Сон в красном тереме. Т. 3. Гл. LXXXI - СХХ.

И. Голубев, Г. Ярославцев О стихах в романе «Сон в красном тереме»

Погрузившись в художественные глубины пространного повествования, каковым является «Сон в красном тереме», читатель неизбежно приобщается к поэтическому богатству этого произведения и с первых же глав убеждается в том, что феномен Цао Сюэциня – это удивительно органичное соединение таланта выдающегося прозаика с талантом проникновенного поэта – философа и лирика. Поражает бесконечное количество красок, тонов и полутонов его поэтической палитры, великое многообразие стихотворных жанров, стилей и форм, тесно увязанных с языком прозы. Стихи в романе – это всегда убедительные психологические характеристики его персонажей, это патетика, образность, мудрость, афористичное выражение авторской мысли или народных речений, изящная филологическая игра; это подражания «древним образцам», тонкие заимствования эрудита, знатока классической словесности, поэтические фиоритуры мастера, содержащие то таинственное предсказание, то тревожащий душу намек; строфы и строки, в которых отдельные иероглифы или их составные части раскрывают перед образованным читателем, кому и по какому случаю они адресованы.

Значительная часть стихотворений, вошедших в роман, написана в форме ши – «регулярным» стихом с правильно чередующейся рифмой, пятисловной или семисловной строкой с цезурой соответственно после второго или четвертого слова. Стихам этим свойственна музыкальная четкость и лаконичность. Широко представлена поэзия романсового звучания – пейзажная или интимная лирика в жанре цы; неоднократно встречаются песни, похожие по форме на арии цюй из классической драмы, другие стихи песенного склада – гэ, баллады – яо. Исполнены торжественности строфы-восхваления – цзань, эпитафии – лэй. Поэт знакомит нас с духовными гимнами, похожими на заклинания, – цзи, дает пространные образцы официальных посланий, написанных в форме велеречивых прозопоэтических повествований лирико-философского толка – фу. Наряду с крупными поэт прибегает к малым стихотворным формам. Это и надписи у входов в храмы, на воротах постоялых дворов, на арках, стенах беседок и павильонов, называемые ляньэ; изречения и девизы, написанные, как правило, рукой искусного каллиграфа – шуци; стихи-загадки – дэнни, застольные экспромты – цзю-лин; парные надписи из двух или четырех строк, также имеющие характер афоризмов, поучений, девизов – их называют пяньвэнь. Поэтические подражания изящным образцам древности – песням, одам или гимнам «Книги песен» («Шицзин», XI—VII вв. до н.э.), стихам Цюй Юаня (340– 278 гг. до н.э.), Сун Юя (IV – III вв. до н.э.), Цао Чжи (192—232), Тао Юаньмина (365—427), поэтам времен Танской (VII – X вв.) и Сунской (X – XIII вв.) династий – почитались как доказательства высокого поэтического мастерства и образованности, всячески поощрялись и назывались ни гувэнь. В романе эти подражания довольно часты и всегда узнаваемы для начитанных знатоков, какими были сам Цао и его литературное окружение.

Таким образом, в одном романе органично сосуществуют стихотворные формы и стили, весьма различные по времени их возникновения в литературе. Автор этого каскада предстает не только как выдающийся писатель и изощренный стилист, не только как художник, являющий нам энциклопедическую полноту поэтических красок, но и как высокоученый филолог, в совершенстве постигший широту и глубину классической поэтики Китая.

Из послесловия к роману читателю известны перипетии жизни Цао, получившего воспитание в богатой и знатной семье в Пекине, а после ее разорения обретшего уединенный приют в Деревне Желтых листьев к западу от столицы, в горах Сяншань. Там в тишине и уединении прожил Сюэцинь последние десять или пятнадцать лет своей жизни, отдавшись писательскому творчеству, поэзии, живописи. Бедность его существования щедро вознаграждалась вниманием друзей и почитателей. Со времен учебы в казенном училище сохранили с ним дружбу братья-литераторы Дуньчэн (1733—1791) и Дуньмин (1729 – 1796). Выходцы из императорского рода Айсиньгиоро, они часто навещали убогое жилище Цао, принимали близко к сердцу нужду поэта, воспевали в стихах его талант, стойкость, трудолюбие. Так, Дуньчэн в стихотворении «Выражаю беспокойство о Цао Сюэцине» высоко оценил в нем смелого новатора, подобно танскому поэту Ли Хэ из Чангу ломающего отжившие догмы:

Однако «рушить заслоны» старых предрассудков и строгих запретов было совсем не легко и не просто. В годы, когда творил Цао, императорская цензура зорко следила за вольнодумцами. Поэтому и в его стихах к роману мы сталкиваемся с множественными иносказаниями, околичностями, намеками.

Среди близких друзей писателя в период его уединения в горах Сяншань были поэты, художники, каллиграфы – Сю Янь, Чжоу Лиян, Пу Вэн, Ло Цзечан, Фу Чжай, Мин Иань, И Моу. Когда гости из Пекина приезжали в горную деревушку, время шло за нескончаемыми беседами о поэзии и живописи, за веселыми застольями, неотъемлемой частью которых была игра в буриме. Но и в разлуке друзья не забывали Цао, часто обменивались с ним стихотворными посланиями. Однако о главном труде его жизни, о романе «Сон в красном тереме», содержание которого далеко выходило за рамки дозволенного, а многообразие форм не подчинялось каким-либо ограничениям, знали далеко не многие. Чьих-либо письменных упоминаний о нем при жизни поэта не сохранилось.

Только после смерти Цао Сюэциня его творение вырывается за пределы сяншаньского жилища, доходит до столицы, и название его – «Хунлоумэн» – еще с оглядкой, но произносят уже вслух некоторые покровители изящной словесности из императорского окружения. Поэты второй половины XVIII века Чжан Ицюань, Юн Чжун, Мин И тепло вспоминают о Цао, скорбят о его безвременной кончине, восторженно отзываются о романе, признают обаяние вошедших в него стихотворений. С тех пор и до сего дня произведение в целом и неотделимая от прозы его поэтическая часть находятся в центре неослабевающего внимания исследователей.

Уже в наши дни критик Цай Ицзянь отмечает, что стихам в романе отводится небывалая роль. И в «Троецарствии» («Сань го»), и в «Речных заводях» («Шуйху»), и в «Путешествии на Запад» («Сию цзи») тоже есть стихи, вложенные в уста персонажей или связанные с описываемыми событиями, однако они не столь значимы, ибо никак не влияют на развитие сюжета, не являются неотъемлемой частью общего композиционного замысла. Стихи можно и пропустить при чтении этих произведений. Однако, читая «Сон…», «ни в коем случае не следует пренебрегать стихами, ибо тогда не будут понятны те или иные моменты прозы». Китайский литературовед приводит в пример стихи из цикла «Дополнительная книга к судьбам двенадцати головных шпилек из Цзиньлина» (см. гл. пятую): «Если их не прочесть или, подобно Баоюю, прочесть, но не уразуметь, полагая, что это „не интересно“, то мы поймем лишь, что речь идет о смутном сне Баоюя, и, таким образом, сами погрузим себя в смутный сон».

А вот строки первого стихотворения из упомянутого цикла:

Китайскому читателю, чтобы проникнуть в сложную символику этих строк, надобно знать, что речь здесь идет о «луне в чистом и свежем небе» («вэнь»), о разноцветных «тучках, расходящихся после дождя» («цин»). Только правильно назвав составные части этой своеобразной шарады, догадливый, вернее, достаточно образованный читатель поймет, что речь в стихах идет о Цинвэнь – девушке с чистой, беспорочной душой, девушке, которую хотели превратить в рабыню. Здесь надобно расслышать стихотворное предсказание о трагической судьбе Цинвэнь, об угрызениях совести, которые суждено будет испытать Баоюю.

Как видим, даже искушенному китайскому читателю нелегко подчас уловить тайный смысл иных стихов в романе без специальных филологических знаний. Что же делать иноязычному читателю, не владеющему языком подлинника, не имеющему представления ни об особой, филологической, образности, ни о специфической символике, столь употребимых в китайской поэзии? Читателю русского перевода предлагается в таких случаях закнижный толковник в конце каждого из трех томов романа, раскрывающий, как правило, смысл сложной образности, но не пути ее возникновения. То есть комментаторы и редакторы при подготовке издания, предназначенного массовому читателю, предлагают вариант прочтения сложного текста и лаконичное примечание к нему, избегая подробных экскурсов в историю и филологию. В будущих, прежде всего научных, изданиях романа филологи, возможно, предложат глубинные изыскания там, где мы вынуждены были ограничиться общими понятиями.

В той же пятой главе повествования Цао помещает еще один цикл из шестнадцати стихотворений на тему «Сон в красном тереме». И в этих стихах, как в стихах из цикла «Дополнительные списки…», предсказываются судьбы двенадцати девушек, Баоюя и некоторых других персонажей. Здесь в сложном иносказании формулируется тема романа:

Автор считает наиболее важным поведать «о золоте печали» – судьбе Баочай, и об участи «яшмы» – Дайюй, о чем следует догадаться по значению употребленных здесь иероглифов. Далее в стихах предсказаны судьбы других персонажей, например Таньчунь, сестры Баоюя, которой предстоит расставанье с родимым домом («Отторгнута родная кровь»); сделан намек на будущее Ши Сянъюнь, которую ожидает удачное замужество, но, увы, мимолетное счастье («Скорбь среди веселья»); обличается распутный муж Инчунь – Сунь Шаоцзу и его «жажда временных услад» («Когда любят коварного…»); провидчески обнажается сущность характера Ван Сифэн (Фэнцзе), ревностной блюстительницы семейного консерватизма, которую на склоне короткой жизни «закрутили житейские вихри» («Бремя разума»). Характеристиками персонажей, намеками на их грядущее, как видим, являются и названия посвященных им стихотворений.

Все повествование о семье Цзя, особенно его первые восемьдесят глав, глубоко поэтично. «Сама жизнь Баоюя и Дайюй, – пишет современный критик Сяо Ма, – являет преисполненную трагизма лирическую поэзию, и надо было обладать кистью подлинного поэта, чтобы отразить неподдельную красоту их жизни»[2]. Уже это обстоятельство определяет, сколь важна в произведении роль частых стихотворных отступлений. Меняется, пестрит многообразием красок пейзаж, описание которого неизменно сопутствует различным событиям в семье, причудам романного сюжета. «Молодые аристократы из сада Роскошных зрелищ, – пишет Сяо Ма, – были и талантливыми поэтами, их души устремлялись в мир поэзии. Стихи раскрывают их чувства, углубляют наше предтавление о человеческой сущности этих людей»[3]. Пейзаж влияет на чувства обитателей Сада, в богатствах его ищут они отклик своим настроениям, стихи героев – богатейшая форма и содержание этого отклика.

В этой связи обращают на себя внимание стихи романсового звучания (цы) Дайюй о похоронах цветов (гл. двадцать седьмая). Девушка собрала опавшие лепестки, похоронила их в земле и обратилась к ним с песней об иллюзорности радужных надежд, о мимолетности цветения, неотвратимости злого рока, увядания. Героиня выразила здесь грустные предчувствия о краткости ее собственной жизни.

Изящные и символичные стихи о цветах также объединены в поэтические циклы. Обитатели сада Роскошных зрелищ на стихотворческих играх-состязаниях по очереди воспевают, скажем, белую осеннюю бегонию, причем каждый раскрывает образ ее по-своему, созвучно волнующим его сокровенным думам. Цао-поэт ставит перед собой и достойно решает яркую художественную задачу: поэтические импровизации героев на заданную тему призваны дополнить их же собственные портреты, наделить персонажи индивидуальной психологией, живыми характерами (у каждого – своя бегония).

Во многих стихотворениях автор обращается к истории, называет имена древних императоров, полководцев, знаменитых поэтов, красавиц, героев и злодеев минувших времен. В чем смысл этих экскурсов в прошлое?

Для поэтов древнего и средневекового Китая прошлое было излюбленным нравственным пособием в назидание себе, своим современникам и людям будущего. «Древнее» представлялось им чем-то вроде учебника жизни, в котором поэт всегда мог найти подтверждение благородной мысли. «Древность для китайского поэта всегда источник благородных дум и устремлений; мысленно общаясь с ушедшими (которые лучше нынешних!), он как бы испытывает духовное просветление… Нет тех людей, и рассыпались камни дворцов, но остается „чистый аромат“; впитывая его своим сердцем, поэт как бы восстанавливает прерванную связь времен. Вообще в строки старых китайских мастеров надо вслушиваться очень внимательно – время неумолчно пульсирует в них, пусть и едва слышимое порой за кажущейся безмятежностью и даже идилличностью стиха»[4].

