Сорок дней, сорок ночей

ГЛАВА II

Такая досада меня взяла за эти бесконечные переводы с места на место, что я даже не прощаюсь ни с кем. Вернее, прощаюсь только с Игорем. Пусть он сам скажет остальным. Складываю быстро свои манатки, вещмешок — за плечи и тайком ухожу.

Дорога в полк прямо через степь. Пытаюсь настроиться на философский лад… В конце концов, буду с Колькой в одном полку. А с медсанбатом встречусь на крымском берегу.

И все-таки грустно. Прощай, хирургия… Как приживусь на новом месте? Плохо, когда тебя не знают. Да еще перед десантом.

Иду, взбивая пыль. Блеклое солнце закатывается. Вокруг серая, сухая трава: колючий чертополох, плотный ветвистый донник, старый полынок. У дороги валяются немецкие автомашины без радиаторов. Носом в бурьян уткнулись изуродованные орудия.

Вдали выгоревшие холмы с йодисто-черными, голыми лбами. Над ними грачи…

Налетает ветер. Взвились песчаные вихри, закружился сор, пучки сухой травы. Покатились шары перекати-поля. Запахло горьковатым кизячным дымом.

Меня нагоняет подвода с большой водовозной бочкой. На бочке восседает пожилой солдат в папахе. У него сморщенное коричневое лицо, усы обвислые.

— Слушай, не в триста третий?

— Чего? — подставляет ладонь к уху.

— В триста третий едешь? — кричу.

— Так точно, — ухмыляется солдат, показывая беззубый рот. — Садитесь… В гвардейский домчим…

Примащиваюсь сзади.

— Гнедые-вороные… Ну-ка, прокачу! — взмахнул кнутом ездовой. Проехали чуток. Папаха поворачивается:

— Перелазьте сюда. Веселей будет.

Старик разговорчивый. Шепелявит:

— Вы што ж, из фельдшеров будете? У нас в полку парочка — Рябой да Рыжий! Я им так и говорю: «Рябой да Рыжий, самый народ бесстыжий…» Пристали с прививками ко мне, как лист банный к одному месту… А у меня конь.

— Врач я…

— Угу… — протягивает он. — Меня с доктором нашим Погорелым на косе Бугазской контузило, засыпало — на слух повлияло.

— Гореловым, — поправляю его.

— А вы откуда знаете?

Объясняю — вместе учились в Махачкале, в институте, дружок мой.

— Парень подходящий. Ничего не скажешь. А я сам — тоже медицина. Санитаром числюсь. Но я все могу. И коком-поваром могу. И за конем могу. Какое дело срочное есть — кого послать? Дронова… В первую шеренгу… Хоть и зубов нема…

— А чего не вставите?

— Вставлял… Под Горячими Ключами. Я минометчиком, значит, был. Расчет весь перебило — один остался. Выпущаю мины, жарю по немцу, ствол аж красный. А тут, откуда ни возьмись, — генерал, генерал Провалов. «Чего, старина, делаешь?» — говорит. «Как чего, воюю», — говорю. «Кончай воевать, ты что, не видишь, немца-то уж далеко отогнали… И ранен, вижу. Зубы-то что, вышибло?» Этого я в запарке не заметил. Написал генерал записку — направили в госпиталь. Зубы мне сделали — протез. В полк воротился, но и месяцу не прошло — переломился протез.

Льдисто блеснул лиман. Кружит-тарахтит «кукурузник». Правее, на буграх, торчат несколько дзотов. А дальше, в промежутках между буграми, в ложбине, виднеются похожие на юрты круглые, аккуратные домики.

— Вот тут и полк наш стоит… Где немецкие балаганы…

Я думал, увижу машины, орудия, подводы, массу людей. А на месте, которое указал Дронов, никакого движения, почти пусто.

— Все замаскировали бурьяном, — поясняет он. — Батя так приказал, это наш командир, полковник Нефедов — во, человек! Он из морячков. Я с им у бригаде еще был. Теперь бригаду в полк переформировали… Бате дивизию давали, а он отказался. Тут, говорит, мои ребята — орлы, куда они — туда и я…

Подъезжаем к кибиткам.

— Ну, я на кухню, — говорит Дронов. — А вам прямочко, во второй балаган с того краю — там старший врач и вся санрота.

Захожу в кибитку. Шум. Фонарь «летучая мышь» горит, хотя и без него светло. Играют в домино. В кружке играющих замечаю квадратного рябого аптекаря Мостового Савелия, который приезжал с Колькой в медсанбат.

