Сорок третий

ИЮНЬ

3 июня. Июнь сорок третьего года. До великой Курской битвы остался месяц. Кто в начале июня мог сказать, что она начнется 5 июля? Но что решающее сражение надвигается, чувствовали и осознавали многие. Это определяло и отбор публикуемых в газете материалов. Печатаются статьи, темы которых упоминались во время наших последних встреч с Г. К. Жуковым. Это, к примеру, статья генерал-майора И. Людникова «Некоторые вопросы современной обороны», подполковника И. Федисова «Отражение массированных танковых сил», Петра Олендера «Удар танков по прорвавшемуся противнику». Особенно интересна статья полковника Б. Костина «Борьба за инициативу в бою». Об этой статье расскажу несколько подробнее. Поразительно, насколько она была ко времени, словно бы автор писал ее не за месяц до Курской битвы, а после нее. Вот несколько выдержек:

«Борьба за инициативу в бою начинается задолго до того, как раздадутся первые выстрелы… Тому, кто подготовится раньше и лучше, кто сумеет разгадать планы неприятеля и противопоставить им собственные, еще более радикальные решения, — тому и будет принадлежать инициатива в бою… Нынешняя война дает нам, однако, немало примеров, когда наступление, начатое успешно, но без учета всех сил и возможностей противника, оканчивалось полным провалом».

Кончалась статья такими, можно сказать, прямолинейными строками, которыми мы заглянули в ближайшие дни: «Главное условие обороняющегося — стойкость. Она готовит почву для контрманевра. Она обезоруживает противника в начальный период боя, истощает его силы, лишает темпов, создает предпосылки для захвата инициативы в свои руки. Это находит свое выражение в контратаках, перерастающих затем в решительный контрудар, в наступление…»

Все это в известной степени и произошло во время Курской битвы: наши войска выдержали натиск врага, обескровили его и перешли в наступление…

Продолжается публикация материалов о разведке. Прежде всего надо назвать статью генерала П. Ярмошкевича «Система изучения противника» — о творческом характере добывания и обработке сведений о противнике большими штабами. Остановлюсь на вопросе работы над картой. Простое на первый взгляд дело. Оказалось, нет.

«Разведчик, особенно штабной, пренебрегающий картой, — отмечает автор, — работает обычно вслепую. Во всяком случае, его возможности становятся весьма ограниченными, поскольку сопоставлять данные, анализировать их можно лишь с картой в руках. Когда перед тобой карта и видно, где стыки вражеских частей, его штабы, тылы, резервы, куда ведут дороги, какова система узлов обороны, откуда лучше всего просматривается расположение неприятеля, — тогда новые данные получают более ясное освещение…»

Не случайно пишет он о таких, казалось бы, прописных истинах: «У нас любят порой щегольнуть этаким сугубым практицизмом: карты не признаю, а только местность. Безусловно, местность — исключительно важный фактор, который надо изучать непосредственно, ставить задачу органам войсковой разведки обя-зательно на местности. Однако известно и другое — если хочешь быстро и хорошо ориентироваться на местности, изучи предварительно карту. Это только поможет скорее и правильнее выбрать точки для наблюдения, участки для действий засад, поисковых групп и т. д. А главное в том, что карта дает широту взгляда и является непременным условием построения рабочих гипотез по разведке. Изучение карты и местности нужно сочетать, дополнять одно другим».

Внимательный читатель мог заметить, что имя нашего ленинградского корреспондента Николая Шванкова уже более двух месяцев не появляется на страницах газеты. Но раньше, чем объяснить, что произошло, расскажу немного о нем.

В середине сорок второго года мы отобрали на курсах Главпура по усовершенствованию газетных работников несколько человек. Среди них был и Шванков. Он явился в редакцию, бодро откозырял, представился по всем правилам воинского устава. На его груди я увидел медаль «За отвагу» — эту истинно солдатскую награду, которая и во время войны, и ныне высоко ценится участниками войны. Первое, что я его спросил:

— За что газетчику такая награда?

Узнал я, что Шванков работал в газете 11-й армии «Знамя Советов». Встретил войну на границе. Армия отходила, кругом неразбериха, и случилось так, что редакционная колонна с типографским оборудованием очутилась не там, где ей положено быть, — не в тылу армии, а в боевых порядках войск, представлявших собой «слоеный пирог». Угроза попасть в руки врага была вполне реальна: хоть бросай машины и удирай! И вот Шванков, человек, можно сказать, бывалый, понюхавший пороху еще на финской войне, вывел колонну к своим. За это Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 июля — в первый же месяц войны — он и был награжден медалью «За отвагу».

Сначала мы направили Шванкова на Калининский фронт в качестве стажера. Там он поработал немного в 29-й армии, а затем его перебросили в 30-ю. Предстояла известная Ржевско-Вяземская операция. Он отправился пешком на передовую — так, считал он, лучше все видно. Два дня собирал материалы для корреспонденции и вернулся на КП армии. А там один из коллег его огорчил:

— Зеваешь, стажер. Утром нас пригласили в штаб и рассказали много интересного и важного.

— Материал в свои редакции передали? — с тревогой спросил он.

— Давно, еще днем.

Пожалев новичка, корреспонденты центральных газет раскрыли блокноты и щедро поделились сведениями, полученными на штабной «пресс-конференции».

Пока писал, пока добился разрешения продиктовать на узле связи бодистке корреспонденцию, дело было к ночи. В Москве нетерпеливо ждали ржевский материал. Продиктовав корреспонденцию, Шванков честно сообщил редакции, что другие спецкоры его обогнали, еще днем передали информацию. Мы это учли и по-ставили тут же корреспонденцию в номер.

Утром, как было заведено, газетчики по пути в столовую заглянули на узел связи. Там Шванкова ждала моя телеграмма: «Очерк «В верховьях Волги» напечатан. Молодец».

От «самосуда» братьев по перу его спасла реплика одного из них:

— Оставьте в покое стажера! Предупреди каждый из нас свою редакцию о срочности материала, все равно в номер не поставили бы. Такая оперативность лишь у «Красной звезды»…

В Москве Шванков в качестве поощрения получил десятидневный отпуск к эвакуированной из Каунаса в Саратов жене и появившейся в эвакуации дочурке, а затем и назначение корреспондентом в блокированный Ленинград, что было знаком доверия.

Поработал Шванков в Ленинграде месяцев восемь. Присылал очерки, корреспонденции, репортажи. Хорошо принял Шванкова Николай Тихонов, который знал его еще по войне с белофиннами. Встречались они почти каждый день и нередко вместе выезжали в боевые части. Но вдруг 24 марта получаю письмо Шванкова:

«Здравствуйте, т. генерал-майор! Пишу Вам из госпиталя. Угодил сюда в день нашего неудачного наступления. Ранение — минный осколок. Пока пробивал все мои ремни и обмундирование, потерял силу. Внутрь не вошел, а только попортил мышцы и сильно ожег живот. Рана затягивается хорошо, но много хуже с ожогом. Вначале рассчитывал быстро выбраться из госпиталя. Теперь врачи говорят, что придется пробыть здесь примерно неделю. Постараюсь уйти быстрее, как только станет легче ходить».

Позже я узнал подробно, что произошло. Когда на одном из участков фронта началось наше наступление из района Красного Бора, Шванков, верный краснозвездовской традиции — видеть все своими глазами, вместе с корреспондентом фронтовой газеты поехал в район боев. Пошли в боевые порядки наступающих подразделений. За железнодорожной насыпью на изрытом воронками поле попали под минометный обстрел. Ложились, подымались, продвигались вперед. И тут его настиг осколок мины.

Отвезли Шванкова в санчасть, оттуда в госпиталь. После обработки раны он попросил отпустить его: ему, мол, нужно узнать, как развивается наступление, и передать материал в редакцию.

— Побудьте у нас до утра, — просьбой на просьбу ответил врач.

Утром он не смог и пошевелиться: болела нога, еще хуже дело обстояло с ожогом. Словом, лечили его почти два месяца.

Но и во время лечения ему, как и всем ленинградцам, доставалось немало… «Все дни было у нас «шумно», — писал он мне из госпиталя. — Каждую ночь несколько налетов на город. Сегодняпа рассвете разворотило шестиэтажный дом рядом с нами. Досталось и госпиталю: вышибло все окна, нас ночью еще раз ранило. Эта история повторяется третий раз подряд, и теперь отсюда идет эвакуация в другие госпитали». Читаю это и снова вспоминаюсводки Совинформбюро о том, что «на фронтах существенных изменений не произошло», значит, мол, и в Ленинграде «тишь да гладь». Нет, не тихо было в городе Ленина…

Александр Безыменский не часто бывает в Москве. Но, оказавшись в столице, обязательно появляется в нашей редакции. Вот и вчера он зашел ко мне такой же шумливый, бодрый, прокаленный всеми ветрами и огнями боевой страды и принес целую пачку стихов. Не откладывая в долгий ящик, я вызвал нашего литературного секретаря поэта Рувима Морана, и мы стали их читать. Между двумя поэтами разгорелась дискуссия чисто профессионального характера. А я слушал, перечитывал стихи и бесспорные отбирал для газеты.

Когда Моран ушел, Безыменский, правда без обиды, посетовал:

— Моя промашка, что сразу принес целую кучу. Теперь буду приносить и присылать по одному — и не больше…

«Красная звезда», как известно, считалась газетой командирской. Она рассчитана на офицеров, генералов всех рангов. Солдатские же газеты — фронтовые, армейские, дивизионные. Однако могли ли мы обойти молчанием жизнь и быт рядовых? Конечно нет. Характерным для тематики является, например, опубликованный очерк В. Курбатова «Красноармейский вожак». Он рассказывает о делах солдатских, но не может не заинтересовать командиров и политработников. Сюжет очерка и простой, и примечательный.

Речь идет о солдате Евгении Ивановиче Чугункове. Он воевал с немцами еще в ту войну и заслужил «Георгия». В эту войну — орден Красного Знамени. Коммунист с тридцатого года. Должности у него нет никакой — рядовой в пехотном взводе. Свою задачу он понимает просто — учить новичков и своим примером, и добрым словом. И делает он это не по инструкции или директивам бюро, а по велению своего сердца.

Нет, это не иконописный портрет, а человеческий образ, образ фронтовика. Вот его разговор с солдатом, сценка с натуры:

«Красноармеец Волков долгое время не мог преодолеть робость в бою. Чугунков заметил это и однажды во время перекура подозвал его к себе.

— Иди-ка сюда. Садись, закуривай. — Чугунков свернул папироску и с хитрецой, посмеиваясь в усы, заговорил:

— Ты что-то, парень, замечаю я, вроде как бы того… Немного робеешь в бою, а?

Лицо красноармейца покрывается густым румянцем.

— А что? Разве заметно?

— Да, замечаю. Но это ничего: не ты первый, не ты последний, — он пускает через нос синеватую струйку дыма. — Махорочка хороша, прямо душу очищает…

С минуту они сидят и курят молча. Потом Чугунков опять возобновляет прерванный разговор:

— Ты, молодец, пойми одно — чем спокойнее, чем смелее человек в бою, тем у него больше козырей в жизни. Это уж точно. А смерти бояться не надо. В бою не теряйся, приноравливайся к местности. Следи, куда немец бьет, куда мины ложатся. Еще одно: надо в себе уверенность иметь… А в следующем бою держись ко мне поближе. В случае чего я тебе помогу».

И действительно, в очередном бою Чугунков украдкой наблюдал за молодым бойцом и репликами подбадривал его:

— Как дела, крестник?

— Налаживается, товарищ Чугунков.

— Ну, ну, смотри. Расти, парень…

Так он учит новичков, с тактом, без унижения личности, доброжелательно.

Кстати, замечу, что не раз газета выступала на эту жгучую тему — о трусости и храбрости. Писали об этом Константин Симонов, Василий Гроссман, Андрей Платонов, Петр Павленко. Каждый по-своему. По-своему выразил свои думы и рядовой Василий Чугунков.

Наш спецкор В. Кудрявцев для своей корреспонденции нашел животрепещущую тему. Это — «Письма о награждении». В одном из стрелковых полков замполит установил и строго выполняет благородное правило: отличился боец, получил награду — в тот же день отправляется письмо его семье. В нем поздравление и короткий рассказ о подвиге награжденного. Надо ли объяснять, какие чувства вызывают эти письма дома и у самого бойца! Пример, достойный подражания!

Из писательских материалов отмечу взволнованный очерк Саввы Голованивского «В Карпатах» — о подвиге священника прикарпатского города Рахова, погибшего от пули немецкого наймита. Должен отметить, что о религиозных служителях мы в газете почти не писали. А между тем в эту войну они проявили себя истинными патриотами, своим оружием сражались с немецко-фашистскими захватчиками и их приспешниками доблестно и самоотверженно. Тем и впечатляет рассказ Голованивского.

Напечатал свой рассказ «Времена года» Лев Никулин. Это повествование с очень сложной фабулой о любви капитана и медицинской сестры, выдержавшей много испытаний на фронтовых путях. Написанная сочным языком, новелла рассказывает о многих неожиданных ситуациях и больших испытаниях, через которые их любовь прошла и победила.

Свое отношение к фронтовой любви, о которой порой говорили с оттенком иронии, писатель выразил в заключительных строках: «Пройдут годы, думал Арсеньев, дети и внуки будут вспоминать ту небывалую войну и то, что было в наше время. Надо, чтобы они знали, что в эти годы не умирала любовь и была наградой тому, кто не знал страха смерти, был верен Родине и своей любви».

Алексей Сурков написал «Стихи о России», где есть такие строфы:

Далеко-далеко до завершения битвы с врагами. Но наш народ и, конечно, писатели и поэты думают и мечтают о нем…

9 июня. Борис Галин и Яков Халип в дни наступления наших войск наткнулись в Сальской степи на такую картину. Среди лужайки, окаймленной редколесьем, выстроились бойцы. К ним приближались несколько человек. Они несли развевавшееся на ветру знамя. Справа от знамени шагал офицер, а слева старик в гражданской одежде. На пиджаке у него — гвардейский значок и орден Красного Знамени. Спецкоры стали гадать: кто же он? Может, партизан, примкнувший к полку? Может, делегат казачьей станицы? Откуда гвардейский значок? Они узнали необычную историю.

