Сопротивление бесполезно!

5

…Ох уж эти бывшие уездные города! Невоспитанные, лишенные должного барского лоска и благородства. Невоспитанные в том смысле, что до сих пор незнакомы с правилами цивилизованного общежития, которых испокон веку придерживаются в промышленных губернских городах. Говоря простым языком, в уездном городе (бывшем, разумеется) еще всякое можно ожидать, о чем уже стыдно подумать большому городу. К примеру, вы можете степенно и вальяжно фланировать по центральной улице Сум (типичный уездный городок!) или лететь по ней, как потерпевший, опаздывая на деловое свидание или брифинг в облгосадминистрации, а в это время во дворах домов, обновленными фасадами выходящих на эту самую центральную улицу, их жильцы справляют нужду, традиционно присев над вонючими дырками в дощатых уборных, ходят по воду к чугунным колонкам, на убогих кухнях жгут газ из баллонов и моются раз в месяц в городской бане или у друзей, живущих в «хрущевке» в одном из «спальных» районов…

Не меньше часа водил Коровин неизвестно отчего подчинившегося его воле Гриценко. Водил по черным подворотням, вдогонку лягавшимся звонкими цинковыми ведрами и наполненными мусором картонными коробками. Водил по черным проулкам, бросавшимся под ноги пудовыми булыжниками, кирпичами или кусками арматуры, торчавшей из разбитого асфальта. Водил по черным подвалам, шуршавшим мокрыми крысами, рыгавшим пьяными ртами, стонавшим влажными, предсмертными голосами…

Внезапно мытарства кончились. Когда Гриценко вытащил из-за пазухи очередную летучеползучую тварь, укусившую его до крови, когда у Коровина появилась частая одышка, вот тут-то все и закончилось. Коровин привел совершенно измотанного, проклинавшего себя и дорогу Серегу к двухэтажному деревянному строению, по всей видимости потерявшему счет годам, такому ветхому, что опасно накренившийся вперед его фасад пришлось подпереть, словно костылями, тремя ржавыми трубами. В таком чудо-тереме могли жить разве что неудачливые художники, тормознутые наркоманы или перешедшие рубеж отчаяния старики. В громадных окнах на втором этаже, вставленных в мелкорешетчатые рамы (потому напоминавшие разлинованные в клетку тетрадные листы), горел свет, метались силуэты и тени людей. Оттуда слышались танцевальная музыка, удалой свист и, казалось, нетрезвые крики.

– Ну, че стал? – Коровин обернулся к не решающемуся войти Гриценко.

– Да шо мне там делать? Никак свадьбу гуляете?

– Ну, выдумал. То просто танцы. Что-то вроде вечера для тех, кому за тридцать. Не дрейфь, заходь в дом. Познакомлю со своими. Винца заодно выпьешь…

Коровин закурил, вновь щелкнув пальцами по кончику сигареты, и подмигнул Сереге. Деревянная лестница круто уходила вверх, в непроглядную темноту, словно вела вовсе не на второй этаж, а мимо него сразу на чердак или, чем черт не шутит, и того выше – прямиком в черное, как свежевырытый колодец, небо. При этом лестница скрипела чуть тише переляканных автомобильных тормозов и была ужасно скользкой. Словно на нее уронили трехлитровую банку олии. Но воняло вокруг далеко не подсолнечным маслом – таким воняло нехорошим и до боли знакомым…

В затылок, казалось украдкой посмеиваясь, влажно дышал Коровин. Вот проныра! Когда это он оказался сзади? Эх! Гриценко решил, что терять ему все равно нечего, и толкнул дверь, за которой резвились голосистые трубы и скрипки.

На него глянуло, наверное, с полсотни лиц. «Вот дауны», – тут же промелькнуло в Серегиной голове любимое Машкино словечко. В самом деле физиономии уставившихся на него людей были премерзкими – подозрительно безжизненными, с неправильными чертами лица, желтыми и блестящими, будто деревянные чушки, вскрытые лаком. «Боже, какие они все потные!» – поморщился от брезгливости Гриценко, но вслух предложил: – Может, я внизу подожду?

