Сон в зимнюю ночь

Вадим Ярмолинец

Сон в зимнюю ночь

Вся эта история приключилась со мной, когда я только приехал в Нью-Йорк. Было мне тогда, дайте сосчитать - 23 года. Я только что окончил филологический факультет Новороссийского университета, где был единственным молодым человеком на курсе из 50 красавиц. Одноклассники, которые пошли в политехнический или в строительный учиться на инженеров, смотрели на меня как на баловня судьбы, которая забросила его в шахский гарем. Строго говоря, мужья некоторых моих однокурсниц не были шахами. Они были моряками дальнего плавания, но их женам повезло в жизни точно, как женам шахов. У них были все земные блага, кроме одного - нормального мужа для удовлетворение насущных потребностей молодого организма. Я не виноват. Они были одиноки. Я их жалел. Мне отвечали любовью. Когда из рейса возвращался муж одной моей подруги, меня с радостью принимала другая, только что отправившая в дальний рейс своего кормильца.

Трудно передать, как я не хотел покидать свой гарем. Проводы были душераздирающими. За месяц до отъезда, моя жизнь окончательно потеряла связь с реальностью. Мне казалось, что я нахожусь в плену у русалок на дне моря шампанского. Я начал всплывать к воздуху и солнцу только по дороге на вокзал. Ах, какие отчаянные признания в любви слышал я под уплывающими в прошлое кронами платанов моих улиц! Какие руки ласкали меня! Какие соленые от слез губы целовал я!

Но вот, наконец, я был усажен в поезд, отправлявшийся в пограничный город Чоп. Друзья, увидев, как вздрогнул и двинулся прочь перрон с моими возлюбленными, я разрыдался, как дитя. Да, хотите смейтесь, хотите нет, но это была родина и я предательски бросал ее! Ради какой такой счастливой неизвестности, скажите мне на милость?! Не знаю.

Но молодость есть молодость. В районе станции Одесса-Сортировочная я уже говорил себе, что, мол, ничего, не страшно, там, за океаном, я смогу восполнить эту потерю. Там, я знал, есть город-праздник Нью-Йорк, где моя жизнь будет еще ярче и веселее настолько, насколько ночная Таймс-сквер ярче и веселее ночной Дерибасовской - угол Преображенской.

Мои родители поселились в Филадельфии. Через полгода я бежал из этой деревни. В Нью-Йорке я поступил в единственно доступный мне - нищему иммигранту -- общинный колледж Кингсборо, лелея полубезумную надежду через год перевестись в Колумбийский университет. По вечерам и выходным я садился за баранку крепко помятого "Олдсмобиля", зарабатывая ровно на оплату убогой комнаты, которую снимал в Си-Гейте, и обед в виде чашки китайского супа с лапшой. Эта жизнь была ничуть не веселее филадельфийской, но настоящая была уже совсем рядом, с шикарными ресторанами, концертами, лимузинами и манекенщицами на высоких каблуках. Чтобы шагнуть в этот сверкающий мир мне оставалось только приобрести полезную специальность и работу. А для этого, надо было, как говорится, учиться, учиться и еще раз учиться.

Поразительно, но первая женщина, которую я встретил в Нью-Йорке, была тоже из породы жен падишахов и моряков. Ее звали Олей. Это имя и сейчас воскрешает у меня в памяти ее по-детски пухлые губки и чудесные карие глаза, глядящие на меня из-под косой соломенной челки. Оленька. Она жила в Парк-Слоупе. В огромном трехэтажном браунстоуне, из высоких окон которого был виден Проспект-парк. Ее муж почти все время проводил в России, куда переправлял из Америки то видеомагнитофоны, то компьютеры, то замороженные куриные ноги.

Мы познакомились в начале зимы перед самым Рождеством, когда весь город был расцвечен светящимися гирляндами. В тот вечер диспетчер отправил меня в Вильямсбург, взять клиентов у "Питера Люгера". Они стояли у кромки тротуара. Крупный мужчина в шикарной лисьей шубе был так пьян, что его подруге приходилось предпринимать изрядные усилия, чтобы он не упал. Лица ее я сразу не разглядел - она тоже была в шубе и в меховой шапке. По ее наполненным настоящим отчаянием репликам, он только мычал в ответ, я понял, что они вынуждены были оставить свою машину возле ресторана и теперь она очень переживала за ее сохранность. У дома она обнаружила, что ее спутник спит мертвым сном. Чуть не плача от бессилия и обиды, она попросила меня помочь ей. Вдвоем мы втащили его по широкой каменной лестнице к двери с двумя бронзовыми львами. В прихожей с цветами в огромных вазах, бюстами и боем парусников в золоченой раме, он повалился на пол и захрапел.