Началась она в августе сорок второго года во время нашего отступления на Северном Кавказе. На 153-м километре Сальской степи 43-й гвардейский полк «катюш», окруженный немецкими танками, пробивался из вражеского кольца. Штабные Машины были отрезаны от своей части и попали под сильный огонь врага. В машине начальника штаба майора Калинина находилось полковое знамя, завернутое в чехол. Смертельно раненный майор успел передатьчзнамя капитану Леонову, а когда тот погиб, знамя взял старший лейтенант Басовский. Из рук убитого старшего лейтенанта знамя поднял красноармеец Синдяков. Он передал его лейтенанту Грамашову и, жертвуя собой, задерживая немцев огнем, дал возможность лейтенанту скрыться в лесопосадке.

Грамашов провел здесь ночь, а утром выбрался по косогору на глухую тропу к маленькому хутору. Он постучался в окно крайней хаты. Оттуда вышел человек в годах, с проседью в висках. Это был колхозный пастух Стерлев Андриан Макарьевич. Он, увидев лейтенанта, втащил его в хату и прежде всего, ничего не спрашивая, вынул пиджак, штаны, косоворотку и сказал:

— Залезай. Это моего сына Мефодия, он тоже на войне. Да быстрей, немцы могут заскочить…

Переоделся Грамашов, а потом, рассказав, что произошло на 153-м километре, вынул из полевой сумки полковое знамя:

— Отец, можешь спрятать? Побереги, погоним немца и вернемся за ним.

Старик долго молчал. Он аккуратно свернул знамя, прижал к груди и произнес фразу, которая все объяснила:

— Знамя русское, и я русский…

Вышли они в сад. Там под яблоней вырыли ямку, выложили сухой соломой. Дед завернул знамя в чистое крестьянское рядно и накрыл копной соломы. На рассвете лейтенант Грамашов, переодетый в крестьянскую одежду, вышел из хаты и пошел на восток. Но за хутором был схвачен немцами. Его избили и увели с собой.

Остатки полка прорвались из окружения. Никто не знал, где знамя. Оно считалось утерянным. Полк расформировали.

Пришла осень, хлынули дожди. Старик встревожился, как бы не промокло знамя. Он выкопал его из ямки и спрятал под крышу сарая. И все дни волновался — надежно ли спрятано, не найдут ли? Подумал-подумал и решил вынуть кладку в печи, замуровать знамя. И ждал…

Но вот началось наше наступление на юге. Кавалерийский корпус гнал немцев на запад. В составе корпуса воевал дивизион «катюш», куда входило немало солдат и офицеров бывшего 43-го полка. Командовал дивизионом майор Андреев. И случилось то, что мы называем чудом. Ветераны 43-го полка шли по той дороге, по которой отступали. Пришли на 153-й километр, где потерпели поражение, потеряли свое знамя и имя. Можно представить себе настроение воинов, их горечь и печаль: никакой надежды вернуть потерянное знамя! Но в этот же день, на той же дороге они встретили группу красноармейцев, освобожденных из немецкого плена. Вдруг из колонны вырвался человек и бросился к ним. Он узнал однополчан и все им рассказал.

Командир дивизиона майор Андреев вместе с Грамашовым и другими бойцами сразу отправились в Красную Балку, к хате Стерлева. Лейтенант спросил с волнением:

— Знамя цело? С трудом Стерлев узнал исхудавшего, оборванного, согнутого немецкой неволей офицера. Но все же узнал и ответил:

— Знамя живет и ждет…

Разобрав кладку в печи, он вынул знамя, бережно расправил его и разложил на постели.

И вот настал день, когда ветеранам 43-го полка возвратили имя. На кубанской земле выстроился полк. Послышалась команда: «Под знамя смирно!» Гвардеец нес знамя полка, а по бокам шли майор Андреев и старик Стерлев. Приказом по фронту он был награжден орденом Красного Знамени и зачислен почетным гвардейцем 43-го полка. На эту сцену и наткнулись наши корреспонденты.

Рассказ Галина об этой легендарной были — «стояк» на три колонки — мы заверстали на второй полосе в сегодняшнем номере газеты. Тут же четыре снимка Халипа, ездившего на хутор к старику. На первой странице, где обычно публикуются фото героев Отечественной войны, — большой, на две колонки портрет Андриана Стерлева.

Однако с публикацией этого материала дело обстояло не так просто. Цензор, прикрепленный к нашей редакции, полковник по званию, глубокой ночью, уже тогда, когда газета была сверстана и подписана мною в печать, забежал ко мне и сказал, что не может пропустить очерк.

— Почему?

— Как же так? Полк потерял знамя, да еще гвардейский полк, да еще «катюш»! Где это видано? Это же позор на всю армию! Зачем об этом печатать?!

Надо сказать, что в сорок третьем году, когда мы наступали, кое-кто стал уже забывать, что на войне все бывало и все может быть: мы теряли в начале войны в окружении целые дивизии и армии. Объяснил я ему это и сказал, чтобы газету печатали. Минут через десять звонит мне заведующий Отделом печати ЦК партии и говорит, что очерк об утере знамени надо снять. Соображения у него те же, что и у полковника. И это, добавляет он, не только его мнение. Член Военного совета командования артиллерией Красной Армии тоже считает, что такая публикация принесет только вред.

А время бежит, газета опаздывает, уже пять часов утра. Все же я позвонил этому генералу из артиллерийского управления:

— Слушай, я тебе послал очерк для ознакомления. Тебе же он понравился, ты его хвалил. Что случилось?

Он пытается выкрутиться:

— Понимаешь, мне позвонили из ЦК и сказали, что ты собираешься печатать статью об утере знамени одним из наших полков и что этого делать нельзя.

— А свое мнение у тебя есть?..

Говорить с ним дальше было бесполезно, так же как и с работником ЦК, и я на полосе снова написал: «Срочно печатать». Сразу же прибегает ко мне начальник типографии, бледный, перепуганный, и говорит:

— Цензор не ставит свой номер. Меня же посадят.

— Ладно, — успокоил я его. — Я сяду вместо вас. Принесите полосу.

Принес. На углу ее я сделал третью надпись: «Снять с типографии ответственность за печатание газеты». Газета была отпечатана и разослана по адресам. А под вечер меня вызвал секретарь ЦК партии А. С. Щербаков. Вижу, на столе у него лежит сегодняшний номер «Красной звезды». Ясно, по какому делу меня вызвали. Он и спрашивает:

— Ну расскажите, как это у вас получилось? Действительно, история из ряда вон выходящая. Не было номера «Красной звезды», как и других газет, ни до войны, ни во время войны, ни после нее, который вышел бы в свет без разрешения цензуры, без цензорского номера. Несведущий читатель этого не заметит, а осведомленный, взяв в руки номер газеты от 9 июня и взглянув на то место на последней полосе, где выходные данные, сразу это обнаружит. Объясняю Щербакову, что произошло. В руках у него увидел проект постановления Секретариата ЦК, в нем успел прочесть: «Д. Ортенбергу за… объявить выговор». Это плохо, подумал я, но пережить можно, и сказал Александру Сергеевичу:

— Передо мной стояла дилемма: получить выговор за то, что, сняв почти целую полосу, я бы не выпустил сегодня газету, или получить выговор за то, что выпустил без разрешения цензуры на свой риск и страх газету, но, как мне кажется, с интересным материалом. Я выбрал второй вариант. Зачем нам прятать правду войны?..

Щербаков, видимо, понял, что я подсмотрел проект решения ЦК, и на его обычно строгом лице появилась улыбка, он мягко, но назидательно сказал:

Материал, конечно, интересный. Но в следующий раз звоните мне в любой час ночи, будем вместе решать.

Замечанием все и закончилось.

История эта имела неожиданный финал. Когда я вышел из кабинета Щербакова, у лифта меня догнал его помощник и сказал, что Александр Сергеевич просит вернуться. Возвращаюсь. И вдруг он мне говорит:

— Представьте список ваших работников для награждения орденами.

Вернулся в редакцию. Меня окружили мои коллеги. Они, конечно, догадывались, для чего меня вызвал секретарь ЦК, и были уверены, что так просто это редактору с рук не сойдет. Не ожидая вопросов, я деловым и даже деланно мрачноватым тоном сказал:

— Есть распоряжение Щербакова… — у них вытянулись лица. — Подготовьте список наших работников для награждения орденами.

Можно представить себе эту сцену в моем кабинете. Они все онемели от удивления. Но я тут же им все рассказал и велел подготовить передовую статью. На второй день она была напечатана под заголовком «Подвиг Андриана Стерлева».

А что касается награждения — здесь был другой финал. Мы послали список человек на двадцать, главным образом наших корреспондентов. Однако награждение не состоялось. Почему? Этого я до сих пор не знаю, даже не догадываюсь, что могло помешать.

А Андриана Стерлева мы не забывали. Туда наведывались наши корреспонденты. Беседовали с ним в хате и в поле, где он пасет отару колхозных овец. На хутор Красная Балка началось настоящее паломничество. Туда приезжают жители окрестных сел и районов, заглядывают по пути в тыл или на фронт наши воины. Старик показывает ямку под деревом и кирпичную кладку в печи, где он хранил знамя, гордится орденом Красного Знамени и гвардейским значком, рассказывает о колхозной жизни и все выспрашивает о жизни фронтовой. Андриан Стерлев стал символом патриотизма советского казачества.

12 июня. Почти в каждом номере на одном и том же месте — вверху третьей полосы — сообщения о налетах нашей авиации на железнодорожные узлы и станции многих городов — Гомеля, Орла, Брянска, Днепропетровска, Смоленска, Киева и налетах немецкой авиации на Волхов, Горький, Саратов, Ярославль. Больше всего налетов противника на Курск.

Это самые горячие точки войны. Все наши краснозвездовские авиаторы — там, где идут воздушные бои. В газете об этом репортажи, корреспонденции, статьи тактического характера. Занялся авиацией и Андрей Платонов. Обычно он в пехоте и присылает большие материалы на три и четыре колонки. А на этот раз прислал так называемую оперативную корреспонденцию строк на сто под заголовком «Земля и небо Курска».

Платонов — на КП авиационного соединения, наблюдает воздушный бой, слышит команды, видит всю «кухню» этих дел:

«Июньская ночь коротка для затяжного мощного боя. Сражение вышло в утренний рассвет, и теперь битву можно было уже наблюдать глазами. Вот с большой высоты один за другим падают три немецких самолета. Позже нам сообщают, что их сбил всего один человек — капитан Романов, истребитель. Он сперва сшиб последовательно в воздухе пулеметными очередями две машины врага, потом у него истощился боезапас, и тогда капитан протаранил живым ударом своей машины третий самолет противника».

Ну что ж, обыкновенный репортаж, непривычный и для Платонова, и для нас, — мы знали лишь его рассказы и очерки. Он рассказывает об одном удивительном эпизоде:

«Два наших самолета «Лавочкин-5» взяли в клещи одного «мессера» и повели его между собой. «Мессер» выжимал из себя максимальную скорость, перегревая мотор на предельных оборотах. Наши же «Ла-5» шли без напряжения, имея в моторах запас мощности и, стало быть, скорости. Это настолько радовало наших летчиков, что они на некоторое время отсрочили гибель врага, желая, по-видимому, посоревноваться с ним ходом машин, но командиру, который увидел с земли столь странное соревнование, это не понравилось.

И начался диалог между ним и летчиками».

Андрей Платонович услыхал его и запомнил:

— Чего медлишь, «Береза»? — это говорит командир.

Отвечают с неба:

— А пусть он пропотеет, товарищ командир. Мы его добьем.

— Запрещаю этот пот, — приказал командир. — Одного пота — это мало ему.

— Сейчас добавлю, товарищ майор, — сказал летчик с высоты и в мгновенном маневре расстрелял «мессер».

Еще об одном удивительном эпизоде рассказал писатель. Это было в те же сутки воздушного сражения в районе Курска. «Все жители стояли поутру на улице. Люди то вскрикивали от радости, то затихали в безмолвии. Они смотрели битву в воздухе наших истребителей с машинами противника. «Мессершмитты» охраняли завывающие, тяжело нагруженные бомбами «юнкерсы», идущие потоком над нашей землей. Один наш истребитель пробился к двум «юнкерсам», шедшим рядом, один к другому, телом к телу, обогнал их, как стоячих, сделал фигуру и дал долгую одинокую очередь. Оба «юнкерса» задымились и пали к земле, сраженные одной очередью одного самолета. Это был редкий удар, может быть, почти случайность, но тут случай попал на мастера, и мастер сумел им воспользоваться!

Давно уже Илья Эренбург не появляется на страницах «Красной звезды» — более двадцати дней. Для нас и для читателей, привыкших видеть его статьи каждый день или через день, действительно давно.

Илья Григорьевич сидит у меня в кабинете в глубоком кресле, дымит своей трубкой и молча наблюдает, как на столе шуршат рукописи и гранки.

— Илья Григорьевич, бастуете? — нарушаю я тишину.

— Да, у вас в «Звезде» забастуешь.

— Где же ваши статьи?

— А о чем писать, когда «ничего существенного» на фронтах не произошло?

«В самом деле, о чем ему сейчас, в затишье, писать?» — задумался я. Но ведь само затишье тоже тема для газеты. Предлагаю ее Эренбургу..

— Хорошо, — соглашается писатель. — Напишу о затишье.

На второй день приносит большую, на две полных колонки, статью под названием «Ожидание». Его статья — мои «мучения». Печатал он их на своей «короне» — машинке с одними, словно с телеграфной ленты, прописными буквами — и правил таким закрученным почерком, к которому даже за два года нашей совместной работы привыкнуть не могу. Но прочел, кое-что по взаимно-му согласию поправил. И — в набор!

Что готовит нам в затишье враг, чем может разрядиться затишье? — задается он вопросом, который сегодня не дает покоя многим.

«Мы знаем, что Гитлер может попытаться где-нибудь пробить нашу оборону, прорваться вперед. Он может испугаться гниения в стоячей воде германской армии. Он попытается хвастливыми сводками подкрепить свой авторитет. Он прежде всего бесноватый, об этом не следует забывать. Он действует по тому наитию, которое однажды его привело в Сталинград и в Африку. Он способен на любую нелепость, даже теперь он способен предпринять наступление».