Коровину это не понравилось, он насупился:

– Брезгуешь моей компанией? Да и потом… кого ты, интересно, собираешься ждать? А? Мы все уже здесь – Ведем, Миц, Шабар, Чарод, Колдак, Ягра…

Собравшиеся, не отрывая от Гриценко туповатых и одновременно беззастенчиво-жадных взглядов, игнорируя продолжавшую надрываться музыку прошлого (не иначе, пятидесятых-семидесятых годов), по очереди раскланивались или делали реверанс, стоило лишь Коровину назвать чье-нибудь имя.

– Миц, поди сюда! – Коровин вдруг позвал худенького, плюгавенького человечка неопределенного возраста в ярко-красной ковбойке и мешковатых, травянистого цвета штанах, сильно смахивающих на солдатские галифе. Коровин весело цокнул языком, словно предвкушая какое-то удовольствие, и похвалил подошедшего Мица:

– Это наша гордость. За версту учует чужую кровь! Почище любой собаки…

– Шо? – машинально переспросил Гриценко, особенно не вдумываясь в то, что сейчас сказал Коровин. Не до того было: Серегу не на шутку озадачил вид Мицевых рук. А тот не знал, куда их деть, все норовил за спину спрятать, да куда там! Вдруг руки его как бы сами собой оказались перед самым Серегиным носом. Вздрогнув, Гриценко попятился – ногти на руках плюгавенького человечка были просто неприличной длины!

«Не нравится мне все это», – подумал было слегка струхнувший Гриценко, но Коровин мягко и настойчиво подтолкнул его в спину.

– Опять стушевался?.. Как же ты собираешься мстить тем желторотым пацанам, если испугался обыкновенных…

– Никого я не боюсь! – фыркнул Гриценко и недовольно скинул с плеча руку Коровина.

– Ну, если не боишься, тогда присоединяйся к нашему веселью. Ягра, Шабар, принесите гостю вина! Чарод, поставь новую пластинку. Моему другу нужно расслабиться.

Ягра, пышечка сверхбальзаковского возраста, была в парике времен короля Людовика XIV… Впрочем, кузнецу Гриценко было невдомек, на что могло быть похожим седое воронье гнездо на голове нелепо молодящейся Ягры. Непрерывно улыбавшаяся Сереге черными очами Шабар была не намного моложе подружки. Разве что талия уже… От обеих жутко несло карболкой.

– Погоди, Коровин, не гони лошадей, – сделав вид, что абсолютно спокоен, Гриценко усмехнулся. – Успею и выпить, и сплясать с твоими подружками. Дай хоть немного освоиться, осмотреться… Ага, вон вижу картины висят. Так я пойду погляжу, а то после вина могу и забыть про высокое искусство. А, Коровин?

– Ну-ну, сходи приобщись к… высокому, как ты сказал, – Коровин проводил Серегу долгим испытующим взглядом. Если бы в этот момент Гриценко вздумал обернуться, он к большому своему изумлению обнаружил бы, как в коричнево-зеленых Коровинских глазах подозрительно дрожат зрачки. Они колыхались так же отчаянно, как колышется на ветру пламя свечи. Зрачки опасно вздрагивали, грозя погаснуть, но так и не погасли.

– Назвался зверем – не отказывайся от жребия, – произнес вдогонку Коровин.

Какая-то сила внезапно увлекла Гриценко в глубь громадной неприветливой комнаты, не просто увлекла, а как бы подтолкнула изнутри, отвесила невидимый тумак, мгновенно сломив Серегино сопротивление. Да Гриценко, в общем-то, и не сопротивлялся. Напротив, почувствовав странное влечение (к чему – пока еще неизвестно), он с бездумной радостью пошел на поводу у темной силы. Зачем-то прислушивался к собственным шагам по скрипучим половицам, не мигая глядел на голую двухсотваттку, палившую в центре с потолка, на ее вольфрамовое сердце, с нездоровой жадностью рассматривал каждую нитку паутины, каждую трещинку в старой штукатурке, то там то сям облупившуюся, надувшуюся смертельными пузырями… Как вдруг – графические и фотопортреты, в рамках из потемневшего от времени дерева, под желтоватым стеклом и просто нанизанные на нитку… Но все необычайно выразительные, пробирающие душу пронзительными, глядящими исподлобья или по-кошачьи цепкими, царапающими ум и сердце взглядами.

Под некоторыми портретами стояли подписи: имя и фамилия, даты рождения и смерти, какая-то краткая справочная информация… Под другими также был помещен столь же лаконичный текст, но при этом отсутствовал… сам портрет. Просто чистый или запачканный грязными руками прямоугольный кусок картона! Или наоборот: чей-то мужской или женский портрет, под которым не стояла строка-подпись или же она была, но неполной, с набором каких-то непонятных иероглифов или букв.

Гриценко почти сразу узнал в смазливом молодом человеке, портрет которого открывал необычную галерею, известного американского киноактера: «Цэ ж… як его?.. Круз, мабуть. Точно! Вот же написано: „Круз Том (наст, имя Томас Круз Мэпотер IV) (р. 3 июля 1962, Сиракузы, шт. Нью-Йорк), американский актер. Фильм „Интервью с @@@@@@@@“ (1994)“. И того хлопца я знаю, шо рядом висит: „Бандерас Антонио (р. 1960), испанский актер. Фильм „Интервью с @@@@@@@@“ (1994)“. Шо за фигня? „Интервью“ с кем? Какие-то буковки, на „а“ схожи. И вот тоже: „Интервью с @@@@@@@@“, мистический фильм с элементами эстетизма, снятый по романам Энн Райс. Режиссер Джордан Нил (Ирландия)». Только шо-то этого Жордана ни хрена не видно! Какая-то мазня вместо фотки…»

В самом деле именем Нила Джордана был подписан совершенно невнятный, с расплывчатыми чертами лица портрет. И таких портретов было немало. В недоумении (переросшем затем в сильное раздражение) Гриценко рассматривал размытые разноцветные или черно-белые пятна причудливых форм, подписанные лаконично и однообразно: «Элизабет Батори (1560–1614), венгерская графиня, прославившаяся как женщина-@@@@@@», «Нодье Шарль (1780–1844), французский писатель. Пьеса „@@@@@@“ (1820)»; «Маршнер Генрих Август (1795–1861), немецкий композитор. Романтическая опера „@@@@@@“ (1827) по одноименной пьесе Шарля Нодье»; Стокер Брэм (1847–1912), ирландский писатель. Роман «ZZZZZZZ» (1897); Страшимиров Антон (1872–1937), болгарский писатель. Социально-бытовая пьеса «@@@@@@» (1902); Мурнау Фридрих Вильгельм (1889–1931), немецкий кинорежиссер. Фильм «@@@@@@ Носферату» (под таким названием шел в советском прокате, 1922)»…

– Ну, как тебе – впечатляет? – внезапно за спиной Гриценко раздался голос Коровина. От неожиданности Серега даже вздрогнул.

– Не. Какие-то буковки, рож не видно. Кругом кляксы уродливые! Зачем все это?

– Какой же ты, парень, ограниченный!.. Ну да ладно. Со временем все поймешь, а пока… Что тебя не устраивает? Что не можешь узнать некоторых людей, чьи портреты здесь висят?

– Да каких «некоторых»! Их тут тьма! И потом, разве ж то портреты? Курица лапой лучше нацарапает!

– Ты не прав, парень. Это великолепные, серьезные работы, очень ясно и глубоко передающие характер изображенных на них людей. А то, что отдельные портреты кажутся тебе безобразными пятнами… Так это твои проблемы, парень! Виной тому – твое невежество и ограниченность.

– Шо это ты вздумал меня оскорблять? – обиделся Гриценко и, набычившись, поднял кулак.

– Остынь! – немедленно осадил Серегу Коровин. Приказал таким властным тоном, что Гриценко не посмел ослушаться, тут же разжал кулак. Снисходительно ухмыльнувшись, Коровин спросил: – Скажи честно, кого из этих людей ты знаешь – Нодье, Маршнер, Мурнау? А?.. Вот видишь – никого. А раз не знаешь, то и представить себе не можешь! Портреты эти не на стене висят, а… Короче, они как бы всплывают из твоего сознания, становятся объектом твоего воображения, но при одном важном условии.

– Яком?

– Я же тебе сказал: ты должен знать эти людей.

– Шо – лично? – испугался Серега, глянув на даты рождения и смерти неизвестных ему людей.

– Балбес! – перехватив Гриценковский взгляд, вспылил Коровин. – Ты должен знать их по их книгам и фильмам!.. Лично – чего захотел! Лично знаю их только я…

– Шо? – Гриценко с недоумением уставился на Коровина, но тот быстро перевел все в шутку:

– Каждую ночь они являются мне во сне, спать не дают.

Сделав несколько шагов вдоль стены, Гриценко вдруг радостно оживился:

– Во! Этого мужика в парике я где-то видел!

– Еще бы! – хмыкнул Коровин. – Это ж Гете.

– Точно, – согласился Гриценко и прочел вслух надпись под портретом: «Гете Иоганн Вольфганг (1749–1832), немецкий писатель. „Коринфская невеста (поэма о @@@@@@@)“ (1797)». Опять эти чертовы буковки! Шо они значат, Коровин?

– Придет время, и ты узнаешь. Кстати, с тем, как ты говоришь, «мужиком», ты тоже должен быть знаком.

– Это с каким же? С бородой што ли?.. A-а, ну да. Это ж он «Золотой ключик» написал?

– Нет, он Козьму Пруткова придумал, дурак, – поправил Коровин, но Гриценко не услышал, углубившись в чтение:

– «Толстой Алексей Константинович (1817–1875), русский поэт, прозаик, драматург. Повесть „&&&&&“ (1841)». О, а здесь уже другие буковки!

Пройдя еще немного, Гриценко так и обмер. За его спиной, зло прищурившись, тихонько посмеивался Коровин.

– Какой портрет… – наконец произнес Серега.

– Нравится?

– Ты шо?! От него ж смертью несет, как из мусорного бачка дерьмом!

– Разве? По-моему, весьма представительный господин. Вон как изысканно одет! Возможно, даже царский вельможа. Точно! Гляди, что написано, – и Коровин, приблизившись к портрету, прочел: – «Влад Тепеш-ZZZZZZZ (1428/31-1476), князь Валахский».

Гриценко не ответил, не обратив внимания, какой скороговоркой Коровин произнес второе имя князя. Ошарашенный, Серега разглядывал портрет незнакомца. Из-под шапочки, украшенной громадной восьмиконечной золотой звездой и щедрой россыпью белого жемчуга, на Гриценко глядели холодные, неестественно выпученные глаза. Пышные черные усы, маленький жесткий рот, оттопыренная нижняя губа и ужас, совершенно непреодолимый ужас, излучаемый всем обликом князя Валахского… Ужас вдруг проник в сердце Гриценко и парализовал его волю.

– Прямо чудовище какое-то. Но я ж не знаю его! – воскликнул Серега.

– Влада Тепеша?! Не смеши! Его нельзя не знать! – Коровин топнул ногой, будто точку поставил в их разговоре.

Отвернулся в сердцах… пряча злую усмешку. И тотчас, словно подгадав, перед Гриценко громоотводом выросла черноокая Шабар, прижимая к груди пластиковый поднос. По-прежнему улыбаясь Сереге, она взглядом предложила вина, налитого в два прозрачных бокала.

Вино было классным. Темно-рубиновое, щедро переливавшееся в электрическом свете, отбрасывавшее тонкие чистые лучики, словно искусно обработанные грани принадлежали не хрустальному бокалу, а самому вину. Терпкое, с кусочками виноградной мякоти, сладко вяжущей язык… Гриценко оценил его. Осушил бокал, поставил на обычный общепитовский поднос с обгрызенными краями (так не вяжущийся с роскошным бокалом), вытер рукавом рот, взялся за второй бокал… Но остановил голос Коровина за спиной: