Соринка

Вступление

Хотел я вам нынче смешную историю рассказать, да забыл. Убей – не помню, с чего начинать и как закручивать. Ну, ладно, расскажу я вам, как на вокзале пирожки с мясом кушал.

Иду. По вокзалу. Голодный с похмелья и потому остроумный до ужаса. А встречь едут пирожки на тележке – их сзади толкает человек женского полу. А у того женского полу щеки румяные. Аппетит меня и взял за нутро. Скрипнул я своим знаменитым протезом и выруливаю ей прямо в лоб. О чем-почем, базар-вокзал, печки-лавочки... В общем, быстро я ей мозги припудрил, а уж к исходу, как говорится, второго тайма я и пирожком осквернился.

Выкушал шесть, а на седьмом спрашиваю: а у вас с человечиной пирожков нету?.. Она очами на меня полыхнула и ответ держит:

– Сейчас кликну МВД, он тебе даст и с человечиной, и с собачатиной. Обожди маленько...

Во! Вспомнил! Я ж хотел смешную историю поведать, да забыл. А тут сказал "собачатина", да в пристяжке с "человечиной", да еще "МВД" это самое, – вот я и вспомнил смешную историю.

Значит, так... Старуху я схоронил, дом заколотил, с конем Буланкой попрощался и двинул в город, к сыну.

А сын оказался большим и грамотным человеком. Умный сын, до того умный, что отца родного не признал и пригрозил сдать в дом старости, если я у него пороги обивать буду. Ладно... Пошел я на улицу, где со мной и приключилась чрезвычайная беда. Наш ветеринар говорит не беда, а трагедия.

И началось все с песенки, что мне студенты придумали:

Вот тут вся последняя Аввакумова житуха сказана. Меня, значит, Аввакумом звать.

Осень на дворе, я одной старушке свидание назначил, для нее же и тюльпанов наворовал на выставке собаководства... И дикий брег Иртыша здесь в самую масть, и я там чуть теплый лежу, пьяный в доску. От внутреннего перегара ажник песок подо мной плавится.

Ногу мою протезную ребятишки утром из парка притащили. Я, говорят, ее там отвинтил и от собак отстреливался, когда меня администрация в плен брала.

За тюльпаны эти самые меня повязали и в клетку законопатили. А там до тюрьмы уже палкой добросить. Вот я и добросил. Палкой. До тюрьмы.

Сижу... Тюрьма хорошая, крепкая, нигде не дует. Не та, что в книгах пишут: всякие там страсти-прелести, тараканы-людоеды.

И народ подобрался колоритный. Один, шустрый такой, сидит за колхозную драку. Он, значит, главбуху хотел внутреннее нутро посмотреть: это тебе не телевизор. Не дали, а зря не дали: хороший мужик, дерзкий. Он и мне сразу хотел свой диктат показать. Подходит ко мне и говорит: бац по морде! Я – падать, а на лету зубами его за промежность споймал.

Это так барсуки делают, когда видят, что положение хреновое: сейчас тебя человек убивать будет и твое сало на барсучий жир перегонят. Тогда барсук львом становится и хватает человека, царя природы, за наследственную часть. Обязательно за ее, любого охотника спроси.

Ладно...

Моего врага потом водой отливали, а меня больше никто и пальцем не ворохнул. Вот тебе и диктат!

Другой сидит за сумочку: сумочку у дамы шарахнул, а в сумочке гребешок с волосьями гнедой масти да три копейки на трамвай.

Дали ему на каждую копейку по году, а за гребешок – ничего! Повезло человеку, хорошие люди судили, с понятием. За тот гребешок, да с волосьями, да гнедой масти!.. Ну, паря, тут бы и расстрелу мало, а выше расстрелу у нас еще развлечения не придумали.

В общем, в тюрьме я пришелся ко двору, как вроде от рождения мне было записано, чтоб людей посмотреть и себя показать. Везде людей посмотреть и не стыдиться об этом рассказывать, потому как человек он и есть человек, а потомки наши о нас не по газетам судить будут. В газетах ноне человек хороший стоит, правильный, но вроде на складной аршин смахивает, – не человек это, а ходячий плакат с железным голосом и без чувствий. И плакать не умеет. Хороший человек, надежный, вроде трактора.

А потомку, внуку-правнуку нашему, будет интересно знать, по какому поводу мы смеялись-плакали, кого любили-ненавидели, как ели друг друга да капканы ставили... И кто выживал, а кто помирал, и по какой причине помирал... Потомку это надо, чтобы наших ошибок не повторял.

Ну, ладно, история-то веселая, а я в тоску ударился. Поехали, читатель мой, баланду кушать, начальников слушать да по сторонам позорче смотреть.

Итак, как говорят в романах, – шел снег тыща девятьсот шестьдесят шестого года.