Соперник Цезаря

I

– Дождь… – вздохнул Клодий, стоя под навесом вестибула[23] и кутаясь в толстый простонародный плащ с капюшоном.

Впрочем, дождь заканчивался – уже последние капли стучали по мостовой, да шумела вода в водостоках, убегая в Большую клоаку, а оттуда – в зеленые воды Тибра.

В разрывах туч мелькало синее небо. Клодий плотнее закутался в плащ и зашагал мимо глухих стен особняков, лишенных окон и однообразно повторявших друг друга. Различия вносили лишь вестибулы, одни – украшенные колоннами, другие – росписью или трофейными щитами. Несмотря на дурную погоду, на улицах царила суета – сновали слуги, носильщики, почтари, даже знатные куда-то шествовали, накинув поверх тог толстые плащи. Уже спустившись с Палатина, Клодий нагнал лектику,[24] которую неспешно несли восемь темнокожих рабов. Неожиданно занавески носилок дрогнули, высунулась полная обрюзгшая физиономия. Брат Аппий! Какая встреча! Интересно, куда направляется старший брат? Может быть, к Лукуллу за Город, вкушать жареных дроздов? Но первым вопрос задал Аппий:

– Ты куда?

Носильщики тут же остановились. Остановился и Клодий, откинул с лица капюшон.

– Прогуливаюсь, – последовал неопределенный ответ.

– Сатурналии еще не начались! – Аппий так и кипел, он даже протянул руку, будто собирался схватить Клодия за плащ. – А ты расхаживаешь в этих серых рабских тряпках! Постыдился бы! Ты – патриций! Где твоя тога?

– Еще не Сатурналии? – почти искренне удивился Клодий. – Как жаль! Люблю повеселиться от души! Это же замечательно, когда все равны, и не надо делить людей на рабов и господ; можно пировать, обнимая одной рукой хорошенькую рабыню, а другой – хорошенькую матрону.

– Ты пьян!

– Ничуть. Пьян я был вчера и буду сегодня. Но в промежутке между вчера и сегодня я трезв. – Клодия забавляла Аппиева злость.

– Ты позоришь род Клавдиев!

– Братец, что с тобой? С чего ты решил меня воспитывать? Мне двадцать восемь, наш отец скончался, и в правах мы с тобой равны.

– Ты пьянствуешь в тавернах с рабами. Всякий сброд у тебя в друзьях! Твое место в лупанарии![25]

– Я не против. Там порой попадаются милашки, одна беда – у них такие тесные клетушки! Одну смугляночку из Вифинии я выкупил и выделил ей в своем доме покои попросторнее.

– Прекрати фиглярствовать! Ты… – Аппий замолчал, сообразив, что их перебранку слышат рабы-носильщики.

– Ну да, ты мной недоволен, я понял, – кивнул Клодий.

Тут опять хлынул ледяной дождь.

– Э, так не пойдет! – возмутился Клодий. – Ты читаешь наставления, сидя в лектике, а мне прикажешь слушать поучения и мокнуть?

Аппий нахмурился, будто, в самом деле, был готов разразиться очередной гневной тирадой, но потом вздохнул и отодвинулся в глубь носилок. Клодий запрыгнул внутрь, снял мокрый плащ и, свернув, сунул под ноги.

– Скажи носильщикам, чтобы шагали к таверне «Свиное вымя», – велел Клодий. – Там, кстати, подают отличные свиные колбаски. Не хочешь попробовать?

Аппий брезгливо скривился.

– Не хочешь? Жаль. Могли бы пообедать вместе.

– Счастье, что наш отец не видит тебя из царства Дита, – вздохнул Аппий. – Он бы опечалился, он бы рыдал непрестанно.

– Да ладно тебе! – Клодий взъерошил ладонью свои великолепные каштановые кудри. – Счастье, что он не видит нашего тупоголового братца Гая, а то бы, в самом деле, обрыдался. Гай так глуп, что даже не сумел ограбить вверенную ему провинцию. Ты читал жалобы, что на него подали? Это занятней речей Цицерона. Теперь его осудят – вот увидишь. Если ты не сунешь пару миллионов кому надо.

– Публий!

– Ты первый потревожил память отца.

Аппий нахмурился еще больше, отчего в лице появилось что-то обезьянье, хотя в юности Аппий был почти так же красив, как и младший брат:

– Публий, если ты не прекратишь ночные попойки и драки в тавернах, мои выборы окажутся под вопросом!

– Он волнуется за свои выборы! Братец, ты, кажется, забыл, что за тебя будут голосовать мои друзья из «Свиного вымени». Больше, извини, некому.

В этот момент носильщики остановились перед таверной, вывеской для которой служило изображение огромной свиньи. Клодий нырнул в дверь, из которой пахнуло теплом, пряностями и дымом.

– Нельзя же так себя вести! – простонал Аппий, хотя младший брат его уже не слышал.

II

Клодий уселся за стол в таверне, налил из кувшина полную чашу неразбавленного вина. Прежде чем выпить, проверил, на месте ли кошелек и кинжал. И то, и другое надо держать под рукой в таких местах. Пить здесь в одиночестве – безрассудство. Два факела освещали закопченное помещение, в очаге вспыхивал и гас притомившийся огонь. На улице – стремнина суеты, здесь – пищевой омут, где над медными крышками медленно курится пар, плывет запах петрушки и сельдерея.

Любил молодой патриций такие места – сомнительные и темные. Здесь можно встретить удивительных людей, поговорить о девчонках, гладиаторских боях, начале мира и его конце, выучить какой-нибудь мудреный прием для уличной драки и расстаться закадычными друзьями, чтобы никогда потом не встретиться.

Ноябрь. Год заканчивается. Скоро начнется новый, год новых консулов, новых преторов и эдилов,[26] старых склок в сенате и неразрешенных проблем. Какие интриги, какие схватки на форуме! И зачем? Чтобы один год повелевать этим сумасшедшим Городом на пару с каким-нибудь идиотом, а потом удалиться от дел и смотреть, как другие набивают свои кошельки? Разве не безумие, что народ, покоривший весь мир, год от года становится все беднее! Разве не безумие, что воинственные римляне не жаждут больше служить в легионах; разве не безумие, что в этот великолепный Город стекаются сокровища со всего мира, а следом сюда же стекаются подонки со всех концов огромной Республики, все мерзавцы, преступники и подлецы?

Клодий выпил полную чашу хиосского вина, но не почувствовал хмеля. Человек шесть подозрительных личностей о чем-то совещались в темном углу, да еще три философа, явно вольноотпущенники, драли глотку, споря о цели бытия и природе богов, готовые вцепиться друг дружке в растрепанные бороды. Один философ тайком что-то записывал – чужие мысли, надо полагать, чтобы выдать потом за свои. И правильно делал. Разве можно удержать при себе мысль? Высказал – улетела. И, может быть, не умрет. Если проходимец-бродяга запишет ее и употребит. Но философия сейчас мало кого интересует. Теперь в Риме говорят о пирах и безумно дорогих рыбных блюдах, о драгоценных камнях и драгоценных шелках, что привозят с Востока, – они стекают с пальцев летним дождем и сверкают, как солнце. Где прежняя римская суровость, где строгость жизни, доходящая до аскетизма, когда со всего Города – о, насмешка! – для приема послов смогли собрать по ложечке и кубку один-единственный столовый прибор из серебра?

Но жизнь меняется, и порой – слишком быстро.

Кожаная занавеска в дверном проеме рядом с кухней дрогнула, в зал выглянула смуглая девица. Ее наряд – узенькая нагрудная повязка и полупрозрачная юбка с разрезами – был украшен стеклянными бусинами. Танцовщица. Девушка обвела взглядом гостей, приметила Клодия. Узнала. Да, в любой таверне его узнают – от этой славы ему не уйти.

– Привет, Красавчик! – Девушка подмигнула ему и улыбнулась. Зубы у нее были ровные, белые, улыбка ее красила. Девушка об этом знала. – Что-то ты сегодня грустный. Станцевать тебе? – Она вызывающе повела бедрами. – Могу с раздеванием, если дашь серебряный денарий.

Клодий бросил ей монету. Девушка не сумела поймать, и монета, звеня, покатилась по полу. К добыче рванулись сразу двое – танцовщица и один из философов. Девушка оказалась проворней. Клодий расхохотался:

– С философами надо держать ухо востро!

– Так как насчет танцев, Клодий?

– Не сейчас! И не кричи мое имя на всю таверну. – Он приложил палец к губам.

Но предупреждение запоздало. Один из компании в темном углу тут же поднялся и направился к патрицию. Краем глаза Клодий видел, как человек подходил – закутанный в плащ и под этим плащом явно скрывающий меч или кинжал.

– Можно рядом с тобой присесть? – спросил посетитель.

– Нельзя, видишь, все места заняты сиятельными членами сената. – Клодий поднял голову. Перед ним стоял Луций Сергий Катилина, в простой тунике из грубой шерсти и сером плаще с капюшоном, точь-в-точь таком, как у Клодия.

В сорок шесть лет римлянин должен выглядеть солидно, выступать неспешно, уметь красиво говорить, но при этом не забывать искусство владения мечом и копьем. Катилина был худ, порывист, угловат, как подросток. Черные слишком длинные волосы торчали во все стороны. Но в этом человеке чувствовалась бешеная энергия, и многих к нему влекло, будто магической силой.

– Неподходящее место для патриция из рода Клавдиев. – Катилина улыбнулся. Улыбка эта не сулила ничего хорошего.

– Для патриция из рода Сергиев подходит не больше.

Приятели Катилины подошли следом. Клодий узнал Цетега и Марция. Вряд ли Катилина и его дружки явились сюда лишь затем, чтобы перекусить свиными колбасками.

– Друзья мои, не кажется ли вам странным, – Катилина повернулся к спутникам, – что Публий Клодий Пульхр сидит в таверне «Свиное вымя» в одиночестве и пьет вино. – Катилина взял чашу Клодия, понюхал – хиосское вино, причем не разбавленное. Совсем неплохое для такой дыры.

Цетег изобразил улыбку. Марций остался невозмутим.

– А мне почему-то кажется, – продолжал Катилина, и лицо его исказилось, – что ты шпионишь за мной, Красавчик! – Он грохнул кулаком по столу так, что и чаша, и кувшин подпрыгнули, а деревянная столешница треснула вдоль – мятежный патриций обладал поразительной силой. – Так что ты здесь делаешь? – Голос его мгновенно вновь сделался вкрадчив.

– Жду Гая Цезаря.

Катилина расхохотался:

– Представь, мы тоже ждем Цезаря.

– Отлично. Подождем его вместе. – Клодий сделал приглашающий жест. – Эй, хозяин, вели, чтобы принесли чаши для моих друзей!

Мальчишка-прислужник мгновенно выполнил просьбу, не дожидаясь окрика кабатчика.

Луций Сергий уселся напротив Клодия. Руки его двигались по столу непрерывно, будто он вязал невидимые узлы.

– Луций, оставь его. Он нам не помешает, – сказал Цетег.

– Э, нет. Или, кто-то думает, я мог забыть, что Красавчик был обвинителем на моем процессе. Он – меня – обвинял.

– Тебя оправдали, – напомнил Клодий.

– Не твоими стараниями, любимчик Цицерона!

– Что ты имеешь против консула Цицерона?