Эренбург предостерегает читателей: не поддаваться затишью, не верить тишине.

«Тишина томит наше сердце — не сомнениями, но ненавистью. Когда тихо кругом, когда солнце на небе и земля в изумрудном облачении, еще пуще разгорается огонь гнева. Мы сражаемся за самое большое благо: за свободу… Еще год тому назад ненависть была нам внове. Она клокотала в нас, мы от нее задыхались. Теперь мы выстрадали холодную, зоркую, справедливую ненависть этого лета… Еще крепче стали наши полки. Еще ближе день победы. Тишина насыщена ожиданием. Немцы ждут теперь расплаты. Наступая, отступая или зарывшись в землю, они видят перед собой одно: смерть. Мы тоже ждем. Но мы ждем другого: свободы для пленных сестер, справедливости для мира, победы для исстрадавшейся России».

Я привел только две выдержки. Но в статье много и других предсказаний о том, что же ожидает и гитлеровскую клику, и заправил рейха, и солдат, и население Германии, и ее сателлитов. А о них такие строки: «Италия потеряла все и не сегодня завтра Германия потеряет своего первого вассала… А где венгры?.. Даже румыны, стали редкостью, как старинные монеты…»

Прозорливо смотрит писатель в будущее!

Только успели напечатать стихи Александра Безыменского «У кургана» — он прислал очерк «Агитатор». Не в первый и не в последний раз «изменяет» он поэзии и ударяется в прозу. Этим «грешат» и Симонов, и Сурков, и Сельвинский, и другие поэты. Фронтовая жизнь столь сложна и быстротечна, что порой неизбежно приходится поэтам обращаться к другим жанрам.

Материал для «Агитатора» автор почерпнул из политотдельской и партийной жизни. Безыменский хорошо ее знает. Всю войну он провел в действующей армии. Вначале работал в армейской газете. Оттуда его перевели во фронтовую. Но там он не усидел — хотел быть ближе к войскам и выпросил назначение в 3-ю гвардейскую танковую армию генерала П. С. Рыбалко.

Мне не приходилось встречаться с Александром Ильичом на фронте. Но в армиях, где он служил, бывали спецкоры «Красной звезды», они рассказывали, как жил и работал поэт на войне. Он оставался таким же, каким был в армейской газете на финской войне, где мы вместе служили, был верен своему характеру и своим привычкам, был человеком неуемной энергии, веселым, неунывающим, храбрым. Поэт Илья Френкель рассказывал о днях текущих:

— Ни вражеские бомбардировки, ни обстрелы, подчас давившие на психику многодневным постоянством, ни тревожные сводки о положении на фронте не влияли на боевого и задорного запевалу. Он как будто становился моложе и заряжал своим настроением самых серьезных товарищей. Вот он в землянке радиста нашей редакции. Над нами гудит гитлеровская армада, немцы летят на Курск. Со стенок осыпается песок, от давления воздуха блиндаж дрожит. Но при мигающей коптилке нам «уютно», не хватает только песни. И первым запевает Саша Безыменский, а мы подхватываем песню «Споемте, друзья, ведь завтра в поход…».

Как ни погружен был поэт в дела и заботы газеты, он не забывал своих друзей. И если долго от нас не приходило весточки, напоминал о себе пародийным стихом, который однажды и я получил:

Прочитал я уже после войны документ, характеризующий поэта-бойца, подписанный редактором фронтовой газеты, так сказать, с позиции партийного чиновника:

«Писатель Безыменский Александр Ильич, батальонный комиссар, проявил себя выдержанным, дисциплинированным. Редакционные задания выполняет аккуратно и добросовестно. Систематически выезжал в части фронта. Может быть использован в качестве начальника отдела партийно-комсомольской жизни».

Редактор посчитал, что для Безыменского главное не стихи, а начальническое кресло!

Безыменский, одна из главных опор газеты, писал стихи, баллады, поэмы, песни, очерки. Один из его очерков, «Агитатор», и опубликован сегодня. В записке, сопровождавшей очерк, он, чтобы, упаси бог, не подумали, что его герой — иконописная, выдуманная фигура, писал мне: «Я его знаю, я его видел среди бойцов, с ним говорил, о нем говорил…» Очерк написан выразительно, действительно видишь живого человека.

«Он очень хорошо умеет говорить и на митингах, и в беседе с глазу на глаз: ярко, просто и увлекательно. Но, пожалуй, еще лучше умеет слушать человека, потому что он всей душой заинтересован во всем, что волнует его собеседника. Он подаст совет, рассеет сомнение, поможет в беде, разъяснит непонятное. Уважение к нему велико, потому что он всегда доведет дело до конца, ни о ком не забудет, отбросит пустяки и подхватит все, что действительно важно в жизни бойца, даже если это касается какой-либо «мелочи».

Именно поэтому не следует удивляться многообразию отзывов о нем. Бывалый боец зовет его опытным человеком, новичок — учителем, старательный красноармеец говорит, что он заботлив, разгильдяй — что он излишне строг, командир, который быстро устраняет недостатки, называет его лучшим помощником, а командир нерасторопный, нерадивый всегда шипит, что он въедлив, не дает покоя…»

Все эти отзывы справедливы, пишет поэт, однако отзыв, услышанный им во время одной из встреч в полку, наиболее трогателен, всеобъемлющ и точен. Боец пополнения спросил у снайпера, старожила полка:

— То, что он гвардии капитан, это я вижу. А должность у него какая? Снайпер на секунду задумался, широко улыбнулся и проговорил о своем полковом агитаторе:

Он друг моей души… Сорокин Василий Васильевич…

Как нужны были во время войны, да и в послевоенное и нынешнее время такие бойцы нашей партии!

«Ветераны» — так называется очерк Василия Коротеева о сталинградских воинах. Это популярное ныне слово появилось впервые на страницах газеты. Прошло всего пять месяцев со дня окончания Сталинградской битвы, и, казалось, еше рано говорить о ветеранах; но в отношении сталинградцев оно, пожалуй, было вполне законно. И не случайно написал о них Коротеев — секретарь Сталинградского обкома комсомола до войны, корреспондент «Красной звезды» все дни Сталинградской битвы — словом, настоящий сталинградец, ее ветеран!

Вновь вспоминаю начало сентября сорок второго года. Мы с Симоновым и фоторепортером Теминым переправляемся через Волгу в пылающий Сталинград. С нами Коротеев. Город в дыму и огне. Тяжело нам, но особенно горько Василию, который недавно видел свой город целым, кипучим, жизнерадостным. Мы смотрели на его лицо, искаженное беспредельным страданием. Наши с Симоновым взгляды встретились, и Симонов шепнул мне: «Наверное, у него ощущение человека, у которого только что вот сейчас убили отца или мать».

В дни боев за Сталинград Коротеев подружился со многими воинами, сражавшимися за город. Защитники Сталинграда прошли уже сотни километров на запад, освободили множество городов, но дороже всех им по-прежнему Сталинград.

Воины, защищавшие Сталинград, шлют письма в город на Волге. Одно из них, примечательное, трогательное, и приводит корреспондент. Младший лейтенант Ермаков, знаменитый пулеметчик, Герой Советского Союза, пишет своим знакомым, мастерам Тракторного завода: «…Где же моя родина? На Тамбовщине, в тихом селе Алгасово, или на берегу Волги, в городе, который я своим сердцем выстрадал и своим оружием защищал… Земляки-сталинградцы! Я называю вас так, хотя я — природный тамбовец. Думаю, что имею на это право… Сталинград — мой город. Сердцем мой и кровью мой!»

Впечатляющее письмо прислал Горохов секретарю Сталинградского обкома партии А. С. Чуянову, бывшему члену Военного совета фронта. Я хорошо помню Горохова — совсем молодого, худощавого. В сентябре прошлого года, когда немцы захватили рабочий поселок Рынок и прорвались к Тракторному заводу, в самый критический час высадилась бригада полковника Горохова и с ходу вступила в бой. Она отбила атаки врага, освободила Рынок и три месяца держала оборону, не отступив ни на шаг. Я видел его в ту пору в поселке и теперь рад был получить о нем весточку.

Коротеев встретился с Гороховым, ныне командиром дивизии, генералом, на другом фронте, беседовал с ним. Горохов рассказал, что почти каждую ночь видит во сне Сталинград. Переписывается с друзьями — рабочими и инженерами Тракторного завода, с ними делил все тяжести и опасности тех дней и ночей. Горохов писал Чуянову:

«Вот уже пять месяцев, как я покинул Сталинград, но память о нем настолько свежа, будто только вчера я оттуда. Как хочется увидеть его восстановление! Сталинград нам стал родным. Он — самая незабываемая страница нашей жизни. Сталинград и сталинградцев мы часто вспоминаем и в кругу за рюмкой водки, и на службе. При первой возможности вырвусь посмотреть еще и еще раз наш славный Сталинград. Передайте привет рабочим и коммунистам заводов, с которыми я сроднился на всю жизнь».

Генерал просил следить за памятником своим боевым друзьям, поставленным на берегу Волги в поселке Рынок. «Мои погибшие ребята заслужили, — пишет он, — чтобы об их могилах заботились». На острове Спорный против Тракторного завода стояли батареи бригады. Там в братской могиле похоронены артиллеристы — герои Сталинграда. Генерал просит переименовать остров Спорный в остров Артиллерийский.

Встретился Коротеев и с донецким шахтером, знаменитым бронебойщиком Петром Болото из 33-й гвардейской дивизии, вместе со своими тремя товарищами преградившим путь прорвавшимся под Сталинградом немецким танкам. Мы его видели в Сталинграде, слушали его выступление на красноармейском митинге. Симонов записал его речь почти стенографически, и она вместе с его фотографией была опубликована в «Красной звезде». Ему же была посвящена передовая статья. Ныне он Герой Советкого Союза, на юге — уже в звании офицера. Все бронебойщики помнят его афористичную фразу: «Закурить в бою, ребята, это можно, а вот промахнуться нельзя».

Сталинград далеко позади, но слава его шагает по фронтам. Само слово «Сталинград» звучит как боевой призыв. Бывает, случается заминка в бою и раздается голос:

— Сталинградцы, за мной!..

Командующий 52-й армией генерал 3. Ф. Захаров, тоже воевавший в Сталинграде, ныне — на юге страны, вручая пятерым солдатам ордена Красного Знамени, говорит им: «Вы дрались, как сталинградцы!» Как самое дорогое сберегается сталинградское оружие: ружья, автоматы, пулеметы, минометы вручаются новичкам в торжественной обстановке, и они дают клятву быть достойными славы сталинградских ветеранов.

Каждодневно газету «осаждает» бесчисленное число военных тем. Кроме больших, оперативно-тактического характера, есть темы, так сказать, частного характера, но проходить мимо них нельзя — из этих тем складывается фронтовой быт людей. Мы нашли, правда, не очень новую, но своеобразную форму их освещения — небольшие, строк на 80—100-заметки. Они публикуются на первой полосе под передовой статьей без подписи, чем подчеркивается их значимость. Газетчики их так и называют — «подпередовицы».

Вот уже больше месяца мы регулярно их публикуем. Что они собой представляют? В известной степени ответ на это дают их заголовки:

«Офицерский такт»,

«Стиль командирского приказа»,

«Кто твой командир»,

«Я не заметил»,

«Зачисление павших героев навечно в списки части»…

В основе этих материалов — письма читателей и наблюдение наших фронтовых корреспондентов. Вот, скажем, «Офицерский такт». На одной из фронтовых дорог автомашина с несколькими офицерами была остановлена часовым. Он объявил, что здесь проезд закрыт, указал другой путь. Майор Аликанов, сидевший в машине, неведомо почему возмутился. «На каком основании дорога закрыта? — резко спросил он. — Кто тут колобродил?» И разразился грубой руганью.

Сообщая об этом в «Красную звезду», майор А. Юрьев пишет: «Я считаю поведение майора Аликанова недостойным офицера Красной Армии. Своей запальчивостью и грубостью, своими необдуманными, резкими и к тому же совершенно несправедливыми словами по адресу капитана он нанес ущерб достоинству и авторитету этого командира в глазах его подчиненных. Вместе с тем майор Аликанов умалил и свою офицерскую честь, ибо такая манера держаться ни в ком не вызовет уважения».

К этому письму в подпередовице даются небольшие комментарии. Среди наших начальников можно встретить еще любителей пошуметь, которые по всякому поводу и порой без повода учиняют громовой разнос нижестоящему командиру в присутствии его подчиненных, не заботясь особенно при этом о подборе слов.

Такта не хватало не только офицерам, но и генералам. К сожалению, были генералы и даже маршалы, лишенные сдержанности, такта. А были и такие, кто давал волю рукам. Но не будем тревожить тени ушедших. Кто бы пропустил в печать такого рода факты, имена, хотя они были нам известны?! Выход мы нашли в том, что подымали наших вежливых военачальников, не теряющих выдержки в критических боевых условиях. К таким военачальникам мы прежде всего причисляли К. К. Рокоссовского. Всем хорошо были известны его скромность, вежливость, интеллигентность. Человек твердого характера, он никогда не позволял себе прикрикнуть на подчиненного, нагрубить ему.

Как видит читатель, газета подняла важную, злободневную тему.

Приведу, еще любопытный пример из армейской жизни, да, пожалуй, не только армейской. Начинается подпередовица «Стиль командирского приказа» так: «Подполковник Н. Пухов в своем письме в редакцию «Красной звезды» сообщает: «Некоторые оперативные документы, поступающие из частей в штаб нашего соединения, приходится не читать, а разгадывать — до того подчас запутан, затуманен смысл документов всевозможными словесными вывертами. Недавно, например, мы получили донесение, состоящее всего из одной фразы размером… в полторы страницы. Пока в них пробьешься до сути дела через проволочные заграждения всяких придаточных предложений, бесчисленные «которые» и «таковые», и поту много прольешь, и драгоценное время улетит впустую».

