Сонеты

Ханжа нас бранит, а шалун в легкокрылом

Разгуле глумится, что двое в стенах

Ты — с юностью нежною, я — с моим пылом

Сидим мы: я — в думах, ты — в горьких слезах.

Я бьюсь с искушеньем, хоть бой не по силам,

Тебя же пугает бряцанье в цепях,

Которыми рок приковал нас к могилам:

Как знать тут, что деется в наших сердцах?

Что ж это? Удел наслажденья иль муки?

Приникнув к устам твоим, сжав твои руки,

Могу ли удел свой я мукой назвать?

Когда ж нам приходится тяжко рыдать

В минуту свиданья пред веком разлуки

Вот, вот наслажденье! Могу ль я сказать?

В день знойный, измучен, стрелок молодой

В раздумье, вздыхая, стоял над рекой:

«Нет, прежде, — он мыслит, — увижу тебя я,

Чем скроюсь навеки из этого края!

Увижу — невидимый!..» Всадница вдруг

В уборе Дианы с заречья блеснула,

Сдержала коня, взор назад повернула

И ждет… верно спутника… Значит: сам-друг.

Стрелок отступил; весь он в трепете сжался

И с горькой усмешкой, как Каин, глядит…

Дрожащей рукою заряд его вбит…

Вот — словно от мысли своей отказался

Отходит… пыль видит вдали он: взято

Ружье на прицел… Не подъехал никто.

Я пел все о любви средь круга своего;

Тем нравилось, а те тайком произносили:

«Что он вздыхает все? Ужели ничего

Иного он ни петь, ни чувствовать не в силе?

Он в зрелых уж летах: подобный пыл его

Одно ребячество». Иные же спросили:

«Дар песен от богов дан разве для того,

Чтоб нам лишь о себе поэты голосили?»

Великомудрый суд! — Алкееву схватил

Я лиру и на лад урсинский возгласил

Глаголом выспренним, — глядь! Слушателей нету!

Рассеялись они; их гром мой изумил;

Я ж струны оборвал и лиру кинул в Лету.

По слушателям быть назначено поэту.

Однажды крепко спал Амур — любви божок,

Отбросив факел свой, для всех сердец опасный,

И к месту этому вдруг подлетел кружок

Нимф, давших клятву жить в невинности бесстрастной.

И вот — одна из них рукой своей прекрасной

Схватила факел тот, что множество поджег

Сердец, замученных потом тоской напрасной,

И бросила его на дно в речной поток,

И словно без меча, что полководцу нужен,

Влюбленных армий вождь лежал обезоружен,

Поток же стал горяч, целебен навсегда,

И я им излечить хотел любви невзгоду,

Но — нет! — Огонь любви разгорячает воду,

А пламенной любви не холодит вода.

Однажды Купидон, склонясь венком кудрей

И факел онустив, уснул среди поляны;

Подкравшись к сонному, одна из жриц Дианы

Взяла тот пламенник — ив воду носкорей.

И хладного ключа вода теплей, теплей,

И животворного потока бьют фонтаны,

И притекают к ним толпы больных людей

И, язвы там целя, излечивают раны.

Проснувшись, факел свой схватил любви божок,

Коснулся Хлои глаз и вновь его зажег

И к сердцу мне поднес, а я не остерегся,

И, страждущий, пошел к целебному ключу,

Но мне не помогло: себя я излечу

Лишь влагою очей, где факел тот возжегся.

Есть люди честные, а низкими слывут.

Не лучше ль быть, чем слыть? Ведь чистых наслаждений

И вовсе не найдешь, коль их отдать под суд

Не совести своей, а посторонних мнений.

Толпа причудлива, но для моих причуд

Не умягчить своих сердитых убеждений.

Не стану же и я, — как я ни слаб, ни худ,

Слабейших, худших чтить, боясь их осуждений.

Во мне есть то, что есть. Свет судит вкривь и вкось.

Да, он способен быть лазутчиком, шпионом,

Но не судьей. Он, мне, лишь только б довелось,

Свой приписав порок, сразит меня законом.

Чтоб быть судьей грехов, пусть он в закон бы ввел:

«Всяк грешен; смертный — царь, а грех — его престол».

Я жизнью утомлен, и смерть — моя мечта.

Что вижу я кругом? Насмешками покрыта,

Проголодалась честь, в изгнанье правота,

Корысть — прославлена, неправда — знаменита.

Где добродетели святая красота?

Пошла в распутный дом: ей нет иного сбыта!

А сила где была последняя — и та

Среди слепой грозы параличом разбита.

Искусство сметено со сцены помелом:

Безумье кафедрой владеет. Праздник адский!

Добро ограблено разбойническим злом;

На истину давно надет колпак дурацкий.

Хотел бы умереть; но друга моего

Мне в этом мире жаль оставить одного.

С дороги — бух в постель, а сон все мимо, мимо.

Усталый телом, я и рад бы отдохнуть,

Но мысль не хочет спать, и к той, что мной любима,

Сейчас пускается в дальнейший, трудный путь.

Мысль — эта странница — идет неутомимо

На поклонение к тебе, и мне уснуть

Минуты не дает; глаз не могу сомкнуть,

Вперенных в тьму, во мрак, в то, что слепцами зримо.

