Сомнительная полночь [сборник]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ РАНДЕВУ

Стоял прекрасный осенний вечер. Звезды висели в небе, подобно застывшему потоку бриллиантовой пыли. Казалось, самые яркие из них движутся, медленно вращаясь на невидимых подвесках.

Воздух, к счастью, был спокоен. К счастью — потому что Дайон Кэрн висел, зацепившись кончиками пальцев за край крыши на высоте полумили над Лондоном. Одно приличное дуновение ветра — и он полетит навстречу смерти с ускорением в тридцать два фута в секунду. И это был бы не самый плохой выход, отрешенно подумал Дайон. Есть и худшие способы решения жизненных головоломок, чем стремительное падение сквозь вечернюю тьму навстречу вечному мраку.

Но почему-то он был уверен, что ветра не будет. Жаждущий смерти должен набраться терпения, прежде чем смерть заметит того, кто ее ищет.

Все время после полудня Дайон загорал на крыше Лондона-Семь. Это был приятный способ времяпрепровождения — если не считать того, что он зверски проголодался. Но даже если бы у него имелись один-два завалящих льва, все же небезопасно пытаться еще раз воспользоваться экспресс-подъемником. Одинокие жиганы привлекают слишком много внимания.

Да и черт с ним, с голодом! Присутствие аппетита даже полезно — обостряет восприятие. Вскоре, если ему не изменят удача и вдохновение, денег у него будет вдоволь. Тогда он сможет закатиться в какой-нибудь ресторан на любой другой из лондонских башен, наесться до отвала и принять предложение первой попавшейся не слишком уродливой доминанты. А утром отправиться в ближайшую клинику за остро необходимой инъекцией жизни.

Так думал Дайон Кэрн, сорока шести лет от роду, с риском для жизни продвигаясь дюйм за дюймом к балюстраде на балконе квартиры двести четырнадцатого этажа, которую выбрал в Лондоне-Семь.

Каждый, кто может позволить себе жить на верхнем этаже лондонской башни, должен быть под завязку набит деньгами. Плевать какими — пластиковыми львами, золотыми львами или просто драгоценными камнями. Всего ничего — схватить что плохо лежит и, не мешкая, смыться со сверхзвуковой скоростью.

Света в квартире не было. Насколько он мог судить, в течение последних двух часов оттуда не донеслось ни звука. Ни одного, черт побери. Следовательно, коробка была пуста. Гончая, несомненно, охотилась в долинах на зайцев.

Только высокопоставленная доминанта могла заработать достаточно денег на такую коробку. Дайон надеялся, что она жирная, обвислая, в возрасте далеко за сто. Он надеялся, что срок действия ее инъекций жизни подошел к концу и она умрет в припадке старческого экстаза, в объятиях своего очередного жигана.

Он перемахнул через балюстраду и, тяжело дыша, в радостном изнеможении рухнул на балкон. Никто не парализовал его и не убил электротоком. А если здесь и было устройство инфракрасного видения, оно, во всяком случае пока, ничем себя не проявило. Да и кто, черт побери, будет тратиться, чтобы установить дорогостоящую охранную систему в квартире на самом верхнем этаже? Надо быть законченным идиотом, чтобы пытаться вломиться в нее с улицы.

Но тут-то и наступает время Дайона Кэрна!

Балконная дверь выглядела податливой. Да она и была податливой. Даже слишком. Дайон распахнул ее и проскользнул внутрь.

На этом его удача иссякла. Зажегся свет, и доминанта, весьма легко одетая, но зато держащая в руках лазерный пистолет, сказала, целясь ему прямо в живот:

— Привет, жиган! Я уже заждалась! Временами мне даже казалось, что ты меня разочаруешь. Расслабься и тогда, возможно, избежишь поджаривания.

Дайон глубоко вздохнул и замер. Лазерный пистолет — довольно опасная штука. Он способен нанести очень неприятные раны, не говоря уже о том, что им можно вообще ослепить. Дайон представил себя лишенным зрения и не на шутку струсил. Но тут же, пожав плечами, отверг возможность этого исхода. Какая доминанта такого возраста, если она в своем уме, станет уродовать, калечить или делать недееспособным далеко не уродливого жигана!

— Кто ты? — продолжила она допрос.

— Уил Шекспир!

Проклятая эрудитка! Она чуть опустила ствол и на долю секунды нажала на спуск. Дайон в изумлении опустил глаза и увидел у себя на бедре крохотную, как от укола, дымящуюся дырочку в брюках. Потом почувствовал боль. Черт, теперь без волдыря не обойдется.

— Дайон Кэрн, — сказал он поспешно.

— Возраст?

— Сорок шесть.

— Мальчишка, — засмеялась женщина, — тебе следовало бы подумать, прежде чем ввязываться в игры со взрослыми.

— Да пошла ты!

Женщина засмеялась. В этот момент она выглядела очень привлекательно. Для того, конечно, кто любит такого сорта вещи. Черт побери! Надо быть справедливым, даже потерпев поражение — она была хороша с любой точки зрения. Примерно шести футов роста и ста шестидесяти фунтов веса, с прекрасной фигурой амазонки. Ей никак не могло быть больше семидесяти пяти.

— Ты выбрал не ту квартиру, юнец. Здесь есть даже датчик давления, вмонтированный в потолок. Мне пришлось ждать тебя довольно долго. Я старший офицер порядка Лондона-Семь.

Теперь настала очередь Дайона смеяться. Он проиграл всухую. Из всех ста тысяч квартир Лондона-Семь он выбрал одну-единственную, занятую офицером порядка. Даже налетчик, залезший в поисках драгоценностей короны в Скотланд-Ярд, не опростоволосился бы так сильно.

— Что ты из себя представляешь? — требовательно спросила доминанта. — На гения по части квартирных краж вроде не похож. Что ты за генетическая шутка?

— Дайон Кэрн, — повторил он торжественно, — экстраординарный жонглер и неудавшийся преступник.

— Жонглер?

— Трубадур.

— Трубадур?

— Мейстерзингер[2].

Она выжгла еще один волдырь, покрупнее первого, на другом его бедре.

— Черт тебя побрал! Я поэт! — вскричал он раздраженно. — Бумагомаратель. А теперь будь любезна передать меня чистильщикам, а я пожелаю тебе спокойной ночи.

— Не так быстро, мой юный мейстерзингер. Ночью не нужны инъекции жизни. Поговорим немного. Может, я не заскучаю с тобой.

Только усилием воли Дайон заставлял себя стоять твердо. Голод, физическое напряжение во время спуска с крыши, провал так удачно начавшегося предприятия, не говоря уже о лазерных ожогах, — всего этого вместе было более чем достаточно, чтобы выбить из колеи кого угодно.

— Ты бледен, малыш. Боишься нескромных предложений с моей стороны?

— Я голоден, — всхлипнул он. — Чертовски голоден и устал. И не смог бы ничего, даже если бы ты попыталась мне это предложить.

— Ну вот, что еще за проблемы! — сказала амазонка, и голос ее смягчился. Она взяла кобуру, лежавшую сбоку от кровати, и опустила в нее лазерный пистолет. Потом подошла к вакуумному люку и заговорила в приемное устройство:

— Полбутылки бренди… Реми Мартэн, пожалуй. Бутылку хорошего рейнвейна, скажем, Рампани’67, холодного цыпленка, зеленый салат, французскую булку. Приборы на двоих. Через пять минут после получения заказа… Да, и еще черный кофе. Все.

Затем она повернулась к Дайону и сказала, показывая на очень удобный с виду стул:

— Устраивайся, дорогой. Это был тяжелый вечер. Забудем высокую драму. Меня зовут Джуно Локк.

— Я ошеломлен, разумеется, — сказал Дайон церемонно и с благодарностью опустился на стул.

Да, Джуно Локк, офицер порядка этого округа, была весьма привлекательна — если вы любите такого сорта вещи. Иногда он любил их. Иногда нет. Временами все это так допекало его, что ему хотелось кричать.

Теоретически, его появление должно было бы смутить ее. Но в действительности этого не произошло. Она даже не потрудилась прикрыть грудь — что в данных обстоятельствах было почти открытым оскорблением. Он попытался разжечь в себе ненависть к ней, но для этого требовалось слишком много энергии. Кроме того, он был чертовски голоден, а ей никак не могло быть больше семидесяти пяти. Бывают гораздо более старые доминанты и гораздо худшие. Они истощают вас, а потом с воем умоляют дать еще. Эта доминанта выглядела так, что было ясно — ей никогда ни о чем не приходилось умолять… Красивая блондинка и, вероятно, вдвое жестче, чем любой жиган, которого он мог припомнить. Хвала Мэри Стоупс, она еще не пыталась обращаться с ним грубо.

— А ты неплох, — сказала Джуно, критически его оглядев. — Не слишком плох. Я могу даже решить не передавать тебя психиатрам. Если, конечно, ты позабавишь меня.

— Пережиток материнского инстинкта? — спросил он со злобой.

Она должна была бы оскорбиться, но вместо этого только рассмеялась:

— Мое имя Джуно, а не Джокаста[3]. Как бы ты предпочел быть изнасилованным?

— Все равно как, но не раньше, чем после бренди. Если только у тебя нет лучшего анестезирующего.

— Мой маленький трубадур, — сказала Джуно, — ты начинаешь мне нравиться.

К концу двадцатого столетия контроль над рождаемостью вышел сам из-под контроля. Вопреки законам вероятности и прогнозам ученых, вопреки безумному созданию самых мощных в истории человечества средств уничтожения, большой войны так и не произошло. Таким образом, ограничение рождаемости осталось единственно возможным решением.

Легкость, с которой оно было принято даже в таких странах, как Индия и Китай, — тайна, относительно которой ведущие специалисты по истории Войны с Перенаселением спорят до сих пор. Человечество никогда не славилось логичностью способов разрешения самых серьезных своих проблем. Похоже, степень разумности принимаемых решений обратно пропорциональна срочности и важности задач. Поэтому даже политиков можно простить за то замешательство, в которое они пришли, когда для решения самой насущной проблемы — угрожающего удвоения населения Земли во второй половине двадцатого столетия — был предложен наиболее рациональный путь.

Страшная штука — всю жизнь готовиться к Армагеддону[4], который так и не наступил. К году двухтысячному от Рождества Христова примерно каждый третий из выдающихся политических деятелей страдал неврозом. Редкий президент, премьер-министр или первый секретарь стремился остаться на посту еще на один срок. Притягательность власти как таковой падала.

Но в то время как на международной политической арене события проходили фазу депрессии, женщины мира — или, по крайней мере, большинство из них — наслаждались расцветом эмансипации. Не той фальшивой эмансипации, которая «освободила» женщин от брачных оков, наложенных мужчинами, и после нескольких тысячелетий интеллектуального подавления разрешила им, с их более слабым телосложением и меньшими умственными способностями, получать «равную плату за равный труд». Но расцветом эмансипации настоящей, которая означала освобождение из тисков эволюции, стало право перестать наконец быть детородной машиной.

Эта мысль завладела их умами. Сначала, конечно, на Западе. Потом повсюду. Уровень рождаемости начал падать так стремительно, что католическая церковь закатила вселенскую истерику (после того как в течение полустолетия она пыталась, но так и не смогла примириться с этим фактом). За десять лет сменилось четыре папы. Затем церковь раскололась на две, которые в свою очередь тоже раскололись, и так далее. Это повторялось через регулярные промежутки времени, так что развитие некогда громадной организации превратилось в замедленное подобие размножения амебы. В конце концов даже англиканская церковь, как и всегда, последовала ее примеру. А вот буддизм оказался гораздо более устойчивым — и способным, по крайней мере теоретически, принять новый порядок вещей. Как, впрочем, и ислам. Но в конечном итоге и тот и другой вынуждены были измениться. Решительно измениться.

Тем временем женщины повсюду наслаждались освобождением от животного начала. Три беременности — приговор для средней замужней женщины первых десятилетий двадцатого столетия — означали не только двадцать семь месяцев функционирования в качестве устройства для вынашивания плода, но по крайней мере еще тринадцать лет в роли программируемой обучающей машины. То есть, в среднем, четверть века всей недолгой жизни женщины. Вот это были настоящие кандалы. Это был механизм, при помощи которого девушка превращалась в матрону, а матрона — в старуху.

Контроль над рождаемостью, практиковавшийся с самого начала цивилизации меньшинством, сделался достоянием масс. Наступил конец миллионолетнего рабства. Это было началом становления женщины как социальной силы. И это также было — по случайному, разумеется, совпадению — концом владычества мужчин.

К началу 1970-х производство контрацёптивов сделалось ведущей отраслью индустрии. К тому времени население Земли достигло примерно четырех миллиардов. Следовательно, женщины составляли около двух миллиардов, и приблизительно половина из них была в репродуктивном возрасте. Семидесятые стали золотым веком для пропагандистов контроля над рождаемостью, гигантских компаний — производителей лекарств и химиков-фармацевтов.

Использование внутриутробного противозачаточного средства — простой пластиковой спирали, вставляемой в матку, было определенно одним из самых эффективных среди когда-либо изобретенных методов контроля над рождаемостью. Однако долгое время спираль почти не выпускалась. Дело в том, что для выкачивания прибыли она была слишком дешева. Ее производство стоило пенни, установка квалифицированной медсестрой — десять шиллингов. Она давала почти полное решение проблемы с минимальными побочными эффектами. Поэтому рекламные агентства, вдохновленные многомиллионными гонорарами, взялись за дело и на некоторое время полностью с ней разделались.

Фармацевтические фирмы запустили в производство пилюли. Все виды противозачаточных пилюль, но преимущественно те, что предназначались для ежедневного приема. Так что ведущие химические концерны могли объявить своим акционерам о рекордных дивидендах.

Когда несколько недогадливых ученых разработали таблетки, которые достаточно было принимать лишь раз в месяц, фармацевтические фирмы скупили патенты, а когда это было невозможно — скупили компании, пытавшиеся наладить выпуск и распространение «месячных» пилюль. Один наивный британский биолог — к несчастью, неподкупный — добился успеха в разработке таблеток, которые нужно было принимать только раз в год. Вскоре он погиб в автомобильной катастрофе, одновременно сгорела его лаборатория, а формула лекарства была утеряна. Но вдова получила щедрую компенсацию и переехала жить на юг Франции.

Тем временем таблетки специализировались. К началу восьмидесятых появилось пятьдесят семь разновидностей. Многие женщины с пламенной и весьма похвальной верностью принимали один и тот же сорт пилюль на протяжении всего своего репродуктивного возраста. Но были и такие, которые употребляли нечто вроде попурри из таблеток, имея, видимо, подсознательное желание отмыться белее белого.

Начали твориться любопытные вещи — сначала в США, потом в Британии, Западной Европе и, наконец, повсюду. Относительное количество новорожденных мальчиков стало слегка уменьшаться, а относительное количество новорожденных девочек — соответственно расти. В то же самое время смертность среди мальчиков до пяти лет немного увеличилась, а смертность девочек того же возраста слегка упала.

Были и другие изменения. Большинство младенцев-девочек рождались столь же сильными и крупными, как и мальчики. Объем черепа у них был таким же, если не большим. Когда эти дети достигли юношеского возраста, уже не было больше необходимости разделять женский и мужской спорт. Во всех областях девочки могли на равных соревноваться с мальчиками, а в некоторых определенно их превосходили… У психологов, конечно, был готов ответ: мальчики начинали чувствовать себя не очень уверенно потому, что они уже заметно уступали в количестве.

Но вызов был брошен не только в сфере физической силы. Именно женщина-математик создала первую основную модификацию как общей, так и специальной теории относительности. Именно делегат-женщина успешно провела через Генеральную Ассамблею ООН Международную хартию о Всеобщем Ядерном Разоружении. Именно женщина-физик открыла частицу эпсилон-три.

К началу двадцать первого столетия во всем мире мужчины оказались в меньшинстве, в среднем: в отношении пять к семи. К этому же моменту женщины — или, точнее, новая порода женщин — еще более усилили свои позиции. Особенно на Западе. Продемонстрировав равенство с мужчинами, а то и превосходство над ними в нескольких истинно мужских областях, особенно в науке и политике, они стали претендовать на власть.

С точки зрения количественного превосходства, их положение было непоколебимо. С точки зрения физиологических и психологических преимуществ — тоже. Впервые за миллионы лет женщины сделались неуязвимы как в прямом, так и в переносном смысле слова.

Ортодоксальная западная концепция брака разбилась вдребезги. В последние десятилетия двадцатого века ее распад ускорился благодаря как облегчению процедуры развода, так и большей эффективности и более широкому распространению контрацептивов. С укреплением общественной безопасности и увеличением численного дисбаланса между полами брак как социальный институт потерял всякое значение. Для женщин стало приемлемым жить с мужчинами, пока они сами того желали. Стало возможным иметь детей, не объявляя, кто их отец, или совсем без отца. Неразборчивость в связях больше не была преступлением против общественной нравственности. Даже неумеренная, она рассматривалась лишь как слегка вульгарное поведение — гораздо более простительное, чем обжорство, и бесконечно более приемлемое, чем показная стыдливость.

Женская проституция сошла на нет. Мужская начала расти. Замужество сделалось для старых и богатых доминант символом общественного положения, для одиноких — всего лишь временным прибежищем, своего рода дружбой, слегка приправленной настоящим сексом.

С началом двадцать первого века появился новый вид таблеток — пилюли долголетия. И хотя эти средства действительно замедляли процессы старения, у людей с определенным типом нервной системы или у тех, кто злоупотреблял ими, наблюдались некоторые любопытные побочные эффекты — такие как пробуждение сатиризма, нимфомании или впадание в детство.

Да, пилюли долголетия оказались неудачным новшеством. Не до конца исследованные и продававшиеся в слишком больших количествах, они, даже за короткий период своего применения, поставили под угрозу жизни сотен тысяч людей обоих полов. Но по сравнению с хирургией пересадки органов, которая прогрессировала до такой степени, что практически все, кроме мозга и эндокринной системы, поддавалось замене, создание пилюль было не более чем опасным экспериментом.

Однако эти исследования в конце концов вылились в громадные международные усилия, направленные на увеличение продолжительности человеческой жизни искусственными средствами. Наиболее эффективная из созданных методик представляла из себя сложную программу ферментной стимуляции, которая в свою очередь инициировалась не менее сложной системой инъекций, варьировавшихся в зависимости от индивидуального химического состава организма. Недостатками этого способа являлись дороговизна и то, что его использование должно было каждый раз быть увязано с психосоматической историей пациента.

После короткого периода катастрофически бесконтрольного использования методика неизбежно попала под государственный контроль, обеспечив тем самым правительству удобное средство увеличения доходов — и в то же время позволив ему создать и поддерживать почти всеохватывающую систему контроля за поведением граждан. Каждый, кто хотел и мог позволить себе подвергнуться процедуре продления жизни — или инъекциям жизни, как это стало называться, — попадал в зависимость от государства. Если вы не подрывали основные общественные устои и обладали годовым доходом не менее чем в пять тысяч львов (единой европейской валюты, вытеснившей к тому времени девальвированные фунты, марки и франки), ваша ожидаемая продолжительность жизни могла быть продлена более чем до ста пятидесяти лет. Если же вы были нежелательным с общественной или политической точки зрения элементом или просто-напросто бедны, в жизненных инъекциях вам отказывали, и ваша ожидаемая продолжительность жизни, даже в лучшем случае, не могла превысить девяноста пяти лет.

Именно в таком изменившемся, находящемся под властью женщин мире и родился Дайон Кэрн. Это произошло в 2025 году. Он был сыном инфры (одной из представительниц постепенно сходящего на нет меньшинства социально отсталых женщин, не обладавших никаким другим талантом, кроме любви и способности вынашивать детей) и одного необузданного ирландца, не имевшего никакого иного призвания, кроме пристрастия к алкоголю, — и упившемуся до смерти за месяц до рождения Дайона.

В обществе, всецело контролируемом доминантами — новым типом суперженщин, доказавших свою способность восторжествовать над мужской оппозицией, — для матери Дайона оставался один-единственный путь заработать достаточно денег, чтобы избавить его от государственного сиротского приюта, — стать племенной кобылой.

Она отдала сына в частные ясли и устроилась на одну из многочисленных детских ферм, постоянными клиентами которых были наиболее процветающие доминанты и их сквайры. Иметь ребенка, выношенного другой женщиной, было престижно. Мать Дайона сделала вынашивание чужих детей своей профессией. Это позволило ей зарабатывать по две тысячи львов за беременность и оплатить образование своего сына от яслей до окончания школы.

Пока Дайон был мал, она навещала его регулярно. Поступив в школу, он сам стал навещать ее. Им было хорошо вместе, и, несмотря на нездоровость родственных отношений между настоящей матерью и настоящим сыном, они сохраняли любовь друг к другу.

Дайон редко видел свою мать не беременной. Поэтому он привык думать о ней как об огромном, похожем на глыбу, существе, хотя на самом деле она от природы была хорошо сложена и невелика ростом.

Она выдержала семнадцать успешных беременностей (одиннадцать девочек и шесть мальчиков), прежде чем, полностью надорвав сердце, умерла от меланхолии и закупорки кровеносных сосудов. Конечно, ее можно было бы оживить, будь она достаточно важной персоной или имей на банковском счету достаточно много денег. Но тридцати четырех тысяч львов хватило лишь на то, чтобы оплатить образование Дайона до того момента, когда в жестком соперничестве с доминантами он выиграл государственную стипендию по кибернетике. Дайон так и не получил ее. Придя на похороны и увидев до странности хрупкое тело, исчезающее в очистительном огне атомной топки, он ощутил на щеках неприличествующие мужчине слезы. И тогда Дайон плюнул на этот мир, который мог поступить так с единственным человеком, которого он любил, и решил жить своим умом.

В тот момент Дайону исполнилось ровно восемнадцать лет. Ему предстоял долгий путь. Ко времени, когда он возмужал, отношение количества мужчин к количеству женщин снизилось и составило пять к двенадцати.

Дайон Кэрн был пьян и не на шутку сбит с толку. Пьян — потому что, прежде чем приняться за цыпленка, прикончил большую часть бутылки бренди, сбит с толку — потому что находился в полной власти белокурого офицера порядка, которая тем не менее не имела, похоже, ни малейшего желания посылать за чистильщиками.

Но вскоре, съев изрядный кусок цыпленка с зеленым салатом, он почувствовал себя несколько лучше. Достаточно хорошо, чтобы отдать должное бренди с черным кофе. И чтобы осознать: Джуно Локк просто играет с ним, водя его на коротком поводке. Как только он перестанет забавлять доминанту, она позволит чистильщикам увезти его, чтобы в очередной раз подвергнуть психоанализу.

Ну так и что? Наплевать! Он уже не раз подвергался анализу третьей степени. Психиатры сами гораздо более примитивны, чем их пациенты, которых они тем не менее считают всего лишь бумажными куклами. Все, что нужно, — это подкинуть им несколько шокирующих образов или симулировать невроз, на почве комплекса неполноценности по отношению к женщинам. И тогда они оставляют вас в покое. Вы получаете приличную еду трижды в день в течение месяца, десять частично восстановительных инъекций, пятьдесят львов и годичный испытательный срок. Все довольно-таки утомительно, хотя и не так уж неудобно. При условии, что вы ничего не натворите в продолжение испытательного срока.

Он попытался вспомнить, когда в последний раз подвергался анализу третьей степени. Если испытательный срок еще не истек, то сегодняшний инцидент может иметь серьезные последствия. Анализ второй степени. Три месяца всеохватывающего лечения, включая, возможно, электрошок. Далеко не идиллия… Но Дайон не мог вспомнить ничего. Последний укол он, кажется, получил давным-давно. Но и вчерашний завтрак казался таким далеким…

Джуно глотнула кофе с бренди и, будто прочитав его мысли, заметила:

— Я бы сказала, не меньше чем полгода и не больше чем год назад. Плохо дело, юнец. Тебе светит вторая степень.

Он подпрыгнул, как будто она снова прижгла его лазером.

— Стоупс побери[5]! Как ты узнала?

— Такой взгляд, как у тебя, малыш, я уже видела раньше много раз. Обычно, когда жиган попадается, первым делом у него появляется это отсутствующее выражение. Он пытается припомнить, когда в последний раз подвергался анализу. Если вспомнить не удается — это дурной знак. Знак того, что подсознательно он и не хочет вспоминать… Ну ладно, выпей еще немного бренди и развесели меня.

— Шантажистка! — заорал он в ярости. — Секс-зомби! Бесплодная утроба!

— Пожалуйста, — улыбнулась она, — ты лишь слегка царапаешь мое самолюбие.

— Я предпочел бы расцарапать твое горло.

Джуно спокойно оглядела его:

— Похоже, ты достоин большего, маленький мейстерзингер. Понимаешь, о чем я?

— Никто не заслуживает первой категории, даже офицер порядка.

— Ну вот, — сказала она весело, — наконец-то мы становимся понятливыми. Выпей еще бренди…

Женщина плеснула большую порцию в его стакан:

— Давай будем взаимно вежливы. — Она достала легкую домашнюю тунику и натянула ее, прикрыв грудь:

— Ну, как теперь?

— Спасибо, — сказал Дайон. — Так гораздо лучше.

— Да, похоже, ты несколько старомоден.

Он улыбнулся:

— Скажем, несколько странен. Эксцентричен — было бы еще точнее.

— И ты действительно пишешь стихи?

— Да, так это называется. В основном мною. У меня самая благодарная в мире аудитория — из одного человека.

— Давай расширим ее до двух.

— «Век расшатался»[6], — сказал он сухо.

— «И что скверней всего, — смеясь, подхватила она, — я рождена восстановить его!..» Сам-то ты уверен, что рожден для: этого? В двадцать первом веке Гамлета приговорили бы к анализу первой степени сразу по десяти разным статьям.

У Дайона отвисла челюсть.

— Пожалуйста, не изумляйся так. Это даже оскорбительно. Не все доминанты невежественны.

— Даже офицеры порядка? — выдавил он.

— Особенно офицеры порядка. Наша работа — почти синекура. Оставляет массу времени для самообразования. А что касается таких, как ты, жиганов… Все вы носите внутри стремление к смерти. Но ты пока не заслужил больше чем однодюймовую эпитафию.

Он снова был озадачен.

— Вопрос в том, — продолжала она, — что делать с обреченным мейстерзингером. Должна я спасти его или отдать в руки чистильщиков.

— Развлекайся как хочешь, — ответил он, стараясь говорить безразличным тоном, — этот мир так прекрасен.

— Тогда я сохраню тебя. Для расширения кругозора.

— Какая плата за сеанс? — спросил он холодно.

— А может — сколько за припев? — ответила она. — Секс перед сонетами или сонеты перед сексом? А может быть, и секс и сонеты? Оргазм, рифма и ритм — в комплекте. И эксцентрично, и забавно, и необычно — все вместе.

Дайон вздохнул и встал — слегка нетвердо:

— Посылай за чистильщиками, и мы споем дуэт. Ты сама — бумажная кукла. Спасибо за бренди, цыпленка и все остальное. Желаю доброй ночи!

— Сядь, болван!

Он моргнул и сел.

— Теперь слушай внимательно. Мне всего шестьдесят два, и я далеко не уродлива — так что тебе повезло дважды. Ты, в свои сорок с лишним, остро нуждаешься в инъекциях жизни. Все твое будущее в моей власти. Одно слово, несколько порезов и синяков на каждом из нас, сделать которые не составит труда, — и ты обречен на вторую степень с пятилетним запретом на инъекции жизни. Я выражаюсь ясно?

— Более чем.

— Ну тогда оставайся на короткой волне, дорогой, и не произноси ни звука, а не то я разрублю тебя пополам. Мне шестьдесят с небольшим — я в расцвете лет, скорее красива, чем уродлива, даже по твоим извращенным стандартам, и на моей кредитной карточке не меньше десяти тысяч львов. Кроме того, я немного одинока — не слишком, но все же. Мое любопытство ненасытно, и я не очень озабочена тем, как много времени провожу, или не провожу, с разведенными ногами. Мне интересно использовать этот случай, чтобы узнать, что произойдет, если нечто внутри восстановленного мейстерзингера… Ты все еще воспринимаешь?

— Остаюсь на волне, — икнул Дайон.

— Если ты хочешь независимости, юнец, я куплю ее тебе. Будь моим сквайром и все. Секс — твоя забота, не моя. Корябай стишки, если хочешь, и прячь их под замок. Я не буду подглядывать. Все, что я требую, — это цивилизованное обращение и чтобы не было никаких очевидных нарушений порядка… Теперь выпей еще бренди, помолчи две минуты и пошевели мозгами.

Он так и сделал. Картинка получилась любопытная.

Джуно Локк, офицер порядка, блондинка, шестидесяти двух лет, была совсем не груба. Никакого насилия, никаких чистильщиков, никаких ран на теле за исключением пары лазерных ожогов, полученных при знакомстве. Более чем интересно.

У нее была прекрасная квартира, в которой не наблюдалось признаков постоянного присутствия мужчины. Ее голос был гораздо мягче, чем у большинства доминант.

— Стоупс[7] с тобой, — зевнул он, — я устал. Это был утомительный вечер.

— Не очень элегантно, — улыбнулась Джуно, — но зато честно. Пойдем в кровать.

Бар назывался «Виват, жиган!». Это было небольшое сомнительное заведение на одном из подземных уровней Пикадилли, занимавшем часть пространства, на котором ранее в течение почти столетия располагался Лондонский павильон.

У Дайона с собой имелось более нем достаточно денег, чтобы заплатить за вечер с серьезной попойкой. Это не было его основным намерением, но, по крайней мере, планом номер семь, на тот случай, если предыдущие шесть планов рухнут. Большую часть недели ему приходилось быть сквайром доми Джуно и, надо сказать, не без удовольствия для себя. Когда она не состояла на дежурстве, а чаще всего это было именно так, они занимались любовью, осторожно изучая друг друга, следя за душевным состоянием партнера, за тем, когда можно продвинуться вперед, а когда надо и сдать назад. Ошибки были минимальны — оба уравнивали свои скорости достаточно хорошо.

Однажды вечером, развлечения ради, они улетели в Париж, просто потому, что Дайону захотелось прогуляться вдоль Сены, поесть французских булочек с сырым луком и посетить какое-нибудь музыкальное заведение на Елисейских полях. Джуно была изумлена этим предложением, но и только.

Но сегодня… Сегодня вечером Джуно находилась при исполнении своих служебных обязанностей — или, лучше сказать, делала карьеру, лично участвуя в небольшом, для узкого круга, научном семинаре по проблеме раннего обнаружения отклонений в поведении потенциальных правонарушителей. Совещание происходило в Кембриджской психолаборатории, и в нем, без сомнения, должны были принять участие говорливые психологи-профессионалы и большегрудые офицеры порядка с выражением крайней серьезности во взоре. Дайон искренне желал, чтобы Джуно получила от всего этого удовольствие.

Но, как говорится, ночи не нужны инъекции жизни — и Дайон направился в «Виват жиган!», где кроме основного зала имелись солярий, спальни, сдаваемые парочкам на час-другой, и парилка в полуподвальном этаже.

Сам бар был почти пуст — длинный, замечательно отвратительный бар, с настоящим кафелем двадцатого века, древними дубовыми панелями и тускло-красными неоновыми лампами. В нем был даже столетней давности музыкальный автомат (используемый только в декоративных целях) и синтетические опилки на полу. Дайон считал, что здесь можно в максимальной степени ощутить атмосферу века мужского превосходства.

Однако он был в восторге не столько от самого заведения, сколько от его хозяина. Бармена звали просто Безымянный — поскольку большую часть времени он и сам не мог вспомнить свое имя. Это был толстый с бессмысленным выражением лица мужчина, выглядевший как человек ста семидесяти трех лет от роду, срок действия последней инъекции жизни которого истек полвека назад. На самом деле он был в точности ровесником Дайона, и к тому же последним из политических убийц Англии. Около десяти лет назад Безымянный из лазерной винтовки разрезал пополам министра творческой деятельности, за что получил всеобщую известность, анализ первой степени и вечный запрет на инъекции жизни.

Среди праздношатающихся жиганов он был знаменитостью и считался чем-то вроде героя. Одна стена бара была полностью покрыта кое-как намалеванной цитатой, описывающей его преступление и последовавшее затем наказание. Цитата была обезображена припиской, провозглашавшей Безымянного матерью-героиней Советского Союза десятой степени. Стало уже традицией, что жиганы, впервые посещавшие бар, ставили свои подписи под этим текстом, присоединяясь тем самым к протесту против прогрессирующего засилия женщин. Его преступление вовсе не означало, что Безымянный имел что-то лично против предыдущего министра творческой деятельности (которая ныне, конечно же, покоилась в Вестминстерском аббатстве). Но она была доминантой из доминант и несла ответственность за принятие акта об ограничении занятости. И то и другое было прекрасным мотивом для убийства.

Согласно легенде, Безымянный когда-то считался великолепным архитектором. Но, разумеется, это была сугубо женская работа. В результате — большая шутка с лазерной винтовкой, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Пива, — потребовал Дайон, опираясь о пустой конец стойки бара. — Лёвенбрау особого. Холодного.

Безымянный бесстрастно нашел нужную бутылку, с видом нейрохирурга, ищущего скальпель, выбрал стакан и налил в него пива:

— Полтора льва.

Дайон высыпал на стойку несколько монет:

— Себе нальешь?

— Danke schon[8], жиган. Это будет стоить уже три. Лёвенбрау — лучшая, черт побери, комариная моча из тех, что здесь подаются. Кто может позволить себе пить его, кроме тебя, меня и доминант, если бы им вздумалось заглянуть в эту трущобу? — Профессиональным жестом Безымянный одним глотком опорожнил свой бокал.

При звуках слова «лёвенбрау» трое жиганов, сидевших у дальнего конца стойки, неловко придвинулись поближе. Ясное дело:, парень, который расплачивается с такой щедростью, — это сквайр, изображающий из себя жигана.

— Самое лучшее, — сказал один из них развязным тоном, — было бы стерилизовать всех инфр. Конечно, тут нужны большие силы, но дело того стоит. Эго нокаутирует доминант.

— Квадратный корень из ничего, — сказал другой, — во имя процветания человеческой расы.

— Ты прав, дружище, — сказал третий. — Нам нужно лишь схватить избранных высокопоставленных доминант, вколоть им полную дозу антистерилизатора, накачать нескольких сквайров афродизиаками[9], чтобы они осеменили доминант со всем возможным энтузиазмом, и потом посмотреть, как начнут расти их животы. Харакири для верхушки. Ха-ха.

— Переключись, — сказал Безымянный. — Ерунду городишь. Трахать они тебя хотели.

Дайон оглядел жиганов.

— Поскольку я состою при даме, парни, — сказал он, — деньги у меня водятся в избытке. Делайте выводы. Что это будет — свободный стиль, каратэ, кун-фу или лёвенбрау для всех, кто захочет упиться до смерти?

— Говорит как жиган, — сказал парень, грезивший о стерилизации доминант. — Пять лёвенбрау, Безымянный. Это лучшее, что можно услышать в Земле Обетованной.