- Свинья! - голос ее сорвался от обиды. - Только приехать домой и так нажраться!

Она ушла в комнату и по ее слегка заплетающейся походке, я понял, что трезвой она могла казаться только на фоне своего в дым пьяного кавалера.

Вернулась она уже без шубы. Я увидел миниатюрную блондинку лет 35 в черном платье и черных замшевых сапогах на тонких каблуках.

- Слушай, - обратилась она ко мне. - Ты можешь сделать мне еще одно одолжение? Я тебе заплачу.

Она посмотрела на меня так, словно взвешивала, можно ли мне доверить что-то важное, потом решилась. Просьба ее сводилась к тому, чтобы я снова съездил в Вильямсбург и пригнал их машину. Мне были вручены документы и ключи.

- Я бы поехала с тобой, но боюсь оставить его одного, - она кивнула в сторону прихожей. - Еще вырвет и захлебнется.

Я кивнул.

- Ты меня не подведешь? Я же совершенно не знаю тебя.

Я протянул ей ключи обратно, но она махнула рукой, мол, будь что будет.

Подойдя к храпящему на полу мужу, она опустилась перед ним на колени и похлопала по щекам. Это не произвело на того ровным счетом никакого впечатления.

Когда я вернулся в их новеньком благоухающем кожей "Ягуаре", в прихожей стоял богатырский храп. Хозяйка сидела на кухне за бутылкой вина, подперев голову рукой и поливая стол слезами. Лицо ее было полосатым от потекшей туши.

Я положил ключи и документы на стол, а она, закрыв кулачками лицо, затряслась от рыданий.

Что вам сказать, дорогие товарищи телезрители. Эту кинокартину я видел ровно тысячу и один раз. И я знал, чем она могла кончиться, но в ту ночь, я хотел только одного - получить свой гонорар, который, по моим консервативным подсчетам должен был составлять не менее 50 долларов, и ехать к себе в Си-Гейт. Жизнь в Америке научила меня ставить материальные вопросы на первое место. И поэтому, постояв перед ней в тщетной надежде, что она вспомнит обо мне и своих финансовых обязательствах, я в конечном итоге сказал:

- Слушай, со всеми случается. Утром он опохмелится и все будет в порядке.

От моих слов слезы из нее хлынули прямо таки потоком. Раскачиваясь и сотрясаясь от рыданий, так что слова из нее выпадали по слогам, она стала твердить: "Да ничего уже не будет! Ничего!" Выплакав эту порцию обиды, она, стуча бутылкой по краю бокала, налила себе еще вина. Когда она стала пить, руки ее так тряслись, что вино полилось на платье. Все это являло собой такое жалкое зрелище, что я попытался забрать у нее бокал. И вот тут-то это и случилось. Я потянул бокал к себе, а она потянулась за ним и оказалась совсем рядом со мной. Какое-то время мы тянули этот бокал каждый в свою сторону, а потом, словно устав от этого совершенно непродуктивного занятия, как-то одновременно его отпустили. С сухим хрустом он рассыпался по полу, а она упала мне в объятия и прижавшись, как ребенок, судорожно заговорила:

- Только не оставляй меня здесь одну! Только не оставляй меня! И не смей мне отказывать! Не смей! Ты слышишь?

Конечно же я мог освободиться от ее рук и сказать "прощай" ей, а главное - своим заработкам. Оставшись, я еще мог на что-то рассчитывать. И потом, примите во внимание, что мне было тогда 25 лет, из которых последние полгода я ел китайский суп, корпел над учебниками, крутил баранку "Олдсмобиля" и мечтал только о том, чтобы сдать экзамены и получить стипендию. Короче говоря, я был уведен в спальню, раздет, брошен в постель королевского размера и изнасилован с совершенно головокружительным самозабвением.

Что до храпевшего в прихожей падишаха, то ему не на кого было пенять, кроме как на самого себя. Я не виноват! Я ее пожалел, она мне ответила любовью.