И зоркостью души я — без пособья глаз,

Я — вижу тень твою. Она живой алмаз

Во мраке полночи. Ночь эта блещет ею

И ею молодит свой черный старый лик.

Я ж от тебя ни днем, ни ночью, ни на миг,

Здесь — телом, там — душой, покоя не имею.

Могу ль я быть здоров, спокойствие сгуби?

Ограды вочыо нет мне за дневные муки,

На день грядущий сном не подкрепишь себя;

Днем на ночь наберешь запас тоски и скуки.

День с ночью — два врага, друг друга не любя,

Союзно мне вредить друг другу тянут руки:

Днем мучусь я с тобой, а ночью — без тебя;

Днем — труд свидания, а ночью — скорбь разлуки

Дню серому я льщу: я говорю, что он

Тобою освещен, тобою изукрашен.

А ночи также льщу: когда угрюм и страшен

Ее беззвездный вид, — твержу, что небосклон

Внести с светилами очей твоих, а очи

Твои мне портят дни и отравляют ночи.

Душа моя! О Дух! чистый в сфере грешной!

Корою грубою ты обведен кругом.

Зачем же красишь ты, лощишь покров свой внешний

И в роскоши такой содержишь этот дом?

Ты ненадолго в нем. Ты дальний гость, не здешний,

А на отделку стен все тратишься. Потом

Ты выедешь, а червь, — преемник твой поспешный,

Сейчас на твой же счет и запирует в нем.

Пусть лучше этот дом постраждет! Что в нем проку,

А ты будь бережлив, не траться, но копи!

Часть времени продай, часть вечности купи!

Что скорлупу беречь? Зерну дай больше соку!

Сам смерть ты объедай, — ту смерть, что ест людей.

Перемоги ее, чтоб не достаться ей.

Когда из хроники былых времен порою

Я описания прекрасных лип, читал,

Я много алых уст, глаз с огненной игрою,

Красивых ног и рук в отрывках подмечал.

Ведь были ж древние знакомы с красотою!

Но в этих очерках я, кажется, встречал

Намеки лишь на то, что ныне лишь тобою

Для нас осуществлен чистейший идеал.

Быть может, древние в пророчество впадали

О нашем времени и творческим чутьем

В грядущей красоте тебя предугадали,

Но не могли воспеть, чуть грезя о твоем

Существовании; они тебя не знали…

Мы знаем, но и мы — глядим и не поем.

Коль правда, что ничто не ново, все обычно,

Что наше новое — лишь снова введено,

Изволь изобретать! Носи, рождай вторично

Дитя, которое уж было рождено!

Но нет! История пусть мне укажет лично

Твой образ, бывший там — когда-нибудь давно,

И пусть история докажет мне логично,

Что там твое лицо теперь повторено!

Коль так, хотел бы я знать древних лет сужденье

О красоте твоей: и вразумился б им,

Что на земле у нас — прогресс или паденье,

Иль то ж все вторится путем чередовым.

Но, — я уверен, — встарь рождало удивленье

И то, в чем мы теперь несовершенства зрим.

Во мне перед собой ты видишь время снега;

С кустов зеленая одежда их снята;

Поблеклый лист упал; исчезла песен нега

Певцов пернатых нет — в оркестре пустота.

Во мне перед собой ты видишь час ночлега,

На западе дрожит чуть светлая черта,

И все густеет мрак, мрак — этот alter ego[2]

Тьмы смертной, вечной тьмы: недалека и та.

Во мне перед тобой дней прошлых лишь остаток,

Лишь искры под золой, а пламень прекращен,

Убитый тем, чем жил и чем питался он.

Люби ж меня сильней! Ты видишь: срок мой — краток.

Ты потерять меня страшишься: миг лови!

Чем больше этот страх, тем больше дай любви.

Свет, может быть, тебе вопрос бы предложил:

Чем я твоей любви награду заслужил

Каким достоинством? Ответить было б трудно;

Число моих заслуг здесь на земле так скудно.

Попробуй — что-нибудь мне в славу припиши

Все это ты солжешь от доброты души,

Из снисхождения. Над трупом лгать — напрасно.

Тут истина стоит и судит беспристрастно.

Забудь меня совсем! Любовь нарядишь в ложь

Себя лишь пристыдишь и труп мой в стыд введешь.

Умру — не говори ни слова о покойном!

Обоим стыдно нам: свет верно б так решил.

Мне стыдно: в мире я так мало совершил,

Тебе — твоя любовь жила на недостойном.

Когда мой час пробьет и в положенный срок

Сорвет меня с земли неумолимый рок

Я буду жить в стихах; в них сохранен судьбою,

Всегда, мой верный друг, останусь я с тобою.

Взгляни на них и знай, что в них моя сполна

Существенная жизнь тебе посвящена. Земля!

Возьми мой труп! Свое своим зачисли!

Ты ж лучшее возьмешь — свет разума, свет мысли.

Что потеряешь ты с кончиною моей?

Мой неподвижный прах, горсть пыли, снедь червей

Ведь памяти твоей прах этот недостоин.

А если ценное кой-что заключено

И было в прахе в том, то, милый друг, оно

Навек останется с тобою: будь спокоен!