Дайон опустошил свой стакан и кивнул. На стойке появились пять чистых стаканов, бутылки зашипели, и на время трое жиганов сделались кровными братьями.

— Джентльмены, — сказал Дайон, поднимая второй стакан. — Я представляю собой мужчину эпохи Возрождения.

— Мужчину эпохи Возрождения, — повторила троица в унисон.

— И вы знаете, что можете сделать с ним, — продолжал Дайон, поставив стакан. — Потому что, дорогие друзья по выпивке, вы и я — шакалы. Мы злоупотребили оказанным нам гостеприимством. Мы трусы из трусов. Мы последние отбросы человечества. Потому что доминанты что-то могут, а мы нет.

— Выпьем за это, — сказал Безымянный с энтузиазмом.

Дайон посмотрел на него:

— Как, черт побери, тебя зовут?

Безымянный секунду или две поскреб затылок.

— Джеймс Фламинго Бонд, — ответил он. — А как, черт побери, зовут тебя?

Чем больше бутылок лёвенбрау было выпито, тем прочнее становилось кровное братство. Три жигана — худосочные, бледные как смерть создания, выглядевшие так, будто их отлили из одинакового пластика, — назывались Пандо, Гарвил и Тибор. Ни один из них не занимался полезным трудом. Они жили уборкой мусора, мелким воровством и проституцией. Но, несмотря на то что Дайон пал так низко, что стал сквайром, они великодушно его простили. Деньги не пахнут.

— Все, что нам нужно, — сказал Пандо, взяв свою долю выпивки, — это всего лишь один сумасшедший, но гениальный индивид мужского пола. Один-единственный жиган, чуть-чуть рубящий в науке.

— Все гении — это доминанты, — запротестовал Тибор. — Сам знаешь, наука только для баб. Нет больших титек — нет большого IQ[10].

Пандо рыгнул.

— Да не динозавры же мы все, в самом деле, — запротестовал он. — Где-то среди нас должен скрываться гений, даже если он всего лишь дворецкий и имеет дело только с бутылками пива и соломинками для коктейля.

— Предположим, чисто теоретически, он у нас есть, что тогда? — спросил Гарвил. — Один-единственный гений — это еще не все жиганы.

— Nein, non[11], нет! Один-единственный гений создаст антидоминантный вирус, стрептококтейль, который уничтожит их бесплодие. И вирус и его изготовитель, конечно, должны быть полностью под нашим контролем. Потом мы запустим эту штуку во все резервуары питьевой воды и спокойно станем смотреть, как доминанты начнут делаться похожими на надутые баллоны, желательно с максимальными для них мучениями.

— Это все мечты, — сказал Дайон раздраженно, — извечные мифы невежественных людей. Что, Стоупс побери, вы будете делать с миром, преподнесенным вам на серебряном блюдечке? Доминанты останутся навсегда, если их низвержение будет зависеть от трутней-жиганов, толкающихся в миллионах пивных баров. Нам не нужны вирусы, бомбы или дубинки. Единственное, что нам нужно, — это настоящие мужчины. Поднимитесь, жиганы! Распрямитесь, станьте на три фута выше, чтобы я мог сосчитать вас.

Последовало недолгое молчание. Наконец до Пандо дошло, что его, похоже, оскорбили.

— Что с тобой, сквайр? — усмехнулся он. — Какая замечательная речь из уст наемного трахальщика! Залезь на лестницу и посчитай сам себя.

— Джентльмены, — сказал Дайон терпеливо, — я только хотел сказать, что шакал не может сражаться против львицы. Если бы нашлось достаточное количество настоящих мужчин, доминанты падали бы рядами. Ergo[12], подумайте еще раз.

— Дважды верно, — торжественно согласился Гар-вил. Затем, вспомнив о верности своим приятелям, он добавил: — Но все же ты слегка нас обидел.

— О, дорогие и любимые друзья, — сказал Безымянный, неожиданно со слезами на глазах пробудившись от спячки. — Я пью за вселенское братство мужчин… О Боже, военная команда.

Дайон и трое жиганов проследили за направлением его взгляда.

Семеро здоровенных и хорошо развитых доминант как раз в этот момент входили в бар. Одеты они были небрежно и довольно грязно. На головах троих из них сидели побитые фибергласовые шлемы.

— Ирландские морские коровы, — зашипел Безымянный, — эти большие суки уже приходили сюда на прошлой неделе. Побили мебели на пять сотен львов, но заплатили сразу же и наличными. Ведите себя тихо, жиганы. Этих разгоряченных телок не интересует, как возвести ноль в куб.

— Газ? — спросил Дайон, с интересом разглядывая доминант. — Нефть? Минералы?

— Нет. Подводные отели и все такое прочее. Они говорили мне, что многие доминанты любят, валяясь в постелях со своими одухотворенными сквайрами, пялиться сквозь углеродистое стекло на шаловливых рыбешек.

Доминанты с шумом расположились вокруг стола в одной из уединенных полуниш. Очевидно, они где-то уже успели изрядно набраться, так как их движения были гораздо резче, а слова громче, чем надо.

Одна из них — высокая и мускулистая брюнетка — стала стучать кулаком по столу:

— Вино! Вина! Дю в'эн! В'инью!

— К вашим услугам, дорогие доминанты. — Безымянный профессионально перемахнул через стойку бара и подошел к ним, чтобы принять заказ.

В этот момент одна из доминант отделилась от своей группы и слегка нетвердой походкой стала прохаживаться по бару. Критически оглядев Дайона с компанией, она сказала:

— Один — для одиночества, два — для компании, три и больше — это уже заговор. Что скажете, жиганы? Ночи не нужны инъекции жизни.

— Точно, не нужны, — сказал Тибор, выпячивая грудь. — К твоим услугам, дорогая доминанта, отныне и вовеки.

Она оглядела его сверху донизу и бросила на стойку пять львов:

— Ты никогда не выдерживал больше одного раунда, дитя. Выпей-ка лучше стаканчик молочка.

Тибор уставился на деньги и проглотил насмешку.

— Сколь хороша, столь и щедра! Но мы утопим то, чему уже не бывать, не в молоке, а в лёвенбрау.

Гарвил оглядел доминанту и постарался придать блеск своим глазам.

— По крайней мере пять раундов, — сказал он вкрадчиво, — подлинность товара гарантируется.

— Смело и убедительно, — сказала с улыбкой доминанта. — Что же, вполне возможно. Ты довольно-таки тощ, но это не имеет значения. Я видала жиганов и получше, и похуже.

Она выбросила руку и крепко ухватила Безымянного, который, получив заказ, в этот момент как раз возвращался к стойке.

— Койку, любезный. Твой маленький приятель хвастает, что он половой гигант.

— Номер три, — сказал Безымянный, выуживая из кармана ключ, — семь пятьдесят в час.

— О, какая высокая цена греха. — Доминанта повернулась к Гарвилу: — Выдержишь час, храбрец?

Гарвил облизал губы:

— По двадцатке за палку, и я буду продолжать до закрытия бара.

— Мания величия, — засмеялась доминанта, — запомни, ради твоей собственной пользы, — поступки должны соответствовать словам.

Она взяла ключ, хозяйским движением обхватила Гарвила и обратилась к своим компаньонкам:

— Синьоры, дорогие, закадычные подруги! Я собираюсь устроить маленький экзамен на прочность. Не пейте много до моего возвращения.

— Через девяносто секунд, — предсказало чье-то глубокое контральто.

— Да ну тебя! Не меньше трех минут!

И она увела не сопротивлявшегося Гарвила в спальню.

Безымянный обнес доминант напитками. Две или три из них многозначительно посмотрели на стойку бара, потом раздался взрыв смеха. Затем одна доминанта — красивая и, очевидно, самоуверенная особа — поднялась с места и пересекла зал. Она остановилась возле Дайона и многозначительно посмотрела на него:

— Пойдем?

— Это очень лестно для меня, но нет, — сказал он осторожно, — моя рыба жарится в другом месте.

— Это был не вопрос, — сказала самоуверенная доминанта, — а скорее царственное повеление.

— Которое я, к сожалению, отвергаю — со всеми возможными стереофоническими извинениями.

— Парень, — ее голос сделался жестким, — когда я приглашаю, только отчаянный смельчак может отказаться.

— Примите мои поздравления. В таком случае трус тоже должен отказаться… Могу я предложить вам выпить?

Наблюдавшие эту сцену доминанты оскорбительно захохотали.

— Я что, уродина, калека или persona non grata[13]? — спросила самоуверенная доминанта жестким тоном.

— Ни в малейшей степени. Вы крайне привлекательны и все такое. Но, увы, я предпочитаю выпить.

— Пятьдесят львов должны подавить твою жажду.

— Вовсе нет. Присоединяйтесь ко мне.

Неожиданно наступила тишина.

Вдруг доминанта рассмеялась:

— Похоже, учтивость — новый порок жиганов. Я действительно присоединяюсь к тебе, мой учтивый трус. Заказывай.

— Два лёвенбрау, — крикнул Дайон Безымянному. Выпивка появилась мгновенно.

— Твое здоровье, — сказал Дайон, поднимая стакан.

— Салям алейкум, — ответила с улыбкой доминанта и вылила лёвенбрау ему на голову. — Благослови Господь всех плывущих в этих водах.

Дайон пробормотал что-то бессвязное. Все засмеялись.

Пока он безуспешно пытался вытереться платком, доминанта, подстрекаемая всеобщим одобрением, взяла второй стакан и повторила процедуру снова. Но смущение Дайона, похоже, уже не зависело от количества пролитой на него жидкости.

— Теперь Божья милость дважды благословенна, — пояснила доминанта. — Это как приятный дождичек с небес.

Сквозь пелену льющегося пива Дайон смотрел на издевающуюся над ним женщину. Звуки все возрастающего веселья раздавались со всех сторон. Пандо и Тибор чуть не умерли со смеху.

— Ха-ха, — сказал Тибор, — распрямитесь, станьте на три фута выше, чтобы вас можно было сосчитать. Как ты теперь себя чувствуешь, суровый сквайр?

Дайон потряс толовой и сделал глубокий вдох. Он посмотрел на унизившую его доминанту, наблюдавшую его замешательство с нескрываемый удовлетворением.

— Это, — сказала она, — должно научить тебя быть больше мужчиной.

— А это, — парировал Дайон, с ожесточением ударив ее ребром ладони в горло, — должно научить тебя быть больше женщиной.

Доминанта не ожидала отпора. Когда первый удар достиг ее горла, она издала звук, похожий на хрюканье. После второго удара, который Дайон нанес пальцами ей в живот, женщина снова издала тот же звук, и тогда он от души врезал ей по затылку. Она упала на пол и растянулась на нем, корчась и стеная.

— Еще кто-нибудь хочет позабавиться? — спросил Дайон угрожающе. — Любой может попробовать.

И снова на несколько мгновений наступила тишина. Пандо и Тибор смотрели на него с благоговением.

Затем послышался звук отодвигаемого стула. Казалось, он грохочет, как гром. Одна из доминант, сидевших в нише, встала и двинулась к Дайону. Это была, пожалуй, едва ли не самая красивая и пропорционально сложенная женщина из всех, кого он когда-либо видел раньше. Абсолютно черная, примерно шести футов и шести дюймов роста, но стройная и гибкая, как кошка. Ее темные мускулистые руки были налиты силой.

— Боюсь, — сказала она с прекрасным английским произношением, — ты изувечил мою подругу. Поступок несколько антиобщественный. Сейчас тебе придется очень плохо, уверяю тебя.

— Забери ее, — сказал Дайон, показывая на лежащую доминанту носком ботинка. — Она слишком много выпила.

— Конечно, — сказала высокая негритянка, — мы все слишком много выпили. Но сначала, с твоего разрешения, я разорву тебя пополам.

Краем глаза Дайон увидел, что еще две доминанты поднялись со своих мест в глубине ниши. Он отчаянно взглянул на Пандо и Тибора:

— Теперь пришло время каждому настоящему мужчине присоединиться к своей партии.

— Нет, — ответил Пандо, — мы сейчас же выходим в отставку. Мягкого приземления, сквайр. Получи все, что тебе причитается.

В отчаянии Дайон схватил табуретку и поднял ее, направив ножками на высокую негритянку.

— Подойдешь еще на шаг, — пригрозил он, прислоняясь к стойке бара, — и я научу тебя стоять на бочке и петь «Боже, храни королеву».

Негритянка улыбнулась и придвинулась ближе.

Безымянный, стоявший точно позади Дайона по другую сторону от стойки, отработанным движением выхватил непонятно откуда тяжелую дубинку и с силой опустил ее на затылок Дайона. Мир взорвался, и сквайр беззвучно рухнул на пол.

— Спокойной ночи, прекрасный принц, — вежливо сказал Безымянный, — высокие чувства высокими чувствами, но скандал определенно не способствует торговле.

Все засмеялись. Как по волшебству, появилась новая порция выпивки.

В конце концов, так как Дайон упрямо отказывался приходить в сознание, Безымянный вызвал скорую помощь.

Доминанта-доктор осуждающе посмотрела на Дайона сверху вниз и сказала:

— Подстрекательские заявления, драка, нападение на мирных граждан с преступными намерениями — ты устроил неплохой концерт, не правда ли?

— Кто меня вырубил? — спросил Дайон, слишком быстро садясь в кровати, так что запульсировавшая в раненой голове кровь заставила его лечь снова.

— Бармен, — ответила домдок. — В момент божественного вдохновения. Возможно, он уберег тебя от обвинений в расизме, от убийства при отягчающих обстоятельствах и от анализа первой степени. По-моему, ты должен этому человеку как минимум сигару.

— Велика ли пораженная область? — спросил Дайон, осторожно ощупывая голову. На ней красовалась огромная шишка.

— Будешь жить, — уныло ответила домдок. — Прискорбно, но кто-то на небесах имеет пагубную привычку покровительствовать таким, как ты. Твое положение крайне неприятно, Дайон Кэрн. Я изучила все медицинские записи, касающиеся тебя. Ты рожден для первой степени и получишь ее если не в ближайшее время, то во всяком случае раньше, чем действие твоих инъекций жизни подойдет к концу.

— Забить бы тебе!

— Повтори.

— Забить бы тебе! Это древнее выражение, — объяснил он терпеливо. — Имеется в виду, что адресату предлагается фаллический символ.

— Ты предлагаешь это мне? — нахмурилась она.

— С сотрясением мозга и посттравматическим шоком? Это было бы неэтично.

— Да уж… Ну, мой маленький умница, только от меня зависит, рекомендовать тебя для анализа или нет. Я подумаю над этим, жиган, в ожидании фаллического символа.

— Сквайр, — мягко поправил он. — Меня низвели до этой респектабельности.

Она удивленно подняла брови:

— Кто, Стоупс побери, обладает таким извращенным вкусом?

— Джуно Локк, офицер порядка Лондона-Семь.

Брови поднялись еще выше.

— Ловкая мистификация?

— Простите, но должен вас разочаровать. Все почти легально. Проверьте и убедитесь.

— Ваш брак не зарегистрирован.

— Совершенно верно. Он у нас неформальный, недавний и, определенно, временный.

— Я позвоню ей и спрошу, — вздохнула домдок, — хочет ли она претендовать на твое тело. И помоги тебе Стоупс, если ответ будет отрицательным. Лично я не предложила бы тебе стать моим сквайром, даже будь ты последним оставшимся мужчиной с Y-хромосомой.

— У каждого свои причуды, — ответил Дайон. — Ради той великой нелюбви, которую ты испытываешь ко мне, позвони ей.

— Я сейчас вернусь, — сказала домдок. — Если все обстоит так, как ты сказал, тебе придется немедленно покинуть госпиталь. Если же нет — мы должны будем познакомиться поближе.

Неожиданно она улыбнулась:

— Кстати, не пытайся удрать через окно. Оно соединено с лазером. Я уверена, тебе не захочется получить на физиономию несколько ужасных ожогов, не правда ли?

— Не знаю, — ответил Дайон, — что может выкинуть моя подсознательная жажда смерти.

Домдок — яркая, эффектная, не достигшая еще и пятидесятилетнего возраста — вышла из комнаты. Через пару минут она вернулась.

— Ты оказался прав. Джуно Локк, офицер порядка Лондона-Семь. Теперь я готова поверить даже в Санта-Клауса.

Сидя на балконе, Джуно задумчиво смотрела на Лондон. Стоял теплый солнечный полдень. В полумиле внизу осенние листья, сорванные с полуобнаженных деревьев, кружась по спирали, мягко слетали на землю. Небо, исполосованное инверсионными следами возвращающихся из стратосферы пассажирских ракет и содрогающееся от их приглушенного расстоянием гула, несмотря ни на что, сияло грустной и спокойной голубизной. На востоке можно было разглядеть гигантскую змею Темзы, теряющуюся в блистающем просторе Северного моря.

Сидя в относительной темноте комнаты, Дайон сквозь французское окно наблюдал за Джуно. На ней было бело-голубое сари. Голубой цвет соответствовал небу, белый — инверсионным следам ракет. Дайона очень интересовало: получилось ли это случайно или так оно и было задумано.

Джуно повернулась к нему.

— Я разговаривала с тем квазимодо, который вырубил тебя в «Виват, жигане!», — сказала она бесстрастным голосом.

— С Безымянным? Я сам поговорю с ним через пару дней, — ответил Дайон, трогая все еще большую шишку у себя на голове. — Посмотрим, будет ли его поведение a posteriori[14] так же хорошо, как и его аргументы a priori[15]. У этого ублюдка довольно подлые методы убеждения.

— Ты оставишь его в покое, — ответила Джуно.

— Предположим, я не захочу этого сделать?

— Я заставлю тебя. Нет никакой заслуги в том, чтобы раздавить растение.

— У этого растения есть шипы.

— Избегай шипов. С твоей стороны было бы идиотизмом первым делом отправиться туда.

— Я люблю тебя, — сказал Дайон.

— Что?

— Я люблю тебя. Это прошедшее через первую степень растение ударило по моему запоминающему устройству, и теперь ты ждешь, что я буду выражаться исключительно метафорами.

— Я допрашивала его официально, как офицер порядка. Он утверждает, что ты состоял в заговоре с тремя праздношатающимися жиганами с целью изувечить всех доминант. Дальше он утверждает, что ты нанес тяжелые телесные повреждения одной доминанте и угрожал другой. Даже если предположить, что здесь всего лишь сорок процентов правды, эти вечерние похождения прямиком вносят тебя в список кандидатов на вторую степень.

Дайон разразился хохотом:

— Если эти показания — основание, чтобы подвергнуть второй степени невинного свидетеля, то, храни меня Стоупс, что же было бы, натвори я что-нибудь на самом деле.

— Ну, юнец, — вздохнула Джуно, — изложи тогда свою версию событий.

Дайон стал рассказывать. К его удивлению, она, похоже, совсем его не слушала. Воздух был тих, и голос Дайона без труда проникал через открытую балконную дверь. Но Джуно смотрела на горизонт, и на ее обращенном к комнате полупрофиле не было видно и проблеска какого-нибудь выражения. Когда Дайон закончил, она некоторое время продолжала молчать, потом вынула из верхней складки своего сари клочок бумаги и прочитала:

Дайон с ужасом взглянул на Джуно. Затем ринулся в ванную, открыл вентиляционную решетку и начал шарить в пространстве позади нее. Старинный блокнот для записей был на месте, карандаш — тоже. Распираемый гневом, он выскочил на балкон:

— Ты, проклятая сука! Ты что, обыскиваешь квартиру каждую ночь?

— Прости, — сказала Джуно смиренно, — прости, я надеялась…

— Не надейся! — огрызнулся он яростно. — Ты получаешь достаточно денег, чтобы купить мое тело, но будь я проклят, если ты даже во сне сможешь увидеть столько денег, сколько нужно, чтобы купить мою душу. Это не входило в условия нашей сделки.

Дайон был удовлетворен, увидев влажный блеск в глазах Джуно. Он порывисто схватил листок бумаги, разорвал его на мелкие клочки и бросил их с балкона. Падая, они смешались с вереницей летящих листьев.

— Какие странные и прекрасные слова, — сказала Джуно мягко.

— Архаичные вирши в давным-давно изжившем себя стиле.

— И все-таки прекрасные.

— Чепуха. Словесные экскременты — продукт больного воображения бездомного жигана.

Она повернулась к нему:

— Теперь ты видишь, Дайон, почему я не хочу, чтобы ты прошел через вторую степень. Тогда эти слова умрут. Ты знаешь это. Должен знать.

Он ударил ее. Она не двинулась. Красное пятно расплылось на ее щеке.

Он ударил ее снова. И снова она не двинулась. В течение нескольких пугающих секунд они стояли, пристально глядя друг на друга.

Потом вдруг он обнял ее и поцеловал в губы. Это был лишь третий случай в его жизни, когда он целовал женщину потому, что действительно сам этого хотел.

Ее голубое сари, ее грудь, ее живот прижались к нему. Он изумился, как много жизненной энергии билось в этом теле. Оно пульсировало и вибрировало. Оно дрожало и трепетало.

Он почувствовал на губах соль, и вкус этой соли был сладок

Дайон вдохнул чистый прохладный утренний воздух, который, борясь с тепловыми потоками, идущими от вентиляционной системы, и едва уловимым запахом, оставшимся после бешенства любви, проникал сквозь до сих пор открытое французское окно.

Он посмотрел на Джуно. Ее глаза были все еще закрыты. Восхитительно изогнувшись, она лежала сбоку от него, обнаженная, похожая на огромную пластиковую куклу. Она была прекрасна — насчет этого не могло быть никаких сомнений. Но прекрасно любое живое существо. Все дело в том, чтобы стоять — или лежать — так, чтобы красота сделалась видимой.

Джуно и Дайон провели вместе день, вечер и ночь. Они занимались любовью до полного истощения. Потом заказали еду и питье. Когда требуемое возникло в вакуумном люке, они перенесли поднос в постель и не отрывались от него, пока не напитали энергией свои тела и не почувствовали, что снова в силах предаться экстазу. Так это и продолжалось раз за разом, но теперь все было кончено. Страсть иссякла, осталась одна только нежность. И непередаваемое изумление.

Костяшками пальцев Дайон погладил грудь Джуно. Она никак не прореагировала и осталась неподвижна — как и полагается всякой уважающей себя пластиковой кукле. Он улыбнулся, вспомнив причуды этой ночи. Доминанта растворилась в абсолютной женственности. Личина офицера порядка спала, как ненужная одежда, обнаружив под собой только лишь миллионолетнюю женскую сущность, превыше всего жаждущую сексуального подчинения.

Тут было над чем задуматься. А что, если все доминанты в глубине души таковы? Нет, все доминанты — нет. Среди них были существа твердые, как углеродистая сталь, полностью подавившие в себе естественные миллионолетние инстинкты. Дайон знавал их по личному опыту — горькому личному опыту. Так, может быть, Джуно — вовсе не настоящая доминанта, может быть, она — замаскированная инфра? Может быть, все, чего она хотела, — это приступы бурной страсти и множество детей?

Да нет. Может быть, Джуно и прекрасна, но главное — она все-таки бесплодная утроба. Дети для нее — нечто грязное и противное. Оскорбление ее великолепному мускулистому телу.

Дайон встал с кровати и через всю комнату подошел к приемному устройству вакуумного люка:

— Большой чайник чая. Яйца всмятку. Тосты, масло, мармелад. Накрыть на двоих. Десять минут. Все.

Услышав его голос, Джуно пошевелилась:

— Дайон, сколько времени?

— Половина восьмого, и воздух наполнен музыкой, которую никто никогда не научится играть.

— Стоупс побери! Мне надо на дежурство. В половине одиннадцатого.

— Спи спокойно. Всему человечеству надо на дежурство сегодня и каждый день… Как твои ячейки памяти?

Она села, затрясла головой и улыбнулась:

— Достаточно хорошо, чтобы смотреть на тебя любя, мой маленький мейстерзингер.

Он присел на край постели:

— «Любя» — слово из четырех букв. Это столько же, как и в слове «кайф». Никогда не произноси непристойности до завтрака[16].

Она засмеялась:

— Я дарю тебе каламбур сегодняшнего дня: на самом деле то, что произошло между нами, не было просто секстазом.

Он холодно посмотрел на нее:

— На самом деле между нами не было ничего, кроме секса. «Секс» — чистое слово из четырех букв, которое намного проще, чем «любовь».

Она состроила ему гримасу:

— Ты задираешься со мной, юнец?

Он покачал головой:

— Это только доставило бы тебе удовольствие. Недавно ты хотела, чтобы тебя любили, теперь — чтобы побили.

— Бесполезно, Дайон. Я не собираюсь ссориться с тобой сегодня.

— Да, решать, ссориться или нет, — прерогатива правящего пола. Кто платит, тот и заказывает музыку.

Она ударила его подушкой. И в этот момент появился завтрак. Они съели его, сидя вдвоем на кровати, обнаженные и расслабленные.

— Как бы ты отнесся к тому, чтобы узаконить все это? — спросила наконец Джуно.

— Узаконить что?

— Наше сожительство.

— Мне все равно, — пожал он плечами. — Что ты собираешься сделать — поставить тавро мне на лоб? Или повесить на шею колокольчик, чтобы я мог расхаживать по улицам, громко крича: «Берегись!»?

— Я не собираюсь ссориться с тобой сегодня.

— Тогда давай узаконим наше сожительство, если хочешь, — чтобы отметить тот единственный день, когда мы не поссорились.

Она засмеялась и спрыгнула с кровати:

— Да, твое поведение нормальным не назовешь, мой маленький трубадур. Я позвоню в генеральную регистратуру, пока ты не переключил каналы своего запутанного сознания.

— Но не в таком виде! — ответил Дайон, унося поднос обратно к вакуумному люку.

— Прикрыть грудь?

— Прикрыть. Я реакционная фашистская бестия.

Джуно подошла к главному пульту и нажала пару кнопок. Кровать убралась в стену, а другая часть стены скользнула в сторону, открыв взору шкаф с богатым выбором одежды.

Дайон прошел в ванную и включил душ.

— Сначала ты помойся, большая гончая сука, — крикнул он. — Ведь не каждый день удается заарканить поэта.

Она последовала за ним в ванную, и они вместе залезли под душ. Дайон смотрел на Джуно сквозь завесу острых как иглы струй. Водопад ярких белых волос облепил ее голову, придав лицу странное мальчишеское выражение. Несмотря на то что Джуно была почти одного с ним роста, она часто называла Дайона малышом. Вспомнив об этом, он свирепо схватил Джуно за волосы и дернул, откинув ее голову назад. Потом слегка нагнулся и коснулся зубами открывшегося горла.

Он почувствовал упругое сопротивление ее груди. Той гордой и самоуверенной груди, которую он так ненавидел. Когда Дайон оторвался от горла Джуно, на нем остались две красных полукруглых отметины. Их вид вызвал у него чувство удовлетворения.

Джуно с удивлением посмотрела на Дайона:

— Как странно. Если бы мне сказали, что я позволю какому-нибудь мужчине сделать это со мной, я бы не поверила. — Ручьи воды стекали с ее изумленного лица, делая его изумительно прекрасным.

Дайон засмеялся:

— Не суди о тигре по его хвосту, офицер порядка. Ну а теперь давай узаконим мою проституцию.

Джуно высушила волосы струей теплого воздуха и надела простой золотистого цвета купальный халат. Дайон завернулся в полотенце, сделав из него подобие набедренной повязки. Они вернулись в жилую комнату и встали перед экраном. Джуно набрала код.

— Офис главного регистратора. Чем могу помочь?

Появившееся на экране лицо принадлежало женщине с неярко выраженными евразийскими чертами. На ней была обычная розовато-лиловая форменная туника гражданской службы.

— Я — то есть мы — желаем зарегистрировать сожительство, — сказала Джуно.

— Подождите немного, пожалуйста.

Экран затуманился, затем на нем появилось довольно немолодое лицо — тоже женское. Ей, должно быть, за сотню, подумал Дайон. На женщине был свободный черный жакет.

— Регистрация сожительств, — сказала она отстранение.

— Меня зовут Джуно Локк. JLF, 23А, 27С. Я хочу заключать неограниченный по времени контракт с Дайоном Кэрном.

— Личный номер?

— DQM, 17L, 85В, — ответил Дайон. — Особые приметы: родинка на левом яичке и неутолимая тяга писать плохие стихи.

— Что? — переспросила регистраторша.

— DQM, 17L, 85В, — поспешно повторила Джуно.

Черный жакет набрала код и нажала пару кнопок где-то за пределами видимого пространства. Последовала короткая пауза, потом женщина сказала:

— С поведением этого субъекта есть проблемы. DQM, 17L, 85В уже трижды подвергался анализу третьей степени. Дальнейшее нестандартное поведение повлечет вторую степень.

— Я это знаю, — сказала Джуно.

— Вижу. — Черный жакет отнеслась к услышанному явно неодобрительно. — Вы желаете оформить страховку на случай смерти?

— Да.

— Тогда, пожалуйста, оба подойдите поближе к экрану… Желаете ли вы, Джуно Локк, по собственной воле, безо всякого принуждения и незаконного давления, предложить неограниченный по времени контракт Дайону Кэрну?

— Да!

— Желаете ли вы, Дайон Кэрн, по собственной воле, безо всякого принуждения и внешнего давления, принять предложение контракта на неограниченный срок?

— Да. В состоянии болезненного умопомешательства.

— Повторите.

Джуно незаметно наступила Дайону на ногу.

— Да.

— Тогда будьте любезны, Джуно Локк, приложить большой палец правой руки к сканнеру.

Джуно на секунду приложила палец к маленькому экранчику, расположенному под основным экраном. Теперь петли и завитки узора на ее пальце будут сравнены с изображением, хранящимся в ее личном деле, а затем их отпечаток будет приложен к контракту.

— Теперь, Дайон Кэрн, пожалуйста, приложите палец правой руки к сканнеру.

Когда он проделал это, черный жакет сказала:

— Контракт вступил в силу. Желаете ли заключить еще какую-нибудь сделку?

— Спасибо, нет, — ответила Джуно.

Черная жакетка вознаградила ее замороженной улыбкой:

— Доброе утро и до свидания.

Экран погас.

— Счастливого дня рождения, — сказал Дайон. — Ну и как ты себя чувствуешь, получив постоянного содержанца?

— Как и прежде. За исключением статьи о страховке на случай смерти, единственная разница в том, что ты теперь можешь наследовать мои несметные богатства, а я могу требовать от тебя ребенка.

— И ты будешь вынашивать его сама?

Ее лицо омрачилось:

— Переключи программу, юнец. Я не хочу потворствовать твоему скотскому юмору.

— Боишься, что это повредит твоему драгоценному пузу? — спросил он со злобой. — Согласно легенде, если ты будешь кормить грудью, мускулатура живота сожмется обратно. А с другой стороны, в этом случае отвиснут груди. Природа не очень-то заботится о нас, ты не находишь?

Джуно свирепо кинулась на него и с неожиданной силой стиснула.

— Шути, да не слишком, мейстерзингер, — зашипела она. — Эти слова имеют дурной привкус.

— Гораздо худший, чем ты думаешь, бесплодная утроба, — ответил он спокойно. — Моя мать (настоящая мать; я предупреждал, что несколько эксцентричен), — так вот, моя мать умерла после семнадцатой беременности. Это была цена моего образования. Семнадцать младенцев, семнадцать послеродовых синдромов и одна закупорка сосудов. Так что в вопросах воспроизводства человеческого рода я авторитет. И могу рассказать тебе кое-что о заражении крови, выпадении органов, маститах, разрыве вагины и послеродовой депрессии. Вот каким был мир моей матери. И поскольку она умерла раньше срока, я просто обязан был узнать обо всем этом, чтобы понять, что она вынесла ради меня… Видела ли ты когда-нибудь головку ребенка в венчике волос? Видела ли ты когда-нибудь покрытый складками череп младенца, со спутанным хохолком волосиков, пятна крови, тонкий ореол испарений? Вдыхала ли когда-нибудь этот сладкий, переполняющий тебя аромат рождения?..

Джуно вскочила и бросилась в ванную. Ее рвало.

Напевая, Дайон шагал вдоль Стрэнда по пешеходной дорожке. Его никто не видел. Да и неудивительно, поскольку было всего семь часов: дело происходило прекрасным октябрьским утром, и серая вуаль рассвета только-только начала ступать перед ярким светом дня.

Прошло две недели с того момента, как он и Джуно заключили брачный контракт на неограниченное время, и Дайон начал понемногу приходить в себя после испытанного унижения. Подаренная доминантой кредитная карточка жгла его, как кусок радиоактивного вещества. Но она была крайне ему необходима. Необходима, чтобы заплатить за инъекции жизни.

Дайон даже — не очень, правда, всерьез — подумывал, а не воспользоваться ли карточкой, чтобы опустошить счет Джуно. Десять тысяч львов, сказала она. Этого было бы достаточно, чтобы улететь в Боготу или Самарканд и прожить там в роскоши пару лет, а потом проделать такую же шутку с очередной ничего не подозревающей доминантой.

Но что-то удержало его. Верность? Нет. Любовь? Тоже нет. Гордость? Возможно… Гордость, подумал Дайон, — это единственное, чего он не может продать ни за какие деньги.

Кроме того, Джуно доверяла ему, и это возмущало Дайона. Она не имела права так поступать. Доверие выходило за рамки интимной близости, самой по себе простой и понятной.

Но все эти рассуждения оставались весьма отвлеченными, в то время как неотложным и практически важным делом были лишь инъекции жизни.

У Дайона начались приступы дрожи. А это всегда плохой признак. Его все чаще бросало также в холодный пот. Так что откладывать лечение было нельзя.

К процедуре продления жизни привыкаешь, как к наркотику, что бы там ни говорили высокоученые авторитеты. Если ты хоть раз прошел через нее, то уже не можешь без этого — до тех пор, пока твои денежки не иссякнут и тебе не предоставят уютную квартирку длиной два метра.

Вот почему Дайон, напевая, чтобы отогнать дрожь, шел прямиком в клинику на Трафальгарской площади, в то время как его доминанта отсыпалась после трех щедрых, пятизвездочных, высшего разлива актов любви и кьянти, выпитого в таком количестве, что его вполне хватило бы, чтобы свалить с ног все итальянское посольство.

Дайон мог бы, конечно, воспользоваться услугами клиники в Лондоне-Семь, поскольку вы можете получить эту стоупсову штуку в клинике любой лондонской башни. Но он, как и всегда, предпочел пойти по линии наибольшего сопротивления. В данном случае — подняться до рассвета и отправиться в покаянный путь к Трафальгарской площади.

Клиника стояла на том самом месте, где некогда высилась церковь «Святого Мартина-в-полях», взорванная в ходе подавления неудачного и несвоевременного восстания, поднятого партией сексуального равноправия в 47-м году. Три сотни отчаянных мужиков четыре дня удерживали церковь и Национальную галерею, отбиваясь от целой гвардейской бригады. В Национальной галерее хранилось слишком много бесценных творений живописи, чтобы гвардейцы рискнули брать ее штурмом. Поэтому они сосредоточили свои усилия на том, чтобы преподать урок защитникам «Святого Мартина-в-полях», которая была всего лишь церковью. Но ее гарнизон оказался неожиданно стойким и отчаянным. Никто не просил и не давал пощады. Через некоторое время доминанты из гвардейской бригады устали считать своих убитых. Тогда они добились от министра внутренних дел санкции на использование тактического ядерного оружия и решили проблему одним выстрелом двухсотпятидесятимиллиметровой мортиры, установленной в Сент-Джеймском парке. После этого защитники Национальной галереи, увидевшие, что произошло с их товарищами, сдались.

