонился над Вараввой, исходя мерзкими черными волнами злобы. — Вы должны были принять наше предложение. Вы могли получить Элизиум! Но вы предпочли вот это!

— Я знаю мой уровень, — прошептал смертник. Затем, почти как бы между прочим, поинтересовался:

— Могу я кое о чем тебя спросить?

— Думаю, да.

— Почему именно сейчас? Я надеялся посмотреть, что из этого всего выйдет.

— Вы не должны были отдавать ему эту книжку.

— Эдвард поймет. Его способности почти не уступают моим.

Оусли рассмеялся. Из кармана он вынул длинный тонкий хирургический нож, холодный и жестокий. Совершенное орудие убийства.

— Ваш приговор вынесен, — прорычал он, наслаждаясь драматизмом момента. — И этот приговор — смерть!

Варавва зевнул, вяло махнув жирной рукой.

— Тогда покончим с… — начал было он, но не успел договорить.

Оусли с перекошенным от восторга лицом глубоко всадил в него нож. Узник влажно ахнул. Бывший адвокат повернул ланцет, вырвал его, затем вонзил снова. Толстяк застонал, кровь хлынула у него изо рта потоком раскаленной лавы, окрасив губы и зубы темно-алым, разбрызгалась по подбородку.

Все еще живой, Варавва прохрипел последнюю просьбу. Оусли, бесчисленное множество раз проигравший в уме сцену вожделенной расправы, ничего подобного не ожидал, а потому на мгновение впал в легкий ступор.

— Поцелуй меня.

Мейрик никогда прежде не убивал людей. Мощь происходящего момента буквально оглушила его. Наслаждаясь греховностью содеянного, он не устоял перед головокружительным безумием душевного перерождения. И конечно, в силу всего вышеперечисленного, бывший адвокат возомнил, будто ему ничто не угрожает. Уверенный в собственной неуязвимости, он склонился к Варавве, прильнув губами к его губам. Торжествующий, опьяненный убийством, Оусли уже вознамерился подняться на ноги, когда тело умирающего пришло в движение. Огромной рукой Варавва крепко прижал голову ученика-изменника к груди, а второй дотянулся до груды сокровищ и схватил булавку, подаренную Эдвардом. Острую, специально заточенную для этого неизбежного мгновения. Собрав последние силы, узник вонзил ее в горло отчаянно сопротивлявшегося Оусли и безжалостно надавил. С удовлетворением ощутив, как лопаются артерии, он устало закрыл глаза. Кровь бывшего адвоката хлынула ему на лицо липким потоком. Мейрик Оусли пытался закричать, смешав воедино ярость, боль и отчаяние, однако лишь забулькал. Он беспомощно завалился на тело учителя-убийцы, и они так и остались лежать, заключив друг друга в смертельные объятия.

Изуродованные грязные твари, вместе отправившиеся в ад.

Следует заметить, что прямо перед смертью Варавва попытался прошептать имя человека, которого любил. Ему всегда казалось, что именно так и следует поступить, перед тем как отправиться в небытие. Проигрывая на досуге собственную гибель, он всегда представлял ее себе в несколько пафосных тонах. Словно некую странную, трагическую сцену, способную вдохновить какого-нибудь художника на этюд в багровых тонах или поэта на пару горестных стансов. К собственному разочарованию, он лежал, захлебываясь кровью, и жизнь уходила из него по капле, но с ужасающей скоростью. Кроме того, от слабости Варавва не мог даже пошевелить губами.

А потому Чудовище умерло молча.

Мерривезер и мистер Мун нашли Сомнамбулиста в первом же заведении, куда удосужились заглянуть. Паб «Удавленник» от пожара не пострадал, однако здание театра напротив него по-прежнему высилось закопченным скелетом, черным свидетельством провала его владельца.

Иллюзионист купил другу пинту молока и спросил как можно вежливее, почему он исчез. Сомнамбулист взял доску.

— Спейта? — Мерривезер заглянул через плечо мистера Муна. — Бродягу?

Великан кивнул.

— И как он? — немного удивленно спросил Эдвард.

— Он был в костюме? — осторожно уточнил мистер Мун.

— Ты уверен?

Сомнамбулист кивнул, явно сокрушенный.

— Он был возле банка? — предположил инспектор. Сомнамбулист помотал головой.

— Он служит в банке? — недоверчиво спросил Эдвард.

Сомнамбулист кивнул. Мерривезер фыркнул.

— Чушь собачья.

— Маскировка? — Иллюзионист уже собрался приступить к более подробному расспросу, когда снаружи послышался крик мальчишки — разносчика газет.