Если подойти к делу с нетипичным для меня цинизмом, то я мог бы сказать, что в конечном итоге она со мной рассчиталась. Только не деньгами. Когда она заснула, я перебрался сперва через нее, потом через ее мужа и покинул этот гостеприимный дом. С пустыми карманами.

Нет, что-то я все же унес. Иначе, что по-вашему снова привело меня к ее двери? Стоя на пороге, она то ли пыталась узнать меня в том ночном водителе кар-сервиса, то ли спрашивала взглядом, почему я так долго не приходил.

Когда на следующее утро она выбралась из постели, и я услышал шлепанье ее босых ног по старому паркету, я засмеялся от нахлынувшего на меня ощущения полноты жизни - точно так же шлепали по утрам босые ноги моих подружек в родительской квартире на Маразлиевской. Да, совсем забыл сказать, муж ее снова был в России.

Вернувшись из ванной, она взяла с туалетного стола шкатулку, достала оттуда туго свернутую папироску и раскурила ее. Густой травяной аромат наполнил спальню. Ах, не знал я, к чему приведет нас ее пристрастие к марихуане!

Мы виделись каждый день. Она была старше меня лет на десять, но нужно было присмотреться, чтобы увидеть тонкие морщинки, уже прокравшиеся к ее чудесным карим глазам. Ей явно нравилось, что я моложе ее, и иногда казалось, что она относится ко мне, как к игрушке. Она не хотела выпускать меня из дому. Приносила в постель завтрак, чтобы я только не вставал из нее. Говорила, что хочет посадить в ту же заветную шкатулку, где хранит туго свернутые папироски и носить ключик на груди.

- Но я же должен ходить на занятия! - притворно жаловался я.

- Ты и так умный, - она ерошила мои волосы и улыбалась.

- Да, но мне надо получить какую-то специальность и найти работу!

- Со мной тебе не надо будет работать.

- А когда приедет муж?

- О-о, этот муж! - она прятала лицо в ладонях. - Если бы ты знал, как я ненавижу его! Сколько раз он клялся, что бросит эту работу! Сколько раз обещал, что перестанет оставлять меня одну в этом склепе! Когда он приехал в последний раз и заснул там, в прихожей, я подумала: а что, если бы я втащила его наверх по лестнице и даже не сталкивала вниз, нет, а просто дала бы ему упасть? Что бы было?

- Ты сошла с ума, - сказал я.

- Я сошла с ума? - глаза ее блестели, как будто она уже видела его, стоящего на краю лестницы, покачивающегося на нетвердых ногах, озирающегося в поисках опоры. - Если бы ты только знал, сколько раз я думала, что действительно сошла с ума! Сколько раз, просыпаясь по ночам, я мечтала только об одном - прижаться к живому человеку, почувствовать чье-то дыхание, чьи то руки. Он всегда находил какие-то отговорки. Однажды перед его очередным отъездом со мной произошла настоящая истерика. Я кричала, что больше не останусь одна, требовала чтобы он забрал меня с собой. И что ты думаешь, он принес мне куклу. И сказал, что эта кукла будет как его двойник.

- Куклу?!

Она поднялась с постели, выдвинула нижний ящик комода и достала оттуда тряпичную куклу - толстого клоуна в клетчатой кепке, рыжем плюшевом пиджаке и плюшевых зеленых штанах.

- Представь себе, он уговорил меня спать с этим уродом! Я легла в постель, надеясь, что с ним мне действительно будет спокойней. Во сне я обняла его, но из-за того, что он был такой маленький и обнимать его было неловко, я проснулась. Когда в свете ночника, я увидела эти стеклянные голубые глаза, эту бархатную улыбку, я закричала от ужаса. Теперь я их ненавижу обоих.

Вчера, когда ты ушел в колледж, я снова ощутила тот же прилив одиночества. Может быть, еще более острый, чем раньше. Ты даже не представляешь, как разбаловал меня. Это к плохому привыкнуть тяжело, а к хорошему привыкаешь очень быстро. И вот, когда я снова осталась одна, меня охватило настоящее безумие. Я достала эту игрушку, отнесла на кухню, положила на стол и ударила ножом. Видишь, вот здесь.

Бок у куклы был распорот и из него выглядывал красный лоскуток набивки.

- Бедная, - я привлек ее к себе.

- На днях я подумала: а что, если бы с ним действительно случилось какое-то несчастье? И эта мысль ужаснула меня. Ужаснуло то, что я так много думаю об этом. Ты понимаешь?