И к этому письму тоже краткие комментарии:

«Вопрос, поднятый подполковником Пуховым, важен и значителен… Разве может, например, командир обеспечить должное управление в динамике боя, если он не умеет быстро и точно сформулировать приказ, быстро и точно дать оценку положения старшему начальнику?.. Там, где нужен приказ, подобный выстрелу, он обрушит на подчиненного ушат вялых расплывчатых слов. Там, где нужно сказать одно из двух — да или нет, он умудрится не ответить ни да, ни нет…»

Как видим, за разговором о стиле встают вопросы очень серьезные. Столь же интересны, поучительны и другие такого рода заметки. Я знаю, что они находили отклик офицеров и даже больших военачальников. Одобрительно отнесся к этим выступлениям газеты и Г. К. Жуков. Он сказал мне:

— Темы не мелкие. Подсказка нужна, — а затем не без подначки заметил — И еще важно, что статьи небольшие, их скорее прочтут.

Так он упрекнул нас за то, что газета порой злоупотребляла длинными статьями. Конечно, не такими, какие ныне печатаются на целую полосу и даже больше, но все же большими, а во фронтовой обстановке не учесть это нельзя было…

Небольшое стихотворение «Сестра» принес Иосиф Уткин:

Как я уже рассказывал, осенью сорок первого года на Брянском фронте, именно в те дни, когда мы с Ильей Эренбургом туда приезжали, Иосифа Уткина тяжело ранило. Воспоминанием о том дне, наверное, и навеяны эти стихи. Но у истинного поэта рассказ о себе включает пережитое многими людьми. Думаю, что не один фронтовик, читая эти стихи, вспоминал, как над ним склонилась «русая голова» сестры милосердия…

16 июня. В преддверии неотвратимо приближающегося летнего сражения продолжаем печатать материалы, осмысливающие опыт боевых действий. Запомнилась статья командира артиллерийского противотанкового полка Б. Лубмана «Истребители танков в наступлении». Критическая направленность и актуальность поднтых автором вопросов проглядывается в заключительных строках статьи:

«В заключение остановимся на взаимоотношениях истребителей с пехотой. Опыт показал, что следует категорически запрещать использование противотанковых средств не по назначению. Бывали случаи, когда отдельные командиры посылали противотанковые расчеты в общевойсковую разведку или заставляли их наступать самостоятельно, что нередко приводило лишь к неоправданной потере ценных боевых средств. Необходимо также указать, что нецелесообразно придавать истребительные части стрелковым дивизиям. В таких случаях истребителей могут направить в стрелковые полки, где батареи используются тактически неправильно и не по прямому назначению. Командиры стрелковых полков держат истребителей почти на линии наступающей пехоты, вследствие чего совершенно теряется глубина противотанкового обеспечения. В итоге силы истребительной части танков распыляются, затрудняется управление ими в целом, отсутствует противотанковый резерв на случай контратаки противника с фланга».

Конечно, надо признаться, эти строки, как и вся статья, нелегкое «чтиво», канцеляризмов здесь достаточно. Но для командного состава — от командира полка и выше — все понятно, интересно и важно. А самое главное — в основе статьи лежит выстраданный опыт войны.

Еще одна статья о пехоте майора И. Игнатова, «Маневрирование огнем пулеметов и автоматов».

Противник тяготеет к фланговым ударам, отмечает автор, — это его излюбленная тактика и в наступлении, и в контратаках. Задача каждого командира — особо позаботиться об охране флангов. Роль автоматического оружия здесь исключительно велика. Обнаружив назревшую угрозу, следует немедленно, советует Игнатов, создать крепкий кулак из пулеметов и автоматов, чтобы внезапным огневым ударом парализовать действия противника. Боевая практика дает массу примеров, показывающих, какое огромное влияние оказывает такая тактика, когда завязывается борьба за фланги.

Поучительны рекомендации, подсказанные опытом: при одновременных контратаках противника в нескольких направлениях командир не должен распылять станковые пулеметы и группы автоматчиков. Нужно всегда создавать огневое преимущество на решающем участке, добиться там успеха и потом быстро совершить маневр автоматическим оружием для решения других задач. Иногда командиру придется маневрировать огнем, ослябляя м самым его на второстепенных участках. Но этого бояться не нвдо не надо, ибо здесь будет достаточно интенсивной работы для других видов оружия.

Как видим, газета не жалела места для содержательных статей, пропагандирующих накопленный боевой опыт.

Зигмунд Хирен единственный наш корреспондент, прошедший все сражения — Хасан, Халхин-Гол, финскую войну, а с 22 июня сорок первого года — во фронтовых поездках. Писал он обычно на самые жгучие темы фронтовой жизни, и часто его корреспонденции и очерки рассказывали о неожиданных событиях. В эти дни мы его не торопили, хотя вообще-то «вольготной» жизни у наших спецкоров не было: нагрузка у каждого невероятная.

После текущей фронтовой поездки он привез с фронта несколько очерков. Первый назывался «Танк у знамени». Это рассказ о танке № 11 385, о его боевом пути, который автор восстановил до мельчайших подробностей. Он рассказал историю всех его пробоин и вмятин — о доблести ветерана говорят шрамы. Когда танк был подбит, его вытащили с поля боя. После ремонта он снова вступил в бой. А когда все его ресурсы были исчерпаны, генерал издал приказ: «Поручить танку в составе бойцов охрану гвардейского знамени». Случай, конечно, незаурядный. Но в дивизии объяснили: «Танк заслужил такую честь. А шрамы его покажут всем, что стоила нам победа!»

И стоял танк, весь в пробоинах и шрамах, у знамени, как памятник доблести и геройству воинов, сражавшихся с этой тридцатьчетверкой на многих фронтах. Когда я прочитал этот очерк, мне невольно вспомнилась дискуссия, возникшая у нас на Халхин- Голе, когда после окончания военных действий зашла речь о памятнике танкистам, в частности на знаменитой горе Баин-Цаган. Японцы, форсировав реку, ворвались на ту гору. Г. К. Жуков, понимая, что нашим частям, занимавшим позиции восточнее реки, грозит опасность быть отрезанными от своих войск, принял решение, не ожидая сосредоточения ударной группы, находившейся еще в пути к фронту, атаковать японцев. Он двинул туда танковую бригаду М. П. Яковлева. Японцам был нанесен могучий удар. Они были сброшены в реку. Враг понес большие потери, но немалый урон был нанесен и танкистам, действовавшим без пехотного и артиллерийского прикрытия.

И вот когда зашла речь о памятнике танкистам на Баин-Цагане, одни считали, что надо выбрать самый чистый, аккуратный, еще лучше — даже новый танк и поставить его на вершине горы. Другие придерживались иного мнения. Симонов выразил свою позицию в стихотворении «Танк», где были такие строки:

…………………………………..

А как было после Отечественной войны? Проезжая по дорогам войны, вижу памятники: танки, пушки, самолеты. Почти все целехонькие, без единой царапины, вмятины, все приглажено, отлакировано. Невольно я тогда вспоминаю стихи Симонова. Может быть, на самом деле и в эту войну надо было поставить танк «в пробоинах, в листах железа рваных», в обгорелых шрамах, а самолеты и пушки — со звездами на бортах и щитах, свидетельствующими о числе подбитых немецких танков, уничтоженных самолетов — напоминание, что «враг был храбр, тем больше наша слава…»

Но вернусь к материалам Хирена. Второй очерк, опубликованный через день, написанный на большом психологическом накале, назывался «Ночь на броне». Автор нашел интересную тему.

На броню танков наши солдаты поднялись зимой сорок второго года, в самые тяжелые дни подмосковных боев. Поначалу затея с танковым десантом выглядела довольно рискованно. Начать с того, что танкисты укрыты толстой броней, а десантники никакой защиты не имеют. Танки проникают в самую гущу вражеских войск — как же допускается, что простые смертные принимают на себя огонь, предназначенный для толстой брони? Какова психология тех, кого определили в танковые десанты? Одни на броне, другие под броней. Да, вопрос непростой!

Хирен и раскрывает особенности этой трудной и опасной, но очень важной профессии. Написал он и о психологии бойцов на танке, о взаимоотношениях и взаимодействии в бою танкистов и десантников и, что особенно важно, о подготовке десантных групп, их тактике, которые должны оградить пехотинцев на броне от лишних потерь.

В исключительной важности подготовки десантников, их взаимодействии с танкистами я сам убедился, когда побывал летом сорок второго года на Воронежском фронте в 6-й армии генерала Ф. М. Харитонова. Шел жестокий бой с наступающим противником. Командарм решил подкрепить наши войска танковым десантом. На небольшой лесной полянке стояло с десяток танков, готовых к бою. Напротив выстроился взвод пехоты только что прибывшего молодого пополнения. Никогда они не участвовали в десантных операциях, да и вообще не сидели на броне танков.

И вот, даже не познакомив их с танкистами, усадили на машины и последовал приказ: «В бой!»

Умчался десант по лесной дороге к «передку». Не прошло и получаса, как все танки вернулись на КП армии, а на них — ни одного десантника.

— Где пехота? — спросил Харитонов.

Как только вышли из леса, они сразу же соскочили с танков, идут сюда.

Вскоре подошли десантники. Командарм не стал их ругать, не стал попрекать и танкистов — понял свою ошибку. Танковый десант надо готовить, и основательно готовить! Очерк Хирена как раз и давал пример подготовки и правильной организации десанта.

На фронтах ничего существенного не происходит, но в партизанской войне не было и не могло быть затишья. Об этом можно судить и по нашим публикациям. «Богдан Неуловимый» — так называется очерк Евгения Габриловича об одном из руководителей партизанского отряда на Украине — Богдане. Фамилии других партизанских командиров мы не называем, чтобы оградить их семьи, проживающие на оккупированной территории, от мести эсэсовцев и полицаев. Конечно, Неуловимый — прозвище.

А неуловимый он потому, что, совершая рейды на сотни километров, появляясь неожиданно то здесь, то там, Богдан, закончив операцию, неизменно оставлял записку: «До скорого свидания. Богдан». Немцы не раз пытались захватить Богдана и его отряд, но безуспешно. А однажды, когда врагам, окружившим его, казалось, что он в их руках, отряд выскользнул, а на стоянке остались лишь пустые банки и записка: «До скорого свидания. Богдан».

Тот, кто увидел бы партизанский отряд Богдана на марше, не сразу бы разобрался, с кем имеет дело. Более половины отряда — в немецкой форме, часть — в штатской одежде, пошитой где-нибудь в Ровно или Луцке, кое-кто — в словацкой одежде, в польской конфедератке. А в обозе — костюмы, годные для любой партизанской операции: тут и эсэсовские мундиры, и штаны итальянских солдат, и украинские рубахи, и гражданские пиджаки. Недаром при приближении Богдана к какому-нибудь селу полицаи некоторое время пребывают в полном недоумении:

— Партизаны! — кричит один полицейский другому. — Звони в комендатуру, поднимай тревогу.

— Да откуда у нас партизаны? — отвечает другой. — Не видишь — это немцы. Поднимем тревогу — они нас с тобой отдерут.

Вскоре, впрочем, доподлинно выясняется, кто прибыл.

Бойцы Богдана Неуловимого — в большинстве своем люди мирных довоенных профессий. Немало среди них тех, кто был угнан в Германию и бежал с немецкой каторги. Вот Валя 3., сирота, воспитанница детского дома. Она была угнана в Германию и работала на подземном заводе. Бежала. Прошла всю Германию, Польшу. Подолгу голодала, днем пряталась в лесу, шла только ночами. В лесу ее и подобрали партизаны — полумертвую от голода, больную. Валя оказалась лихой партизанкой. Был случай, когда она привела в свой отряд 17 словацких солдат, сагитировала их сдаться партизанам. Она проникала в расположение врага, сутками сидела, укрывшись, возле немецких штабов, побывала даже однажды на балу в немецком офицерском собрании.

Среди людей Богдана был и священник, старый уже человек. После занятия немцами Киева он уехал в глухое дальнее село. С амвона в иносказательных выражениях, прибегая к тексту Священного писания, призывал бороться с захватчиками. Весть о таком интересном толкователе Священного писания разнеслась далеко, и в церковь стали приходить крестьяне окрестных сел. Когда подошел отряд Богдана, священник ушел в партизаны. Необычная история! Вот только не знаю, наградили ли священника партизанской медалью или орденом?!

Совсем недавно мы опубликовали очерк Андрея Платонова, а ныне печатаем новый — «Маленький солдат». Кто-то в редакции даже пошутил:

— Платонов разошелся…

Он действительно обрадовал нас. Еще во время первых бесед с Андреем Платоновичем я ему сказал, что торопить его не будем:

— Разъезжайте по фронтам и пишите, что на душу ляжет. Он и писал, не торопился. И вдруг два очерка подряд, да еще предупредил меня, что пишет и третий!

Необычную историю рассказал Платонов. Полковник Лабков на фронт приехал с женой, военным врачом, и с единственным сыном, десятилетним Сережей. Сережа услышал, как отец говорил офицеру, что немцы при отходе обязательно взорвут свой полковой склад. Они, вероятно, и провод на склад провели. Сережа знал, где находится склад, ночью прополз туда и перерезал провод. Вскоре полк выбил немцев из этого селения, и воинский склад был захвачен нашими разведчиками.

Мать Сережи, волнуясь за сына, хотела его отправить в тыл, но он уговорил родителей оставить его в полку. А потом произошла трагедия — погибли отец и мать Сережи, он остался сиротой. Его взял к себе майор Савельев, командир полка. Но Савельева вскоре послали на курсы усовершенствования. Он отвез Сергея к своему другу из штаба фронта, чтобы мальчик побыл там до его возвращения. Однажды утром соседи обнаружили, что койка Сережи пуста, его нигде нет. Может быть, вернулся в отцовский полк?

На этом Платонов оборвал свой рассказ, давая возможность читателю поразмыслить о судьбе Сережи. Как всегда, платоновский очерк покорял своим колдовским языком. Приведу строки о встрече двух майоров — полкового и штабного, когда Савельев отвозил мальчишку своему другу:

«На втором пути тихо шипел котел горячего дежурного паровоза, будто пел однообразный, успокаивающий голос из давно покинутого дома. Но в одном углу вокзального помещения, где горела керосиновая лампа, люди изредка шептали друг другу уговаривающие слова, а затем и они впали в безмолвие…

Там стояли два майора, похожие один на другого не внешними признаками, но общей добротою морщинистых загорелых лиц; каждый из них держал руку мальчика в своей руке, а ребенок умоляюще смотрел на командиров. Руку одного майора ребенок не отпускал от себя, прильнув затем к ней лицом, а от руки другого осторожно старался освободиться… Его маленькое лицо, худое, обветренное, но не истощенное, приспособленное и уже привычное к жизни, обращено было теперь к одному майору; светлые глаза ребенка ясно обнажали его грусть, словно они были живою поверхностью его сердца…»

Достаточно этих строк, чтобы почувствовать своеобразный почерк Платонова — его узнаешь по одному абзацу, а порой и по одной фразе.

