Сороковое восхождение французов на Монблан

Восемнадцатого марта 1871 года я приехал в Шамони с твердым намерением во что бы то ни стало подняться на Монблан. Первая моя попытка в августе 1869 года не удалась. Тогда плохая погода позволила добраться только до Больших Мулов[1]. Похоже, что и на этот раз обстоятельства складывались не лучшим образом, потому что погода, казалось установившаяся к утру 18-го числа, к полудню резко переменилась. Монблан, по местному выражению, «надвинул шапку и закурил трубку», что на языке менее впечатлительных людей означало: вершина горы закрылась облаками, а снег, сдуваемый сильным юго-западным ветром, вытянулся длинным султаном в направлении бездонных пропастей ледника Бренва[2]. Именно этот снежный язык служит надежным ориентиром для самонадеянных туристов, осмелившихся сразиться с горой.

Последующая ночь была очень скверной: соперничая друг с другом, бушевали дождь и ветер, а стрелка барометра отклонилась до нижнего предела и застыла в безнадежной неподвижности.

Между тем с первыми проблесками зари раскаты грома оповестили о грядущих изменениях в атмосфере. Вскоре небо очистилось. Открылись гребни Еревана[3] и Красных Пиков[4]. Ветер, сменившись на северо-западный, повесил над Пещерным перевалом[5], замыкавшим долину Шамони, несколько легких облачков, разрозненных и клочковатых. Я с радостью усмотрел в них вестников хорошей погоды. Но, несмотря на благоприятные предсказания и подъем барометра, господин Бальма, главный проводник в Шамони, заявил мне, что о восхождении не стоит пока и думать.

— Если барометр продолжит подниматься, — добавил он, — а хорошая погода удержится, я обещаю вам проводников на послезавтра. А сейчас запаситесь терпением. Если же хотите размять ноги, советую вам подняться на Ереван. Облака скоро разойдутся, и вы сможете как следует рассмотреть дорогу, по которой вам предстоит дойти до вершины Монблана. Ну а если не передумаете, можете рискнуть!

Эта произнесенная скороговоркой тирада не внушала особенной уверенности и заставила меня призадуматься. В конце концов я принял его предложение и получил в проводники Раванеля (Эдуара), весьма хладнокровного и крайне самоотверженного парня, в совершенстве знавшего свое дело.

В спутники я выбрал соотечественника и друга, Донасьена Левека, — настоящего туриста и неутомимого ходока, в начале прошлого года совершившего поучительное, но порой очень изнуряющее путешествие по Северной Америке. Он посетил уже много разных мест и собирался спуститься по Миссисипи до Нового Орлеана, но начавшаяся война перечеркнула его планы и заставила вернуться во Францию. Мы встретились в Экс-ле-Бене[6] и договорились, что сразу после окончания лечения отправимся в поездку по Савойе и Швейцарии.

Донасьен Левек был в курсе моих планов, но поскольку, как он сам думал, здоровье не позволяло ему долго передвигаться по ледникам, мы условились, что он будет ждать моего возвращения с Монблана в Шамони и в мое отсутствие предпримет традиционный осмотр Ледяного моря[7] в Монтанвере.

Узнав, что я иду на Ереван, мой друг, не колеблясь, решил меня сопровождать. Впрочем, подъем на Ереван — одна из самых интересных экскурсий, какие только можно совершить в Шамони. Вершина эта, высотой 2525 метров, является, в сущности, частью горной цепи Красных Пиков, которая тянется с юго-запада на северо-восток, параллельно массиву Монблана, образуя довольно узкую долину Шамони. С Еревана, расположенного в центре массива, прямо напротив ледника Боссон[8], открывается практически полный обзор маршрутов, на которых покорители гор бросают вызов гиганту Альп. Именно поэтому вершина пользуется такой популярностью среди туристов.

Мы вышли в семь утра. По дороге я обдумывал двусмысленные слова главного проводника; от них мне стало как-то не по себе. И тогда я обратился к Раванелю.

— Вы поднимались на Монблан? — спросил я его.

— Да, месье, — ответил он, — один раз, но мне этого вполне хватило и совсем не хочется туда возвращаться.

— Черт возьми! — вырвалось у меня. — А я так хотел попробовать.

— Вы вольны в своих желаниях, месье, но я вас не поведу. С горой в этом году что-то не так. На нее уже несколько раз пытались подняться, но удались только два восхождения. Да и то во второй раз им пришлось предпринять еще одну попытку. Впрочем, прошлогодний случай немножко остудил пыл любителей гор.

— Случай! Какой же?

— Как, вы не знаете? Дело было так: связка из десяти проводников, носильщиков и двух англичан в середине сентября вышла к вершине Монблана. Все видели, как они подходят к верхней точке, но через несколько минут группу скрыли облака. Когда же облака рассеялись, люди куда-то исчезли. Обоих путешественников вместе с семью гидами и носильщиками сбросило ветром и унесло в сторону Кормайёра[9], видимо, на ледник Бренва. Как спасатели ни старались, тел их обнаружить не удалось. Еще троих нашли в ста пятидесяти метрах под вершиной, у Малых Мулов[10]. Они превратились в глыбы льда.

— Но как же они могли поступить так неосторожно? — спросил я Раванеля. — Что за безумие отправляться так поздно в подобную экспедицию! Им надо было идти в августе!

Я мог бы рассуждать так еще долго, поскольку эта печальная история прочно завладела моими мыслями. К счастью, погода скоро улучшилась, и веселые солнечные лучи принялись разгонять последние облачка, все еще скрывавшие вершину Монблана. Развеивали они и мрачные думы.

Восхождение наше продолжалось как нельзя лучше. Оставив за собой шале[11] Планпраз[12], расположенное на высоте 2062 метров, мы совершили подъем по каменным осыпям и снежникам к подножию скалы, названной Камином, на которую взбираются, цепляясь за выступы руками и ногами. Минут через двадцать мы достигли вершины Еревана, откуда открывался изумительный вид. Массив Монблана предстал во всем своем величии. Гигантская гора, прочно опирающаяся на солидный фундамент, казалось, бросала вызов бурям, скользившим по ее ледяному щиту, но не причинявшим ему никакого вреда. Вокруг исполина, с завистью поглядывая на него, громоздились шпили, пики, пологие вершины, которые не могли сравниться с Монбланом, выказывая явные признаки медленного разрушения.

С выбранного нами превосходного места для обзора мы смогли, хотя и не до конца, оценить расстояние, которое придется пройти по пути к цели. Вершина, из Шамони видневшаяся совсем рядом с куполом Гуте[13], заняла свое настоящее место. Разнообразные плато, образовавшие ступени, которые нам предстояло преодолеть, и совершенно невидимые снизу, теперь открылись нашим глазам и, повинуясь законам перспективы, отодвинули желанную вершину еще дальше. Ледник Боссон, развернувшийся во всем своем блеске, ощетинился снежными иглами и сераками (ледяными глыбами до десятка метров в длину). Они, казалось, бились, подобно волнам бушующего моря, о скальные стены Больших Мулов, чье подножие исчезало среди вздыбленных льдин.

Столь захватывающее зрелище не могло охладить мое нетерпение, и больше чем когда-либо я захотел исследовать этот еще неизвестный мне мир.

Моего спутника также охватил энтузиазм, и с того момента я поверил, что пойду на Монблан не в одиночку.

Мы спустились в Шамони. Погода постепенно улучшалась. Барометр продолжал свое медленное восхождение — все шло как нельзя лучше.

На следующий день на рассвете я помчался к главному проводнику. Небо было безоблачным. Ветра почти не ощущалось — только легкие дуновения с северо-востока. Массив Монблана, с золотившимися под лучами восходящего солнца главными вершинами, казалось, приглашал многочисленных туристов посетить его. Нельзя было не ответить на столь любезное приглашение, не рискуя стать неблагодарным. Господин Бальма, справившись по своему барометру, объявил, что восхождение вполне возможно, и пообещал дать мне двух проводников и носильщика, как это предписывалось правилами. Право выбора я предоставил ему. Однако приготовления к выходу нарушил один инцидент, совершенно мною не предусмотренный.

Выйдя из комнатушки главного, я столкнулся с Эдуаром Раванелем, моим давешним проводником.

— Ну что, идете на Монблан? — спросил он.

— Разумеется, — ответил я. — Разве вы не находите нынешнее утро вполне подходящим?

Он задумался на несколько минут, а потом сказал с несколько озабоченным видом:

— Месье, вы же мой клиент; я вчера сопровождал вас на Ереван и теперь не могу покинуть. Раз вы идете наверх, то и я пойду с вами, если вам, конечно, угодно принять мои услуги. Это ваше право, потому что во всех опасных прогулках путешественник может выбирать себе проводников. Вот только, если вы примете мое предложение, я просил бы вас взять в помощники и моего брата, Амбруаза Раванеля, а также кузена, Гаспара Симона. Оба — молодые и здоровые парни. Они, как и я, не очень-то любят подобные прогулки, но от работы не бегают, и я ручаюсь за них, как за самого себя.

Парень внушал мне полное доверие. Я согласился и, не теряя времени, пошел предупредить главного проводника о сделанном мною выборе.

Но, пока шли наши переговоры, господин Бальма тоже начал действовать, договариваясь с проводниками в соответствии с установленной очередью. Один уже согласился: это был Эдуар Симон. Ждали ответа другого проводника по имени Жан Каррье. В ответе можно было не сомневаться, потому что этот человек уже двадцать девять раз поднимался на Монблан. Я оказался в трудном положении. Выбранные мною проводники все были родом из Аржантьера, общины, находившейся в шести километрах от Шамони. И теперь жители Шамони обвиняли Раванеля в том, что он оказал на меня влияние ради семейной выгоды, а это противоречило правилам.

Желая поскорее прекратить споры, я взял Эдуара Симона третьим проводником, потому что он уже начал собираться в путь.

Он был бы мне ни к чему, если бы я отправлялся на восхождение один. Но со мною в гору шел товарищ, и третий проводник становился просто необходим.

Уладив дело, я пошел предупредить Донасьена Левека. Тот спал сном праведника, преодолевшего накануне пятнадцать километров по горным склонам. Пробудить его стоило некоторого труда; пришлось сперва вытащить из-под него простыню, потом подушку и, наконец, матрас. Только после этого результат был достигнут, и мне удалось растолковать ему, что я готовлюсь в большое путешествие.

— Ну, ладно! — зевая сказал он. — Я буду сопровождать вас до Больших Мулов и там дождусь вашего возвращения.

— Браво! — ответил я. — У меня как раз есть лишний проводник, я выделяю его для вас.

Мы купили необходимые для передвижения во льдах вещи. Палки с железными наконечниками, гетры из грубого сукна, очки с зелеными стеклами, плотно прилегающими к глазам, перчатки с меховой подкладкой, зеленого цвета накидки и меховые ушанки — ничего не забыли. У каждого были превосходные башмаки с тройными подошвами, которые проводники подковали шипами. Эта последняя деталь необычайно важна, потому что в подобного рода экспедициях случаются моменты, когда всякое скольжение будет смертельным, причем не только для поскользнувшегося, но и для всей связки.

Подготовка наша, как и сборы проводников, длилась около двух часов. Наконец к восьми часам нам подвели мулов, и мы двинулись по направлению к шале у Остроконечного Камня, которое находилось на высоте 2000 метров, то есть в 1000 метров над долиной Шамони и в 2800 метрах ниже вершины Монблана.

Добравшись к десяти часам до Остроконечного Камня, мы встретили там испанского путешественника, господина N., в сопровождении двух проводников и носильщика. Старший из проводников, по имени Паккар, был родственником доктора Паккара, того самого, кто вместе с Жаком Бальма первым покорил Монблан[14]. Он уже восемнадцать раз был на вершине. Господин N. также намеревался подняться на Монблан. Он много странствовал по Америке. Выйдя из Кито[15] и преодолев по снегу самые высокие перевалы, пересек андийские Кордильеры[16]. Он, следовательно, полагал, что без особого труда справится со своей новой затеей, но тут ошибся: не учел вертикальности склонов, по которым предстояло идти, а также разреженности воздуха.

Спешу добавить, в похвалу господину N., что если ему и удалось добраться до вершины Монблана, то только благодаря редчайшей духовной энергии, потому что физические силы оставили его задолго до этого момента.

У Остроконечного Камня мы, насколько это было возможно, плотно позавтракали. Такова мера предосторожности, потому что аппетит вообще-то пропадает, как только вступаешь в районы оледенения.

Господин N. со своими проводниками часов в одиннадцать ушел к Большим Мулам. Мы же отправились в путь только в полдень. У Остроконечного Камня верховая тропа заканчивается. И теперь надо было карабкаться зигзагами по очень крутой тропинке, идущей по краю ледника Боссон, а потом вдоль самого основания Южного пика[17]. После часа довольно тяжелой работы, в самую жару, мы дошли до точки, называемой Камень-с-Лестницей; она расположена на высоте 2700 метров. Здесь проводники и путешественники связываются вместе крепкой веревкой, оставляя между собой промежутки в три-четыре метра. После этого мы должны были ступить на ледник Боссон. Этот труднодоступный ледник там и сям изрезан зияющими пропастями, дно которых увидеть невозможно. Вертикальные стенки трещин отливают каким-то неопределенным, притягивающим взгляд сине-зеленым цветом. Когда с тысячей всевозможных предосторожностей приближаешься к краю и заглядываешь в таинственные глубины, некая неведомая сила овладевает тобой, и кажется вполне естественным шагнуть в непостижимые бездны.

Мы продвигались очень медленно, обходя трещины либо преодолевая их то с помощью лестниц, то по сомнительной прочности снежным мостам. Вот здесь-то и нужны веревки. Их держат в натяжении при пересечении опасных мест: если снежный мост вдруг рухнет, проводник или путешественник повисают над бездной. И тогда путников, отделавшихся легкой контузией, вытаскивают наверх. Иногда, если трещина очень широкая, но неглубокая, вся связка спускается на дно, а потом поднимается с другой стороны. В этом случае необходимо вырубать во льду ступеньки, и два идущих впереди проводника, вооруженные «ледорубами», эдакой своеобразной разновидностью топора или, скорее, тесла[18], принимаются за эту тягостную и опасную работу.

Одно обстоятельство делает вход на Боссон опасным. На ледник попадают от подножия Южного пика, проходя под кулуаром[19], по которому часто срываются каменные лавины. Ширина этого кулуара составляет около 200 метров. Его надо пересечь быстро, и во время перехода один из проводников ведет наблюдение, чтобы предупредить в случае малейшей опасности.

В 1869 году на этом месте убило проводника, а его тело, отброшенное камнем в пропасть, разбилось о скалы в трехстах метрах ниже по склону.

Нам об этом сообщили, и мы ускорили темп, насколько это позволяло сделать отсутствие опыта, но, покинув одну опасную зону, вступили в другую, ничуть не менее сложную. Речь идет об отрезке, покрытом сераками — огромными ледяными глыбами, чье происхождение еще не объяснено удовлетворительным образом. Сераки располагаются обычно на краю плато и представляют угрозу для всей находящейся под ними долины. Нормальное движение ледника или даже легкое колебание атмосферы могут вызвать их падение, приводящее к очень тяжелым последствиям.

«А сейчас, господа, сохраняйте полное молчание и пойдемте побыстрее», — эти слова один из проводников произнес очень резким тоном, сразу оборвав нашу беседу. Мы быстро двигались в тишине. Наконец, подвергаясь всё новым и новым треволнениям, мы вышли к месту, называемому Соединением, хотя вернее его надо было бы назвать «Насильственным разделением горой Ребро ледников Боссон и Таконе». В этом месте пейзаж стал совершенно неописуемым: ледниковые трещины, переливающиеся всеми цветами радуги, снежные иглы копьевидной формы, нависающие сераки с ажурными отверстиями, маленькие озера цвета морской воды — все это перемешалось в невообразимом хаосе. Добавьте к этому гул водных потоков где-то на дне ледника, зловещий, то и дело повторяющийся скрежет глыб, откалывающихся и низвергающихся в пасть трещин, дрожь растрескивающейся под вашими ногами почвы — и вы получите тогда представление об этих угрюмых и пустынных краях, где жизнь проявляется только как разрушение и гибель.

Миновав Соединение, некоторое время мы шли по леднику Таконе и добрались до ребра, ведущего к Большим Мулам. Ребро это, сильно наклоненное, извилисто уходит вверх. Когда выпадает свежий снег, проводник, идущий во главе группы, обычно заботится о том, чтобы пересечь эти извилины под углом примерно в тридцать градусов. Это помогает уберечься от лавин.

И вот после трехчасового пути по льду и снегу мы подошли к Большим Мулам, скалам двухсотметровой высоты, доминирующим, с одной стороны, над ледником Боссон, а с другой — над пологими снежными равнинами, простирающимися до подножия купола Гуте.

Маленькая хижина, построенная проводниками у вершины первой скалы и расположенная на отметке 3050 метров, предоставляет путешественникам убежище и позволяет дожидаться под кровом часа выхода к вершине Монблана.

В приюте ужинают, кто чем может, и спят, как придется. Только пословица «кто спит, тот ужинает» на этой высоте не имеет смысла, потому что здесь трудно получить и то, и другое.

— Ну, — сказал я Левеку после некоего подобия отдыха, — не преувеличил ли я красоты пейзажа, не жалеете ли вы, что добрались сюда?

— У меня так мало сожалений, — ответил он, — что я твердо решился дойти до вершины. Можете на меня рассчитывать.

— Отлично, — сказал я, — только знайте, что самое трудное еще впереди.

— Перестаньте! — прервал он. — Мы выдержим до самого конца. А пока что пойдемте посмотрим заход солнца. Он должен быть великолепным.

В самом деле небо было на редкость чистое.

Хребет Еревана и Красных Пиков простирался у наших ног. За ним виднелись скалы Физ и пик Варан[20], вздымавшиеся над долиной Саланш[21] и отодвигавшие на третий план горы Флёри и Репозуара[22]. Еще правее глаз различал снежную вершину Бюэ[23], чуть дальше — Южный Зуб[24], возвышающийся пятью своими клыками над долиной Роны. А за нами были вечные снега, купол Гуте, Проклятые горы[25] и, наконец, Монблан.

Мало-помалу тени заполнили долину Шамони, а потом достигли по очереди каждой из вершин, вздымавшихся на западе. Лишь массив Монблана по-прежнему сверкал; он казался окруженным золотым нимбом.

Вскоре тень добралась до купола Гуте и Проклятых гор. Но вершину альпийского гиганта она еще щадила. Мы с восхищением следили за медленным и постепенным исчезновением света. Какое-то время светлое пятно удерживалось на последней вершине, давая нам безумную надежду, что оно так и останется там. Но через несколько минут все помрачнело, живые краски сменились мертвенно-синеватыми, трупными тонами смерти. Я нисколько не преувеличиваю, и тот, кто любит горы, меня поймет.

После просмотра этого грандиозного представления нам оставалось только ожидать часа выступления. Мы собирались отправиться в путь в два часа утра. И теперь каждый растянулся на своем матрасе.

Надо спать, а не думать и тем более не разговаривать. В мозгу крутятся мрачноватые фантазии. Эта ночь предшествует битве — с тем только различием, что никто не заставляет вас ввязываться в бой. Мысли двумя потоками борются за место в сознании. Это похоже на смену прилива и отлива в море: каждый в свое время одерживает верх. Возражений против задуманного предприятия хватает. К чему хорошему может привести эта авантюра? Если она будет удачной, то какие преимущества можно из нее извлечь? А вдруг что-нибудь случится, и тогда целый век придется сожалеть об этом шаге? И тут вмешивается воображение: приходят на ум все катастрофы в горах. Возникают видения снежных мостов, обрушивающихся под вашими шагами, вы чувствуете, как проваливаетесь в зияющие пропасти, слышите жуткий грохот низвергающихся лавин, готовых вас засыпать, похоронить, могильный холод охватывает вас, и вы отбиваетесь изо всех сил…

В этот момент слышится грохот.

— Лавина! Лавина! — кричите вы.

— Что случилось? Что вы делаете? — вторит проснувшийся Левек.

Увы! Это был всего лишь какой-то предмет обстановки, который я опрокинул в кошмарных метаниях. Так прозаическая лавина вернула меня к реальности. Я посмеялся своему испугу, направление течения сменилось на обратное, а вместе с тем появились и честолюбивые мысли. Мне надо приложить совсем немного усилий, чтобы ступить на эту столь редко покоряемую вершину. Эта победа равна любой другой! А несчастные случаи редки, очень редки. Да и происходят ли они на самом деле? А какой чудесный вид должен открыться с вершины! И потом, как велико удовольствие совершить то, что не осмелились сделать столько других людей!

Подобные размышления укрепили мою душу, и я стал спокойно дожидаться времени выхода.

Около часа ночи шаги проводников, их разговоры, шум открывающихся дверей дали нам понять, что момент приближается. Вскоре в нашу комнату вошел месье Раванель:

— Вставайте, вставайте, господа. Погода чудесная. К десяти будем на вершине.

При этих словах мы мигом расстались с постелями и быстро приступили к туалету. Двое наших проводников, Амбруаз Раванель и его кузен Симон, пошли вперед на разведку. С собой они взяли фонарь; его свет должен был указать направление, в котором нам предстояло идти. А еще они вооружились ледорубами, чтобы в самых трудных местах рубить для нас ступени. В два часа мы все связались веревкой. Вот в каком порядке мы выступили в путь: передо мной, во главе группы, шел Эдуар Раванель, за мною — Эдуар Симон, потом — Донасьен Левек; следом — оба наших носильщика — оба, потому что мы прихватили с собой хозяина убежища Больших Мулов, — и, замыкая группу, весь караван господина N…

Когда проводникам и носильщикам роздали провизию, был дан сигнал к отправлению, и мы двинулись в полнейшей темноте, ориентируясь только по фонарю, который несли ушедшие вперед проводники. В нашем шествии было что-то торжественное. Разговаривали мало, неотступно преследуемые ощущением неизвестности, но эта новая и очень жесткая ситуация возбуждала нас и делала нечувствительными к опасностям, в ней скрывавшимся. Окружающий пейзаж был фантастическим. Очертания людей и предметов едва угадывались. Огромные белесые неясные глыбы с чуть лучше прорисованными черными пятнами закрывали горизонт. Небосвод светился каким-то странным сиянием. Впереди, на неопределимом расстоянии можно было видеть мигающий фонарь прокладывавших дорогу проводников, и мрачное молчание ночи нарушалось только сухим отдаленным стуком топора, вырубавшего во льду ступени.

Мы медленно и со всевозможными предосторожностями поднялись на первый уклон, направляясь к основанию купола Гуте. Часа через два утомительного подъема мы вышли на первое — так называемое Малое — плато у подножия купола Гуте на высоте 3650 метров. Передохнув несколько минут, продолжили подъем, уклоняясь влево и выбрав тропу, которая вела к Большому плато.

Но группа наша была уже не так многочисленна, как прежде. Господин N. вместе со своими проводниками отстал: усталость вынудила его отдыхать немного дольше.

К половине пятого горизонт начал светлеть. В этот момент мы шли по склону к Большому плато, куда добрались без особых хлопот, и вскоре достигли высоты 3900 метров. Завтрак мы вполне заслужили. Вопреки обыкновению и у Левека, и у меня пробудился хороший аппетит. Это было добрым знаком. Значит, мы приспособились к снегам и случайным приемам пищи. Наши проводники обрадовались и считали теперь успех нашего восхождения обеспеченным. Что касается меня, то я находил, что они слишком поспешны в суждениях.

Несколькими минутами позже нас догнал господин N. Мы настойчиво уговаривали его поесть. Он упрямо отказывался, потому что страдал от спазма желудка, столь обычного на больших высотах. Он казался очень удрученным.

Большое плато заслуживает отдельного описания. Направо поднимается купол Гуте. А прямо за ним виднеется вершина Монблана, возвышающаяся над куполом на 900 метров. Налево расположены Красные скалы и Проклятые горы. И весь этот огромный цирк сверкает ослепительной белизной. Со всех сторон его рассекают огромные трещины. Одна из них поглотила в 1820 году троих проводников из числа спутников доктора Хемела и полковника Андерсона[26]. Много позже, в 1864 году, там же погиб Амбруаз Куте[27].

Плато это надо пересекать с величайшими предосторожностями, потому что нередко трещины прикрыты тонкой снежной коркой. Более того, часто по плато проносятся лавины. 13 октября 1866 года английский путешественник и трое его гидов нашли смерть под ледяной глыбой, сорвавшейся с главной вершины. После чрезвычайно опасных поисков удалось найти тела проводников. Казалось, вот-вот будет найдено и тело путешественника, но на то же место обрушилась новая лавина, и поиски пришлось прекратить.

Перед нами открывались три дороги. Обычная дорога вела влево, к подножию Проклятых гор; шла она по некоему подобию долины, называвшейся Подворотней[28], или Коридором, и выводила по умеренной крутизны склонам к нижним обрывам Красных скал.

Вторая, реже посещаемая, огибала справа купол Гуте и вела к вершине Монблана по соединявшему их гребню. Но тогда нам пришлось бы часа три идти по головокружительной крутизне и взбираться по труднопроходимому пласту подвижного льда, называющемуся Горб Дромадера[29].

Третий путь предлагал двигаться в лоб к вершине от Коридора, с подъемом по ледяной стене высотой в 250 метров, шедшей вдоль нижних обрывов Красных скал.

Проводники сказали, что по первой дороге пройти нельзя из-за недавно открывшихся трещин, полностью ее перегородивших. Стало быть, приходилось выбирать между двумя другими. Лично я предпочел бы вторую, ту, что шла через Горб Дромадера, но ее посчитали слишком опасной, и было решено, что мы пойдем на штурм ледяной стены, вздымавшейся на пути к вершине от Коридора.

Когда решение принято, лучше выполнять его, не рассуждая. И вот мы пересекли Большое плато и подобрались к подножию поистине страшного препятствия.

Чем дальше мы продвигались, тем круче становился склон, приближаясь, как мне показалось, к вертикали. Кроме того, под ногами обрисовались многочисленные трещины, которых мы раньше не замечали.

И тем не менее мы начали этот трудный подъем. Один из проводников впереди начинал рубить ступени, второй их заканчивал. Мы делали по два шага в минуту. Чем выше мы поднимались, тем круче уходил вверх склон. Проводникам даже приходилось совещаться относительно выбора направления; говорили они на диалекте и, кажется, не всегда были единодушны, что не назовешь хорошим признаком. Наконец подъем стал настолько отвесным, что наши шапки касались икр впереди идущего проводника. Картечь ледяных обломков, летевшая при рубке ступеней, слепила глаза и делала наше положение еще более трудным. Тогда я обратился к взбиравшимся впереди проводникам.

— Послушайте! — сказал я им. — Конечно, очень хорошо так вот подниматься! Это не основная дорога, согласен, но все-таки по ней можно пройти. Только вот где вы нас спустите?

— О, месье, — ответил мне Амбруаз Раванель, — для спуска мы выберем другой путь.

Наконец, после двух часов усилий на грани возможностей, вырубив в толще льда свыше четырехсот ступеней, мы, едва ли не окончательно выбившись из сил, добрались до верхушки Коридора.

Потом мы прошли по слегка наклонному снежному плато и остановились перед огромной трещиной, преградившей дорогу. Обогнули ее и не смогли сдержать возгласов восхищения при виде открывшейся картины. Направо у наших ног лежал Пьемонт и равнины Ломбардии. Налево свои бесподобные вершины вздымали покрытые снегами массивы Пеннинских Альп[30] и Оберланда[31]. Только Монте-Червино[32] да Монте-Роза[33] все еще возвышались над нами, но пройдет немного времени — и мы поднимемся над ними.

Последняя мысль вернула нас к цели экспедиции. Мы повернулись к Монблану и, пораженные, застыли.

— Боже! Как он еще далек! — вырвалось у Левека.

— И как высок! — добавил я.

Было от чего прийти в отчаяние. Перед нами высилась пресловутая стена к вершине, очень опасная, с уклоном градусов пятьдесят, и ее необходимо было преодолеть. Правда, мы, после того как забрались на стену Коридора, уже ничего не боялись. Полчаса ушло на отдых, потом мы продолжили путь, однако очень скоро стало ясно, что атмосферные условия переменились. Солнце немилосердно палило, и отраженный от снега солнечный свет удваивал наши мучения. Давала себя знать и разреженность воздуха. Мы продвигались вперед медленно, с частыми остановками и наконец достигли плато, господствовавшего над вторым обрывом Красных скал. Мы оказались у подножия Белой горы[34]. Она поднималась над нами, одинокая и величественная, на двухсотметровую высоту. Даже Монте-Роза спустила перед нею флаг.

Наши силы, и мои, и Левека, были на исходе. Что же до господина N., настигшего нас у вершины Коридора, то можно было сказать, что разреженность воздуха на него не действовала, потому что он почти не дышал.

И вот наконец-то начался последний подъем. Сделав всего десяток шагов, мы остановились, не имея абсолютно никакой возможности двигаться дальше. Горло болезненно сжималось, отчего дышать становилось еще труднее. Ноги отказывались нам служить, и тогда я понял красочное выражение Жака Бальма, когда он, рассказывая о первом своем восхождении, заметил, что только штаны, казалось, и связывали его ноги с телом. Но более сильное чувство владело естеством, и, хотя тело молило о пощаде, сердце, подавляя эти отчаянные жалобы, твердило: «Выше! Выше!» Оно подстегивало наши бедные измотанные конечности. Так мы преодолели Малые Мулы, скалы, находящиеся на высоте 4666 метров, а потом, после двух часов невероятных усилий, наконец-то покорили и всю горную цепь. Монблан лежал у наших ног!

Было пятнадцать минут пополудни.

Гордость за содеянное буквально стерла усталость. Наконец-то мы покорили знаменитую вершину! Мы поднялись выше всех, и эта мысль, которую мог породить только Монблан, очень взволновала нас.

Честолюбие наше было удовлетворено, и моя мечта осуществилась!

Монблан признан самой высокой вершиной Европы[35]. В Азии и Америке есть более высокие горы, но стоит ли приниматься за их покорение, если — вследствие абсолютной невозможности достичь их вершин — придется в конце концов признать превосходство природы?

С другой стороны, есть вершины более труднодоступные, например Монте-Червино, однако мы видели этот пик в четырех сотнях метров под нами!

И потом, какое зрелище открылось перед нами, вознаграждая нас за труды! По-прежнему ясное небо напиталось густой синевой. Солнце, порастеряв часть своих лучей, заметно потеряло блеск, словно бы началось его частичное затмение. Этот эффект, вызванный разреженностью атмосферы, воспринимался тем сильнее из-за того, что окружающие горы и долины были залиты светом. Таким образом, ни одна деталь не ускользала от нас.

С юго-востока горизонт закрывали горы Пьемонта, заслоняющие долины Ломбардии. С запада подступали горы Савойи и Дофине; за ними располагалась долина Роны. С северо-запада были Женевское озеро и Юра[36]. С юга виделся хаос горных вершин и ледников — нечто неописуемое, над чем господствовали массив Монте-Розы, Мишабельхёрнер[37], Монте Червино, Вайссхорн[38], «самая прелестная из вершин», как называл ее знаменитый горовосходитель Тиндалл[39], а в отдалении поднимались Юнгфрау[40], Мёнх[41], Айгер[42] и Финстераархорн[43].

Взгляд наш устремлялся вдаль не менее чем на шестьдесят лье. Мы, стало быть, разглядывали окружающую местность протяженностью по меньшей мере сто двадцать лье.

Одно особое обстоятельство еще больше подчеркнуло красоту зрелища. С итальянской стороны надвинулись облака и закрыли долины Пеннинских Альп, не заслонив, однако, горных вершин. И скоро перед нашими глазами появилось второе, нижнее, небо: облачное море, откуда вздымался целый архипелаг скалистых пиков и покрытых снегами гор. В картине этой было нечто магическое, подвластное разве что великим поэтам.

Вершина Монблана образует вытянувшийся с юго-запада на северо-восток гребень длиною двести шагов и шириной около метра. Ее можно сравнить с перевернутым килем вверх корпусом корабля.

Мы стали свидетелями крайне редкого явления: температура воздуха была довольно высокой — десять градусов выше нуля. Воздух оставался почти полностью неподвижным, только время от времени ощущался легчайший бриз.

Проводники озаботились в первую очередь тем, что развели нас по гребню, поставив лицом к Шамони, чтобы снизу легко было заметить восходителей и убедиться, что все живы и здоровы. Многие туристы следили за нашим восхождением с Еревана и из Сада. Они могли воочию убедиться в нашем успехе.

Однако подняться на вершину — еще не всё; теперь пора было подумать о спуске. Самое трудное, если не самое мучительное, еще предстояло сделать. И вот мы нехотя покинули макушку горы, достигнутую ценой стольких усилий. Теперь нет уж той энергии, что влекла нас наверх, того стремления забраться повыше, столь естественного и столь властного. Нам предстоит брести вниз, часто оглядываясь назад.

А решаться — самое время. Наконец после прощального причащения традиционным шампанским мы отправляемся в путь. На вершине мы пробыли около часа. Порядок следования теперь изменился. Караван господина N. занял место впереди, и мы — по требованию его проводника Паккара — связались все вместе. Он очень устал, этот господин N.; его физические силы иссякли, чего нельзя было сказать о решимости. Можно было опасаться падений, и тогда нашими общими усилиями, может быть, удалось бы остановить сорвавшихся. Действительность подтвердила наши опасения. Спускаясь по крутой стене, господин N. не раз оступался. Его проводники, ребята крепкие и очень ловкие, смогли, к счастью, удержать его, однако наши гиды, не без основания полагая, что весь караван может быть увлечен в бездну, решили отвязаться. Мы с Левеком этому воспротивились, и караван, принимая величайшие меры предосторожности, благополучно спустился с той головокружительной крутизны, что предстояло преодолеть прежде всего.

Но нельзя было предаваться иллюзиям: под ногами разверзлась почти бездонная бездна, и случайно задетые кусочки льда срывались в нее с быстротой молнии, наглядно показывая, что ожидает путников, если кто-нибудь из них оступится. Сделав как-то неверный шаг, я задышал чаще. Мы спускались по пологому склону, который выводил к вершине Коридора. Подтаявший от тепла снег проседал под нашими шагами; ноги увязали в снегу по колено, и это делало переход мучительным. Мы все время шли по собственным утренним следам, но вот Гаспар Симон, обернувшись ко мне, сказал:

— Месье, у нас нет выбора, потому что Коридор непроходим. Придется спускаться по той же самой стене, на какую мы карабкались утром.

Я передал эту малоприятную новость Левеку.

— Только вот, — добавил Гаспар Симон, — не стоило бы нам оставаться в одной связке. Впрочем, надо сначала посмотреть, как поведет себя господин N.

Мы подошли к ужасной стене. Караван господина N. начал спуск, и мы услышали несколько крепких выражений в его адрес, произнесенных Паккаром. Склон стал таким крутым, что мы больше не видели ни самого господина N., ни его проводников, хотя все еще оставались с ними связанными.

Как только шедший передо мной Гаспар Симон осознал происходящее, он остановился и, обменявшись со своими коллегами несколькими фразами на диалекте, объявил, что необходимо отвязаться от каравана господина N.

— Мы отвечаем за вас, — добавил он, — а за других отвечать не можем. Если они сорвутся, то утянут за собой и нас.

Сказав это, он развязал узел.

Мы собрались было протестовать, но наши проводники оставались непреклонными. Тогда мы предложили послать двоих в помощь проводникам господина N. Они с готовностью приняли наше предложение, но, поскольку веревки у них уже не было, проект этот нельзя было привести в исполнение.

И вот мы начали свой ужасный спуск. Один из нас готовился сделать шаг, и в то время, как он его совершал, остальные, изогнувшись в дугу, готовились оказать ему помощь, если бы он вдруг поскользнулся. Первому проводнику, Эдуару Раванелю, досталась самая опасная роль: ему пришлось восстанавливать ступеньки, в той или иной мере разрушенные первым караваном.

Мы продвигались очень медленно, с большими предосторожностями. Тропа вела прямо к одной из трещин, раскрывшихся у подножия склона. Поднимаясь, мы ее не видели, а вот на спуске зияющая зеленоватая пасть так и гипнотизировала нас. Все ледяные глыбы, сдвинутые нашими ногами, казалось, сговорились: сделав три подскока, они исчезали в пропасти, словно в глотке Минотавра[44]. Только пасть Минотавра после каждого проглоченного куска закрывалась, здесь же этого не было: ненасытная бездна оставалась разверзнутой и словно ожидала более крупной «порции», чтобы сомкнуться. Нам нельзя было стать такой «порцией», и все наши усилия сосредоточились на этом. Стараясь выйти из столь тягостного очарования, из такого морального головокружения, если можно так выразиться, мы пытались шутить над своим опасным положением, попасть в какое не пожелаешь и горной серне. Мы даже напевали кое-какие куплеты маэстро Оффенбаха[45], но, если уж говорить всю правду, я должен признаться, что шутки наши были плоскими, а пели мы довольно фальшиво. Должен заметить, что я совсем не удивился, когда Левек пытался вставить в знаменитую арию из «Трубадура»[46]слова из «Синей Бороды»[47], что потребовало от него недюжинных усилий. Наконец, чтобы поднять свой дух, мы поступили как горе-храбрецы, орущие нараспев в темноте, дабы себя ободрить.

Около часа мы оставались подвешенными между жизнью и смертью, и это время показалось нам вечностью, но в конце концов добрались до подножия ужасного склона.

Там мы встретили живых и невредимых господина N. и его проводников.

Отдохнув несколько минут, мы продолжили спуск.

На подходе к Малому плато Эдуар Раванель внезапно остановился и воскликнул, повернувшись к нам:

— Посмотрите, какая лавина! Она скрыла все наши следы.

В самом деле, могучая ледяная лавина, сорвавшаяся с купола Гуте, совершенно завалила дорогу, по которой мы поднимались утром к Малому плато. Массу этого завала я оценил не менее чем в пятьсот кубических метров. Если бы она сошла в момент нашего восхождения, можно было бы, вне всякого сомнения, добавить к длинному списку жертв Монблана еще один трагический случай.

Столкнувшись с новым препятствием, мы вынуждены были либо поискать другую дорогу, либо пройти по самой кромке лавины. Учитывая нашу крайнюю усталость, последнее было самым простым, но и крайне опасным выбором. Ледяная стена высотой более чем в двадцать метров, уже частично оторвавшаяся от купола Гуте и удерживавшаяся только одним скальным выступом, перегораживала наш путь. Казалось, что огромный серак удерживает равновесие. А если наш проход вызовет легкое сотрясение воздуха, не закончится ли это падением скальной глыбы? Проводники посовещались. Каждый из них разглядывал в карманную подзорную трубу трещину, образовавшуюся между горным склоном и беспокоящей нас ледяной массой. Острые и резкие края щели показывали, что разлом произошел недавно и был, очевидно, вызван схождением лавины.

После недолгого обсуждения проводники, согласившись, что обходной путь найти невозможно, решили попытаться совершить опасный переход.

— Надо идти очень быстро, даже бежать, если сможете, — объяснили они нам, — и через пять минут мы будем в безопасности. Давайте, господа, сделаем последнее усилие!

Пятиминутная пробежка — пустяк для просто уставших людей; мы же совершенно выбились из сил и, казалось, никак не сможем бежать по рыхлому снегу, проваливаясь по колено. Тем не менее, призвав всю оставшуюся энергию, после трех-четырех кульбитов, подталкиваемые с одной стороны, вытягиваемые с другой, мы добрались-таки до снежного бугорка и в полном изнеможении повалились на него. Опасное место осталось позади.

Требовалось время, чтобы прийти в себя. С вполне понятным удовлетворением мы вытянулись на снегу. Самые большие трудности остались позади, а если что и надо будет преодолеть, то мы сделаем это без особого страха.

Надеясь поглядеть на сход лавины, мы продолжали отдыхать, только ждали напрасно. Время шло, и было неразумно надолго задерживаться в этой ледяной пустыне. Тогда мы решились продолжать спуск. К пяти часам добрались до приюта у Больших Мулов.

Проведя скверную ночь и выдержав приступ лихорадки, вызванной солнечными ударами, полученными в ходе экспедиции, мы намеревались спуститься в Шамони. Но перед уходом, согласно обычаю, вписали свои имена в специально оставленный у Больших Мулов список. Сюда же внесли имена своих проводников и основные моменты восхождения.

Перелистывая этот реестр, куда туристы заносили более или менее удачные, но всегда искренние выражения и чувства, овладевшие ими при виде совершенно нового мира, я наткнулся на настоящий поэтический гимн Монблану, написанный на английском языке. Поскольку он передает и мои собственные ощущения, попытаюсь перевести его:

К восьми часам мы вышли на дорогу к Шамони. Переход через Боссон был трудным, но обошелся без каких-либо приключений.

За полчаса до Шамони, в шале у водопада Дар, мы встретили несколько английских туристов, казалось, ожидавших нашего прихода. Едва нас заприметив, они поспешили навстречу, трогательно поздравляя с успехом. Один из них представил свою жену, очаровательную и в высшей степени изысканную женщину. Когда мы рассказали ей в общих чертах о перипетиях нашего путешествия, она ответила словами, шедшими от самого сердца:

— How much you are envied by everybody! Let me touch your alpen-stocks![49]И эти ее слова верно передали общее настроение.

Восхождение на Монблан очень мучительно. Рассказывают, что знаменитый женевский натуралист Соссюр заразился там болезнью, от которой умер несколько месяцев спустя[50]. И я не могу подобрать лучшего окончания для своей слишком длинной реляции, чем слова Маркхема Шеруилла[51]. «Что бы ни говорили, — заключает он свой рассказ о путешествии к Монблану, — но я никому не посоветовал бы решаться на восхождение, результат которого никогда не сравнится с теми опасностями, каким подвергаешься сам и подвергаешь других людей».