Что тут было не понимать? Передо мной была женщина, которая на многое бы пошла, чтобы только продлить молодость, утраченную в этом роскошном и одиноком доме.

- Спрячу его от греха подальше.

Поднявшись, она подобрала клоуна с пола и вышла из комнаты. Я услышал, как она спустилась с лестницы, как скрипнула дверца, ведущая в подвал, и как там что-то слабо зазвенело, видимо потревоженное прилетом подрезанного клоуна.

- Все, - донесся снизу ее голос. - С глаз долой, из сердца вон!

Между тем приближался Новый год. На сердце у меня было тревожно. С одной стороны, ожидание праздника, снег, цветные огни в окнах, долгие часы, проведенные в ее объятиях, вызывали ощущение того, что я, наконец, обрел дом. С другой - я прекрасно понимал, что как только приедет настоящий хозяин, мне придется бежать отсюда в свой нищенский угол в Си-Гейте.

31 декабря я закончил работу около восьми вечера, хотя именно в праздничную ночь можно было хорошо заработать. С утра шел сильный снег и расчищались только центральные магистрали. Я знал, что часам к 11 каждая машина у диспетчера будет на вес золота и клиент будет платить любые деньги, чтобы только его доставили к праздничному столу. Но разве мог я думать о заработках? Я испытывал такое мучительное стремление прижать ее к себе, заглянуть в глаза, какое бывает только в предчувствии близкой и неизбежной разлуки.

Перед тем, как отправиться к Оле, я должен был купить марихуану. Ее обычный поставщик жил в Бей-Ридже, но в тот вечер он не отвечал на мои звонки. Видно, ушел гулять. Зная, что она расстроится, если я появлюсь с пустыми руками, я, на свой страх и риск, решил заехать в Ист Нью-Йорк, где по слухам, травой торговали на каждом углу.

Никогда раньше я здесь не был, а только читал, что этот район считается самым опасным в городе. Но какая опасность могла грозить мне? Больших денег у меня не было. На машину было страшно смотреть. Грабить меня не было никакого резона.

Белт-парквей был почти пустым и только изредка навстречу мне выныривали из снежной пурги одинокие фары. Свернув на Пенсильвания-авеню, я двинулся на север. Здесь снег, кажется, не расчищали с начала зимы и машину постоянно заносило. Если я останавливался на красный свет, то потом подолгу буксовал, пока мне удавалось тронуться с места. Свернул я на улицу, которая звалась Питкин-стрит. Почему? Мне вдруг вспомнился виденный в детстве фильм "Питкин в тылу врага". До известной степени я тоже был в тылу врага. Свет фар вырывал из темноты и роения снега дома с заколоченными фанерой оконными проемами. На месте некоторых домов стояли только обгоревшие стены. Время от времени мне попадались присыпанные толстым слоем снега остовы брошенных машин.

На Шенк-стрит произошло непоправимое. Машину занесло и она въехала в какую-то канаву. Через несколько минут я понял, что застрял намертво. Из этой дыры меня мог вытащить только буксир. Но буксира не было. Что делать? Я находился, что называется, в середине ничего.

Я развернул карту. Где-то в трех кварталах проходила Атлантик-авеню. На ней, вероятно, можно было поймать машину, а нет, так просто двинуть пешком в сторону Проспект-парка и, возможно, дойти до него за час. Или за два с учетом метеоусловий. Идти было кварталов 40. Но в конце пути меня ждала горячая ванна и такие же горячие объятия.

Когда я свернул карту и выбрался на улицу, оказалось, что снегопад прекратился и ветер стих. Полная луна выкатила на небо. В ее мертвенном белом свете я увидел, как улица начала преображаться. Там и тут из-за занавесей в окошках пробивался уютный желтый свет. На одном углу группа нищих грелась у металлической бочки, окруженной оранжевым кругом света. Рядом дребезжал магнитофон:

She loves to party, have a good time

She looks so hearty, feeling fine

She loves to smoke, sometime shifting coke

She'll be laughing when there ain't no joke.