К тому моменту женщины из гвардейской бригады не были склонны придерживаться конвенции о ведении войны. Те из оставшихся в живых, кто пережил последовавшее за этим изнасилование (их оказалось меньше пятидесяти процентов), были подвергнуты анализу первой степени. После этого серьезных восстаний больше не случалось. Гвардейская бригада едва ли могла найти лучший способ pour encourager les autres[17].

Дайон взглянул на клинику и подумал о мужчинах, которые здесь погибли. Когда вспыхнуло восстание, ему едва исполнилось двадцать два, и он, на волне возвышенных чувств, примкнул к партии сексуального равенства. Поскольку Дайон, как было совершенно очевидно, ни к чему серьезному причастен не был, он после подавления мятежа получил просто третью степень условно и участливую материнскую лекцию, прочитанную пожилой доминантой-юристом, очевидным и единственным намерением которой было затащить его в свою квартиру и до отвала накормить шоколадным кремом.

Посмотрев на сделанное из титана и углеродистого стекла циклопическое сооружение, которым была клиника, Дайон подумал об иронии бытия. На том самом месте, где мужчины умирали за свободу и где стояла церковь, являвшаяся символом бессмертия на небесах, вырос храм истинного бессмертия (или, по крайней мере, полубессмертия) «здесь и сейчас».

Дайон усмехнулся, поднялся по псевдомраморным ступеням и открыл дверь. Почти все кресла для посетителей были пусты. Три доминанты — сразу видно, совы — задумчиво сидели возле стойки бара, потягивая кофе и ожидая, когда будут готовы их медкарты. Двое жиганов развалясь сидели в креслах напротив панорамного окна. Их позы и неподвижность наводили на мысль, что они проспали всю ночь в приемной клиники, явно не имея другого места для ночлега. Грустная, сморщенная маленькая женщина — ясное дело, инфра — шла следом за электронным пылесосом, который почти бесшумно двигался по полу, заглатывая пыль и прочие наслоения времени.

Доминанта-регистратор, большая скучающая индианка, развалилась за стеклянной кафедрой, бывшей точной копией той, что некогда стояла в уничтоженной церкви. Проектировщики клиники не были лишены сентиментальности — или чувства юмора — и сочли вполне уместным включить в интерьер здания напоминание об учреждении, в котором некогда проповедовалось несколько иное, чем принятое теперь, учение о вечной жизни.

Дайон приблизился к кафедре и попытался привлечь внимание индианки. Та притворилась, что не видит его. Он кашлянул. Индианка продолжала притворяться. Наконец, потеряв терпение, он с силой пнул кафедру и адресовал доминанте оскорбительную гримасу.

С трудом она повернула голову и сфокусировала на нем мутный взгляд, как человек, очнувшийся после дозы старомодного ЛСД. Усилие, потребовавшееся, чтобы вернуться на более низменный уровень сознания, похоже, вызвало у нее глубокое отвращение к Дайону.

— Что тебе нужно, насекомое?

— Привет от Шивы, — мило ответил он, — я хочу зарегистрироваться для инъекций жизни.

— Имя и личный номер?

— Дайон Кэрн, DQM, 17L, 85В.

— Наличные или кредитная карточка?

— Кредитная карточка.

— Вставь ее сюда, малыш. — Она показала на щель контрольного устройства сбоку от кафедры. — А ты случайно не пытаешься лечиться на халяву?

Вместо ответа Дайон вставил карточку и терпеливо подождал, пока доминанта прочитает на своем экране баланс.

— Ах вот как! — сказала она несколько удивленно. — Свыше тридцати пяти тысяч. Вот на что способна трудящаяся пчелка.

— Ах вот как! — эхом отозвался Дайон, стараясь, чтобы в его голосе не прозвучало удивления. — Ничего особенного, ведь это мой мед.

Доминанта снизошла до улыбки:

— Мы опасаемся… Вы же знаете, находятся такие типы, которые хотят пройти курс лечения, не имея за душой ни гроша.

— Какой безнравственный мир, — согласился Дайон, — повсюду ложь и коррупция.

Зазвонил маленький колокольчик, и небольшое приемное устройство, смонтированное на краю кафедры, выбросило тонкую полоску пластика, содержащую в закодированной форме все данные о психосоматическом профиле Дайона. Индианка передала эту полоску ему.

— Пожалуйста, вставьте карту в платежную щель. Стоимость лечения сейчас — семьсот пятьдесят львов.

Дайон вставил кредитную карточку, размышляя с меньшим, чем можно было ожидать, удовольствием о бреши в семьсот пятьдесят львов, которую он проделает в сбережениях Джуно. Десять тысяч, говорила она. А на самом деле — тридцать пять. Черт побери, эта большая сука под завязку набита деньгами.

— Располагайтесь, месье, — сказала индианка, небрежным движением руки показывая на кресло. — Придется немного подождать.

— Долго?

Она пожала плечами:

— Кто знает. Требуется определенное время, чтобы подготовить инъекционные дозы. Выпейте чаю или кофе, пока вас не позовут. Поразмышляйте 6 вечном. Кофе, чай и вечное — все здесь, в этом доме.

Дайон уселся в одно из удобных облегающих кресел против необычайно громадного панорамного окна. Жиганы и совы не обращали на него внимания, погруженные в свои собственные заботы. Какое-то время он слушал встроенный в спинку его кресла радиоприемник, самопроизвольно переключавшийся с программы на программу. После фрагментов «Военного марша», «Ларго» и «Доминанта, доминанта, возьми меня; смерть моя наступает», да плюс еще обрывков речи на французском, немецком, английском и общеевропейском языках, Дайон решил, что с него хватит, и заставил радиоточку замолчать, с силой надавив на нее затылком. Дрожь и холодный пот вернулись к нему снова, и, чтобы отвлечься, он стал пристально смотреть в окно. Трафальгарская площадь выглядела как гигантский пустой стадион.

Где, Стоупс побери, все эти мифические банды гладиаторов, посвятивших себя смерти и гордо салютующих перед каждым кровавым оргазмом? Куда подевались убийцы и их жертвы в этой задавленной доминантами, балансирующей на грани помешательства тюрьме полужизни и полусмерти. Где, о где свирепое удовольствие от жизни, дающейся только один раз? На такие вопросы уже не бывает ответа. Никогда и нигде.

И все же, глядя в окно, он увидел ответ — знамение, которое, крутясь и переворачиваясь, падало с серого утреннего неба.

Все происходило медленно, как во сне, и в продолжение напрягшихся перед ударом о землю секунд у Дайона оказалось достаточно времени, чтобы определить пол падающего тела. Эго была доминанта — гладкая и грациозная, как тюлень, в своем облегающем черном летном комбинезоне.

Он попытался разглядеть у нее на спине реактивный ранец — его не было. Он попытался разглядеть парашют — средство спасения на случай остановки двигателя. Его не было тоже.

Должно быть, она поднялась над Лондоном и сознательно сбросила с себя свое снаряжение, чтобы насладиться этим своим последним долгим танцем-падением: с неба на землю.

У него было достаточно времени, чтобы увидеть, что она и в самом деле танцует.

Это был танец смерти.

Ее тело беззвучно упало неподалеку от фонтана, спугнув тысячи голубей.

Никто ничего не заметил. Кроме Дайона Кэрна.

Никто не видел ни смертельного падения, ни облака взлетевших в овации голубей, ни кровавого месива на каменном ложе. Было слишком еще рано, чтобы это замечать.

Приглушенный колокольчик прозвенел где-то в обивке стула Дайона, и голос доминанты-индианки спокойно произнес:

— DQM, 17L, 85В. Пожалуйста, пройдите в комнату девять, коридор А. Ваша формула готова… Удачного приземления, сквайр.

Все еще продолжая пристально глядеть сквозь окно, Дайон поднялся с места. Несомненно, офицер порядка или просто случайный прохожий вскоре наткнется на останки и позаботится, чтобы их удалили.

— Не посылай никого узнавать, по ком звонит колокол, — пробормотал Дайон, — он всегда звонит по тебе и по мне[18].

Дайон направился к коридору А, не замечая, что его лицо мокро от слез.

Дозы жизни в пластиковых капсулах располагались на тележке маленькими аккуратными рядами. Их содержимое кодировалось цветными метами. Они напоминали морские раковины в изображении художника-сюрреалиста.

Медбрат оказался ровесником Дайона, плюс-минус десяток лет. В эпоху инъекций жизни никогда нельзя точно определить возраст человека.

— Дайон Кэрн?

— Он самый.

— Плюхай сюда свое драгоценное тело, приятель. — Медбрат показал на вделанную в стену кушетку. — Разоблачайся — и брякайся сюда. Тащить время вспять — довольно утомительная штука.

Дайон стянул свою тунику и лег.

Медбрат зевнул:

— А где запись с твоими данными?

Дайон показал на столик, на котором он оставил тонкий кусок пластика, полученный от индианки-регистраторши.

— Я бросил ее среди морских ракушек… Неужели мужчинам еще разрешают здесь работать?

Медбрат тонко улыбнулся ему:

— Я сквайр при очень высокопоставленной докторше, Диоджин. Поэтому, в виде исключения разумеется, мне позволено продлевать эту пытку другим.

Он взял пластинку с данными, сунул ее в щель маленького декодера, вмонтированного в стену, и стал считывать полученную информацию. Потом издал какой-то неодобрительный звук:

— Три третьих степени. Ты, оказывается, непослушный мальчик. В следующий раз схлопочешь вторую.

— Если следующий раз будет.

— Следующий раз есть всегда. А теперь давай начнем с основных инъекций, чтобы прекратить дрожь.

— Я не дрожу, — сказал Дайон.

— Ты дрожал. И еще будешь дрожать.

Медбрат выбрал пять зеленых капсул, ловко прикрепил по одной из них к каждой ноге Дайона и каждой его руке, а последний, оставшийся, поместил ему на грудь повыше сердца.

— Моя фамилия Смит — факт, который тебя вряд ли заинтересует. Звать — Леандер. Ты должен знать, кого проклинать, когда заработаешь свою первую степень.

— Не выводи меня из себя, — сказал Дайон раздраженно. — Я только что видел, как доминанта покончила с собой, и сейчас не в настроении для обмена колкостями. Запрограммируй инъекции и заткни фонтан.

Леандер Смит улыбнулся:

— Спокойствие, Дайон, mon ami[19]. Ты, может быть, еще захочешь отбросить свое здравомыслие прочь. В этом случае неплохо было бы взглянуть на игровое табло… Тебе действительно нравится жить в этом мире, управляемом доминантами?

— Не слишком.

— А ты не думал, что мог бы внести свой небольшой вклад в регресс человечества, если бы все твои жизненные соки не были высосаны этими большегрудыми суками с большим IQ, огромным аппетитом, низкой моралью и монополией на деньги?

— Кончай это и начинай инъекции. — Дайон чувствовал странную усталость.

— Принимаю выговор. — Леандер Смит нажал кнопку, и пульт управления убрался в стену позади головы пациента. Дайон услышал щелканье переключателей, и почти немедленно появилось ощущение короткого жжения в левой ноге. Потом такое же ощущение появилось в правой ноге, в обеих руках и, наконец, в груди.

Тем временем Леандер Смит стал прикреплять серию желтых капсул к различным частям его тела. Работая, он продолжал говорить:

— Я Мефистофель, Дайон. Некие ублюдочные жиганы послали меня соблазнить тебя. Только, Стоупс ради, не думай, что это шутка. Комната не оборудована подслушивающими устройствами. А если бы и так, мне терять гораздо больше, чем тебе.

Эйфория, всегда сопровождающая первые инъекции, начала оказывать свое действие.

— Что за бредовую чепуху ты несешь? — пьяно спросил Дайон.

— Восстание, — ответил Леандер, — сексуальная анархия. Всеобщее избирательное право для мужчин. Для доминант — материнство и все виды унижений. Ты, я и еще несколько других болезненных психов сами их назначим. Живи сегодня, получай свою первую степень завтра — вот наш девиз. Хочешь присоединиться? Это действительно увлекательная штука.

Дайон лежал на вделанной в стену скамье, обнаженный, с зелеными и желтыми зарядами жизни, прикрепленными повсюду к его телу, и ждал, когда Леандер повернет переключатель на управляющем пульте. Зуд и покалывание начались снова. Дайон почувствовал, что совершенно опьянел.

— Ты что — ввел мне дозу хэппиленда? — спросил он подозрительно.

— Не могу скрыть от тебя правду. Да, дорогой друг моей юности, кроме инъекций жизни, я вкатил тебе еще и дозу наркотика. Так нам обоим будет легче.

— Дурацкий шутник, — пробормотал Дайон. — Я разобью твою самодовольную улыбающуюся харю.

— Попробуй, — ответил Леандер, — все возможно в этом лучшем из возможных кошмаров.

Дайон попытался встать. Комната начала вращаться, и он упал на спину.

— Шут, — пробормотал он слабо, — ублюдок, шут гороховый. Подожди немного, я… подожди, подожди… — Дайон непроизвольно начал хихикать.

Леандер продолжал невозмутимо прикреплять к его телу серию голубых зарядов.

— Послушай, хмельная башка. Я протрезвлю тебя после того, как закончу свою речь. Но пока, позволь моим словам пройти сквозь канализацию между твоими ушами. Ты уже схлопотал три третьих степени — так что, ясное дело, не являешься лучшим из лучших. Долгая жалкая жизнь, а в конце смерть — вот твой жребий. Так умри с пользой, дружище. Присоединяйся к Потерянному Легиону. Мы гарантируем, что ты сможешь прихватить с собой на тот свет несколько доминант.

Дайон икнул:

— Потерянный Легион. Потрясный Потерянный Легион… Что за дурацкая шутка, мой дорогой Иуда?

Леандер был изумлен:

— Это отличный новый каламбур, парень. Но не позволяй ему взорвать твои мысли. Я согласен назвать Потерянный Легион иначе. Скажем, Мужским Меньшинством. Пусть это будет его nom de guerre[20]. Мы — всего лишь группа незаурядных парней, которые полны решимости взорвать большегрудых или взорваться[21] самим. Я ясно выражаюсь?

— Ясно и прозрачно… Свергнуть доминант и возвыситься самим.

— Да, в первом приближении. Хочешь играть с нами?

— Где я должен подписаться?

— Нигде. Мы сами позовем тебя. В свое время. Это один из способов вербовки. — Он вернулся к пульту управления и включил голубые заряды. Дайон почувствовал себя так, словно его конечности, независимо от тела и не в такт друг другу, начали танцевать что-то вроде фанданго. Туловище же только слегка колебалось, как змея, которую бьют судороги.

— Вся штука в том, — продолжал Леандер, — что мы — партизаны. Мы должны быть ими. Нас не достаточно много для того, чтобы поднять настоящее восстание.

— Не партизаны вы, а обыкновенные гориллы[22], — поправил его Дайон бесцветным голосом.

— Нет. Всего лишь человекообразные повстанцы, со всеми заблуждениями и иллюзиями, присущими мужчинам. Где ты живешь, повстанец?

— В тюрьме, именуемой Лондон-Семь.

— И при ком же ты там состоишь в сквайрах?

— Джуно Локк, бесплодная амазонка.

— Кто она?

— Офицер порядка, надзирающая над обезьяньими самками и запуганными лизоблюдами.

— Что за великолепное приобретение! И, ради Стоупс, прекрати говорить иносказаниями. Это не хэппиленд. Нет никакого хэппиленда. Это всего лишь пьяная эйфория.

— Пьяная эйфория, я люблю тебя, — заявил Дайон торжественно.

— Заткнись, болтун, — сказал Леандер, прикрепляя красные заряды, содержащие в себе последнюю серию инъекций жизни. — Этот окончательный залп заставит тебя немного протрезветь.

Он подошел к пульту и включил все красные заряды одновременно.

Дайон застонал, задрожал и упал в обморок. Когда он очнулся, все весело раскрашенные ракушки уже были убраны и Леандер растирал его какой-то бесцветной жидкостью, которая жгла, охлаждала, успокаивала и взбадривала одновременно.

— Ну вот, я и пережил это, — неуверенно сказал Дайон — Может быть. Ты помнишь, что произошло?

Они посмотрели друг на друга. С яростным криком Дайон вскочил со скамьи — руки подняты, кулаки похожи на молот Тора[23] — и почувствовал на лице чужую ладонь.

Леандер мягко сбил его с ног:

— Я забыл тебе сказать: некоторое время не делай резких движений. Запомнил?

— Да, ублюдок.

— И не забывай, ты избран для эскадрона самоубийц. Однажды темной ночью ты услышишь голос. Быстро выпей чего-нибудь крепкого и делай то, что этот голос тебе велит.

— Я ведь могу и донести на тебя.

— Отличная шутка. Ты уже имеешь три третьих степени. Я — ни одной. Моя история будет так же доказательна, как и твоя, за исключением того, что на меня не заведено психодосье. Кому поверят?

— Ублюдок.

— Ты уже говорил это. Теперь давай для приличия прикроем плоть, которая доводит доминантш до секстаза.

Он помог Дайону встать:

— Я думаю, парень, ты оправился достаточно, чтобы идти самостоятельно. Но помни — теперь ты законспирированный повстанец. Ты можешь не услышать зова в продолжение нескольких недель. Если повезет — в течение нескольких лет. Но когда ты его получишь — ты будешь действовать со скоростью пять М[23]. И помни также — время от времени партизаны должны проливать свою кровь.

— Кончай запугивать. Я очень стараюсь поверить, что ты сам веришь тому, что говоришь.

— Старайся сильнее, Дайон. В противном случае ты можешь так и умереть, смеясь. Притом — истерически.

Дайон положил кредитную карточку в свою сумку.

Тридцать пять тысяч минус семьсот пятьдесят. Обладание карточкой давало ему чувство полноценности существования. И безопасности.

Он мог бы улететь в Боготу или Самарканд и затаиться там до тех пор, пока все Леандеры в Лондоне не заработают свои анализы первой степени. Пока луна не перепрыгнет через всех коров, что правят этим миром жвачных животных[24].

Потом он подумал о Джуно. Подумал с неожиданной для него самого, не имеющей разумного объяснения любовью. Она доверила ему все свое состояние. Безмозглая сука.

— Один вопрос.

— Да, мистер Дайон?

— Ты сквайришь у домдока. Какие чувства ты к ней испытываешь?

Леандер засмеялся:

— Ты сквайришь у офицера порядка. Какие чувства ты испытываешь к ней?

— Это не ответ.

— Это был всего лишь вопрос. Послушай, Дайон, каждая доминанта — это всего лишь лицо в толпе, а толпа, черт побери, слишком шумна и многолика. Прояви слабость к одной — и ты проявишь ее ко всем.

Дайон улыбнулся:

— Ну вот, мы уже пали до лозунгов. Обещаю тебе отличное утро. Прощай навеки.

Леандер открыл дверь:

— Не бойся, что пропустишь вторую часть этого шоу. «Навеки» — гораздо короче, чем ты думаешь.

После ночи легких лесбийских проказ и случайных гетеросексуальных интерлюдий послы Соединенных Штатов Северной и Южной Америк, Ново-Советского Союза и Индокитайской Империи, вместе с проконсулом Великой Европейской Федерации и королевой Викторией Второй, протрезвев, сидели в личных Ее Величества покоях в Ново-Букингемском дворце и пили кофе с энергетическими булочками.

Виктория, все еще прекрасно выглядевшая в свои восемьдесят с липшим доминанта, тосковала. Королеве наскучило все: рутина монархии и государственных дел, прислуживавшие ей гуляки и инфры, перспектива прожить еще шестьдесят величественных лет и, в особенности, остатки дипломатического протокола, до сих пор, подобно путам средневековья, сильно стеснявшие ее существование.

— Дорогие мои, — сказала она, странно подражая языку и стилю дешевых романов конца двадцатого столетия, теперь снова входящих в моду, — дорогие мои, какого черта?

— Душечка, это утверждение или вопрос? — спросила посол Ново-Советского Союза. Анастасия — большеглазое, черноволосое, с упругим телом создание, которому было еще далеко до пятидесяти, исповедовала совершенно обезоруживающую и простую философию, что политика — это любовь, и, как следствие, посвятила все свои излишки сексуальной энергии заключению договоров и соглашений со всеми, с кем только можно.

— И то и другое, — сказала Виктория. — Мне скучно. Жизнь — это лента Мебиуса.

— Ваше Величество, — сказала Элеонора, — как насчет обеда в Белом Доме? Вы не были в Бразилии со времени коронации Президента. Кроме того, — добавила она многозначительно, — там подают на десерт непревзойденную карамель.

Виктория покачала головой:

— Нас это не привлекает. — Потом, вспомнив, что американский посол — очень чувствительная доминантша, добавила умиротворяюще:

— Простите, любовь моя. Я знаю, прием в Белом Доме — самое замечательное шоу на Земле, но я сейчас не в состоянии делать большие визиты. И к тому же не готова выдержать мегатонны рукопожатий и дать зацеловать руку до костей, прежде чем начнется пьянка. Надеюсь, Самми не ждет меня?

— Нет, Ваше Величество. Но королевские покои всегда наготове, и Президент просила меня повторить ее приглашение. Вы всегда могли бы принять его инкогнито.

Виктория мрачно рассмеялась:

— Я была инкогнито в Америке около пятнадцати лет назад. О Боже, все эти Дочери Реставрации, Девы Равнин, Голливудский Государственный Хор… Только не думайте, что мне вообще не нравятся такого сорта вещи, Элеонора. Это все вопрос настроения.

Джозефина, проконсул Великой Федерации, почесала ногу (тем самым привлекая внимание к тому, что какой-то писака назвал однажды самым большим сокровищем Франции), налила себе еще кофе и зевнула:

— Вы более чем правы, cherie[25]. Все это вопрос настроения. И в этот последний день октября я в настроении сменить настроение… Требуется что-то новое. Странное, может быть, но новое.

Послу Индокитайской Империи вдруг пришла в голову идея:

— Я знаю, Вики. Позвольте мне позвонить домой и приказать заморозить пруды у Тадж-Махала. Мы можем вылететь туда сегодня пополудни. Зажарим быка и устроим старинную английскую вечеринку с катанием на коньках, с китайскими бумажными фонариками, вальсами Штрауса и двумя батальонами мужественных сикхов.

— Дорогая Индира, — сказала мягко королева, — вы слишком много читаете. К тому же у нас уже была индийская вечеринка — или Индонезийская? — дней десять назад. Но кое-что… здесь есть какой-то намек на идею. — Она снова повернулась к проконсулу Федерации. — Что вы сказали, любовь моя?

— Последний день октября.

— Ага, — воскликнула Виктория с триумфом. — Туз, король, дама, валет. Канун Дня Всех Святых[26]. Я чувствовала, мое либидо[27] подсказывает мне что-то. Старинный английский обычай! Мы устроим ведьмовский шабаш.

— Замечательно — в квадрате и в кубе, — сказала Элеонора.

— Канун Дня Всех Святых? — спросила Анастасия сомневающимся тоном.

— Да, канун Дня Всех Святых, — подтвердила королева с энтузиазмом. — У нас будут и вёдьмы, и колдуны, и демоны, и дьяволы. У нас будут скелеты и девы, фейерверки и черная магия.

Потом, как будто что-то вспомнив, она добавила:

— Мы также пригласим палату общин, дипломатический корпус, корпус мира и главные гражданские службы. Список А, я думаю. Те, кто входит в список В, чертовски трудны в общении. И всем мы прикажем явиться с ракетными ранцами и на помелах. Ха, это будет отличный праздник, особенно если мы не пожалеем спиртного. — Она похлопала Анастасию по руке: — Будьте добры, нажмите кнопку вызова. Вы сидите ближе всех. Будет лучше сразу настроить слуг на что-то особенное.

Анастасия позвонила личному секретарю королевы. Индира, все еще слегка опечаленная тем, что Виктория отвергла идею с Тадж-Махалом, сказала немного обиженно:

— Но где же мы его проведем? Этот ведьмовский шабаш?

Виктория улыбнулась:

— Где же еще, как не в Стоунхендже[28], моя прекрасная коричневая бестия.

«В конце мира, — писал Дайон, — небо украло у розы кровавый цвет».

Он сомнамбулически посмотрел на свой старинный блокнот, пожевал кончик столетнего карандаша, затем рассеянно потянулся за бутылкой водки. Он не потрудился налить себе в стакан — просто поднес горлышко к губам и сделал большой глоток.

Через некоторое время он икнул и стал писать снова:

Последовала еще одна длительная пауза и еще одна консультация с бутылкой водки. Наконец на него снизошло вдохновение, и карандаш быстро зашуршал по страницам:

В конце, после некоторого раздумья, он приписал: «Дайон Кэрн. 31 октября 2071 г.». Потом бросил карандаш и вновь потянулся к бутылке.

Джуно сидела за шахматной доской, подключенной к локальному компьютеру Лондона-Семь, располагавшемуся двести четырнадцатью этажами ниже, в основании башни. Машина одновременно играла двести семнадцать партий в обычные шахматы, пять — в трехмерные, восемнадцать — в го и десять — в хокусан. Кроме того, она управляла кондиционерами и высокоскоростными лифтами, обслуживала рестораны и жилые комнаты и, наконец, составляла отчеты о приходе и расходе энергии и воды для главного лондонского компьютера.

Джуно только что отпечатала свой семнадцатый ход. Она уже проиграла две пешки, и компьютер, скорее всего, должен был поставить ей мат — как обычно, не позже, чем на двадцать пятом ходу.

Она увидела, что Дайон кончил писать.

— Ну, как дела, любимый?

— Ужасно.

— Что ты пишешь?

— Сам не знаю.

— Не знаешь?

— Если тебе обязательно нужен ярлык, — сказал он раздраженно, — назови это: «Подстрочные Примечания к Монографии о Возможных Последствиях Армагеддона».

Компьютер ответил на ход Джуно так, как она и ожидала. Клетка R5 на доске загорелась ярким светом — машина взяла слона своим конем. Джуно смиренно сняла коня пешкой. Компьютер сдвоил ладьи.

Джуно снова повернулась к Дайону.

— Никакого Армагеддона не будет, — сказала она самоуверенным тоном, — поскольку судьбы мира теперь по-настоящему зависят от женщин.

— Ты — безмозглая большегрудая сука.

Джуно поднялась с места, сообщив между делом компьютеру о своей сдаче, и встала перед Дайоном, уперев руки в бока:

— Никогда не говори мне таких слов, маленький трубадур. А не то я могу разорвать тебя пополам.

— Безмозглая большегрудая сука, — повторил он спокойно. — Стоупс побери, что понимаешь в судьбах мира ты, надменная корова?!

— Ты пытаешься уязвить меня?

— О, первый проблеск интеллекта в мастере секса… Никакого Армагеддона, сказала доминанта. И вот: ее изречение уже навеки занесено в скрижали. Темнота ты, моя дорогая, Армагеддон произошел давным-давно. Он начался голливудским мюзиклом под названием «Хиросима» и продолжался, когда узурпация женщинами мужских прав достигла кульминации. — Дайон снова икнул. — Да, в Хиросиме люди были сожжены. Но оставшихся, Стоупс побери, заморозили заживо, когда вы, бесплодные утробы, начали балдеть от пилюль.

— Мне кажется, я должна заказать для тебя немного кофе, — ответила Джуно с достоинством.

— Пожалуйста. Это только доказывает ограниченность твоего воображения.

Джуно потеряла терпение и бросилась на него через всю комнату. Дайон встретил ее тем, что, как он надеялся, было сокрушительным ударом в солнечное сплетение. С Джуно этот номер не проходил никогда. Она перехватила его руку и, добавив к ее движению свой рывок, одновременно с этим отступила на шаг в сторону. Дайон перекувырнулся через кровать.

— Давай, попробуй еще, плейбой, — сказала она насмешливо.

С яростным рычанием Дайон прыгнул через кровать.

Джуно достала его снова. Он упал. Его начало рвать.

— Малыш, — забормотала она, баюкая его голову, — о, мой маленький потерянный малыш, что с тобой?

— Жизнь, — ответил он, после того как смог свободно вздохнуть. — Жизнь и водка. Поэзия и безнадежность… Прости, бесплодная утроба, но это неотделимо от меня.

— Почитай мне свою поэму, пожалуйста.

— Для этого слишком мало времени. Кисмет[29], в лице королевских посланников, зовет нас в Стоунхендж.

— Виктория может подождать. К тому же я сомневаюсь, что мы должны быть ей представлены. Как-никак я всего лишь служащая второй категории. Почитай мне свою поэму.

Дайон взял лист бумаги:

— Она тебе не понравится.

— Почитай ее, пожалуйста.

— Ты не поймешь ее. Будь я проклят, если и сам ее понимаю.

— Прочти.

Когда он закончил, то с удивлением обнаружил, что Джуно плачет. Не было слышно ни звука, но слезы свободно стекали по ее лицу.

— Что это? — спросил он. — Конечно же не признание гения в период моего распада.

— Полюби меня, — взмолилась Джуно. — Ради Стоупса, полюби меня… Проклятье, как быстро уходит наше время.

Дайон потряс головой.

— Заруби себе на носу, амазонка, — сказал он. — Я буду делать это, когда сам захочу, а не когда захочешь ты.

С высоты пяти сотен футов Стоунхендж был похож на остатки некоего чудовищного рождественского торта. Всю его площадь покрывали высоченный прозрачный шатер, из вершины которого подымался в неподвижном воздухе мощный столб дыма — от сотен факелов и питаемого горючим газом костра. Мегалиты[30] были покрыты листами радужной фольги, облегающей их поверхности так плотно, что металл и камень казались одним целым. Внутри большого круга, подобно колонии растревоженных муравьев, кипела толпа колдунов и ведьм. Сама Виктория, по всей видимости, еще не прибыла, поскольку королевского штандарта нигде видно не было.

Дайон и Джуно летели на двух разных помел ах. На фоне проколотой звездами темноты их ночные летные комбинезоны слабо рдели зеленым светом. Ведьмовская шляпа Джуно съехала ей далеко на затылок, удерживаясь в этом положении только благодаря ленте, перекинутой через головной фонарь.

Притушив головные огни, чтобы не слишком слепить других гостей, доминанта и ее сквайр медленно летали по кругу над ареной празднества, и реактивные ранцы мягко посвистывали за их спинами.

— О чем ты думаешь? — закричала Джуно, перекрывая свист двигателей.

— Я не думаю, — ответил Дайон. — Думать — вредно для здоровья. — Он взглянул вверх. — Предлагаю устроить гонку к звездам.

Она засмеялась:

— Не этой ночью, малыш. Сегодня нами распоряжается королева.

— Трусиха, плоскопузая лизоблюдка, — закричал он. — Следуй за мной.

Он погасил головной фонарь и, включив на полную тягу вертикальный реактивный двигатель, понесся ввысь, как сошедший с ума камень, падающий наперекор направлению тяжести.

— Дайон! — закричала Джуно. Но он уже был далеко, сотней футов выше. Она тоже выключила фонарь и ринулась за ним.

Теперь они оба, отдавшись безумию, головокружительно падали навстречу танцующим звездам.

На высоте тысячи футов Джуно и Дайон ощутили, как холодный рвущийся навстречу воздух колет лица.

На высоте двух тысяч футов мороз прихватил их брови.

На высоте трех тысяч футов они оказались опять на одном уровне.

— Стабилизируйся! — задыхаясь, выкрикнула Джуно. — Ради Стоупс, стабилизируйся.

Морозный воздух распарывал легкие. Каждое слово причиняло нестерпимую боль.

Но Дайон не хотел или не мог ее услышать. При той скорости, с которой он падал вверх, звук проносящегося мимо воздуха заглушал даже свист перегруженного двигателя.

На высоте восьми тысяч футов Джуно почувствовала, что не в силах подняться выше. Боль в ушах, окоченение лица и холод, глубоко проникший сквозь резину задубевшего летного комбинезона, остановили ее.

— Стабилизируйся! — тщетно кричала Джуно. — Стабилизируйся!..

Но воздух был слишком разрежен, чтобы ее слова могли дойти до Дайона, который уже успел подняться высоко вверх. Сумасшедший трубадур был неудержим в своем падении вверх, навстречу смерти от холода на пороге звезд.

Она попыталась удержаться на высоте восьми тысяч футов. Но не смогла. Холод был слишком силен, а воздух — слишком разрежен. В отчаянии взглянув наверх, на сокращающееся в размерах зеленое люминесцентное пятнышко, Джуно медленно опустилась до пяти тысяч футов и стала ждать.

Дайон опьянел от боли и экстаза. Его наручный альтиметр показывал девять тысяч пятьсот футов. Он уже едва мог ощущать свои руки, но это было ему безразлично. Кровь, начавшая течь у него из носа, замерзла на губах, но и это не пугало его.

Звезды танцевали и звали присоединиться к своему танцу.

Танец звезд увлекал, затягивал его в свой хоровод. Тяга к звездному танцу могла неудержимо увлекать человека.

Дайон остановился на высоте десяти тысяч футов. Вернее сказать, он не мог не остановиться, поскольку ракетный ранец имел встроенный предохранитель, срабатывающий при падении внешнего давления. Слишком много людей в прошлом поднимались ввысь до тех пор, пока атмосфера не становилась настолько разреженной, что они теряли сознание. В продолжение десятилетий это был один из самых модных способов самоубийства.

Поэтому Дайон остался висеть на высоте десяти тысяч футов, наблюдая за звездами, медленно двигавшимися вверх и вниз вслед за малейшими изменениями тяги вспомогательных двигателей, державших его на максимально допустимой высоте. Дайон позволил холоду терзать его плоть и кости до тех пор, пока тот не добрался, кажется, до самой последней клеточки тела, до сердцевины его существа.

Боль — тупое смертельное жжение крови и нервов, которые пытались сопротивляться морозу, — доставляла ему удовольствие. Он очищался холодом. Он исповедовался пустоте, получал от звезд отпущение грехов, просил причастия от черных космических глубин. Лицо его превратилось в окоченевшую маску. Бйше кристаллы инея облепили фигуру Дайона, заковав его в ледяной панцирь. Но его глаза по-прежнему пылали, преображая звездный свет во внутренний огонь.

И наконец наступила приятная сонливость. Он знал, что это смертельно опасно, и играл с опасностью, осторожно скользя по краю забвения. И вдруг он смутно, как о чем-то необязательном, вспомнил о Джуно. О доминанте, способной на большие чувства — и наряду с этим вовсе бесчувственной. О теплой и гибкой плоти, оставшейся в нескольких тысячах футов под ним. Он понял, что, безо всякой на то причины, хочет ее. Сейчас. И в любую другую минуту. Хотя бы лишь для того, чтобы смаковать мысль о том, что он побывал там, куда она не посмела за ним последовать… Хотя бы для того, чтобы видеть выражение ее глаз…

Бедная, гордая доминажка. Такое могучее тело — и такой слабый дух. Никакого таланта к смерти. Только кое-какой талант к удовольствиям и комфорту в жизни. Он захотел улыбнуться и обнаружил, что уже улыбается — замерзшей на лице улыбкой.

Звезды вдруг тихо погасли — первое и ужасное предупреждение. Сквозь мрак, который был темнее ночи, Дайон попытался нащупать кнопку управления двигателями. Он нашел ее, но не смог нажать. Он смог только тихонько постучать по ней. Но этого оказалось достаточно.

Дайон понесся вниз, потоки рвущегося навстречу воздуха резали его лицо и тело, как если бы он падал сквозь лес острых ножей. На высоте семи тысяч футов к нему вернулся голос и он смог закричать; создалась высокая колонна звука и безумием обрушилась вниз, сквозь мрак ночи. Это был крик боли и наслаждения, поскольку боль приносила наслаждение раздираемому на части телу, к которому вернулись ощущения и которое билось в невыносимо сладостной агонии воскрешения.

Дайон проскочил уровень пяти тысяч футов, где в ожидании его безумно металась Джуно. Глядя на небо, она увидела на фоне Млечного Пути след его падения и полетела навстречу, включив головной фонарь и неистово им сигналя.

Дайон не заметил ее. Он был загипнотизирован видом бешено несущегося навстречу огненного круга Стоунхенджа. Как восхитительно было бы спикировать в центр этого круга, прямо в костер, и, подняв ливень искр, рассеять свою жизненную энергию среди гостей, собравшихся на празднование идиотизма в эпоху идиотизма.

Но, упав до высоты тысячи футов, он решил отложить удовольствие: Может быть, в его жизни все еще оставалось что-то несделанное, что нужно было сделать. Может быть, была все еще какая-то цель, которую непременно нужно было достичь, — даже если этой целью был всего лишь более артистичный способ смерти.

Нажав кнопку управления, Дайон включил двигатель на полную мощность. Рев воздуха вокруг него превратился в не более чем громкий звук, звук перешел в шепот, так что теперь Дайон снова мог слышать жалобный свист реактивной струи. Но он летел вниз с такой скоростью, что даже включенный на полную мощность двигатель смог остановить падение всего лишь в сотне футов над прозрачным вигвамом, не дав пробить его и удариться об — один из мегалитов.

Дайон, как пробка из бутылки, подпрыгнул вверх и в этот момент снова вспомнил о Джуно.

Они встретились на высоте трех тысяч футов — два тусклых зеленых светляка, нашедших друг друга совершенно непостижимым способом.

Дайон стабилизировался. Джуно подлетела ближе.

— Псих, — зарыдала она. — Тупица! Идиот!

— Средневековый идиот, — согласился он. — Мы оба — жертвы этой шутки. И ее называют жизнью.

— Ох, Дайон, сумасшедший жонглер и словоблуд, зачем ты это сделал? Я чуть не умерла из-за тебя.

Он засмеялся:

— Я чуть не умер сам из-за себя… Там, на потолке, бесплодная утроба, Бог подает очень холодное шампанское. Время от времени его необходимо пробовать. Звезды гаснут, и тогда наступает момент экстаза.

— Я больше никогда не полечу с тобой снова.

Дайон явно наслаждался собой.

— Полетишь. Куда бы я ни пошел, ты потащишь свои драгоценные телеса следом. И каждый раз, когда ты не сможешь сделать того, что смог я, ты подойдешь немного ближе к пониманию разницы между мужчиной и женщиной. Конец сообщения.

Джуно помолчала секунду или две. Потом сказала:

— Давай сядем возле распорядителей празднества. Они, должно быть, засекли радаром твои кульбиты и удивились, что это за козел скачет там в небе.

— Пусть удивляются, — спокойно ответил он. — А если кто-нибудь что-нибудь спросит, отвечай: «Это Дайон Кэрн, ни на что не годный шалопай, бегло осмотрел свое королевство…» Ты когда-нибудь пробовала собственную замороженную кровь?

— Мой дорогой, — сказала Джуно беспомощно, — иногда мне даже кажется, что я понимаю тебя.

Дайон посмотрел вниз, на заполненный иллюминацией и лихорадочным движением круг Стоунхенджа, потом — на море темноты, покрывавшей невыразительную равнину.

— Прием может подождать, — сказал он. — У нас будет достаточно времени, чтобы отдать Виктории Английской подобающие общественные глупости нашего века. Но сначала, молодка, ты должна хоть пять минут полежать за кустарниковой изгородью, раздвинув ноги, как это делала всякая честная шлюха последние две тысячи лет. И тогда, возможно, ты тоже попробуешь вкус замерзшей крови.

Джуно бросила взгляд на Стоунхендж и увидела королевский штандарт, воткнутый посреди яркого светового пятна. Она открыла рот, но не издала ни звука. Доминанта и девка боролись друг с другом. Дайон наблюдал эту сцену с явным удовольствием. Кто победит, было предрешено заранее. Молча, почти с безропотной покорностью, Джуно стала спускаться в темноту.

Празднество кануна Дня Всех Святых, которое задумывалось, чтобы развеять дошедшую до последней степени тоску королевы и дипломатического корпуса, повернулось так, что и в самом деле запомнилось всем надолго.

Осторожно поправив повязку на голове, Виктория Вторая пригубила стакан польского уайт-спирита со льдом и с чувством некоторого удовлетворения осмотрела следы всеобщего погрома.

Оторванные от мегалитов обрывки металлической фольги жалобно шелестели под дуновением легкого бриза. Полосы пластика летали по воздуху, как наполовину материализованные привидения. Два мертвых белых петуха, лежащих на тронутой морозом земле, злобно пялились друг на друга. Где-то снаружи, в темноте, несколько травмированных жиганов и раненых офицеров порядка, забывшись, пили и горланили песни. Посол России билась в истерике. Европейский проконсул была похищена и, несомненно, изнасилована пиратами. Премьер-министр сломала руку и получила лазерный ожог груди, а саму Викторию ударило упавшим помелом… Да, это действительно был памятный вечер.

Королева еще не получила списка пострадавших, но была уверена, что произошло более дюжины абсолютных смертей и четырех-пяти временных. Хирурги полевого оживляющего центра уже принялись за работу.

Так что недолго оставалось ждать момента, когда везучие офицеры порядка и менее везучие пираты будут собраны по кускам и возвращены к жизни.

А ведь одно время с железной определенностью казалось, что празднество так и не раскачается по-настоящему. Нанятые по случаю профессиональные ведьмы не смогли придумать ничего более занимательного, чем ритуальная дефлорация девственницы-инфры, исполненная шестью накачанными хэппилендом колдунами-зомби, сеанс группового гипноза, гораздо менее впечатляющий, чем кабаре в старом «Кафе Рояль», жертвоприношение козла и двух петухов и, наконец, девятифутовая трехмерная проекция Люцифера, творившего скучные непристойности со старомодной монахиней. Правда, пиво было хорошее. Равно как и копченые колбаски, коктейли с бычьей кровью, кордебалет, а также гладиаторы, которых наняли драться до временной смерти. И все же было совершенно ясно — в целом вечер не удался.

Но вот в полночь, как только кончились запрограммированные громы и молнии, с черного неба посыпались пираты с лазерными винтовками в руках и безумной жаждой уничтожения в жиганских головах.

Виктория пришла в восторг. Будь на то ее воля, она возвела бы их в рыцари всех и каждого. Но условности должны соблюдаться — особенно после того, как четверо незваных гостей набросились на Европейского проконсула, накинули на нее большую рыболовную сеть — она как раз собиралась отведать жаркого из черного кота, — взмыли в ночное небо и скрылись в неизвестном направлении.

Зрелище было великолепным. Пираты действовали слаженно, как один, и сеть набросили очень ловко. Прежде чем Джозефина смогла понять, что случилось, она обнаружила, что с ужасной силой раскачивается на высоте пятисот футов, а ее жизнь зависит от четкости строя четырех кандидатов на первую степень, державших сеть за углы.

Так как похищение, несомненно, подпадало под определение дипломатического инцидента, Виктория, против своего желания, должна была принять какие-то меры. По ее сигналу королевский эскорт, оказавшийся на этот раз эскадроном личных телохранителей Ее Величества, пустился по горячим следам в погоню.

Но в этот момент пираты приступили ко второй фазе атаки. Лазерные лучи разрезали высокий прозрачный шатер, превратив его в сумасшедший карнавал хлопающих, как бичи, пластиковых полос. По крайней мере двое пиратов, запутавшись в этих петлях, разбились насмерть о древние каменные колонны.

К этому моменту даже корпус порядка понял, что это не просто один из развлекательных сюрпризов для Виктории. Одна за другой прибывшие на праздник в качестве гостей офицеры побежали в зону приземления, хватали ракетные ранцы, боевое снаряжение и взмывали в воздух.

В первый момент атака на празднество выглядела как неудачный розыгрыш нескольких безумных жиганов. Но даже если это и было шуткой, то шуткой слишком хорошо организованной. Когда более пяти десятков нападающих дисциплинированно, сохраняя строй, опустились на землю, в шутке не осталось ничего смешного.

Джуно была одной из первых офицеров, поднявшихся в воздух. Дайон наблюдал за ней с чувством раздражения и замешательства. Первым его побуждением было последовать за ней, чтобы оградить от опасностей. Вторым — остаться на месте, предоставив доминанте самой расхлебывать эту кашу. Да и кроме всего прочего, эти парни из четвертого измерения действовали так потому, что на это их толкнуло дурное устройство общества.

За то время, пока Дайон колебался, Джуно уже успела улететь далеко, а у него самого появились другие темы для размышления. В особенности после того, как небольшого роста офицер гвардии неожиданно упала с неба и умерла почти у самых его ног.

Ее лицо выглядело так молодо, — вероятно, ей было не больше тридцати пяти или сорока. Она лежала на земле со множеством переломов рук, ног и таза — тоненький потухший светлячок.

Дайон взял голову доминанты в свои ладони и стал баюкать. Она получила слишком много повреждений, чтобы чувствовать боль, но сквозь ее почти детские черты проступало выражение нечеловеческой усталости.

Прежде чем умереть, она произнесла только шесть слов:

— Полюби меня! Полюби меня! Полюби меня!

Затем ее тело обмякло, и она превратилась всего лишь в еще одну мертвую доминанту.

Забыв об окружающей их вакханалии, Дайон поднял ее на руки и вынес за пределы освещенного круга, прочь от гротескной несостоявшейся комедии, разыгрывающейся вокруг мегалитов Стоунхенджа, в тихую заросшую травой ложбинку, где не было ничего, кроме мороза и звездного неба.

Очень осторожно он уложил ее на землю и выпрямил разбитые конечности. Потом молча посидел немного, вспоминая вкус замерзшей крови и размышляя о том, как легко погасить тонкий теплый светлячок жизни. Наконец Дайон поцеловал доминанту в уже холодный лоб и с чувством вины и умиротворения обнаружил, что омыл его слезами. Он не сказал ничего. Говорить было нечего. Осталась только одна беспокоящая мысль: что она, несмотря на то что была доминантой, никогда не являлась его врагом.

Она была всего лишь маленькой грустной машиной.

Но даже машины бывают красивы. А она была очень красивой машиной.

Он любил ее. Очень легко любить того, кого вы никогда не знали. Того, с кем вы никогда не занимались любовью. Того, кого вы никогда не ненавидели, не презирали и от кого никогда не уставали. Это было легко, но это разрывало сердце.

К тому времени, как Дайон вернулся к освещенной прожекторами группе камней, атака закончилась, раненым и временно мертвым оказывали первую помощь, а абсолютно мертвых уже убрали. Виктория с повязкой, скрывающей синяк, оставленный помелом, выглядела очень царственно — и наслаждалась этим.

О Джуно не было никаких известий. Дайон обследовал останки вечеринки, пройдя через участок, где оказывали первую помощь пострадавшим и где располагался полевой госпиталь, очевидно приземлившийся несколько минут назад.

По-прежнему никаких следов Джуно.

Не то чтобы Дайон был обеспокоен, конечно нет. К этому времени она несомненно прекратила преследование бродяг и летела в Стоунхендж, как это уже сделали многие другие офицеры порядка, по одной и попарно возвращавшиеся назад.

С другой стороны, она могла схлопотать пару неприятных лазерных ожогов и отправиться к ближайшей доминанте-доктору за срочной инъекцией, прежде чем вернуться для полного курса восстановления. Беспокоиться не о чем… Не о чем… Не о чем…

Но после того, как приземлилась еще примерно дюжина офицеров порядка, Дайон вдруг обнаружил, что направляется за своим ракетным ранцем.

Он попросил распорядительницу вызывать Джуно, пока сам будет менять резервуары с горючим. Убедившись, что никакого ответа не последовало, взлетел. Шансы найти Джуно были примерно столь же велики, как шансы отыскать ночью черного жука в тоннеле под Ла-Маншем. Но, Стоупс побери, это было лучше, чем не делать ничего.

К тому же вечеринка закончилась. Все оставшиеся марионетки были пьяны, либо мертвы, либо ранены. В лучшем случае были смертельно усталыми. За исключением разбойного нападения, ничто на празднике на заслуживало внимания.

Не произошло вообще ничего достойного внимания, подумал Дайон, паря над мегалитами и переключая свой головной фонарь на полную мощность. Самое важное произошло до того, как началось празднество. Он отчетливо вспомнил несколько морозных минут на максимальной высоте — когда плясали звезды и когда пришла тьма. И еще он вспомнил последовавшую за этим странно покорную реакцию Джуно.

Некоторое время Дайон смаковал эти воспоминания. Потом он включил на полную мощность двигатели и, медленно набирая высоту, умчался прочь от Стоунхенджа по расширяющейся спирали. Ночь — или то, что от нее осталось, — была кристально ясна. Теперь звезды танцевали сарабанду.

Дайон потерял всякое ощущение времени. Он мог находиться в воздухе минуты, или часы, или с самого сотворения мира — если в действительности какой-то мир когда-нибудь существовал. Если вообще все это не было уродливым осколком бреда, ночным кошмаром застрявшей на суше летучей рыбы.

Он попытался вспомнить, что ему нужно было сделать. Если, конечно, предположить, что было что-то, что он должен сделать. Теперь это казалось очень спорным…

Дайон попытался собраться с мыслями. В конце концов это удалось. Очень четко и неторопливо он заговорил с собственным мозгом, и тот, терпеливо расшифровав приказ, внимательно изучил его, затем неохотно послал команду главным мышцам.

Дайон взглянул на свой ручной альтиметр. Монументальное достижение: ручной альтиметр показывал шесть тысяч футов.

Дайон страдал от холода и недостатка воздуха, а это сочетание, как свидетельствовал его недавний опыт, действовало страшнее, чем питье медицинского спирта.

Последовали дальнейшие дебаты человека с его мозгом. Несмотря на то что дискуссия носила слегка метафизический характер, обе стороны проявили замечательное здравомыслие. В конце концов они пришли к совместному коммюнике, которое и было послано полузамерзшим рукам Дайона.

Те восстали. Но в конце концов склонились к соглашению. Пальцы бесчувственно сомкнулись на рычаге управления. Будто делая самому себе одолжение, Дайон спланировал до высоты семисот футов.

И окончательно пришел в сознание.

Это заняло довольно много времени, но он все-таки пришел в себя. И пока Дайон приходил в себя, он тихонько летел вперед, навстречу своей судьбе.

Бог, или какой-нибудь безликий компьютер, выполняющий программу развития Вселенной, должно быть, проявляет большое чувство юмора и/или полное пренебрежение к законам вероятности. Или, может быть, Он/Она/Оно просто заинтересовалось судьбой Дайона Кэрна.

С высоты семи сотен футов английская глубинка выглядела как безликое море. За исключением единственной мерцающей точки света примерно в миле впереди. Дайон смотрел на нее как завороженный.

В поле зрения не было ничего другого, что могло бы служить хоть какой-то целью, и Дайон машинально полетел на огонь. Он снизился до двухсот футов и позволил двигателям потихоньку нести себя со скоростью, не превышающей скорость ищущего человека.

У него было достаточно времени подумать обо всем. Например о том, как сильно он ненавидит весь этот захваченный доминантами бывший мир и как больше всего в нем он ненавидит Джуно Локк. Именно поэтому, конечно, он и искал ее. И поэтому, конечно, он ее нашел.

Голая, она танцевала у костра, пожиравшего остатки того, что некогда было Европейским проконсулом, которая, в лучших традициях английского буйного сумасшествия, была целиком зажарена на вертеле.

И танец, и церемонию сожжения с некоторым энтузиазмом наблюдала группа жиганов, не успевших даже снять летные комбинезоны. Как только Джуно начинала выказывать малейшие признаки усталости, они подбадривали ее несмертельным залпом лазерных лучей.

Дайон находился слишком высоко, чтобы видеть ожоги на ее теле, и слишком далеко, чтобы слышать крики боли. Но он уже достаточно пришел в себя, чтобы представить себе все это.

Что делать? У него не было никакого оружия. И вообще жиганов здесь собралось слишком много — даже если предположить, что они здорово нагрузились хэппилендом. Чертовски много жиганов. А у него не было никакого оружия. За исключением себя самого.

Кружась на высоте двухсот футов, Дайон упорно размышлял. Он понимал, что на нем действительно лежит определенная ответственность за Джуно. Но от его размышлений было мало проку.

Тем временем останки Джозефины догорали, останки Джуно танцевали, новые волдыри появлялись на ее теле, а пустоголовые, бьющиеся в псевдоэкстазе жиганы рисковали получить разрыв сердца.

От размышлений было не много проку. Поэтому Дайон, наскоро извинившись перед своим мозгом, отключил его. И изменил положение своего тела. Не думая.

Он изменил положение тела с вертикального на горизонтальное. Потом сбросил высоту и, нажав до упора на акселератор, полетел в гущу гуляк, как управляемый реактивный снаряд. Воздух свистел мимо. Жиганы, как гипнотическая мишень, маячили живой картиной впереди.

— Олле! — закричал Дайон, со свистом летя им навстречу.

После первого попадания упали трое, сраженные прямыми ударами. Джуно продолжала танцевать. Пролетая мимо костра, прежде чем скрыться в темноте, Дайон на долю секунды поймал выражение ее искаженного болью лица.

Затем он лег в крутой вираж и вернулся назад. На этот раз жиганы были готовы к встрече, и Дайон получил множество лазерных ожогов. Но это его ничуть не взволновало. Он уже имел тяжелые повреждения от ударов по голове и плечам. По сравнению с ними лазерные ожоги были пустяком.

— Олле! — еще четверо упали на землю. Левая рука Дайона бессильно повисла, и он понял, что она сломана.

Правая рука все еще манипулировала кнопкой управления двигателями. Миновав костер, Дайон развернулся снова.

К этому моменту жиганы немного рассредоточились. Своим видом они слегка напоминали ведущее огонь отделение, которое Дайон видел в старом фильме. Трое из оставшейся в строю четверки держали в руках лазерные пистолеты, но у последнего имелось нечто гораздо, более древнее и, в данных обстоятельствах, гораздо более эффективное.

Это был армейский револьвер сорок пятого калибра. Когда Дайон снова налетел на противника, лазерные лучи лишь слегка прожгли его летный комбинезон, но вторая из выпущенных револьвером пуль, к изумлению всех присутствующих, прошла точно через сердце.

Прежде чем тяжело рухнуть на землю, мертвое тело Дайона нокаутировало еще одного жигана.

Оставшиеся невредимыми снова собрались вместе и стали смотреть на небо, ожидая продолжения атаки.

Их ожидания были не напрасны: лучи головных фонарей офицеров порядка, как жезлы бледного огня, качались из стороны в сторону по всему ночному октябрьскому небу.

После торопливого совещания оставшиеся в живых решили смыться. Их ночная работа гарантировала каждому первую степень. Но они вовсе не спешили ее получить. Жиганы подбежали к своим реактивным ранцам, надели их и разлетелись прочь от костра в разные стороны.

Обугленное тело Джозефины медленно погрузилось в тлеющие угли. Джуно, все еще находившаяся под действием глубокого наркоза и шока от ожогов лазерных лучей, продолжала танцевать.

Где-то закричала сова. И над миром повисла неправдоподобная тишина.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ДВЕРЬ ПОД НОМЕРОМ ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ

На шестой день воскресения к Дайону пришел посетитель. На третий, четвертый и пятый дни восстановления к нему приходили, но все это было одно лицо по имени Джуно Локк.

На этот раз пришел некто другой. Он не изнемогал от любви, не был преисполнен благодарности, не принадлежал к женскому полу — и звали его Леандер Смит.

— Приветствую, — сказал Леандер. — Кто был мертв, ныне воскрес. Ему воздалось по заслугам.

Дайон нажал кнопку, и кровать подняла его в полусидячее положение.

— Как, ради Стоупс, ты узнал, где я нахожусь?

— Мой дорогой друг, ты слишком скромен. Половина Англии знает, что ты лежишь в лондонской клинике. А другая половина все еще почти в восторге от твоей совершенно жиганской храбрости.

Ходят слухи, что королева собирается произвести тебя в рыцари. Сэр Дайон Кэрн. Колоссально! Какую ауру респектабельности несет каждое из этих слов! Должен тебя поздравить. Никто из Потерянного Легиона не добивался такой дурной известности.

— Я не состою больше в Потерянном Легионе. Я разорвал свой контракт. Если празднование Дня Всех Святых что-нибудь и доказало, то только то, что вы все — просто-напросто сборище сумасшедших садистов.

— День Всех Святых не мог ничего доказать, Дайон, друг моей юности. Это даже не было делом рук нашей партии. Однажды, всего только однажды, какая-то шайка скучающих жиганов зарядилась непомерной храбростью из иглы. Сейчас они, без сомнения, разбежались кто куда и трясутся от страха в этом полураю… Это не важно. Для тебя имеет значение только то, что я держу твою драгоценную жизнь в своих трясущихся руках. Так что обязательно переориентируйся, обязательно, но осторожно.

— Я уже переориентировался, шутник, — сказал Дайон без особой убежденности. — И предполагаю сделаться бесполезно сумасбродным членом этого великого общества. Доминанты обязаны мне жизнью.

— Не говоря уже о довольно сумасшедшей смерти.

— Но это были не доминанты. Это были вроде бы лица мужского пола, никому не известные — или, может быть, тогда уже менее неизвестные, чем прежде. — Он сардонически уставился на Леандера.

— Осади назад, — ответил тот спокойно. — Потерянный Легион, насколько я помню, присутствует повсюду… Но, как бы то ни было, и это не имеет никакого значения. До тебя не дошло самое главное, мой друг: я держу твою жизнь в своих руках.

— Слова — всего лишь слова. Сказать можно все что угодно.

— Безусловно. Ты принадлежишь мне — или, с меньшей точностью, Потерянному Легиону. Если я скажу «живи» — ты будешь жить. Если я скажу «умри» — ты умрешь. С элегантной простотой. И не без грусти. И, кстати, это дорого стоит.

— Говори проще, — раздраженно огрызнулся Дайон, — говори короче — и проваливай. У меня напряженное утро, от безделья.

— Да будет так. По моей простой прихоти, хотя прихоти мои не бывают простыми, я могу тебя казнить. В любое время, в любом месте. Моли Бога, чтобы я не сделал это по рассеянности или по пьянке.

— Каким же образом?

— Ах, какой замечательный вопрос! Смотри, — Леандер достал из своей сумки маленькую коробочку размером с табакерку восемнадцатого века и дал Дайону хорошо ее рассмотреть. В центре коробочки была маленькая красная кнопка.

— Не сомневайся, — продолжал Леандер. — Понаблюдай. Эта транзисторная игрушка хранит секрет твоего вечного успокоения. Стоит мне нажать красную кнопку — и твоя жизнь кончена. Если я удержу кнопку нажатой в течение десяти секунд, ты умрешь навсегда.

Если я подниму палец прежде, чем истекут десять секунд, — ты оживешь снова. Что может быть проще?

Дайон с любопытством посмотрел на коробочку. Потом перевел взгляд на Леандера. Пустоголовый петух — он еще улыбается! Ничего себе шутки!..

— Докажи, — сказал Дайон.

— Конечно. Не хочешь ли произнести свое недостойное последнее слово?

— Конечно. Лети на полной скорости в ад, найди там снежок и вставь себе в задницу.

Леандер засмеялся:

— Молодец, сквайр, не теряешь присутствия духа. Но разве от тебя можно ждать меньшего? Не вешай носа, принц. А кроме того, почему бы тебе не послушать ангелов во время твоего пятисекундного отдыха.

Он нажал кнопку, и Дайон упал замертво.

Леандер аккуратно досчитал до пяти, затем убрал палец.

Дайон содрогнулся, сделал глубокий вдох и вернулся к жизни. Секунду или две он вращал глазами, потом облизнул губы и снова сел.

— Разрази тебя гром! Что за чертовщина прячется в этой маленькой коробке?

— Никакой чертовщины. Просто туз пик. Надеюсь, ты спал хорошо?

Глубоко потрясенный Дайон попытался изобразить непринужденность:

— Вторая моя смерть за одну неделю. Это уже становится монотонным.

— Монотонность могла бы стать постоянной, — беспечным тоном напомнил ему Леандер. — Но естественно надеяться, конечно, на некоторую отсрочку.

— Ради Стоупса, как ты это сделал? И зачем?

— Терпение, друг моей юности. Иногда «как?» становится важнее «зачем?»… Тебе прострелили сердце, не правда ли?

— Ну и что?

— Следовательно, теперь у тебя электромеханическое сердце. Микрокапсула обеспечивает его энергией, а весь ансамбль управляется электронным генератором импульсов. Моя табакерка всего-навсего нарушает работу этого устройства. Как я уже заметил, это стоит довольно дорого. В наше время хирургов невозможно шантажировать, их можно только подкупить. Надеюсь, ты оправдаешь затраченные средства. Не говоря уже о риске. Кое-кто мог бы схлопотать себе первую степень за этот гамбит.

Дайон потерял дар речи.

— Я вижу, ты не находишь слов, — продолжал Леандер. — Не важно. Они вернутся, я в этом уверен. А тем временем ты должен крепко-накрепко усвоить, что в твоей жизни теперь сияет маленькая красная кнопка. Приняв этот факт, ты, несомненно, сможешь насладиться долгим и плодотворным сотрудничеством с нами.

Дайон наконец отыскал несколько слов. Всего три.

— Зачем все это? — спросил он напряженно.

— Общественные связи плюс прагматизм, — объяснил Леандер. — Ты, mon ami, теперь лицо определенного общественного положения. И все благодаря тому, что подсознательная жажда смерти заставила тебя действовать подобно сбившемуся с курса снаряду, когда ты увидел офицера порядка, скачущую ночью нагишом по росе, пока Европейский проконсул приближалась к состоянию средней зажаренности. Наш герой сталкивается с чудовищно превосходящими силами противника. Но добродетель торжествует. Не трудно было предвидеть, что доминанты станут чествовать тебя. Поэтому неудивительно, что Потерянный Легион по-своему тоже будет тебя чествовать. Ничего личного, как ты понимаешь. Но парень, который вхож теперь в Ново-Букингемский дворец, драгоценен тем, что, когда настанет час — а такой час обязательно настанет, — он сможет взорвать нескольких высокопоставленных доминант и тем прославиться навеки… Так что нам оставалось только гарантировать твою верность нам, что, если я могу так выразиться, было сделано наиболее разумным, хоть и экстравагантным образом. Как тебе это нравится?

— Никак не нравится. Что вам от меня надо?

Леандер улыбнулся:

— Мой дорогой, что за пыл! Что за нетерпение! Нам вообще ничего от тебя не надо, дорогой. По крайней мере, пока. Твое время придет — теперь, я думаю, достаточно скоро, — ибо жизнь полна маленьких интересных сюрпризов. Но пока отдыхай, спи спокойно и размышляй. А также не забывай о маленькой красной кнопке.

— Сделай одолжение, — сказал Дайон с горечью, — выпади из окна.

— Это только повредило бы тебе. — Леандер повернулся к двери. — Расслабься, Дайон. Все будет хорошо. Между прочим, не пытайся поставить себе другое сердце. То, которое у тебя, — наилучшее из всех возможных. Кроме того, предвидя такое искушение, мы устроили так, что оно бабахнет, если кто-то попробует его заменить. Так что храни наш маленький секрет. Салам.

— Чума тебя возьми, — пожелал Дайон ему вслед, без особой надежды на исполнение этого пожелания.

— С молоком или с лимоном? — спросила Виктория. Она разливала чай из того же чайника, которым пользовалась сама Великая королева[31] в Балморале[32] лет двести назад.

— Молоко, пожалуйста, — сказал Дайон.

— Сахар?

— Два кусочка.

— Мой дорогой мальчик, — сказала Виктория, протягивая ему чашку. — У вас такие прекрасные манеры и благородный профиль. Ваш маленький офицер порядка должна чувствовать себя чертовски счастливой… Как насчет КОЭП?

— Извините?

— Прошу прощения, дорогой. Но я должна слегка обременить наш интимный разговор деловой прозой. Нужно что-то сделать для вас. Телевизионщики раскудахтались, требуя наградить героя. Так что, если это будет не слишком для вас утомительно, я думаю пожаловать вам звание командора Ордена Эмелины Панкхерст[33]. И, конечно, сопроводить это соответствующим вознаграждением, скажем, в десять тысяч львов.

Дайон широко улыбнулся:

— Одно мне поможет вынести другое.

Виктория благосклонно улыбнулась:

— Я вижу, наши сердца бьются, как одно. Да, кстати, как ваше новое сердце? Надеюсь, оно достаточно хорошее? Я дала распоряжение клинике составить счет по льготному разряду В.

— Оно работает буквально как бомба, — сухо ответил Дайон. — С ним можно бегать вверх по лестнице через три ступеньки, если бы где-нибудь была такая лестница, по которой хотелось бы бежать, прыгая через три.

— Я так рада, — с улыбкой сказала Виктория, — так ужасно, ужасно рада. Конечно, если бы вы смогли спасти бедную Джозефину, я могла бы даровать вам достоинство герцога. Но, в конце концов, нельзя иметь все. Мне сказали, что она страдала не слишком много. Бедное дитя покинуло эту землю до того, как эти ужасные типы подняли ее в воздух. Тем не менее кончина Джозефины создала деликатную дипломатическую ситуацию. Само собой, что федерация не в восторге от перспективы отправлять к нам нового проконсула… Как вам вообще показался праздник?

— Мертвое дело, — сказал Дайон.

— Что, вам было все равно?

— Ну нет, были некоторые моменты.

— Мне показалось, — осторожно сказала Виктория, — что под конец это кое-кого воодушевило… Вы, конечно, останетесь здесь на ночь, в Букингемском дворце??

— Мне кажется, что Джуно ждет меня в Лондоне-Семь. Удивляюсь, почему она не забрала меня прямо из клиники.

— Ей было приказано не делать этого, — объяснила Виктория, — по государственным соображениям. Так что вы останетесь на ночь здесь. Это уже запрограммировано. На случай, если ваша маленькая доминанта будет немного обижена, мы решили вознаградить ее годичным отпуском. С полным сохранением содержания и всего такого прочего.

— Вы очень добры.

Виктория засмеялась:

— Noblesse oblige…[34] Что проявляется двояко, сэр Дайон Кэрн. Боюсь, на обеде будет присутствовать масса несносных личностей. Надеюсь увидеть вас позже. Да, я уверена, что увижу вас позже. А теперь идите и примите ванну, прекрасное дитя. И натритесь ароматическим маслом. Ничто так не радует мой королевский вкус, как мерцающая шелковистая кожа.

После обеда Дайон обнаружил, что зажат в углу четырьмя доминантами: премьер-министром, лидером Ее Величества лояльной оппозиции, подводной фермершей, недавно удостоенной дворянского звания за успехи в выведении новой породы китов, и британской победительницей в десятиборье на последних Олимпийских играх. Эта четверка более или менее занимала его, пока Виктория, исполняя королевский долг, курсировала по своему салону. Дайон заметил, что на вечере присутствовало не так уж много сквайров. И действительно, как он убедился после беглого подсчета, на одного мужчину приходилось примерно четыре женщины. Так что число доминант, поддерживавших с ним разговор, просто соответствовало этому отношению.

— Мотивация ваших поступков, — сказала премьер-министр, — интригует меня не на шутку. Я взяла на себя труд выяснить, сэр Дайон, что вы уже заработали три третьих степени. Это означает — или, по крайней мере, должно означать, — что вы наследственно антисоциальны. Естественный кандидат на вторую степень. Это факт. И тем не менее однажды тихой осенней ночью вы совершаете донкихотский поступок. Это несоответствие очень меня беспокоит.

Доминанта Юлалина Шор, премьер-министр Соединенного Королевства, в свои сто три года была все еще довольно красивой женщиной. Она родилась в году тысяча девятьсот шестьдесят восьмом от Рождества Христова в мире, где всецело господствовали мужчины. Несмотря на репутацию изворотливого и жесткого политика, в ней до сих пор сохранились остатки мягкости женщины, принадлежавшей когда-то мужчине, думал Дайон, потягивая бренди. Казалось, в глубине глаз Юлалины таилась невыразимая грусть. Дайон злорадно надеялся, что это оттого, что они видели слишком много. Само собой разумеется, инъекции жизни дадут телу доминанты просуществовать еще полвека, если ее душа того захочет. Но, хотя плоть была такой чертовски сильной, дух мог оказаться до невозможности слаб.

— Несоответствие, — сказал Дайон, подхватывая нить разговора, — это все, что осталось в распоряжении жалких маленьких обогревателей постелей, чтобы ставить в тупик своих повелительных хозяек. Вы уж простите нас, если мы злоупотребляем этим.

Две сотни фунтов мускулов и костей затряслись крупной дрожью — это захохотала чемпионка по десятиборью.

— Смело сказано, куколка. Но кое-кто за такие мысли мог бы разорвать тебя пополам.

— Включая, конечно, и вас, — ядовито ответил Дайон. — Между прочим, динозавры вымерли именно из-за своих непомерных размеров.

— Вы что-то хотите этим сказать? — спросила лидер оппозиции. Стройная, в возрасте около шестидесяти, она была монотонно красива и тверда, как кремень.

Дайон выпил уже достаточно много бренди — доминанты наполняли его рюмку каждый раз, когда ее содержимое уменьшалось хотя бы наполовину, — и порядочно устал. Механические сердца со встроенными детонаторами, может быть, и превосходны как системы, осуществляющие циркуляцию крови, но они мало пригодны для того, чтобы снять умственное утомление. Хотел бы он знать, где находится сейчас Леандер. Было бы довольно забавно, если бы тот устроил взрыв именно сейчас, когда Дайон, находясь во дворце, разговаривает с членами парламента и разными знаменитостями.