Алексей Сурков прислал очерк «Капельдудка». Название меня смутило: «Капельдудка»! Ни в одном словаре это слово, вероятно, не найдешь. Но что оно означает — я знал. В некоторых маленьких оркестрах не было капельмейстеров, дирижеров. Эту роль выполнял один из музыкантов, игравший на флейте или трубе. Его и называли шутливо «капельдудкой». Название «Капельдудка», считал я, подходит для юморески, а Сурков, оказывается, рассказал не смешную, а трагическую историю. Поэтому я дал другое название очерку — «В окопе», оставив «капельдудку» лишь в тексте.

Рассказ Сурков ведет от лица пулеметчика Василия:

«Был у нас во взводе такой случай. Я на «Дегтяреве» первым номером работал, а напарником, вторым номером и заместителем — Григорий Камышников. В армию он из запаса пришел. До войны музыкантом был. В джазе на большом и малом барабане наяривал и во всякие дудки и пищалки дул. Назывался он по- ихнему «ударником», в деле своем был дока и незаменимая личность. Наш «Дегтярев» инструмент тоже ударный. Как ударит густой очередью, так немецкие слушатели аж на небо возносятся. Камышников к новому инструменту пристрастился. Только все на однообразие мелодии жаловался и, как мог, душу отводил. На перекур сядем, а он в отделении ложки соберет — и пошел чесать. Ложки у него в пальцах, словно живые. У каждой свой голос. Языком да губами поможет и шпарит себе всякие мелодии. У кого характер полегче, тот не стерпит: в пляс ударится, не удержишь… В начале войны, когда кисло нам приходилось, бел свет иной раз не мил бывал, учудит он что-нибудь со своими дудками-гребенками, и оттает солдатская душа. Ребята его Капельдудкой и прозвали. Был он человек мягкой души, не обиделся. Стал на Капельдудку отзываться…»

Была у Григория, рассказывает далее Василий, маленькая книжечка. В свободную минуту он вытаскивал ее из кармана и делал какие-то записи. И не раз просил товарищей отослать ее по адресу, написанному в этой книжечке, если с ним что случится. Завещание его выполнили. Он погиб в бою. Книжечку отослали, как он просил, композиторам. А там были нотные записи и письмо. Он обращался к ним:

«Товарищи композиторы! Не посмейтесь над маленьким оркестрантом, который любит музыку больше жизни… Показалось мне, что вдруг будущий Бетховен или Чайковский, который напишет великую симфонию о нашей жизни и подвиге, не попадет на войну, не послушает своими ушами, как она грохотала, кричала, ликовала, радовалась и гневалась. И решил я в меру скромной своей силы помочь хоть чем-нибудь великому мастеру будущего в его священном труде…»

И вложил Алексей Александрович в уста своего рассказчика такие заключительные слова:

«Ну, ты сам пойми! Бомбы кругом сыплются. Снаряды чуть ли не каждый метр поля пашут. От пуль не продохнуть. А рядом с тобой лежит в окопе невидный человечек. Чуть передышка случится — книжечку из кармана вынимает, мусолит карандаш и будущему человечеству кружочками и закорючками письмо о страданиях наших, о подвиге нашем строчит. Строчит, о смерти не думает, потому что у него в сердце поет будущая жизнь, нашим страданием и кровью оплаченная».

Вот тебе и Капельдудка!

Я тогда спросил Суркова:

— Алеша, есть что-нибудь в очерке из действительной окопной жизни? Или все — художественный вымысел?

— А ты в «Балладу о слепом баянисте», — не без подковырки ответил поэт, — тоже не сразу поверил. Капельдудка — Григорий Камышников — реальная личность. Был такой второй номер «Дегтярева». Была у него книжечка с нотными записями. Погиб он, и после смерти ее передали, согласно завещанию, приехавшему в полк оркестровому ансамблю. Это мне рассказали в полку. Конечно, есть и художественный домысел, близкий к истине.

Что ж, это право писателя…

Кстати, был у нас с Сурковым и разговор о заголовке очерка, я пытался убедить его, что «В окопе» лучше, чем «Капельдудка». Но убедить не смог, и в собрании сочинений он вернул очерку старое название — «Капельдудка».

18 июня. В каждом номере газеты публикуются небольшие репортажи о фронтовой жизни, о героических подвигах наших воинов. Нет возможности рассказать о каждом, поэтому приведу лишь несколько ярких эпизодов.

«Ординарец Чапаева». У Чапаева были два ординарца: Петька, который хорошо известен по фильму «Чапаев», и Борис Шахабуденов. Оба ординарца в гражданскую войну были юношами. Сейчас Борис Шахабуденов — боец-минометчик. Бесстрашно сражается чапаевец с немцами. Недавно снаряд противника попал в нашу машину с боеприпасами. Шахабуденов, увлекая товарищей, бросился к горящей машине. Он успел спасти боевой груз. За геройский поступок чапаевца наградили орденом Красной Звезды. Воспитанник легендарного комдива никогда не расстается с дорогой ему фотографией — в центре Чапаев, по сторонам ординарцы Петька и Борис.

«Юный разведчик-партизан». Осенью 1941 года, когда наши части оставили одно из сел на Украине, Миша и его мать укрыли в своем доме двух раненых командиров, ухаживали за ними. Об этом узнали немцы, ночью арестовали Мишу и его мать. Командиров в селе уже не было — они ушли к партизанам. Обозленные гитлеровцы расстреляли мать, сам Миша спасся бегством. Подросток вступил в партизанский отряд и вскоре стал смелым разведчиком.

Эта заметка опубликована в связи с награждением Михаила Хавдея, пятнадцатилетнего разведчика, медалью «Партизану Отечественной войны». Над заметкой в две колонки напечатан портрет Миши.

«Колхозники взяли в плен двух немецких летчиков». Старший лейтенант Ботоженко в воздушном бою сбил два немецких самолета. А летчиков захватили в плен местные колхозники. Один колхозник, Тимохин, раньше был разведчиком, но, получив ранение, вынужден был по инвалидности вернуться домой. Когда Тимохин увидел воздушный бой, а затем падающий самолет и снижающегося на парашюте летчика, он, превозмогая боль, на костылях поспешил к месту приземления немца. У летчика был пистолет, а у Тимохина одни костыли. Но здесь ему помогла хватка разведчика.

— А ну, гадина, поднимай «хенде хох», — крикнул он немцу.

Растерявшийся унтер-офицер поднял руки вверх.

Колхозница Ирина Пилюкова захватила в плен другого летчика. С пистолетом в руках немец пустился бежать от вооруженных вилами и палками колхозниц. «Храбрый» пруссак был взят в плен женщинами.

«Кинооператор сбил немецкий самолет». Во время налета наших самолетов на железнодорожный узел Брянск в составе одного из самолетов находился оператор кинохроники Б. Шер. Он сидел на месте заднего стрелка; пулемет он изучил. Приблизившись к цели, наши самолеты бомбили военный объект противника, а Шер снимал интересные эпизоды. На обратном пути наши штурмовики были атакованы группой «Фокке-Вульф-190». Шер заметил, что один наш самолет, находившийся в 120–150 метрах, подвергся нападению двух «мессеров». Прицелившись, кинооператор нажал на гашетку, дал несколько очередей, и вдруг из мотора вражеской машины вырвался огненный язык. Самолет резко накренился и рухнул вниз, объятый пламенем.

Два радостных события для Николая Тихонова и для нас — его наградили орденом Красного Знамени. В эти же дни в Ленинграде вышла его книжка «Ленинградский год», которая вместила очерки Тихонова, печатавшиеся в «Красной звезде» в конце каждого месяца.

Газета отметила эти события. О награждении напечатала сообщение, а книге посвятила пространную рецензию «Певец героического Ленинграда». Много добрых слов в ней о Николае Семеновиче:

«Николая Тихонова мы знали как отличного поэта, чьи стихи по справедливости вошли в антологию русской литературы. Война сделала его острым публицистом, умным, тонким и наблюдательным журналистом с репортерской точностью и вместе с тем великолепным писательским мастерством, фиксирующим бурную, грозную, необыкновенную, волнующую жизнь наших дней. Читая его очерки, мы ощущаем биение подлинной жизни, потомки же наши ощутят в них дыхание наших дней…»

Сегодня получил письмо от Николая Семеновича: «Дорогой товарищ Ортенберг!.. Возвращаясь к делам будничным, посылаю Вам статью «На развалинах Петергофа», жалею, что со мной не было фотографа, чтобы я мог приложить к статье хоть один выразительный снимок разрушений, не поддающихся описанию… На днях пришлю статью о разведчиках Приморской группы. Там подобрался лихой народ, и статья будет большая, так как работа у них большая и поучительная. И с ленинградской спецификой.

«Ленинградский год», получивший такую хорошую оценку в «Красной звезде», за что я очень признателен, расходится с быстротой необыкновенной. «Ленинград в июне» пришлю в конце месяца. Думаю, что скоро должны же начаться горячие дела — лето идет, — тишина на фронтах что-то слишком многозначительна… Ведь это неспроста.

Гаглов мне понравился своим спокойствием, солидностью и серьезностью. Думаю, что он придется к месту в Ленинграде и Ленинград ему придется по сердцу. Не любить такого города нельзя. Вы на себе испытали его очарование, не правда ли?

Посылаю Вам, как отцу-прародителю очерков о Ленинграде, книгу «Ленинградский год».

Шлю горячий привет друзьям «Красной звезды», Илье Григорьевичу и тов. Кружкову. Говорят, что Петр Павленко вернулся в Москву. Прошу передать ему горячий привет. Он действительно хорошо поработал.

Огромное спасибо за посылку. Мы пировали, празднуя орден, и вспоминали Вас, нашего доброго духа и покровителя Зверинской. Жена шлет Вам наилучшие пожелания успеха и здоровья.

В Ленинграде все по-прежнему. Все жаждут сбросить узы блокады. Пора уже, третий год скоро пойдет — многовато…

Крепко обнимаю Вас, благодарный за все. Н. Тихонов».

Очерк «В Петергофе», переданный по военному проводу, догнал письмо. Николай Семенович спрашивал меня: «Что Вы скажете о статье?» Что я мог сказать? Сразу же в набор и сразу в номер. Это, считал я, самый лучший ответ.

Тихонов написал поразительно эмоциональный очерк. В нем две сюжетные линии. Одна — руины Петергофа. Тихонов знал веселый, уютный городок, как человек знает свой собственный дом. Но то, что он увидел сейчас, трудно поддается описанию. Он прошелся по улицам и переулкам, вернее, бывшим улицам и переулкам города, по которым много раз ходил, от окраины до самого переднего края, где тянутся немецкие окопы. Города больше нет, вокруг чудовищная картина разрушений. Одни черные руины, хаос нагроможденных балок, железа, разбитых крыш и стен, зияющих дырами, сброшенных с пьедесталов статуй с разбитыми ногами и расколотыми головами. Нет парка, нет дворца…

Николай Семенович жалел, что не было с ним фотографа. Мы понимали его и нашли снимок искалеченного Петергофа — панораму разрушенного города — и подверстали под его статью. Страшная картина!

Вторая ветвь очерка — перемены, которые произошли в боевой обстановке в Петергофе:

«Росли развалины в Петергофе, но росли и кресты на немецких кладбищах. Прошло то время, когда немцы гуляли по парку в белых костюмах под ручку с привезенными ими стервами, играя на гармошках. Они больше не гуляют… Огневые налеты нашей артиллерии выселили их с улиц и отучили наблюдателей влезать на верхушки соборной колокольни…»

Примечательными были встречи у Тихонова со снайперами. Именно с теми, кто загнал немцев в окопы и не дает им ни минуты покоя. Познакомили Николая Семеновича с невысоким узкоплечим человеком с орденом Красной Звезды на груди. Это снайпер Ахат Ахметьянов, башкир. Он учитель, ему двадцать пять лет. Спокойствием и выдержкой веет от него. Глаза прищурены от постоянного напряженного высматривания цели. Таков очерченный писателем портрет. А далее между Тихоновым и снайпером состоялся любопытный разговор. Увидев на его винтовке четыре серебряные звезды — две большие, одна поменьше и еще одна совсем маленькая, Тихонов спросил:

— Что это за звезды, товарищ Ахметьянов?

— Большие по сотне фрицев, звезды поменьше — двадцать, а это — десять фрицев…

Ахметьянов ведет свой снайперский счет с 18 декабря сорок первого года. На войну он пошел добровольцем вместе с сестрой, которая была убита на его глазах. Николай Семенович спросил его:

— У вас есть еще родные, товарищ Ахат?

Он печально посмотрел на писателя и сказал:

— Вот она, моя родня, — он погладил винтовку. — Других родных нет.

Тихонов возвращается в город: «Я снова шел по шоссе, по которому немцы выпустили за время боев десятки тысяч снарядов. Сейчас на нем стояла тишина, но это была не тишина мира. Это была тишина предгрозовая, которой должны пугаться фрицы, закопавшиеся в развалинах Петергофа, ожидая часа нашей решительной атаки, часа своей окончательной гибели».

Получен и второй очерк Тихонова «Зрелость командира» — о Леониде Гофмане. Война застала его в Прибалтике в должности командира зенитной батареи. Недалеко от Риги он был впервые ранен. Второе ранение — осколком бомбы в бедро. Вернулся Леонид в строй уже не в артиллерию, а в пехоту. Тонул на теплоходе «Казахстан», который разбомбили немецкие самолеты, выплыл на бревне. После боев у Петергофа попал в Ленинград, командовал минометным дивизионом. В боях у Невской Дубровки получил третье ранение. В четвертый раз был ранен разрывом гранаты. Когда поправился и вернулся в свою часть, его наградили орденом Красного Знамени. Он — командир батальона в прославленной дивизии генерала Трубачева. В дни прорыва блокады Ленинграда его батальон был на главном направлении.