Стихи Цао Сюэциня – яркое тому подтверждение. В поэтическом цикле «Вспоминаю…» (гл. пятьдесят первая) в первом стихотворении – «Вспоминаю о прошлом Красных стен» – на историческом примере доказывается, что упоение славой одного человека, каким бы он ни считался великим, может оказаться причиной несчастья многих людей. Таким был могущественный гегемон Цао Цао (III в.), потерпевший, однако, позорное поражение от полководца Чжоу Лэна. Поверив ложному предсказанию бури, Цао Цао скрепил суда своего флота единой цепью. Противник, воспользовавшись этим, поджег один из кораблей. В результате сгорел весь флот. Сунский поэт Су Ши, порицая Цао Цао, горестно восклицает по этому поводу в поэме (фу) «Красные стены»: «Был героем он в жизни своей, // А теперь где обитель его?»

Почему Цао Сюэцинь начинает «исторический» стихотворный цикл именно с этого воспоминания? Возможно, автор намекает на зыбкость славы знатного и могущественного дома Нинго: ведь и его после возвышения и расцвета ожидает крах, а обитателей дворцов – несчастья. Отсюда и примечательная фраза: «Сверкали зря на флагах имена, – / / Былая слава превратилась в тлен!»

В последующих стихотворениях приводятся примеры опрометчивости или несостоятельности отдельных исторических личностей. Так, во втором – «Вспоминаю о прошлом Цзяочжи» – говорится о несправедливом умалении заслуг полководца Ма Юаня; в третьем – «Вспоминаю о прошлом гор Чжуншань» – обличается Чжоу Юнь, променявший жизнь праведника на высокое положение столичного чиновника; в четвертом – «Вспоминаю о прошлом Хуайиня», – в назидание жестокосердным, наоборот, одобряется поступок полководца Хань Сина, не забывшего отблагодарить простую прачку, сделавшую ему добро в дни, когда он бедствовал; в пятом – «Вспоминаю о прошлом Гуанлина» – говорится о деяниях суйского императора Ян-ди, соорудившего канал и величественную дамбу, окруженную садами, павильонами, дворцами (не намек ли это на сад Роскошных зрелищ?), чем вызвал недовольство простых тружеников, терпевших по его прихоти многие бедствия; в шестом – «Вспоминаю о прошлом Таоеду» – на примере сановника Ван Сяньчжи и наложницы Тао Е показывается, что знатность и богатство вовсе не главное условие личного счастья; в седьмом – «Вспоминаю о прошлом Темной обители» – описывается могила красавицы Ван Чжаоцзюнь, оклеветанной знатью при дворе императора; в восьмом – «Вспоминаю о прошлом горы Мавэй» – выражается сожаление о казненной красавице Ян-гуйфэй, любимой жене танского императора Сюань-цзуна; в последнем – «Вспоминаю о прошлом храма Пудунсы» – оправдывается служанка Хуннян, которую сочли «порочной» только за то, что она помогла встречаться любящим друг друга Инъин и Чжан Гуаню…

В шестьдесят четвертой главе опять-таки с назидательной целью приводятся стихи-наброски портретов древних красавиц – Си Ши, Юй Цзи, Мин Фэй, Люй Чжу, Хун Фу: воспевается их верная любовь, незаурядность и простота характеров, самоотверженность и решительность в поступках. В чем замысел автора? Видимо, в том, чтобы противопоставить представление о них консервативным феодальным взглядам на женскую красоту и свободолюбие. Читаем в романе слова Баочай: «…Женщины прежде всего должны быть честными и скромными, а еще – искусными в рукоделии. Что касается стихов, то это просто развлечение, и лучше ими не заниматься! Да и вообще нам, девушкам из знатной семьи, незачем стремиться слыть умными и талантливыми».

Прочитав стихи Дайюй о красавицах, Баоюй «принялся без умолку расхваливать их: „Сестрица написала пять стихотворений, – рассуждал он. – Почему не дать им общее название: „Плач о пяти знаменитых красавицах“? Не слушая возражений, он взял кисть и записал это название на оборотной стороне листков со стихами“.

Кажется, устами Баочай и Баоюя уже дан ответ на вопрос об авторском замысле. Можно лишь добавить, что нет в романе стихов, которые не несли бы в себе эмоционального заряда или важной для автора смысловой нагрузки. Каждая строка призвана углубить художественный образ или высветлить мысль писателя. Вот почему поэтическая часть его произведения, которую с восторгом воспринимают китайские читатели в подлиннике, не допускает пренебрежительного к себе отношения как якобы необязательная или второстепенная. Напротив, только благосклонное внимание к ней со стороны читающих в переводе выявит для них все достоинства романа, на что выражают надежду те, кто готовил новую встречу русскоязычных читателей с этим великим произведением.