Напротив него сидит огненно-рыжий старшина, это, наверное, тот, второй, которого Дронов тоже назвал фельдшером. Аптекарь меня узнал, приподнялся.

— Товарищ военврач… Старший лейтенант Горелов на кухне. Скоро придет. Садитесь с нами.

Крутнув головой, показываю на мешок.

Э, так вы насовсем…

— Значит, нашего полку прибыло, — вставляет рыжеволосый и представляется: — Санинструктор Пыжов…

Мне нужен старший врач. Аптекарь подводит к отгороженной фанерой комнатушке. Подмигивает: начальство!

Оттуда слышен смех. Сбрасываю вещмешок. Стучу.

С нар поднимается капитан в роговых очках. За столом сидит старший лейтенант — под носом жиденькие усики.

— Ну что ж, — почесывая длинную худую шею, суховато произносит капитан, — принимайте дела у Шалджана… Жаль, конечно, что раньше не прибыли…

— Да, у нас уже врачи по звеньям распределены. Готовимся… — вставляет старший лейтенант. — Придется с вами подзаняться.

— Вы, кажется, хирургией увлекаетесь? В полку черновая работа, — предупреждают меня увеличенные очками глаза.

Они не скрывают своего разочарования. Конечно, я понимаю. Но я не виноват…

Игра в разгаре. С азартом бьют ребята костяшками домино по фанере…

— Слабачки! — кричит Савелий. — Закрываю… считай — шестнадцать… тридцать пять… Вот так… Товарищ военврач, не хотите партию?

— Чего к человеку пристал, — сердито перебивает его Рыжий. — Давайте ваши вещички, возле меня место свободное.

Санинструктор ведет в угол к нарам.

Устраиваюсь. Вбегает Колька.

— А мне Дронов сказал… Как чувствовал — будем вместе.

Садится рядом. Сопит, довольный. Говорю, что старший врач не в восторге от моего прихода.

— А, плюй с десятого этажа! Он Арама все не отпускал. У него порок митральный. — И, понизив голос, добавляет: — Они с Лажечниковым как петухи надутые ходят. Подумаешь, академию закончили! А кроме отчетов да снятия проб на кухне — ни черта не умеют… Посмотрим, какими в десанте будут…

Колька рано утром уходит на тренировку к лиману. Разбредаются из балагана и другие. Аптекарь Савелий, врач Арам и я остаемся.

Аптекарь составляет списки на медикаменты. Арам роется в вещмешке. Худющий, черные густые волосы. Дышит натужно, через рот.

— Горелов на тренировку взял и ребят вашего звена, — говорит аптекарь.

Киваю головой — Колька еще вчера предупредил.

— Ну, что, Арам, идем!

— Давай пошли…

Принимаю у него дела. Собственно, и принимать нечего. Просто нужно ознакомиться с полком. У Шалджана две тетрадки — в одной записи, проверка по форме № 20, на педикулез; в другой заметки разные: кому из бойцов надо заменить обувь, одежду; затем учет имущества звена, расписание занятий по санитарной помощи. Он отдает тетрадки.

— Да… Ботинки обменить Шашкину не забудь, — напоминает Арам, когда мы проходим по лагерю… — Нажми на АХЧ — это первое. Второе: наличие пакетов индивидуальных проверяй — по три штуки каждому бойцу положено. Вот списки.

Почерк у Арама неразборчивый, прошу, чтоб он читал.

— Санобработку все прошли… Баня была…

Полк закопался в землю. Автомашины в ямах-капонирах. И орудия там же прикрыты камышом. Землянок множество, вчера я их просто не заметил — они под цвет бугров. Есть и палатки. Кухни полевые тоже в ямах замаскированы. На пологих холмах пасутся кони. Солдат в кубанке, напевая, возится с соловым жеребчиком, подковы проверяет, что ли.

Длинный сарай — продовольственный склад. Возле сарая и внутри столбы высотой метра полтора с козырьками из жести. На столбах стеллажи, на них мешки с продуктами — так сохраняют продукты от мышей.

Начпрод с солдатами раскладывают на брезенте по кучкам консервы, концентраты, сухари. Десантные пайки.

— Уезжаем, Арам?

— Да…

— Зайди, на дорогу дам аргентинскую консерву…

— Раньше так хотел уехать, — вздыхает Арам. — А теперь, когда ехать, сердце болит… Но не так, не от болезни… Вернусь в полк обязательно. Понимаешь, это мне коса Бугазская, десант… простудился.

— Вернешься, — убежденно говорю я.

Но думаю, его комиссуют. Колька уверял, что сердце у Арама шумит, как примус.

Идем смотреть кухни батальонные и полковые.