Услышав его, мистер Мун выскочил из паба на улицу.

— Ужасное убийство в Ньюгейте! — снова выкрикнул юнец. — Чудовище мертво!

Эдвард, буквально выхватив у него газету, принялся бешено листать ее. Когда друзья подбежали к нему, он тупо глядел на бумажные листы полными слез глазами. Инспектор с великаном тихонько отступили. Газета выпала из рук мистера Муна под ноги прохожим, где ее тут же затоптали, размесили в грязь, превратив в очередную песчинку среди пены городского прибоя. Иллюзионист стоял в полном одиночестве, ощущая с особой остротой, как силы, ответственные за совпадения в реальном мире, дружно ополчилась против него. Затем, неожиданно для самого себя, он рассмеялся. Смех его нельзя назвать радостным, но на фоне всего, произошедшего с ним, подобная реакция представляется мне более чем закономерной. Правда, сторонний наблюдатель вполне мог решить, будто разум мистера Муна, подобно пересохшей земле, пошел трещинами, не выдержав последней нагрузки.

Все это время под городом спит старик.

Какая-то часть его сознания понимает, что наверху, на улицах, происходят перемены. Что события катятся к неминуемому кризису. Возможно, он догадывается, что ему вскоре придется пробудиться ото сна и вернуться в мир бодрствующих. Но пока он вяло колышется в болоте сновидений.

В первом из них он снова молод, снова в компании друзей. Они еще не столкнулись с подлинными испытаниями жизни, С ним Саути,[27] отважный, славный Саути, еще до предательства и раздоров. Они ведут горячий спор, наверное чересчур серьезный, но тогда казавшийся им нормой.

Старик вздыхает и тревожно шевелится во сне, вспоминая более счастливые времена.

Молодые люди делятся своими надеждами и стремлениями, говорят о великом эксперименте. Саути высокопарно упоминает о каком-то братстве, об их планах удалиться от мира, чтобы совершенствовать себя.

А вот и он сам — с огнем в глазах горячо вещает о поэзии и метафизике. О необходимости создания лучшего мира.

Сасквеханна. Слово неожиданно всплывает в памяти. Оно ничего не значит для старика, но ему нравится звук, ему приятен его ритм. Спящий повторяет его — Сасквеханна.

Затем рядом с Саути появляется Эдит. В руках у нее вино и печенье. Она прерывает их разговор, и старик видит, как пропасть между ними сделалась еще шире. Рядом с ним оказывается Сара, и он отвлекается. Сон снова ускользает.

Теперь он старик, его дружеские связи усохли подобно виноградинам на гнилой лозе. Ясное зрение молодости затуманилось и угасло с годами. Он совсем другой человек. В тисках нужды, сраженный жалким существованием. Он обнажен до пояса, брюки его спущены ниже колен, он сидит в нужнике, тужится и стонет, больной от осознания того, что сам стал причиной своих мучений и что его нынешнее состояние — лишь его собственная вина.

— Мое тело больно, — пишет он.

Его безумие есть последствие пристрастия к некоему снадобью, предательской привязанности, в сетях которой он запутался слишком надолго. Все это старик бормочет самому себе, униженно тужась.

Наконец он возвращается в мансарду в Хайгейте, к Джиллмену и тому мальчику. Нэд здесь, но уже не такой юный. Он протягивает руку. Умирающий, охваченный лихорадочным жаром старик хватает ее. Он приказывает Джиллмену оставить их, и доктор, повинуясь капризу давнего пациента, уходит.

Теперь, когда смерть смотрит из глаз старика, Нэд не боится его. Старик хочет сказать мальчику, как много он значит для него, как он снова вернул его к жизни и возродил мечты. Удивительно, но настолько красноречивый в жизни, он не может подобрать слов. Он некоторое время что-то бормочет, заикаясь, затем удовлетворяется тем, что просто сжимает руку мальчика. Тем не менее старик уверен, что мальчик — этот особенный, избранный мальчик — понимает. Он завещал ему наследство. Нэд будет его преемником, его поборником. Он стискивает его руку, смаргивая последние слезы.

Всхлипывая во сне, тревожно ворочаясь на железной койке, спящий понимает, как близок конец.

Возможно, если бы старик чувствовал ход времени, знал истинный срок своего заточения, он мог бы поинтересоваться, сколько же в точности ему осталось до пробуждения.

Но я уверен в вас. Я уверен, что вы уже все поняли. Четыре дня. Четыре дня до пробуждения. Старик проснется, и город падет.