На другом углу, как чертики из табакерки, повыскакивали несколько пацанов, со смехом и выкриками начав перебрасываться снежками. Мимо баба в надувном пальто протащила санки с коротконогим дауном. Пуча глаза, инвалид, как заведенный повторял: "Смоук-смоук-смоук". Это было именно то, что я искал. "Эй, мэн!" - крикнул было я, но санки уже нырнули в черную расщелину между домов. Однако мой выкрик тут же привлек чумазого подростка, который, вцепившись в мой рукав, затараторил:

- Мэн, есть свежая трава из Афганистана! Две-три затяжки, и ты такое увидишь, что глазам не поверишь! У тебя жизнь поменяется, это такая трава, мэн!

- Почем?

- Мэн, я не продавец, я - проводник. Дашь пятерочку, и я тебя отведу к продавцу. Это здесь рядом. Мэн, поверь мне, такой травы ты еще не пробовал!

Проваливаясь по колено в снег, мы пошли к зданию, которое, судя по остаткам витражей в окнах и треугольному скелету купола, когда-то было церковью. Завернув за нее, мы, пригибая голову, спустились по узкой лестнице в подвал. За дверью оказалось тепло, влажно и шумно, как в бане. Вокруг ярко освещенного пятачка толпились люди, выкриками подбадривая кого-то мне невидимого.

- Это петухи дерутся, - бросил мне через плечо проводник, продираясь через возбужденную толпу. - Ставки по 50 долларов. Можно выиграть пару тысяч. Я знаю одного хорошего петуха, хочешь поставить?

- В другой раз, - отвечал я. - Сперва давай траву.

- О'кей, о'кей. Я тебе только одно скажу, эти люди, которые торгуют травой, это страшная семья. Так что ты, пожалуйста, без сюрпризов, типа я из полиции, сдавайтесь. Они тебя так заколдуют, тебя родная мама не узнает.

Из общего зала мы свернули в коридор и направились в его темную глубину.

- Они там все колдуны, - продолжал проводник. - Вся семейка. Колдует баба, колдует дед, а внучка делает минет.

- Что?!

- Если это тебя тоже интересует, то тогда получается, что ты мне должен за две услуги. Всего десяточку. Верно?

Мы остановились у полуоткрытой двери.

- Ну, давай, - сказал проводник.

- Что?

- Десяточку, что.

- Минутку, - остановил я его. - Пока что я не знаю за сколько именно услуг я тебе должен. И потом как я без тебя отсюда выберусь? Так что подожди меня пару минут.

И не оставляя ему время на возражения, я вошел в комнату.

Комната выглядела, как номер подпольного борделя из кинофильма о доблестной работе полиции. На огромной кровати под тюлевым балдахином полулежала молодая негритянка. Одета она была, как и полагается персонажу из упомянутого типа фильмов в кружевное белье, которое больше открывало, чем закрывало. Спинка кровати была зеркальной и по краям ее, венчая картину дешевого разврата, горели две красные свечи. Потягивая папироску, негритянка раскладывала перед собой карты.

- Пардон, - сказал я и кашлянул в кулачок для привлечения внимания.

- Проходи, - собрав карты, она отбросила их в сторону и, закинув руки за голову, сладко потянулось, так что косточки хрустнули. - Ну, что тебе?

- Мне бы травки, - скромно сказал я.

- 30 долларов на десять закруток.

Она достала из-под подушек несколько мешочков, выбрала из них нужный и развязала его.

- А попробовать можно? - понахальничал я.

- Если купишь на тридцатку, дам - сказала она. - Присаживайся.

Я сел на край постели, достал из бумажника три десятки и вручил ей. Она, ловко застрочив папироску, раскурила ее и протянула мне.

Я сделал затяжку. Очевидно мой чумазый проводник был таки прав. Трава оказалась сильней, чем можно было ожидать. Внезапно я обнаружил, что уже не сижу, а лежу и рассматриваю откуда ни возьмись выглянувшую ее грудь. С любовью и большим знанием дела она была отлита из чистого шоколада. Теплые блики света ходили на ней.

- Мне надо домой - сказал кто-то рядом моим голосом.

- Кто держит? - пожала плечами моя новая подружка и от этого движения упомянутая выше грудь качнулась и столкнулась с появившейся из кружев шоколадной подругой. Набрав дыма в рот, негритянка склонилась ко мне и легко прижав свои губы к моим, стала медленно вдувать его в меня. Дыма было так много, что он наполнил меня до краев и стал просачиваться сквозь поры в кровать. Став легче воздуха, она покачнулась и приподнялась над полом. Чтобы не упасть, я схватился за шоколадные изделия.