– Что я имею против Цицерона?! Вздумал шута разыгрывать? Консул Цицерон провалил меня на выборах. Он представил дело так, будто выбери меня народ – и Риму конец. Он клялся, что я опаснее чумы и Ганнибала, вместе взятых.

– Цицерон – прекрасный оратор, – поддакнул Клодий.

– Кучка мерзавцев захватила власть в Республике. Все остальные, патриции и плебеи, стали чернью, зависящей от их высокомерия. Тебе такое положение нравится, как я посмотрю.

«Кучка мерзавцев – это сенат и, прежде всего, оптиматы,[27] которых так любит Цицерон», – уточнил про себя Клодий высказывание Катилины.

– Высшая власть принадлежит народу, – сказал он вслух.

– Народ! О боги, ты сказал «народ»?! Какой народ? Республика давно уже не прежняя. Рим похож на шлюху, которую посещают все похотливые козлы по очереди – были бы деньжата.

– Но все равно это самая желанная красавица в мире, – перебил Клодий.

Катилина тут же подхватил:

– Женщину надо держать под опекой, даже если в душе она – волчица. Тот, кто этого не видит, – дурак и слепец. О чем только думают эти идиоты? О чем? – Он схватил Клодия за плечо и тряхнул, как будто тот должен был отвечать за всех сенаторов, вместе взятых. – Ответ прост: лишь бы сохранить свою власть, свое богатство, свое положение. Любой намек на перемены приводит их в бешенство, и они вопят: «Рим гибнет!» – Катилина смотрел куда-то поверх головы Клодия – сквозь настоящее, в дальнюю даль, во тьму. – Они придавили своими толстыми задницами Республику. Остальным ни вздохнуть, ни двинуться. На что же надеются оптиматы? Что наш римский бездельный люд, который разучился работать и просиживает целыми днями в кабаках, и дальше будет так сидеть? Что провинции год за годом будут сносить бессовестные поборы? А послы соседних народов будут смотреть на жирные рожи наших сенаторов и восторгаться величием Рима?

– Что ты хочешь сделать? – спросил Клодий, хотя и так уже понял, на что намекает собеседник.

– Огромное тело фактически лишено головы. Я готов дать ему новую голову. Свою.

Вдруг представилось Клодию, что голова Катилины с длинными черными волосами, с холеной бородкой венчает огромное тело Республики – столь огромное, что даже богам не окинуть его взглядом: от Геркулесовых столбов и Испанских владений на Западе до Ливийских песков и Понтийского царства – на Востоке. И это странное видение уродливого кентавра вызвало на губах Клодия невольную улыбку.

– Хочу, чтобы ты был на моей стороне, Публий.

– Я уже почти твой друг. – Клодий бросил взгляд на дверь.

Цетег шагнул ближе и выхватил кинжал Клодия из ножен, после чего отступил, демонстративно поигрывая трофеем.

– Просто так моими друзьями не становятся. Друзья обязаны оказывать друг другу благодеяния, – усмехнулся мятежный сенатор.

– Как мне облагодетельствовать тебя, Катилина? – было не понять, шутействует молодой патриций или всерьез желает услужить.

– Убить Аппия Клавдия Пульхра.

– Моего брата Аппия? – переспросил Клодий ошарашенно. – Зачем? У него куча детей. Мне после него не достанется ни асса.

– Дело не в деньгах.

Клодий понял, что из таверны ему живым не уйти.

– Это шутка? – Он сумел улыбнуться.

– Нет, я сегодня не в настроении шутить. Но, пожалуй… Можно сохранить Аппию жизнь. Если ты прикончишь Цицерона. Ты же бываешь у консула в доме. Ты – его друг и почти телохранитель.

– Думал, ты лично жаждешь это сделать и никому не уступишь подобного удовольствия.

Катилина щелкнул пальцами, подзывая своего вольноотпущенника, что сидел в углу, пока его господин вел беседу.

– Луций, подай-ка сюда таблички и стило.

Вольноотпущенник положил на стол перед Клодием навощенные таблички и бронзовое стило.

– Хочешь хлебнуть? – Клодий протянул вольноотпущеннику свою чашу. – Отменное винцо. У тебя, парень, вид какой-то прибитый, щеки бледные. Пей, чего смутился?

– Пиши, – приказал Катилина.

– Что именно? – Клодий попытался притвориться непонимающим.

– Обязательство убить Цицерона. Это пароль, который откроет перед тобой дверь таверны. Надеюсь, кольцо с печатью при тебе?

Клодий взял стило.

– А если я не сумею убить консула? Вдруг Цицерон отобьется?

Это предположение вызвало дружный хохот в компании Катилины. Только Луций Сергий не улыбнулся.

– Главное, ты напишешь обязательство. – Катилина погладил свою холеную треугольную бородку, похожую на приклеенный к нижней губе лоскут черной материи.

– Понимаю, ты хочешь взять за образец Суллу.

– Взять за образец? Может быть. Сулла сделал великое открытие, придумал проскрипционные списки. Помнишь, как все было? Да нет, ты не можешь помнить, в те дни ты был мальчишкой!

– Кое-что помню.

Клодий склонился над табличкой.

– Тебе нравилось убивать собственноручно? – спросил молодой патриций, а стило его быстро царапало воск.

– Запах крови волнует! – Катилина улыбнулся. – Эй, хозяин, подай-ка нам еще вина. Неразбавленного.

Катилина отвернулся.

В тот же миг Клодий всадил стило в ладонь Катилине, пригвоздив того к столу. Бронзовый, остро отточенный стержень разил не хуже кинжала. В следующий миг Клодий отшвырнул вольноотпущенника и выпрыгнул из-за стола. Цетег кинулся следом, ударил кинжалом, но Клодий увернулся, саданул Цетега кулаком в лицо и прыгнул к двери.

Выскочив наружу, беглец налетел на раба, что снимал с повозки амфору с вином. Раб упал на мостовую, амфора разбилась. Клодий подскочил к телеге, подналег плечом и опрокинул. Амфоры покатились к порогу. Дверь распахнулась, поток вина хлынул внутрь. Клодий кинулся бежать. Сзади слышались крики.

Он мчался по улице и хохотал, представляя, как Катилина и его друзья барахтаются на полу таверны в лужах вина. Жаль, хорошее было вино, хиосское.

Но бежать прямиком домой не стоило – его наверняка попытаются перехватить по дороге. Красавчик нырнул в боковую улочку. Был один дом на Палатине, где его ждали в любой час дня и ночи.

III

Разумеется, речь шла о доме его сестры Клодии. Привратник, увидев припозднившегося гостя, ничуть не удивился – подобные визиты молодого человека вошли в привычку. Клодий вошел не таясь, знал, что хозяина нет дома: претор Метелл Целер уехал набирать войска по поручению сената – ходили слухи, что в Этрурии люди Катилины сколачивают боевые отряды.

– Домна в малом атрии, – сказала попавшаяся навстречу служанка.

Малый атрий[28] Клодии был местом уютным, почти интимным – стены украшали мраморные барельефы, на полу был выложен геометрический черно-белый узор из мраморных плиток. Позолота на потолке – невиданная роскошь, которую Катон порицал с пеной у рта. Многие матроны специально напрашивались в гости, чтобы поглядеть на кессонный потолок с покрытыми золотом балками и выкрашенными красной охрой углублениями – будто множество драгоценных ларцов раскрыла рука мастера над головой хозяйки. В малом атрии было большое окно с узорной решеткой. Летом оно открывалось, но сейчас было плотно закрыто.

Ах, Клодия, Клодия! Она слыла первой красавицей в Риме. Ее тело становилось только краше с годами, вьющиеся каштановые волосы отливали золотом, а взгляд ее удивительных глаз заставлял трепетать и юношей, и старцев. Ее прозвали Волоокой – так римляне величали богиню Юнону. Этрусская кровь сказывалась в ней куда сильнее, чем в братьях. Быть может, именно от предков-этрусков унаследовала она неутолимую жажду наслаждений и склонность к таинственным и мрачным ритуалам.

Клодий знал, что сестрица ложится поздно. Но чтобы в это время она принимала у себя в атрии мужчину – это было сюрпризом. Гость расположился на ложе, покрытом пурпурной тканью среди пышных подушек. С первого взгляда было видно, с каким вниманием этот человек следит за своей внешностью: волосы его, тщательно уложенные и напомаженные, были зачесаны на лоб, чтобы скрыть небольшие залысины, волоски на руках были выщипаны, а тунику из плотного дорогого сукна украшала бахрома. Черные живые глаза, нос с горбинкой, тонкие, почти женственные черты – это лицо запоминалось с первого взгляда. В гостях у супруги Метелла был избранный претором на будущий год Гай Юлий Цезарь.

Своим появлением Клодий прервал оживленную беседу. Цезарь предусмотрительно замолчал, но хозяйка все еще продолжала смеяться над последней шуткой гостя.

На одноногом столике изящной работы стояла ваза с поздним виноградом, чьи фиолетовые гроздья снимают с увядающих пожелтевших лоз. В серебряных чашах розовело разбавленное вино, в вазе горкой лежало перченое печенье.

– А, Публий, наконец-то! – Хозяйка повернулась к брату. Улыбка на ее полных губах предназначалась Цезарю, красавица не находила нужным это скрывать. – Что-то ты припозднился.

Клодий подошел, оперся на спинку сестриного стула.

– Надо полагать, что вы тут заняты государственными делами. – Он подмигнул хозяйке. – Какое совпадение: я только что говорил о тебе, Гай Юлий. И знаешь – с кем? Не догадываешься? Я подскажу. С Луцием Сергием Катилиной. – Он внимательно посмотрел на Цезаря. Тот ничуть не смутился и отвечал самой доброжелательной улыбкой.

– Зачем ты встречался с Катилиной? – нахмурилась Клодия.

– Мы вместе обедали в таверне «Свиное вымя». А как дела у твоего супруга Метелла, имя которого я произношу с уважением? Он уже набрал войска? Могу заверить, нам очень скоро понадобятся эти легионы.

– Послушай, Публий, прекрати! – фыркнула красавица. – Иди обсуждать эти скучные вопросы со своим другом консулом Цицероном.

– Ну вот! Ты тоже попрекаешь меня Цицероном! Как будто он растлил мою невинность. О, нет! Я хочу обсудить эти вопросы с твоим другом Гаем Юлием Цезарем. Все знают, что легионы набирают для борьбы с Катилиной. Сам же Луций Сергий считает, что войск ему для мятежа вообще не нужно. Стоит лишь поднести факел к костру – и все вокруг запылает. Надо только начать, остальное получится само собой.

Цезарь сделал вид, что не заметил вызывающего тона.

– У Катилины достаточно сторонников. Если Катилина поведет дело умно, сможет быстро набрать сотню тысяч.

– В том-то и дело! – радостно воскликнул Клодий. – Катилина ведет дело не умно, а глупо. Он мог бы призвать к оружию рабов, но после той резни, что устроили беглые рабы Спартака, не посмеет. Этот заговор – дохлое дело. Дохлее, чем моя лошадь, которая пала в прошлом году. Продавец утверждал, что она проживет двадцать лет, а кобыла взяла и околела через месяц.

– Разве ты сам не хочешь рискнуть и сделать один прыжок, чтобы получить все? – Взгляд Цезаря сделался холоден, хотя губы продолжали улыбаться.