— Да, я пытаюсь сказать вам кое-что, — ответил он хрипло. — Я пытаюсь сказать, что вы сыграли скверную биологическую шутку, продав право деторождения за чечевичную похлебку контрацепции и сделав ненужными собственные большие груди, — что вы сотворили болтунью из яйцеклеток. Короче говоря, что вы сломали движущую пружину прогресса. — Он икнул.

Доминанты дружно рассмеялись.

— Какая замечательная чепуха, — сказала премьер-министр. — Вам надо заседать в парламенте.

— Сколько мужчин заседают в парламенте, если вообще там есть хоть один? — требовательно спросил Дайон.

— Человек одиннадцать, я думаю… Там, на Севере и Северо-Западе, избиратели обладают довольно-таки странным чувством юмора.

— Тогда это паршивый парламент, — сказал Дайон рассеянно. — Он не может обладать такими качествами, как воображение, творческое начало и способность к предвидению. Это парламент сошедших с ума марионеток.

— Что вы можете привести в доказательство, — спросила доминанта Юлалина обманчиво мягким голосом, — делая такие всеохватывающие обвинения?

— Небеса.

— Объяснитесь, дитя.

— Весь мир — тюрьма, — объяснил Дайон, — а все мужчины и женщины — всего лишь заключенные… Что произошло с поселениями на Луне, с лабораторией на Марсе? Где обитаемые космические станции, и звездные корабли, и те беспечные шутники, которые согласились быть замороженными всего-навсего на несколько десятилетий, пока они будут лететь к звездам? Вы убили их — вы и вам подобные прекрасные гигиенические роботы. Вы вынули из человека источник движущей силы.

— Извините за отсутствие оваций в вашу честь, — огрызнулась премьер-министр, — и разбудите ваши нейроны, малыш. Есть вещи, которые вы должны были бы знать. Я родилась в мире, в котором космические полеты считались наиважнейшей вещью после соленых земляных орешков. Когда я была ребенком, американцы запустили орбитальную станцию и экспедицию к Марсу. Русские создали лунную лабораторию. А две тысячи миллионов людей здесь, на Земле, голодали. Водородных бомб хватило бы, чтобы семнадцать раз уничтожить человеческий род, и еще бы осталось достаточно, чтобы взорвать Анды, сбросить их в Тихий океан и превратить Антарктику в люминесцирующую пустыню. А в это время детская смертность в Индии достигала тридцати процентов, в Китае делалось пять миллионов абортов ежегодно. И с начала двадцатого столетия люди во все увеличивающейся степени уничтожали друг друга во славу технического прогресса. Вот каким был мир мужчин, малыш. Мир в котором все умирали раньше времени.

— А что теперь? — яростно спросил Дайон. — Изношенное чистилище на микросхемах, где никто не голодает слишком сильно и ни на кого не сбрасывают водородные бомбы, но где психиатрическая стража охотится за любым проблеском самостоятельной мысли. Мир, в котором три четверти женщин стерильны, как роботы, а остальные превращены в автоматизированные фабрики по производству детей. Мир, в котором каждый, если только он не инфра, не жиган и не сквайр, может дожить до ста пятидесяти лет и покупать себе по оргазму ежедневно, чтобы держаться подальше от докторов. В общем, дорогие доминанты, это царство упадка.

— Ах, вы истинный мессия! — в явном восторге воскликнула лидер оппозиции. — Вас надо выставить в качестве экспоната в Музее Естественной Истории.

— А я и выставлен, — ответил Дайон, — но только в Музее Неестественной Истории. Так оно и есть.

Чемпионка по десятиборью снова наполнила его рюмку, и он сделал большой глоток.

— Давайте устроим небольшой аукцион, дорогие доминанты. Я — пользующийся спросом товар. Кто хочет попробовать металл, из которого сделан мессия? Стартовая цена — сотня львов.

— Две сотни, — сказала подводная фермерша, чернокожая брюнетка, впервые за все время открывшая рот. — Я больше привыкла иметь дело с китами, но красноречивая морская свинья может быть забавна.

— Это скверная шутка, — резко сказала Юлалина.

Лидер оппозиции улыбнулась:

— Скажем, три сотни. Это все еще довольно забавно.

— Триста пятьдесят, — ответила победительница в десятиборье. — Плоть выглядит слабой, интересно, каков дух.

— Как странно, — сказала Виктория, незаметно подошедшая к торгующимся. — Как ужасно странно. Боюсь, дорогие, что моя ставка заключается только в моем королевском праве.

Сент-Джеймский парк был весь наполнен одинокой туманной магией ноябрьского утра. Дайон терпеливо стоял у самого края воды, держа в руках пару круассанов, стянутых из Ново-Букингемского дворца. Он хотел покормить уток.

Но нигде не было видно ни одной. Возможно, они все эмигрировали в какой-нибудь дальний уголок Елисейских грязей, где вечно извиваются черви в оргии самопожертвования. А может быть, бедные, пришедшие в замешательство утки все, как одна, добровольно вступили в Потерянный Легион и теперь снаряжались взрывчаткой, чтобы, когда доминанты придут их кормить, хотя бы угол парка поднялся на воздух вместе с утками.

Дайон был грустен и смущен; зол и нерешителен. Он пытался убедить себя, что ненавидит все на свете за исключением тонкого покрывала тумана, наподобие старинного неглиже, укрывавшего Лондон.

Дайон был ходячей бомбой. Мертвецом, которому не суждено покоя. Марионеткой на конце электронного поводка. Человеком, который хотел бы уничтожить мир суперженщин, при этом не испачкав рук. Помимо этого, он был сэром Дайоном Кэрном, сквайром отчасти скандальной известности и независимости — по милости Ее Величества. А если этого еще мало, то он был во власти извращенного влечения к незначительному офицеру порядка, чей плоский рассудок все мерил кратчайшими расстояниями от точки до точки.

Кроме того, Дайон был зол — потому что сам не знал, чего хотел. Он также был немного раздражен горьким сознанием того, что ужасно боится смерти. Испытав ее дважды, он твердо сказал себе, что настало время избегать подобных приключений.

Это рассуждение навело его на мысль о Леандере Смите.

Который появился тут же, будто его звали.

— Как дела, хмурый философ? — спросил Леандер весело. — Чтобы предаваться грустным размышлениям в таком нордическом тумане, надо быть или безмозглым идиотом, или исключительно плохим поэтом.

Дайон резко повернулся, чуть не упав при этом в воду:

— Черт тебя побери, ублюдок. Ты даже не оставишь меня потосковать в одиночестве? Как, Стоупс побери, ты узнал, где меня искать?

Леандер улыбнулся:

— Я забыл кое-что сказать тебе, парень. Наши электронные захваты имеют двадцатичетырехкаратные радарные устройства взаимоопознания. Твое поддельное сердце — говорящее сердце. Мы можем следить за каждым твоим движением, обнаружить тебя в любую данную наносекунду. Очень полезно, на случай если ты решишь слинять в Улан-Батор. Тогда мы просто нажмем ту самую красную кнопку и вполголоса пробормочем молитву… Как тебе понравилось твое краткое проживание в Букингемском дворце?

— Неплохо, ископаемое ты дерьмо. Все еще чешутся руки нажать на кнопку?

— Не сейчас, дружище. Не один я несу тяжелое бремя подготовки восстания. Кроме того, и это, возможно, послужит тебе маленьким утешением, я сам ношу бомбу, вшитую в аорту. Потерянный Легион держит мертвой хваткой, братец зомби.

Неожиданно Дайон бросился на Леандера. Тот, застигнутый врасплох, упал на мокрую траву. Пальцы Дайона сомкнулись на его горле. Он сжал их и почувствовал в себе божественную мощь уничтожения. Он душил Леандера до тех пор, пока вены не выступили у того на лбу и его ноги с шумом не забарабанили по траве. Он душил, не обращая внимания на пальцы, царапавшие ему лицо, и на колено, упершееся ему в промежность, — до тех пор, пока физиономия Леандера не посинела и его язык не высунулся изо рта с гротескно-непристойным выражением сексуального удовлетворения.

Тогда, полулежа поперек своей жертвы, повернув лицо в сторону, чтобы не смотреть в ее широко открытые глаза, Дайон заметил на листе клевера одинокую каплю росы. Она была чиста, совершенна и прекрасна, как витраж в соборе. Она была слишком чиста, чтобы находиться в такой близости от грязной сцены насильственной смерти. Дайон разжал пальцы. Леандер всхлипнул, издал болезненный свистящий звук, потом всхлипнул еще раз — и вскоре сел.

— Спасибо, — прохрипел он, — что не довел свое дело до конца. Почему ты, черт возьми, не сберегаешь свою прыть для доминант?

— Потому что доминанты меня не приговаривали к смерти, — сказал Дайон, все еще глядя на каплю росы. — Потому что я веду свою собственную войну, а ты украл ее у меня. Потому что я устал от людей, говорящих мне: «Люби то, ненавидь это, делай то-то и то-то». Потому что я глупый, не поддающийся внушению, неотесанный болван с гипертрофированной щитовидной железой.

Леандер стал массировать горло:

— Принято. А теперь слушай по всем каналам, дурачок. Скажу, зачем мы встретились, пока ты не начал новую драку. Ровно через семь дней, точно в одиннадцать сорок пять, ты бросишь атомную гранату в зал заседаний палаты общин.

— В противном случае?

— Какой-нибудь шутник нажмет обе наши кнопки. Потерянный Легион не очень любит тех, кто ставит не на ту лошадь.

— Тогда молись за нас обоих. Вечность, говорят, страшно увлекательная штука.

— Так ты не собираешься это сделать?

— Я этого не говорил.

— Ты собираешься это сделать?

— Я и этого не говорил.

Леандер поднялся:

— Дайон, что, черт побери, ты за штучка?

— Я не знаю.

— Ради Христа, ты хоть что-нибудь знаешь?

— Я знаю, что я мужчина, — сказал Дайон. — Я знаю, что если только какие-нибудь психованные клоуны не сделают что-то решительное, то я — один из вымирающей породы. Я знаю, что солнце все еще встает, а средние века уже позади. Я знаю, что какой-то ублюдок жульнически подстроил все так, что Дайон Кэрн должен выбирать между Сциллой и Харибдой… И еще я знаю, что мне холодно.

— Тогда пойдем выпьем кофе, — предложил Леандер.

— Иди один, падаль. Я не пью с провокаторами.

Дайон подождал, пока Леандер не исчезнет в сгустившемся тумане. Затем повернулся и снова стал терпеливо караулить несуществующих уток.

Через некоторое время Дайону надоело стоять на месте и он принялся бродить. Он не имел ни малейшего представления ни о том, куда направляется, ни о том, что собирается делать дальше. В его голове роились образы, похожие на собрание старинных дагерротипов. Квартира в Лондоне-Семь… Большая доминанта, на которой не было ничего, кроме лазерного пистолета в руках… Нечто без имени… Обрывки стихотворения…

Он шел сквозь туман, не зная куда. По кругу, вероятно. Это не имело значения. Да и было ли куда идти?

Оказывается, было.

Дайон неожиданно обнаружил, что находится на почти пустынной воздушной станции возле Парламентской площади. Никто кроме кретина или сумасшедшего не мог бы решиться лететь в такой туман. Но Дайон Кэрн был и тем и другим.

Служитель воздушной станции, маленький сморщенный жиган, который, очевидно, так и не смог наскрести достаточно денег на столь необходимые ему инъекции жизни, довольно энергично работал языком, но Дайон не слышал его слов.

Отмахнувшись от его жестикуляций, он дал автомату прочесть линии своего пальца и расписался таким образом за полученное снаряжение: летный комбинезон, шлем со встроенным в него аудиорадаром, реактивный ранец и страховочный парашют. Потом вставил кредитную карточку в приемную щель, надел снаряжение, пока увядший карлик трепетал рядом, подобно умирающему мотыльку.

Пока Дайон поднимался, аудиорадарное устройство успокоительно мурлыкало у него в ушах. Лишь когда он в опасной близости обогнул Биг-Бен и циферблат часов появился из тумана, как замороженное лицо безумного клоуна, радар издал короткую предупреждающую ноту, но потом снова продолжил свое довольное мурлыканье.

На высоте семисот футов Дайон вышел из тумана и пришел в восторг от ударившего в глаза яркого солнечного света. Под ним простирался ковер из подсвеченной золотом белоснежной ваты, простиравшийся до края вселенной. Дайон с безмерной любовью смотрел на эту антисептическую повязку, наброшенную поверх земного гнойника человечества. Или женской его части. Или женской и мужской одновременно. Это не имело значения, поскольку гниение было всеохватывающим. Оставь надежду всяк, входящий в эти влагалища…

Но хватит глядеть назад, под облачное покрывало. Здесь, наверху, простирается великолепная вселенная пустоты. Ничего кроме солнца, голубого неба и замороженного безмолвия.

Он полетел на восток, навстречу солнцу. На восток, потому что это направление было ничем не хуже всякого другого. Он летел, игриво перепрыгивая с одного облачного пика на другой, через миниатюрные долины и хребты, как будто пересекал бесконечную водную ширь, прыгая с валуна на валун, оброненные неизвестным божеством.

Время исчезло, вывернулось наизнанку, растянулось, сжалось, свалялось в шарик и разбилось на бесконечно малые кусочки. Он собирался лететь на восток двадцать одно столетие, воображая, что это путешествие никогда не кончится.

Его подвело любопытство.

Любопытство стало причиной его падения в буквальном смысле. Неожиданно Дайон почувствовал потребность узнать, где он находится. Он дотронулся до кнопки управления двигателем и мягко погрузился в ковер ваты. Солнце в отчаянии убежало куда-то, голубое небо съежилось, попыталось последовать за ним, но задохнулось в непроницаемо-серой завесе тумана.

Дайон опускался медленно, покрываясь, по мере погружения в облака, саваном из замороженных ледяных кристаллов.

Аудиорадар прекратил мурлыкать, потом озабоченно забормотал и наконец пронзительно завыл:

Дайон игнорировал предупреждение с царственным спокойствием.

Через несколько секунд, не успев даже Осознать, что произошло, он по пояс погрузился в ледяные волны Северного моря.

Дайон стабилизировался.

Похоже, это было самым идиотским из возможных решений. Он мог бы резко взлететь вверх, навстречу золотому утру, либо, выключив двигатели, позволить весу реактивного ранца увлечь себя на дно черных глубин.

Вместо этого он стабилизировался, безудержно наслаждаясь мазохистскими ощущениями — по мере того как ледяная вода выигрывала битву с обогревательными контурами летного комбинезона. Первыми онемели пальцы ног, затем оцепенение потихоньку поползло вверх.

Дайон старался думать о Сократе и его чаше цикуты, о том, как сладко и благородно погрузиться в окончательное забвение. Но у него ничего не получилось. Через некоторое время Дайон обнаружил, что целиком поглощен слежением за волнующейся поверхностью моря. Была легкая зыбь, и Дайона мягко качало на волнах вверх и вниз, как поплавок рыбацкой сети. Он хотел, черт побери, чтобы произошло что-нибудь или хотя бы чтобы рыбак сделал новый бросок. Реактивные двигатели тихонько насвистывали свою вечную мелодию, как вечную прелюдию ля-бемоль минор.

Северному морю, укутанному нитями ноябрьского тумана, не было до него совершенно никакого дела. Дайон испытывал от этого огромное удовлетворение. Море не интересовалось абсолютно ничем, и ему было в высшей степени наплевать на судьбу Дайона Кэрна.

Вода кружилась вокруг, игриво, не всерьез, пытаясь увлечь его в глубину. Дайон качался вверх-вниз на волнах, ожидая какого-нибудь знака от того ублюдочного жигана, что укрывался за туманом с черной стороны солнца.

Но тот не соизволил подать ему знак. Туман был в начале мира, и туман будет в его конце. И между концом и началом не было ничего, кроме нерешительности, пустоты в мыслях, малодушия, омертвевших ног и стометровой толщи воды.

— Я мертвец, — сказал Дайон вслух. И испытал разочарование, поскольку не услышал в ответ ни эха, ни чьих-нибудь возражений.

— Я поэт, — сказал он с вызовом. Но никто не потребовал от него доказательств.

— Я невинный свидетель, — обратился он к невидимому суду… Но подтверждения не последовало.

— Черт побери, я совсем один, — всхлипнул он. Северное море не оспорило это утверждение. Туман был абсолютно ко всему равнодушен.

— Я выключу двигатель, — пригрозил Дайон. Никто не стал его отговаривать.

— И ты пожалеешь! — вскричал он. Но серая печать сожаления и так лежала на грустном черном лике моря, не пролившем ни слезинки по Дайону Кэрну.

И тогда он выключил двигатели. И погрузился в воду с такой неожиданной быстротой, что полностью потерял присутствие духа. Должна же была быть какая-то пауза или хотя бы намек на медленное движение… Или время, чтобы подумать, по крайней мере. Но быстрота, с которой волны Северного моря сомкнулись над его головой, была ошеломляющей. И только начав погружаться в пучину, Дайон заподозрил заговор. Холодная соленая вода обожгла лицо, но он не обратил на это внимания.

Забыв об очевидном, Дайон открыл рот, чтобы произнести несколько отборных ругательств. Вода ринулась ему в горло, и он испугался.

Однако не слишком сильно. Балансируя на грани между жизнью и смертью, он полумертвыми пальцами нащупал кнопку управления двигателем и нажал ее, давая максимальное вертикальное ускорение.

И чудесным образом прекратил опускаться на дно моря. Газ со злым шумом устремился из дюз реактивного ранца наружу. Дайон взлетел к поверхности и выскочил из воды, как сумасшедший дельфин, устремившийся к звездам. У него, однако, хватило присутствия духа, чтобы отключить форсаж прежде потери сознания.

Обмякший дельфин, оставляя за собой след из пара и капелек соленой воды, поднялся выше кромки тумана и безвольно устремился ввысь, в сияющий золотым солнечным светом мир высоты. И если бы пилот континентального гелиобуса чуть больше верила чудесам современной автоматизации, полет Дайона закончился бы на максимальной высоте в десять тысяч футов, где он, без сомнения, повис и провисел бы, пока не замерз насмерть.

Но командир гелиобуса не доверяла маленькой черной коробочке, запрограммированной привести машину прямиком в Брюссель. Поэтому, вместо того чтобы наслаждаться кратковременным легким наркозом, как это обычно делает большинство пилотов, она оставалась за пультом управления, неохотно утверждая навигационные решения автомата и рассматривая проносящиеся внизу туманные пики.

В момент очередного приступа недоверия она вдруг заметила быстро поднимающуюся навстречу солнцу изогнутую аркой фигуру Дайона Кэрна. Увиденное не очень озадачило пилота, поскольку у нее был опыт встреч со сбившимися с пути, стремящимися совершить самоубийство небесными гуляками. Она немедленно сбросила скорость, легла в дрейф и послала второго помощника подготовить спасательный самолет. Поскольку потерявший сознание Дайон продолжал спокойно подниматься в небеса, самолет был запущен и осуществил перехват по горячим следам.

Когда Дайон наконец пришел в себя, он увидел, что находится в лондонской клинике. Джуно сидела возле его кровати. Дайон испытывал ужасное ощущение от банальности происшедшего.

— Ничего страшного. Придется немного полежать в постели, только и всего, — сказала Джуно весело. — Ты даже не знаешь, какой ты счастливчик. А свои совершенно неубедительные объяснения прибереги до того, как мы прибудем домой.

Дайон секунду или две изумленно смотрел на нее, собирая воедино все, что еще осталось у него в голове.

— Валяться в постели — недостойно, — сказал он после паузы. — Я ясно осознал, насколько я несчастлив, и не желаю возвращаться домой.

Джуно поцеловала его.

Часом позже они уже были в квартире в Лондоне-Семь.

— Я хочу ребенка, — сказала Джуно.

— Как?!

— А так, что, согласно контракту, ты обязан меня им обеспечить.

Они сидели на балконной скамейке на двести четырнадцатом этаже Лондона-Семь и пили кофе. Приблизительно в полумиле под ними ковер тумана, упорно державшегося в продолжение двух дней, начал понемногу утончаться. Дайон наблюдал, как заходящее солнце медленно превращает его в замерзшее темнокрасное море. На улице было холодно, но балкон, окруженный завесой подогретого воздуха, казался воздушным пузырьком лета, сохранившимся среди морозных высот осени. В блеске умирающего солнца эта сцена переливалась и мерцала испарениями: это лучи преломлялись влажным потоком искусственного тепла. Темно-красный ковер тумана волновался и подергивался рябью, как будто решая вдруг ожить.

— Перспективы искусственного осеменения вовсе не приводят меня в бешеный восторг, — сказал Дайон, собираясь с мыслями.

— Смени программу. Я вовсе не это предлагаю. Есть интересная статистика. Оказывается, при таком способе зачатия и вынашивания высок процент неврозов, как среди матерей-носителей, так и среди младенцев. Я хочу пойти суровым путем.

— Суровым для кого? — спросил Дайон.

— Для меня, маленький трубадур. Ты думаешь, я жажду, чтобы ты тратил время и энергию на инфру?

— Я мог бы войти во вкус эксперимента.

— Я была бы только рада. Но целью упражнении должен быть здоровый ребенок. Не забывай об этом.

— Что пережгло твои транзисторы, бесплодная утроба? Неужели это бурное приключение в канун Дня Всех Святых напомнило тебе, что все мы смертны? Или, несмотря на инъекции жизни, ты становишься старой и сентиментальной?

Джуно вздохнула:

— О, Дайон. Почему ты все время делаешь вид, будто живешь внутри стального шара? Ради меня ты чуть не погиб навсегда. Разве это так ужасно, что я захотела от тебя ребенка?

— Они тебя изнасиловали?

— Почему ты об этом, спрашиваешь?

— Они тебя изнасиловали?

Она улыбнулась:

— Полагаю, это можно назвать и так. Они вкололи мне полную дозу какой-то дряни, и я пласталась, как сука в течке… Но сейчас это не имеет никакого значения. Ожоги на теле зажили, ожоги на душе вылечили психотерапевты, и теперь единственный комплекс, оставшийся у меня, связан только с тобой.

— Ага! Вот оно что! — выкрикнул Дайон с чувством триумфа. — Ты была подчинена. Вот почему тебе захотелось ребенка. Ты была подчинена, и добрая старая Доминанта Природа возобновила миллионолетнюю программу. Твоя похотливая сущность тут ни при чем. Ты неподвижно лежала на спине, и твой разум был пуст, как лунный вакуум, а твое тело в это время вспомнило все, что нужно. И теперь ты пытаешься стать анахронизмом по доверенности.

— Разве это имеет значение? — спросила Джуно.

Дайона раздражало, что ее голос и манера поведения были совершенно спокойны.

— Да, плоскобрюхая, имеет.

— Почему?

— Потому что нельзя обманывать природу вечно.

— Ты говоришь загадками.

— Это что, я живу загадками.

— И поэтому ты попытался взять билет в один конец на дно Северного моря?

— Сам себе удивляюсь, — ответил он уклончиво, — я просто играл в пятнашки с морскими чайками и рыбами. А потом упал. Вот и все.

— Нет, было еще кое-что, мейстерзингер. Ты играл в русскую рулетку с самим собой — и сам был пулей.

Она тяжело посмотрела на него:

— Ты уже был мертв однажды. Ты что, привык к смерти, как к наркотику, и теперь сидишь на крючке?

— Мы все на этом крючке, любимая. Мы проводим всего девять месяцев, готовясь к рождению, так почему надо проводить пару столетий, готовясь к смерти? Потряснее всего — сгореть быстро и с фейерверком.

Джуно вздохнула:

— Вот почему мне хочется ребенка. Я слышу тиканье часов… Что-то произошло с тобой, Дайон.

— Да. Я увидел, как большую суку поджаривают на костре, и совершенно потерял голову.

— Нет, что-то еще. После лечения в клинике с тобой было все в порядке. Что-то произошло потом.

Он криво усмехнулся:

— Одно возведение в рыцари и одна королевская прерогатива.

— Это все еще не то, что я имею в виду… Кто был тот жиган, посетивший тебя, пока ты лежал пластом?

— О, ты становишься сыщиком? Его имя — Атилла Т. Гунн. Он приходил предложить мне набег на Балканы.

Джуно пожала плечами и на некоторое время замолчала. Она сидела, уставившись на красное солнце, которое скользило вниз, создавая странную иллюзию судорожного подрагивания в западной части горизонта. Затем доминанта стала слегка дрожать, хотя температура на балконе оставалась постоянной и равной восемнадцати градусам.

— Так ты дашь мне ребенка? — спросила она после продолжительного молчания.

— Почему бы и нет? Новая игрушка, может быть, развлечет тебя. Ты, должно быть, устала от странствующего поэта.

— Я люблю тебя, — сказала она просто.

— Одной любви недостаточно.

— Чего же тогда достаточно?

— Абсолютного подчинения и мира, где мужчины могут свободно дышать, не спрашивая разрешения у ближайшей доминанты-медички. Мира, где все женщины гордятся большими животами, в которых вынашивают детей… Ты хочешь ребенка — и ты его получишь. Это будет приготовленное, свежезамороженное стерилизованное дитя, и я желаю тебе получить от общения с ним много радости. Он не будет знать твоей груди, и, если это будет сын — мой сын, — он станет врагом всего твоего племени. Он вступит в любовную связь с твоей кредитной карточкой и сломает ногу, отплясывая на твоих похоронах.

Дайон мрачно рассмеялся:

— Да, ты можешь иметь ребенка. Так что тебе лучше найти для меня какую-нибудь бедную, сбитую с толку, голодную инфру, которую я смогу насиловать и любить и у которой отниму молодость. Ее несчастное тело выносит плод моей любви за вознаграждение, равное стоимости пары инъекций жизни, и за это я буду любить ее. Даже если она глупа, как кочан капусты, и уродлива, как прошлогодняя картофелина, я буду любить ее. Потому что у нее будет жалкая гордость, уродливая красота, трусливая смелость. И если ты можешь понять это, ты на полпути к тому, чтобы осознать, что не так уж все благополучно в этой упорядоченной, гигиенической тюрьме, которую создали подобные тебе безвозрастные и безликие твари.

— Я замерзла, — сказала Джуно, — и устала. Пойдем в дом… Неужели ты так меня ненавидишь, Дайон?

— Нет, — сказал он, поднимаясь со скамейки, — я не ненавижу тебя. Но будь я проклят, если когда-нибудь стану плакать по тебе. И это, дорогая прекрасная подруга игрищ, меня действительно удручает.

Дайон остался в квартире один. Мир вокруг был восхитительно спокоен. Он наслаждался роскошью полуторадневного одиночества и начинал чувствовать, что Бог — или Кто там такой — не обязательно на стороне больших хронометров[35].

По причинам, доподлинно известным только ей самой, Джуно отправилась в короткое авиапутешествие. Сначала в Стокгольм, по ее словам, просто попить спирта «кристалл», слишком хорошего для того, чтобы шведы его экспортировали. Затем в Мюнхен, где она должна была встретиться с общительными доминантами из международной полиции и с ними посвятить вечер пиву. После этого она предполагала вылететь в Рим, чтобы там, опять же по ее словам, принять участие в ряде грубых сексуальных оргий, прежде чем к утру вернуться в Лондон.

Хвала Аллаху, женщина способна на любую выдумку. В данном случае это означало, по меньшей мере, что у Дайона будет немного времени, чтобы остановиться и оглядеться.

Он занял себя видеопросмотром старинного фильма, который назывался «На Западном фронте без перемен». Дайон нашел упоминание о нем в старом каталоге и заказал копию в Центровиде. Компьютеру понадобилось целых пять минут, чтобы выудить ее из Национального фильмархива.

Теперь Дайон сидел как приклеенный, не в силах оторваться от действия на стенном экране размером двадцать на тридцать. Какая-то ублюдочная доминанта попыталась переделать оригинал в трехмерный цветной фильм. После пяти минут этого зрелища Дайон врезал кулаком по кнопке вызова и пережег тем самым пару микросхем Центровида. Зато теперь он мог смотреть первоначальный черно-белый вариант — с его туманными ореолами, потрескиванием звука и старомодными наплывами. Дайон наслаждался каждой минутой этого зрелища.

Теперь таких лент уже не снимают, грустно подумал он, отхлебывая немецкое пиво, доставленное в картонной коробке через вакуумный люк. И причина в том, что доминант не ориентировали на насилие. Они не переваривают кровавых мотивов, которые господствуют в тайных фантазиях всякого уважающего себя жигана и которые с незапамятных времен были движущей силой для всех мужчин с горячей красной кровью.

Он наблюдал батальные сцены, какими бы грустными и обжигающими душу они ни были, со вниманием, которое граничило с экстазом. Образы на экране были ужасны, гротескны, кошмарны, но они принадлежали исчезнувшему миру мужчин. И благодаря этому в абсурде было достоинство, в кошмаре — красота и даже в ужасном реве древних артиллерийских орудий — умиротворение.

Он не только смотрел глазами, но, казалось, впитывал фильм всем телом. Однако некий мелкий придворный шут, обосновавшийся у него в голове и отпускавший колкости по поводу увиденного, настойчиво напоминал о нерешенных проблемах Дайона Кэрна.

Искусственное сердце громко стучало у него под ребрами. Дайон представил себе, как представлял уже несчетное число раз, палец Леандера, почти рассеянно задержавшийся на красной кнопке. Одно дело понимать, что конец одинаково для всех неизбежен, и совсем другое дело знать, что твоя собственная смерть зависит от чьего-то каприза.

Дайон уставился на экран, стараясь набраться мужества от того, что там видел. Люди гибли неэстетично, безумно и в огромных количествах. Они умирали от штыковых ран, бомб, пуль, снарядов, страха, скверной хирургии, безумной стратегии и от всеобщего стресса. Тогда, Стоупс побери, ты кто такой, Дайон Кэрн, чтобы жаловаться на бомбу у себя в груди? Каждый носит внутри себя бомбу того или иного рода. Какого черта! Жизнь все равно должна когда-то кончиться.

И все же… И все же сейчас все было совсем не так, как тогда, когда он по собственной воле подвергался смертельному риску, пикируя на помощь голой танцующей Джуно. Тогда это был личный выбор, теперь — всего лишь бесившая его зависимость. И тем не менее это был в точности тот же род зависимости, который ощущался этими несчастными, невнятно говорящими шутниками из старинного кино. Все они жили и умирали с искусственными сердцами. Для каждого из них где-то был свой Леандер с маленькой красной кнопкой.

Дайон швырнул пустую бутылку из-под пива в широкую дыру вакуумного люка, которая бесшумно открылась, без звука проглотила добычу и беззвучно же закрылась. Тогда он взял другую бутылку и сорвал с нее пробку.

Дайон играл с мыслью рассказать Джуно о смертельной коробочке, которую он носил в собственном теле. Но разве поверила бы она ему? Возможно, что и да. Но что в этом случае она бы сделала?

Ответ очевиден: послала бы за кавалерией Соединенных Штатов, смела бы Потерянный Легион с лица Земли, а потом бы долго и безутешно рыдала над останками безвестного поэта.

Так что гораздо разумнее держать свою веселую информацию при себе.

И все же остается ряд небольших осложнений. Таких как выбор, например: швырнуть атомную гранату в зал заседаний палаты общин в ближайшие, если словам Леандера можно верить, три дня или не швырнуть — а просто ждать, когда кто-то нажмет красную кнопку.

Все это действительно удручало.

А наиболее удручающим было то, что Дайон в самом деле не знал, что он собирается делать, если вообще собирается.

Да, он хотел свергнуть доминант. Но можно ли добиться этого, подняв на воздух шестьсот парламентских болтунов? И разве Дон-Кихот не вправе сам выбрать ветряные мельницы, с которыми ему предстоит сражаться?

— Я думаю слишком много, — сказал Дайон вслух, все еще созерцая ужасную кровавую драму, разворачивавшуюся на экране.

— А чувствую слишком мало, — немного подумав, добавил он.

Опустошив бутылку пива, Дайон бросил ее в открывшуюся дыру и достал новую.

— Cogito, ergo[36], кое-что, — заметил он решительно как раз в тот момент, когда молодой немецкий солдат, проткнувший штыком французского офицера, стал молить труп о прощении. Экран тридцать на двадцать был полон увечий, боли и смерти.

Дайон чувствовал себя буквально утонувшим в крови, но это не мешало ему продолжать методично приканчивать коробку пива. Просмотрев две трети фильма и опорожнив наполовину последнюю бутылку, он приступил к обдумыванию грандиозной возможности заказать еще одну коробку, когда ему неожиданно помешал телефон.

Некоторое время Дайон как зачарованный слушал звонок, играя с мыслью изменить всю последующую историю человечества, просто не отреагировав на него. Но любопытство победило. Он переключился на прием, и на экране почти сразу появилось лицо Леандера Смита. Очевидно, тот звонил из уличного автомата.

— Привет, спаситель, — сказал Леандер весело.

— Спокойной ночи, ублюдок, — быстро ответил Дайон, протягивая руку к выключателю. — У тебя свойство быть одновременно и абсолютно нежеланным и абсолютно незваным гостем. Я шагаю сквозь ад Западного фронта и не нуждаюсь ни в чьей помощи. Как, Стоупс тебя побери, ты умеешь всегда вторгаться в мой пересыхающий поток сознания?

— Погоди с этим, — сказал Леандер, увидев, что Дайон потянулся к переключателю. Смит поднял табакерку так, чтобы его собеседник увидел палец, осторожно прикоснувшийся к красной кнопке:

— Ты же не выключишь меня, старина, не правда ли?

— Да, шут гороховый. Если и ты в свою очередь не выключишь меня.

Леандер улыбнулся:

— Esprit de corps[37]. Мне это нравится. Сейчас его так недостает… Ты один, надеюсь?

— Твои надежды не беспочвенны. Добрая доминанта отправилась ненадолго прошвырнуться по Европе. А теперь говори, что тебе надо, и возвращайся в ад.

— Мы должны встретиться, братец призрак.

— Я еще не забыл твой юмор в туманном парке.

— Это хорошо. День уже назначен.

— Да принесет этот день нам наш дневной хлеб и простит нам наши прегрешения… Кто же играет с остатком моей жизни?

— Верховное командование, дорогой. Пути его таинственны и неисповедимы.

— И его неслучайный приказ должен быть выполнен любой ценой, — подхватил Дайон. — Итак, жить мне осталось меньше, но зато я могу смеяться громче. Очень интересно. Ну а теперь позволь мне вернуться к моей маленькой сказке, и я обещаю тебе прекрасную ночь.

— Не так быстро, друг моей юности. Надо утрясти кое-какие детали.

— Так утрясай их и прекрати тратить попусту драгоценный остаток моей жизни.

— Ты знаешь бар «Виват, жиган!»?

— Я знаю бар «Виват, жиган!».

— Я встречу тебя там завтра в полночь.

— Тебе надо будет быть чрезмерно удачливым.

Леандер лучисто улыбнулся:

— Я надеюсь. В противном случае, ты можешь стать чрезвычайно мертвым.

Он отключил связь, тем самым лишив Дайона возможности послать парфянскую стрелу[38] в сторону противника.

Дайон трижды пнул кровать и пожалел, что здесь нет Джуно, которую он мог бы задушить, а ее безжизненное тело сбросить с балкона, с высоты полумили, на землю.

Но Джуно здесь не было, и не было никого, кого можно было бы убить, изувечить или с кем можно было бы заняться любовью. Потерпев поражение, расстроенный Дайон уселся перед экраном двадцать на тридцать и снова принялся смотреть «На Западном фронте без перемен».

Он успел увидеть, как рука молодого немецкого солдата протянулась, чтобы коснуться бабочки. И успел увидеть, как французский снайпер пресек это движение пулей.

Она была маленькой, тонкой и такой мягкой, какой может быть только инфра. Почти ребенок — двадцати пяти лет, может быть, — но нищета, или полуншцета, уже оставила на ней свой знак. Брошенная на произвол судьбы, она состарилась бы очень быстро. К шестидесяти, если бы ей удалось избежать рождения слишком большого количества детей и прожить так долго, она сделалась бы совершенной старухой. Джуно нашла ее поющей песни в мюнхенской пивной за жалкую плату. Она была почти чистокровной англичанкой по имени Сильфида.

Джуно привела ее в момент, когда Дайон при помощи старинного карандаша пытался накорябать очередную поэму. Он вспоминал свое столкновение с Леандером в Сент-Джеймском парке и творчески преломлял его. Дайон вычеркнул слова «капля росы» и написал вместо них «дождевая капля». Он считал, что нельзя позволять искусству, особенно если стихи сентиментальные, слишком близко соприкасаться с жизнью. Это может быть опасно для искусства.

В конце концов он прочитал:

Тогда-то в сопровождении Сильфиды и появилась Джуно, похожая на трирему[39], тянущую на буксире ялик.

— Привет, мейстерзингер. Я скучала без тебя.

— Привет и прощай. Я совершенно не скучал. Как тебе понравились мюнхенские жиганы?

— Они гораздо любезнее здешних. Что ты пишешь?

— Твою эпитафию… Что это за ребенок, которого ты, ясное дело, где-то украла?

— Ее зовут Сильфида, и она собирается родить мне сына.

Дайон внимательно осмотрел девушку, чье чрево он должен был оплодотворить. Она была испугана, но выглядела далеко не отталкивающе. И то и другое ему понравилось.

— Enchante de faire votre connaissance[40], — сказал он, отвешивая церемонный поклон.

— Merci, monsieur. Tespere que notre connaissance sera tres heureux pour tous[41].

— Твой французский почти так же ограничен, как и мой, — сказал Дайон. — Как удалось этой суке заманить тебя обратно в Англию?

— Пожалуйста, не надо, — сказала Сильфида нервно, — доминанта Джуно была очень добра ко мне. Она уже дала мне тысячу львов.

— Еще тысяча — после зачатия, — добавила Джуно, — и, наконец, тысяча после рождения ребенка.

— Живого или мертвого? — спросил Дайон со злобой.

Хорошее настроение Джуно мгновенно испарилось.

— Не играй слишком грубо, малыш, — посоветовала она, — и не обижай мою инфру. Она получает деньги за зачатие, а не за то, чтобы ее обижали.

Дайон засмеялся:

— Мою инфру! Черт побери, кем ты себя воображаешь? Султаном семнадцатого века?

— Переключи трансмиссию. Мы провели в полете полдня и довольно устали. Будь любезен, закажи что-нибудь поесть.

При упоминании о еде Дайон вспомнил, что и сам голоден. Он пил слишком много, но не мог вспомнить, когда ел в последний раз. Подойдя к вакуумному люку, он заговорил в приемное устройство:

— Приборы на три персоны. Авокадо, фаршированные креветками, мексиканская клубника с коньяком, чеширский сыр, датское масло, финский хрустящий хлебец. Напитки: два литра розового вина, пол-литра хеннеси, черный кофе, сливки, сахар. Через десять минут. Все.

— О, Стоупс! — воскликнула Джуно с восхищением. — Этот человек создает поэмы и в области гастрономии.

В порыве чувств она обняла его.

— Не трожь меня, корова, — огрызнулся Дайон. — Ведь последний ужин того стоит, не правда ли?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу этим сказать, что жизнь очень часто бывает короче, чем мы думаем, и никто не может извлечь квадратный корень из завтрашнего дня.

Джуно снова стала наливаться гневом.

— Кто или что сделало яичницу из твоих транзисторов, юнец? Ты как медведь с испорченным усилителем. Если ищешь драки, ты ее получишь.

— Но не на глазах у ребенка, — ответил Дайон сухо. — Кто знает, какое неизгладимое впечатление это может произвести на ее пока еще непорочное чрево. — Он повернулся к Сильфиде: — Полагаю, это будет твой первый ребенок?

— Да.

— И тебе не хотелось бы оставить младенца себе?

Она беспомощно посмотрела на него:

— Что бы я делала с ребенком?

— Ах да. Подходящий комментарий к нашему прекрасному времени. — Он бросил взгляд на Джуно: Где это дитя будет жить, спать и испытывать опустошительную страсть? Или ты еще не решила? Эта квартирка вряд ли достаточно велика для manage а trois[42].

— Я решила, — быстро ответила Джуно. — Для начала у Сильфиды будет собственная комната на двадцать третьем этаже. Потом посмотрим.

— Когда не останется сомнений, что плод зреет на дереве, — добавил Дайон.

Дальнейшая словесная баталия была прервана прибытием еды.

За едой Дайон узнал о Сильфиде немного больше. Ей исполнилось двадцать три, и никто не предъявлял на нее прав. Ее мать — возможно, живая до сих пор — была инфрой — наполовину англичанкой, наполовину немкой, а отец — сквайром-англичанином. Доминанта, заплатившая за ее зачатие, не дожила до того времени, когда могла бы получать проценты с вложенного капитала. Она погибла, проводя исследования синтетических вирусов. Поэтому Сильфида существовала на обычное государственное сиротское пособие, пока не достигла возраста восемнадцати лет. После этого она была домработницей у высокопоставленных доминант и занималась случайно проституцией с преуспевающими сквайрами, жаждавшими отдыха от своих хищных партнерш, а также эпизодически выступала в качестве певички в барах, клубах, пивных и борделях.

Сильфида уже успела устать от такой жизни — вот почему, возможно, она была готова начать карьеру профессионально беременной.

— Не кажется ли тебе, что подгнило что-то в государстве датском[43]? — спросил Дайон, выслушав ее рассказ.

— Простите, я не понимаю.

— Как, впрочем, и он сам, — сказала Джуно едко. — Я должна предупредить тебя, Сильфида. Если ему дать хоть три десятых шанса, Дайон до смерти замучает тебя своими подколками. Это воплощенный атавизм. А этот его способ бить себя кулаком в грудь! Если он будет доставлять слишком много беспокойства, скажи мне, и я с ним разберусь.

Дайон проигнорировал ее.

— Я хочу сказать, что этот мир — безумное место, где бабы наподобие Джуно набиты деньгами и властью, в то время как ты и тебе подобные могут получить от жизни ничтожную мелочь, только если они наполнены детьми.

— «Но доми Джуно — это доминанта», — непонимающе запротестовала Сильфида.

— Доми Джуно — это доминанта, — передразнил ее Дайон. — Какая светлая мысль! Дерево это дерево это дерево. Но каким чертом это касается нас? Не могли же они выбить из тебя все разумные мысли, дитя. Что-то же должно было остаться у тебя между ушей, или все сконцентрировалось между ног?

Сильфида залилась рыданиями.

Джуно подняла бутылку хеннеси:

— Займись лучше этим, плейбой. Еще одно извержение антиобщественной риторики, и я спущу тебя с балкона.

Неожиданно Дайон почувствовал себя пристыженным.

— Сильфида, — сказал он мягко, — вытри слезы. Джуно права. По статистике однажды она должна была оказаться права, и это случилось сейчас. Я психованный, потерпевший во всем неудачу карлик, и я смиренно прошу твоего прощения. Ты пролетела сотни миль для того, чтобы тебе наполнили чрево, а не для того, чтобы открыли глаза. Я полон раскаяния, не говоря уже об угрызениях совести.

Не обращая внимания на Сильфиду, Джуно озабоченно досмотрела на Дайона.

— Что случилось? Что-то происходит! Что бы это ни было, но я вижу, как становится все хуже и хуже.

— Ничего, — сказал он неубедительно, — я призрак привидения, вот и все. Простите меня, дети, я не ведаю, что творю.

Он взял у Джуно бутылку хеннеси и налил себе изрядную порцию. Потом одним глотком выпил все и поднялся.

— Полночь монументально маячит перед нами, — объявил он загадочно, — и я должен ненадолго покинуть вас, дорогие подруги. Я должен посовещаться с тем, чьи пальцы наинежнейшим образом ласкают маленькую красную кнопку. Несомненно, вы воспользуетесь моим кратким отсутствием, чтобы решить, чья именно постель должна быть осчастливлена этой ночью. — Он посмотрел на Джуно пронизывающим взглядом. — Руководствуясь исключительно интересами будущего, я советую, чтобы выбор пал на Сильфиду.

Приговоренный неплохо позавтракал, весело думал Дайон, шагая свежим ноябрьским утром, чтобы получить атомную гранату, которой предназначалось поднять на воздух всю британскую законодательную власть. По такому случаю он позволил себе съесть пару устриц и запить их бутылкой шампанского, но, несмотря на это, чувствовал себя довольно усталым. Всю прошедшую ночь он провел с Сильфидой в ее квартире на двадцать третьем этаже.

Поскольку она была незнакомкой, да к тому же инфрой, он занимался с ней любовью неоднократно и с большим пылом. Его энтузиазм не надо было стимулировать. Сильфида была, на свой необычный манер, весьма притягательна. Кроме того, она прекрасно знала, что и как надо делать ногами, руками, грудью и языком. Что сильно облегчало дело: если уж ты собираешься танцевать, то, конечно, не должен делать это плохо.

Но не одна лишь эротика заставила Дайона побить все свои рекорды. И не отчаянная необходимость угодить Джуно — но шепот смерти, звучавший у него в голове. Он считал весьма вероятным, что погибнет — если не от кнопки Леандера, то от атомного взрыва, если не от взрыва, то от лазерных лучей разъяренных офицеров порядка. И хотя эта перспектива не слишком его ужасала и не была ему совершенно неприятна, в ней ощущалось беспокоящее ледяное дыхание смерти. Особенно после того, как он пришел к заключению, что уже исчерпал свою квоту воскрешений.

Короче говоря, Дайон — к своему крайнему изумлению — обнаружил, что тоже хочет ребенка. Который, почти наверняка, родится после его смерти. Ну и Стоупс с этим.

Очень, очень грустно обнаружить, что хочешь ребенка. Особенно если готовишься кануть в Лету.

Сильфида не была обеспокоена его ранним уходом. Она в буквальном смысле не была потревожена. Трех или четырех энергичных актов любви было более чем достаточно, чтобы убить у нее всякое желание бодрствовать. Она заснула почти в момент финального оргазма и так и осталась лежать без движения, полностью обнаженная со все еще широко разведенными ногами. В свете раннего утра на ее лице застыло выражение потерянного ребенка.

Во время завтрака Дайону пришла в голову фантазия обрызгать грудь Сильфиды шампанским. Склонившись над спокойно спящей плотью, скрывавшей чрево, быть может в этот самый момент обеспечивающее продолжение их рода, он сказал несколько нежных слов. Но Сильфида не почувствовала ничего и не услышала его благословения. Что, принимая во внимание все происшедшее, было не удивительно.

И вот теперь Дайон — самый отчаянный солдат Потерянного Легиона — шагал по Сент-Джеймскому парку.

Леандер с великолепным чувством юмора выбрал место для передачи похожей на яйцо атомной гранаты. Это был тот самый участок берега, где Дайон чуть было не задушил его несколько дней назад.

Краткая встреча в баре «Виват, жиган!» носила крайне небрежный характер. Она произошла не в отдельном кабинете и даже не в одном из номеров, но в главном зале, на глазах у Безымянного, безучастно восседавшего за стойкой, подобно исстрадавшемуся василиску[44]. По причинам, которые он вряд ли был в состоянии сформулировать, Дайон ожидал встретить здесь по крайней мере нескольких представителей Потерянного Легиона. Он также думал, что тайные планы будут обсуждаться в каком-нибудь уединенном месте еле слышным шепотом, с соблюдением всех правил конспирации.

Вместо этого там оказался один Леандер, и проект атомного роспуска парламента обговаривался совершенно небрежно и открыто за стаканом польского уайт-спирита со льдом. Правда, в «Виват, жиган!» не было никого, кроме Безымянного и двух или трех надравшихся жиганов, настолько отрешившихся душой и телом, что они не могли выделять ничего, кроме паров алкоголя, и не воспринимали ничего, кроме радиопередачи громкостью в сотню децибел. И все же великие традиции заговоров были без нужды осмеяны. Обстановка казалась слишком банальной для того, чтобы разрабатывать в ней детали самоубийства.

План, если верить Леандеру, полностью одобренный верховным командованием Потерянного Легиона, был прост до элегантности. Как и вообще все великие планы. Все зависело только от решительности, быстроты, удачи и вопиющего идиотизма главного исполнителя.

Предполагалось, что точно в одиннадцать сорок пять Дайон Кэрн снесет атомное яйцо на пол парламента. Оно сработает и разнесет здание в клочья ровно через шестьдесят пять секунд — время, необходимое заговорщику, чтобы покинуть колыбель демократии. Вслед за атомным яйцом Дайон кинет парализующее, чтобы обездвижить тех членов парламента, которые окажутся бодрствующими и попытаются возражать против внесенного предложения. Вся операция должна пройти в условиях затемнения, которое обеспечат другие бойцы Потерянного Легиона, уже установившие, по словам Леандера, пару зарядов с тумано-и-слезоточивым газом на галерее для посетителей. Заряды поставят дымовую завесу и выпустят слезоточивый газ ровно в одиннадцать часов сорок четыре минуты и пятьдесят секунд.

Таким образом, Дайон уподобится мстителю из старинных северных легенд. Низвергнув молнию божественного гнева, он, кашляя и проливая слезы вместе с оставшимися на галерее зрителями, бросится вон и затеряется среди панически бегущих людей.

Леандер будет ждать его на Парламентской площади с реактивным ранцем в руках. И с высоты тысячи футов над Темзой они вдвоем станут свидетелями незабываемого зрелища — взрыва парламента.

Такова была теория. Это был совершенно замечательный план. Как и все, подумал Дайон мрачно, которые обречены на провал. Какая-нибудь проклятая деталь обязательно не сработает, и не кто иной, как Дайон Кэрн, бывший сквайр и гражданин Большого Лондона, оседлает самую верхушку плазменного шара.

Его, конечно, волновала и этическая сторона вопроса — что было тяжелым моральным испытанием даже для неудачливого мейстерзингера. Стоит ли механическое сердце непризнанного поэта сорока тонн помешанных на политике доминант? Это был интересный вопрос. Но не из тех, которые стоят того, чтобы на них отвечали.

Довольно гнусно сознавать, думал Дайон с горьким изумлением, что Леандер хотел, без всякой тени сомнения, продемонстрировать мне, насколько сильно я хочу жить. Оставаться живым, вдыхать воздух поздней осени, чувствовать боль, чувствовать наслаждение, напиваться допьяна, писать стихи, слушать музыку, растить детей. Растить детей…

Интересное открытие, особенно если учесть, что во все это, с большой вероятностью, встроен смертный приговор…

Дайон обнаружил, что идет вниз по аллее Мэлл, пустынной даже в такой относительно поздний час дня. Это напомнило ему, что сейчас Лондон был, по сравнению с лихорадочными днями конца двадцатого столетия, не более чем городом-призраком. Его население уменьшилось наполовину; некогда широко расползавшиеся гнойники пригородов большей частью превратились в зеленые лужайки, а основная масса жителей переселилась либо в Центральный Лондон (в причудливые дома времен регентства, если они могли себе это позволить), либо в десять городских башен, фаллически вздымающихся навстречу смущенному небу.

Все же доминанты кое-чего достигли, согласился Дайон неохотно. Они смели муравейник и превратили его в колоссальную суперферму. Они сократили численность населения, уничтожили голод, устранили гонку вооружений и отняли чувство собственного достоинства у мужчин. Жизнь — если только вы не беременная в десятый раз инфра, не импотент-жиган с уродливой физиономией и не поэт с тремя психозаписями — была славным и приятным приключением.

Ну и Стоупс их побери! Тем больше причин вознести батальон одряхлевших женщин-политиков туда, где нет ни абстрактных дебатов, ни инъекций жизни.

— Английские джентльмены, которых сейчас можно найти только в постелях, — ни к кому, собственно, не обращаясь, сказал Дайон, войдя в Сент-Джеймский парк и ступив на мост, — будут проклинать себя за то, что их здесь не было.

Нельзя сказать, что он сам всецело верил своим словам, но эта мысль утешала.

Двигаясь по мосту, он заметил, что тихая поверхность воды внизу буквально кишит утками. Но сейчас, как назло, у него не было с собой ничего, чем можно было бы покормить их. Воистину, век расшатался.

Леандер уже ждал его.

Леандер всегда был ждущим, сколько помнил его Дайон. Совершенно замечательный талант.

— Как хорошо встретиться при дневном свете, — весело приветствовал он Дайона. — Надеюсь, ты спал хорошо.

— Отлично, гробокопатель, я насиловал будущее.

— А теперь, дружище, давай сотворим маленький кусочек истории, чтобы будущее помнило о нас.

Дайон взглянул на небо и со вкусом втянул в себя воздух.

— Прекрасное утро, — сказал он.

Леандер усмехнулся:

— Действительно, прекрасное. Но как сказал некий пророк или кто-то в этом роде, — прекрасное утро не гарантирует, что в полдень не наступит тьма.

Премьер-министр отвечала на вопросы, касающиеся предложения объявить День Национального Траура по поводу кончины бывшего Европейского проконсула. Доми Юлалина была в голосе, но речь ее, подумал Дайон, едва ли принадлежит к тем, которым суждено войти в историю. Было одиннадцать часов сорок четыре минуты.

Галерея для посетителей была практически пуста. Так же как и большинство скамей оппозиции. Да и какой смысл приходить сюда собственной персоной, когда можно спокойно валяться в своей квартире и, если уж у вас такой мазохистский склад ума, наблюдать по телевизору все парламентские склоки?

Большинство посетителей на галерее составляли туристы-путешественницы, втайне жаждущие стать свидетелями какого-нибудь скандала, — доминанты (вместе со своими случайными сквайрами) из Питтсбурга, Пооны или Пекина. Они и не подозревали, насколько близки к осуществлению своих мечтаний.

Одиннадцать часов сорок четыре минуты тридцать секунд. Еще двадцать секунд — и традиции этой управляемой доминантами демократии обогатятся опытом небольшой порции массовой дезинфекции. Несомненно, в провинции взрыв вызовет непродолжительный траур, но жертвами в основном должны стать парламентские болтуньи. И совсем скоро какой-то другой член парламента станет отвечать на вопросы, касающиеся предложения объявить День Траура по поводу досрочного прекращения этой сессии.

Дайон подумал о Сильфиде и украдкой нервно сжал пальцами атомную гранату. Она весила миллион метрических тонн и, казалось, до костей прожигала пальцы.

Будь он верующим, он молился бы о том, чтобы Сильфида забеременела. Я всего лишь носитель, подумал Дайон отстраненно. Я — странствующий сосуд, содержащий зародышевую плазму, и моя единственная жизненная функция — оплодотворять каждую женщину, которую можно оплодотворить, чтобы Землю унаследовало несказанное множество Дайонов Кэрнов второго поколения и мир не имел бы конца. Какой Стоупс я торчу здесь, подумал он. Я должен быть совсем не здесь, оплодотворять тысячи инфр, провозглашая радостное евангелие вечного оргазма, наполняя бессчетное количество утроб бесконечным множеством детей.

Одиннадцать часов сорок четыре минуты и сорок секунд. Муха села Дайону на нос, и он чихнул.

Премьер-министр сделала паузу. Доминанта из Пакистана достала флакон своих любимых духов. Какой-то сквайр зевнул. Лидер оппозиции глубоко вздохнула и почувствовала в левой груди легкое покалывание. Дайон задрожал. И вдруг солнце, прорвавшись из-за пелены облаков, послало сквозь старинные окна луч света.

Одиннадцать часов сорок четыре минуты пятьдесят секунд.

Граната с дымовой завесой и слезоточивым газом взорвалась.

Клубы непроницаемого дыма закрыли галерею. Солнечный свет померк. Дайон Кэрн превратился в марионетку, действующую абсолютно автоматически.

Как только началось паническое бегство, он вскочил и швырнул свою гранату. Но осталось что-то еще, что необходимо было сделать, пьяно вспомнил Дайон. Слезы ручьями стекали по его лицу, а вокруг клубился газ.

Ах да! Парализующая граната. Не в силах открыть глаза, Дайон стал искать ее на ощупь. Потеряв всякое представление о направлении, он, широко размахнувшись, швырнул гранату наугад. И после этого присоединился ко всеобщему бегству, тяжело наступив на упавшую доминанту из Пакистана. Та была ужасно удивлена, обнаружив, что ее любимый флакон изверг из себя дым со слезоточивым газом, под покровом которого английские невежи топчут ее без каких-либо, увы, сексуальных намерений.

Кое-как Дайон выбрался на солнечный свет. Черт побери, никто не попытался остановить его! Черт побери, где ради Стоупс, все офицеры порядка? Черт побери, почему он еще жив и почему парламент еще не взлетел на воздух? Черт побери, почему Леандер смеется, да так, что не может даже надеть свой реактивный ранец?

И почему, ради Христа, кто-то остановил поток времени?

Кошмар становился все сильнее.

Бок о бок со все еще смеющимся Леандером, Дайон отлетел наконец прочь от обреченного парламента и поднялся над Темзой, каждую секунду ожидая удара судьбы.

Но тот так и не последовал. Леандер смеялся не переставая. Он не смог остановиться даже на высоте тысячи футов. Казалось, смех его, подобно грому, грохочет по всему небу. Солнце продолжало светить совершенно спокойно, как будто это был совсем другой день.

Это и в самом деле был уже следующий день. Солнцу, возможно, недоставало тепла, но никак не решительности. Его холодный свет пронизывал туманную лазурь неба — такую же, как та, что некогда восхищала человека по имени Руперт Брук[45]. Дайон, обложившись со всех сторон великолепной датской колбасой и бутылками с сидром, сидел на холме в Оксфордшире, глазея по сторонам, ни на что особенно не глядя и наслаждаясь воспоминанием о кошмаре надвигавшейся смерти, которая так и не наступила. Только что избежав, казалось бы, неминуемого столкновения с вечностью, он расслабился настолько, что был даже не в состоянии убить Леандера, который сидел рядом с ним, тоже с колбасой и сидром в руках, углубившись в мысленное созерцание прошлого.

Едва ли стоило нарушать тишину, чтобы обсудить такую мирскую вещь, как несработавшая атомная граната, но упрямство заставило Дайона потребовать объяснений.

— Что случилось? — спросил он лениво, с набитым колбасой ртом. — Кто-то написал на бикфордов шнур?

Леандер, который прекратил смеяться только где-то над Хертфордширом, одарил его великодушной сияющей улыбкой:

— Дорогой мой поборник социальной справедливости, — промурлыкал он, — я воистину люблю тебя.

— Что случилось? — повторил Дайон. — Почему не было взрыва? Почему радиоактивный гриб не вознес политиканов на небеса?

— Ты когда-нибудь видел пурпурную доминанту? — спросил Леандер как бы между прочим.

— Нет. А ты?

— Тоже нет, мой лучший друг. — Леандер рыгнул и налил себе еще крепкого сидра. — Но, может быть, мы будем вознаграждены этим чарующим зрелищем.

Дайон вздохнул:

— Боюсь, что я близок к тому, что меня перепрограммируют.

— Все было сделано только ради чистейшей шутки, — сказал Леандер. — Поверь мне. Только ради чистейшей шутки. Это атомная граната, как ты блестяще догадался, вовсе не была атомной. Убийство, во всяком случае на данном этапе, не входит в наши намерения, — это была всего лишь красящая бомба.

— Что?

— А то. Это была краска, прекрасная краска. Она воздействует непосредственно на пигментацию кожи. Так что все, кто был в парламенте, когда взорвалась граната, будут иметь пурпурные лица и прочие места по крайней мере месяца три. Смех, дорогой мой, самое ужасное оружие. Боюсь, что, прежде чем правительство уйдет в отставку, может случиться несколько временных смертей от разрыва сердца.

Дайон несколько секунд размышлял об этих приятных перспективах, прежде чем до него дошло, что его совершенно безо всякой необходимости прогнали через ад.

— Почему, — спросил он мягко, — никто, особенно ты, клоун, не сказал мне, что не будет никакого массового домицида[46]. Извини за критику, но тогда я спал бы спокойнее.

— Так решило верховное командование, — пожал плечами Леандер.

— Ах да, верховное командование.

— Верховное командование, мой дорогой герой, не имело такого представления о твоем истинном калибре, какое имею я. Они хотели испытать тебя и твою решимость. Они хотели убедиться, что, когда настанет час, ты, не дрогнув, нанесешь настоящий удар за всех сломленных мужчин. Не сомневаюсь, теперь они удовлетворены.

Дайон задумался.

— Что касается моей эгоистичной персоны, — заметил он, помолчав, — я совсем не удовлетворен. И считаю, что на этом этапе могу выйти из рядов Потерянного Легиона с почетом или чем-то вроде этого. Я выполнил все, что от меня требовали. Подвергся риску. То, что смертельная граната оказалась красящей, к делу не относится. Я не имею ни малейшего желания наносить какие-либо последующие удары. Потерянный Легион может убираться к черту. Эта игра больше меня не интересует. Комедия окончена. А теперь, будь любезен, нажми свою кнопку. — Дайон сделал глубокий глоток сидра.

Леандер уставился на него в явном замешательстве, и Дайону это понравилось.

— Я вижу, ты озадачен, — сказал он. — В чем затруднение, дружище? Или ты забыл принести свою табакерку?

Леандер так забылся, что заговорил с набитым датской колбасой ртом.

— Разве ты больше не боишься умереть? — спросил он. Белковый душ сопровождал его слова.

— Поправка. Я постоянно боюсь умереть. Я, возможно, самый распоследний трус в этом деле. Но больше всего, мой дорогой товарищ, я боюсь жить в постоянном страхе смерти. Ты и твой Потерянный Легион слегка вмешались в мои жизненные планы. Как бы то ни было, убив меня, ты утрясешь все самым лучшим образом. Куда, к дьяволу, запропастилась твоя табакерка? Умереть сейчас было бы самое время, поскольку сидр уже кончился.

— Произошел случайный сбой, — извинился Леандер, — я забыл ее принести. Кто мог знать, что, достигнув наивысшей точки — если мне будет позволено выразиться таким высоким слогом, — ты захочешь выйти из игры?

— Ну и великие же стратеги в Потерянном Легионе, — заметил Дайон презрительно. — Несомненно, вы ждали от меня слез благодарности за то, что оставили в живых. Довольно… Я знаю все худшее, на что ты способен, так что возвращайся на базу и сделай это.

— А как насчет будущего человечества?

— Наплевать на него!

— А как насчет пленительной Джуно?

— Также.

— Да, — сказал Леандер задумчиво, — и все же она должна быть.

— Кто должна быть?

— Ахиллесова пята.

— Так найдите ее.

— Найдем, мой дорогой некрофил, найдем. Ты представляешь собой слишком большое вложение капитала, чтобы от тебя легко отказались. Есть способы — должны быть — поставить тебя на колени.

Дайон потянулся и благожелательно посмотрел на своего компаньона:

— Я мог бы убить тебя прямо здесь и сейчас. И тем самым решить все проблемы для нас обоих.

Леандер с любопытством посмотрел на него:

— Почему же ты этого не делаешь?

— По трем идиотским причинам.

— Первая?

— Я дурак.

— Вторая?

— Ты дурак.

— Третья?

— Мужиков и так не хватает. — Дайон встал и потянулся за своим реактивным ранцем. — И, кроме того, мы не должны делать жизнь доминант слишком легкой — или слишком тяжелой. Спасибо за приятное времяпрепровождение. Оно было менее возвышенным, чем первоначально предполагалось, но, несомненно, его последствия вызовут некоторые потрясения… Не звони мне. Я сам тебе позвоню. Если я когда-нибудь буду настолько пьян или буду так скучать, что не придумаю ничего лучшего.

Дайон рванулся со склона холма с таким оглушительным грохотом двигателей, что барабанные перепонки Леандера чуть не лопнули.

На высоте сотни футов он стабилизировался, развернулся на восток и на бреющем полете весело понесся назад в город. Дайон вдруг понял, что начал думать о Лондоне как о доме, и удивился этому.

И тут он вспомнил о Сильфиде. Он хотел ее. Не для любви, не для секса — не ради чего бы то ни было.

За исключением ребенка.

Правительство пало, но пурпурный парламент распущен не был. Виктория, в знак солидарности со своими министрами прошлыми и настоящими, стала носить серебряную маску. Семнадцать жиганов, одиннадцать сквайров, пять доминант и три инфры признались в том, что бросили красящую бомбу. А потом жизнь пошла так, как шла раньше.

Дайону приходила в голову мысль сознаться тоже. Но вероятность того, что его признание может быть воспринято всерьез, пугала не на шутку. Это, несомненно, повлекло бы анализ второй степени, что положило бы конец не только его нерегулярным попыткам писать стихи, но и тем важным открытиям, которые он делал относительно человеческой природы — в основном своей собственной.

Оставив Леандера — что, как он думал, было к лучшему — на забрызганном колбасой холме в Оксфордшире, Дайон вернулся в Лондон со всей возможной быстротой, которую только позволял реактивный ранец. Он был почти раздосадован, обнаружив, что его отсутствие даже не было замечено. Сильфида лежала точно в той же позе, в которой он ее оставил.

Она зевала, когда он включил телевизор, чтобы узнать окончательный итог утреннего происшествия в матери парламентов[47].

Она зевала, когда он рассказал ей о неожиданной эпидемии покраснения политиков.

Она зевала, когда он занялся с нею любовью.

И она продолжала зевать, когда он с отсутствующим видом снова растер ее тем, что осталось от выдохшегося и теперь уже теплого шампанского.

А ведь она даже не скучала по нему. Все произошло в точности так, как и должно было произойти, с некоторым удовлетворением говорил он себе. Она всего лишь сосуд, многократно оплодотворяемый сосуд будущего. И почему, Стоупс побери, сосуд будущего должен интересоваться вопросами, которые напрямую не связаны со спариванием, зачатием и рождением?

В том, что она забеременела, не было никакого сомнения, если только время было подходящим для зачатия. Когда впоследствии стало ясно, что так оно и получилось, Дайон не удивился ничуть. Он на самом деле был убежден, что помнит момент зачатия, когда во время их второй близости батальоны сперматозоидов, подобно микроминиатюрным, идущим на нерест лососям, слепо ударили в глубокий темный омут ее нетерпеливо ждущей утробы. На лице Сильфиды застыло такое выражение, будто она — не просто инфра, но женщина из глубины тысячелетий — разделяла с Дайоном безмерно-ошеломляющее молчаливое знание момента зачатия…

И вот теперь, все еще держа руку на груди Сильфиды, Дайон мысленно вернулся к Джуно. Он был изумлен, обнаружив, что может думать о ней с безмерным обожанием. Джуно считала, что она одна хочет ребенка. Но на самом деле она просто первой осознала, что Дайон сам желает того же. Может быть, Джуно и доминанта, но ее женская интуиция не ушла в песок под действием инъекций жизни. Она все понимала. Да, она понимала.

Подгоняемый ненавистью пополам с любовью, Дайон встал с кровати, вызвал скоростной лифт и поднялся на двести четырнадцатый этаж, чтобы увидеть Джуно. Был конец дня, но ее не оказалось дома. Возможно, несмотря на отпуск, Джуно мобилизовали, чтобы она принимала участие в поисках подозреваемых в утреннем политическом теракте.

Он ждал ее и, ожидая, заснул. Когда Джуно наконец вернулась, холодная ноябрьская ночь окружала Лондон-Семь морозной тишиной.

— Как прошла церемония оплодотворения? — спросила она холодно.

Он криво усмехнулся:

— Прекрасно, мадам. Девица беременна, но все это было в другой стране.

— Так скоро? И откуда ты знаешь?

— Успех определяется не затраченным временем, а приложенными усилиями, — мягко объяснил Дайон. — Я знаю, потому что знаю. Кроме того, яйцеклетка поет, когда ее оплодотворяют, и я слышал звуки этой музыки.

Джуно засмеялась и взъерошила ему волосы:

— Что за отвратительный маленький трубадур. Так ты любил ее в тот момент?

— Она взывает к моему чувству абсурда. А чем занималась ты?

— Охотилась на того, кто подложил мины. Безуспешно. А что делал ты, за исключением того, что оплодотворял Сильфиду?

— Красил политиков в пурпур.

Джуно сурово посмотрела на него:

— Такого рода шуточки доведут тебя до анализа первой степени, усохший Наполеон.

Затем она как бы между прочим добавила:

— Ты можешь, конечно, отчитаться за каждый свой шаг?

— Нет. Единственная, кто могла бы свидетельствовать в мою пользу, была без сознания. К тому же она беременна.

— Все эти намеки раздражают меня, малыш. Ты в настроении заняться любовью или уже достиг насыщения?

Как ни странно, он был в настроении. Он был в настроении заняться с ней любовью, хотя бы из одного только чувства благодарности. Она подарила ему Сильфиду, и она же дала ему возможность самопознания, которое иначе он бы никогда не получил.

Но здесь было и нечто большее, чем просто чувство благодарности. И когда Дайон начал ласкать это сильное тело, которое, казалось, каждой своей порой источает мощь и гордость, он понял, что это даже больше, чем любовь. Дайон в любой момент мог преодолеть ее гордость, потому что уже знал, как подвести Джуно к самому краю подчинения, где мощь и гордость не значили ничего и где это стройное красивое тело становилось всего лишь горой безумной чувственной плоти, кипящей от желания.

Они занимались любовью спокойно, со знанием дела, используя всю длинную осеннюю ночь, чтобы насладиться друг другом. Глядя в затуманенные глаза Джуно, Дайон отстраненно подумал, что любовь — обоюдоострое оружие. Он понял также, может быть впервые, что, хотя в Джуно и воплощалось все то, что он отвергал, она была ему, по меньшей мере, другом. Дайон хотел позволить этой мысли укрепиться у себя в сознании, чтобы потом к ней больше не возвращаться. И еще он был неподдельно изумлен, что дружба смогла породить такую страсть.

Конечно, неизбежно возникало сравнение с Сильфидой. Они представлялись ему орлицей и голубкой. Но каждой вещи свое время. Даже орлицам…

Несмотря на объявленные награды, угрозы и определенное количество того, что Виктория Вторая называла «этически оправданным разложением» (эвфемизм, использующийся для обозначения незаконного применения неимоверно большого набора дезориентирующих и заставляющих говорить правду наркотиков по отношению к половине жиганов Большого Лондона), психопат, бросивший красящую бомбу, остался непойманным. Осень незаметно перешла в зиму, дни сделались короче и холоднее, начались и прошли декабрьские сатурналии с непременно сопутствующим им Санта-Клаусом.