- Колдуй баба, колдуй дед, - сказал я и засмеялся.

- Тебе, кроме травы, ничего не надо?

- Мне надо домой, - снова сказал кто-то моим голосом, но точно не я, потому что в этот момент колдунья снова вдувала в меня порцию дыма и рот мой был занят.

- У тебя нет дома, - сказала она, оторвав от меня свои сладкие губы. На этот раз постель поднялась еще выше, и я подумал, что точно так же, как потолок в моей си-гейтовской квартире, этот неплохо было бы еще много лет назад отремонтировать и покрасить.

- Все равно мне надо.

- Нет, не надо, - она покачала головой и глаза ее стали грустными-грустными.

- Почему?

- Потому что ничего хорошего из этого не выйдет.

- Откуда ты знаешь?

- Ты тоже можешь узнать. Хочешь?

Я кивнул.

- А не забздишь, если, например, увидишь сам себя, но только через много лет?

Я покачал головой, и в тот же момент потолок над нами распахнулся и мы, как на корабле, выплыли на постели в залитое лунным светом небо. Я посмотрел вниз и совсем рядом с нами увидел перепрыгивающего с крыши на крышу, но постепенно отстающего чумазого проводника.

- Мэн, десять долларов! Мои десять долларов! - выкрикивал он.

Мы поднялись еще выше и ледяной, прямо таки могильный холод пронзил меня до костей. Я прильнул к бортпроводнице и она, прикрыв меня одеялом, прижала к своей большой и теплой груди. Мы летели над Бруклином, расчерченную на светящиеся квадраты и треугольники карту которого я начинал узнавать. Сперва мы плыли над залитой огнями Истерн-парквей с выстроившимися вдоль нее величественными зданиями. Вскоре слева от нас я увидел знакомую колоннаду Бруклинского музея искусств, а за ним - черный куб Библиотеки, из-за которого всплыла Триумфальная арка. За ней встали черной стеной голые деревья Проспект-парка. До нас долетели отдаленные крики и музыка, а еще через несколько секунд на распахнувшейся перед нами огромной поляне мы увидели украшенную огнями елку, помост с музыкантами и маленькие фигурки людей. Снова пошел черный массив деревьев, в центре которого засиял отраженный в озере голубой лунный диск. Сделав бесшумный поворот, мы направились к крышам уже близких домов.

- Ну что, не боишься? - снова спросила негритянка, когда наш корабль остановился у окон знакомого браунстоуна.

- Нет, - почему-то шепотом ответил я, едва сдерживая бьющую меня дрожь.

У окна во втором этаже, за которым я провел столько чудесных часов, мы остановились и моя спутница, словно не было никаких стекол перед ней, протянула руку и отбросила занавес.

Как завороженный смотрел я на открывшуюся передо мной картину. Перед мельтешащим телевизором сидели два пожилых человека. В седой женщине с испещренным глубокими морщинами лицом, с мутным, потухшим взглядом, с трудом удерживаюсь, чтобы не сказать старухе, я с ужасом узнал Оленьку. Ах, как безжалостно обошлось с ней время! Сколько лет ей было теперь? 65? 70? Но с еще большим ужасом в дремлющем рядом с ней человеке, я узнал себя. Нет, я не был еще стар, в смысле так стар, как она! Но во внешности моей появилась какая-то отвратительная одутловатость, отечность, какая бывает у людей, ведущих малоподвижный образ жизни. И еще страшная усталость была разлита на моем лице, усталость от той жизни, которой, видимо, я жил уже много лет.

У следующего окна снова был отброшен занавес, и я увидел кровать с лежащим в ней человеком. Бледный, как мертвец, он был весь опутан проводами и трубками, которые шли к аппаратам и приборам у его изголовья. Хотя я видел этого человека всего лишь раз в жизни, может быть 15 или 20 этих колдовских лет назад, я мог с уверенностью сказать, что это был ее муж! Страшная правда наотмашь ударила меня. Она, видимо, таки дала ему упасть с лестницы, чтобы остаться со мной, но, увы, судьба внесла свою поправку в ее убийственный расчет!

- Нет! Нет! Только не это! - закричал я в ужасе, вскакивая с постели и обрушиваясь в зияющую подо мной пустоту.