– На дохлой лошади – нет, не хочу. Слушай, Гай, плюнь на Катилину. Я предлагаю тебе новый метод получения выборной должности! – В тоне Клодия вдруг послышалось превосходство. Будто он был старше и опытней Цезаря и поучал младшего товарища, как себя вести, хотя Цезарь был на десять лет его старше. – Все очень просто. Не стоит раздавать миллионы и подкупать тысячи людей во время выборов, как поступают нынче. Это ни к чему. Надо заручиться поддержкой нескольких сотен и нанять еще сотню гладиаторов, чтобы прогнать с Марсова поля во время голосования всех неугодных. Бравые ребята пропустят на выборы только нужных людей.

– Только пьяный мог придумать такое.

– Ошибаешься. Я придумал это трезвый. А пьяный разболтал. Спроси – почему? Да потому что у тебя красивые глаза, Гай! – Клодий расхохотался.

В этот миг дверь приоткрылась, и в щель просунулась голова Зосима.

– Что тебе нужно? – обернулся Клодий и скривил губы, будто глотнул уксуса.

– В Риме неспокойно, доминус, хотя по всему Городу расставлена ночная стража. Какие-то люди вертелись возле нашего дома, Полибий с привратником их прогнали. Я взял с собой на всякий случай факел и меч.

– Выйди!

Вольноотпущенник исчез, дверь закрылась.

– Опекает меня, будто нянька! – воскликнул Клодий.

– Я видел этого человека прежде. Он работал у меня, когда я был смотрителем Аппиевой дороги, – сказал Цезарь.

– Мой вольноотпущенник Зосим. Я позволил ему заниматься, чем он хочет, и не брал с него клятвы при освобождении. Он был уверен, что добьется многого, но не преуспел. Промаялся год и вернулся ко мне – служить.

– Он никогда не отказывался от работы и все делал тщательно, – казалось, Цезарю понравилось обсуждать Зосима. – Я спросил его: ради чего он старается. Ради денег? Он ответил: «Ради Рима», чем меня несказанно удивил. Вольноотпущенник чинил дорогу во славу Рима. Я заметил, что яростнее всего за права Рима дерут горло вольноотпущенники. Они обожают Республику со страстью неофитов. Сенаторы погрязли в роскоши, всадников[29] интересуют только сестерции. Пролетарии думают о дешевом хлебе. Но я уверен, что вольноотпущенник Зосим думает о Риме с куда большим пиететом, нежели мы с тобой, Клодий. Мы, патриции.

– Беседа с тобой, Гай Юлий, доставляет наслаждение, – улыбнулся молодой человек. – Но, по-моему, ты слишком задержался. Мне нужно побеседовать с дорогой сестрицей. И этот разговор не для посторонних ушей.

Матрона хотела подняться, но братец положил ей руки на плечи, и она осталась сидеть.

– Рядом с нашей милой хозяйкой я и не заметил, как утекло время, – отвечал Цезарь, не торопясь, однако, выполнять просьбу молодого нахала. – Но думаю, она сама должна решить, пора мне уходить или нет.

– Мой брат прав, час, в самом деле, поздний. – Клодия одарила Гая Юлия обворожительной улыбкой. – Но мы еще увидимся. Весь следующий год я обречена скучать, пока мой муж будет наместником в Цизальпинской Галлии вместо Цицерона. Я велю своим рабам проводить тебя до дома.

Они вышли вдвоем из атрия, а Клодий остался. Не долго думая, растянулся на ложе Цезаря, налил себе вино в оставленный будущим претором бокал и осушил залпом. Темные влажные волосы свесились на лоб, глаза затуманились.

– Цицерон не зря боится Цезаря. Каков ловкач – стоило Метеллу уехать, как он тут же забрался в его норку.

Клодия вернулась. Наверное, так выглядела Юнона, когда устраивала Юпитеру выволочку за очередную измену.

– Что на тебя нашло, братец! Что за подлые выверты! Ты фактически выгнал Цезаря из моего дома!

Клодий вскочил, привлек сестрицу к себе, впился губами в ее губы.

– Дорогая моя, – прошептал он между поцелуями. – Зачем тебе этот лысый развратник? Я буду развлекать тебя в будущем году. Если женщина прекрасна, и она мне нравится, и я нравлюсь ей, – он выдел голосом это «я нравлюсь ей», – то никакие преграды и условности меня не остановят, сестричка.

Она ответила на поцелуй, потом отстранилась. Глаза ее блестели. Блеск этих глаз многим в Риме не давал покоя. Поговаривали, что даже консул Цицерон к Волоокой неравнодушен.

– Публий, ты заметил, что Цезарь не отрицал, что он замешан в делах Катилины? – спросила она насмешливо.

– Дорогая сестрица, конечно, заметил. Я не так уж и пьян.

И он вновь попытался обнять ее.

– Погоди! – Она отстранилась. Ее голос странно зазвенел, и это не понравилось Клодию. – Помнишь, как накануне свадьбы я пришла к тебе и попросила…

– Я помню, – прервал ее брат. – Но я не мог – Аппий и Гай меня бы убили утром. А Целер бы им помог.

– А, не мог! – Она рассмеялась. – Испугался. Бедненький мальчик! Я тоже боялась. Так боялась, что расплакалась навзрыд в спальне. Метелл понял мой страх. – Таким голосом могла бы заговорить змея, если бы сумела. – Он оказался чутким человеком…

– Клодия!

– Да, этот чуткий человек трахнул меня в задницу.

Клодий отвернулся, прикрыл рукою лицо, а когда убрал ладонь, матрона увидела, что брат хохочет.

– Что тут смешного? Что! – взъярилась Клодия.

– Разве не смешно? Милый анекдот. Цезарю рассказала?

– Мерзавец!

Он обнял ее и поцеловал страстным, долгим поцелуем. Она укусила его за нижнюю губу. Брат ответил ей тем же.

Клодий покинул дом своей сестры перед рассветом. Зосим замерз, дожидаясь в вестибуле, – домой он, как приказывал патрон, не ушел – должен же кто-то был сопровождать Клодия утром.

– Что у тебя с губой? – спросил вольноотпущенник.

– Идиотский вопрос. Не Цезарь же меня укусил!

I

Клодию удалось вздремнуть лишь пару часов перед рассветом. Только-только начал ему сниться любимый сон – как бьется он с парфянами во главе небольшого отряда ветеранов, подползает под увешанную доспехами лошадь, чтобы выпустить несчастной скотине кишки, – как Зосим разбудил его.

Однако Клодий не торопился вставать. Лежал в темной спаленке, вспоминая вчерашнюю встречу с Катилиной. Странное чувство вызывал этот человек – страх, восхищение и одновременно презрение. Среди честолюбивых римских аристократов Катилина был самым честолюбивым, среди погрязших в долгах мотов – самым несостоятельным должником. Вчера Катилина предлагал убить брата Аппия. Зачем? Из-за того, что Аппий Клавдий – влиятельный член сената?

Возможно. Цицерон утверждает, что Катилина хочет перебить сенат и сделаться диктатором. У Цицерона почти собачье чутье на диктаторов – в этом ему не откажешь. Но смертный час Республики еще не настал, она еще шевелит вразнобой своими могучими руками и ногами, хотя голова страдает от ярко выраженного старческого слабоумия. И немудрено. Четыреста пятьдесят лет – солидный возраст! Да только Катилина не блещет умом. Перебить весь сенат! Заговорщики даже не находят нужным скрывать свои планы.

Клодий поднялся, ополоснул лицо холодной водой, наскоро перекусил хлебом и запеченными в золе яйцами, запил нехитрый завтрак подогретым разбавленным вином с медом, после чего велел позвать клиентов в атрий. Здесь он одарил просителей мелочью и отпустил с поручением собирать слухи в Городе и об услышанном тут же сообщать патрону, после чего поспешил к дому консула. Когда он шел через форум, то заметил, что даже днем здесь выставлена стража.

И вдруг увидел, что впереди шагает Катилина. Не было никакого сомнения: мятежный сенатор шел туда же, куда и Клодий. Публий ускорил шаги и, расталкивая левой рукой встречных, правой сжал рукоять меча. Катилина тоже прибавил шагу, побежал. Тога парусом развевалась за спиной. То и дело он отбрасывал длинные черные волосы с лица и размахивал рукой, как оратор на рострах. Кисть была перевязана. Заметив повязку, Клодий усмехнулся.

Дом консула охраняло несколько юношей-аристократов – они очень гордились своей миссией, щеголяли новыми сверкающими доспехами и старались придать молодым лицам самые зверские выражения.

Видимо, эти гримасы должны были превратить молокососов в суровых ветеранов.

– Луций Сергий Катилина хочет видеть консула, – сообщил гость охраннику и тут только, кажется, заметил Клодия. – А, Красавчик, и ты здесь. Неужели охраняешь этого выскочку?! – Катилина расхохотался. – Ты?! Потомок Аппия Клавдия Слепого! Ладно, не бойся, я и пальцем не трону нашего замечательного консула, клянусь Геркулесом! Оружия у меня нет. – Он демонстративно поднял полу тоги.

Охранники нехотя раздвинулись, пропуская посетителей в дом. Первым вошел Клодий, стараясь держаться впереди Катилины. Цицерон встретил их в полутемном маленьком атрии, где горело несколько светильников и стояла жаровня с углями. Отверстие в потолке было затянуто кожаным полотнищем, и дым, будто нехотя, просачивался сквозь щели. Быть может, поэтому глаза у Цицерона покраснели.

– Луций Сергий Катилина приветствует консула Марка Туллия Цицерона, – проговорил Катилина, оглядывая с улыбкой отнюдь не роскошное помещение. – Зашел к тебе с просьбой, маленькой такой просьбочкой, лучший в мире консул!

– Слушаю, – кашлянул Цицерон, подавившись то ли дымом, то ли лестью.

– Видишь ли, замечательный ты наш Цицерон, – продолжал Катилина, тоже неожиданно заходясь кашлем и разгоняя дым рукою. – Угли-то у тебя совсем не прогорели, выдрал бы своих бездельников-рабов.

– Я слушаю, – повторил Цицерон строго.

– А, ну да, да. Меня обвиняют в том, что мои люди якобы хотят поджечь Рим и устроить резню в Городе. Ведь так? Обвиняют?

– Именно так.

– Вот и отлично! – радостно воскликнул Катилина. – Я хочу пожить у тебя в доме.

– У меня? – Хотя обычно в беседе у Цицерона всегда находилось для ответа колкое замечание, сейчас он явно опешил.

– Конечно! В замечательном доме нашего замечательного консула. – Катилина опять закашлялся. – Дом, конечно, так себе. К тому же не собственный, а наемный. У тебя нет собственного дома в Риме, так ведь? Да и откуда у тебя может быть дом в Риме? Ты приехал из Арпина и человек новый.[30] Впрочем, я вынослив и духом, и телом, готов жить в жалкой хижине, питаться бобами и хлебом. Ну, так что, приютишь меня ради безопасности Республики?

– Зачем ты мне нужен? Какой от тебя толк?

– Я? Тебе? Разумеется, не нужен. Но ты убедишься, что я ни в чем не виновен. Невинен и чист. – Катилина вытянул вперед руки, будто демонстрировал, как чисты его ладони.

И Цицерон, и Клодий уставились на руки Катилины. Этими руками двадцать лет назад Луций Сергий выдавил глаза Марку Гратидиану. Несчастный Гратидиан был еще жив, когда ему вырвали уши и ноздри, отрезали язык, сломали руки. Толпа шалела от крови, добровольцы за волосы тащили на форум отрубленные головы… И сейчас вдруг почудилось Клодию, что Катилина держит на ладонях вырванные глазные яблоки, и горячая кровь дымится. Клодий покосился на Цицерона. По тому, как застыло лицо консула, ясно было, что Марк Туллий думает о том же – о Гратидиане и рассказах о звериной жестокости Катилины.

– Что-то не так? – Сергий опустил руки. – Итак, я сегодня же переезжаю.

– Нет, – мрачно выдохнул Цицерон. – Мясники и виноторговцы отказывают отпускать тебе в долг, и ты решил подкормиться в моем доме, но твоим надеждам не суждено сбыться.

– Жаль.

Катилина вдруг повернулся и метнулся к молодому патрицию. Блеснуло лезвие кинжала. Клодий скрестил руки, защищая горло – грудь прикрывал панцирь.

– Что с тобой, друг мой Публий? – усмехнулся Катилина, вертя в пальцах серебряную фибулу.[31] – Я пошутил, а ты испугался, как вчера. Трусишь, точно ребенок. Изувечил мне руку. Смешно римлянину так трусить! – И Катилина выбежал из атрия.

Цицерон покачал головой:

– Что за манеры! Что за речи! И этот человек воображает, что может управлять Республикой!

– Дурные манеры – не самое большое преступление заговорщика, – заметил Клодий. – Послушай, сиятельный, Катилина подал хорошую мысль.

– Разве у этого человека есть хорошие мысли?

– Если немного откорректировать, их можно будет назвать дельными. Так вот: почему бы мне не пожить у тебя несколько дней? Я бы защищал тебя денно и нощно. Ходят слухи, тебя хотят убить, консул.

– Серьезно? Ты слышал? – обеспокоился Цицерон. – Ну, разумеется! Я – единственный, кто еще печется об Отечестве.

– Мне намекнули…

Консул постарался принять важный вид, хотя голос его дрожал:

– Буду тебе благодарен, если останешься. И никогда не забуду об оказанных благодеяниях. Ведь тебе что-то нужно от меня, мой друг?

– Нет, совсем ничего. Пока.

Оба рассмеялись. Смех Цицерона получился несколько нервный.

Интересно, Катилина сам явится убивать Цицерона, или пришлет своих друзей? Самое забавное, что дерзкая затея может удаться. Сейчас такое время, когда может случиться все что угодно. Но что дальше? Заговорщики продержатся у власти несколько дней, от силы месяц. Чем дольше – тем хуже. Будут убийства, грабежи, сброд будет насиловать женщин и детей, а потом с Востока явится Помпей Великий со своими легионами и войдет в Город. Сулла в свое время наглядно доказал, что Рим невозможно оборонять без хорошего войска. У Катилины нет армии, так что Помпей без труда повторит урок своего учителя и станет повелителем Рима. Уже навсегда.

Помпей – повелитель Рима?

«Нет, клянусь Геркулесом, мне не нравится эта перспектива! – усмехнулся Клодий. – Потому как Помпей может у власти задержаться».

Катилину придется остановить, пока он не поднес факел к костру и все вокруг не запылало. Только сможет ли Цицерон справиться с заговорщиками? Если бы речь шла о болтовне, то волноваться не стоило – этим видом оружия консул владеет в совершенстве. Но если дело дойдет до мечей, драться придется другим.

II

Клодий остался ночевать у Цицерона. Послеобеденная беседа за чашей разбавленного фалерна затянулась. Наедине, не заботясь о красоте фраз и славе римского народа, выходец из Арпина был очаровательным и остроумным собеседником. Исчезли манерность и напыщенность, Клодий видел перед собой усталого немолодого человека, который прекрасно понимает, что происходит в Республике.

Как бы между прочим Клодий пересказал хозяину слова Катилины о сенате и невозможности дальнейшего безголового существования.

– Я и сам вижу, какие пустые люди наши отцы-сенаторы! – воскликнул Цицерон в сердцах. Он даже привстал на ложе. – О чем только они думают? О Республике? Нет! О своих садках, где разводят драгоценных рыбок. Остальное слишком незначительно по сравнению с рыбными садками. Но что делать? Если бы явился ректор-избавитель, и смог бы излечить нашу Республику, вернуть ей утраченную доблесть, утраченный аскетизм, прежние честность и честь, и вновь вручить власть сенату и народу Рима! – Цицерон так разволновался, что на лбу выступила испарина, и он промокнул лоб салфеткой. – Воровство, подкуп, обман, растраты, вымогательства, лень. Римляне стали вместилищем пороков, как прежде были образцом добродетели.

– Мы не преувеличиваем доблесть наших предков?

Цицерон саркастически скривил губы:

– Сам послушай, что ты сказал, Публий. Преувеличиваем доблесть! Разве доблесть бывает излишней? Мне кажется порой, – о, тяжкие подозрения! – что многие римляне мечтают о покое и хорошем господине! – Цицерон опять сбился на патетический тон, но говорил он искренне. – Увы, царская власть тяжка даже для какого-нибудь перса, а для римлян она позорна!

– Так где же выход? И есть ли он вообще?

Цицерон сделал значительную паузу, потом изрек:

– Согласие сословий. Вот единственное решение. Все должны объединиться – сенаторы, всадники, плебс, вольноотпущенники и рабы, – и спасти Республику.

– Интересно, что труднее, – задумчиво проговорил Клодий, – примирить рабов с хозяевами или сенаторов друг с другом? Мне кажется, что последнее почти невозможно, хотя и первое проблематично.

– Рим – одна большая семья, он так начинался, так рос, и если мы забудем об этом, то погибнем.

– Так все вместе или один-единственный ректор-избавитель?

Цицерон довольно долго молчал.

– Все… – сказал наконец. – Все вместе. Но ректор тоже должен быть.

На этой фразе разговор прервался. Прибежал запыхавшийся раб и протянул консулу запечатанные восковые таблички. Цицерон прочел письмо и тут же протянул Клодию. Таинственный доброжелатель или доброжелательница, похоже, что почерк был женский, предупреждал, что поутру к Цицерону под видом дружеского визита явятся убийцы, и даже назывались имена – Марций и Цетег. Ага, та самая парочка, что сопровождала Катилину накануне вечером. Значит, ребята решили идти до конца.

– Ну и что? – спросил Клодий, зевая. – Двери заперты, рабы караулят у входа. Когда придут, тогда с ними и поговорим.

– Вдруг они решат напасть ночью? По крыше заберутся внутрь. Перистиля[32] в доме нет, но в атрий можно проникнуть через отверстие в потолке. – Цицерон взял чашу, поднес к губам. Рука его дрожала. – Во имя Судьбы! – прошептал консул.

– Что я должен сделать во имя Судьбы? – усмехнулся Клодий. – Спать в атрии вместе с моим верным Зосимом?

– Я велю принести туда жаровню, – торопливо сказал Цицерон.

– Так пусть туда принесут ложе. – Клодий сгреб с обеденного ложа ткани и подушку.

– Одно? Два? – переспросил консул.

– Одного достаточно. Я буду трахать Зосима всю ночь и тогда не провороню твоих убийц.

Но Цицерон, видимо, не понял насмешки, хотя в обычное время ценил хорошую шутку.

– Два ложа, – решил перейти на серьезный тон Клодий. – Мой вольноотпущенник не привык спать на полу. И я тоже.

III

Жара от жаровни не было, считай, никакого. Так что пришлось еще, кроме одеяла, накрыться плащом, но все равно было холодно. Однако и от холода была польза: Клодий часто просыпался, малейший шум заставлял его вскакивать. Впрочем, тревожился он напрасно – убийцы не пришли.

Засветло Зосим поднялся, разбудил патрона и помог надеть панцирь. У Клодия были меч и кинжал. У Зосима – тоже оружие парное.

– Ты хорошо дерешься, Зосим. Не хочешь пойти в гладиаторы?

– Сколько их будет? – спросил Зосим, пропустив обычную шуточку патрона мимо ушей.

– Двое минимум. Но, может быть, и две центурии.

– Справимся.

– Не сомневаюсь.

Незваные гости, как сообщалось в письме, пожаловали на рассвете. Поначалу Клодий подумал, что это клиенты с зарей ломятся к консулу выказать почтение, но потом решил, что для клиентов эти парни кричат слишком громко и бранятся, не стесняясь в выражениях.

Клодий выхватил меч и рванулся в вестибул. Он не ошибся: явились не клиенты, а друзья Катилины – Марций и Цетег. В дом их не пускали привратник и двое рабов Цицерона. В тот момент, когда Клодий отворил дверь из атрия в вестибул, Цетег обнажил меч. Увидев Клодия, тоже с мечом, он отступил и оглянулся – за дерзким гостем маячили еще трое. Клодий не стал оглядываться, он и так знал, что у него за спиной стоит Зосим.

Рабы Цицерона, очутившиеся между двумя патрициями, причем у каждого была репутация безумца, ринулись в крошечную каморку привратника и уж неведомо как втроем в нее забились. Дверь, однако, закрыть не удалось, и спина одного из них, довольно широкая и, можно сказать даже, жирная, выпирала наружу. Клодий невольно расхохотался. Цетег ничего не понял и недоуменно поглядел на свой меч, будто усомнился – настоящий ли. А Клодий ничего с собой поделать не мог, он продолжал хохотать, видя, как старательно взад-вперед двигает спиной и задницей раб, пытаясь забиться в привратницкую, – можно было подумать, что они там, прилипнув друг к другу, решили предаться Венериным усладам.

– Пришли приветствовать консула? – выдавил Клодий сквозь смех. – Извините, квириты, но на сегодня все приветствия отменяются. Консул вчера объелся, мается животом. Оставьте прошения на табличках.

Внезапно Марций из-за спины Цетега нанес быстрый колющий удар, – он держал клинок обнаженным в складках тоги. Острие меча лишь оцарапало панцирь Клодия. Вслед за первым выпадом почти одновременно Марций и Цетег подались вперед. Клодий и Зосим оказались с ними лицом к лицу – ни развернуться, ни податься назад. Можно было лишь отбивать удары и разить самим. Выпад в лицо Клодий отбил, клинок Цетега отколол кусок штукатурки от стены. В ответ атаковал Клодий: раздался скрежет металла о металл – у Цетега под тогой была надета кольчуга. Зосим, отражая натиск, сильно толкнул патрона в плечо, но не было времени даже скосить глаза – как он там, не ранен ли. В узком пространстве не до сложных приемов, проиграет тот, кто устанет первым.

Тут послышались голоса, из-за угла соседнего дома вышли юноши – те, что накануне так старательно изображали охранников консула. Они выспались и теперь явились демонстрировать преданность. Нападавшие спешно отступили и, не сговариваясь, кинулись бежать. Цетег упал, но никто не попытался задержать заговорщиков.

Клодий не отказал себе в удовольствии кольнуть раба острием клинка пониже спины.

Тот ойкнул совершенно немужественно.

– Вылезай! – приказал Клодий. – Иди, скажи хозяину, что приходили Цетег и Марций, но теперь уже ушли. Про драку расскажи подробно! Слышал?