Дайон, не тревожимый больше причудливыми приказами Потерянного Легиона, наслаждался продолжительным отсутствием Люцифера (другими словами — Леандера Смита). И начинал верить, что, поскольку он до сих пор еще не упал замертво, его отставка с большей или меньшей благодарностью принята как fait accompli[48]. А может быть, Леандер или его подручные все еще ворошили какой-нибудь труднодоступный стог сена в поисках иголки, способной поразить ахиллесову пяту Дайона.

Как бы то ни было, Дайон Кэрн был слишком занят, чтобы тратить много времени на абстрактные размышления. Он беззаботно проводил свои дни: ел, пил, время от времени занимался поэзией, наслаждался необычным радостным чувством от того, что его предполагаемое отцовство подтвердилось, и, махнув на все рукой, с головой погружался в совершенно непохожие друг на друга любовные забавы с двумя совершенно непохожими друг на друга женщинами. Здесь-то и крылась та ахиллесова пята, которую неутомимый Леандер так терпеливо пытался отыскать.

Зима, растаяв, постепенно перешла в весну. Грудь и живот Сильфиды стали понемногу расти. Дайон написал два десятка поэм, одна или две из которых, кажется, даже удовлетворили его самого. А Джуно приобрела уединенное загородное пристанище.

Оно представляло собой открытый всем ветрам нежилой фермерский дом девятнадцатого столетия, построенный в долине Эдейл, из прочного и надежного дарбиширского камня. Эдейл — одна из наиболее эффектных долин Горного Края — вряд ли вообще подозревал о том, что на дворе двадцать первый век. Он располагался слишком далеко на севере, и его территория была слишком пересеченной, чтобы представлять интерес для сельскохозяйственных коллективов. Не имело смысла ставить здесь даже гидропонные башни, поскольку это с гораздо большим эффектом и большей пользой можно было сделать поблизости от больших городов.

Таким образом, Эдейл, удовлетворительно изолированный от двадцать первого столетия и почти полностью пустынный, если не считать пасущихся на холмах овец и нескольких населяющих его эксцентричных отшельников, был совершенно идеально приспособлен для занятий любовью, рождения детей и написания стихов. И еще одно увеличивало его ценность в глазах Дайона Кэрна: долина располагалась от Лондона в двух часах полета на реактивном ранце. Даже геликар не мог достичь ее быстрей, чем за сорок минут.

Джуно оставила за собой квартиру в Лондоне-Семь. Сильфида, до неприличия счастливая своей беременностью и оскорблявшая этим любую уважающую себя доминанту, была отослана в фермерский дом, удачно названный Дайоном Витс-Энд[49]. К некоторому удивлению Джуно, он предпочитал проводить больше времени в Эдейле, чем в Лондоне-Семь, что не сильно, но постоянно ранило ее самолюбие. Каждый раз, посещая Витс-Энд, она чувствовала себя немного незваной гостьей.

Джуно хотела утеплить стены, установить холодильники, подвести канализацию, теплосеть и телекоммуникации и даже, перекрыв крышу, установить на ней фотоэлементы. Но Дайон решительно положил конец этим планам, заявив, что, если Витс-Энд будет изнасилован техникой, он никогда там больше не появится.

Таким образом, каменная крыша и каменные стены остались стоять, ледяная вода продолжала накачиваться из недр земли старинной помпой, а бревна продолжали с треском гореть в древнем камине. После интенсивных поисков в Витс-Энд были доставлены предметы старины: медные кровати, древние матрацы, тяжелый черный обеденный стол, ковры, пара качающихся стульев вместе с небольшим письменным столом, хрустальные масляные лампы и даже граммофон и картина девятнадцатого века.

В результате в доме сделалось очень тесно. Дайон любил его, Сильфида терпела, а Джуно ненавидела. Она ненавидела Витс-Энд потому, что там была воссоздана эпоха, когда женщина была не более чем движимым имуществом. Дайон любил его по этой же самой причине. А Сильфида, не вдаваясь во все эти психолого-философские тонкости, просто наслаждалась ветреной тишиной долины, частыми продолжительными занятиями любовью с Дайоном и тихим довольством своей беременности.

Отношения между ними тремя были крайне сложны, но вполне переносимы. Джуно хотела ребенка и именно от Дайона. Она была готова стерпеть многое, чтобы получить его полюбовно. Дайон тоже хотел ребенка и вполне осознанно хотел любить женщину, Которая вынашивает его, желая продемонстрировать тем самым, что только эта, как он верил, настоящая связь и может доставить ему истинную радость. Однако это не мешало ему желать Джуно или, по крайней мере, нуждаться в ней. Бывали минуты, когда он с удовольствием вылил бы на голову Сильфиде ушат холодной воды, настолько был ограничен круг ее разговоров. И в такие моменты Джуно представляла собой прекрасное противоядие. Но одной только Джуно было недостаточно. Так же как и Сильфиды. В этом-то и заключалась основная трудность его положения. Он искал одну-единственную женщину, которую мог бы полюбить всем сердцем, но вместо этого находил совершенно разные стороны своего идеала в двух совершенно разных женщинах. Что касается Сильфиды, то она не желала ничего, кроме безопасности и физического удовлетворения. Гарантируйте ей это, и она была бы совершенно счастлива своей ролью репродуцирующего растения.

Бывали моменты — и очень часто, — когда Джуно, устав от витс-эндовского образа жизни, возвращалась в Лондон, чтобы ощутить биение пульса большого города. И бывали моменты — очень редко, — когда Дайон делал то же самое. Но еще реже случалось так, что они летали в Лондон вместе.

Именно в один из таких редких дней, когда Дайон и Джуно, после вечера пьяных увеселений и шатаний по трущобам Вест-Энда, вернулись в квартиру в Лон-доне-Семь, и объявился Леандер. Раздался звонок, и Дайон, сидевший ближе к видеофону, ответил.

Но как только на экране возникло изображение, он выключил аппарат. Лицо Леандера растаяло почти в тот же миг, как и появилось, но все же не так быстро, чтобы Дайон не успел заметить блеск триумфа в глазах, с сардонической усмешкой смотревших на него. На несколько секунд он неподвижно и безмолвно застыл возле экрана, ожидая то ли того, что сейчас упадет замертво, то ли того, что вызов повторится. Но ничего не произошло. Возможно, Леандер был просто не в настроении нажимать на кнопку.

Джуно заметила напряжение Дайона и уловила мимолетный взгляд Леандера.

— Кто это был, любимый? — спросила она как бы между прочим. — Призрак из твоего ужасного прошлого?

— В соединении, возможно, с указанием на мое ужасное будущее, — загадочно ответил Дайон, вытирая вспотевший лоб. Затем он взял себя в руки:

— Ты его не знаешь, плоскопузая. Он вращается в низменных и порочных кругах, из которых ты вырвала меня своей добротой и верностью, связав по рукам и ногам деньгами.

— Когда ты врешь, ты непроизвольно сглатываешь.

— Я так же сглатываю, когда не вру.

— Тогда пойдем в кровать, и ты покажешь мне образец того товара, который расточаешь для Сильфиды.

— Ревнуешь, бесплодная утроба?

— Нет, просто проявляю нетерпение, юнец.

И они довольно резво прыгнули в кровать. Это был единственно возможный способ избежать бесплодных дискуссий. Но даже будучи полностью поглощенным любовной игрой, Дайон не мог забыть взгляда Леандера.

На следующий день он дезертировал от Джуно и в который раз полетел на север. В Эдейле, маленьком, открытом всем ветрам, заключенном между массивными холмами мире, Дайон чувствовал себя в относительной безопасности и мог расслабиться. Он прибыл в разгар весеннего грозового ливня, промокший насквозь и в унылом расположении духа. Дайон сбросил реактивный ранец, но был слишком нетерпелив, чтобы проделать то же самое с летным комбинезоном. Он просто расстегнул на груди молнию и заключил Сильфиду в объятия.

Дайон хотел оплодотворять ее снова и снова. Он хотел зачать сотни сыновей и чтобы они, зрелые мужчины, маршировали в шеренгах по четыре из этого такого маленького, но тем не менее необъятного чрева. Он хотел Сильфиду потому, что удовлетворение было с ним всегда, даже еще до того, как он начинал любить ее. Он хотел иметь заверенную гарантию бессмертия.

— Что это? — спросила она через некоторое время. — Ты упал с неба как сексуально помешанный чертенок.

— А я и есть сексуально помешанный чертенок.

Сильфида засмеялась, а потом вздохнула:

— Ты не кто иной, как человек, Дайон. И ты не должен заставлять меня полюбить тебя слишком глубоко, поскольку ты сквайр доми Джуно, и когда ребенок родится, она отошлет меня прочь. И это будет конец всему.

— К черту доми Джуно, — сказал он яростно. — Я убью ее. Буду душить, пока ее глаза не вылезут из орбит. И тогда я брошу ее тело в море с высоты тысячи футов. А потом ты будешь дарить мне по сыну в год, пока мы оба не умрем от истощения.

— Ты любишь ее, — сказала Сильфида просто.

— Я ее ненавижу.

— Ты любишь ее, хотя, возможно, одновременно любишь и меня. Но больше всех ты любишь себя самого.

Он истерически засмеялся и бросил ее на кровать. Но, не успев ничего сделать, упал в беспамятстве.

Весна перешла в лето. Это было длинное золотое лето, каждый новый день которого начинался ясным янтарным рассветом, а потом жарко и безоблачно катился к сверкающему малиновому закату. Теперь Дайон проводил большую часть времени среди вздымающихся пиков Горного Края. Он здорово преуспел в скалолазании. Легкий путь на вершины при помощи реактивного ранца был не для него. Дайон шел трудными путями — вооруженный лишь яблоком, клинышком сыра, французской булкой, фляжкой воды, карандашом и блокнотом для стихов.

Он стал меньше пить и больше писать. Впервые в жизни Дайон почувствовал себя довольно счастливым. Он понимал, что все идет к концу, и с каким-то странным озарением знал, что конец этот будет ужасен. Но пока было время рвать бутоны роз, и он рвал их.

Кроме того, Дайон пытался пустить назад стрелки часов. Среди холмов трудно было определить живете ли вы в двадцать первом столетии, двадцатом или, если на то пошло, в пятнадцатом. За прошедшие века заметно не изменились ни цвет травы, ни бессмысленное выражение на мордах овец, которое было тем же самым, как и во времена, когда ужасная доминанта Елизавета Первая[50] только начала длительный процесс порабощения английских мужчин, ни тишина, остающаяся тишиной в любом столетии.

Дайон проводил свои дни лениво, корябая вирши, размышляя ни о чем и ничего не делая. Иногда вечерами, спустившись с холмов, он вместе с Сильфидой создавал в Витс-Энде свой придуманный мир. Дайон изображал из себя фермера средней руки девятнадцатого столетия, осчастливленного плодовитой и целиком зависимой от него женой. Он с большой убедительностью говорил об их несуществующей ферме и о том, как здорово облегчится жизнь, когда у них появится сильный и выносливый сын, который сможет ходить за плугом. Дайон раздобыл где-то старинную Библию и громко читал из нее отрывки. Он достал также несколько старых поцарапанных пластинок и проигрывал их на древнем граммофоне. Он полюбил музыкальные комедии. Полюбил за их нелепую абсурдность, и ранние летние вечера Витс-Энда оглашались звуками «Чио-Чио-сан», «Веселой вдовы» и «Цыганского барона».

Когда прибывала Джуно, чары рассеивались. Тогда Дайон входил в новый образ и становился жиганом двадцать первого столетия — сквайром, способным перепить любую доминанту, оставив ее валяться под столом, и предложить столько секса, сколько хватило бы, чтобы вызвать восхищение директора фрейдистского института.

Дайон инстинктивно чувствовал, что исчерпал свой лимит времени. Он знал, даже если бы вздувшийся живот Сильфиды не напоминал ему об этом, что безмятежные дни почти прошли. Он знал, что вскоре непревзойденный обманщик Дайон Кэрн должен будет сделать выбор: либо наконец выйти из мальчишеского возраста, либо окончательно погрузиться в мир иллюзий.

В начале августа Джуно сама подтолкнула события. Дайон хотел, чтобы Сильфида, как это делали бесчисленные женщины несчетных прошедших поколений, вынашивала ребенка дома и чтобы за ней не было никакого специального ухода. Джуно, в свою очередь, желала, чтобы Сильфида наслаждалась всеми прославленными антисептическими благами славной лондонской клиники.

Поскольку Джуно приняла элементарные меры предосторожности и закрепила свои отношения с Сильфидой контрактом, при любом исходе делавшим ее законным хозяином положения, она вполне могла, если бы возникла такая необходимость, настоять на своем решении и доставить свою собственность в любое место по своему выбору.

Но необходимости в этом не возникло. Сильфида была совершенно счастлива отправиться в клинику. Дайон оказался единственным, кого это возмутило.

Ребенок безо всяких осложнений появился на свет в августе. Это был, как Дайон в глубине души и ожидал, мальчик. Его кровная мать, которой была предоставлена роскошь родов под гипнозом (за дополнительные пять сотен), вряд ли даже поняла, что все уже кончилось. Малыш — прекрасный краснолицый мальчик, весящий восемь фунтов, орал громко, как это и должен делать ребенок мужского пола, стремительно вытолкнутый в мир, где властвуют женщины.

Через восемь часов после его рождения все трогательное семейство собралось вместе. Сильфида, только что перенесшая обморок, лежала в кровати, лучась стандартной улыбкой, появляющейся после пары кубиков хэппиленда. Дайон стоял справа от нее, Джуно сидела слева, а младенец сонно ворчал в своей люльке в футе от кровати.

— Я назову его Джубал, — сказала Джуно деловым тоном. — Ты, Сильфида, будешь кормить грудью только первые две недели, потом он перейдет на искусственное питание. Я вступлю в право владения к концу третьего месяца, но, если хочешь, можешь остаться с ним до самого его поступления в школу.

Сильфида просияла:

— Вы так добры ко мне, доми Джуно.

Она всегда называла Джуно «доми Джуно». Это раболепие всякий раз доводило Дайона до исступления.

И он взорвался. Затопал ногами и зарычал, ненавидяще глядя на Джуно:

— Боже, спаси нас всех! Неужели ты собираешься и дальше играть этот фарс, сука?

— Ребенок мой, — сказала Джуно спокойно, — в соответствии с контрактом, поскольку я за него заплатила. На что ты можешь жаловаться, юнец? Ты получил все удовольствия и жил припеваючи. Прекрати психовать, это так утомительно.

— Как и вся жизнь, — быстро ответил он, — и любовь и секс. На самом деле единственная вещь, которая не слишком утомляет, — это смерть.

— Говоришь, как философ.

— Пожалуйста, Дайон, перестань, — взмолилась Сильфида, — доми Джуно знает лучше.

— Доми Джуно знает лучше! — закричал он, свирепо глядя на нее. — Неужели до тебя, грудастая, пустоголовая детородная машина, не доходит, что без усилий тебе подобных доминанты вымерли бы через поколение?

Сильфиде хотелось заплакать, но хэппиленд заставлял ее лучисто улыбаться.

— Достаточно, трубадур, — сказала Джуно. — Почему бы тебе не пойти в ближайший бар в поисках поэтического вдохновения?

— Достаточно! — зарычал Дайон. — Стоупс побери, «достаточно» — самое грязное слово в английском языке. — Он сделал глубокий вдох и попытался превзойти Джуно в спокойствии. Это не удалось.

— Я прошу тебя, — сказал он, — позволить Сильфиде оставить его. Прошу потому, что нам было хорошо вместе, и потому, что у тебя есть разум, и потому, что я этого действительно очень хочу.

— Есть кое-что, чего я тоже очень хочу, — сказала Джуно. — Твой ребенок… Наш ребенок.

Дайон расхохотался:

— Наш ребенок! Я дал любовь, страсть и тьму пьяных сперматозоидов. Сильфида дала свое тело. А что, Стоупс ради, дала ты?

— Неограниченный по времени брачный контракт для голодающего мейстерзингера, договор на рождение для опустившейся инфры и три тысячи, — быстро ответила Джуно. — И если ты не боишься сентиментальности, я тоже дала свою любовь.

— Если ты оставишь ребенка себе, я разорву наш контракт.

— Разрывай. Сын, который постоянно будет при мне, прекрасная замена бродяге трубадуру. Когда Джубал достаточно подрастет и у него разовьется чувство юмора, я, может быть, даже расскажу ему о тебе.

Дайон перепрыгнул через кровать, его руки достали до горла Джуно. Она была застигнута врасплох и не успела уклониться. Пальцы Дайона сжались, прекрасное тело доминанты забилось в конвульсиях. И только Сильфида, бросившая графин воды в голову Дайона, спасла его от убийства Джуно, а значит, и себя самого.

Графин слегка задел голову, и холодная вода привела Дайона в чувство. Ухо у него было разрезано, на горле Джуно остались ужасные синяки. Он взял себя в руки и свирепо уставился на нее.

— Прости, Дайон, — сказала Сильфида, все еще безуспешно стараясь заплакать, — но ты мог убить ее, сам знаешь. Ты не подумал. Я все равно не смогла бы прокормить ребенка одна.

Она повернулась к Джуно:

— Он не хотел на самом деле убивать вас, доми Джуно. Он просто разволновался. Но, конечно, вы и сами это знаете.

Они оба не обратили на Сильфиду внимания.

— Я прошу тебя не забирать у нее ребенка.

— Я уже это слышала. Ребенок принадлежит мне.

— Тогда ты больше никогда не увидишь меня.

— Что?

— А то, что у тебя останется один ребенок, бесплодная утроба. Но Сильфида будет со мной, и у нас еще родятся дети.

— Это твое право, юнец, — вяло улыбнулась она. — Если тебя заботят такого сорта вещи.

— Я также оставляю за собой Витс-Энд. Он мне нравится.

— Он нравится мне тоже. И, так уж случилось, он — моя собственность.

Дайон вытер ухо.

— Пожалуйста, — сказала Сильфида, которой наконец-то удалось заплакать, — пожалуйста, не ссорьтесь из-за меня.

— Замолчи, женщина, — сказал Дайон, не глядя на нее, и посмотрел в глаза Джуно: — Тогда я дам тебе за Витс-Энд подходящую цену. Одна ублюдочная доминанта заплатила мне кучу денег за спасение твоей жизни.

Джуно, побледнев, смотрела на него. Она тоже чуть было не ударилась в слезы. Но в ней было слишком много гордости, и она слишком хорошо владела собой, чтобы сорваться.

— Прибереги свои деньги, жиган, — сказала Джуно холодно. — Эта лачуга твоя. Тебе понадобятся все твои сокровища, если ты вздумаешь изображать из себя крестьянина.

— По мне, лучше изображать крестьянина, — быстро ответил он, — чем тратить время, проливая струю жизни между твоих бесплодных ляжек.

Затем, даже не посмотрев на Сильфиду, он вышел из палаты.

Джуно и Дайон больше ни разу не виделись воочию, за исключением одной краткой встречи накануне того самого дня, когда тонкая поэтическая жилка в его мятежной голове была навеки выжжена, а путеводная звезда поэтических вдохновений, головокружительно вращаясь, канула в психический мальмстрем.

После того как Джубал (которому дали фамилию Локк) был передан законному владельцу — и новой инфре, которая должна была ухаживать за ним, — Дайон забрал Сильфиду обратно в Витс-Энд. Это квазипсевдовикторианское убежище среди холмов удовлетворяло его больше всего, что можно было отыскать в двадцать первом веке.

Долгое лето, увяв, перешло в сухую, бронзовую осень. Листья опали, в воздухе чувствовался аромат дальних странствий. Должно быть, Дайон осознал, что крылатая колесница времени не замедляет скорости, — у него произошел краткий финальный взрыв творческой активности. Но теперь это были не стихи, а серия писем. Серия посланий своему настоящему сыну, которого, возможно, он никогда и не увидит, но в чьем будущем существовании Дайон ни в малейшей степени не сомневался. Серия писем ни о чем и обо всем. О капле росы на траве; о затуманенном взгляде женских глаз; об одиночестве и о том, как напиваться допьяна; обо всех тех вещах, которые мужчина должен делать, знать и которым должен соответствовать, чтобы только оставаться мужчиной. Он писал также и о практических вещах: например, как воровать у доминант, не нарушая при этом закона, и как сохранять гордость при пустом желудке. Карандаш был исписан почти полностью, и от него остались лишь последние три дюйма. Старинный бумажный блокнот подошел к концу. И жизнь Дайона Кэрна тоже подошла к концу.

Но у него еще оставалось немного времени. Как раз столько, чтобы закончить два важнейших дела. Первое — и самое легкое — снова сделать Сильфиду беременной. Второе — и несравненно более сложное — просто-напросто передать ей то немногое, что он сам знал о любви. Любви, которая совсем не то же самое, что обыкновенное желание, благодарность или верность. Любви, которая просто является побочным продуктом в высшей степени неуловимого акта познания другого человеческого существа.

Сильфида ничего не понимала в любви. Или, по крайней мере, ничего не понимала из того, что подразумевал под любовью Дайон. Для нее любовь была предметом потребления. Вы могли произвести ее, купить, продать, инвестировать. Это была практическая вещь со своей функциональной стоимостью — ее можно было изготовить в массовом порядке, сделать на заказ и даже выдать и сбыть за истинную страсть.

Для Дайона любовь была чем-то совершенно иным. Иногда это было животное, которое буйствовало внутри его тела, терзая когтистой лапой нервные окончания. Иногда это было разновидностью одиночества, которое взрывалось страстью. Иногда это была форма видения, способ познания, звездная карта, показывающая извилистый галактический путь от одного человеческого существа к другому. Иногда она была кошмаром, иногда отвратительным видением алкоголика. Но всегда это было нечто живое.

Обычно уроки любви начинались в спальне. Они включали в себя общеизвестный язык прикосновений, запахов и вкусовых ощущений. Но в конце концов синтаксис эмоций делался слишком велик для постели, слишком сложен, чтобы его можно было выразить восставшей плотью. Учитель становился учеником, ученица становилась учителем. Это выглядело так, как будто какой-то шутник поворачивал переключатель, пуская назад поток истории, пока тот не возвращался ко времени первого мужчины и первой женщины.

Один день плавно переходил в другой. Ночи иногда вспыхивали экстазом и очень часто погружались во мрак истощения. Октябрьская погода подарила три недели бабьего лета, в продолжение которых даже Сильфида поняла, что беременна, и даже Дайон понял, что не зря прожил жизнь.

Все это было, как понимал Дайон, слишком хорошо, чтобы длиться сколько-нибудь долго. Поэтому он не был очень удивлен, когда в конце тихого солнечного дня что-то, выглядевшее в умирающем свете заката как гротескная пародия на ворона, появилось с юга, облетело по кругу долину и доставило свой груз плохих новостей к ступеням Витс-Энда.

Леандер отстегнул реактивный ранец и вылез из летного комбинезона с сияющей улыбкой на лице и лазерным пистолетом в руках. Дайон увидел оружие и сдержал желание уничтожить то, что, несомненно, заслуживало уничтожения.

— Что? Ты не рад мне? — мягко спросил Леандер. — Дорогой деревенский юноша, прошло так много времени с тех пор, как мы вдохновляли друг друга на героические подвиги.

— Гораздо меньше ста лет, жаба. Как ты нашел меня?

— Надеюсь, ты не забыл о своем говорящем сердце?

— Все, что тебе нужно было сделать, — это отключить его на расстоянии. Что тебя удержало?

— Маленькая загвоздка — ахиллесова пята. Было необходимо совершенно точно установить ее местоположение.

— И это тебе удалось?

Сильфида вышла из дома и присоединилась к ним. Леандер сердечно ей улыбнулся и с почти отсутствующим видом повернул ствол лазерного пистолета в направлении живота женщины.

— Я так думаю, дорогуша. Действительно так думаю… Я был в отъезде последние несколько месяцев — всецело в интересах Потерянного Легиона, как ты понимаешь. Но ахиллесова пята определенно существует, и, следовательно, мы оба находимся в позиции для ведения переговоров.

— Нам не о чем договариваться.

— Ты меня разочаровываешь.

— A rivederci[51].

— Очень жаль. Я, конечно, знаю, что лично ты выражаешь крайне малый интерес к тому, чтобы продолжать дышать. Но, — он снова взглянул на Сильфиду, — мне так же очевидно, что твое безразличие не распространяется, как это кратко сказано в какой-то книге или где-то еще, на третье или четвертое поколения.

Дайон вздохнул:

— Слово «переговоры» предполагает наличие двух сторон, ублюдок. Что, в конце концов, ты предлагаешь?

— Полную и абсолютную свободу. Окончательную и почетную демобилизацию из Потерянного Легиона.

— Дайон, кто это? — нервно спросила Сильфида. — Чего он хочет?

— Чего ты хочешь? — спросил Дайон.

— Одну маленькую услугу, которую ты окажешь нам двенадцатого ноября.

— А именно?

— Двенадцатого ноября, — продолжал Леандер, — королева Виктория Вторая — Боже, благослови ее инъекции жизни — собирается открыть новую сессию парламента. Как и у всех англичан, наши сердца теплеют при мысли об этом традиционно пышном празднестве. Но, как это неоднократно случалось ранее, оно может оказаться довольно-таки унылым. Потерянный Легион решил внести в него кое-какие оживляющие черты.

— Как?

— Путем преобразования его в государственные похороны, — ответил Леандер. — Последние несколько сот лет, насколько мне известно, ни один владыка Британии не погибал от руки убийцы. Я уверен, Виктория была бы необыкновенно польщена, узнав, что она выбрана исправить это досадное упущение.

— Ты очень наблюдателен и непреклонен в своих решениях.

— Конечно. Но не только. Подумай над этим, Дайон. Это драматично, это смело, это ужасно и совершенно восхитительно-шокирующе. Это такая штука, которая заставит половину доминант Англии пережечь от волнения все свои предохранители.

— Это такая штука, которая повлечет анализы первой степени в количестве достаточном, чтобы успокоить весь твой Потерянный Легион на веки вечные.

— Да, такой риск в самом деле есть, — согласился Леандер.

Дайон холодно улыбнулся ему:

— Позволь мне угадать, кому предназначено раньше всех заработать первую степень.

— Это будет твое последнее дело, — сказал Леандер. — После него ты сможешь с почетом уйти в отставку.

— А из головы моей сделают кашу. Нет уж, спасибо. Пусть кто-нибудь другой стяжает себе славу. Лучше всего — ты.

— Что это? — спросила Сильфида с беспомощным замешательством. — Это какая-то шутка?

— Да, любовь моя, мы так веселимся, — объяснил Дайон. — Этот джентльмен хочет, чтобы я в обмен на ничего разрезал королеву Викторию пополам.

— Не на ничего, а на то, чтобы ничего больше не делать, — поправил Леандер, со значением посмотрев на Сильфиду. — А также в обмен на твое гарантированное мирное разрешение от бремени.

— Обычно, — объяснил Дайон, — он живет под мокрым камнем, и продолжительная сухая погода его расстраивает.

— Конечно, — вкрадчиво сказал Леандер, поднимая лазерный пистолет, — если тебя не интересует благополучие третьего и четвертого поколений — или даже второго, — мы можем, некоторым образом, устроить все отныне и навеки.

— Не так быстро, скорпион, — крикнул Дайон. — Откуда я знаю, что это будет последний гамбит?

Леандер вздохнул:

— Разве между нами нет полного доверия?

— Нет.

— Ты меня огорчаешь. Ну ладно… Вот здесь подписанное мною лично признание, что я несу персональную ответственность за покраску членов парламента и планируемую смерть королевы. Это гарантия твоей свободы. Я уверен, при малейшем недопонимании между нами ты или твоя прекрасная инфра будете знать, что сделать с этой бумагой.

Дайон посмотрел на темнеющее небо и поежился.

— Здесь холоднее, чем ты думаешь. Пойдём внутрь и обсудим твою маленькую попытку государственной измены за стаканом-другим болеутоляющего.

— Прекрасно. — Леандер убрал лазерный пистолет. — Кстати, если я не вернусь в Лондон завтра к полудню, ты будешь мертв и, следовательно, совершенно не способен узреть столь интересующее тебя будущее твоих отпрысков, потенциальных или уже имеющихся. Это было бы очень грустно, не правда ли?

— Возможно, — согласился Дайон. — Как бы там ни было, твое сообщение принято к сведению.

Сильфида заплакала.

— Это кошмар, — рыдала она, — этого не может быть. Все, что мы хотим, — жить и любить друг друга и чтобы нас оставили в покое. Почему кто-то хочет разрушить все это?

Дайон нежно поцеловал ее:

— Это вопрос на шестьдесят четыре миллиарда львов, любимая. — Он взглянул на Леандера. — И ответ чрезвычайно прост. Потому что какой-то ублюдочный шутник устроил так, что легче богатой доминанте пролезть сквозь игольное ушко, чем бедному жигану попасть в царствие небесное.

Стояло прекрасное тихое утро. В пьянящем, как вино, воздухе чувствовался легкий аромат мороза. Дайон, одетый в летный комбинезон переменчивого цвета, с гоночным реактивным ранцем за спиной, распростерся лицом вниз на крыше Мемориала погибшим в первой и второй мировых войнах в Уайтхолле. Дуло его лазерной винтовки с оптическим прицелом осторожно покоилось между толстыми столбами низкой балюстрады Кенотафа[52]. Эта балюстрада была пристроена в начале двадцатых годов, когда телевидение еще базировалось в основном на земле, а для съемок государственных событий требовались удобные и выгодные позиции.

Но теперь, когда повсеместно использовались управляемые с земли парящие камеры, вершина Мемориала оказалась полностью в распоряжении Дайона, поскольку даже жадные до сенсаций доминанты из телевидения вряд ли осмелились бы снимать цареубийство.

Он лежал здесь с самого рассвета, окостенев от страха и неподвижности, ни разу не пошевелившись в продолжение последних четырех часов. Несмотря на хамелеоновские качества летного комбинезона, малейшее движение Дайона было бы замечено дрейфующими в воздухе камерами или патрулирующими офицерами порядка, и тогда цифры его индивидуального индекса были бы перечеркнуты навсегда. Даже неудачное покушение на цареубийство заслуживает первой степени.

Лежа в ожидании радиосигнала от Леандера, который, затаившись на вершине арки Адмиралтейства, должен был подать знак, когда процессия окажется в четырех минутах от Мемориала, Дайон имел достаточно времени подумать обо всех тех вещах, о которых думать ему не хотелось. Например, 6 том, что, вероятно, через полчаса он будет, так или иначе, окончательно мертв. Разрежет он Викторию или нет — в любом случае найдутся люди, которые возжаждут его крови. Так что Дайон попал между молотом и наковальней.

Инструкции Леандера были исчерпывающи и недвусмысленны.

— Окончательная, а не временная смерть — вот что нам требуется, дражайший мой, — говорил он. — Если Виктория выживет, она сделается паршивой героиней. Так что тебе надо либо прожечь ей голову, либо разрезать ее саму пополам. Все должны увидеть, что быть монархом в этом оккупированном доминантами мире — опасное занятие.

План бегства был достаточно прост, чтобы оказаться удачным — при условии, что им удалось бы благополучно взлететь. Подав сигнал с арки Адмиралтейства, Леандер должен будет тут же перелететь на крышу нового Дома Мира, расположенного параллельно Мемориалу, и ждать, пока Дайон не откроет огонь. Затем, когда Дайон, выжимая полную мощность из своего гоночного реактивного ранца, поднимется с крыши Мемориала, Леандер отвлечет внимание на себя и постарается сбить со следа бросившихся в погоню офицеров порядка. В конце концов они встретятся на высоте десяти тысяч футов, что, как надеялся Леандер, на две тысячи футов превышает высоту, до которой офицеры порядка осмелятся подняться, и вместе полетят на север. Над Кэмбриджширом, если им удастся оторваться от преследователей, террористы разделятся. Они приземлятся возле брошенного сарая, где Леандер припрятал взятое в аренду летное снаряжение, выбросят свои винтовки и гоночные костюмы и, сказав краткое «прощай навеки», расстанутся друг с другом. Дайон полетит дальше на север, в Витс-Энд, а Леандер на юг, в Лондон, — два невинных сквайра, спешащих по своим законным делам.

Это был разумный план, но, как предчувствовал Дайон, не из тех, что сработают. Потому что для того, чтобы что-то сработало, вы должны этого хотеть. А Дайон, как всегда, сам точно не знал, чего хочет.

Так он и лежал, потея, чувствуя, как холодный воздух омывает лицо, слушая приглушенный шум уличного движения и раздающиеся неподалеку крики, которые издавали нанятые за пару львов инфры и жиганы, громко приветствовавшие кортеж королевы.

Но, Стоупс побери, почему Дайон должен сжечь ее? Разве, зажарив Викторию, он свергнет весь чудовищный режим власти доминант? Конечно нет. Он только разозлит этих сук. Так почему же он лежит здесь?

Ответ: потому, что Д. Кэрн заключил некое соглашение с учеником дьявола. Или потому, что Д. Кэрн развил в себе joie de mourir[53]. Или потому, что Д. Кэрн просто-напросто скучает.

Прозвучал посланный Леандером радиосигнал, и Дайон вздрогнул, как испуганный кролик. Это движение определенно должно было быть замечено, но ничего не произошло. Он был этим даже несколько разочарован.

— Bon chance[54], жиган! — прошептал сквозь потрескивания голос Леандера. — Ты должен поджарить эту колбаску. Выдай ей со всей любовью две тысячи градусов по Фаренгейту… Увидимся над облаками, чудный малыш. Все.

— Или в аду, — проворчал Дайон себе под нос, — отделанные так, что родная мать не узнает.

Все еще держа голову ниже балюстрады, он осторожно поднялся на колени и выглянул между столбов. Кортеж, возглавляемый полуэскадроном дворцовой кавалерии, повернул к Уайтхоллу. Заклепки на выпуклых металлических кирасах гвардейцев сверкали в неярком солнечном свете, подобно множеству похожих, как близнецы, жадных глаз.

Дайон задрожал. Лазерная винтовка показалась ему добела раскаленной кочергой и, одновременно, весящей десятки тонн железякой.

Сэр Дайон Кэрн, подумал он, столь недавно получивший рыцарское звание, государственную пенсию и интимное внимание самой королевы, готов теперь предать окончательной смерти тело своего милостивого суверена. Да будет его имя за это проклято навеки.

Нетвердой рукой он поднял лазерную винтовку и посмотрел сквозь оптический прицел. Виктория, прекрасно видимая при десятикратном увеличении с расстояния в две сотни метров, милостиво улыбалась в лучших традициях британских монархов. Они все милостиво улыбались на протяжении слишком многих кровавых столетий. Настало время пресечь это.

Дайон установил винтовку на максимальную мощность, приложил щеку к ложу и снова посмотрел через оптический прицел. Сверкающие глаза на кирасах дворцовой кавалерии танцевали в гипнотическом танце. Черт побери, откуда взялась здесь эта радуга? Черт побери, должно быть, идет дождь. Черт побери, никакого дождя нет. Черт побери, да это же плачет он сам.