Я упал в сугроб, окаменев то ли от удара, то ли от потрясения. Так лежал я, не чувствуя ни себя, ни времени, пока не увидел, как склонилось надо мной знакомое черное лицо с печальными глазами и нежная ладонь легла на мой лоб.

- Я предупреждала тебя. Никому не нравится заглядывать в свое будущее.

Она наклонилась ко мне и поцеловала. От этого поцелуя ко мне вернулись утерянные ощущения: холода, страшной боли в теле и еще большей в сердце. Я в момент протрезвел. Со стоном поднялся и спустился с вершины сугроба на тротуар. К удивлению своему, я обнаружил, что негритянка исчезла. Я закинул голову и мне показалось, впрочем, не уверен, как скользнул за крышу темный угол летающего корабля.

Я отряхивал снег с куртки, когда к дому подъехала машина и из нее вышел человек в знакомой шубе. Мне показалось, что он был необыкновенно бледен. Это был ее муж, но не тот румяный и большой, которого я видел всего раз в жизни, мирно храпящим на полу прихожей. Этот был худ и болезненно бледен. Он рассчитался с водителем и подождал, когда тот, достанет из багажника чемодан и поставит его на тротуар.

Когда машина уехала, человек в шубе осмотрелся по сторонам и, заметив меня, сказал:

- Извините, вы не могли бы мне помочь?

- Я?!

- Больше никого не вижу, - он улыбнулся. - Верите, не могу поднять собственный чемодан.

- Почему?

Потрясенный его внезапным появлением и видом, я стоял не в силах шевельнуться. Он же явно нервничал, перед появлением в собственном доме, который (я-то это знал!) покинул после тяжелого выяснения отношений и в который вернулся без предупреждения. Он достал сигарету и, закурив ее, заговорил:

- Удивительная история. Дело в том, что я всего часов десять как из больницы. Несколько дней назад меня попытались зарезать. Не здесь. Я был в России по делам. Возвращался вечером домой и вдруг - удар в бок. Наверное конкуренты постарались. И потом, мерзавцы еще бросили в какой-то подвал. Видно, надеялись, что там я и истеку кровью. Оказалось, что там живет какая-то проститутка. Представляете? Она меня спасла. Вызвала скорую помощь. Кое-как зашили. Вот уже хожу, а тяжести поднимать не могу. Не поможете ли, до двери?

Я послушно взял чемодан и поднялся по ступеням к знакомой двери. Его тон, та доверительность, которую он проявил ко мне, незнакомому человеку, не предполагала того, что он станет расплачиваться за столь незначительную услугу. Но то ли из-за волнения, овладевшего им на пороге, то ли движимый привычкой, он достал из кармана свернутую купюру и подал мне. Тоже движимый привычкой, я принял ее и сунул в карман. Он промакнул лоб платком и снова заговорил:

- Приехал без предупреждения. Интересно как она отнесется? То, что вернулся, может быть порадует ее, а то, что эта рана... - Он замолчал. - А вдруг она не одна?

- Она одна, - поспешил я заверить его. - Все будет хорошо. Звоните смелее.

Когда он поднес руку к звонку, я уже был внизу. Сквозь оглушительные удары сердца я услышал как там наверху раздался ее испуганный голос:

- Юра, ты?!

- Я, Оленька, - было ей ответом.

- Боже мой, с тобой что-то случилось?!

- Потом объясню, вот только чемодан надо вкатить. Помоги пожалуйста.

- Боже, говори же скорее, что случилось?

"Что случилось?" - это были последние ее слова, которые я слышал, но по сей день они звучат у меня в памяти. Может быть, потому что тот же вопрос я сам задаю себе с тех пор - что случилось со мной в тот вечер? Что случилось со мной?

Оглушенный я пошел к парку, к елке на поляне, где веселились люди, где играла музыка, в надежде здесь найти кого-то, с кем я мог провести этот вечер, выпить вина, забыть за пустым разговором эту поразительную историю, которая могла иметь такую трагическую развязку. Впрочем, может быть до этого бы и не дошло, ведь все это только привиделось мне, и я не могу точно сказать, что было только миражом, наркотической галлюцинацией, а что правдой. Но в тот вечер, кружась в шумном хороводе под огромной, горящей праздничными огнями елкой, я пристально всматривался в ночное небо, не летит ли там чудесная ведьма, столько отобравшая у меня в ту новогоднюю ночь.

Декабрь 1999.