…В обед встречаемся с Колькой. Он мокрый от пота, перепачканный глиной. Ребята его тоже замурзанные, с носилками, санитарными сумками, плащ-палатками, автоматами. Они долго отмываются, фыркают.

— Солдаты на лимане еще вкалывают, — говорит Колька. — И ночью будут… Обед туда повезли.

— Жрать хочется, умираю, — крякает санинструктор Мишка Рыжий. — Целого барана съел бы.

— А гузку заячью не желаешь? — ухмыляется Савелий.

— Тебе я вообще бы ничего не дал, — косится Рыжий. — Зад свой за целый день не отсидел?! Бюрократ…

Усаживаемся за стол во дворе. Уминаем тушеную зайчатину с картошкой. Кости сладкие, хрумтят под зубами. Особенно старается санитар Давиденков — здоровила, челюсти у него, как жернова.

— Наш Ивашка — ничего не разбирашка. И кости перемелет, — замечает Дронов, беззубый дядька, подвозивший меня вчера.

А сам нажимает на подливку: хлеб макает и чмокает.

— Батя сегодня был на лимане… Проверял, — рассказывает Колька. — С часами стоял на обрыве и засекал по секундомеру, как быстро высаживаемся, окапываемся… Похвалил, сказал: «Добро́!» А Батино «добро́» — это!..

Колька восторженно закатывает глаза.

Батя! С каким обожанием произносят здесь его имя. Представляю его бородатым, сильным, лет пятидесяти или старше.

— Да что ты! Он еще молодой. Тридцать пять — не больше. Это его так любя называют. Батю я только по Малой земле знаю, но скажу одно: за ним бойцы в огонь и в воду пойдут. Он чем-то на Чапая смахивает — не по виду, по духу.

Пристраиваюсь со своим звеном к батальону майора Чайки: идем на тренировку. Бойцы в полной выкладке: тащат пулеметы, минометы и даже сорокапятки. Мы тоже со своим медимуществом.

Туман густо затянул плавни, балки. Пепельным кружком стынет солнце. Мишка Рыжий по дороге говорит, что с десантом нужно торопиться. Вот-вот задуют норд-осты — труднее будет форсировать пролив.

— Задержка только из-за саперов… Немцы при отходе уничтожили все причалы… А так полк хоть сейчас в десант… Вот посмотрите, как штурмовые группы действуют. Это Батя ввел. Каждая по сорок человек — для штурмовки дотов, дзотов… Им придается миномет, противотанковое оружие, станковый пулемет, сорокапятка…

Отшагали километра два. Поднялся ветер, солнце блеснуло — туманный дым стал рассеиваться. Показался белесый от соли, наполовину высохший лиман — волны дробленые, мелкие.

Берега глинистые, в трещинах, кручи. Шелестят заросли пожелтевшего камыша, кричат чайки-крячки. Побережье перекопано: траншеи, ячейки, солончаковые валы.

Останавливаемся под обрывом — здесь вырыта большая продолговатая яма, по форме напоминающая баркас. Это наше условное судно. Тренировку, высадку на настоящих катерах проводили раньше, у Тамани. Я пока не учитель, команду передаю Рыжему.

Присаживаемся на корточки; нас шестеро, Савелий снова не дошел — занят аптечными делами.

— Мы его утопим, — говорит Рыжий. — Он плавает как топор.

Ребята моего звена уже все побывали в десантах, вон и покалечены — у Давиденкова правый глаз почти не видит, у Плотникова ранение в голову было — втянутый шрам на виске… Но Рыжий все равно напоминает о «мелочах», которые десантник никогда не должен забывать. Снаряжение и оружие должно быть так подогнано, чтобы не стесняло свободы движений. Спички, документы нужно завернуть в непромокаемый мешочек. На корабле, при переходе, не передвигаться без толку, соблюдать скрытность, светомаскировку. В случае если корабль подобьют — не зевай, вместе с командой откачивай воду, латай пробоину. А попадешь в воду далеко от берега, тоже не теряйся — быстро разденься и плыви.

Старина Дронов жмурит глаза.

— И на добра́ коня спотычка живет… Я когда на Малую высаживался, зацепился за какой-то крюк на катере и… повис. Ребята все на берег. Немец лупит снарядами, а я висю. Так бы и пропал ни за понюшку табаку. Спасибочко матросу. «Ты, — говорит, — что ж, отец, на просушку себя повесил?» И снял.

— Дронов, кончай шарманку, — перебивает его Рыжий и кричит: — Приготовиться к высадке… Берег!..