Дайон попробовал нажать на спусковой крючок, но его указательный палец застыл, как окаменевший вопросительный знак.

Сто пятьдесят ярдов. Улыбка Виктории была улыбкой сфинкса. Всякий, если он не законченный идиот, мог видеть, что она смертельно скучала. Освободить ее от скуки было бы актом милосердия.

Выстроившиеся вдоль пути следования королевского кортежа нанятые жиганы и инфры, предвкушая близкую выпивку, принялись выкрикивать приветствия, хриплые и нестройные. Многочисленные слабоумные доминанты бросали пригоршни пластиковых розовых лепестков. Телевизионные камеры парили, подобно рою гигантских мух.

Дайон снова попытался нажать на спусковой крючок и снова у него ничего не получилось.

Это смешно.

Смешно — взрослый мужчина, против своей воли вытолкнутый в счастливый только для доминант мир, не может казнить взрослую женщину, являющуюся символом женской власти в этом мире.

Сто ярдов. Дайон вытер слезы и попытался возненавидеть Викторию.

Это не сработало. Сделав огромное умственное усилие, он представил лицо Джуно на месте лица Виктории. И даже это не сработало. Его палец будто свело. Вопросительный знак не думал распрямляться.

И тогда Дайон вдруг вспомнил свою мать, которая умерла от закупорки сосудов после семнадцати беременностей. Которая убила себя ради того, чтобы купить ему образование и дать немного средств к существованию. И он почувствовал, что наливается праведным гневом.

Виктория Вторая, королева Англии, была символом общества, которое делало такие жертвоприношения необходимыми. И теперь настало время ей получить все сполна. За себя и за всех доминант, которых она представляла.

Дайон поднялся во весь рост на вершине Мемориала. Мемориала, который был памятником десяти миллионам павших мужчин. Они умерли не ради чьей-нибудь славы, что бы там ни говорили историки. Но, конечно, они умерли и не ради того, чтобы вырождающаяся порода женщин унаследовала Землю.

Дайон почувствовал, что все они поднялись вместе с ним. И это был приговор большинства.

Он смахнул слезы и приник к прицелу. Его разум был холоден, и вопросительный знак на кончиках пальцев сделался гибким. Виктория все еще улыбалась.

Вопросительный знак сжался, и улыбка испарилась. Страшно заржали лошади. Несколько латников с оглушительным лязгом свалились на дорогу. Казалось, приветственные крики перешли в бурю. В десяти световых годах от Дайона, на крыше расположенного напротив здания, Леандер Смит открыл огонь из лазерного пистолета, безуспешно пытаясь разметать строй офицеров порядка, уже слетавшихся по направлению к вершине Мемориала.

Дайон не двигался. Он даже не хотел двигаться. Он уронил лазерную винтовку и просто стоял, ожидая, что будет.

Ему пришлось ждать не долго.

В продолжение тридцати секунд он был избит до неузнаваемости и потерял сознание.

В эти же тридцать секунд Леандер. Смит понял, что Дайон больше не имеет ни малейшего намерения лететь на рандеву на высоте десяти тысяч футов. Но к этому времени он и сам упустил шанс на спасение. Как только Леандер стал подниматься в воздух, какая-то проворная доминанта удачным выстрелом с расстояния в четыре сотни футов сожгла его реактивный ранец. Леандер упал обратно на крышу и сломал лодыжку.

Так он и остался сидеть там, в ожидании прибытия офицеров порядка, совершенно истерически смеясь над своей убийственной шуткой и неминуемой перспективой анализа первой степени.

Комната была маленькой, белой и пустой. Окна отсутствовали. Искусственный, с зеленоватым оттенком свет исходил от какого-то источника, расположенного позади круглой металлической решетки, вделанной в потолок. Металлическая дверь запиралась на магнитный замок. Два тяжелых стула были закреплены на полу тоже при помощи магнитов. Дайон Кэрн, на скорую руку приведенный в порядок после избиения, сидел на одном из них. Леандер Смит, бережно нянчивший на сломанной ноге плотно наложенную шину, расположился на другом.

Сквозь туман боли и головокружения Дайон пытался восстановить в памяти утренние события.

— Надеюсь, я убил ее? — спросил он после продолжительного молчания.

Леандер скривился и передвинул ногу.

— Именно это ты и сделал, сын мой. И совершенно навсегда. Это единственное маленькое утешение в нашем общем горе. Почему, Стоупс ради, ты не взлетел?

— Не знаю, — сказал Дайон и добавил, подумав: — Может быть, потому, что понял, что убил ее. — Неожиданно он впал в ярость: — Почему твой вшивый Потерянный Легион не нашел более подходящего убийцы? Более вам преданного? И в любом случае это не работа для таких трясущихся типов, как мы с тобой.

— Интересно, — сказал задумчиво Леандер, — у тебя тенденция выражаться высоким слогом в момент стресса.

— К черту высокий слог. Теперь, когда с нами все кончено, твой дурацкий Потерянный Легион должен из-под земли достать других зомби, которые выполняли бы его трусливые планы. Это, по крайней мере, позволяет нам хоть частично утешиться.

— Никакого Потерянного Легиона больше нет, — сказал Леандер мрачно, — он капитулировал сегодня утром.

Дайон открыл рот, но прошло довольно много времени, прежде чем он сказал:

— А как же революционная армия? Верховное командование?

Леандер улыбнулся:

— Малыш, верховным командованием был я. А ты составлял всю мою армию, включая кавалерию и специальные части.

Снова последовало молчание, во время которого Дайон проглатывал и усваивал услышанное.

— Так, выходит, это ты встроил бомбу в мое искусственное сердце?

— Никакой бомбы в твоем искусственном сердце не было.

— А как насчет приводного устройства?

— Не было никакого приводного устройства.

— Тогда как, Стоупс ради, ты узнавал, где я нахожусь? Те наши встречи в Сент-Джеймском парке и Витс-Энде?

— Интеллект, плюс терпение, плюс чья-то доверчивость в сумме дают чудеса, — объяснил Леандер. — Я знал, что ты ночуешь в Букингемском дворце, а потому просто подождал сколько было нужно и последовал за тобой, когда ты оттуда вышел. На это ушла масса времени, но дело того стоило. А что касается твоего маленького серенького домишки на севере, все, что мне нужно было сделать, — это выследить доми Джуно, которая, кстати сказать, летает как безумная, ничего не замечая вокруг… Quod erat faciendum[55], как сказал кто-то. Или, может быть, inveniendum[56] было бы точнее.

— Но в клинике ты продемонстрировал, что мог бы убить меня.

— Дорогой малыш, я просто взял взаймы у одной беспечной доминанты-медички дистанционный прерыватель сердечной деятельности, который входит в стандартное оборудование для тестирования механических сердец. Максимальный радиус его действия, я думаю, не превышает десяти ярдов. А абсолютный предел продолжительности такой индуцированной смерти равен сорока секундам. После этого автоматически включается аварийный насос.

— Так это был обман, — слабо пробормотал Дайон.

— Могу только сказать, что ты обманывал сам себя — с моей минимальной помощью.

— Но, ради Христа, для чего?

— Кто знает? — ответил Леандер, любуясь собой. — Может быть, просто из желания быть героем.

— Нет, гробокопатель, я спрашиваю не о себе, а о тебе, — сказал Дайон холодно. — Почему ты это сделал? Зачем этот трюк с Потерянным Легионом? К чему это желание завербовать именно Дайона Кэрна в качестве главного исполнителя твоих бредовых планов? Зачем было красить доминант в пурпур, сжигать королеву и добиваться того, чтобы из наших мозгов сделали кашу?

Леандер засмеялся:

— Вопросы! Вопросы! Посмотрим, есть ли на них удовлетворительные ответы! Первое: трюк с Потерянным Легионом. Как экс-поэт, ты, несомненно, примешь в качестве оправдания мою ссылку на романтизм. Второе: вербовка Дайона Кэрна. Разве недостаточно, дорогой дружище, что мне понравилось твое лицо, не говоря уже о духе? Третье: зачем было красить доминант в пурпур и так далее. Это всего лишь жесты, сынок. Не слишком значительные, быть может, но все же жесты. Я ни о чем не жалею. И тебя мне тоже не жаль. Мы есть то, что есть, и должны оставаться мужчинами! Обед был отличный, и теперь настало время платить по счетам. Жаловаться было бы неблагородно.

Дайон не знал, плакать ему или смеяться. Но тут он поймал взгляд Леандера, и последний порыв победил. Смех отозвался в маленькой пустой комнате гулким эхом. Несмотря на то что, издавая эти звуки, Дайон сотрясался в конвульсиях, он вслушивался в них почти отрешенно, наслаждаясь своим, по всей видимости, последним безудержным хохотом в этом безумном мире. Но это было нечто большее, чем хохот, и меньшее, чем просто смех. Это был тщательно замаскированный крик души. Наконец Дайон успокоился настолько, чтобы осознать, что Леандер говорит снова.

— Я был законченным терпеливым нигилистом, — сказал Леандер. — В продолжение одиннадцати лет, кипя в глубине души негодованием, я выполнял тяжелую грязную работу в клинике на Трафальгарской площади, ожидая, что какой-нибудь настоящий Ланселот очертя голову проникнет в этот заповедник драконов. И вот в поисках инъекций жизни появился ты, с лицом, искаженным страданием, и психозаписью о трех третьих степенях. Тогда я сказал себе: этот парень — то, что мне нужно. Хвастливый малый с избытком адреналина и достаточно развитым воображением, чтобы проглотить полнейший абсурд. Как я был прав! Как ошибочно прав я был! Только ты, в котором так причудливо соединились высокий интеллект и крайняя глупость, мог, стоило мне только отдать приказ, принять на себя обязанности диверсионного подразделения.

— А где же были остальные? — спросил Дайон.

— Где были остальные? Действительно, за эти годы в рядах Потерянного Легиона побывал еще кое-кто. Некоторых я потратил на маленькие бесчинства, вроде диверсий на детских фермах. Других послал с нереальной миссией к иностранным единомышленникам — ты знаешь такого сорта вещи: «Жиганы всех стран, соединяйтесь, вам нечего терять, кроме своего места на одну ночь…» Но ты — совсем другое дело. У тебя был природный дар. Твое участие делало шутку стоящей. В тебе была искра артистического гения, которая придала игре убедительность — даже для меня.

— Но ведь все это могло бы быть на самом деле, — медленно сказал Дайон. — Где-то ведь действительно мог скрываться многоцветный, стереофонический, трехмерный Потерянный Легион, ожидающий только последнего приказа.

— Дайон, дорогое дитя, ты дурак от рождения, — ответил Леандер. — Будь добр, не пытайся переделать природу. Ты же видишь, сейчас в Англии не осталось джентльменов. А те, что остались, находятся в постелях у доминант, потому что в этом полураю больше постелей, чем тел для них. Ты никак не можешь вылезти из своего тесного шелкового кимоно. Мужество вышло из употребления. Проказники все еще играют — вспомни недавнее празднество в Стоунхендже, — но никто не борется. Борьба требует мужества, а мужество… как было сказано выше. Мы еще можем протыкать утробы доминант, но мы не можем больше бороться. Черт побери, мастер Ридли, мы не можем даже зажечь приличной свечки, ты и я. Коварные суки надули нас, отменив смертную казнь, но оставив при этом смертный приговор. Мы должны будем носить свою первую степень, как клоунскую шляпу, и получать пинки в зад от каждого жующего овес евнуха. Но тем не менее, — он засмеялся, — обед был превосходен и безалкогольное вино имело изумительный вкус. Аминь.

Наступила тишина.

— Я думаю, будет какое-то разбирательство? — сказал Дайон, помолчав.

— Разумное предположение, — ответил Леандер благодушно. — Цареубийство — умирающее искусство, но оно все еще вызывает некоторое уважение.

Дайон рассмеялся:

— Виновен, но невменяем.

Леандер засмеялся в ответ:

— И это, мой дорогой принц, вердикт для нас всех.

— Но ты же, конечно, понимал, что единственное, чего я хочу, — жить в мире. Что я нашел нечто, ради чего стоит жить. Что я построил мир, в котором двадцать первого столетия не существовало.

Леандер был непоколебим:

— Я спас тебя от превращения в растение.

— Но так что, теперь я все равно буду превращен в растение, только другого рода.

— Возможно. Но все же было кое-что, что я должен был узнать. Это казалось важным.

— Ну и что, Стоупс ради, могло быть столь важным?

На мгновение сардоническая маска спала с лица Леандера.

— Я должен был узнать, мужчины ли еще мы… И я не хотел быть в этом деле один.

И тут они услышали доносящийся из-за двери звук приближающихся по коридору шагов.

La reine est morte. Vive la reine![57]

Елизавета Третья, счастливая обладательница сверхюного пятидесятилетнего тела, совмещавшая в своем лице наследницу ожидаемую и наследницу фактическую, сделалась преемницей погибшей королевы. И поэтому ее первый публичный выход произошел во время судебного разбирательства, должного распорядиться судьбой тех, кто сделал вступление Елизаветы на престол возможным. (Это было одно из самых рекордных по количеству зрителей телешоу, собиравшее у экранов, по приближенным оценкам, девять миллионов человек) Судебное разбирательство длилось три часа сорок минут, включая перерывы. Его начало, по стандартному федеральному времени, было тщательным образом выбрано так, чтобы прийтись на часы пика зрительского интереса. Вследствие этого было отменено несколько миллионов званых ужинов и других общественных развлечений. Оба обвиняемых потребовали от суда признать их виновными и вменяемыми, но обоим было отказано.

Номинальное жюри присяжных состояло из семи доминант, двух жиганов, одного сквайра и двух инфр. Все они были хорошими и честными гражданами. Каждому из них гарантировалось постоянное освобождение от судебных обязанностей с этого момента и до конца жизни, а также полпроцента дохода от продажи авторских прав на телепередачу, стенограмму процесса, драматические произведения на его материале и их переиздания, в течение ближайших пяти лет. (Одна американская доминанта даже потребовала еще пятьдесят процентов за создание версии процесса в форме мюзикла.) По оценкам, общий доход должен был достигнуть миллиона львов, и одна проворная американка уже заявила претензию на половину этой суммы за музыкальную версию зрелища.

Леандер по обыкновению блистал юмором висельника. Дайон произнес две короткие, но зато щедро сдобренные жестикуляцией речи в защиту прав мужчин. Приговор суда был единодушен: виновны, но невменяемы. Вердикт зрителей, зарегистрированный компьютером интервида, гласил: виновны, но невменяемы — триста сорок два миллиона двести десять тысяч двести семнадцать голосов. Виновны и вменяемы — девяносто две тысячи сорок четыре голоса. Невиновны — сто четыре голоса.

Надев черную шелковую мантию, судья объявила, что обвиняемые, прежде чем будут подвергнуты благословенному освобождению и полному прощению посредством анализа первой степени, должны быть помещены в камеры для размышлений сроком на три недели. Кроме того, им навсегда будут запрещены инъекции жизни. Леандер бурно протестовал и требовал для себя смертной казни, за что был силой удален из зала суда четырьмя эффектно улыбающимися доминантами, которые не тронули его даже пальцем, пока не вышли из поля зрения телекамер. Дайон послал королеве воздушный поцелуй, высморкался в сторону судьи, чья покрытая шелком грудь, к восторгу снимающих крупным планом телеоператоров, от этого ритмично заволновалась, и покинул зал суда собственным ходом.

Леандера он больше не видел. Они были рассажены по разным камерам. Смит объявил себя правоверным мусульманином и потребовал молитвенный коврик. Следующие два дня он потратил на то, чтобы тайком распустить его и сделать достаточно прочную петлю. На третий день он повесился, выразив тем самым, в самой сильной из доступных ему форм, свое полное неодобрение отмены смертной казни. Леандер очень ловко рассчитал время самоубийства и поэтому был обнаружен слишком поздно, чтобы у доминант-реаниматоров остался шанс отомстить ему воскрешением. Как бы то ни было, его финальный жест был нейтрализован телерепортажем, в котором говорилось, что покойный страдал обширным кровоизлиянием в мозг, вызванным раскаянием и угрызениями совести.

Ни Сильфида, ни Джуно не посетили судебное разбирательство и даже не смотрели его по телевизору — но по совершенно разным причинам. Шок от известия о покушении и аресте Дайона оказался таким сильным, что вызвал у Сильфиды, все еще жившей в Витс-Энде, выкидыш. Поскольку ее беременность продолжалась всего несколько недель, с чисто физиологической и медицинской точки зрения это было весьма незначительным событием. Но для Сильфиды, той, которую Дайон учил любви, той, о ком он с гордостью думал как о будущей матери своего ребенка, это было концом света. Арест Дайона и неминуемый анализ первой степени — этого оказалось слишком много для ее уже и так перенапряженных нервов. Она схватила ближайший попавшийся под руку острый предмет (им оказалась пара стальных ножниц, которые Дайон приобрел, пытаясь воссоздать старинную обстановку фермерского дома) и ударила себя в живот.

В древней книге, которую Дайон любил читать ей, были замечательные слова: «И если глаз твой искушает тебя, вырви его и выброси прочь».

Ее чрево предало ее. Оно предало ее, Дайона и их общее будущее. Поэтому, в бешенстве горя, Сильфида схватила ножницы и с гневом и яростью вонзила их в гладкий белый живот, который изверг ее сына. Она продолжала наносить удары, пока боль, мука и туман у нее в голове не погрузили мир в холод и сладкую темноту забвения.

По всей вероятности, Сильфида должна была бы умереть от потери крови — хотя, как ни странно, ни одно из полученных ею ранений не было смертельным, — если бы Джуно этим же вечером не прилетела в Витс-Энд, чтобы утешить ее после оглашения приговора. Джуно нашла Сильфиду лежащей в ванной комнате, со все еще крепко зажатыми в побелевшей руке ножницами. Через пятнадцать минут Сильфида была уже в клинике Южного Манчестера, а вокруг нее суетились и спорили по поводу резекций кишечника и потребуется ли имплантировать синтетический желудок. В конце концов им удалось наскоро заштопать ее. Абсолютно не зная анатомии, Сильфида тем не менее попала совершенно точно. Ей требовалось сделать удаление матки. «Если глаз твой искушает тебя, вырви его…»

И теперь она лежала в клинике, выздоравливая телом, но не душой.

Леандер лежал в пластиковом гробу, найдя успокоение в своей последней шутке. Его должны были предать очистительному огню Большого Лондонского Крематория (отделение для инородцев). На церемонию пришли: тридцать один простой мусульманин, два муэдзина и один доморощенный, недавно появившийся пророк.

Джуно, которой было милостиво разрешено посетить преступника перед казнью, вылетела в Ее Величества Главный Центр Анализа для Дезориентированных и Антисоциальных Личностей.

А Дайон, находившийся в полной изоляции, ничего не знал обо всем этом. Его свидание с Джуно произошло после третьего воскресенья на третьей неделе размышлений, за два дня до начала анализа первой степени. Визит был краток — ей дали только десять минут. Дайон не хотел даже этой встречи, но, поскольку все законы были на стороне Джуно, его желание во внимание принято не было.

Когда она вошла в камеру, Дайон даже не посмотрел на нее, но он сделал это, когда Джуно стала рассказывать о Сильфиде, а затем и о Леандере. И каждый из них увидел, что лицо другого мокро от слез.

— Дайон, есть кое-что, о чем я хочу тебя попросить, — сказала Джуно мягко.

Он попытался рассмеяться:

— В обмен на хорошие новости, которые ты принесла?

— В обмен на наши общие воспоминания о лучших временах, — быстро ответила она неправдоподобно спокойным голосом, — поскольку скоро они будут принадлежать лишь мне одной.

Секунду или две Дайон молчал.

Затем произнес:

— Я слышал, что человек после первой степени теряет способность плакать… Это будет замечательное усовершенствование.

— Ты также не сможешь писать стихи, — сказала Джуно. — Дайон, у нас не много времени… Я хочу, чтобы ты дал мне свое семя.

— Что?

— Свое семя. Я… Я хочу, чтобы после тебя осталось как можно больше твоих детей.

На этот раз ему удалось заставить себя засмеяться. Буйно.

— Ради Эмелин, Мари, Виктории и всех святых в большом сером календаре, что за глупая шутка! Должен ли я теперь верить следам слез на твоем лице?

— Дайон, пожалуйста. У нас мало времени.

— Ты права, плоскопузая, у нас мало времени. У меня никогда не было много времени, с того дня, как я впервые встретил тебя, и до момента, когда Леандер сладкими речами заставит меня поверить в миф.

— Время всегда было врагом трубадуров, — заметила Джуно грустно. — Вот почему я хочу, чтобы осталось как можно больше твоих детей.

— А я не хочу больше детей, — сказал он с горечью. — Я ничего не хочу.

— Это нужно не тебе. Это нужно мне.

— Можешь ли ты указать хоть одну вескую причину, по которой я должен что-то для тебя сделать?

— Я люблю тебя, и это все.

— Этого недостаточно. Но, — добавил он через секунду, — мы можем заключить сделку, ты и я. Ты хочешь от меня кое-что. Я же не хочу ничего, за исключением того, чтобы кто-то позаботился о Сильфиде, пока она не способна сама заботиться о себе.

— Тогда я позабочусь о ней.

— Она должна быть совершенно свободна, ты понимаешь.

— Согласна.

— Она останется в Витс-Энде.

— Согласна.

— Ты не будешь видеть ее, если только она сама не захочет увидеть тебя.

— Согласна.

— Тогда ты можешь получить то, что хочешь, — и благослови Бог тех несчастных инфр, чьи утробы оплодотворит мое семя, которое не принесет им радости.

— Я… я пришлю кого-нибудь собрать образец.

Он засмеялся:

— И тогда ты сможешь засунуть его в бутылку с надписью: «Здесь находится Дайон Кэрн, который эякулировал в последний раз».

Джуно больше не могла выносить всего этого. Она повернулась, чтобы уйти, но в последний момент задержалась:

— Разве ты не хочешь ничего узнать о Джубале — где он, как развивается?

Дайон посмотрел на нее:

— Кто такой Джубал?

Джуно ударила кулаком в дверь камеры, распахнула ее и опрометью выбежала вон из Ее Величества Главного Центра Анализа для Дезориентированных и Антисоциальных Личностей, спасаясь бегством, чтобы не сломаться полностью.

Но это ей не удалось.

Ночь и день потеряли свое значение и были проглочены и переварены холодным черным чревом вечности. Он жил тысячелетия — он существовал тысячелетия — в месте, не имевшем ни стен, ни крыши, ни окон, ни пола. Звук его голоса — а на первых порах он вопил и ревел как сумасшедший — поглощался мягкой сферой черноты. Он спал, он видел кошмары, он говорил сам с собой и с людьми, которых здесь не было.

Наконец его извлекли из этого странного места, и он, не успев прийти в себя, получил множество уколов, каждый из которых содержал в себе дальнейшую отмеренную дозу вечности.

Теперь он находился в мире многоцветных огоньков, без конца кружившихся в гипнотическом танце. И вдруг он осознал присутствие других голосов, других призраков.

Они вышли из тумана. Они были белыми и говорили мягко и так тихо, что он ничего не мог разобрать. Говорили о нем. Он напряг зрение, но не смог различить их лиц. Он напряг слух, но не смог расслышать их слов.

Медленно, терпеливо гигантская машина анализа первой степени прокладывала свой путь через психические джунгли, некогда звавшиеся сознанием Дайона Кэрна. Доминанты от медицины испытывали его память, наносили на карту его слабости и весь его опыт, все его радости и все его горести. Компьютер предсказывал надвигающиеся кризисы, строил программу прогрессирующего катарсиса. Психодрамы проектировались на пустой экран его разума, символы появлялись и удалялись. И страх за страхом, печаль за печалью, радость за радостью, триумф за триумфом, напряжения и сверхнапряжения вытравливались прочь.

Он чувствовал, что становится полым, пустым. Из днища его души была выдернута затычка, индивидуальная история его личности вытекала вон, как холодная вода из ванной, с бульканьем уходящая по старинным трубам.

Ночь и день потеряли свое значение; остался только долгий процесс опустошения, в конце которого была вечная полная пустота.

— Кто ты? — спросил голос.

Он спал или бодрствовал — то и другое одновременно.

— Дайон, — заставил он сказать себя. — Я Дайон. — И остановился опустошенный.

— Дайон какой?

Дайон какой? Дайон какой? Дайон какой?

Он не знал. Он знал, что должен знать. Но не знал. Он испытал потрясение, думая об этом. И заснул. Или проснулся.

— Кто ты? — спросил голос.

— Да, — сказал он резонно, — ты совершенно прав.

— Кто ты?

— Дайон… я думаю.

— Дайон какой?

— Дайон… Дайон… Дайон умирающий… Умирающий Дайон.

Он начинал смеяться.

Время шло. История растворялась. Тьма опустилась на лицо бездны.

— Кто ты? — спросил голос.

Он начинал любить этот голос, который был так дружелюбен и тепл.

И сокровенен. Это, почти наверняка, мог быть только его собственный голос.

Он закричал.

Это был его голос.

Он закричал и испытал потрясение, думая об этом. Он заснул. Или проснулся. Или то и другое одновременно.

Ветер свистел и шелестел в кронах деревьев, которых здесь не было. Кот перепрыгнул через пустоту, оставшуюся на месте луны. Одна рука захлопала.

— Кто ты? — спросил другой голос.

— Почему ты другой голос? — спросил он с отстраненным интересом.

— Другой голос — другой человек, — ответил голос.

— Кто ты?

— Не кто, а что, — сказал Дайон.

— Тогда что ты?

— Я один.

— Как долго ты был один?

— С начала мира.

— Кого ты любишь?

— Я не люблю никого, поскольку в мире никого нет.

— Кого ты ненавидишь?

— Я не ненавижу никого, поскольку в мире никого нет.

— Чего ты хочешь?

— Мне нечего хотеть.

— Почему ты существуешь?

Он не знал этого. Он хотел иметь немного времени, чтобы подумать над этим. Он испытал потрясение, думая об этом. И, думая об этом, заснул. Он проснулся, тоже думая об этом.

Он нашел ответ. Он был никто.

— Я существую потому, что я никто, — сказал он убежденно. — Мое существование несовершенно, поскольку я не стал ещё отрицанием ничего. Если бы я мог перестать мыслить, я стал бы самым совершенным ничто, и не возникало бы вопроса о моем существовании.

— Тогда, — сказал голос, — ты должен стараться прекратить мыслить. Твое имя Дайон Кэрн. Но не думай об этом. Ты мужчина. Не думай об этом. Ты жив. Не думай об этом также.

Дайон удовлетворенно вздохнул. Он пришел к последней истине.

Однажды холодным дождливым весенним утром в тщательно охраняемых воротах Главного Ее Величества Центра Анализа для Дезориентированных и Антисоциальных Личностей появился мужчина. Его имя было вытатуировано на внутренней стороне левого запястья, на случай если он его забудет.

Мужчина втянул в себя сырой холодный воздух и поежился. Этот мир за гранью мира был очень странен. Мужчина не знал, что делать.

Какая-то женщина поджидала его. Он не знал ее.

— Привет, Дайон, — сказала Джуно.

Он посмотрел на запястье и увидел, что его имя и в самом деле Дайон. Он улыбнулся. Похоже, это было безопасно.

— Я собираюсь взять тебя домой, — сказала Джуно.

Она знала, чего ей следует ожидать, и обещала себе, что слез не будет.

— Дом?

— Место, где ты жил раньше.

Он ненадолго задумался, потом осторожно сказал:

— Я думаю, мне это понравится… Как называется этот дом?

— Витс-Энд, — ответила Джуно. — Этот дом называется Витс-Энд.

Он усмехнулся.

— Твое лицо мокро, — сказал он. — Разве был дождь?

Мужчина был безмерно доволен: он знал, что такое дождь. Это вода, которая падает с неба.

Старик жил в уединении долгие годы. Когда-то вместе с ним жила женщина, но это было много лет назад. Как много, он не помнил. Иногда он вспоминал ее имя. Иногда забывал, что она вообще существовала. Иногда он слышал ее голос и вспоминал, что она умерла. Он жил наедине с холмами и небом, наедине со старым домом, который для посторонних выглядел как мавзолей.

Он считал себя фермером. У него было несколько кур и овец, и ржавый луг, и старинный трактор, который не работал. Он собирался «на днях» починить трактор и вспахать Головину своего пятиакрового поля. Тогда он мог бы выращивать на нем зерно для кур. «На днях».

У него не было денег, но каждую неделю продовольствие и пиво доставлялись ему на дом. И зерно для кур. Товары появлялись по ночам, и он всегда находил их утром возле ступенек лестницы. Он не знал ни откуда они появлялись, ни кто их посылает. Они доставлялись так регулярно, в течение стольких лет, что он перестал думать об этом. Они были так же естественны, как закат и зима, как голод и сон.

Иногда он видел людей, но большую часть времени не видел никого. Он не придавал этому значения. В дневное время у него было слишком много дел. Вечерами у него были книги, чтобы читать их, и музыка, чтобы ее слушать.

Было легко снова и снова читать одну и ту же книгу, поскольку к тому времени, как он добирался до конца, ее начало обычно забывалось.

Время от времени его волновали слова этой книги. Потому что время от времени они звучали необычно, как музыка. Он мог с трудом разбирать их и произносить их вслух, восхищаясь тем, чего не понимал, но что чувствовал как просто ритм и рифму.

Он не понимал полностью значения этих слов, но ощущал, что в них есть какая-то красота.

Однажды откуда-то о юга в долину прилетела женщина. Он не знал ее.

Он знал только, что она выглядела молодой и полной энергии и что ее волосы в солнечном свете сверкали золотом.

Она протянула ему руку. Он не знал, надо ли пожать ее, или поцеловать, или сделать и то и другое. Поэтому он не сделал ничего.

— Прошло много времени, Дайон, — сказала она.

Он посмотрел на имя, вытатуированное у него на запястье, и понял, что женщина знает его.

— Да, — сказал он осторожно, — прошло много времени.

— Однажды ты дал мне что-то.

— Я?

— Да, ты. И немного погодя я верну тебе кое-что… Ты совсем не помнишь меня, так ведь?

— Нет. Не помню… Простите… Я должен что-то помнить?

— Это не имеет значения. Я собираюсь что-то сказать тебе, Дайон. Может быть, ты многого не поймешь, но это неважно. Вот что я хочу тебе сказать… Давным-давно, когда ты был молодым, ты был полон душевного огня и чудесных слов. Обреченный жить в мире, где главенствуют женщины, ты ненавидел его. Ты ненавидел женщин, но также и любил их. И в конце концов ты совершил нечто ужасное. За это женщины отобрали у тебя весь твой душевный огонь и все твои чудесные слова. Понимаешь?

— Добрая доминанта, — сказал он озабоченно, вспоминая хорошие манеры, — у меня в душе никогда не было огня. А единственные слова, которые я могу назвать прекрасными, — это те слова, которые я прочитал в книгах. Надеюсь, я не сделал ничего дурного?

— Дайон, — сказала Джуно, — у тебя было нечто, чего они не смогли уничтожить. Что-то ужасное и славное одновременно. Они не смогли уничтожить твое семя.

— Мое семя?

— Твое семя. Которое будет передаваться из поколения в поколение. Ты каприз природы, Дайон, генетическое чудо. Твои мечты оказались гораздо ближе к осуществлению, чем мы думали… Не пытайся даже понять, что я имею в виду. Я совсем не уверена, что сама полностью тебя понимаю. Но ты обладаешь двойной Y-хромосомой, и этот ген — доминантный. Тебе достаточно знать, что от тебя могут рождаться только сыновья.

— Сыновья? — Он непонимающе уставился на нее.

— Да, сыновья. Ты дал свое семя, и из этого семени могут происходить только сыновья.

— Сыновья? — спросил он снова.

Неясное эхо, родившись в глубине души, покатилось по длинным коридорам памяти. В груди его сильно забилось сердце, и его удары учащались, превращаясь в гром.

— У тебя восемь сыновей, Дайон. Восемь сильных и высоких сыновей. Их могло бы быть и больше, — Джуно извиняющимся жестом развела руки, — но это все, что я могла себе позволить. У всех у них разные матери, но один и тот же отец. Я говорила им о нем, и, — она улыбнулась, — хотя в том мейстерзингере, которого я когда-то любила, было много странностей, они тебя не стыдятся.

— Восемь сыновей, — повторил он механически. Ему казалось, что под его старыми ребрами вдруг забил барабан и эта дробь начала разрастаться, превращаясь в раскаты грома.

— Восемь сыновей, — эхом отозвалась Джуно. — И у трех из них есть доминантная двойная У-хромосома. У них тоже могут родиться только сыновья… Так что, похоже, ты выиграл войну, Дайон. Выиграл таким способом, о котором никто и помыслить не мог. Твои сыновья родят еще сыновей. И в конце концов, если мы не наделаем больше ошибок, может возникнуть мир со сбалансированным числом мужчин и женщин.

— Восемь сыновей, — сказал Дайон. Он был стариком и ничего не понимал в двойных У-хромосомах. Но что бы анализ первой степени ни сделал с его душой, он не смог уничтожить древний зов крови.

— Я дала им имена, которые ты когда-то любил, — продолжала Джуно. — Я назвала их Блейк, Байрон и Шелли, Марло, Теннисон, Элиот и Томас…[58] — Она слабо улыбнулась. — А первый из них — Джубал.

— Где они? — спросил Дайон. — Где мои сыновья?

— Подожди, я только позову их. Ты понимаешь, я… Я хотела сначала сказать тебе… Я хотела знать, что… — Ее голос дрогнул.

На несколько мгновений туман, застилавший разум Дайона, рассеялся. На несколько мгновений он ощутил, что эта незнакомка вовсе не была ни незнакомкой, ни призраком, но кем-то, с кем он делил вместе лучшие дни — прежде чем его имя было навеки вытатуировано у него на запястье.

— Спасибо, — сказал он просто. — Прости меня. Есть что-то такое, что я знаю, но не могу припомнить… Прости. И позови моих сыновей.

Джуно заговорила в крохотный микрофон, прикрепленный к ее летному комбинезону. И тогда где-то на юге появились восемь черных точек и устремились вниз, приобретая размеры и форму. Описав на небольшой высоте круг над Витс-Эндом, они все вместе приземлились прямо перед Джуно и Дайоном.

Старик пристально всматривался в их гордые молодые лица. Он видел блеск в их глазах и ощущал биение энергии в их руках. Да, это были настоящие мужчины.

И тогда, кратко и отрешенно, он подумал о тумане забвения и одиночества, в котором прожил так много лет. И слова, которые на протяжении стольких лет доставляли ему смутное наслаждение, снова ожили у него в душе:

Дайон Кэрн, переживший так много и помнивший так мало, осознал наконец, что жить стоило.

— Добро пожаловать, — сказал он. — Добро пожаловать, все мои сыновья.

Стояла поздняя осень, и в воздухе витало дыхание морозов.

Но чувствовался также необычный, осенний аромат свершения.