– Да, доминус, – пробормотал раб, выбираясь из привратницкой.

Хотя вряд ли он видел что-то, кроме затылка и шеи своего собрата.

Клодий привалился к стене.

– Хорошо, что твой отец заставлял нас постоянно тренироваться, – сказал Зосим.

Патриций кивнул и отер пот с лица. Их отец каждодневно обучал сыновей владению оружием. Но братьев было трое, и для Публия поначалу не находилось партнера. Он, самый младший, тренировался с Зосимом.

Раб вернулся бегом:

– Консул давно уже встал и ждет тебя в таблине,[33] доминус. – Раб говорил с преувеличенной тревогой, строя при этом нелепые рожи, которые, видимо, должны были означать радость и восхищение.

– Лучше бы консул ждал меня в триклинии,[34] я не успел позавтракать, – пробормотал Клодий.

Цицерон, чисто выбритый и причесанный, в тщательно уложенной тоге, был мертвенно бледен. Вместе с господином в таблине находился лишь молодой раб-секретарь Тирон. Когда Клодий откинул кожаную занавеску таблина и вошел, первым делом взгляд его упал на одноногий столик из цитрусового дерева. Две серебряные чаши были наполнены разбавленным вином, а рядом на тарелке лежали ломти хлеба и сыр. Все же старый болтун догадался, что его защитнику необходим завтрак. Клодий уже было протянул руку, но чашу взять не успел – Цицерон обнял его, будто Клодий был его любимым сыном.

– Они хотели убить меня, мой мальчик! Они приходили меня убить!

– Точно об их намерениях ничего сказать не могу, но они так рвались в атрий, что готовы были прикончить меня, – отвечал Клодий, прикидывая, как бы добраться до еды и питья. – По-моему, надо выпить за нашу маленькую победу. Как ты думаешь, Марк Туллий?

– Да, да, всенепременно. Теренция еще спит. Мой милый Тирон предложил перекусить здесь, в таблине.

Они уселись за одноногий столик. Изящная безделка, за которую, рассказывали сплетники, консул выложил полмиллиона сестерциев. Марк Туллий едва пригубил вино, ну а Клодий с удовольствием осушил чашу до дна и протянул Тирону – тот наполнил ее вновь.

– Зосим! – крикнул молодой патриций.

Верный слуга тут же возник на пороге таблина.

– Держи! – Клодий отдал ему свою чашу с вином и вложил в руку самый большой кусок хлеба с сыром. – Ты заслужил этот завтрак, клянусь Геркулесом!

I

Клодий принял ванну в своей баньке возле кухни. Ванна была вделана в пол, украшенный черно-белой мозаикой с изображениями спрутов и прочих морских чудищ, что свивались в замысловатый узор; если на мозаику проливалась вода, казалось, что твари шевелятся. Пол был теплым, и вода в ванной почти не остывала. Клодий прихватил с собой серебряную чашу с неразбавленным хиосским вином и так лежал, сибаритствуя.

Молодой патриций смертельно устал. С утра он принимал клиентов, потом был на форуме, после чего заглянул к сестрице Клодии, благо муж ее по-прежнему вдалеке; потом, переодевшись, бродил по тавернам, собирал слухи. Слухи, слухи, слухи…

Говорили о мятежах и пожарах, ждали Помпея, как будто тот мог чудом перенестись со своими легионами с Востока в Город. На ночную стражу надеялись, но слабо, хотя она была наготове и патрулировала Рим не только по ночам, но и днем. Что-то вызревало нарывом под каменной коркой ветхих инсул,[35] под шепот вольноотпущенников и беглых рабов. Все ждали огня, дымом уже попахивало изрядно.

Клодий задремал, лежа в ванной, и вдруг очнулся – Зосим тряс его за плечо.

– Я все узнал! – прошептал Зосим. – Я видел галлов… Сейчас они в доме своего патрона Фабия. Но послы аллоброгов[36] вот-вот выедут из Города.

– Ну и пусть едут. Взяток они никому не дают, а справедливости требуют. Лучше им вернуться в свою Галлию. Все равно ничего не добьются. – Клодий плеснул в лицо холодной водой из серебряного кувшина, прогоняя сонливость.

– У галлов с собой письма заговорщиков. Они уже донесли об этом консулу. Представь: люди Катилины сговорились с галлами!

– Да? – Клодий прикинул, что из этого может выйти. Для заговорщиков это почти наверняка смертный приговор: если письма с подлинными печатями, то интриганам не удастся отпереться.

– Одно из писем – Цезаря.

– Шутишь? Галлы, что, показывали тебе письма?

– Они взяли меня переводчиком. Моя мать из этого племени, я знаю их язык.

– Ну да, да, я помню, как ты любил в детстве болтать на варварском наречии, сидя в кладовке. Ха… ну надо же! Ты – переводчик у заговорщиков. Недаром говорят, наивен, как галл.

– Я видел печать Цезаря. Своими глазами.

– Мда… Как мог Цезарь сделать такую глупость – дать письмо галлам?! Ты, верно, ошибся.

– Я не мог ошибиться. Ты же знаешь, я работал у Цезаря во время ремонта Аппиевой дороги. Сколько раз я видел его печать! Письма четырех заговорщиков – на вощеных табличках, а пятое, отдельное, на папирусе. Письмо Юлия Цезаря.

Значит, Катилина устроил что-то вроде круговой поруки, а гарантами выступили галлы. Клодий выбрался из ванной. Задремавший было банщик вскочил, схватил льняное полотенце и принялся растирать хозяина так, что кожа вмиг покраснела. Клодий пресек его старания и быстро оделся.

– Как поедут послы? – спросил, застегивая фибулы на тунике и надевая перевязь с мечом.

– Судя по всему, через Мульвиев мост, а там…

Клодий резко взмахнул рукой, давая понять, что и так ясно:

– На мосту их перехватят. Наверняка засада уже устроена. Значит, нам надо отобрать письмо до моста. Поедем только вдвоем – ты да я. Узнаешь гонца с письмами?

– Узнаю. Он из послов самый молодой и самый высокий. На шее – золотой торквес.[37]

– Нет, подожди. – Клодий нахмурился. – Возьми с собой еще Этруска.

Зосим удивился:

– Ты же хотел отправить его на каменоломни за кражу серебряного кувшина.

– И хорошо, что велел. Скажи, что рудники отменяются, если Этруск сделает все, как надо. Посадишь его позади себя на лошадь. Давай! Живо! А то упустим добычу!

II

Черны ночи в Риме, особенно черны, когда единственный светильник Луна не светит, тогда каждый освещает себе факелом дорогу. Темные ночи, но отнюдь не тихие – отовсюду слышатся скрип колес, тяжкое дыхание нагруженных мулов, крики погонщиков, ржанье коней и мычанье волов – это везут в столицу мира овощи, дрова, амфоры с вином, камень и балки для строительства. Возвращаются с пирушек подвыпившие личности. На Священной дороге и на форуме возле Старых лавок кипит ночная жизнь.

Клодий и Зосим верхами мчались по улицам. Зосим держал факел. Клодий то и дело вглядывался в лица едущих – высматривал среди тех, кто торопился покинуть Город, галлов. Неужели опоздали, и послы уже выехали из Рима? Если письмо Цезаря попадет к Цицерону – ждет Гая Юлия смертный приговор.

Нет, нет, какая-то ерунда, Цезарь не мог этого сделать, он слишком умен. Почему его письмо оказалось у галлов? Писать галлам! Это все равно что добровольно подставить горло под остро отточенный меч.

В узком переулке между Капитолием и Квириналом всадники едва не застряли, и Зосим размахивал не только факелом, но и мечом, прокладывая дорогу себе и своему господину. Наконец они миновали Фонтинальские ворота в старой сильно обветшалой Сервиевой стене и выехали на Фламиниеву дорогу. По левую руку от всадников до самого Тибра лежала огромным черным ломтем низина Марсова поля. Справа тянулись земли, недавно приобретенные Лукуллом, на которых тот разбил удивительные сады. Осенью здесь посадили вишневые деревья, и горожане бегали смотреть на это чудо.

О, Лукулл, покоритель Востока! Прежде этот полководец считался образцом римского духа, для которого цель – скромный достаток, а не крикливая роскошь. Но Лукулл оказался на Востоке во главе победоносной армии, и его ослепил блеск легкой добычи. Он хватал и тащил, бесчисленные мулы сгибались под тяжкой поклажей, обиженные солдаты роптали, требуя долю в несметной добыче. Но почти все богатства достались Лукуллу. Теперь триумфатор строил роскошные виллы близ Неаполя, скупал картины и скульптуры, разбивал сады и пировал каждый день, а меню его пиров пересказывали наперебой все сплетники Города.

– Вот они! – Клодий указал на всадников и несколько повозок впереди.

Трое факелоносцев освещали едущим дорогу – в неверном красноватом свете легко было различить светлые, присыпанные известью волосы и желтые усы.

Клодий натянул повод и остановил коня.

– Который из них? – спросил шепотом. – У кого письма?

– Вон тот. – Зосим указал на широкоплечего молодого галла в арьергарде процессии.

Мульвиев мост был уже близок, действовать придется немедленно!

– Дорогу, дорогу народному трибуну, чья личность неприкосновенна! – завопил Зосим, направляя конягу прямо на вождя, отсекая едущего рядом молодого великана. Этруск, сидевший позади Зосима, соскользнул на землю.

Тут же и Клодий ударил скакуна пятками и рванул повод, поднимая фракийского жеребца на дыбы. Низкорослый конек галльской породы испуганно метнулся в сторону.

– Куда прешь! – закричал молодой галл, не понимая, что происходит. Ему, зажатому между Клодием и Зосимом, было не развернуться.

– Ты оскорбил народного трибуна! – рявкнул Клодий и ухватил молодца за плащ.

Краем глаза приметил, как Этруск вытащил из сумки галла письмо.

Какой-то конный из свиты галлов повернул назад.

– Эй, в чем дело? А ну, езжай, куда ехал! – крикнул он на ломаной латыни, обнажил меч и двинулся на Клодия. Зосим не растерялся, сунул факел в морду галльской лошади. Обожженная скотина заржала и встала на дыбы.

– Назад! – приказал Клодий и протянул Этруску руку. Тот вскочил на жеребца позади хозяина.

«Народный трибун» и его спутники исчезли так же быстро, как и появились.

Затушив факел, они мчались в темноте, не останавливаясь до самого Фламиниева цирка. Здесь кони встали сами.

– Нет погони? – спросил Клодий.

– Не слышно, – отозвался Зосим. – Похоже, галлы ничего не поняли.

Зосим стал высекать огонь, но лишь искры летели в разные стороны. Наконец факел вновь зачадил и озарил стену цирка красноватым светом.

– Дай папирус! – потребовал Клодий у Этруска.

Могло статься, что воришка вытащил не то письмо, мало ли какие свитки вез посол аллоброгов? Впрочем, теперь эту ошибку исправить было нельзя. Но Этруск не ошибся. И Зосим не ошибся – печать принадлежала Цезарю – даже при свете факела Клодий ее узнал.

– Молодец, Зосим! – Клодий сунул свиток за пазуху.

– А я… – заискивающе попытался заглянуть в глаза хозяину Этруск.

– А ты как был скотиной, так и остался мерзавцем.

Назад ехали неспешно, воришка отстал, шагая за конными следом. Он демонстративно хромал, но на него не обращали внимания.

– Что делать с Этруском? – спросил Зосим. – Не надо, чтобы кто-то еще знал.

– Я обещал простить ему кражу кувшина, – отозвался Клодий. – Я прощаю. Пусть завтра поутру мерзавца отвезут в Альбанскую усадьбу и там держат в эргастуле[38] до тех пор, пока дело с письмами не разрешится.

– Даже не верится, что нам все удалось. – Зосим позволил себе улыбнуться.

– Про народного трибуна ты хорошо придумал. Что скажешь, может, мне, в самом деле, стать народным трибуном? Я бы стал отличным народным трибуном! – заявил молодой патриций. – Жаль, не могу. Народными трибунами избирают только плебеев, а я патриций.

В Рим они въехали через Флументанские ворота. Впереди гнали стадо на Бычий рынок.

III

Клодий колотил в двери регии[39] с такой яростью, как будто ломился не в жилище великого понтифика,[40] а к себе домой после очередной попойки. Наконец испуганный привратник соизволил приоткрыть дверь.

– В чем дело? – спросил он дребезжащим голосом. – Пожар?

– Публий Клодий Пульхр – к Гаю Цезарю! – выкрикнул Зосим.

Однако привратник прежде выставил полотняный фонарь[41] и принялся внимательно оглядывать гостя.

– Ладно, хватит! Ты все равно не знаешь меня в лицо! – Клодий бесцеремонно отстранил жалкого охранника и вошел, Зосим остался снаружи.

Цезарь уже вышел в атрий, слуга принялся спешно зажигать светильники сосновой лучиной.

– Пусть он уйдет! – Клодий дернул подбородком в сторону раба.

Тот глянул вопросительно на господина и, дождавшись кивка, удалился, демонстративно прикрыв за собой дверь. Наверняка приник ухом к решетке на двери с другой стороны.

Клодий молча протянул великому понтифику запечатанный свиток.

– Что это? – Цезарь умело изобразил удивление.

– Письмо, – Клодий решил подыграть Цезарю. – Остальные послания отправлены консулу Цицерону.

Цезарь внимательно рассмотрел свиток, потом сорвал печать и разбил ее рукоятью кинжала. Письмо развернул, но читать не стал, лишь удостоверился, что это его почерк. Затем поднес свиток к огню светильника. Папирус радостно вспыхнул.

Цезарь швырнул горящий комок на каменный пол и вдруг рассмеялся:

– Глупо было доверять этому человеку. Вот только… Хотел бы я знать: готовы люди умереть за безнадежное дело?

– Они не считают дело безнадежным. Планируют получить не смерть, а власть.

– А ты чего хочешь? Власть? Деньги? – Гай Юлий прищурился, как будто он сейчас, немедленно, предлагал Клодию миллионы.

Хотя в Риме все знали, что у Цезаря нет ни асса, а есть лишь огромные долги.

– Деньги! – усмехнулся Клодий. – Они всегда появляются сами собой и так же мило уплывают. Я думаю о другом. Мне нужна амицития.[42] Твоя.

– Разве я так могуществен, что ты ищешь моей дружбы? Я – потомок Венеры, но мой род давно уже ушел в тень обыденного.

– Вместе мы сможем многое. Это я тебе обещаю. – Опять в голосе Клодия мелькнуло едва заметное превосходство.

– Насколько я понял, у меня нет возможности отказаться от твоей дружбы?

– Ну да, – кивнул Клодий. – Мы, как истинные друзья, будем обмениваться благодеяниями.

Великий понтифик улыбнулся:

– Возможно, мои благодеяния тебе не понравятся.

– Я выдержу, – засмеялся Клодий.

Тут в атрий выбежала молодая женщина в длинной, ниже колен, шерстяной тунике. Поспешность ее была явно напускной: она не забыла причесать волосы и нарумянить щеки, а на плечи накинуть шарф из тончайшей восточной ткани.

– Ах, милый, что-то случилось? – Женщина кинулась к Цезарю. Но при этом как бы ненароком бросила взгляд на Клодия.

Была она молода и мила: невысокого роста, как и большинство римлянок, круглолицая, темноволосая. Не худенькая – матрона и не может быть худышкой. Этакая пышечка. Ягодицы весьма округлы, так и играют под туникой. Ноги, правда, коротковаты.

– Ну что же ты так перепугалась, Помпея! Публий Клодий зашел предупредить меня, что Город охраняет ночная стража и нам нечего бояться. – Цезарь разговаривал с женой ласково и покровительственно, как с ребенком.

Возможно, она была не слишком умна. Но уж точно – лукава.

Помпея склонила голову, из-под густых ресниц вновь стрельнула глазами, куда красноречивее прежнего.

– Публий Клодий так о нас беспокоится, – проворковала матрона.

– Публий Клодий – наш друг, и мы всегда рады видеть у себя дорогого гостя. – Цезарь смотрел на собеседника с улыбкой. Но Клодий подозревал, что Цезарь может имитировать все – даже доброжелательность во взгляде.

I

В Городе с утра до вечера и с вечера до утра болтали о заговоре Катилины. Рабы и вольноотпущенники были осведомленнее прочих. Оценить, что даст подавление заговора, было пока невозможно. Событие еще длилось, его последствия зрели личинками бунта во времени, еще текла вода в клепсидрах. Цицерон возомнил себя полубогом, но оставался открытым вопрос, как будет выглядеть Цицерон, когда Помпей вернется с Востока. Помпей, любовь к которому перешла в обожание после того, как полководец очистил Внутреннее море[43] от пиратов, теперь разгромил Митридата, злейшего врага Республики. Идя по стопам Ганнибала, Митридат Понтийский мечтал уничтожить Рим, но и этот правитель Востока обломал зубы о римские легионы. Спору нет, обоим врагам Республики улыбалась Фортуна: с Ганнибалом сражались бездарные полководцы, с завидным упорством они губили одну армию за другой и гибли сами, а талантливые, такие как Семпроний Гракх или Марцелл, попадались в нелепые ловушки. И так длилось много лет, пока, наконец, не появился Сципион Африканский и не разбил Пунийца. Митридату Понтийскому лучше любых предателей помогали внутренние римские склоки. Но и Митридат, наконец, пал – упорству и воле Рима не может противостоять никто. Рим всегда получает то, что хочет, – какой бы крови, каких бы сил это ни стоило. Но ведь может статься, что Рим растратит все силы в этой бесконечной борьбе…

II

Клодий так задумался, спускаясь с Палатина, что не сразу обратил внимание на шум и крики, что доносились из ближайшего дома, то ли из кухни, то ли из перистиля. Кричали так громко, что слышно было на улице. Внезапно дверь кухни распахнулась, наружу вырвался человек, обнаженный и весь в крови. Он споткнулся, упал, вновь кинулся бежать, нелепо размахивая руками. Добежав до Клодия, несчастный рухнул на колени, вцепился в руку патриция и принялся жадно целовать, пачкая слюной и бегущей из носа кровью.

– Спаси… спаси… – шлепали распухшие влажные губы. Слезы бежали по его лицу и смешивались с кровью.

Беглецу было лет семнадцать или восемнадцать, быть может, только вчера он принес на домашний алтарь свою в первый раз обритую бороду. За юношей уже бежали – из той же двери выскочили двое, по всему видно, рабы, оба в серых грязных туниках, с жирными растрепанными волосами, с бронзовыми рабскими ошейниками. На лбу у одного из них синело клеймо, у другого – чернел провал вместо передних зубов. Беззубый шмыгал носом и растирал кровь по лицу. В руке у него был кухонный нож, вполне пригодный для убийства. Клейменый раб держал веревку.

В доме все еще слышались мужские и женские голоса.

Из двери – не кухонной, а парадной, – вышел сам хозяин, в тоге с широкой пурпурной полосой, дородный и седовласый; сразу видно – сенатор.

– Фульвий! – крикнул сенатор изумленно и зло.

Юноша вздрогнул и прижался еще сильнее к Клодию.

Следом за хозяином из дома выскочила девчушка лет десяти или одиннадцати. Хорошенькая, кудрявая, в одной домашней некрашеной тунике.

– Отец! – Девочка ухватила сенатора за руку. – Не надо! Не надо!

– Твои рабы… – Клодий положил руку на рукоять меча: сегодня он должен был охранять храм Согласия на форуме и потому, выходя из дома, надел панцирь и прихватил с собой меч и кинжал.

– Это я приказал! – Сенатор пытался отпихнуть дочурку, но та повисла на нем, как кошка. – Он пытался убежать к Катилине. Я велел его поймать и теперь казню своей властью.

– Это же дурацкий устаревший закон! – выкрикнул Клодий.

– Его никто не отменял. Хватайте преступника! – приказал сенатор рабам.

Девчушка вдруг наклонилась, будто хотела поцеловать отцовскую руку, и впилась зубами в запястье. Тот зарычал от боли. Из дома выскочили две женщины, схватили девчонку и с трудом оторвали от сенатора. Почти одновременно – или на миг позже – рабы накинулись на Фульвия.

– Тащите его! – завопил сенатор, растирая укушенную руку. – Скорее! Скорее! – зверел он от своего же крика. Лицо его сделалось пунцовым, казалось, голова вот-вот лопнет.

– Я – Публий Клодий Пульхр. Остановитесь! Заговорщики еще не осуждены! Не сметь! – Клодий выхватил меч.

Но из кухонной двери вывалились еще человек шесть или семь; двое при мечах, виду самого дерзкого.

Те, что с мечами, напали на Клодия, не пробуя, однако, поразить, но лишь отвлекая, в то время как остальные вцепились в Фульвия. Клодий пытался удержать приговоренного, но рабы оторвали юношу от заступника и потащили по мостовой. Тело несчастного покрылось пылью и тут же во многих местах заалело. Юноша уже не сопротивлялся, обмякнув, он повис на руках рабов; голова свесилась, черные кудри купались в пыли. Кажется, он потерял сознание.

А девчонка каким-то образом умудрилась вырваться и кинулась к брату. Ее опять схватили. Она визжала, царапалась, кусалась.

Уже у порога клейменый принялся наматывать на шею юноши веревку.

– Это же твой сын! – крикнул Клодий хозяину дома. – Твой сын!

Сенатор обернулся к Клодию. Лицо его было и жалкое, и страшное.

– Отеческой властью его караю! – И, пригнувшись куда больше, чем требовала вышина двери, шагнул в дом.

Клодий кинулся следом, но дверь перед его носом захлопнули, он грохнул два или три раза кулаком по дубовой доске, но толку от этого не было никакого.

– И вправду, у нашей Республики голова совершенно гнилая, – пробормотал он. – Ее надо заменить. Но только не головой Катилины.

III

Когда Клодий вышел на форум, площадь была уже запружена народом. Вокруг храма Согласия блестели начищенные шлемы охраны. В толпе оживленно обсуждали последние события. Рассказывали о волнениях в маленьких городках, о том, что повсюду собирают оружие и вот-вот начнется восстание по всей Италии, а в Дальней Галлии уже якобы полыхает война.

– Это все из-за тех писем, что дали послам! – рассказывал дородный пожилой мужчина. – Галлы вновь явятся и сожгут наш Город! И в этот раз ничто не уцелеет, ни храм Юпитера, ни крепость на Капитолии.

Его слушали с ужасом, раскрыв рты, и верили каждому слову. Кое-кто даже суеверно косился на храм Юпитера, недавно сгоревший и вновь отстроенный Суллой. Мраморные колонны для нового храма диктатор привез из Греции.

– Надо казнить всех заговорщиков! У консулов чрезвычайные полномочия. Пусть Цицерон прикажет задушить негодяев! – поддержал старика парень лит тридцати, по виду и манерам – провинциал, недавно переселившийся в Город.

– Всем известны их имена! Сколько их?

– Четверо. Нашли четыре письма.

– Нет, предателей пятеро. Пятое письмо эти дурни галлы потеряли. Но всех заговорщиков все равно схватили, – заявил всезнающий старик.

– Не пятеро, гораздо больше! Цезарь тоже с ними! И Красс!

– Вранье! Все письма поддельные. Нельзя казнить римских граждан! – возразил молодой щеголь с холеной бородкой, точь-в-точь такую носил Катилина.

– Нет, не вранье! Катилина позвал на помощь галлов! О, бессмертные боги, они сожгут Рим! – Старик протянул руки к Капитолию. – Позвать галлов! Все равно, что позвать чуму! Правильно, что сенаторы объявили заговорщиков врагами народа.

«Позавчера Цезарю пришлось несладко», – мысленно усмехнулся Клодий.

В третий день до декабрьских Нон[44] Клодий охранял храм Согласия во время заседания сената. Привели послов аллоброгов, галлы выложили таблички с письмами заговорщиков. Имена громко зачитали и тут же на заседание вызвали всех четверых. Заговорщики отпирались поначалу, но подлинность печатей на письмах опровергнуть не смогли. Одного из них, претора Корнелия Суру, вывели из храма Согласия, мальчишке-рабу велели принести из дома темную траурную тогу и здесь же, на ступенях храма, с Корнелия сорвали тогу претора и обрядили в темные одежды. Зеваки, столпившись, глядели на это символическое переодевание. Разжалованный претор вдруг съежился и как будто стал ниже ростом. Потом принялся кричать, хватать за руки обступивших людей и даже попытался вырвать у кого-то из охранников меч. Внезапно он замолк, повернулся к форуму спиной и так стоял неподвижно, пока его не увели.

А Гай Юлий Цезарь, как ни в чем не бывало, сидел в это время в храме Согласия и обсуждал с другими сенаторами, достаточно ли веские предъявлены обвинения. Все сходились во мнении, что доказательства вины несомненны.

Консул Цицерон всем рассказывал, что его супруга Теренция («Душенька моя Теренция», – сладким голосом приговаривал Цицерон), руководившая таинствами в честь Доброй богини, получила знак от Боны Деи: казнить всех заговорщиков, не мешкая.

Интересно, какой «сюрприз» приготовил консул для сегодняшнего заседания? Наверняка всю ночь шлифовал новую речь против Катилины.

Клодий поднялся по ступеням высокого подиума храма и встал у самого входа. Первые сенаторы уже появились на форуме – один спускался с Палатина в сопровождении слуг и клиентов, другой неторопливо шествовал из Карин.[45] Завидев тогу с широкой пурпурной полосой, толпа почтительно расступалась. Сенаторы не торопились на заседание, здоровались со знакомыми в толпе, пожимали руки, если номенклатор[46] за спиной называл громкое имя.

Сенат Рима… Когда-то восхищенный посланец царя Пирра[47] назвал сенат сборищем царей, а сам народ римский – лернейской гидрой, у которой вновь и вновь отрастают головы, так что никто не в силах этот народ победить. В те годы сенаторы как истинные цари, надменные и независимые, уверенные в себе и в Республике, не ведавшие страха, готовы были судить и рядить весь мир по своим меркам добра и справедливости. Тогда в этом праве другие народы сомневались. Теперь мир склонился перед Римом, иноземные послы со всех краев являются в Город вымаливать дружбу римского народа. И что же? Нет, надменности нынешние аристократы не утратили, но из независимых царей они превратились в суетных царьков, их занимают только постройка и ремонт бесчисленных вилл, покупка статуй, книг, ваз, красивых рабынь и рабов. Какое им ныне дело до Республики и грозящих ей бед?

Консул Цицерон шествовал к храму в сопровождении многочисленной стражи. Впереди выступали двенадцать ликторов с фасками[48] на плечах. Консульство – высший дар Республики. Клодий помнил Календы[49] января, когда его отец Аппий Клавдий в первый день своего консульства направился на форум, и двенадцать ликторов шли впереди. Тогда Клодия, одиннадцатилетнего мальчугана, охватил восторг. Правда, у отца был в тот день мрачный вид. Теперь-то Клодий знал, что консульская власть отца была властью лишь по названию, тонкая позолота, и более ничего. Потому как из своего имения в Кампании бывший диктатор Сулла внимательно наблюдал, что творилось в Риме, и дергал за ниточки страха консулов и сенаторов. Так что двенадцать ликторов – это все, что досталось отцу от прежнего величия высшей римской власти.

Сулла… Клодию казалось, что покойный диктатор до сих пор лемуром витает над Городом. А следом за первым непременно второй темный дух – призрак врага его, плебея Мария. Эти два черных гения по-прежнему накрывают Рим зловещей тенью в самый ясный день.

Цицерон тем временем продвигался к храму. Его встречали радостными криками. Консул неспешно поднялся по ступеням, остановился рядом с Клодием.

– Сегодня, мой друг, мы должны спасти Республику! – воскликнул Цицерон так, чтобы его слышали все, кто стоял рядом.

Слова Цицерона встретили аплодисментами – недавняя манера встречать каждую удачную фразу хлопаньем в ладоши коробила стариков.

Вслед за Цицероном в храм вошел Марк Красс Богатый – на его одутловатом, до времени постаревшем лице застыло недовольное выражение. Красс! Если бы получить доступ к деньгам этого старика, можно было бы таких дел натворить в Риме! Нельзя сказать, что Клодий беден, но рядом с несметными сокровищами Красса, нажитыми во время проскрипций Суллы, состояние Клодия казалось до смешного незначительным. Говорят, Красс и Цезарь ныне дружны. Если бы по этой ниточке добраться до денег Красса…

А по ступеням уже поднимался Цезарь. Он вежливо поздоровался с Клодием и вошел в храм.

Заседание сената началось. У входа было слышно, что говорят внутри. И люди передавали друг другу слова сенаторов. Вот новоизбранный консул[50] потребовал казни. А что Цицерон? Нет, он еще не выступал.

«О боги, почему я так переживаю за этот сумасшедший Город?» – с тоской и злостью подумал Клодий.

Он посмотрел на неказистую площадь внизу, неправильный четырехугольник, зажатый со всех сторон холмами. На форуме храмы и базилики соперничали с лавками, вонь из рыбных рядов мешалась с дымом на алтарях. И лишь на вершине Капитолийского холма сверкал мрамором и золоченой бронзой черепицы отстроенный после пожара храм Юпитера Всеблагого и Величайшего. Над квадригой бронзовых коней, только что поднятых на храмовую крышу, медленно плыли зимние облака, такие же белые, как мрамор, пошедший на отделку стен. Но разве мощь Рима – в высоте его холмов и грандиозности храмов? О нет, слава Сципионов, Фабиев, Клавдиев, Камиллов поднималась куда выше и подпирала невидимыми контрфорсами уже изрядно обветшавшие римские стены. Клодий ощутил вдруг странное торжество, как будто он знал про этот Город важную, совершенно непереносимую тайну, которую хранить дольше было уже нельзя. Знал только он один, а остальные ни о чем еще не догадывались.

– Смерть заговорщикам! – закричал кто-то в толпе, и Клодий очнулся.

Заседание тянулось медленно. Сенаторы были ни в чем не уверены. Да, Катилина – мерзавец… Сжечь Рим… Но нет, не надо проскрипций! Тогда что делать с заговорщиками? Изгнать? Слишком мягкая мера. Они тут же убегут, соберут войска… Никому не хватало смелости принять окончательное решение.

О боги, что они там решают? Нельзя казнить римских граждан! Прав, прав Цезарь, говоря, что смерть – это воля богов и закон природы, а у людей такого права нет.

– Цезарь хочет сохранить заговорщикам жизнь, – бросил известие в толпу, как камень, юноша с холеной бородкой.

– Да ты сам участник заговора! – выкрикнул дородный старик – тот, что знал все на свете.

– Сам участник… – зашелестело вокруг. – Смерть Цезарю! Смерть!

Толпа прихлынула к храму. Клодий и другие аристократы из охраны пытались их задержать. Какое там! Безумные лица, выпученные глаза! Смерть! Уже и сами охранники бегут внутрь, выкрикивая: «Сметь!» С такими физиономиями врываются солдаты после осады в побежденный город. Смерть… Людская волна ударила Клодия в грудь, подошвы кальцей[51] заскользили по мраморному полу, и толпа потащила патриция внутрь.

Один из юношей-всадников, прежде охранявших храм, в начищенном сверкающем панцире, ринулся к Цезарю, размахивая мечом, но нанести удар не решился. Пожилой сенатор прикрыл Цезаря, как щитом, полой своей тоги. Клодий, подлетев, ударил всадника кулаком в скулу, и мальчишка рухнул к ногам консула, который в этот миг поднялся со своего кресла.

– Всем посторонним вложить мечи в ножны и выйти из храма! – приказал Цицерон.

Голос его зазвенел под сводами и заставил крикунов умолкнуть. На миг Клодий даже залюбовался консулом. Потом демонстративно и очень медленно вложил меч в ножны. Бунтари оробели. Попятились. Казалось, сенаторы в храме совершают таинственные жертвоприношения во благо Республики, а боги за тем жертвоприношением наблюдают – вдоль стен, возвышаясь над римскими сенаторами, стояли мраморные и бронзовые статуи небожителей. Марс и Меркурий, Церера, Юпитер, Минерва и Прекрасная Латона с младенцами Дианой и Аполлоном на руках – удивительные творения греков, воистину божественные в своем совершенстве, смотрели на людей нарисованными или вставными глазами. И вдруг почудилось, что их прекрасные лица исказились от гнева, еще миг, и сами олимпийцы начнут метать молнии и огненные стрелы, разить обезумевших смертных. Толпа попятилась. Клодий двинулся к выходу, раскинув руки, будто именно он, своей волей, гнал оробевших людей назад, на площадь.

Но сенаторы, как и плебс, жаждали крови. К Цицерону кинулись сразу человек пять, наперебой размахивая руками, требуя объявить Цезаря заговорщиком.

– Я не могу, – сухо ответил Цицерон. – У меня нет таких доказательств.

– Его речь – главное доказательство! Цезарь с ними! В этом никто не сомневается!

– У меня нет доказательств, – повторил Цицерон.

Заседание возобновилось, Цицерон взял слово.

Марк Туллий не предложил ничего определенного, но намекнул, что он готов принять меры не самые кровожадные. Сенаторы согласно кивали, слушая речь: трудно не соглашаться с Цицероном, когда великий оратор говорит. Его голос, поставленный лучшим актером Рима, обволакивает, а фразы сплетаются в ловчую сеть, от которой почти невозможно ускользнуть.

Страсти стали понемногу стихать, слово «смерть» перестали выкрикивать после каждого удачного пассажа, но тут слово взял Марк Порций Катон Младший и потребовал казни.

– Катон – он всегда за добродетель, – загомонили в толпе.

Смерть! Смерть всем пятерым! Пятерым, потому что о пятерых все время твердили галлы, хотя писем было всего лишь четыре. Имя пятого они забыли. То ли Церит… то ли… Цепарий? Да, кажется, он. Хорошо, пятым будет Цепарий. Все будто сошли с ума. Те, кто сомневался, отбросили свои сомнения.

«Смерть!» – гремело в храме. Да, требовать смерти сенаторы могли, но утвердить приговор имел право только консул, наделенный в этот момент чрезвычайными полномочиями. То есть Цицерон, тот, кто еще полчаса назад говорил о снисхождении. Но перед авторитетом Катона Цицерон не смог устоял.

«Казнить!» – вынес свой вердикт консул, и сенаторы ответили торжествующими криками.

Цезарь скорее вырвался, нежели вышел из храма, и остановился на ступенях, не зная, как пройти через затопленный разъяренными людьми форум. Трое клиентов, что пришли вместе с ним, вряд ли могли защитить патрона от палок, камней и кинжалов.

Клодий шагнул к нему:

– Консул Цицерон велел проводить тебя, новоизбранный претор Гай Юлий Цезарь. И помни: заговорщик Луций Статилий, приговоренный к смерти, отныне находится под твоей охраной. Хорошо охраняй его, очень хорошо…

Тех четверых, что арестовали позавчера, распределили по домам знати. Цезарю в дом привели Статилия. Если сторонник Катилины сбежит, Цезарь заплатит за его ловкость своей головой – это будущему претору было ясно без всяких намеков.

Клодий взял десять человек для сопровождения, и они двинулись сквозь толпу. Несколько камней полетели в их сторону. Кто-то попытался ударить Цезаря палкой, но охранник отбил удар. Один из клиентов Цезаря был ранен камнем, и теперь юноша закрывал лицо руками. Да и самого Цезаря задели – на запястье алела кровь. Но Цезарь не обращал внимания ни на крики, ни на летящие камни и неспешно шагал, лишь изредка поправляя сползающую с плеча тогу.

Клодий шел впереди, пробивая в толпе дорогу, и держал клинок обнаженным.

– Их приговорили к смерти, – сказал Гай Юлий ему в спину.

Толпа уже потеряла к Цезарю интерес, судорожный вздох пронесся над площадью, зашелестело, зашумело, и волна звуков покатилась от ростр по форуму – консул Цицерон поднялся на ораторскую трибуну. Клодий обернулся. Но ничего разглядеть не смог – лишь чьи-то головы, головы…

– Они сейчас отправятся за приговоренными, – сказал Цезарь. – Надо поторопиться, предупредить Статилия. Пусть у него будет время приготовиться.

Они прибавили шагу.

– Сулла приучил римлян легко проливать кровь, – продолжал Цезарь. – Все забыли и не могут вспомнить, что казнить римских граждан недопустимо.

– Марий тоже любил кровь, – уязвил Клодий, ибо помнил, что Цезарь находится с Марием через тетку в родстве. В то время как отец Клодия был фактически назначен Суллой в консулы.

Они выбрались из толпы и, не сговариваясь, остановились, глядя друг на друга. Кажется, Марий и Сулла навсегда разделили Рим полосой смертельной вражды.

– Да, Марий тоже любил кровь, – согласился Цезарь – он помнил, что большинство знати было на стороне Суллы.

Раненый клиент покачнулся и стал валиться на руки своим товарищам.

– Несите его скорей домой! – приказал Цезарь.

А с форума долетали крики, аплодисменты.

Болезненная гримаса исказила лицо Цезаря.

– Поедем к Катилине, – воскликнул он. – Сейчас. Берем коней и мчимся к Катилине. А?

Клодий отрицательно покачал головой:

– Мы погибнем вместе с ним, а это не входит в мои планы. Катилина – неподходящий союзник.

– Что ты задумал, Клодий?

– То же, что и ты. Но еще не время действовать.

Цезарь усмехнулся.

– Почему все говорят, что ты безумный? Ты не безумец. Ты расчетливый проходимец, который изображает безумца. Ты говоришь о дружбе. Между друзьями не должно быть тайн. Зачем ты ищешь союза со мной?

– Видишь ли, Гай… Ты – единственный умный человек в сенате. Катилина тоже неглуп, но он зарвался. К тому же мне не понравились его методы. Через два года я буду сенатором. Но сенат уже ни на что не годен. Так вот, мы должны стать союзниками в нашей борьбе с этими безмозглыми любителями дорогой рыбы.

– К сожалению, безмозглые любители правят Римом. И значит – всем миром.

– Ты ошибаешься. Как ошибался Катилина. Не сенат – народ. За народом последнее слово.

– Ты наивен, мой друг. Вот уж не думал, что ты так наивен.

– Это не наивность. Я смотрю на вещи по-другому. Если ты поможешь мне, Цезарь, я отниму власть у сената.

– И кому отдашь? Народу? – В голосе Цезаря послышалось презрение. – Того народа, который создал нашу Республику, давным-давно уже нет. Кости тех квиритов сгнили на дне Тразименского озера и на поле Канн. Теперь в старинном гнезде Республики живут жадные торговцы и потомки продажных вольноотпущенников. Ганнибал проиграл, но он перерезал нам жилы. Ни один народ не может понести такие страшные потери и не надорваться.

– Не имеет значения, кого мы теперь называем квиритами. Я отдам власть тем, кто поддержит нас с тобой.

– Каким образом?

– Это моя тайна. Но я тебе обещаю: новый Рим обретет новую силу.

Цезарь несколько мгновений молчал.

– Ну что ж, друг мой Клодий, пойдем ко мне домой и сообщим Статилию, что через несколько часов его задушат.

IV

Они направились к дому Цезаря – не в регию, где Цезарь жил как великий понтифик, а к личному дому Цезаря, в Субуру. Вместе с охраной во внутренних комнатах этого большого дома новоизбранный претор по приказу консула Цицерона держал Луция Статилия, одного из пятерых, схваченных рано утром в третий день до Нон декабря.

Дом был довольно большой с просторным перистилем, правда, сильно обветшалый.

– Статилий спит, – доложил охранник, когда они вошли в атрий.

– Разбуди его. – Цезарь опустился на мраморную скамью, будто ноги его не держали.

Арестант вышел в атрий, разморенный сном, с красной полосой на щеке от неудобной подушки. Молодой человек с немного детским, растерянным лицом.

– Смерть? – спросил он Цезаря. – Смерть? – повернулся к Клодию.

– Сейчас придут, – сказал Цезарь. – То есть, может, и не сейчас – они заберут вас пятерых из разных домов, а потом отведут в Мамертинскую тюрьму.

– Надо было, в самом деле, сжечь это осиное гнездо! – процедил Статилий сквозь зубы.

Два раба принесли темную траурную тогу и принялись обряжать приговоренного.

– Ну и подлец этот Цицерон! – выкрикнул Статилий. Потом сдернул с пальца всаднический перстень и отдал Цезарю. – Оставь себе.

– Все равно отберут.

– Оставь себе! – Клодию показалось, Статилий вот-вот заплачет. – Говорят, если палач опытный, то задушит быстро, и будет совсем не больно… Неужели так нужно? А ты – умный, Цезарь. Умный, хитрый и подлый.

Цезарь не ответил.

– Можно вина? – спросил Статилий тихо.

– Неразбавленного, – приказал Цезарь служанке, молоденькой пухлой блондинке. Та расплакалась и выбежала из атрия.

Она не успела вернуться, как вошел привратник. Было что-то театральное в этой быстрой смене лиц, в этих слезах рабов, рыдающих о чужом господине. В театре тоже все поддельное – жесты и слезы – все, кроме смерти. Когда на сцене должен кто-то погибнуть, приводят преступника, и его на самом деле пронзают мечом.

– Они пришли. – Старик с ужасом глянул на хозяина, будто явились за Цезарем. – Остальные четверо уже… там.

Служанка вернулась бегом; расплескивая вино, принесла чашу. Статилий принялся жадно пить, проливая на тогу.

– Ну, вот и все, – сказал приговоренный почти весело и вышел из атрия. Клодий двинулся за ним. Цезарь остался.

У дверей дома собралась толпа. Уже стемнело, горели факелы. Чуть впереди и поодаль от остальных стоял Цицерон. Выражение вымученной решительности застыло на его полноватом лице. За ним теснились сенаторы в тогах, окаймленных алым, и в башмаках из красной кожи. Катилина собирался их всех перебить, но не довелось. Теперь с заговорщиками расправлялись обстоятельно, с тщанием. За обиду нобилей мстил патрицию-отступнику Цицерон, сын никому не известного всадника из Арпина, выращивавшего горох и фасоль на продажу.

Охранники поставили Статилия подле остальных, и процессия при свете факелов медленно двинулась к тюрьме на форум. Клодий отправился следом. То ли соучастник, то ли наблюдатель – не разобрать.

Теперь уже ничего нельзя было изменить, но он был всей душой против казни. В тело Республики в очередной раз (давно ли Марий и Сулла баловались таким вот образом?) собирались воткнуть остро отточенный нож. Она содрогнется от боли и впадет в беспамятство на некоторое время. Но подобными кровопусканиями не излечить болезнь.

Клодий бесцеремонно растолкал сенаторов, пробился к Цицерону.

– Этого нельзя делать, – сказал громким шепотом. – Останови казнь.

– Уже невозможно, – отвечал консул одними губами. Уверенность в своей правоте вдруг исчезла. Клодий увидел, что Цицерона трясет.

Город, в котором мало кто спал, затаился. Слабый шепот в темноте, непрерывное движение, дома с темными окнами, слабосильные огоньки светильников там и здесь, блеск факелов, освещавший молчаливую толпу на форуме. Клодию показалось, что его самого сейчас ведут на казнь вместе со сторонниками Катилины. Тело вдруг стало холодным, как кусок мертвечины, Клодий дрожал и никак не мог согреться.

Тюрьму на склоне Капитолийского холма построил, если верить преданию, третий царь Рима Анк Марций. В ней было два помещения – одно над другим, в нижнем подземелье происходили казни.

Клодий стоял в толпе, ожидая. Все молчали, слышались только дыхание, потрескивание факелов да сдавленный кашель там и здесь – зимой в Риме многие болели. Напряжение все возрастало. Сейчас они умирают, там, внизу…

Цицерон вышел на форум и выкрикнул:

– Они прожили!

И толпа в ответ завопила. От радости, которая была похожа на боль.

Клодий выбрался из толпы и зашагал, сам не зная куда. Его разбирал неуместный смех, и он прикрывал лицо полой плаща, чтобы в случайном отблеске факела никто не заметил его ненужной улыбки.

Кто бы мог подумать! Да, кто бы мог подумать, что Цицерон совершит такое!

– Они умерли, – бормотал Клодий. – И этого Цицерону никогда не простят. Особенно те, кто сегодня вопил от восторга. Никогда. Завтра начнут требовать расправы над консулом, чтобы никто не вспомнил, что они тоже были в толпе.

Клодий остановился перед знакомой дверью. Таверна «Свиное вымя». Ноги сами принесли его сюда. Несмотря на поздний час, из оконца пробивался свет.

– В «Свином вымени» я напьюсь, как свинья, – пробормотал Клодий и толкнул дверь.