У Леонида Гофмана был еще неоплаченный счет к немцам. Прежде всего, как он сам говорил, главный счет за поруганную Родину. И свой особый, личный с чет. Его брат-близнец Израиль сложил свою голову в боях за Ленинград. Его семья осталась на оккупированной немцами территории и расстреляна гитлеровцами.

Эту трагическую справку я извлек из очерка Тихонова, Писатель встретился с Леонидом Гофманом на фронте еще до прорыва блокады и уже не упускал из виду. Он написал о нем очерк еще месяц тому назад. Но тогда мы его не опубликовали. В одном из своих писем Николай Семенович писал мне: «Вы совершенно правы с очерком о Гофмане. Там много всего и мало. Его путь к Ленинграду может быть описан и в рассказе, а его командирской бытовой жизни мало. Подумав, я согласен с Вами — не стоит его печатать в таком виде. Пусть полежит. Как-нибудь я займусь им снова. Этот юноша меня интересует».

Не раз Тихонов после этого встречался с комбатом. Прислал новый вариант очерка, который ныне опубликован, — яркий рассказ о становлении командира, его боевых дёлах, характере, возмужании человека на войне.

И во всей этой истории с очерком кроме всего другого я увидел свойственную характеру Николая Семеновича черту — величайшую скромность…

Я мало рассказывал о работе нашего работника подполковника Викентия Дермана, одного из «столпов» нашего редакционного коллектива.

Когда я пришел в «Красную звезду», немало комнат пустовало. Многие работники редакции были выгнаны «за связь с врагами народа». Делать газету было почти некому. Вспоминаю, как мучились мы, например, с передовыми статьями — трудно было с авторами, и я, пользуясь своими связями с «Правдой», порой «одалживал» у них «передовиков».

Надо набирать людей. Прежде всего я отправился на известные курсы «Выстрел» — центр подготовки офицерских кадров. Прежде всего, естественно, встретился с начальником курсов и назвал ему нескольких кандидатов. Первым среди них был майор Викентий Дерман.

Давно он был на виду у редакции. Еще в 1931 году батальон, которым он командовал, стал одним из победителей всеармейского стрелкового соревнования, организованного «Красной звездой», и тогдашний редактор газеты Феликс Кон вручил комбату награду — именной пистолет. Потом он бы назначен командиром полка, некоторое время служил в штабе Ленинградского военного округа. Статьи и корреспонденции Дермана регулярно появлялись на страницах «Красной звезды». И вот наша первая встреча с Викентием Ивановичем, ныне преподавателем тактики на курсах.

В одну из классных комнат «Выстрела», отведенную мне для беседы, вошел среднего роста майор в саржевой гимнастерке с подворотничком снежной белизны, с портупеей через плечо. Крепко сбитый, подобранный, он внешне являл собой образец командира-строевика. По сосредоточенному взгляду серых глаз, по собранным у переносицы складкам я понял, что мое появление здесь, на курсах, посеяло в нем тревогу.

Не желая, однако, испытывать его выдержку, не затягиваю процедуры знакомства. Обменявшись несколькими традиционными в таких случаях фразами, спрашиваю:

— Как вы отнесетесь к переходу в «Красную звезду»?

Дерман ответил сразу же, словно все было у него решено заранее:

— Служба в аппарате редакции мне совершенно не подходит.

И тут же напомнил, что его «сватали» в газету еще в тридцать шестом году, но и тогда он категорически отказался. Он объяснил: «Я не захотел отрываться от войск, и с этим посчитались».

Сделав вид, что прошлое меня не касается, я пытался объяснить ему:

Сейчас, Викентий Иванович, здесь, на курсах, вас слушают десятки человек, а с переходом в «Красную звезду» ваша аудитория возрастет в тысячи раз. А насчет связи с войсками не беспокойтесь: они не прервутся, а лишь расширятся и укрепятся.

Майор внимательно выслушал меня, но согласия все же не дал, обещал лишь подумать. Положение у нас было столь трудным, что мы решили нарушить всякий этикет при подборе творческих кадров, которых, как известно, положено подбирать, а не назначать. Мы просто подготовили приказ наркома обороны и дали на подпись Ворошилову. Приказ был подписан, и Викентий Дерман из «дозорных», как тогда у нас называли военкоров, вошел в состав «главных сил» редакции.

А в первый же день войны Дерман отправился на фронт. Опытный тактик, он свои выступления посвящал главным образом разбору боевых операций — малых и крупных. Перо его было острым, критическим. А это особенно было важно и нужно в ту пору, когда и «внизу» и «вверху» стремились умалить, а то и замолчать наши недостатки и ошибки. Таким была, например, его статья «Почему не удалось наступление на Белый Бор?» А речь шла о просчетах командования 11-й армии…

Такой является и опубликованная в сегодняшнем номере статья Дермана, присланная с Западного фронта. Был он там в одной из армий. На глаза ему бросилось отсутствие организованности и бдительности при передислокации КП армии: его переводили на совершенно неподготовленное место поспешно, при отсутствии какой-либо маскировки, хотя армия находилась в обороне. В результате немецкие самолеты, часто появлявшиеся в этом районе, нанесли удар по КП. Резкой критике были подвергнуты спецкором виновники этой неразберихи. Приведено в статье поучительное высказывание Драгомирова: «Гибель всякого солдата, происшедшая от незнания или равнодушия к своему делу начальника, ложится этому последнему на совесть так же, как если бы он уложил того солдата из собственных своих рук».

Думаю, не надо объяснять, как необходимы и важны были эти слова!

Многие писатели и журналисты, призванные в войну для работы в «Красную звезду» и в другие газеты, не знали военного дела, овладевали им на ходу. Викентий Дерман и был тем человеком, который щедро делился с ними своими знаниями. Не раз бывало и в редакции и на фронте, что напишет наш спецкор свою корреспонденцию и бежит к Викентию Ивановичу:

— Посмотри… Поправь…

И Дерман это делал. Вначале мы удивлялись: откуда у нашего «гражданского» спецкора такие знания? А потом «ларчик открывался»: это рука Дермана! Учились у него не только «чистописанию». Тогдашний спецкор «Известий» Леонид Кудреватых мне рассказывал:

— Жили мы в одной хате. Нередко с Дерманом я выезжал в боевые части и имел возможность наблюдать его в деле. Один голый факт для него ничего не значил, он всегда старался докопаться до корней заинтересовавшего его события. Расспрашивали мы, например, командира полка или дивизии об одном и том же, но Викентий Иванович задавал такие вопросы, которые заставляли собеседника поразмыслить, прежде чем дать ответ…

Прерву, однако, порядок своего повествования и расскажу об одной поучительной поездке Дермана на фронт с писателем Николаем Асановым. Редакция поручила им написать очерк об одном из командиров дивизии. По этому делу они прибыли к маршалу К. К. Рокоссовскому. Дерман уже носил полковничьи погоны, а писатель числился рядовым. Недогадливый адъютант пригласил к маршалу одного Дермана. Рокоссовский знал его еще по довоенному Ленинграду и выразил свое удивление:

— Неужели это вы, ленинградец? Глазам своим не верю!

Дерман, поняв его буквально, не без печали подумал: «Всему причиной моя недавняя болезнь». С момента их последней встречи прошло уже немало лет. Дерман тогда служил в штабе Ленинградского военного округа и приезжал для инспектирования в кавалерийский корпус, которым командовал Рокоссовский.

— Да, — продолжал Константин Константинович, — когда вы приезжали к нам в Псков, были куда взыскательней к строевой выучке наших кавалеристов, чем к теперешнему своему спутнику…

Оказывается, Рокоссовский видел в окно, как, проходя мимо генералов и офицеров, «рядовой» Асанов приложил правую руку к головному убору, а левую сунул в карман. Да притом еще держал во рту сигарету.

Викентий Иванович был крайне смущен замечанием Рокоссовского, а тот спрашивал:

— Так кто же этот ваш спутник?

Дерман объяснил.

— Ах, писатель! Ну тогда полбеды. Строевая выучка и писательский дар не всегда совмещаются.

Тут же Асанов был приглашен в кабинет Рокоссовского, и беседа продолжалась.

— Значит, Огнева ищете? — прохаживаясь по кабинету, рассуждал Константин Константинович, имея в виду пьесу Корнейчука «Фронт». — Теперь Огневых много. Война всех кое-чему подучила.

Корреспонденты попросили Рокоссовского ознакомиться с их планом серии очерков о командире дивизии. Он посмотрел и сказал:

— Вы хотите узнать мое мнение? Так сразу? Но я должен подумать. Общевойсковой командир — большая фигура в армии. Если у вас не горит, пожалуйста, встретимся завтра…

Вторая встреча с Рокоссовским была не менее интересной. В плане, оставленном ему корреспондентами, стояла специальная глава о партийности командира.

— А нужно ли как-то обосабливать этот вопрос, — усомнился Константин Константинович. — Партийность должна пронизывать всю деятельность командира. Под партийностью нельзя подразумевать лишь выступления на собраниях и митингах… Партийность, как и патриотизм, находят свое выражение не столько в словах, сколько в конкретных делах на пользу нашей Родины. Одним словом, партийность — это все: мысли, поступки, вся жизнь на войне…

Под конец беседы Рокоссовский порекомендовал спецкорам съездить в дивизию генерал-майора Н. Г. Лященко.

В пути Асанов, вспомнив теплый прием, оказанный Рокоссовским, спросил:

— Интересно, о чем Константин Константинович говорил тебе без меня?

Викентий Иванович рассказал писателю о том конфузном эпизоде. Асанов смутился, немного помолчал и с удивлением заметил:

— Вот это да — человек! Надо же увидеть промашку рядового, ничего мне не сказать, зная, что вы мне скажете о ней и что это подействует намного сильнее. Да, психологию знает…

Прибыли корреспонденты к комдиву Лященко. Долго беседовали с ним, а потом Асанов сказал:

— Всякий начальник познается в работе с подчиненными. Нельзя, наверное, хорошо написать о директоре завода, минуя цех. И о командире дивизии трудно судить, не побывав в полках, ротах.

И направились спецкоры в полки, батальоны, роты и с ними шагали по дорогам наступления. В итоге они написали о Лященко, будущем генерале армии, очерк, опубликованный в пяти номерах «Красной звезды».

В сегодняшнем номере газеты опубликован очерк писателя Александра Степанова, автора известного исторического романа «Порт-Артур». Его появление в «Красной звезде» было неожиданным, и об этом я уже рассказывал. Напомню, что он прибыл в Москву из Краснодара за день до падения города. Мы его тепло приняли, но включить в корреспондентский строй не решились — и годы не подходили, и здоровьем он похвастаться не мог. Мы его послали во Фрунзе. Там он работал на оборонном заводе в должности инженера, изредка нам писал.

Назывался очерк «Муж и жена» — трогательная история о любви и воинской доблести, скрепленных воедино святым долгом перед Родиной.

Из аула Уй-Алат отправился на войну секретарь комсомольской ячейки колхоза «Кзыл Аскер» Мукаш Киргибаев. Воевал он доблестно, не раз приходили на его родину письма командиров, которые благодарили родителей и аул за храброго джигита. В ауле осталась его любовь, девятнадцатилетняя Зейнаб Узурдаева. Она поступила на курсы сестер милосердия, а также начала посещать стрелковый тир. Раненый сержант Мукаш прибыл на побывку в свой аул и предложил Зейнаб стать его женой. Она дала согласие при условии, что он возьмет ее на фронт. Мукаш усомнился — что она там будет делать? Чтобы убедить своего жениха, что она пригодится на фронте, Зейнаб пригласила его в тир. А там произошла такая сценка:

«Мукаш только презрительно усмехнулся — разве она может быть настоящим стрелком? Первой в тире стреляла Зейнаб. Семь пуль легли рядом, и она смогла закрыть все пробоины в мишени своей маленькой ладонью. Затем показал свое искусство Мукаш. То ли солнце било в глаза джигиту, то ли назойливая муха мешала, щекоча шею, то ли что-нибудь другое помешало Мукашу, но по всей мишени разлетелись его пули, а одной так и недосчитались.

— Пошла в степь, — весело рассмеялась Зейнаб, обнажая свои белые, прекрасные зубы, — Но ты, Мукаш, не горюй. Я разыщу ее и пришлю тебе на фронт».

Словом, вскоре по киргизскому обычаю весь аул провожал молодую пару на фронт. Там она работала сестрой на перевязочном пункте, а временами приходила в роту к мужу и вместе они уходили на снайперские позиции. Оба выслеживали немцев, оба их навечно укладывали в землю. Об этой чете вскоре узнали в армии. Приехал в полк командующий армией, вызвал их, поговорил и сказал, чтобы Зейнаб зачислили в строй снайпером. Так они и воевали.

В один из дней по их позициям ударил снаряд. Зейнаб была легко ранена, а Мукаш посильнее. Вылечились они и — в строй. И снова прибыл в полк генерал. На плацу выстроились бойцы. По списку вызывали каждого из них, и командарм вручал им ордена и медали. А наших героев генерал вызвал не поодиночке, а сразу обоих и приказал стать рядом. Похвалил и вручил ордена Отечественной войны.

Александр Степанов, понятно, не был на фронте, в этом полку. Со своими героями он встретился во Фрунзе, вместе с ними поехал в аул.

Так родился очерк «Муж и жена».

22 июня. «Два года Великой Отечественной войны Советского Союза». Так называется обширное, занявшее всю первую полосу сообщение Совинформбюро, опубликованное сегодня. Этот документ хорошо известен, и нет необходимости его пересказывать. Однако одно замечание мне хотелось бы сделать.

В сообщении подробно рассказано о поражении немцев, о наших победах. А вот о наших бедах — мимоходом, несколькими короткими фразами. Одна из них: «В первую летнюю кампанию Красная Армия потерпела серьезные неудачи». Как же можно было трагический сорок первый год, когда немцы захватили огромную часть территории нашей страны, когда много советских дивизий и даже армий были разбиты, оказались в окружении, когда немцы прорвались к воротам Москвы, окружили Ленинград, назвать не поражением, а «неудачей»! О 1942 годе говорится: «В ходе летних боев немцы добились значительных успехов». И только! А в то горькое лето враг прорвался к Сталинграду и Северному Кавказу.

Почему полным голосом не сказано о том, что было в действительности, зачем было наводить глянец? Я знал, что сообщение отредактировал сам Сталин, да об этом нетрудно было и догадаться по стилю сообщения. Таковы были принципы обращения с правдой «великого полководца»!

Сегодня открыта выставка образцов трофейного вооружения, захваченного в боях с немцами. Все, кто был в Москве, отправились в Парк культуры имени Горького — Эренбург, Симонов, Габрилович, Кружков, Денисов, другие краснозвездовцы.

Два обелиска открывают вход на выставку. В центре распластали крылья трофейные немецие бомбардировщики, штурмовики, пикировщики, которых красноармейцы окрестили «музыкантами» за их воющие сирены, ближний разведчик, известный на фронте под именем «рама». Танковый отдел выставки не уступает авиационному. Вот стоит немецкий тяжелый танк, названный «тигром». Что и говорить, хорошая машина — огромный стальной утюг, дот на гусеничном ходу, движущаяся крепость. А рядом — такой же танк, вдребезги развороченный нашей артиллерией. Далее — целая аллея артиллерии. Конечно, все это мы, краснозвездовцы, видели на поле боя или сразу после сражения. Но собранное вместе на аллеях парка производило сильное впечатление — наша победа становилась весомее.

Еще хотелось бы рассказать об интендантском отделе, вызывающем ядовитые реплики экскурсантов. Это сплошное царство эрзаца. Бумажное белье, неуклюжие ботинки на толстой деревянной подошве, прогремевшие на весь мир «эрзац-валенки». Здесь демонстрируются такие немецкие «продукты», как березовая или ольховая мука, солодовые конфеты, туалетное мыло с глиной. Очень выразительны манекены, изображающие «зимних фрицев» образца 1941 и 1942 годов в их подлинном одеянии.

Конечно, кое-что выставлено для увеселения публики. Но все же главные экспонаты — могучая техника, которая свидетельствовала, какая махина двинулась на нас. Именно об этом, вернувшись с выставки, и сказал Симонов в стихотворении «Танк на выставке»:

На полосах газеты много снимков Якова Халипа с выставки. Все его фото, кроме одного, мы опубликовали. Это был снимок, на который и сейчас нельзя смотреть равнодушно. У большой трофейной пушки с высоко задранным в небо стволом полукругом стоит большая группа воинов в госпитальных халатах. Все они — инвалиды войны, все на костылях. Их привезли сюда из госпиталя.

С волнением Халип мне рассказывал:

— Я снял их и хотел сделать дубль. Щелкнул «лейкой». И вдруг некоторые из раненых услыхали щелчок, повернули ко мне головы и посмотрели на меня такими печальными глазами, что я вздрогнул, мне показалось, что сердце остановилось. «Лейка» едва не выпала из рук. Больше ничего я не смог снять.

Можно понять, что пережил в эти минуты Яков Николаевич: ведь эти бойцы не знали и не могли знать, что сам Халип только вчера вернулся с фронта, не раз смотрел смерти в глаза. Они видели перед собой здорового человека с руками и ногами, снимающего их, искалеченных людей.

«В этой фотографии, которую я очень люблю, — писал Симонов о его снимке с выставки, — соединяются обе темы, над которыми в разные годы своей жизни работал Халип, — и война, и мир. В ней соединяются и оба чувства, которые именно в совокупности отличают многие работы Халипа, — мужество и проникновенность».

Да, и я люблю этот снимок. И, возвращаясь к тем дням ныне, думаю, что все же можно и надо было его напечатать. Ведь это — правда войны, горькая, но правда, и от нее никуда не уйдешь!

И еще на выставке увидели всевозможную символику, которой немцы так увлекались. На самолете «ФВ-200» они многозначительно изобразили земной шар, опоясанный какой-то желтой полосой. На «мессерах» грубо намалеваны ястребиные клювы, песьи морды с оскаленными зубами. Такая же символика на танках. На их бортах начертаны бизоны, вставшие на дыбы, и всякие иные звери, вплоть до мамонтов и геральдического единорога.

Эта символика — не просто прихоть гитлеровцев. В ней их уверенность, что они все сокрушат на своем пути. Представленная на выставке плененная и разбитая техника воистину свидетельствовала, с какой грозной, опасной, сокрушающей силой приходилось встречаться нашим войскам в битве с врагом. И вместе с тем мы не имели права забывать, никаких иллюзий у нас не должно было быть — много сил и много жертв еще потребуется, чтобы одолеть вражескую технику — ее у немцев еще много.

Об этом и говорит Илья Эренбург в своей статье «Два года»:

«Мы никогда не скрывали от себя силы Германии. Если еще имеются среди нас беспечные или наивные, посетив эту выставку, они увидят, против какого врага мы ведем смертельный бой. В нашу страну вторглась многомиллионная армия, обладающая высокой техникой. Мы видим эту технику на выставке не только покалеченной нашими снарядами, но и такой, какой она выглядит накануне битвы. Иногда кажется, что идешь по двору Круппа или Шкоды… В этом показе силы врага чувствуется наша уверенность, наша сила. Мы знаем, что у Гитлера еще много и самолетов, и танков. Решающие бои еще впереди. Но эта выставка германской силы говорит и о мощи Красной Армии. «Вот такого врага мы били и будем бить», — скажет себе каждый посетитель».

Это — в связи с выставкой. Но есть в его статье и строки, возвращающие нас к июньским дням сорок первого года:

«Июнь. Зеленые деревья. Кто не оглянется хотя бы на минуту назад, не вспомнит 21 июня 1941 года? Тогда москвичи шутили, пели, мечтали. А дивизии Гитлера уже готовились перейти границы. Враг напал исподтишка. Он много выгадал. Но он пробудил в нашем народе смертельную ненависть. С тех пор мы увидели столько горя, что наше сердце стало другим. Кажется, оно сейчас из железа. Воспоминания не ослабляют нашей воли. Мы еще не рассчитались с гитлеровцами за тот июнь, за все пережитое нашим народом…»

В очерке «Два года в боях» Евгений Габрилович рассказывает о летчиках полка майора Гаврилова, летавших 22 июня сорок первого года на свою первую бомбежку. Бомбардировщики вылетели без прикрытия истребителей, немцы застали их врасплох, а выхода не было — надо было драться. Он приводит несколько эпизодов.

Три раза самолет, пилотируемый Козловым, горел в воздухе. Один раз на него напали девять немецких истребителей. Мотор самолета загорелся. На пылающей машине Козлов пробился к цели, отбомбился и только после этого выбросился на парашюте. Он спустился в расположение врага, ушел, отстреливаясь, в лес, пробрался через линию фронта и возвратился в свой полк. В другой раз, будучи подбит, он посадил горящую машину на какое-то поле. Немецкие истребители стали пикировать, чтобы перестрелять экипаж. Козлов и его штурман Новоселов — в горящем самолете, среди дыма и огня — встали за пулемет и подбили «мессер», который, рассчитывая на безнаказанность, спикировал особенно низко.

Еще эпизод. Речь идет о капитанах Лоханове и Медведеве, имеющих более полутораста боевых вылетов. Пять немецких истребителей напали на самолет капитана Лоханова в момент ухода от цели после бомбометания. Стрелок-радист Судаков и штурман Медведев сбили троих из них. «Мессера» ушли, но и у бомбардировщика один мотор замер. Триммера выбыли из строя. Оторвано левое перо стабилизатора. Пробита гидросистема. Повреждено переговорное управление. О стрелке-радисте, который сидит, как известно, в особой кабине, ни слуху, ни духу. «Вероятно, убит», — решил Лоханов. Причудливыми зигзагами он прошел 500 километров. Вот и аэродром. Но шасси не выпускалось. «Сажусь на живот, подымай ноги», — предупредил Лоханов штурмана.

— Больше всего, — рассказывал писателю Лоханов, — я боялся, чтобы самолет попросту не свалился на аэродром.

Начали опускаться. И вдруг заговорил радист. Оказывается, за время этого страшного пути он занимался тем, что исправлял переговорное устройство, разобрал и исправил пулемет. «К бою готов», — доложил он. Самолет приземлился. Стрелка-радиста вынули из кабины. Руки были окровавлены: он производил починку, будучи раненным.

Евгений Габрилович не скрывает, как тяжело доставалось летчикам:

«Бывали тяжелые дни, когда среди возвратившихся самолетов недосчитывались одного, двух, а то и трех, ниши их оставались безмолвными, пустыми, и летчики, штурманы, стрелки, техники, оружейники полка, проходя мимо этих ниш, брали под козырек — салют братьям, погибшим за Родину. Все бывало. Жизнь полка — это не только счастье победы, сладость удачи, но и ранения, тяжелый труд войны, могилы товарищей, и сквозь все это — готовность к новым схваткам с врагом, невзирая на огонь, кровь, жертвы».

Опубликован очерк Андрея Платонова «Присяга». Как всегда у Платонова, это глубокие размышления о жизни и смерти, о долге воина. Рота лейтенанта Константина Чепурного после марша расположилась на привал и готовилась к принятию воинской присяги.

«В поросшей балке, когда красноармейцы присмотрелись и вслушались, существовал весь великий прекрасный мир жизни: там пел соловей своим словно сияющим голосом и укромно куковала грустная кукушка, вдалеке в устье балки, где находилось заглушенное травой болото, какой-то жук мычал голосом быка и чувствовал там, наверное, себя хорошо; трава возле бойцов светилась в ответ солнцу живым, кротким светом своей зеленой жизни, а листья кустарника просвечивались насквозь, обнажая тайну их нежных тел, питающихся солнцем.

Это царство природы своей красотой, видимо, и навеяло солдатам мысли о жизни и смерти.

— Тут жить ничего, — сказал пожилой солдат Абрам Тихонов. — Тут и умирать неохота.

— А вдруг да придется, дядя Абрам, — отозвался в сомнении Пронин, тоже не юный уже человек. — А вдруг да, глядишь, неделя-другая минует, и мы с тобой лежим где-нибудь в овраге кверху ногами, не в этом, так в прочем месте!

— Такая ошибка в жизни бывает! — согласился Абрам Тихонов. — И тогда солдату приходится враз помирать! От этого, брат, как вспомнишь, так в уме тоска! Вот ведь враг какой навязался на нас, чтобы ему век не стоймя стоять, а лежмя лежать».

Писатель обратил внимание на лейтенанта, только неделю тому назад принявшего командование ротой. Он был молод и застенчив. Смущение мешало ему быстро сближаться с людьми. «…Кто узнавал Чепурного близко, тот видел, что застенчивость этого человека служила ему на пользу. Это свойство сдерживало энергию командира от расточения ее впустую, в ненужную для воинского дела суету, и хранило его душу цельной, постоянно готовой непосредственно воспринимать действительность в ее истинном значении».

Позже Чепурной услышал разговор бойцов о смерти, об оружии и других солдатских делах. Лейтенант в него не вмешался, но перевел их разговор на другое. Он приказал всем проверить оружие, а когда это было сделано, спросил бойцов:

— Что такое есть у солдата, что считается первым и самым важным его оружием?

Бойцы задумались, озадачились и стали отвечать по-разному.

— Штык.

— Сытный приварок.

— Приклад от винтовки.

— Пулемет…

— Нет, — возразил лейтенант, — это все неточно, вы не угадали. Первое и самое сильное оружие есть верное сердце солдата. А верное сердце есть любящее сердце. Потому оно и верное, что любит и не может забыть свое отечество — землю своих родителей и землю своих детей, ту самую землю, на которой родилось наше собственное тело и наше сердце. И если даже можно это нечаянно забыть, то все одно будешь чувствовать, что любишь отечество, иначе отсохнешь ото всех и умрешь сам по себе.

И решил Чепурной нарушить канон принятия присяги. Неподалеку от балки он увидел братскую могилу. Холм на могиле был размыт дождями и давно положенные полевые цветы засохли. Вечером лейтенант привел роту к могиле и сказал:

— Они узнали гибель за нашу родину, за жизнь всего человечества. Теперь они стали святыми людьми в вечной памяти нашего отечества. Поклонимся им, товарищи!

Лейтенант стал на колени и поклонился, целуя серую, сухую землю могильного холма. Все бойцы тоже опустились на колени следом за командиром. Человек пять из них начали работать у могилы лопатами, чтобы поправить холм на ней, а другие пошли в поле нарвать свежих цветов и положить на место засохших. Утром в балку пришли еще три роты, и у этой могилы и была принята присяга.

Газете и читателям в эти дни повезло: на ее страницах много писательских материалов — Ильи Эренбурга, Константина Симонова, Петра Павленко, Алексея Суркова, Евгения Габриловича. Об этих публикациях я уже рассказывал. А сегодня выступил еще и Василий Гроссман с очерком «Жизнь», занявшем четыре подвала в двух номерах газеты.

Историю он рассказал незаурядную. Две недели с небольшим по разрушенным войной шахтным поселкам с боем пробивался отряд красноармейцев. Дважды немцы окружали его, и дважды отряд рвал кольцо окружения, двигаясь на восток. Но на этот раз прорваться было невозможно. Враг окружил отряд плотным кольцом. Бойцы закрепились на одной из шахт и отбивались от противника. А когда силы иссякли, они опустились в шахту, уже ни на что не рассчитывая.

Дважды немецкий полковник опускал в ствол шахты бумагу, написанную на русском языке, с предложением сдаться. Он обещал сдавшимся сохранить жизнь, раненым оказать помощь. Но оба раза бумага подымалась с карандашной резолюцией: «Нет». Тогда немцы согнали к шахте всех женщин и детей поселка и объявили им, что, если сидящие в шахте красноармейцы не сдадутся, все женщины и дети будут расстреляны. Трем женщинам было предложено спуститься в шахту и уговорить бойцов сдаться ради спасения детей. С ними пошел по своему желанию старик забойщик Козлов.

По стволу они спустились в шахту. Часовой их проводил к командиру отряда капитану Костицыну. В пути они увидели покойников, видели раненого, чьи раны были перевязаны тряпьем. Одна из женщин сказала:

Чего же вам здесь мучиться, поднялись бы на-гора, там хоть в больнице обмоют, повязку сделают.

Раненый спросил:

Кто же, немцы? Нехай меня тут живым черви съедят…

Шахтерки поняли, что нет, нельзя и разговор вести об этом. Они встретились с капитаном, поднялись наверх. Остался с бойца-ми дед Козлов. Немцы взорвали ствол, погиб часовой, стоявший внизу у ствола. Оставшиеся в живых были обречены на голод и смерть. Вдруг дед исчез. Через некоторое время вернулся и говорит им:

— Ну, товарищ командир, только пополз я к стволу, сразу учуял, струя воздушная, по ней пополз, и вот дело-то: завал наверху задержался, закозлило его, до первого горизонта по стволу свободно. А ведь с первого горизонта квершлаг есть метров на пятьдесят, в балку выходит, я тот квершлаг проходил.

Словом, вывел дед отряд в балку, в поселок. Немцев там уже не было, они считали, что красноармейцы погибли…

Донбасс был второй родиной Гроссмана. Здесь он после окончания института несколько лет проработал на шахтах, полюбил этот край, полюбил людей сурового труда — шахтеров. Ему не надо было заглядывать в словарь или справочник, чтобы написать неизвестные многим слова: «верхний горизонт», «аварийные скобы», «отсутствие диффузии», «квершлаг»… Горько было ему видеть разоренным дорогой его сердцу Донбасс: «…Все говорит здесь о страшном ожесточении: котлы взрывали свою железную грудь, чугун из домен уходил в землю, здесь уголь хоронил себя огромными пластами породы, топил себя потоками соленой и горькой воды, а могучая энергия электричества жгла моторы, породившие ее».

С этой горечью соседствует и другое чувство — чувство гордости за людей непокорившихся, до последнего дыхания сражавшихся ради жизни на земле. Отсюда и название очерка — «Жизнь»: «При взгляде на мертвый Донбасс сердце наполняется не только горем, но и великой гордостью. Эта страшная картина разорения — не смерть. Это свидетельство торжества жизни, любви, свободы, презирающих смерть и побеждающих ее».

Кропотливо и тщательно собирал Василий Семенович материал для своего очерка. В нем названы действительные имена многих героев этой драматической истории: капитан Костицын, сержант Ладьев — в прошлом наборщик типографии, красноармейцы Степан Кореньев, Степан Гаврилов, Степан Мухин, шахтерки Нюша Крамаренко, Варвара Зотова и Анна Моисеева, мать пятерых детей, жена запальщика…

В ту пору мы больше не возвращались к этой истории. А как бы хотелось узнать о судьбе героев!

Алексей Сурков привез с фронта небольшое стихотворение. Я уверен, что такие стихи может написать только тот, кто живет рядом с бойцами, в походе и в бою с ними делит все трудности и опасности. Вот уже два года Алексей Александрович на фронте и неизменно следует правилу, о котором он как-то писал мне: «Старался не задерживаться в расположении фронтовых и армейских штабов, черпая вдохновение в оперативных сводках. Стремился, по возможности, скорее добраться до полка и батальона, где собственно и делается история войны в первой инстанции… Находясь на полковых и батальонных НП или заползая в окопы переднего края, чтобы побеседовать с солдатами и офицерами, приходилось делать то, что они делали».

Повседневной солдатской жизни и посвящено его стихотворение «На привале».

О хорошем стихотворении на военную тему говорят, что оно пахнет пороховым дымом. Прочитав стихотворение Суркова, хочется добавить — и солдатским потом…

27 июня. По-прежнему на фронтах ничего существенного, как сообщает Совинформбюро, не происходит.

Пришло письмо из Ленинграда. Николай Тихонов пишет: «Очень обрадовался Вашему письму, такому сердечному и большому. Я видел напечатанные очерки «В Петергофе» и «Зрелость командира». Третий очерк — о разведчиках ПОГа (Приморской особой группы) — я бы уже закончил, но тут мне пришлось заниматься с американским журналистом, представителем «Юнайтед пресс», первым иностранцем, посетившим Ленинград за два года войны. Вчера он уехал в Москву, и без промедления сажусь за работу.

«Ленинград в мае» дам сразу после 26-го.

Хорошо, что вы дали возможность писателям «Красной звезды» поработать над большими вещами. Я сильно сократил статейное производство и потихоньку посиживаю над «Ленинградскими рассказами». Как только все будет в порядке — а теперь осталось не так много доработать, — я сейчас же уведомлю Вас о возможности поездки в Москву. Думаю, это мне удастся, если ничего не помешает, к концу лета. Хочу привезти в Москву книжку, чтобы не приезжать с пустыми руками…

Шванков сегодня уезжает в Москву. У нас тихо на земле и шумно, даже слишком шумно, в воздухе. Есть слухи, что немцы попробуют нас снова штурмовать. Подобрали осадную артиллерию и всякого другого. Ну что ж — повоюем снова!

Большой привет всем друзьям из «Красной звезды», и в первую очередь Алексею Николаевичу Толстому, Илье Эренбургу и Пете Павленко…

Крепко обнимаю Вас и благодарю за память и внимание. Николай Тихонов».

Надо ли объяснять, что значили для меня, да и для всей редакции письма Николая Семеновича? Без преувеличения скажу, что каждое такое письмо было для меня праздником!

Что случилось с Николаем Шванковым, нашим корреспондентом на Ленинградском фронте, я уже рассказывал. Николай Семенович написал мне, что после ранения Шванков старается работать, но ему еще трудно, надо его беречь.

Мы сразу же вызвали Шванкова в Москву, дали ему месячный отпуск. А когда Шванков вернулся из отпуска, послали его на Калининский фронт.

Забегая вперед, скажу, что в Ленинград Шванков вернулся, но уже после войны руководителем корреспондентской группы «Красной звезды». Судьба его оказалась драматичной.

В 1949 году, когда были арестованы и уничтожены руководители Ленинградской партийной организации, объявленной Сталиным «антипартийной группой», попал под жернова репрессий и Шванков. В Ленинграде был арестован и репрессирован редактор окружной газеты «На страже Родины» Максим Гордон, разогнан весь аппарат редакции. Что же касается Шванкова, работавшего в городе четыре года, ему было предъявлено обвинение в «связи с врагами». Вся «связь» заключалась в том, что он бывал у командующего военным округом и члена Военного совета, хотя каждому понятно, что корреспондент центральной военной газеты не мог по долгу службы не бывать у них.

Словом, комиссия Главпура, усиленно искавшая «компромат» на Шванкова, ничего найти не смогла, но все же его убрали из «Красной звезды». Тогдашний редактор газеты Василий Московский объяснил Шванкову, что редакция ничего не имеет против него, но при сложившихся в Ленинграде обстоятельствах ничего сделать не может. В «Красную звезду» Шванков вернулся лишь в 1955 году, закончив работу в газете в звании полковника и в должности начальника отдела…

30 июня. До начала Курской битвы осталось несколько дней. О том, какое значение придавали немцы этой операции — она готовилась под кодовым названием «Цитадель», — хорошо известно. Гитлеровский генерал писал: «Вся наступательная мощь, которую германская армия способна была собрать, брошена на осуществление операции «Цитадель». Цель — вывести Советский Союз из войны окончательно и бесповоротно. Реванш за Сталинград, захват в свои руки стратегической инициативы — все это поглощалось главной задачей — решительным сокрушением всей военной силы русских».

Стратегический план немцев состоял в том, чтобы прорвать оборону наших войск одновременно с двух противоположных сторон Курского выступа и встречными ударами с севера и юга отрезать, окружить и уничтожить советские армии.

Известен был и наш стратегический план. Ставка, как я уже упоминал, приняла предложение Г. К. Жукова — не начинать нашего наступления, хотя сил для этого у нас было достаточно, а измотать и обескровить немецкие дивизии в оборонительных боях, а затем уже перейти в контрнаступление.

Подготовка к битве на Курской дуге и сама битва описаны историками и мемуаристами. Не буду повторять то, что известно читателям. Моя задача — рассказать о том, что делали в пору подготовки к Курскому сражению газета, ее писатели и журналисты. Но прежде надо напомнить о той ситуации, в которой оказалась наша газета. Приблизительно месяц назад мне позвонили из Совинформбюро и передали указание Сталина: в газетах не должны называться Брянский, Центральный, Воронежский, Степной фронты, то есть те фронты, которые были сосредоточены в районе Курской дуги. Они исчезли со страниц газеты, а вместо них, как это было в первые дни войны, под корреспонденциями, статьями, репортажами появились общие, мало что говорящие обозначения: «действующая армия».

Словом, странная идея спрятать «шило в мешке». Наоборот, то, что названия фронтов исчезли со страниц газеты, могло навести противника на мысль: там затевается что-то серьезное. Снова у нас те же сложности, что были в первые недели войны, когда даже слово «действующая армия» находилось под запретом и приходилось обозначать фронтовые корреспонденции названием уже не существовавших военных округов. Тогда я обратился к начальнику Генштаба Г. К- Жукову, и он помог нам, а ныне единственный, кто смог бы нас выручить, — это руководитель Совинформбюро секретарь ЦК А. С. Щербаков. Мы об этом его и попросили, но он не захотел «морочить» голову Сталину.

Материалов, посвященных подготовке к летней кампании, в газете много, целые полосы. Даны они в самой общей форме. И все же о главном мы старались сказать. Вот, скажем, в передовице «Напрячь все силы для победы над врагом» есть такие строки: «Красная Армия за два года накопила огромный боевой опыт… Но успокаиваться на этом — неумно и гибельно. Верно, что сила нашей обороны неизмеримо выросла… Однако это не значит, что можно пассивно ждать развития события, считать себя за семью запорами… Ничто не должно застать нас врасплох! Предугадать любые действия врага, непрестанно размышлять над возможными вариантами будущих боев, прощупывать силы, расположение, распознавать замыслы противника… — вот задача наших командиров в период затишья».

То же самое и в отношении нашего будущего контрнаступления, которому посвящена передовица. Она написана сугубо эзоповским языком. Только так мы могли сказать о задачах наших войск в связи с надвигающимися событиями. Зато печатаем в большом количестве статьи по различным вопросам, связанным с приближающимися боями. О широком круге поднимаемых проблем дают представление заголовки материалов:

«Массированный огонь в обороне»,

«Действия танков в прорыве»,

«Главное во взаимодействии пехоты и артиллерии»,

«Перегруппировка сил в ходе наступления»,

«Взаимодействие артиллерии с танками в оперативной глубине»,

«Темп воздушного боя» и другие.

Хорошо помню, что, разрабатывая тематику выступлений наших редакционных тактиков и авторского актива, ставили перед ними вопрос: что важнее всего в предстоящих боях. Наши авторы отличались основательными знаниями оперативного и тактического искусства, не уступали многим работникам центральных управлений Наркомата обороны и Генштаба. До войны и до прихода в «Красную звезду» они были на командных, штабных должностях или преподавателями военных учебных заведений.

Кстати, не раз я получал от них рапорты с просьбой послать в действующую армию. Не сомневаюсь, многие поднялись бы высоко по должностным ступеням, могли бы командовать соединениями, возглавлять штабы. В газете они делали большое и важное дело, осмысливая и пропагандируя рожденный в боях опыт. Но за всю войну, вернее, в начале ее, я отпустил на фронт только капитана Петра Назаренко, нашего собкора по Среднеазиатскому военному округу, по специальности артиллериста. Мы следили за его боевым путем, радовались успехам. В сентябре сорок третьего года дивизия, в которой служил Назаренко, командуя артиллерией, вышла к Днепру. Под шквальным огнем противника он искусно руководил переброской противотанковых дивизионов на правый берег. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза, а в апреле сорок четвертого года Петр Назаренко пал смертью храбрых.

Отменным артиллеристом был и Виктор Смирнов. Не случайно командующий артиллерией Красной Армии Н. Н. Воронов неред-ко, рассматривая очередной проект директивы, говорил своим подчиненным:

— Познакомьте с ней Смирнова из «Красной звезды». У него могут быть дельные соображения.

Своими советчиками танкисты считали Петра Коломейцева, авиаторы — Николая Денисова, да и других наших специалистов. Были случаи, когда порой тот или иной подготовленный в Генштабе документ, например Устав, Ставка посылала для проверки в «Красную звезду»…

Последний день месяца, последний июньский номер газеты. Для этого номера Николай Тихонов прислал свой очередной очерк «Ленинград в июне» — зарисовка жизни города в третье лето войны. Конечно, пишет Тихонов, стало легче, но еще очень трудно. Немцы бьют шрапнелью и мелкоосколочными снарядами, чтобы побольше убить народу на улицах, на открытых местах. Люди научились передвигаться под обстрелом. Тихонов услышал, как жена упрекала мужа:

«Что ты ходишь по улице, как бессмертный! Ходи, как все люди».

«Снова лето, — рассказывает писатель, — и питомцы детских домов в автобусе едут на дачу. Детишки, пересаживаясь из автобуса в поезд, верещат на все голоса, идут по платформе, держась за руки. Многие из них впервые в жизни увидят лес, корову, кошку… Да, кошку. Я слышал, как девочка спрашивает мать:

— Мама, а кошка это что, вроде собаки или больше?

— Меньше, — отвечала кратко мать, — она с мягкой шерстью.

— А какого она цвета?

— Разного…

— А она тоже лает?

— Она мяучит.

— А что такое мяучит?

Теперь эта девочка увидит настоящую кошку и прелесть зеленого луга…»

Написал Тихонов о таком знаменательном событии в Ленинграде, как награждение ленинградцев медалью «За оборону Ленинграда». Бои за город еще не закончены, но в эти два года жители города столько испытали, гак героически сражались, что сполна заслужили награду. Выдача превратилась в большое торжество.

И действительно, история не знает такого массового единовременного награждения, да еще в блокированном городе! Эту медаль можно увидеть у мальчиков, подростков, девушек, старушек…

И волнующий пафос заключительных строк очерка:

«На площади Жертв Революции, посреди нашего города, стоит памятник погибшим за революцию. Среди надписей есть и такая, в которой написано: «Они пали, не жалея жизни за род человеческий». Слова «род человеческий» сейчас перечеркнуты раскаленными осколками фашистского снаряда. Человеконенавистнический гитлеровец мог зачеркнуть эти слова раскаленным металлом своей злобы, но он не мог убить самого главного врага — род человеческий, к которому принадлежат и гордые сознанием своей правды ленинградцы… Род человеческий жив, он борется, и он победит…»