Выскакиваем из нашего «судна» и, пригибаясь, бежим к кручам. Карабкаемся наверх. Выбираем место для укрытия раненых — пещеру. Теперь я беру на себя инициативу. Отрабатываем с санитарами способы выноски раненых с поля боя и оказание первой помощи. Вначале раненого, которого изображает Дронов, санитары по одному волокут на шинели, на плащ-палатке. Это просто. Потруднее — санитар должен оттащить раненого на спине, с помощью лямки или двух ремней.

Когда очередь подходит, чтобы нести Давиденкова, начинается спор:

— Ну его к черту… Такого медведя тягать — он жрет много, — ворчит болезненный Плотников. — Пудов семь в нем.

— Грузовик с прицепом надо, — поддакивает Дронов.

— А если такой раненый по-настоящему попадется — тоже спорить будете? — спрашиваю я.

Аня-толстушка вызывается:

— Я потащу. Я сильная…

Давиденков, сутулясь, пожимает плечами, трет лоб здоровенной ручищей и ни с того ни с сего говорит:

— А я рояль могу сам перетащить…

Ребята, кряхтя, чертыхаясь, возятся с Давиденковым. Потом перевязываем друг друга. Ветер бросается колючками. В глаза лезут соринки. Делаем перекур. Наблюдаем, как работают бойцы из батальона Чайки. Наши занятия по сравнению с их — игрушка. Попробуй с пушкой вылезти на кручу! Они ее на плечах… И пулеметы втягивают. И ящики со снарядами.

— Ура-а-а! — орут и, одолев вершину, мчатся к дзотам, а оттуда пулеметы бьют, дымовой завесой загораживаются.

Чуть дальше дзотов, на бугре, стоит комбат Чайка — высокий, молодецкий, в кубанке с красным верхом и белыми полосками. Он резко машет рукой. Недоволен.

— Отставить! — кричит. — Так вас десять раз фриц на тот свет успеет отправить… Короткими перебежками!.. Пузом, пузом землю пахать…

Спускается, надевает маскхалат и быстро-быстро, извиваясь телом, как ящерица, подползает к доту. Бросает гранату. Показывает, как хватать на лету гранату противника.

— Во, фокусник! — ахает Дронов.

— Разведчик он бывший — вот он кто… И спортсмен, — поясняет Рыжий.

Потом бойцы роют окопы. Копаем и мы. Не очень приятная работа.

— Этому научились за полтора года, — ворчит Плотников. — Теперь наступаем — на черта они сдались…

— Таких, как ты, знаешь как Батя называет? — говорит Аня. — Ура-герой…

— Окоп — это жизнь… Вот когда спрятаться некуда, запоешь лазаря! — говорит Рыжий. — На Бугазской косе как прижали…

Это он рассказывает для меня.

— Коса узенькая — метров шестьдесят — семьдесят, но длиннющая. Змеей извивается… Слева тебе море шумит, справа — лиман голый. Бригада морская (не наша) высадилась, да неудачно. Высотки немец здорово укрепил, а они не учли этого и попали в ловушку. Он бы всех и уложил там, не высадись Батя. Пришлось нам брать укрепления в лоб. Немец бомбит, бьет из пушек, паразит, — укрыться негде. Кругом песок — и ни кустика тебе…

— Котелками окопы копали, — вставляет Дронов.

— Водой смочишь песок, чтоб держался… Снаряд ка-ак разорвется — все осыплется, — гудит Давиденков.

— С Погореловым меня там засыпало, — напоминает Дронов, показывая на ухо.

— Сколько тогда наших полегло, ох, мамочка! — вздыхает Аня. — Песок белый стал красным-красным. Устинова — капитана чернявенького помните? Того, что не курил, не пил? Как девчонка. Помкомбатом у Радченко был… Все пел…

— Песни он, точно, любил, — продолжает Рыжий, — голоса, правда, не было, горлом брал — молод, двадцать один годок. Его любимая… — Рыжий хрипловато затягивает:

…Голову парню снесло. Перед этим его к награде представили. Приползли из политотдела двое вручать ему Звездочку, и, нужно ж, мина ротная разорвалась у капитана прямо на каске. У политотдельцев — ни царапины. Три дня брали эту проклятую высотку. Немец ух как держался, а нам — кровь из носа — с косы его нужно было выбить; оттуда дорога прямая на Тамань. Потом нам «катюш» подбросили — как врезали!..

После окопов мы еще раз «высаживаемся» — штурмуем кручи. Стреляем из автоматов по мишени, бросаем гранаты. Так проходит день. Когда расплывчатое солнце начинает садиться за грядой высоких сопок, мы вместе с батальоном возвращаемся назад. Шагаем с песнями, со свистом: