Сорвать розу

Из ориентировки разведчикам, отправляющимся на занятую американцами территорию:

ГЛАВА 1

Лайза Микэ Ван Гулик, младшая из пяти детей, росла в Холланд-Хаузе, деревенском поместье отца, расположенном на реке Гудзон со стороны города Джерси, с убеждением, что она – гадкий утенок среди прекрасных лебедей.

Три старшие сестры – Эмили, Лизбет и Мэри – унаследовали от матери, гугенотки Кэтрин Микэ, светлую фарфоровую кожу и хрупкое изящное телосложение, небольшие голубые глаза под тонкими изогнутыми бровями, поджатые губы, изящно вздернутые носики и густые блестящие локоны, каскадом нависавшие над маленькими ушами. Даже их брат Аренд был больше похож на них, нежели она.

Глаза Лайзы меняли цвет в зависимости от времени года, настроения или надетого на ней платья, становясь голубыми, зелеными или темно-синими. У нее был длинный нос с широкими ноздрями, всегда смеющийся рот с пухлыми губами. Волосы такого же золотистого цвета, как и у сестер, не поддавались никаким попыткам модно уложить их: Молли, служанка Кэтрин, сколько бы раз ни накручивала их на ночь на бумажки или ни пыталась завить горячими щипцами, ничего не могла поделать – они распрямлялись в считанные минуты и возвращались в прежнее состояние, прямыми прядями ниспадая на плечи.

– Прекрасные густые волосы, – возразил жене Джорис Ван Гулик на ее очередную жалобу, наблюдая, как младшая дочь бежит к конюшням с туфлями в руках и с взлохмаченными волосами.

– Наступит день, и один из мужчин оценит мягкость этих волос, рассыпанных по подушке, – намекнул он Кэтрин, и его голубые глаза заискрились смехом.

– Сначала нужно привлечь внимание этого мужчины, – резко ответила Кэтрин. – А это вряд ли ей удастся, пока будет выглядеть мальчишкой, а не девушкой.

– Зря беспокоишься, жена, – возражал Джорис. – Девочке только двенадцать, а в ней уже проглядывают черты Ван Гуликов больше, чем у ее сестер. Женщины нашей породы созревают поздно, но уж зато потом…

Широким жестом он показывал то, что не смел сказать, и Кэтрин, выпрямив свое маленькое тело, притворилась шокированной.

– Мистер Ван Гулик, – чопорно предостерегла его жена, – мы не наедине. Умоляю, не будь таким грубым.

– Давай поднимемся в спальню, дорогая, – пригласил ее Джорис, ничуть не раскаиваясь, – уж там-то останемся одни.

– Джорис! – выдохнула она возмущенно. – Только ведь середина дня.

Джорис Ван Гулик посмотрел на окно и прищурился, глядя на солнце.

– Да, действительно. Подождем, пока зажгутся свечи?

Кэтрин царственно проплыла мимо, ее локоны скользнули по кружевному фишю платья из полосатого люстрина, но, не дойдя до двери, оказалась в железных объятиях мужа.

– Когда мы впервые встретились, ты была в возрасте Лайзы, – говорил Джорис то ли ей, то ли себе. – Твои манеры в то время, моя Кэтрин, не были такими женственными, какими стали позже. Все, что тебе требовалось, моя любовь, это обучение. – Он поцеловал ее глаза и подбородок, откладывая напоследок долгий глубокий поцелуй в губы. – И не было в мире ученицы более послушной и способной, так что не отчаивайся из-за нашей маленькой Лайзы.

Кэтрин, приподнявшись на цыпочки, обняла его. Легкая на помине Лайза, забежавшая в дом за несколькими кусочками сахара для Денди, старой любимой лошади отца, с интересом наблюдала, как целовались родители.

Должно быть, приятно, раз они так часто делают это, но, хоть убей, девочка не понимала, почему.

И только в пятнадцать лет начала смутно понимать, являясь свидетелем ранней влюбленности сестер, слушая их взволнованные тайные разговоры о поцелуях, ссорах и примирениях. Все трое – Эмили, Лизбет и Мэри – благополучно вышли замуж, получив хорошее приданое, и предсказания Джориса относительно Лайзы начали сбываться.

Год назад она вдруг начала расти во всех направлениях, сравнявшись с шестнадцатилетним Арендом и большинством других юношей в графстве Юнион, – только грудь все еще оставалась по-девичьи небольшой, да грациозная походка напоминала мальчика-подростка, зато все остальное, с головы до ног, выдавало в ней совершенно взрослую женщину. Девушка формировалась так быстро, что ей не успевали сшить новую одежду, как она уже не влезала в нее.

– Становится даже неприличным, – причитала мать в супружеской спальне. – Голубое кашемировое платье заказано всего месяц назад, а корсаж уже не зашнуровывается.

Хохот Джориса наполнил комнату.

– Ты бываешь когда-нибудь довольной, Кэтрин? Несколько лет назад жаловалась, будто она напоминала подростка, сейчас плачешься, что не влезает в корсаж.

– И не только не влезает, – возразила Кэтрин. – Почти вываливается.

– Если думаешь, что это делает ее менее пригодной для замужества, – заметил Джорис проницательно, – тогда смыслишь в мужчинах меньше, чем можно предполагать, дорогая женушка.

– Конечно, глупо с моей стороны так беспокоиться, – призналась Кэтрин, когда он обнял ее. – Наша Лайза не такая богатая наследница, как девочка Сент-Джона, но любой молодой человек из Джерси может быть уверен, что женитьба на дочери Ван Гулика означает увеличение его состояния и укрепление положения в обществе.

– Никогда не говори этого! – К удивлению Кэтрин, Джорис резко отстранил ее от себя с суровым выражением лица. – Предпочел бы, чтобы ее вообще не взяли замуж, чем использовать как приманку приданое.

– Но Джорис! – воскликнула Кэтрин ошеломленно. – Ты был более чем великодушен по отношению к Эмили, Лизбет и Мэри. Разве не дашь за Лайзой такую же долю? – Ее лицо стало еще более озабоченным. – У тебя не хватает средств? Возникли трудности с состоянием?

– Ошибаешься, жена, – спокойно ответил Джорис. – Я в состоянии сделать для Лайзы больше, чем для ее сестер, во всяком случае, не меньше – фермы процветают как никогда прежде, хороший доход приносит моя доля в мебельном магазине в Филадельфии.

– Тогда что же?

– Лайза не такая практичная, как ее сестры. По всей видимости, как раз наоборот, самая мягкая, нежная и ранимая в нашей семье. Узнай она, что отдала сердце мужчине, женившемуся на ней исключительно ради моих денег, – это причинит ей страдания.

Он приподнял руку, предупреждая возражения Кэтрин.

– Я не настолько глуп, – продолжил он еще спокойнее, – чтобы предположить, что ее поклонники пренебрегут преимуществом жениться на моей дочери, но нетрудно, – его голос стал жестким, – распознать тех, кто ставит это на первое место. Наша Лайза сама по себе сокровище, и я не допущу, чтобы его недооценили.

Кэтрин, сдерживая слезы, положила руки на его широкую грудь.

– Ты добрый человек, Джорис, – пропела она на старом голландском, которому выучилась у него. – Я счастлива, что ты – мой мужчина.

– Мне еще больше повезло, – прошептал он хриплым голосом, – потому что ты – мое сокровище.

Джорис и Кэтрин в тишине, нарушаемой лишь страстным шепотом, под красно-белым балдахином занялись любовью и не заметили, как Лайза с братом прокрались по черной лестнице и благополучно выбрались наружу, остановившись только для того, чтобы натянуть тяжелые кожаные башмаки, прежде чем рука об руку побежать к конюшням.

Авессалом, черный раб, ухаживавший за лошадьми Джориса в течение двадцати лет, и Амос, семилетний мальчик, взятый к нему в помощники, стояли на коленях по обе стороны от Датч Квин – гордости конюшен Ван Гулика. Она лежала на боку, вся в жару, с побелевшими, дико вращающимися глазами.

Лайза стремительно опустилась возле тяжело дышащего животного.

– О, бедняжка. Не бойся, Квинни, любовь моя, – вполголоса проворковала она, ласково поглаживая потную шею и бок лошади. – Ты скоро справишься с… не правда ли, Авессалом?

Авессалом покачал головой.

– Если бы так, Лайза. Наверное, вам лучше вернуться в дом. Ваша мама, похоже, сдерет с нас шкуру живьем, если обнаружит, что вы присутствуете при родах.

– Несчастный! – Лайза усмехнулась, увидев страх на лице юного раба. – Никто не сделает ничего подобного. Посмотри, как напугал Амоса. Не бойся, Амос, – успокоила его девушка. – Язык у мамы временами бывает острым, но это не мешает ей оставаться доброй и мягкой. Во всяком случае, – добавила Лайза уверенно, – она поймет, что виноваты не вы двое, а только Аренд и я.

– Конечно, Аренд и ты! – Брат возвел глаза к небу. – Как будто папа когда-либо обвинит свое единственное драгоценное сокровище.

Лайза засмеялась так заразительно, что и юный раб, и брат присоединились к ней и хохотали до тех пор, пока Авессалом сварливо не предупредил их:

– Если вы прекратите свои споры, возможно, все вместе мы сможем помочь Датч Квин.

Сестра и брат мгновенно успокоились. Больше никто не напоминал о том, что Лайзе лучше уйти, и следующие два часа все помогали страдающей кобыле.

Вначале дело шло очень медленно, зато на последнем этапе – слишком быстро.

– Лучше отойти от ее ног, мисс Лайза, – почтительно предупредил Амос, так как приближались роды, а Авессалом, увидев, что она не торопится, схватил ее за талию и отодвинул в сторону.

Аренд покраснел, когда стал появляться жеребенок, однако Лайза лежала позади Датч Квин и наблюдала со сосредоточенным вниманием, все время шепча кобыле слова любви и утешения.

Наверно, тревожно размышлял Аренд, ему не следовало разрешать Лайзе наблюдать это… это… и вдруг миниатюрный гнедой жеребенок с такой же, как и у матери, зигзагообразной белой полоской на лбу оказался лежащим на соломе, и Аренд, забыв о своем беспокойстве, закричал ликующе:

– Хорошая работа, Квинни! – Затем с надеждой спросил: – Мальчик или девочка?

– Девочка.

– Проклятие! – раздраженно выругался Аренд, а Лайза ликующе захлопала в ладоши. – Тебе всегда везет, – бросил он сестре и снова чертыхнулся.

Влажной салфеткой Лайза ласково протирала жеребенка.

– Вчера папа пообещал, что одному из нас достанется жеребенок от Датч Квин, а второму – от Датч Леди, – смеясь, объяснила она Авессалому и Амосу. – Поэтому мы договорились, что, если Квинни родит девочку, она достанется мне первой, а ему – в случае появления мальчика.

– Жеребенок от Датч Леди не то, что эта прекрасная девочка, – с завистью заключил Аренд.

– Прекрасная девочка. М-мм-ммм. Прекрасная, – повторила Лайза. – Я так и назову ее.

Брат и сестра поднялись, устало потягиваясь и не подозревая, что Джорис Ван Гулик в заправленной в брюки ночной рубашке и с фонарем в руках подошел сзади к спорящим отпрыскам. Первым предупреждением для них стало его громкое и грозное покашливание.

– Разве мать не запретила тебе находиться на конюшнях, когда жеребятся кобылы, моя девочка?

– Да, папа, но…

Никаких «но», – прервал он ее строго, и Лайза, опустив голову, сделала вид, что раскаивается. – Разве мать не запретила и тебе приводить сюда сестру в такое время, Аренд?

– Па, ты же знаешь…

– Знаю только то, о чем сказал, – строго отчитал его отец, и Аренд тоже опустил голову, успев заговорщицки подмигнуть сестре.

Джорис, поставив фонарь на землю, наклонился, осматривая жеребенка.

– В самом деле, прекрасная девочка, – согласился он смягчившимся голосом.

Минутой позже отец поднялся и с удивительной невозмутимостью отвесил тяжелые удары по облаченным в бриджи задницам каждого из отпрысков; мрачно усмехнулся, когда они, прикрыв руками горящие ягодицы, осторожно отодвинулись.

– Чтобы помнили, – объяснил не без изрядной доли юмора, – что почувствуете, если повторите такое еще хоть раз. А тебе пора научиться поступать так, как подобает молодой леди, – обратился он к Лайзе. – Меньше чем через год уже исполнится шестнадцать, пора думать и о замужестве. А теперь, девочка, возвращайся в дом, пока не передумал и не выпорол. Я присмотрю за твоей прекрасной девочкой. – И добавил, обращаясь к сыну: – Если жеребенок от Датч Леди подкачает, Аренд, подыщем другого, который устроит всех, – и щелкнул пальцами. – А теперь марш в постель, – оба!

Дойдя до ворот конюшни, Лайза обернулась, снова подбежала к отцу и обняла его за шею.

– Спасибо, папа. Ни за что не уеду из дома, даже если выйду замуж, – где найдешь мужчину, которого сможешь полюбить так же, как тебя?

ГЛАВА 2

Так самонадеянно и дерзко заявила Лайза о себе в свои пятнадцать лет.

А в шестнадцать – страстно и горячо влюбилась.

Подчинившись Кэтрин, настоявшей на посещении воскресной службы в пресвитерианской церкви – там появился новый священник, преподобный Теобальд Кордуэлл, – Лайза, надувшись, отсидела первые полчаса долгой и нудной проповеди, отдавая предпочтение голландской реформистской церкви, куда ходили отец и Аренд и где обещанный огонь в аду не казался таким страшным и неотвратимым.

В течение второго часа громоподобные призывы преподобного Кордуэлла против греха неослабно продолжались, а Лайза сидела, сложив руки на коленях, – ее мысли блуждали в различных, более приятных направлениях. Она размышляла о скором визите лучшей подруги Крейг Сент-Джон, новом седле и янтарном ожерелье, полученных на шестнадцатилетие… Не отправиться ли им на пикник во время визита Крейг? Действительно ли папа возьмет ее с собой в Нью-Йорк следующей зимой? Многое нужно предусмотреть и еще больше подготовить.

Обеспокоенная внезапно наступившей в церкви тишиной, она очнулась, – неужто, наконец, закончилась проповедь?

Нет. Не тут-то было – преподобный Кордуэлл сделал паузу для большего эффекта, чтобы снова продолжить с пафосом читать нравоучения голосом, долетающим до самой задней балки. Ван Гулики в тот день стали не единственными прихожанами, открывшими рот от изумления. Ну и ну, удивилась Лайза, оказывается, этот многоречивый священник не без определенного восторга убеждал их бороться против правил родной страны!

Священник, разделавшись с грехами, занялся подстрекательством к бунту. Лайза внимательно слушала конец проповеди, затем присоединилась к голосам хористов, певшим заключительный гимн. Ее зелено-голубые глаза лениво скользили по оставшимся прихожанам, Она подумала о том, что отец будет сожалеть о пропущенной церковной службе: как и трем поколениям Ван Гуликов до него, ему нужен был предлог, чтобы осознать – избавление от ига британских правил является необходимым и желанным.

Гимн закончился. Лайза продолжала сидеть, улыбаясь про себя, и вдруг почувствовала, что кто-то наблюдает за ней. Она смело посмотрела вверх и вокруг себя, затем на боковой придел церкви.

Ее глаза неожиданно увидели большие голубые, даже небесно-голубые глаза, более чистые, чем вода в Гудзоне, неподвижно застывшие на бледном нежном лице, покрасневшем, как только их взгляды встретились. Обладатель этих глаз сидел очень прямо на деревянной скамье, и лучи солнечного света, падающие из расположенного рядом окна, так осветили его волосы, что они казались не просто светлыми, а будто сотканными из золотых нитей. Высокий лоб, нос безупречного совершенства и широкий подвижный рот завершали это великолепное создание природы.

В странном приступе стыдливости Лайза отвела взгляд в сторону и снова наклонила голову. «Он так прекрасен», – пылко подумала она. «Прекрасен» – единственно верное определение: если называют прекрасным жеребца, то почему нельзя мужчину? Этого голубоглазого божественного мужчину с золотистыми волосами?

Через несколько минут преподобный Кордуэлл познакомил их на ступеньках церкви.

– Разрешите представить моего племянника Филипа Фэртона из Принстона, обучающегося в колледже в Нью-Джерси и приехавшего на каникулы.

Потеряв дар речи, охваченная благоговейным страхом – вблизи юноша оказался не менее прекрасным, – Лайза только приподняла юбки повлажневшими руками и молча сделала реверанс. Филип Фэртон. Какое подходящее для него имя! Она поразилась той легкости, с какой ее мать пригласила их двоих – преподобный Кордуэлл был бездетным вдовцом – на чай в Холланд-Хауз на следующий день.

Увидев, что священник, перестав улыбаться, нахмурился, Лайза поспешно вмешалась в разговор.

– Это не настоящий чай[1] из Англии, сэр, а подбор растений из нашего сада – папа ненавидит его и пьет эль или сидр.

После такого простодушного объяснения преподобный Кордуэлл снова заулыбался и принял приглашение.

В экипаже, по пути домой, после минутного обсуждения довольно смелого подхода к религии преподобного Кордуэлла, Лайза не удержалась и сказала то, что вертелось на языке.

– Он очень красив, не правда ли? – пробормотала она.

– Красив? – удивилась Кэтрин, потому что священник был довольно грузным мужчиной с лицом хотя и обыкновенным, но отмеченным оспой.

Находясь в состоянии любовного томления и смущения, Лайза ухватилась за эту подсказку.

– Наверное, он был красив тоже, – вздохнула она.

Кэтрин внимательно посмотрела на дочь, увидела пылкий взгляд ее зелено-голубых глаз, легкий румянец на щеках и растрогалась – первый раз ее похожая на мальчика дочь проявила хоть какой-то интерес к мужчинам.

– Мне он показался очень приятным молодым человеком, – сухо отрезала мать.

– Приятным! – повторила Лайза, недоумевая. – Ну, конечно же, приятным, – закончила она неубедительно, смущенная насмешливым взглядом матери.

На следующий день, готовясь к чаепитию, Лайза не как прежде в спешке, небрежно – сменила утреннюю одежду на послеобеденное платье, а потратила почти час, примеряя лучшее нижнее белье и новое зеленое платье из люстрина. Когда корсаж уже был зашнурован, она вдруг решила, что оделась слишком нарядно, и громко позвала Молли на помощь – сменить шелковое платье на более простое ситцевое, которое и надела поверх стеганой нижней юбки.

– Какая муха тебя укусила сегодня, что так нервничаешь, мисс Лайза? – укоризненно спросила Молли. – Прекрати вертеться или никогда не будешь готова.

Лайза попыталась стоять спокойно, но через минуту уже трогала шелковистые волосы, рассыпавшиеся по спине.

– Собираешься… хочешь попробовать завить волосы щипцами?

Молли уставилась на нее, в ее взгляде смешались возмущение и удивление.

– Ни за что на свете! – объявила она, и три ее подбородка негодующе колыхнулись. – В последний раз, припомни, кто грозился прижечь мою спину горячими щипцами?

Лайза хихикнула.

– Кому-то должно быть стыдно, – призналась она.

– Должно, – согласилась служанка без особой уверенности. – Все, что можно сделать с твоими волосами, – это поднять их наверх и заколоть или уложить косу вокруг головы, но их нельзя завить, мисс Лайза, и это факт.

Заметив удрученный взгляд Лайзы, она утешила девушку.

– Не расстраивайся, моя любовь. Ты хороша и так. Все, что требуется, – это шляпка, – добавила она озабоченно, вытаскивая кучу красивых газовых и кружевных шарфов и шляпок из шкафа.

– Ты же знаешь, Молли, я ненавижу их.

– Но это очень модно, мисс Лайза, – убеждала Молли без особой надежды в голосе.

К ее великому изумлению, Лайза тотчас же наклонила голову, давая возможность приколоть шляпку. Молли не догадывалась, что простое замечание вызвало у ее любимицы болезненное воспоминание о Филипе Фэртоне – таком прекрасном и модном в зеленых бриджах и шикарном жилете, чулках со стрелками, идеально обтягивающих стройные красивые ноги.

Лайза, спустившись в гостиную, застала гостей уже там: преподобный Кордуэлл и мать пили чай, настоенный на садовых травах, а отец, Аренд и Филип потягивали пиво домашнего приготовления.

Как и в церкви, сердце Лайзы отчаянно забилось при виде племянника священника. Память не подводила ее: волосы действительно солнечно-золотые, лицо – словно высечено из камня. Когда его голубые глаза останавливались на ней, ее сердце билось, как только что пойманная рыба в сетке.

Покончив с напитками и множеством маленьких пирожных, уставший от звона чайной посуды, Аренд предложил молодому гостю:

– Может, сходим в конюшни и посмотрим наших лошадей?

– С большим удовольствием, – ответил Филип густым баритоном, так не похожим на резкий голос отца и хриплое ворчание брата.

Все трое вышли из дома и степенным шагом отправились к конюшням. Налюбовавшись каждой лошадью в отдельности, особенно Прекрасной Девочкой Лайзы и Голландской Девочкой Аренда, Лайза, помня, что Аренд собирался поработать с Авессаломом, предложила Филипу прогуляться.

Украдкой взглянув на его плотно сжатые губы и заметив появившийся на бледных щеках румянец, девушка с удивлением отметила, что имеет над ним какую-то власть.

Благоговейно восхищаясь его красотой, она поразилась совершенно новому для нее чувству – этого большого удивительного мужчину бросило в дрожь именно из-за нее! Осознание этого опьянило Лайзу.

После первых неловких минут, каждая из которых была наполнена тайными желаниями, они обсудили воинственную проповедь дяди и планы Филипа поступления в семинарию.

В мозгу Лайзы пронеслось «Преподобный Филип Фэртон», и ее охватило беспокойство.

«Ты никогда не станешь женой священника, моя девочка». Это насмешка Аренда прозвучала так, будто он был здесь, рядом с ними, и произнес эти слова вслух.

Пытаясь отвязаться от навязчивой мысли, Лайза отряхнулась на манер собаки, только что вышедшей из воды, и нечаянно освободилась от поддерживающей руки Филипа Фэртона; заметив, что он смотрит на нее с удивлением и укором, забеспокоилась.

– Прошу прощения, – неуверенно залепетала девушка. – … Испугалась. Показалось, что увидела змею.

Конечно, это было маловероятным – они прогуливались по аккуратно уложенной кирпичом дорожке сада, Филип, имеющий двух маленьких сестер, предположил, что девушки могут быть и глупыми, и нелогичными – даже такие привлекательные, как состоятельная дочь Ван Гулика.

– Должно быть, маленькая безопасная садовая змея, если вы действительно видели ее, моя дорогая мисс Ван Гулик, – успокоил ее молодой человек. – Я здесь, чтобы защитить вас.

Лайза, обращавшаяся со змеями как с домашними животными, еще будучи совсем маленькой, уже открыла рот, чтобы посоветовать этому самоуверенному мужчине не быть ослом, но опять онемела, пораженная его красотой, что происходило с ней всякий раз, когда смотрела на него. Единственное, что ей удалось выдавить из себя, было короткое, почти робкое:

– Спасибо, Филип. Хотела сказать, мистер Фэртон.

– Предпочитаю Филипа, – заигрывал с ней с неуклюжей любезностью обладатель этого имени. – И если разрешите, хотел бы называть вас «мисс Лайза».

– Пожалуйста, буду рада, – ответила Лайза срывающимся голосом.

Он предложил ей помощь снова, и каким-то образом их руки теперь сплелись, а ладони страстно льнули одна к другой.

«Интимно, как объятие», – наивно подумала Лайза, убежденная, что наслаждение, пронзившее все ее тело с головы до ног, и есть верх блаженства.

В течение следующей недели Филип приезжал дважды, уже без дяди, и каждый раз, отправляясь на прогулку, юноша целовал ей руку.

– Этот парень, Фэртон… немного скучноват, не правда ли? – небрежно заметил Аренд за ужином после его третьего визита. – Какого черта приезжает сюда так часто?

– Не скучноват! – Глаза Лайзы сверкнули от возмущения, – С ним беседовать… интересно! А тебе любой человек, не говорящий только о лошадях, урожае и… о навозе, скучен.

– Молодой человек интересуется твоей сестрой, – уточнил Джорис серьезным тоном, одновременно подмигивая сыну.

– Лайзой? – скептически уточнил Аренд, застыв с сидром в руке в оловянной кружке.

– Сестре исполнилось шестнадцать. Вполне естественно – молодые люди интересуются ею, – резко возразила ему Кэтрин.

– Лайзой? – переспросил он снова с не меньшим недоверием.

– Так уж получилось – она привлекательная молодая женщина, – насмешливо пояснила мать, – пора уже думать о мужчинах и замужестве.

Аренд, поперхнувшись глотком сидра, выплеснул его прямо на стол. Когда стол был вытерт, а извинения брата приняты во внимание, Лайза заметила предупреждающий знак отца.

Ей и самой не хотелось, чтобы их встречи проходили под неусыпным оком семьи. Несколькими днями позже Джорис отправил Амоса в город с каким-то поручением, и она переслала со слугой записку в дом преподобного Теобальда Кордуэлла.

«Дорогой Филип, – написала она наконец после получасовых размышлений и нескольких неудачных попыток. – Если вы решитесь покататься верхом как-нибудь утром, то найдете Прекрасную Девочку и меня на Ривер-Роуд под большой ивой, недалеко от старого голландского кладбища».

Уже следующим утром он приехал туда пораньше и бросился к ней так стремительно, что, соскочив с Прекрасной Девочки, Лайза почти упала ему на руки.

На какой-то момент показалось, что Филип собирается отступить назад, но тут их глаза встретились, он обнял ее, ее руки потянулись вверх, обвились вокруг его шеи, губы соприкоснулись – сначала робко, будто пробуя друг друга на вкус, и, наконец, без дальнейших экспериментов, получился поцелуй. За первым последовал второй, третий. И еще, и снова еще.

Филип первым освободился от объятий и заговорил прерывающимся, хриплым голосом.

– Мисс Лайза, прошу… умоляю простить… Так сожалею.

Губы Лайзы задрожали.

– Сожалеете? Вам не понравилось?

– Бог простит меня, конечно, понравилось. Но что-то нехорошо… воспользоваться вами, чтобы… чтобы… Грешно. Боже мой! – Затем повторил смущенно: – Конечно, понравилось.

– Тогда не сожалейте, – мягко попросила Лайза. – Вы не воспользовались мною. Я сама хотела, чтобы вы поцеловали меня. – Она придвинулась ближе к нему и со своей обычной импульсивной честностью сказала, подняв к нему лицо: – Мне тоже понравилось, Филип. Поцелуй снова.

ГЛАВА 3

В последующие четыре дня они встречались ежедневно, с каждым разом поцелуи становились более долгими и страстными, а следовавшие за ними извинения Филипа – соответственно более длительными и пылкими.

Затем два дня подряд шел дождь, и они не встречались. На третий день Филип уже оставил надежду увидеть ее, уселся на свою жалкую лошадку, чтобы вернуться в город, как увидел Прекрасную Девочку, приближающуюся легким галопом.

Он недоверчиво рассматривал Лайзу, соскочившую с лошади и спешившую к нему: рубашка с широкими рукавами из грубой полушерстяной ткани и домотканые бриджи для слуг, перехваченные в талии широким кожаным ремнем с матросской пряжкой, осязаемо подчеркивали, как никогда раньше, ее живот и ноги, округлость бедер. Во время поцелуя его руки опустились вниз и прошлись по бедрам, круглым упругим ягодицам. Филип глухо застонал, а Лайза, отступив назад, удивленно глядела на него.

– Что-то не так? – наивно спросила она. Капли пота выступили на лбу Филипа.

– К чему такая одежда?

– Помогала Авессалому чистить конюшни, – беззаботно ответила Лайза. – Понадобилось бы слишком много времени, чтобы пойти в дом и переодеться. Не думала, что будешь возражать, – добавила удивленно, впервые задумавшись над тем, какое впечатление производит ее мальчишеская одежда на любого чувствительного мужчину.

Отца, Авессалома, Амоса, Аренда? Нет, на них, конечно, никакого. Но на Филипа?..

Теперь, возбужденная своим грешным желанием, девушка не могла удержаться от искушения проверить его реакцию, выставив себя напоказ.

А реакция обернулась бурей, о которой можно только мечтать: лицо в испарине, потные руки, дрожащее тело. Поцелуи более ненасытные, нежели обычно. Настойчивые. Почти грубые объятия и хриплый шепот.

– Разреши прикоснуться к тебе, Лайза. Хочу прикоснуться.

– Ты и так касаешься, – подтвердила Лайза, а его руки совершали путешествие вдоль всей ее спины и намного ниже, гладили волосы, ласкали лицо и шею, сжимали плечи.

– Нет, я хотел сказать… святой Иисус, должен прикоснуться к тебе, – почти простонал он, шаря руками по передней части ее рубашки, что сделало понятными его намерения.

На какую-то долю секунды она окаменела от возмущения и гнева: как смеет кто-либо, пусть даже Филип, дотрагиваться до такой интимной части ее тела! Однако шок продолжался недолго, гнев испарился.

Почему руки, недоумевала она, гладящие грудь, поднимающие ее большими пальцами вверх, все эти поглаживания, прикосновения, ласки так подействовали, что у нее пересохло во рту, грудь судорожно поднималась, а ноги так дрожали, что еле удерживали ее. И к тому же эта ужасная боль между ними… О, небо! Так вот почему после непродолжительной кокетливой игры кобылы с такой готовностью уступали жеребцу по кличке Вспышка Молнии, гордости Ван Гулика.

«Но мне-то нельзя уступить моему жеребцу», – решила Лайза и последним усилием воли оттолкнула Филипа от себя.

– Надо ехать. Мама хочет, чтобы мы вместе навестили семью нашего арендатора Йохансена. У них только что родился ребенок. Конечно, у миссис Йохансен. Мальчик, – бормотала она. – Первенец после четырех девочек. Можешь представить, как все взволнованы.

Подтянувшись, она поймала нижнюю ветвь гигантской ивы, в течение нескольких секунд висела в воздухе, ничуть не беспокоясь о том впечатлении, которое производит на юношу ее ясно очерченная фигура, затем спрыгнула в седло.

– Приедешь завтра? – настойчиво спросил Филип, дотронувшись до ее руки, державшей уздечку.

Внутренний голос шептал – не следует… Но все еще не проходило ощущение его руки на груди, восхитительно возбуждающей. Усевшись в седле, снова почувствовала странный горячий трепет какого-то смутного желания, а какого – не понимала. А он стоял там, как всегда божественно прекрасный, с волосами, позолоченными солнцем, напряженным взглядом голубых глаз, умоляющих… требующих… обещающих.

– Приеду завтра, – пообещала Лайза, затем развернула Прекрасную Девочку и пустила ее галопом по направлению к дому.

Воспитанный в духе приверженности к условностям, Филип неодобрительно отнесся к ее мальчишеской одежде, но тем не менее почувствовал глубокое разочарование, когда на следующий день обманулся в ожиданиях: все восхитительные изгибы и впадинки нижней части ее тела, которые его жаждущие руки обнаружили и обследовали, были теперь скромно спрятаны под благопристойным корсетом и тяжелой тканью многоярусной юбки, на виду осталось только то, что располагалось выше талии.

Прикоснувшись однажды к запретному плоду, Филип нехотя вернулся к почти неинтересным целомудренным поцелуям, и после трех или четырех попыток не терять рассудка довольно грубо уложил ее на одну руку, а другой принялся расшнуровывать корсаж.

Все произошло слишком быстро.

– Филип, я… не… Нет, пожалуйста, – молила Лайза дрожащим голосом, но ее грудь, уже освобожденная от шнуровки, полностью открылась, дав простор не только нетерпеливым пальцам, но и губам тоже. Она не противилась, не сопротивлялась, когда очутилась рядом с ним на траве под ивой. Как во сне, прижалась к нему, разрешив его рукам вести любовную игру, испытывая счастье от нежных и любящих прикосновений… Но вдруг…

Повернув ее на спину, он руками забрался к ней под юбку, прошелся вдоль ее ног, а затем, совершенно неожиданно, руки оказались между ними.

– Я хочу тебя, – говорил он осипшим голосом, и Лайза, закрыв глаза и замирая от счастья, шептала:

– Поговори с моим отцом.

– Хочу сейчас, – задыхался он так, что Лайза, широко открыв глаза, не узнавала его искаженное лицо, нависшее над ней, – оно не было божественно красивым! А его увеличившийся орган, туго натянувший бриджи, вызвал почти панический страх.

Испугавшись, Лайза попыталась приподняться, но он прижал ее коленом и держал одной рукой, а другой расстегивал пуговицы на брюках.

Лайза сделала еще одну безуспешную попытку подняться.

– Дай уйти, Филип. Подними меня.

Его глаза остекленели, казалось, он не видит и не слышит ее. Как только расстегнулась последняя пуговица, высунулся огромный член, и Лайза закричала:

– Нет, Филип, нет!

Ее слова заглушались прижатой ко рту юбкой и нижним бельем, тяжесть его тела не давала дышать, и ее крик от боли, пронзившей ее, был похож на булькающий звук.

К счастью, все закончилось чуть ли не раньше, чем началось, и Филип лежал на ней так безвольно, что вскоре ей удалось высвободиться.

Он лежал вниз лицом, когда на дрожащих ногах она добралась до кобылы. Стиснув зубы, забралась в седло и, невзирая на боль, охваченная стремлением убежать от этого ужасного места, галопом пустила Прекрасную Девочку.

Чтобы не встретиться лицом к лицу с Авессаломом или Амосом, Лайза оставила лошадь во дворе конюшни – все равно кто-то из них обнаружит ее кобылу и, хотя будет удивлен ее небрежностью, расседлает, напоит и накормит ее.

Она прокралась в дом со стороны кладовой, поднявшись по черной лестнице, мимо кухни, вздохнула с облегчением, добравшись до своей комнаты, не встретив по пути ни членов семьи, ни еще более остроглазую Молли; придвинув стул к двери, повесила его спинкой на ручку, обезопасив себя от чьего-либо вторжения. Поспешно раздевшись, Лайза, внимательно осматривая каждую деталь одежды, обнаружила кровь и землю на хлопчатобумажной нижней юбке и рубашке.

С брезгливостью вспоминая, как все произошло, скрутила их, связала старой лентой и засунула в шкаф под обувь. Как только представится возможность… когда пройдет эта смертельная усталость… она уничтожит эти гадкие улики… сожжет их!

В кувшине на столике обнаружила немного воды. Вылив ее в таз, смочила салфетку, протерла живот, низ живота и ноги, содрогаясь при виде крови, слегка окрасившей воду, которую выплеснула в окно на растущие внизу кусты.

Ей очень хотелось взять в руки одну из тех деревянных щеток, которые служанки используют для мытья полов, и скрести себя ими, не обращая внимания на повреждения кожи, болячки и царапины, что угодно, лишь бы почувствовать себя снова чистой.

Вылив несколько капель воды, оставшейся в кувшине, на руки, похлопала ими по лицу, охлаждая пылающие щеки, надела чистое белье, наслаждаясь запахом свежего мыла, сняла стул с дверной ручки; сев на край кровати, почувствовала то жар, то холод и тяжесть во всем теле – она устала, очень устала.

– Вот те на! – Дверь с шумом широко открылась, и в комнату ворвалась Молли. – Вот ты куда забралась, дитя мое. Мама ищет тебя повсюду.

Она уставилась на поникшую фигуру на кровати.

– Лайза! – В ее голосе прозвучало беспокойство. – Плохо себя чувствуешь?

– Не понимаю… Одевалась, чтобы поехать с мамой, но не… – Девушка склонилась головой на спинку кровати и закрыла глаза.

Лайза слышала стук тяжелых ботинок Молли сначала по комнате, затем по коридору, потом раздалось легкое постукивание каблучков Кэтрин, и удивительно прохладная рука легла на ее пылающие щеки, а затем на горячий лоб.

– Что-нибудь болит, моя дорогая?

Кэтрин обняла дочь; голос матери, ласковый и заботливый, звучал в ушах, Лайза прильнула к ее руке, задохнувшись от благодарности, и громко разрыдалась, – как прекрасно почувствовать себя снова маленькой девочкой, окутанной материнской заботой и трогательной любовью.

– Все болит, – по-детски всхлипнула она.

– Накройся, дорогая, похоже, небольшой жар. Надеюсь, тебе станет намного лучше, если поспишь несколько часов. Ты голодна? Молли принесет суп и чай.

– Поспать, пожалуй, лучше, – вздохнула Лайза и, когда Молли накинула на нее одеяло, свернулась калачиком, подтянув коленки почти к подбородку.

Женщины, стоявшие по обе стороны кровати, вместе стянули с нее нижнюю юбку, оставив только рубашку, аккуратно накрыли ее.

– Спасибо, мама. Спасибо, Молли, – прошептала Лайза снова, закрывая глаза. И не успели они выйти из комнаты, как девушка уже крепко спала.

Проснувшись через несколько часов, Лайза не могла ничего сообразить – так странно очутиться в постели в середине дня; села и вспомнила все случившееся. Обняв колени, попыталась хладнокровно подытожить: шестнадцать лет, не замужем, и теперь не может выйти замуж; одна, от силы две минуты неосторожной страсти лишили ее девственности… которой мужчины, похоже, гордятся наравне с приданым девушки.

На мучивший ее вопрос она так и не находила ответа: неужели мужчина получает удовольствие от того, что сделал с ней Филип Фэртон – больно, гадко, слишком быстро (а именно это он совершил)? Если судить по его стонам, он сам получил не большее удовлетворение, чем и она.

Итак: она не выйдет замуж – небольшая потеря; на самом деле ей никогда и не хотелось этого, пока не встретила Филипа, а этот подонок определенно вылечил от непредвиденного, неожиданно приобретенного желания, преподав ей еще один урок: ее легко одурачить, как и любую другую девушку, красивым лицом и мягкими, приятными манерами, но теперь она уже позаботится, чтобы не попасть в эту ловушку снова.

В будущем она сумеет позаботиться о сердце и теле, а пока постарается стереть из памяти эти последние три недели, ее жизнь будет протекать, как и до них. Она счастливо проживет свою жизнь в Холланд-Хаузе; папа оставит причитающееся ей приданое, когда умрет, но лучше не думать о том времени. Он всегда повторял, что нечестно ставить дочерей в зависимость от милости мужей.

Божьей молитвой мама и папа никогда не узнают о позоре, случившемся с их дочерью.

«Я, – подытожила Лайза, вздернув свой упрямый голландский подбородок, – не собираюсь чувствовать себя виноватой из-за того, что случилось, за исключением одного – приняла отбросы за золото. Ошибка, которую никогда не повторю».

Не ясно пока одно: результатом спаривания жеребца и кобылы является жеребенок. Она положила руку на живот, – неужели двухминутная мерзость на траве под ивой станет причиной появления такого драгоценного, но в ее случае нежеланного ребенка? Все прояснится со временем… и очень скоро, ее периоды всегда точны по времени, – через неделю, возможно, чуть больше, все станет на свои места.

А пока она не собирается прятаться в своей комнате, подобно испуганному кролику, – Филип Фэртон силой овладел ее телом, но она не даст повода видеть ее униженной.

Лайза встала, натянула через голову нижнюю юбку, в шкафу выбрала свое лучшее зеленое платье из люстрина.

Подняв волосы на макушку, заколола их черепаховым гребнем так, чтобы концы свободно свисали на плечи; застегнув на загорелой шее янтарное ожерелье и высоко подняв голову, Лайза медленно спустилась по ступенькам в гостиную – поужинать со всеми вместе.

ГЛАВА 4

– Мисс Лайза, – маленькая служанка стремительно вбежала в кухню, где готовились к выпечке имбирные пряники. – Ваш папа требует, чтобы вы пришли к нему в кабинет, и немедленно – он очень нетерпелив.

– Ах, черт возьми!

Лайза, стряхнув передник и бросив его на стул, быстро пошла по коридору в заднюю часть дома, к кабинету отца, успев расправить закатанные рукава, поправить юбки и стереть муку с носа.

Она тихонько постучала в дверь, одновременно поворачивая ручку. Сердце ее опустилось, когда она увидела преподобного Кордуэлла, сидящего в удобном кресле напротив отца. Филип Фэртон неудобно примостился на краешке стула с деревянной спинкой.

Лайза почувствовала комок в горле, стоило увидеть выражение папиного лица: челюсть застыла неподвижно, зубы крепко стиснуты. А глаза… – они-то причинили ей самую большую боль – веселые голубые глаза потухли.

– Лайза, – тяжело начал он, но тут же был прерван преподобным Кордуэллом.

– Дитя мое, – произнес он торжественно, – мой племянник признался во всем мне и церковным старостам, а признаться и исповедоваться в грехе означает ступить на тропу спасения. Не сделаете ли то же самое?

Под ее молчаливым, презрительным взглядом Филип краснел все больше и больше.

Лайза повернулась от него к священнику.

– В чем признался Филип? – спросила она с обманчивым спокойствием.

– В ваших тайных встречах, в греховном поведении и окончательном грехопадении: не будучи связанными священными узами супружества, вы познали друг друга во плоти.

– Он в самом деле рассказал вам все это? – спросила Лайза, бросив искоса уничтожающий взгляд на Филипа.

– Признался в своем грехе, как и подобает мужчине. Его раскаяние искренне и правдиво. Не последовать ли вам, дитя мое, его примеру и снова снискать Божье расположение?

– Если я должна снискать его таким образом, то пусть меня Бог простит! – ответила Лайза. – Признаюсь в тайных встречах, поцелуях и объятиях, которые разрешала, но это все, папа. Все. Клянусь.

Лицо отца просветлело – он очень хорошо знал, что Лайза не умела лгать.

– Так он не взял тебя?

– Думаю… полагаю, что сделал это.

– Изнасиловал тебя, Лайза? Скажи правду! Взгляд Джориса Ван Гулика предвещал бурю, голос стал таким угрожающим, что племянник священника вскочил со стула и стоял со шляпой в руках, безумно оглядываясь вокруг себя, как будто ища отходные пути для бегства. Он покраснел еще больше, когда Лайза обратилась непосредственно к нему.

– Ты тоже был девственником, как и я?

Он что-то тихо пробормотал, чего никто из них не услышал, и его дядя довольно грубо оборвал его:

– Говори громче, парень!

– Был, пока эта женщина не соблазнила.

– Всегда считала, что Адам тоже был никчемным трусом, – презрительно парировала Лайза, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Ни у кого из мужчин не возникло сомнения, что другой никчемный трус, которого она упомянула, находится здесь, в этой комнате, вместе с ними.

Лайза, подойдя к отцу, встала рядом и заговорила так, будто тех двоих здесь не было.

– Даже учитывая, что его действия были противны моей воле, папа, не могу оправдываться и говорить, что изнасилована. Более того, подозреваю, что ему ничего не известно о женщинах, – девушка послала взгляд, полный уничтожающего презрения, несчастному объекту диалога, – что посчитал мое согласие на поцелуи и ласки за что-то большее. Когда я умоляла его не делать этого, скорее всего, он не смог остановиться. – Она резко повернулась к Филипу. – Больше всего ненавижу тебя не за то, что ты сделал со мной, а за то, что разболтал об этом старостам. Ты, трусливая собака, напыщенный индюк, благополучно вернешься в свой колледж, оставив меня одну лицом к лицу с презрением и осуждением.

Никогда за все время его существования к Филипу не обращались так неуважительно, не заставляли усомниться в собственной значимости. Его глубокий баритон прозвучал, как жалобное мычание теленка.

– Не собираюсь уклоняться от ответственности, – выпалил он. – Хочу… хочу…

Но под гневным взглядом ее глаз заколебался, не будучи уверенным, что хочет жить с этой мегерой, несмотря на ее большое наследство.

Как только племянник с головой выдал себя, дядя пришел ему на помощь.

– Филип действительно раскаивается и хочет сделать то, что полагается в таких случаях, – согласен жениться на вашей дочери.

– Нет! – воскликнул Джорис.

– Никогда! – отрезала Лайза.

– Но это необходимо, – настаивал обескураженный священник. – Может появиться плод их греха.

– Не думаю, – ответила Лайза чистым, почти веселым голосом. – Я видела нашего жеребца с кобылами, преподобный отец: продолжительность того, что случилось, и сила вашего племянника таковы, что вряд ли от этого может родиться ребенок. Даже если я ошибаюсь, папа, – она повернулась к Джо-рису и снова заговорила с ним так, как будто они были одни, – немыслимо представить, что признаю такое ничтожество мужем.

Джорис Ван Гулик притянул ее к себе и положил руку на дрожащие плечи. «Истратила последний запас храбрости, осадив эти праведные монументы», – подумал он, переполненный нежностью к дочери, которую любил больше всех.

– Джентльмены, благодарю вас за то, что пришли, думаю, мы сказали все, что считали нужным. Разрешите попрощаться. Если выйдете через эту боковую дверь, – сказал он, широко открывая обе створки, – окажетесь ближе к конюшням.

Они вышли друг за другом, священник с выражением изумленного недоверия, а племянник с переполнявшим его чувством облегчения: что бы с ним ни случилось в дальнейшем, он был свободен от Лайзы Ван Гулик.

Джорис дал выход своим чувствам, захлопнув с грохотом за ними обе половинки двери. Лайза уткнулась лицом в его плечо – она все еще дрожала.

– Спасибо, папа. Я так сожалею, так сожалею. – Прильнув к нему, она заплакала. – Ты разочаровался во мне?

– Только огорчен, моя Лайза, но не разочарован. Нельзя поставить тебе в вину храбрость. Несмотря ни на что, горжусь тобой.

– Но я разочаровалась в себе, – призналась она. – Думала, что обладаю здравым смыслом. Как могла так ошибиться? Принять гниль за красоту?

Он слабо улыбнулся.

– Не казни себя, дорогая, – обратился к ней отец на голландском, что делал всегда в минуты большой нежности. – У тебя есть и здравый смысл, и умение разбираться в людях, но нельзя казнить себя за то, что в возрасте шестнадцати лет приняла красоту, которой у этого молодого человека в избытке, за порядочность, чего, совершенно очевидно, ему недостает, – не волнуйся, все это придет со временем.

– Надеюсь, – обрадовалась Лайза, все еще продолжая сомневаться.

Отец повернулся к окну.

– Дитя мое, – спросил он странно приглушенным голосом, – когда ты сможешь сказать с уверенностью, что не беременна?

– К концу недели.

Джорис снова повернулся к ней.

– В таком случае подождем до этого времени, прежде чем сообщить матери. Намного лучше, если уверим ее, когда она узнает эту историю, что ребенка не будет.

Лайза всхлипнула.

– Разве обязательно говорить маме?

– Должны, – твердо ответил он. – Лучше ей услышать это от нас, нежели от кого-то другого: церковные старосты расскажут об этом женам, а те вряд ли удержатся, чтобы не поделиться такой сплетней; наверняка скоро всем станет известно.

– Ты прав, папа. – Губы Лайзы дрожали, голова же оставалась высоко поднятой. – Скажу сразу же, как узнаю.

К счастью, пятью днями позже подтвердилась уверенность, что о беременности не может быть и речи, но сплетня о печальной ошибке дочери Ван Гулика уже гуляла по округе: безнравственная девчушка, которой гордый Ван Гулик дал слишком большую свободу, согрешила, и не с кем-нибудь, а с племянником священника!

Но молодой человек, сообщалось также, по крайней мере, признался и раскаялся, в то время как она носится по округе на своей лошади и, не краснея, смотрит каждому прямо в глаза, как целомудренная девушка.

Что касается отца и матери, то яблоки от яблони далеко не падают: держатся по обе стороны от нее, отправляясь в город или церковь, так же высоко, как и прежде, несут свои головы.

А Аренд Ван Гулик, ее брат, превзошел всех – встает и выходит из Голландской реформистской церкви в середине проповеди преподобного Хорна, в которой утверждается, что женщины вводят в грех мужчин. И в довершение ко всему, разукрасил синяками оба глаза Джейкоба Кеслера: тот сказал что-то о его сестре. И все это в воскресенье, вот так!

Спустя месяц после той ужасной очной ставки в кабинете Джориса с преподобным Кордуэллом и Филипом, Лайза снова отправилась к отцу.

– Папа, как ты считаешь, не малодушно ли с моей стороны, если я на какое-то время уеду из дома?

– Зачем ехать, если не хочешь, чтобы считали тебя сбежавшей?

– Не хочу уезжать из своего дома, – призналась Лайза, пытаясь проглотить застрявший в горле комок, – но все-таки надо сделать это. Аренд дерется из-за меня каждый раз, и мама… – Дочь решительно сдержала подступившие слезы. – Мама… так добра, но ее гордость уязвлена, когда женщины хихикают вслед, пытаясь заставить нас обеих чувствовать себя ничтожествами; тогда и я начинаю понимать, что чувствует Аренд, и мне самой хочется разукрасить несколько физиономий.

Она умоляющим жестом протянула обе руки.

– Может быть, поехать к бабушке Микэ в Морристаун? Когда вернусь месяца через три или четыре, разговоры обо мне, возможно, утихнут.

Заметив, что отец погрузился в глубокие размышления, она мягко добавила:

– Действительно, папа, так будет лучше – не думай, будто я не переживаю, доставив вам столько неприятностей. В самом деле, мое предложение – выход для всех нас.

– Ладно. – Он решительно кивнул, ласково пожав ей руки. – Поговорю с мамой, она напишет бабушке и все объяснит.

Озорная улыбка прежней Лайзы осветила ее лицо, и она достала письмо.

– Я уже сделала это, – сообщила она. – И вот ответ. Убедись сам – бабушка не придает особого значения моим злоключениям и приглашает погостить у нее столько, сколько мне захочется.

Джорис быстро пробежал письмо. В нем было радушное приглашение; от каждой строчки веяло здравым смыслом, который он всегда высоко ценил у своей тещи.

«Не стану утверждать, что ты поступила мудро в отношениях с этим недостойным молодым человеком, – писала бабушка Лайзе мелким аккуратным почерком. – Совершенно очевидно, что это не так. С другой стороны, не следует принимать на веру всю эту новоявленную религиозную чепуху, будто, согрешив, нельзя надеяться на искупление. Тебе шестнадцать лет, мое дорогое глупое дитя, а мне шестьдесят, и я знаю, что значит позволить одной небольшой ошибке в столь юном возрасте разрушить всю жизнь».

ГЛАВА 5

Не считая родителей и Аренда, Лайза больше всего на свете любила острую на язык бабушку по материнской линии, жившую в окружении слуг в Грейс-Холле, большом особняке, подаренном ей дедушкой Жаком в день свадьбы, недалеко от Джоки-Холлоу и в трех милях от Морристауна.

Вот уже целых десять лет она оставалась вдовой, но все еще носила черные траурные платья: хлопчатобумажные или шерстяные – днем, шелковые или из тафты с прекрасным старым кружевом на рукавах и маленьким круглым кружевным воротничком, приколотым брошью из оникса, – по вечерам и воскресеньям.

– О, небо, конечно же нет, мое дитя! – живо воскликнула она в ответ на вопрос Лайзы. – Конечно, я не в трауре по дедушке Жаку, хотя не проходит и дня, когда бы не вспоминала его, этого шельмеца! – добавила нежно. – Дело в том, что легче одеваться в черное, нежели постоянно беспокоиться, что сейчас в моде; кроме того, это спасало от мужчин: едва Жака опустили в могилу, как они стали кружить вокруг меня, наподобие собак во время своих свадеб.

Она проницательно посмотрела на Лайзу.

– Можешь смеяться сколько угодно, мисс, но не думай, что они не увивались за мной, потому что мне было за пятьдесят: богатая вдова, у которой уже не может быть детей, должна тебе сказать, более выгодна для брака, чем хорошенькая девушка без приданого.

– Не смеюсь, бабушка, или, во всяком случае, смеюсь не над тобой. Держу пари, ты дашь еще фору молодым, включая и меня.

– Не льсти, девочка. Расскажи лучше о той беде, в которую ты попала, и поподробнее, не просто голые факты.

И Лайза рассказала все, не щадя и себя.

– Фу! – фыркнула бабушка Микэ, когда рассказ закончился. – Благодари Бога, что не забеременела, а у твоего отца и у моей Кэтрин хватило здравого смысла.

– Мама держалась молодцом, и папа тоже, а вот Аренд постоянно дрался из-за меня, поэтому я решила, что будет лучше для всех, если удалюсь на некоторое время.

– Чепуха! Это твоя семья. Как еще им следовало поступать? Прекрати думать об этом. К тому времени, как вернешься в Холланд-Хауз, наверняка появится более новый, более изысканный скандал, который захватит всех в округе.

– Почему так думаешь?

– Потому что так бывает всегда, – цинично ответила бабушка. – Все неприятности вызываются тем, что кто-то согрешит, поэтому не стесняйся. Однажды я поймала свою Кэтрин в яблоневом саду с твоим отцом в тот момент, когда он соблазнил ее, и я, насколько могла, ускорила день свадьбы. Если бы не сделала этого, боюсь, твою сестру Эмили пришлось бы объявить родившейся семимесячной.

– Бабушка, зачем ты мне все это рассказываешь?

– Потому что в прошедшие три дня ты вела себя, как Магдалена, а это ни к чему. Кроме того, когда приходят посетители, пугаешься мужчин, этого я также не потерплю. Mon dieu,[2] Лайза! В самом начале жизни ты вытащила из бочки одно из гнилых яблок. Поверь мне, ma petite,[3] – ее рука с проступившими на ней венами ласково легла на руку внучки, – там осталось много хороших фруктов, и придет день, выберешь один из них по своему вкусу. Не позволю тебе в возрасте шестнадцати лет отречься от всех мужчин. Слышишь меня, девочка?

Лайза засмеялась, и это был ее первый громкий беззаботный смех за длительное время.

– Mais oui, Grand-mere,[4] слышу тебя. Не сомневаюсь, что тебя хорошо слышно даже на той стороне Гудзона в Нью-Йорке.

– Госпожа Дерзость! – Бабушка погрозила Лайзе пальцем в серебряном наперстке. – Хотя, признаюсь, предпочитаю дерзость, чем ту поникшую мрачную позу, в которой ты пребываешь в последнее время.

Лайза снова громко засмеялась, затем внезапно остановилась.

– Согласна, – призналась она, – я действительно немного потеряла присутствие духа. – Девушка, поднявшись со стула, быстрым грациозным движением опустилась перед бабушкой на колени. – Видишь ли, все домашние ходили вокруг меня на цыпочках, боялись сказать что-нибудь, напоминавшее о происшедшем, – создалось напряжение, а с тобой все по-другому, бабушка, – сказала она нежно.

– Гм! – бабушка похлопала ее по щеке. – Ты права, здесь вокруг тебя ходить на цыпочках не будут – нет причин. Мы побудем в обществе друг друга, прежде чем я отправлю тебя назад… давай посмотрим когда… – Она молча что-то подсчитывала, загибая пальцы. – Вероятно, надо ехать в середине апреля, и с новыми красивыми платьями.

– А почему в середине апреля? – полюбопытствовала Лайза, зная, что бабушка ничего не делает без серьезной на то причины.

– Пораскинь мозгами, дитя. L'affaire[5] племянника священника произошло в конце сентября. В начале ноября ты надолго уехала из дома к родственникам. Не будь такой наивной, пойми, какие пересуды могут возникнуть в связи с этим?

Лайза, оставаясь зрелой только телом, покраснела до корней волос, и бабушка насмешливо кивнула.

– Так я и предполагала. Итак, вернешься домой в это время, чтобы ни у кого не возникло никаких сомнений. Будешь ездить верхом по окрестностям, как и прежде, выезжать в экипаже со своей маман в город и наносить визиты, и всегда в красивых, идеально сидящих платьях, чтобы всем стало ясно: вопрос о ребенке никогда не возникал.

Она встала, внучка тоже. Бабушкина миниатюрная фигура казалась еще ниже рядом с высокой девушкой. Но это преимущество только в росте, объяснила себе Лайза, нет сомнения, кто из них обладает большей силой.

– Теперь, когда появилась ясность в наших планах, – предложила бабушка Микэ, – надо поесть – эти разговоры вызвали у меня аппетит. Завтра, – продолжала она, направляясь в маленькую гостиную, – испечем что-нибудь вкусненькое, а на следующей неделе пригласим портных.

Таким образом, Лайза, свыкшись с мыслью, что следующие несколько месяцев станут для нее наказанием, неожиданно почувствовала себя втянутой в различного рода деятельность и развлечения – обеды, танцы, встречи с друзьями, катание на санках, вечеринки.

А вскоре заметила, что больше не боится мужчин, хотя и выслушивала их напыщенные речи с ироничной улыбкой. Когда они расточали ей щедрые комплименты, на ее губах появлялась усмешка, а брови поднимались вверх, что приводило в замешательство любого джентльмена, пытавшегося открыть ей сердце, – нельзя же восхищаться леди, которая, похоже, смеется над тобой!

Полные страстного желания мужчины стекались в Грейс-Холл, благодаря им время текло быстро, и ей совершенно не хотелось возвращаться домой.

В намеченный день середины апреля экипаж отца стоял у парадной двери особняка, и ее два сундука были уже внизу – старый, привезенный ею, и новый, приобретенный бабушкой и наполненный красивой одеждой. Лайза почувствовала, что сейчас расплачется.

Бабушка и внучка расцеловались на французский манер в обе щеки, Лайза крепко обняла бабушку.

– Merci bien, Grand-mere,[6] – прошептала она. – Спасибо за все.

– Не глупи, дитя, – проворчала бабушка своим излюбленным тоном. – Ты должна знать, что доставила радость своим пребыванием здесь, однако, как бы мне ни хотелось отсрочить отъезд, этого делать нельзя: возвращение домой имеет определенную цель, – добавила она многозначительно. – Красуйся в своих одеждах, дитя, и держи высоко голову. Позже, если захочешь вернуться… – она выразительно пожала плечами. – Комната всегда будет к твоим услугам, но мне хотелось бы, чтобы у тебя появился муж.

– Не хочу никакого мужа.

– Не настраивай себя так упорно против замужества, Лайза. Согласна, бывают ситуации, когда одной жить лучше, – разве сама не испытала это после смерти Жака? Но надо, по крайней мере, дать себе возможность узнать и другую жизнь – не будь трусишкой, это на тебя не похоже.

Лайза отступила от бабушки. Слезы уже высохли на ее глазах, сверкая молодым огнем, она присела в реверансе в знак глубокого уважения.

– C'est bon,[7] – удовлетворенно воскликнула бабушка. – Так-то лучше. Всегда помни, моя Лайза, борись и никогда не сдавайся!

В последующие месяцы Лайзе часто вспоминались эти слова, поддерживавшие ровное настроение. Новые и наверняка более пикантные скандалы произошли на территории от Хэкенсака до Хобокена, но в окрестностях Элизабеттауна память о грехе Лайзы Ван Гулик все еще давала знать о себе.

Приличные молодые люди из хороших семей не решались ухаживать за ней, как это было принято. Какие бы чувства они ни испытывали к ней на самом деле, стыдясь сверстников, никто не решился бы жениться на такой девушке, как Лайза. Их семьи тоже не дали бы согласия на женитьбу.

И эти же молодые люди, встречая ее на Прекрасной Девочке во время поездок по фермам отца, легко и свободно предлагали ей известно что. Лайза разбила несколько физиономий и приложилась кнутом ко многим спинам, прежде чем приставания прекратились. Она изливала душу в письмах к бабушке Микэ, но никогда не говорила ни Аренду, ни отцу об этих многочисленных оскорблениях – они, конечно же, бросились бы защищать ее.

В середине лета ее скверное настроение заметно улучшилось – она собралась с давно откладываемым визитом к лучшей подруге Крейг Сент-Джон в Грин-Гейтс, ее родовое поместье в пригороде Трентона. Но тут пришло письмо от Крейг, написанное с обычной откровенностью.

«Лучше бы мне приехать в Холланд-Хауз. Хотя Грин-Гейтс сейчас принадлежит мне, я не чувствую себя в нем как дома с тех пор, как моя мать вышла замуж за мистера Томаса Кохрана. Можешь ли представить себе такую наглость? Он ожидал, что я стану звать его па или папа. Пришлось разъяснить, что единственный отец, который у меня был и которого хотелось бы иметь, похоронен на другой стороне Атлантики. С тех пор от него только и слышу о моей неблагодарности и дурных манерах, а это нытье делает жизнь матери невыносимой, значит, ради нее придется попытаться относиться к нему терпимо – попытка, которая истощает мое терпение.

Поэтому, дорогая Лайза, попроси, чтобы мать разрешила тебе написать послание – что-нибудь такое заковыристое, которое можно будет показать матери или мистеру Кохрану. Сообщай о каких-либо ужасных обстоятельствах, заставляющих тебя изменить планы, – сломанной ноге или простых растяжениях связок на лодыжке. И, конечно, подчеркни, как здорово было бы мое присутствие, чтобы облегчить твои страдания.

Верь: я говорю искренне, – ты не получишь удовольствия от приезда сюда. В эти дни Грин-Гейтс напоминает мрак. В довершение ко всему, Кохран считает, что Бог является противником любой формы развлечения. Люди такого типа известны: семейные молитвы – утром и вечером, а битье слуг – в промежутках между ними. Иногда читаю в его взгляде, как бы хотелось ему побить и меня, но до сих пор не осмелился. Лучше ему и не пытаться!»

Беспокоясь за свою подругу, Лайза показала письмо родителям, которые сразу же одобрили идею, предложенную Крейг.

– Пусть будет перелом лодыжки, – предложила Кэтрин. – Серьезно, но не слишком.

– Полученный – ах, эта проклятая религия! – в результате аварии экипажа по дороге в церковь, – добавил, ухмыляясь, Аренд.

– И прикована к дивану в гостиной, где проводишь все дни за шитьем для бедных, – внес свой вклад отец.

– Священник, – снова вставил Аренд, – приходит каждую неделю и проводит молебен возле твоего дивана.

– Хватит, – остановила их Кэтрин. – Незачем быть непочтительными. Приведи достаточно серьезную причину, чтобы он ни в коем случае не мог запретить визит, – добавила она, избегая иронического взгляда мужа и игнорируя громкое хихиканье сына.

Все вместе составили текст письма и сделали это достаточно хорошо, так как неделю спустя прибыл груз на Зевсе, лошади Крейг, а сама она, сопровождаемая большим багажом для длительного пребывания, появилась несколькими днями позже.

ГЛАВА 6

– Ну и ну! – выпалила Крейг, покусывая лепестки маргаритки. – Итак, моя подруга Лайза – падшая женщина. Расскажи подробнее.

Они сидели под ивой неподалеку от старого голландского кладбища, что делали много раз и в прошлом. Лайза не стала играть роль трагической королевы.

– Все произошло именно здесь, – начала она, оглядываясь и удивляясь, что не чувствует прежней боли.

Крейг поспешно выпрямилась.

– Здесь?!

– Именно, где ты лежишь, если быть точной.

– Почему же ты, глупышка, не сказала, мы бы сюда не пришли? – спросила Крейг.

– Я и не приходила сюда с тех пор, как это случилось… а прошел уже почти год. Но когда ты предложила пойти на старое место и сказала, что хочешь положить букет полевых цветов на могилу бабушки Ван Гулик, как всегда делали, мне захотелось прийти сюда тоже, показалось нелепым связывать место, где так хорошо проводили время, устраивали пикники, вели разговоры, с тем ужасным днем.

– Неужели так ужасно заниматься любовью?

– Кошмарно. Но бабушка утверждает, что нельзя назвать происшедшее любовью; она говорит, что у меня любовный опыт, как у нецелованной девственницы. – Ее смех прозвучал несколько истерично. – Мужчин, по-моему, следует обучать этому, так же как и женщин, а бедный Филип не знал – бабушка назвала это более грубым словом – совсем ничего.

– Проклятие! – воскликнула Крейг, запустив сильные загорелые пальцы в густую копну волос, которой Лайза всегда завидовала: прекрасного насыщенного цвета, представляющего собой смесь каштана с бронзой, они окаймляли ее лицо и шею мягкими пышными завитками. – Ты можешь рассказать, что происходит, когда мужчины… ну, понимаешь… Всегда хотела получить информацию из первых рук, – призналась она.

– Могу описать только то, что произошло со мной, – ответила Лайза. – …Не слишком много добавила к твоему багажу знаний, так ведь? – закончила она.

– Тьфу, действительно! – Крейг потянулась за другой маргариткой, которую продолжала жевать в задумчивости. – Конечно, – медленно произнесла она после небольшой паузы, – это было в первый раз. Первый раз всегда больно, насколько я знаю, – добавила быстро, заметив вопросительно поднятую бровь Лайзы.

– Бабушка подтвердила, что действительно может быть больно, – многозначительно сообщила Лайза, – если мужчина слишком спешит и не заботится о том, чтобы доставить удовольствие женщине, а думает только о собственном наслаждении.

– Именно об этом и хотелось узнать! – торжествующе воскликнула Крейг. – Это та информация, которую никто не сообщает девушкам. А ты что-нибудь знаешь о том – просто сгораю от любопытства, – что мужчины делают для того, чтобы замедлить все это?

– Не совсем уверена, но для женщины… ну, если много поцелуев и ласк, ба…

– Да-да, знаю, «Бабушка говорит». А что ты скажешь о поцелуях и ласках?

– Ну, они помогают подготовить девушку.

– Подготовить к чему?

– Когда он… входит в нее… она уже готова… становится влажной.

– Влажной, фу! – капризное лицо Крейг скривилось от отвращения. – Не очень-то приятная картина, не правда ли? – спросила она мрачно.

– Я тоже так думаю. – Лайза посмотрела вверх на ветки ивы, вспомнив, как они простирались над ней, подобно зеленому свадебному балдахину, когда Филип без любви овладел ею. Решительно отогнав воспоминания, продолжила: – Признаюсь, что о поцелуях и ласках можно говорить много. Почти забыла, но когда Филип делал это, еще до того дня, мне это действительно нравилось.

– А как он ласкал тебя?

– Всюду. Почти всюду.

– О! А как целовал?

– Тоже всю. Хочу сказать… ну, многие другие места, кроме рта, разве ты этого не знаешь?

– Не-е-ет. Меня целовали только один раз – в губы, имею в виду. Давным-давно. Это было, – она неосознанно ласково прикоснулась к губам пальцами, – волнующе.

– Ты никогда мне об этом не говорила! – обвинительным тоном упрекнула ее Лайза.

– Это случилось давно. Я была почти ребенком, – надменно ответила Крейг. – Забыла.

В течение минуты они смотрели прямо в глаза друг другу, затем Крейг неохотно улыбнулась.

– Ладно, не забыла. И никогда не забывала, но папа умер, а мама снова вышла замуж, и голова у меня была забита другими вещами.

– Это кто-нибудь, кого я знаю? – спросила Лайза, мысленно перебрав множество годящихся в женихи молодых людей Трентона, с которыми встречалась в разное время. Большинство из них были самовлюбленными прыщавыми юнцами, и ни одного из них отец Крейг не считал подходящими для наследницы Сент-Джона.

– Нет. Я встретилась с ним в Вирджинии в тот год, когда гостила у дедушки, потому что родители ездили в Англию. Он был домашним учителем моих кузенов и, кроме всего прочего, квакером.[8] – Ее глаза затуманились. – Но целовался не как квакер.

– А разве квакеры целуются как-то иначе? – засмеялась Лайза. – Ты влюблена в него, Крейг?

– Не говори глупостей. Он уехал из Вирджинии сто лет назад. Даже не знаю, где он сейчас. Хочу сказать, Лиззи… хотелось бы влюбиться в кого-нибудь, кому можно довериться и выйти замуж. Он смог бы унаследовать Грин-Гейтс, а я законно избавилась бы от мистера Кохрана.

– А как же мать?

– Не знаю. – Крейг легко поднялась на ноги. – Между прочим, мне только семнадцать, как и тебе, и, не сомневаюсь, мистер Кохран не согласится на мое замужество, даже если выберу самого лучшего человека во всех тринадцати колониях: ведь тогда он теряет возможность прибрать к рукам Грин-Гейтс.

Лайза разрыдалась, а Крейг ошеломленно уставилась на нее.

– Что я такого сказала? Лиззи, извини. Что не так?

– Помнишь время, когда мы обычно сидели здесь и строили планы на будущее? Были такими самоуверенными, такими самонадеянными, – всхлипнула Лайза. – Казалось, что нам ничто не помешает, и мы добьемся, чего хотим. Вот о чем думали. О Крейг, когда все пошло наперекосяк? Почему?

– Лайза Ван Гулик, стыдись! Мы молоды и сильны; у нас хорошее здоровье, и когда-нибудь станем обеспеченными, а может быть, и мудрыми. – Она протянула руку, схватила прядь золотистых волос Лайзы и ободряюще подергала ее. – Когда-нибудь поправим наши дела, поправим обязательно.

– Да, конечно, – эхом отозвалась Лайза, оживившись. – Поехали, отвезу тебя домой.

Другое неожиданное последствие приезда Крейг состояло в том, что отцы и матери неженатых сыновей не собирались упустить возможности поискать счастья у такой наследницы, каковой являлась Крейг Сент-Джон из Трентона. Совершенно неожиданно дюжина или более семей, посоветовавшись в тиши спален, приняли добродетельное решение – простить Лайзу Ван Гулик и разрешить ей вернуться в порядочное общество.

Крейг, обеспокоенная отношением окружающих к Лайзе, после тайного разговора с Кэтрин, проявила неожиданный интерес как к дневным общественным мероприятиям, так и к вечерним приемам, на которые они постоянно приглашались.

– Это мама уговорила тебя? – проворчала Лайза в один из прекрасных сентябрьских дней, когда пришлось отложить пикник с Арендом только потому, что надо было успеть приготовить платья и уложить волосы к скучному приему у местного судьи Зиглера.

– Ну, конечно же, она, – ответила Крейг с обычной поразительной прямотой. – Ты же не думаешь, что я добровольно согласилась бы провести этот изумительный день, слушая, как два зиглеровских сынка, заикаясь, начнут говорить комплименты и смотреть на меня поверх тарелок влюбленными глазами, а их мать, находясь справа от меня, станет уверять, как счастлива будет любая девушка, заполучив одного из ее сыночков, а отец подсчитывать в уме, каким богатством, кроме Грин-Гейтс, я владею.

– Зачем же нам ехать к ним? Могли бы послать свои извинения.

– Ну и тупая же ты, Лайза. Все делается для того, чтобы вернуть тебя в респектабельное общество.

– Не нуждаюсь в этом одолжении, спасибо.

– Действительно глупа! А кому это интересно? Ты должна думать о семье и о том ужасном положении, в котором она находится. Они ведь ничего не совершили, но если тебя отвергает общество, родные в знак солидарности должны тоже перейти в разряд отверженных, – уточнила Крейг. – Весьма пикантное положение, если учесть, что им придется прожить здесь всю оставшуюся жизнь. А каково будет Аренду, когда начнет подыскивать жену?

– Уже нашел, маленькая глупышка. Разве не знаешь, что он хочет тебя?

– Конечно, знаю, – пожала плечами Крейг, – но он в том возрасте, что и мальчики Зиглера. В следующем месяце ему приглянется кто-нибудь еще. Ну как насчет приглашения?

– Если надо пойти, значит, пойду, – проворчала Лайза, – но у меня такое ощущение, что занимаюсь благотворительностью.

– Терпи! – ласково посоветовала Крейг. Лайза сделала грубый жест.

– Не беспокойся, вытерплю, – резко ответила она, сознавая, что ради матери должна выносить и скуку, и задевающее самолюбие покровительство, лишь бы быть снова принятой в местное общество.

Крейг получила повелительное предписание от отчима вернуться домой в самом начале октября. К этому времени L'affaire племянника священника, как ее подруга и бабушка Микэ привыкли это называть, стало забываться.

– Должна ехать, – обратилась Крейг к Лайзе, поднимая глаза от письма, только что доставленного из города. – Не потому, что отчим требует этого, конечно, но… послушай. – И она с беспокойством прочитала вслух: – «Твоя дорогая мать нездорова и великодушно скрывала истинное состояние, чтобы не причинить тебе боль и не помешать легкомысленным удовольствиям, которыми ты наслаждаешься…»

– Звучит так, – заметила Лайза после минутного раздумья, – как будто он и является тем человеком, который хотел бы запретить тебе эти «легкомысленные удовольствия».

– Так оно и есть. Ему ненавистна даже мысль, что я могу развлекаться где-то без его надзора. Но все равно, – она слегка нахмурилась, просматривая следующий абзац. – Не могу остаться, Лиззи, – решила она, не то сожалея, не то извиняясь. – Даже если не все так серьезно, мама, возможно, впала в уныние. Если я нужна ей…

– Конечно, ты должна поехать, – успокоила ее Лайза. – А если окажется, что это ложная тревога, всегда можешь вернуться. Или, если хочешь, соберу все свои силенки, чтобы вынести мистера Кохрана, и приеду в Грин-Гейтс, когда твоей матери станет лучше.

Крейг поднялась с кровати, где они сидели, скрестив ноги, и пренебрежительно швырнула письмо отчима на пол.

– Ловлю на слове, – сказала она. Оказалось, что миссис Кохран действительно серьезно больна, и ее выздоровление затянулось. Прошла еще одна зима и весна, прежде чем Лайза нанесла обещанный визит в Грин-Гейтс.

ГЛАВА 7

Казалось, до большей части жителей Трентона не дошли или не тронули их сердце события лета 1776 года, когда далеко от них, в Филадельфии, кучка, похоже, сумасшедших, назвавших себя конгрессом, объявила тринадцать колоний суверенной страной, свободной и независимой от британского правления.

Британские солдаты, разбросанные по всему Джерси, со смехом уверяли, что это детская вспышка раздражения, не представляющая для них серьезной опасности, так как армия Его Величества для того здесь и находится, чтобы отшлепать капризных колонистов и отправить без ужина в постель – дисциплинарное наказание, которое закаленным британским войскам легко осуществить против неопытных провинциальных новобранцев.

Обе группировки – стойкие либералы и горячие лоялисты – попали в одну и ту же беду; многие другие проводили двойственную политику, молчаливо выжидая, в какую сторону подует сильнее ветер.

В Грин-Гейт рассуждения мистера Кохрана в это время стали не такими лицемерными, как прежде, так как он не видел смысла принимать сторону Америки, будучи уверенным, что Великобритания окажется в выигрыше в любом случае.

Стараясь показать свою преданность, Кохран, преодолев отвращение к легкомыслию, открыл двери Грин-Гейтс, широко и гостеприимно, для любого офицера короля Георга, расквартированного в округе. Лучшие вина, которые очень экономно расходовались после смерти прежнего хозяина, были принесены из подвалов Сент-Джона. Прекрасная еда дополняла его стол.

Мистер Кохран удивил даже критически настроенную падчерицу, не пожалев нескольких пенсов для оплаты скрипачей, оказавшихся среди его работников, – те играли по вечерам, и не только музыку для слуха, но и такую, под которую она с Лайзой могла бы танцевать с британскими офицерами. Одетые в военную форму, англичане казались совсем другими, веселыми и элегантными, трогательно благодарными за радушный прием в американском доме, хорошими собеседниками, полными естественного очарования, с изысканными, часто шутливыми манерами.

– Чувствую себя виноватой за то, что они мне так нравятся, – однажды ночью призналась Лайза.

– Почему, черт возьми, виноватой?

– Ты же знаешь, Крейг, какой у меня папа либерал. Можешь представить, как он будет чувствовать себя, если узнает, что почти каждый вечер его дочь скакала с британскими солдатами. Для него они враги.

– А мне представляется, что он будет доволен – его дочь стала прежней Лайзой, – весело ответила Крейг, – ему наплевать, с кем ты проводишь время: что плохого в том, раз уж все равно идет война, что ты танцуешь с британцами? – Подруга пожала плечами. – Это не политическое дело. Возможно, позже… – Она внезапно нахмурилась, затем снова пожала плечами. – У нас до этого были неприятности с Англией, но прошли; вероятно, появятся снова, но зачем нам беспокоиться о них, во всяком случае сейчас.

– А что же ты предполагаешь делать?

– Радоваться, что Грин-Гейтс – веселое, счастливое место, как при отце, когда он был жив, – вызывающе отрезала Крейг. – И тебе следует сделать то же самое. Даже мистер Кохран, – отметила она иронично, – нашел себе, если заметила, оправдание в библейских указаниях.

– Ешь, пей и будь веселой?

– Совершенно верно.

Лайза ответила многозначительной усмешкой.

– Что-то не припоминаю, чтобы Лука обмолвился о музыке и танцах.

– Знаю, но давай не будем говорить об этом Его Величеству Самодовольству. – Она растянулась на кровати лицом вниз, подсунув под грудь подушку. – Я довольствуюсь тем, что имею в настоящее время… и ты последуй моему примеру.

– Ты заговорила, как бабушка Микэ.

– Должно быть, это комплимент. У твоей бабушки Микэ гораздо больше здравого смысла, чем у тебя.

– Благодарю, однако это в равной степени относится и к тебе тоже, – Лайза дотянулась до свободной подушки и, шлепнув ее на спину Крейг, быстро вылетела за дверь, не дожидаясь возмездия.

Лейтенанты Холлоуэй и Форбс, самые привлекательные из всех их знакомых британцев – вот что значит лихая драгунская форма, утверждала Крейг, – предложили девушкам отправиться на пикник на Рок-Хилл, самую высокую точку в округе Грин-Гейтс, и получили их согласие без всякого беспокойства.

Британцы обещали захватить полную корзину вкусной еды, приготовленной хозяйкой их квартиры. К удивлению Лайзы, мистер Кохран добровольно выделил несколько бутылок прекрасного вина из подвалов Сент-Джона.

– Не будь дурой! – жестко напомнила Крейг. – Больше всего ему хочется выдать меня замуж за англичанина и отправить жить за Атлантику, а самому остаться королем в Грин-Гейтс. – Ее губы скривились в злую усмешку. – Но это – через мой труп, и пусть пока что старый Кохран помечтает, надеясь на это. – Она беспечно рассмеялась. – Могу флиртовать и веселиться с британскими офицерами, в то время как дорогой отчим даже не подозревает, что я американка… американка до кончиков ногтей.

– О, Крейг, – пропела Лайза, – я тоже. – И продолжала дурашливо:

Крейг взяла Лайзу за руки, и они пустились в пляс по комнате, прыгая, как кузнечики, и весело напевая.

На следующий день пикник удался на славу – погода благоприятствовала, и было очень весело. После ленча девушек попросили спеть, они, обменявшись многозначительными взглядами, запели песню «Болваны янки».

Британские офицеры, к этому времени превратившиеся в Джеймса и Генри, с удовольствием выслушали все шесть куплетов этой песни, которую они, по незнанию, принимали за насмешку над разгромленной американской армией, собиравшей свои остатки в Новой Англии.

Жара к полудню усилилась, и, ободренные непринужденностью американских девушек, два офицера сделали то, что раньше показалось бы им немыслимым, – сбросили теплые ярко-красные кители, освободившись от тяжелых шлемов еще раньше, закатали рукава рубашек.

– Не прогуляться ли нам? – предложил Форбс. Крейг, соглашаясь, подмигнула Лайзе.

Лейтенант Холлоуэй растянулся в тени дуба.

– Расскажи о себе, Лиза, – попросил он, лениво облокотясь на одну руку и вращая фужер с вином длинными, не по-солдатски изящными пальцами.

– Не Лиза, а Лайза. А может, ты расскажешь об Англии? – задала она встречный вопрос.

– Англия, – начал он хриплым, обольщающим голосом, – очень зеленая и прекрасная, такая же зеленая, как Джерси, и прекрасная, как Лайза Ван Гулик.

Он поклонился, и Лайза, приняв комплимент, важно кивнула в ответ.

– А если серьезно? – спросила она.

– Это дом и самое прекрасное место для тех, кто богат. К несчастью, мы, Холлоуэй, не богаты, поэтому-то я в армии.

– Ты находишься в армии не по собственному желанию? – уточнила Лайза, слегка озадаченная.

– Британская армия – убежище для не имеющих титулов и земли младших сыновей. Мой дядя, виконт Водсвортский, оплатил мой патент на офицерский чин. Очень трудно жить на скудное армейское жалованье, если нет, кроме этого, личного дохода. К несчастью, мой отец оставил меня без поддержки.

Допив вино, он протянул Лайзе фужер, предлагая его снова наполнить, что она и сделала, как радушная хозяйка.

– Итак, патриотизм не играет никакой роли в твоей армейской карьере? – продолжала она расспрашивать его. – У тебя нет глубокого убеждения в необходимости воевать с Америкой?

– Напротив, дорогая, – покровительственно произнес он с подчеркнутой медлительностью. – Очень сильно убежден, – сказал он, допив вино. – И сама должна догадаться – мы не можем допустить, чтобы кучка чертовски дерзких провинциалов осмелилась диктовать условия Британии.

– Провинциалов, как и я? – спросила Лайза, сладко улыбаясь, в то время как внутри кипела от его самодовольного превосходства и английской надменности.

– Конечно, не такие прелестные создания, как ты, – ответил он, улыбаясь в ответ.

Прелестное создание! Ей хотелось выплеснуть оставшееся в бутылке вино прямо ему в лицо, но она вылила его в фужер, про себя считая до десяти.

– Кроме того, – добавил он вкрадчиво, – из того, что говорят, можно сделать вывод: ты совсем не провинциалка, дорогая мисс Лайза.

– О! И где вы слышали это, лейтенант Холлоуэй?

– Джеймс, – напомнил он, сделав еще глоток вина и добавил таинственно: – Ходят слухи.

– Какие? – добивалась Лайза ласково.

– Что ты искусница в любовных забавах, – ответил он охрипшим голосом, внезапно обняв ее одной рукой за шею, а второй за талию.

– И кто же сказал тебе это?

– Одна ревнивая кошечка из Элизабеттауна, которая сейчас гостит в Трентоне, много чего сообщила, не подозревая, что каждое ее слово делает тебя в моих глазах еще желаннее.

Лайза не успела отстраниться – он поцеловал ее так сильно, что его зубы впились в нее. Девушка только открыла рот, чтобы запротестовать, как сразу же британец поцеловал ее снова, на этот раз его язык проник ей в рот с такой силой, что можно было задохнуться.

Она попыталась подняться, но он, смеясь, прижал ее руки к туловищу и, продолжая целовать, уложил на землю.

– Не сопротивляйся, милая, и испытаешь радость, – обещал он с таким веселым пьяным бесстыдством, что Лайза одновременно замолотила по нему руками, лягнула ногой и попыталась дать пощечину.

– А вот это уже совсем не по-дружески, – сказал он, задыхаясь и падая на нее.

Беспомощно барахтаясь, лежа под ним, Лайза видела лишь густые ветки дуба, оставаясь более рассерженной, чем напуганной.

– Боже, что же это такое происходит со мной, мужчинами и деревьями? – закричала она громко, не переставая драться.

Страх и паника появились позже, когда юбки оказались задранными вверх, руки больно засунутыми под ее тело, а ноги грубо раздвинутыми его коленями.

– Нет! Нет! Нет! Пожалуйста, только не это!

– Давай живей, милая, зачем притворяться? Ты ведь не жеманная девственница, – прошептал он ей на ухо, прикусывая мочку довольно сильно.

А дальше все происходило, как и в первый раз, исключая, как он правильно заметил, отсутствие девственности; кроме того, на это ушло уже три минуты, а не две, как с Филипом. Будучи мужчиной с определенным опытом, а не зеленым юнцом, даже будучи довольно пьяным, соблазнитель понимал, что удовольствие от их короткого совокупления, несомненно, получила только одна сторона.

– Извини, милая, – проворковал лейтенант, приподнимаясь на локтях и глядя на нее сверху вниз. – Несколько минут, – продолжил он, ничуть не смущаясь, – и займемся этим снова, на этот раз – в твое удовольствие.

Лайза, приподнявшись, неожиданно сильно оттолкнула его назад – потеряв равновесие, насильник упал, а девушка, не мешкая, из груды его вещей выхватила шпагу.

– Если сделаешь хоть один шаг ко мне, я проткну тебя насквозь, – произнесла она, решительно стиснув зубы.

– Но, милая… – льстиво начал он, приближаясь, а Лайза, еще сильнее сжав рукоятку из слоновой кости, угрожающе подняла шпагу.

– Сделаю то, что сказала, ублюдок! – Отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, и ненависть в глазах не вызывали сомнений.

– Очень хорошо, милая, – согласился он тем же веселым, беззлобным тоном. – Слышу и повинуюсь. – Неторопливо, с нарочитой заботой о брюках из оленьей кожи, сел под дерево.

– Оставайся там, – приказала Лайза и, не произнеся больше ни слова, направилась к Грин-Гейтс.

– О, мисс Лайза, – его беззаботный, смеющийся голос донесся до нее, – что ты скажешь своему хозяину, вернувшись домой одна и с моей шпагой?

– Скажу, – Лайза вложила в голос все свое презрение, – что одолжила у тебя, чтобы убить змею.

Если сделаешь попытку вернуть ее через мистера Кохрана, – добавила невыразительно, все еще отвернувшись от него, – пойду к твоему полковнику и подам жалобу – тебя будут судить за изнасилование гостьи известного лоялиста, подумай, что это значит.

Очевидно, этот аргумент оказался эффективным: он не сделал ни малейшей попытки преследовать ее, спускающуюся с холма на небольшое ровное поле, на краю которого, ссутулясь, сидел лейтенант Генри Форбс, уткнув лицо в колени.

Лайза хотела незамеченной проскочить мимо него, когда услышала смеющийся голое Крейг, зовущий ее по имени.

– Лиззи! Лиззи! Я здесь!

Крейг стояла, скорчившись от смеха, возле покрашенной калитки, ведущей к скромному домику одного из арендаторов; овладев собой, заметила шпагу, прижатую к груди Лайзы, и снова затряслась от смеха.

– Ты действительно воспользовалась ею, чтобы защититься? – заикаясь, спросила она между приступами смеха. – О, Лайза, поцелуй Аренда, когда вернешься домой. Возможно, в конце концов выйду за него замуж.

Лайза посмотрела на нее с тревогой. Не сошла ли Крейг с ума?

– Эта большая скотина обидела тебя? – свирепо спросила она, поднимая шпагу.

Крейг снова зашлась от смеха.

– Н-нет! Я наказала эту большую скотину, – проговорила подруга, давясь от смеха. – Благодаря Аренду, его номер не прошел.

– Аренду?

– Да, Аренду… знаешь, это твой брат? – спросила она, все еще смеясь, затем взяла Лайзу за локоть. – Пошли. Нам лучше добраться до дома, пока тот солдатик не пришел в себя. Расскажу все по дороге.

С волочившейся шпагой и ощутимой болью между ногами Лайзе было трудно идти быстро. Кроме того, в отличие от Крейг, продолжавшей посмеиваться про себя, у нее не было причин для веселья.

– Что такого сделал Аренд, за что ты так благодарна ему? – спросила Лайза.

– Еще в прошлом году в Холланд-Хаузе он научил меня, как женщина может противостоять мужчине, который попытается силой овладеть ею. Удар коленом, но, Боже мой, какой неожиданный эффект!

– Значит, лейтенант Форбс пытался овладеть тобой?

– Самонадеянный британский ублюдок, – ответила Крейг кратко, – думал, что я упаду в его объятия, как переспелая слива. Пришлось вывести его из этого заблуждения. – Она жестоко усмехнулась. – О небо, как хорошо, что так произошло! В течение длительного времени ему не захочется повторить это с какой-либо другой девушкой.

– Как бы я хотела, – тихо произнесла Лайза, – чтобы Аренд научил меня тоже.

– Видишь ли, – начала Крейг извиняющимся тоном, – тогда в Холланд-Хаузе, в прошлом году, я попросила его, но для тебя это была слишком больная тема, и мы ничего не сказали. Но как прекрасно это сработало, не правда ли? – снова спросила она радостно. – А как ты умно поступила, завладев этой шпагой. Действительно тебе пришлось воспользоваться ею, чтобы отбиться от него?

– Да, в самом деле, взяла ее, чтобы отбиться. А что касается того, как мне удалось это, – она холодно улыбнулась, – то установила, что мужчины всегда становятся легко уязвимы после того, как имели девушку. Вот тогда и использовала эту возможность, чтобы быть уверенной – второго раза не будет.

– Второго ра… – Глаза Крейг расширились от ужаса. – О, Лайза, нет, нет, нет! Только не это!

– Как странно. Именно это я и говорила ему, пока… пока он… делал это. – Ее прерывистое дыхание перешло в сдерживаемые всхлипывания. – Но он все равно продолжал. Ты, наверно, думаешь, что один такой случай должен был научить меня, не правда ли? Как думаешь, Крейг, это из-за того, что во мне есть что-то такое, что видят только мужчины?

Крейг вырвала у нее шпагу и бросила на землю. Она была ниже Лайзы, и ей пришлось подняться на цыпочки, чтобы притянуть голову подруги себе на плечо.

– Не смей говорить так! Даже думать об этом не смей! – жестко приказала она, укачивая Лайзу в руках и ласково поглаживая ее золотистые волосы. – Тебе нечего стыдиться. Ты просто славная, хорошая, удивительная девочка, которой так не повезло.

Лайза подняла голову.

– Так не повезло, что изнасиловали дважды? – криво улыбнулась она. – Нет, это все из-за того, что мужчины считают меня подходящей для этого. О Боже, Крейг, – всхлипнула она, – как ненавижу мужчин. Они такие… безобразные. Причиняют только боль, и их это совсем не волнует!

– Ты не должна так думать, Лиззи, это разрушит твою жизнь. Вокруг есть много хороших мужчин. Просто потому…

Ее голос беспомощно прервался – Лайза вздрогнула и затряслась от ярости и страха.

– Да, это же говорила бабушка Микэ после первого раза, – повторила Лайза тоскливым недоверчивым голосом, – но сейчас более чем когда-либо я не уверена в этом.

– Есть Аренд, и твой папа… и мой папа… Есть…

– Есть Филип, племянник священника, благородные офицеры там, на холме, парни Зиглера, хотевшие бы иметь меня из-за моих земель и приданого, и есть много других мужчин, считающих меня законной добычей, раз репутация подорвана. Боюсь, Крейг…

– Знаю, дорогая Лиззи, но ты не должна бояться. Сегодня… завтра… когда только захочешь, покажу тебе то, чему научил меня Аренд. Это легко. – Она наклонилась, чтобы поднять шпагу лейтенанта Холлоуэя. – Легче, чем это. Ты больше никогда не будешь беззащитной.

– Не этого я боюсь… во всяком случае, не сейчас. На этот раз было все иначе, чем с Филипом. Сейчас, когда он сделал это со мной, он… он…

– Что, Лиззи, дорогая?

– Остался во мне. Его… так зарождаются дети, – пробормотала она.

– Немедленно возвращаемся домой, – объявила Крейг. – Надо рассказать Абигайль, которая знает, что нужно делать, она все знает.

– И расскажет твоей матери! – ужаснувшись, запротестовала Лайза.

– Нет, не скажет. Это моя няня, ни за что не выдаст, если попрошу ее держать все в тайне, – немножко хвастливо пообещала Крейг. Она посмотрела на шпагу, которую до сих пор держала в руках. – Тебе она нужна, или выбросить в пруд?

– Нет! Нужна! – Лайза рванула шпагу на себя, но Крейг крепко держала ее. – Хочу, чтобы она оставалась со мной всю жизнь! – возбужденно воскликнула Лайза. – И собираюсь научиться пользоваться ею!

Они отправились домой, успокаивающе держа друг друга за руки, и Крейг несла шпагу.

– Сегодня вечером покажешь то, чему научил тебя Аренд, – попросила Лайза уже спокойнее. – Позже, когда поеду домой – ты не будешь возражать, если уеду быстрее, чем планировалось, Крейг? – найду кого-нибудь, кто научит меня владеть ею.

ГЛАВА 8

Старая Абигайль, нянчившая Крейг с раннего детства, приготовила для Лайзы ванную, о которой та больше всего мечтала. Погрузившись по шею в горячую ароматную воду, девушка на некоторое время забыла, что с ней произошло нечто совершенно отвратительное.

Пока она, завернутая в большое мягкое полотенце, сушила волосы, Абигайль, вылив воду, вернулась с оловянной кружкой.

– Мисс Лайза, выпейте всю эту порцию, – уверенно заявила она, – и вы наверняка будете спасены.

– А что это? – принюхиваясь, спросила Лайза, потому что ей не очень понравился запах «порции».

– Это, мисс Лайза, отвар из корней крокусов и других нужных растений, пахнет не очень хорошо и на вкус не особо приятный, вас может слегка тошнить от него, но он сделает свое дело.

Лайза с отвращением влила в себя чашку отвара и немного успокоилась. Конечно, такая гадость должна быть эффективной. В течение ночи ее не только тошнило, а выворачивало наизнанку, но даже изнуренная рвотой, она убеждала себя, что все будет в порядке, лекарство подействует. Закончился последний приступ рвоты, девушка прополоскала рот свежей водой из кувшина и заснула.

Через пять дней после этого Лайза уехала из Грин-Гейтс в Холланд-Хауз и едва успела переступить порог, как получила письмо от Крейг.

31 июля 1776 года.

Дорогая Лиззи!

Скучаю по тебе больше, чем можно выразить словами. Пожалуйста, напиши как можно быстрее, как твои дела.

Думаю, тебе будет интересно узнать, что лейтенант Генри Форбс заходил ко мне как раз в день твоего отъезда. Очень извинялся за свой поступок, который назвал «неинтеллигентным поведением», и великодушно признал, что я обошлась с ним так, как он того заслуживал.

Судя по замечаниям о его друге Дж. X., думаю, ты можешь быть спокойна: если он не поделился с другом, который был с ним в этот ужасный день, то маловероятно, что рассказал об этом кому-нибудь другому. Таким образом, о случившемся никто никогда не узнает. Оба они возвращаются в свой полк, находящийся где-то в Нью-Йорке… в Стейтен-Айленд, он упоминал об этом.

Лейтенант Форбс предупредил, что война становится более опасной – приобретает красный оттенок, заметила я злорадно – и в целях безопасности мне лучше оставаться дома: мой способ самозащиты не окажется эффективным с большой группой военных, в особенности с наемниками короля Георга.

Я не только последую его совету, но и передам его другим.

Умоляю, напиши мне тотчас же, как у тебя появятся хорошие новости.

Твоя искренняя и заботливая подруга,

Крейг С. Дж.

10 сентября 1776 года.

Дорогая бабушка!

Умоляю, пришли письмо с просьбой приехать к тебе, но чтобы в семье не догадались, что делаешь это по моей просьбе.

Дело очень срочное, поэтому прошу тебя использовать любой придуманный предлог.

Твоя любящая внучка,

Лайза Ван Гулик.

18 сентября 1776 года.

Дорогие Кэтрин и Джорис!

В последнее время чувствую себя довольно плохо, хотя надеюсь, что ничего серьезного нет – в моем возрасте обычное дело: тело ноет, кости болят, но мне было бы легче все это переносить в обществе Лайзы. Если можете, отпустите ее ко мне на несколько месяцев.

Уверяю вас, всегда буду держать ее при себе. Что касается народного ополчения и действующей армии, то среди них есть немало прекрасных людей. Так как она не может остановить свой выбор ни на ком у себя дома, возможно, здесь найдет кого-либо по своему вкусу.

Нет необходимости напоминать, что ей уже за восемнадцать. В этом возрасте девушке следует искать себе мужа.

Так или иначе, очень нуждаюсь в ободряющем присутствии моей дорогой внучки.

Ваша преданная мать,

Селестина Мари Микэ.

Лайза приехала в Грейс-Холл в ясный осенний день в конце сентября. Ее сундук внесли наверх в комнату, которую она обычно занимала, служанка сняла с нее плащ, а экономка принесла в гостиную поднос с чаем.

Оставшись вдвоем с внучкой, придвинувшись поближе к теплу камина, бабушка Микэ проницательным взглядом посмотрела на нее.

– Итак, дитя, – спросила она, как обычно, напрямик, – в какую беду ты попала на этот раз?

– В такую же, как и раньше, но на этот раз боюсь, что…

– Талия у тебя тонкая, как всегда, – бесцеремонно осмотрела ее бабушка, – но, очевидно, в этот раз не обойдется без последствий?

– Да, – ответила Лайза. – Боюсь, что да.

– Расскажи.

Стараясь быть краткой и не выдавать эмоций, Лайза рассказала все. Девочка на грани срыва, с беспокойством подумала бабушка, предлагая ей выпить чаю.

Лайза послушно поднесла дымящуюся чашку к губам, отхлебнула и резко поставила на блюдце.

– Бабушка, это же настоящий чай!

– У меня хватит запасов, если война продлится и три года.

– Но, бабушка…

– Если бы можно было закончить военные действия, высыпав чай в речку, подобно бостонцам,[9] – сухо ответила та, – я бы сделала это, но не вижу смысла портить уже оплаченный хороший чай, да и не хочу отказывать себе в комфорте. Я старая леди, – сказала она спокойно. – Что со мной могут сделать? Арестовать? Кто-нибудь еще, кроме меня, знает о твоем нынешнем положении? – Она так внезапно сменила тему разговора, что Лайза растерялась.

– Не смогла, бабушка, сказать маман, да и папе тоже не решилась. Знаю, что поступила малодушно, приехав сюда и свалив все это на твою голову, но в последние два года я не обрадовала свою семью ничем, кроме позора и несчастья… Поэтому и не могла заставить себя признаться.

– Чепуха! Ничего подобного. Итак, больше никто не знает?

– Только Крейг, но я рассчитываю на ее молчание.

– Похоже, она здравомыслящая девушка, – согласилась бабушка, и Лайза слабо улыбнулась, впервые с тех пор, как вошла в этот дом.

– То же самое она говорит о тебе, бабушка.

– Какой срок?

– Около двух месяцев.

– А не думала о…

– Думала. И пробовала выпить нечто ужасное. – Покончив с чаем, она беспокойно задвигалась в кресле.

– Больше не хочу пробовать.

– Выходит, что мы должны раздобыть тебе мужа, девочка.

– Тоже так думаю, – тоскливо согласилась Лайза, затем наклонилась вперед. – Бабушка, – произнесла она дрожащим голосом. – Мне ненавистна даже мысль о том, что придется жить с мужч… с мужем.

Бабушка поднялась и подошла к креслу Лайзы.

– А тебе и не придется, малышка. Найдем мужа только для того, чтобы дать имя ребенку, а самому ему не обязательно оставаться в твоей жизни.

Лайза подняла заплаканное лицо.

– А к-как сделать это?

– Купим, – кратко пояснила бабушка.

Пока внучка изумленно смотрела на нее, как на сумасшедшую, она спросила:

– Разве не ты говорила, что молодой человек, ну, тот британец, который зачал этого ребенка, жаловался на бедность?

– Да, – попыталась вспомнить Лайза. – Он из титулованной семьи… Да, вспомнила… дядя, виконт, купил ему лейтенантский патент, а в армии платят так мало, что офицеру не хватает на жизнь.

– Это хорошо, – сказала бабушка. – Быстрее согласится на наше предложение.

Лайза снова улыбнулась сквозь молчаливый, непрерывный поток слез.

– А какое предложение я ему сделаю, бабушка?

– В обмен на брачное свидетельство – простая пятиминутная церемония, которую легко аннулировать по возвращении в Англию – я оплачу его патент капитана и все расходы на развод через моего поверенного в Нью-Йорке и, кроме того, дам пятьсот фунтов стерлингов золотом.

– Бабушка!

– В чем дело? Боишься, что потребует тысячу?

– Это слишком много. Несправедливо. Как я могу…

– Вздор и чепуха, девочка, позволь тебе сказать. Это правильно, необходимо и целесообразно, если не согласится, найдем кого-нибудь еще, но этот подходит для этой цели лучше. Завтра же отправляемся в Нью-Йорк, чтобы разыскать его.

– Кажется, Крейг писала, что он отправился в Стейтен-Айленд.

– Может быть, но глава британской армии находится сейчас в Нью-Йорке, также, как и его штаб, а это означает, что там можно получить информацию о любом офицере. Сейчас поеду в город проконсультироваться с адвокатом и договорюсь об аккредитиве. Возможно, нам для безопасности понадобятся какие-то бумаги, так что лучше переговорить заранее с военными властями.

Заметив, что Лайза хоть и перестала плакать, но бледна и растеряна, бабушка сказала недовольно:

– Иди наверх и ляг, мое дитя, – выглядишь слабой, а тебе надо позаботиться о себе.

Чтобы сделать необходимые приготовления, понадобилось на один день больше, чем предполагала бабушка Микэ, но благодаря ее связям и настойчивости все было в конце концов улажено.

На следующее утро, когда они собирались отправиться в Нью-Йорк, служанка Эми вошла в голубую комнату, где Лайза уже застегивала дорожное платье.

– Мисс Лайза, у бабушки приступ ревматизма. С распущенными волосами, развевающимися за плечами, девушка бросилась к ней.

Бабушка лежала пластом на большой кровати под балдахином, на которой родилась мать Лайзы и умер дедушка Жак, – внучка никогда прежде не видела, чтобы ее лицо было таким белым и искаженным от боли, хотя говорила она в своей обычной едкой и упрямой манере.

– Я писала Кэтрин и Джорису, что ты нужна мне для того, чтобы ухаживать за моими больными костями, и le bon Dien[10] позаботился о том, чтобы мне не выглядеть лгуньей.

– Благодарю le bon Dien, что в это время нахожусь здесь, – сказала Лайза, наклонившись и целуя ее, – потому что, по крайней мере, могу поухаживать за тобой.

– Нет, Лайза. – Бабушка попыталась сесть прямо и, вскрикнув от боли, снова откинулась на подушки, стонущая, но не побежденная. – Ты поедешь в Нью-Йорк, как запланировано. С тобой поедет Хайрам и Эми – нет, не Эми, она понадобится мне до тех пор, пока все не пройдет, – возьми с собой лучше Тилли, ей легче использовать мой пропуск. Все бумаги, которые понадобятся, лежат на моем туалетном столике. И там же достаточно денег для путешествия и для того, чтобы снять дом.

– Бабушка, но я не могу уехать, когда ты в таком состоянии.

– Лайза, не только можешь, но и должна. – Они обменялись продолжительным взглядом. – Ревматизм приходит и уходит, этот приступ пройдет тоже, а для тебя время движется слишком быстро – нельзя терять его.

– Хорошо, бабушка. – Голос Лайзы слегка дрожал. – Поеду.

– Вот и хорошо, моя девочка. – Бабушка Микэ улыбнулась редкой нежной улыбкой. – Не нервничай. Не волнуйся. Не глупи. Сделай так, как договорились, и возвращайся сюда. Не собиралась говорить тебе этого, но сейчас будет лучше, если узнаешь: я решила изменить завещание и оставить и Грейс-Холл, и деньги – тебе. Ни Кэтрин, ни кто-либо другой в них не нуждаются. Таким образом, пока я жива, и после моей смерти, у тебя и у твоего ребенка будет дом. Всем в округе станет ясно, что ты не смогла жить с мужем, который воюет против твоего народа.

– Благослови тебя Бог, бабушка, – ласково поблагодарила Лайза, направляясь к двери.

– Пусть Бог благоприятствует тебе в твоем путешествии, малышка, – сказала бабушка таким сильным, твердым голосом, что показалось, будто она приказывала, чтобы Он обязательно сделал это.

ГЛАВА 9

К концу третьего дня пребывания в Манхэттене Лайза ни на шаг не приблизилась к своей цели.

Планы пошли наперекосяк с самого начала: дом, где бабушка велела остановиться, сгорел дотла во время большого пожара, который британцы назвали подлым заговором мятежников.

В связи с тем, что в городе было полно солдат, большая часть домов и гостиниц оказались занятыми, и она нашла пристанище в «Голубке» – скромной таверне на 66-й улице, вдали от британской штаб-квартиры.

В течение трех дней подряд она каждое утро ходила в дом № 1 на Бродвее в поисках информации о местонахождении лейтенанта Холлоуэя, оставляя письменные послания для него на случай, если окажется там. Офицеры, с которыми ей приходилось иметь дело, были раздражены и нетерпеливы, поэтому у нее не было надежды, что они хоть что-то сделают для выполнения ее просьбы.

Лайза находилась в подавленном состоянии со времени своего прибытия, и не столько из-за того, что начала терять надежду на успешный результат, сколько угнетала окружающая обстановка: выйдя в первый день в яблоневый сад, находящийся за таверной, она с любопытством осмотрелась и обнаружила, что британцы приспособили его под военный склад. Солдат в красной форме небрежно подошел к ней, показав на стоящее рядом дерево.

– Прошла только неделя, как мы повесили на вот этом дереве шпиона мятежников, – сообщил он почти дружелюбным тоном. – А тело сняли и похоронили три или четыре дня тому назад. Парня звали Хейл.

– Шпиона мятежников? – Лайза вздрогнула. – Американца?

– Естественно, – ответил солдат весело. Лайза вернулась в свою крошечную комнатку в «Голубке» и больше не выходила в сад.

На третий день после ужина она приняла решение: завтра снова пойдет в штаб-квартиру после завтрака и станет изводить офицеров, как сделала бы это бабушка Микэ, и будет надоедать до тех пор, пока им не захочется избавиться от нее, а это значит выполнить ее просьбу. Если это не удастся, на следующий день они отправятся назад, в Грейс-Холл.

Вечером она и служанка сидели вместе и шили, когда в дверь постучался владелец таверны.

– К вам капитан Холлоуэй, мадам, – обратился он к Лайзе, когда Тилли открыла дверь.

Лайза, отложив шитье, пригладила юбку и поправила шляпку дрожащими руками.

– Пойти с вами, мисс Лайза?

– Не надо, Тилли. – Ее сердце отчаянно стучало, пока она спускалась вниз за хозяином. Оказывается, ему присвоили чин капитана, так что половина взятки уже ему не нужна… но, может быть, согласится на большее количество денег… или на чин майора. Ей ничего не остается делать, как предложить другой вариант.

С высоко поднятой головой Лайза вошла в очень маленькую гостиную, на которую указал хозяин.

Офицер, сидевший за круглым дубовым столом и потягивающий эль из высокой кружки, вскочил, как только она вошла в комнату. Они стояли и смотрели друг на друга с одинаковым удивлением.

Его взору предстала девушка с осиной талией и потрясающе женственной фигурой, зелено-голубыми глазами, восхитительным цветом лица и золотистыми распущенными волосами.

Лайза догадалась, что это не Джеймс Холлоуэй, высокий, со светлыми волосами и красноватой кожей англичанина, а темноглазый, темноволосый, темнокожий незнакомец, ошеломленно смотревший на нее в течение нескольких минут, прежде чем заговорил.

– Капитан Торн Холлоуэй. К вашим услугам, мисс Ван Гулик.

Она чуть не расплакалась от досады и разочарования.

– Но я оставляла послания лейтенанту Джеймсу Холлоуэю.

– Они были вручены мне, мадам. Извините, что вам пришлось так долго ждать. Джеймс – мой брат.

– Любезно было с вашей стороны прийти, – Лайзе стоило многих сил говорить обычным голосом. – Мне не нужен никто, кроме Джеймса. – Девушка проглотила слюну, и он увидел мелькнувшие в ее удивительных глазах слезы, но она успела распрямить плечи и гордо поднять голову. – Это личный вопрос.

– Личный и срочный, как сказано в послании, возможно, выгодный для него.

– Все это верно, но, повторяю, обсуждать его буду только с Джеймсом.

– Сожалею, но это невозможно. Нужно было сразу же сказать вам, мисс Ван Гулик, что, к несчастью, Джеймс, мой младший брат, убит в прошлом месяце в битве на Лонг-Айленде.

На его глазах румянец исчез с ее лица, широкий рот трогательно приоткрылся, было ясно – это сообщение явилось ударом для нее, но ему нравилось наблюдать, как она овладела собой, чтобы выразить свои чувства.

– Весьма сожалею, капитан Холлоуэй. Примите мое глубочайшее сочувствие по случаю такой потери.

– А не является ли это также и вашей потерей, мисс Ван Гулик? Были ли вы и Джеймс?..

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, не были помолвлены. – Доля неприязни прозвучала в ее голосе. – Даже не были друзьями.

Войдя в комнату, Лайза прислонилась к закрытой двери, но тотчас отошла, намереваясь взяться за ручку и выйти.

– Спасибо, что пришли, сэр, – поблагодарила она и в следующую секунду уже собиралась выйти, когда он рванулся, удерживая ее.

– Одну минуточку, если позволите. Хотелось бы узнать о вашем деле к брату.

– Ничего, что касалось бы вас, капитан Холлоуэй, – сказала она сдержанно. – Ничего, что могло бы помочь мне… сейчас, – добавила она с горечью.

– Не совсем так, мадам. Его обязательства стали моими обязательствами, – медленно проговорил капитан Торн Холлоуэй. И снова вспышка неприязни прошла между ними.

– Но только не это.

– Вы ожидаете ребенка от брата? – осторожно спросил он.

Лайза, сделав три шага вперед, схватилась за деревянную спинку ближайшего к ней стула, пожав плечами, обреченно ответила:

– Да.

– Он обещал жениться?

– Ни в коем случае. – Странная улыбка искривила губы Лайзы.

– Но вы искали его, тем не менее – поправьте, если ошибаюсь, – в надежде на женитьбу?

– Надежда – не то слово, которое я здесь употребила бы. – Лайза снова криво усмехнулась. – На самом деле собиралась купить замужество.

– Купить?!

– Ваш брат часто жаловался на бедность, сэр, и я подумала, что могу сделать ему предложение, от которого он вряд ли откажется, – оплату патента капитана, пятьсот фунтов стерлингов золотом и всех расходов по расторжению брака либо здесь, либо по возвращении в Англию.

– Расторжению?

– Конечно, расторжению. – Она посмотрела на его ошеломленное лицо и насмешливо сказала: – Все, что нужно было от него, – имя для моего ребенка. Вы же не думаете, что мне хотелось иметь Джеймса моим мужем?

– А почему бы и нет?

– Неудобно причинять вам боль, сэр, тем более, что ваш брат так недавно умер, – ответила Лайза, тщательно подбирая слова. – Я бы скорее… извините, скорее стала бы жить с дьяволом, чем с Джеймсом Холлоуэем.

– И тем не менее ждете от него ребенка, – иронично заметил он.

– Ваш брат изнасиловал меня!

В гневе Лайза бросила в него эти слова, как перчатку, и вдруг раскаялась, увидев, что его лицо стало белым как бумага; минутой позже он вернулся в прежнее состояние, сказав холодно:

– Мой брат, какой бы ни была его вина, – английский джентльмен. Не верю вам.

– Правильно ли я вас понимаю, – так же холодно заговорила Лайза, – что вы не хотите поверить мне? Скажите, капитан Холлоуэй, как, по вашему мнению, этот джентльмен относился к провинциальным американским девушкам? Считал за леди в полном понимании этого слова? Как к равным? Заслуживающим уважение? Ваш брат не считал, что я леди, и не видел ничего страшного в том зле, которое причинил мне.

Увидев боль и сомнение в его темных глазах, она безжалостно продолжала:

– В самом деле, не воспользуйся я его шпагой, вряд ли сумела бы отбиться от него, так как он собирался проделать это во второй раз, «для меня», как любезно изволил выразиться.

– Его шпаги действительно не было рядом с ним на поле боя, когда… нашли тело… Я думал, что его ограбили…

– Она лежит наверху в моем сундуке, – сообщила Лайза ровным голосом. – Я вернула бы ее, если бы он согласился жениться. В тот день, когда это случилось, я пригрозила, что пожалуюсь полковнику, если он попытается отобрать ее.

– Шпага принадлежала отцу – мы оба берегли ее; я отдал ее Джеймсу, потому что он первым пошел в армию, хотя отец завещал ее мне. Не представляю себе, как можно отказаться от нее по какой бы то ни было причине.

– Кроме, возможно, военного трибунала, – бесстрастно заметила Лайза. – Если подождете, я принесу шпагу – она по праву принадлежит вам.

Легко взбежав по лестнице, она ушла и вернулась через пять минут, держа в одной руке шпагу, а в другой – первое письмо Крейг, отправленное Лайзе после ее отъезда из Грин-Гейтс.

– Была бы благодарна вам, капитан Холлоуэй, если бы вы, справедливости ради, прочитали это письмо, – предложила она официально. – В нем нет прямых доказательств, но есть косвенное подтверждение тому, что вы слышали. И, надеюсь, лейтенант Форбс, – она увидела, как изменилось его лицо при упоминании этого имени, – не погиб тоже, сэр?

– Легкое пулевое ранение. Ничего больше.

– Я рада. Он был там в тот день, и хотя не думаю, что ваш брат поделился с ним, верю, он подтвердит то, что обсуждается в этом письме. Ему тоже вздумалось попытаться сделать то же самое с моей подругой, но она сопротивлялась более успешно.

– Нет необходимости читать письмо. – Он оттолкнул протянутую руку. – Простите, если мои сомнения или слова оскорбили вас. В тот момент, когда вы заговорили о шпаге… когда увидел ее…

– Извините, если запятнала память вашего брата, – сказала она, отдавая шпагу, – но считаю, что мне пришлось вынести больше, чем вам.

– Согласен, и поэтому, мисс Ван Гулик, – он осторожно положил на стол шпагу между ними, – предлагаю вам принять имя Холлоуэй от меня вместо моего брата.

– Ч-что?

– Вы достигнете цели, если выйдете замуж за меня, как если бы вышли за брата, не так ли? – холодно уточнил он. – Ведь вам нужно только имя?

– Н-но вы уже капитан! – глупо вырвалось у нее, и Лайза впервые увидела улыбку капитана Торна Холлоуэя, преобразившую его серьезное лицо, – сверкающие белые зубы на фоне темной кожи придали то особое обаяние, которое прежде скрывалось.

– Вы говорили о чем-то еще, кроме оплаты патента, – напомнил он настойчиво, сразу вернув ее неприязнь к нему, как и до улыбки.

– Пятьсот фунтов стерлингов золотом, – сказала она тоном, полным презрения. – Вы это имели в виду?

– Найдутся такие, которые сочтут это слишком маленькой суммой, – сказал он немного задумчиво.

– Тысяча, раз уже не надо оплачивать патент. Но ни пенни больше – даже за ваше имя.

– Договорились, – громко подытожил он, и теперь они стояли, глядя друг на друга с одинаковым удивлением, не в состоянии поверить, что, будучи незнакомыми какие-то четверть часа назад, сейчас собираются пожениться.

Капитан Холлоуэй первым пришел в себя, поднял шпагу и направился к ней.

Лайза неосознанно отступила назад, он подошел ближе, остановился в нескольких шагах от нее и произнес торжественно:

– Приму все необходимые меры так быстро, как только возможно. Полагаю, скорость имеет значение?

– Я беременна уже около двух месяцев, сэр, – откровенно ответила она, – если именно это вы хотите узнать.

Снова его зубы блеснули – он не смог удержаться от смеха.

– Именно это я и хотел узнать, мисс Ван Гулик. А что, все американские леди такие… такие…

– Искренние? – насмешливо подсказала она.

– Прямолинейные. Вот слово, которое я искал, но согласен и на «искренние». – Когда капитан улыбался, а улыбка у него была мимолетной, он, несомненно, становился красивым. – Также приму меры, чтобы после сегодняшней ночи вы здесь больше не оставались. Эта таверна, – он пренебрежительно оглянулся вокруг, – не совсем подходящее место для вас.

– Более чем согласна, – ответила она с таким же презрением. – Но поскольку британцы заняли все дома в Манхэттене, не нашлось другого места, где можно было бы преклонить голову.

– Сочувствую вам. Жаль, конечно, что так называемые патриоты сожгли половину Нью-Йорка на прошлой неделе.

– Не было бы никакой необходимости, капитан, если бы британцы находились дома, где им и положено быть, – вспыхнула Лайза.

Он протянул ей шпагу.

– Не хотите ли взять назад свое оружие, мисс Ван Гулик?

Лайза сначала побледнела, затем покраснела, глаза наполнились злыми слезами; повернувшись спиной, чтобы не так было заметно, девушка сказала приглушенным голосом:

– Нет. Чего бы мне хотелось, так это никогда не видеть ее снова, и никогда не встречаться ни с одним человеком по имени Холлоуэй.

Она не видела выражения его лица, но поняла его состояние, почувствовав руку на своем плече и услышав искреннее раскаяние в голосе.

– Дорогая мисс Ван Гулик, пожалуйста, простите меня, – сказал он ласково. – Беспечно забыл о боли, которую вызывают в вас воспоминания.

– Не имеет значения. – Лайза повернулась, глаза ее блестели, но слез уже не было.

– Имеет, и большое, – поправил он ее еще более ласково. – Не хотелось бы причинять боль жене еще до того, как даны обеты. Спокойной ночи, дорогая.

Она стояла в гостиной, глядя ему вслед, а затем посмотрела на свои руки, которые все еще хранили тепло и слегка дрожали после его легкого, успокаивающего поцелуя.

ГЛАВА 10

На следующее утро Хайрам отвез Лайзу в Манхэттен проконсультироваться с нью-йоркским поверенным бабушки Микэ. Покончив с делами, мистер Филдз пригласил ее на завтрак в Мерчант-Кофе-Хайз, где ей очень понравилось.

Таким образом, она только в середине дня вернулась в «Голубку» и увидела там капитана Торна Холлоуэя, стоявшего в дверном проеме, выделяясь среди окружающих широкими плечами и худощавым, стройным телом. С испуганным и сердитым выражением лица он каждый раз выглядывал, когда какой-нибудь экипаж с грохотом вкатывался во двор.

Опередив Хайрама, он, протянув руку, помог ей спуститься с кареты, увлекая в гостиницу, как только ее ноги коснулись земли. Не дождавшись, пока они останутся одни, Холлоуэй принялся распекать ее еще по пути в маленькую гостиную.

– Где вы соизволили пропадать большую часть дня, мадам? Уже несколько часов дожидаюсь Вашу Светлость. Что вынудило вас выйти из гостиницы, если знали, что я обещал возвратиться сегодня? Вы заставили меня изрядно поволноваться.

Лайза наклонила голову, и послышавшиеся ему странные звуки немного смягчили его.

– Не надо плакать, – сердито попросил он, вводя ее в гостиную и помогая снять плащ.

Лайза подняла голову, и его взору предстали ее глаза, выдающие озорство, но никак не слезы. А звуки, принятые им за плач, оказались едва сдерживаемым смехом.

– Вы смеетесь, – уточнил Торн Холлоуэй без всякой учтивости. – Смеетесь! – повторил недоверчиво.

– Не могу сдержаться, – задыхаясь от смеха, призналась Лайза. – Вы говорите, как… как законный муж.

Осознав комичность ситуации, он расхохотался тоже, а после этого уже не смог вернуться в сердитое состояние.

– Так-то лучше, – согласилась Лайза, правильно оценив перемену его настроения. – Было бы глупо начать снова бранить меня после того, как я вас рассмешила.

– Может быть, и глупо, но, смею заверить, необходимо, – возразил он непреклонно.

– А вот и нет, – послышался как никогда дерзкий ответ, – я улаживала дела для вашей же пользы.

– Моей?!

– Конечно. Встречалась с моим поверенным, чтобы договориться о передаче вам денег.

– Денег, – повторил он, как попугай, и Лайза нетерпеливо вздохнула. Что происходит с ним, если как эхо, повторяет все, что она бы ни сказала?

– Да, денег. – Она посмотрела на него с внезапно возникшим подозрением. – Вы потому и пришли так рано? Но вы же не думали, что я вручу их, поверив… вот просто так, – поправилась она.

– Поверив на слово, хотели сказать? – уточнил он обманчиво спокойным голосом, заставив ее занять странную оборонительную позицию.

– Ну а если бы и хотела, что вы имеете против? – спросила она довольно грубо. – Никогда не встречала вас до вчерашнего дня. Почему я должна верить?

– Я же поверил вам.

– Не мне, а шпаге.

– Не будьте глупым ребенком, – посоветовал он грубо. – Даже если я и сказал лишнее, поверил не из-за шпаги. Мне хотелось дать вам возможность сочинить более убедительную историю, чем та, которую вы рассказали, но все напрасно. Кто мешал утверждать, что Джеймс был обручен с вами и обещал жениться? Вместо этого, отвергнув все эти возможные варианты, вы высказали всю неприязнь. Конечно, не хотелось верить, что брат мог так поступить. И до того, как появилась шпага, мне пришлось бороться с собой, пытаясь заставить ничему не верить.

Лайза так же, как и он вчерашним вечером, слегка дотронулась до его плеча.

– Извините, капитан Холлоуэй.

– Дорогое дитя, с какой стати вам извиняться передо мной?

– Я не извиняюсь, а успокаиваю! – рассердилась она. – И, чтобы знали, сэр, я не ребенок. Мне уже больше восемнадцати.

– Очень солидный возраст для девушки, осмелюсь возразить, но не для мужчины тридцати лет.

– Вам действительно уже тридцать?

– Будет через шесть месяцев, – сухо подтвердил он. – Утешайте себя тем, что в день свадьбы мне все еще будет двадцать девять.

– Звучит лучше. – Лайза нахально улыбнулась. – Никогда не собиралась выходить замуж за такого старого мужчину, – обезоруживающе произнесла она и тут же вновь заставила его насторожиться. – Мистер Филдз, мой поверенный, настаивает, чтобы деньги были переданы в… в… ну, понимаете, в день бракосочетания, не раньше. Ему нужно подготовить документы, которые мы оба должны подписать. Извините, если хотели получить деньги сегодня, но это совет поверенного, а бабушка настоятельно рекомендовала мне слушаться его во всем.

– А при чем здесь, черт возьми, бабушка? – спросил он, и озабоченность снова отразилась на его лице.

– Она дает мне… вам… деньги.

– Так это не ваши родители? Лайза покачала головой.

– Они даже не знают ни о чем. Не могла… я… это разбило бы им сердце.

– Понимаю, – согласился капитан Холлоуэй, хотя было видно, что он ничего не понимает.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила Лайза и села сама. – Хочется кое о чем спросить вас. По какой причине вы женитесь на мне: потому что брат изнасиловал девственницу, из-за ребенка или из-за денег?

– По всем трем, – ответил он, моргнув от удивления и сев напротив нее.

Лайза глубоко вздохнула.

– Тогда можно не говорить, – будто про себя произнесла она, но не настолько тихо, чтобы нельзя было расслышать.

– Да, можно, но думаю, для нас обоих будет лучше, – сказал ее будущий муж, – если расскажете все, что собирались.

– Я немного покривила душой, когда рассказывала о Джеймсе и о себе, – призналась Лайза со слегка испуганным видом.

– Так это неправда?

– Нет, правда. Все произошло так, как вы слышали, кроме одного момента, о котором не хотелось упоминать, во всяком случае до тех пор, пока не услышала от вас, какая я честная и порядочная, и не почувствовала себя обманщицей.

– Был бы благодарен, если бы перешли поближе к делу, – прервал ее Торн Холлоуэй жестким голосом, его лицо побледнело.

– Когда ваш брат изнасиловал меня, – призналась она с несчастным видом, – я уже не была девственницей.

– Понимаю, – снова согласился он.

– Нет, вижу, совсем ничего не понимаете! – возмущенно воскликнула она. – Это произошло со мной всего один раз до этого, но как можно надеяться, что кто-нибудь, за исключением семьи, поверит этому?

– Да, это называлось бы злоупотреблением доверия, – холодно согласился капитан Холлоуэй. – Еще один солдат?

– Нет, это случилось, когда мне было шестнадцать, за два года до того, как пришли солдаты. Он… он был племянником священника.

– Племянник священника изнасиловал вас?!

– Что-то вроде этого.

– В случае изнасилования не может быть никаких «вроде», – зарычал капитан Холлоуэй. – Было или не было?

– Я была влюблена в него, – по-детски всхлипнула девушка. – Во всяком случае, так думала, потому что он был очень красивым; похожим на принца из сказки. Я разрешала ему целовать и дотрагиваться до себя, когда мы оставались одни. И когда он уверял, что хочет меня, мне показалось, что речь идет о женитьбе, и я попросила его поговорить с отцом. Но ему хотелось немедленно. Он был сильнее, чем я. – Она заметно вздрогнула. – Весь ужас закончился минуты через две, а ему вздумалось рассказать дяде и всем церковным старостам. Об этом в конце концов узнали все. Я потеряла репутацию, и так получилось, что ваш брат услышал об этом от кого-то, хотя и находился так далеко от моего дома, в Трентоне. Вот почему ему казалось, что он имеет право делать со мной то, что сделал.

Какое-то время капитан молчал, крепко сжав челюсти, а его лицо приобрело еще более мрачное выражение, чем прежде. Плечи Лайзы опустились.

– Пойму вас правильно, если вы передумали, – произнесла она тихо и вдруг увидела, как он переменился в лице.

– Дорогая девочка, – он вскочил со стула и подошел ближе. – Вы должны привыкнуть к моему не слишком приветливому виду: хмурое выражение лица ничего не означает, или, во всяком случае, не имеет отношения к вам. Попадись мне сейчас брат или племянник священника, с громадным удовольствием стукнул бы их лбами, прежде чем запорол бы до смерти.

Губы Лайзы задрожали, и она прикусила их зубами.

– Благодарю вас, – прошептала девушка.

– Не стоит благодарности, мадам.

– Хотела сказать: спасибо, что поверили.

– Знаю, что хотели сказать.

После минутного колебания она продолжила:

– Хочу, чтобы вы знали. Мне нравится ваше лицо, даже когда хмуритесь, а если улыбаетесь, становитесь красивым; предпочитаю видеть вас таким, пусть и непостоянно.

– Теперь я благодарю вас, мисс Ван Гулик.

– Меня зовут Лайза.

– Прекрасное имя! А меня – Торн.

Лайза вскочила со стула, чтобы присесть в глубоком реверансе.

– Рада познакомиться.

– Выйдете за меня замуж в понедельник, Лайза?

– С удовольствием, Торн. Это вы назначили этот день?

– Нет, это самый близкий день, на который согласился священник, – сказал он довольно грустно. – Но тем не менее небольшая задержка имеет свои преимущества. Эти несколько дней дадут нам возможность познакомиться поближе, прежде чем поженимся. А завтрашний день посвятим переезду на новую квартиру, которую я снял для вас на Боуэри-Лейн.

– Спасибо, это великолепно. А есть комнаты для моей служанки и кучера?

Его брови резко изогнулись дугой в изумлении.

– Конечно, дорогая. Второй и третий этаж прекрасной старой квартиры, уцелевшей от пожара, к вашим услугам.

– Целых два этажа? А я пыталась снять квартиру и не смогла найти двух крошечных комнат.

– Воинское звание, даже британское, имеет свои преимущества, – поддразнил он ее.

Лайза подчеркнуто проигнорировала последнее замечание.

– Это было бы прекрасно, – практично заметила она, – если бы вы не затратили столько хлопот ради такого короткого времени.

– Что вы, ради Бога, имеете в виду, говоря о коротком времени? Это – постоянная квартира.

– Но я собиралась… планировала… думаю, вы неправильно поняли меня, – проговорила она, заикаясь. – После церемонии… после того, как вы получите деньги, я уеду домой в Нью-Джерси.

– Уедете домой! – прогремел он. – Но мы же собираемся пожениться!

ГЛАВА 11

– Я думала, вы поняли, – повторила жалобно Лайза. – Никогда не имела в виду, что это будет настоящий брак. Я ведь уже говорила, что ваш брат получил бы развод, если бы женился, и мне никогда не приходило в голову, что вы… Разве не понимаете? Была уверена, что вы просто захотите помочь, раз получите…

– Деньги?

– Да.

– А я был уверен, что вы понимаете мое намерение жениться частично из уважения к нашей фамилии.

– Да, конечно, но…

– Что подумает обо мне полковник, мои офицеры, если американская девушка, о страстной любви к которой всем объявлено, скрывается после церемонии?

– Разве им обязательно знать? – прошептала Лайза.

– Боюсь, исчезновение жены будет трудно скрыть. Моя новобрачная станет получать приглашения. Предполагаются, время от времени, обеды вне дома… театр… благотворительные танцы.

– Как жаль, – с несчастным видом согласилась Лайза. – Я не понимала этого. Надо отменить бракосочетание. Можно объявить, что мы передумали – вы или я. Придумайте что-нибудь. Завтра же уеду домой.

Торн Холлоуэй посмотрел на нее с крайним недоверием.

– Давайте посмотрим, сможем ли мы понять друг друга, – предложил он совершенно спокойно. – Хотите сказать, что незаконнорожденный ребенок предпочтительнее жизни со мной?

– Не конкретно с вами, – возразила Лайза. – Я не смогу никогда жить ни с одним, – она вздрогнула от отвращения, – ни с одним мужчиной.

– Почему?

Она сердито отвернулась от него, пробормотав:

– Думаю, это очевидно.

– Наверно, я не такой умный, как предполагал, – ответил он весело, – потому что это совсем не очевидно для меня. Умоляю, объясните.

Лайза пожала плечами, поворачиваясь к нему.

– Осмелюсь утверждать, – мрачно начала она, – что, будучи мужчиной, вы не в состоянии понять, что могу думать я… думать… – Большим усилием воли девушка заставила себя продолжить: – То, что мужчина делает с… с телом женщины, так же отвратительно, как и больно; с Филипом это продолжалось не более двух минут, с вашим братом – четыре или пять… – Она посмотрела прямо в его темные, наблюдающие за ней глаза настороженным и встревоженным взглядом. – И никогда не позволю ни одному мужчине снова проделать это со мной. Даже если…

– Дорогое дитя, – прервал он. – Прошу прощения. Боюсь, мы говорим о разных вещах. Вы хотите сказать, что возражаете против того, чтобы делить со мной постель, а не против того, чтобы жить со мной после бракосочетания?

– Я… я думаю… Вы хотите сказать, – спросила она наивно, – что это не одно и то же?

– В обычных обстоятельствах – да, одно и то же, но мы находимся в необычных.

– В самом деле? – спросила она, все еще сомневаясь и беспокоясь.

– Рискуя смутить вас, спрошу, будете ли вы возражать, если я выскажусь довольно резко, возможно, грубо?

– Нет, – ответила Лайза тихо, не будучи уверенной в этом.

– Чтобы сохранить видимость нормального брака, необходимо жить в одной квартире, – объяснил он решительно. – Даю слово, что не намереваюсь использовать ваше тело таким образом, как вы описали. Предполагаю, что мы будем жить вместе как друзья; а потом, когда ребенок родится и будет зарегистрирован, как положено, и вы захотите нанести визит домой и не вернетесь, это будет не так заметно. – Он доброжелательно улыбнулся. – Как нравится мой план?

– Мы точно будем только друзьями?

– Надеюсь, хорошими. Это имеет для вас значение?

– Д-да, – произнесла она одно-единственное слово, но так неубедительно и с такой тревогой, что стало ясно – абсолютно не убеждена в этом.

– И чтобы положить начало нашей дружбе, Лайза, – попросил он ласково, – не можете ли сказать, почему все еще сомневаетесь?

– Извините, – несчастным голосом начала Лайза. – Похоже, вы очень порядочный, очень честный человек, но я… я…

– А что же вы? – подсказал он ласково.

– Как жена, – послышалось отчаяние в голосе, – буду полностью в вашей власти. А вдруг измените свое решение?

– Понимаю. – По его хладнокровному виду и загадочному выражению лица нельзя было определить, действительно ли он был спокоен или скрывает вызванный ею гнев.

– Извините, – повторила она вопрос, – но это ведь может случиться, не правда ли?

Торн окинул ее внимательным взглядом.

– В обычных обстоятельствах – да, – ответил он так же, как несколько минут назад, – но мы находимся не в обычных – ни один мужчина не смог бы не заметить, что вы очень красивая молодая леди: прекрасные глаза, удивительно хорошенькое личико и замечательная фигура. Правда, манеры не совсем светские, – капитан колебался, подыскивая нужные выражения, – но, скажем так, провинциально очаровательные. Короче говоря, – подытожил он, игнорируя вспышку гнева в ее глазах, – нет сомнений, что вы станете соблазном для любого мужчины, даже не влюбленного в вас.

– Но не для вас, хотите вы сказать? – спросила Лайза, демонстрируя соответствующую его дружелюбию выдержку, которой у нее на самом деле не было.

– Совершенно верно.

– Вы находите меня не настолько неотразимой, – продолжала она холодно, – и не боитесь, что станете обращаться со мной так же, как другие мужчины?

– Не потому, что не хочу, – сказал он внезапно погрустневшим голосом. – Не могу быть таким, как другие.

Он отвернулся от нее, и гнев Лайзы растаял перед лицом его несомненных страданий.

– Вы не обязаны рассказывать, если вам будет спокойнее не…

– Спокойнее? Мне? Никогда больше не будет спокойствия.

Лайза подошла к нему ближе.

– Наверняка дела не так уж плохи, да? – спросила она с сомнением.

– На самом деле плохи. Дадите слово, – краска залила его смуглое лицо, он посмотрел ей прямо в глаза, – что никогда не проболтаетесь о том, чем я хочу поделиться с вами?

– Даю, – пообещала Лайза.

– Вы что-нибудь помните о битве в Огайо-Вэлли, произошедшей несколько лет назад?

Лайза покопалась в памяти.

– Не слишком много, – призналась она откровенно.

– Я находился в Вирджинии по особому поручению лорда Данмора, когда…

– Да, вспомнила, война лорда Данмора.

– Ее так называли, – подтвердил он, – хотя нашей основной задачей было покончить с властью индейцев на той территории раз и навсегда. Мы выполнили свою миссию, однако не без потерь для меня. Я был… давайте не вдаваться в детали, последствия говорят сами за себя. Дело в том, что мои раны… то, что произошло со мной… Короче… – Он нервно прикусил губу, одновременно сильно ударив одной рукой о другую. – Независимо от моего желания, я не могу выполнять функции мужчины. Говоря иначе, каким бы сильным ни было мое желание, – закончил он с горечью, – ни одна женщина никогда не будет в такой безопасности от посягательств мужчины, в какой вы будете находиться со мной.

– Мне так жаль, так жаль! – воскликнула Лайза, схватив его за руки и импульсивно прижавшись на мгновение щекой к его лицу.

– Жаль? Должно быть наоборот. Она отшатнулась.

– За какое чудовище вы меня принимаете, – возмущенно спросила Лайза, – если думаете, что я буду рада гарантиям для себя ценой ваших ужасных страданий?

– Простите. Я не всегда так поспешен и суров в оценках, но были времена, когда мои мучения… Даже по прошествии почти двух лет не могу привыкнуть к этому.

– Я никогда не упомяну об этом снова. И никогда не скажу о вашем несчастье ни одной живой душе, – пообещала она еще раз.

– Спасибо, но знание о моем «несчастии», как вы любезно выразились, не станет препятствием вашему желанию пройти через обряд бракосочетания, хотя это будет всего лишь брак по расчету? Я ведь мужчина только наполовину.

– Никогда в своей жизни не слышала такой глупости! – горячо выпалила Лайза. – Мужчина наполовину! Как будто этот… этот орган, которым мужчины так смешно гордятся, является единственным признаком мужчины. Он больше похож – кому это лучше знать, как не мне? – на орудие дьявола. Буду рада и горда выйти за вас замуж и дать ваше имя своему ребенку.

– Вы не можете себе представить, что это значит для меня, – вымолвил он охрипшим голосом.

– Или что это значит для меня, – уточнила она. – Неужели вы действительно думали, что я спокойно восприняла вероятность рождения ребенка вне брака? Или необходимость рассказать об этом своей семье, друзьям? Мне и сейчас многое придется объяснять им, но это же не те признания, какие бы пришлось… Сейчас могу высоко держать голову, мне не надо стыдиться, – сказала она, и внезапные слезы сверкнули у нее в глазах, прежде чем медленно скатились по щекам.

Боуэри-Лейн,

5 октября 1776 года

Самая любимая из всех бабушек!

Ты уже получила первое, наспех написанное письмо, которое я отправила с Хайрамом сразу после воинской церемонии, сделавшей меня женой капитана Торна Холлоуэя.

Есть еще вопрос, который не затронут.

При всем моем высоком мнении о муже я не перестала сомневаться, такой ли он порядочный джентльмен, каким кажется. Дала адрес своей семьи в Холланд-Хаузе, но он ничего не знает о Грейс-Холле и о твоих намерениях относительно завещания, поэтому в любое время у меня будет место, ему не известное, где всегда смогу найти убежище, если оно понадобится. Чувствую себя виноватой, скрывая что-либо от него, в то время как он откровенен со мной, но теперь, после всего произошедшего, знаю, что нужно уметь защитить себя.

Надеюсь, бабуля, что твое здоровье улучшилось. И хотя я осталась здесь в соответствии с желанием мужа, так как он считает, что это будет лучше для меня и будущего ребенка, ничто не удержит меня, если я тебе нужна.

Всегда преданная тебе внучка,

Лайза Холлоуэй.

ГЛАВА 12

Вечером в день бракосочетания Лайза сидела в обтянутом ситцем кресле и что-то писала на листке бумаги, когда в комнату вошла Тилли. Она неодобрительно посмотрела на молодую госпожу.

– Вот те на, мисс Лайза, уже давно пора начать раздеваться.

Лайза подняла глаза от длинного абзаца, содержащего раскаяния и сожаления, адресованные родителям.

– Я еще не устала, – ответила она рассеянно.

– Ради Бога, мисс Лайза, кто говорит об усталости? – хихикнула служанка. – Это ваша первая брачная ночь.

– Действительно! – Она встала, потягиваясь. – Я забыла.

– Мисс Лайза!

– Ну и что, была незамужней более восемнадцати лет, а замужем менее одного дня, – ответила Лайза. – Почему же должна – какого черта ты делаешь, Тилли? Я не английская леди и могу одеваться и раздеваться самостоятельно.

– Капитан Холлоуэй сказал, что у меня нет никаких других обязанностей, кроме как ухаживать за вами, – важно подтвердила Тилли. – Поэтому сейчас расстегну эти пуговицы и помогу надеть ночную рубашку, а потом расчешу волосы.

– Согласна на помощь с пуговицами, и мне нравится, когда расчесывают волосы, но если вздумаешь надевать на меня ночную рубашку, то надеру тебе уши. Капитан Холлоуэй имел в виду, что в твои обязанности входит следить за моей одеждой и комнатой. Можешь убирать постель и протирать пыль, не говоря уже о шитье, при полном моем согласии.

– Как прикажете, миссис Холлоуэй. – Тилли заметно обиделась.

– Тилли, успокойся, – убеждала ее Лайза, – ты же сама и возненавидишь меня, если я превращусь в одну из тех надменных беспомощных английских леди.

– Возможно, и так, – ответила Тилли холодно, – но мне бы не хотелось, чтобы капитан Холлоуэй думал, что мы не знаем, как и что нужно делать в определенных случаях.

– Обещаю поставить его в известность, на кого должна пасть вина за это.

Тилли фыркнула.

– Упрямая, вот кто вы, мисс Лайза, и всегда такой были.

– Скажи об этом капитану Холлоуэю, – весело посоветовала Лайза. – Он поверит тебе. – Она спустила верхнюю и нижнюю юбки и шагнула из них, пока Тилли доставала рубашку из тонкого мягкого батиста, отделанного кружевом у шеи и на рукавах. Лайза великодушно воздержалась и не сказала, что предпочла бы что-нибудь более теплое, – всегда сможет переодеться попозже.

Расчесав волосы, заботливая служанка уложила Лайзу в постель, оставив единственную свечу в медном подсвечнике на тумбочке возле кровати; пожелав «спокойной ночи», Тилли собралась уходить.

– Тоже надеюсь на спокойную ночь, – серьезно ответила Лайза, испортив все хихиканьем.

Наконец, поняв, что она пожелала Лайзе в брачную ночь, служанка залилась ярким румянцем от смущения:

– Вы будете смеяться и на собственных похоронах, мисс Лайза, не говоря уж о брачной ночи.

Оставшись одна, Лайза вылезла из кровати, дрожа, закуталась в шерстяную шаль и выбрала одну из полудюжины книг, которые купила после отъезда из «Голубки», вернулась в кровать и только пробежала первую страницу, как дверь из комнаты мужа открылась, и осторожно заглянул Торн Холлоуэй.

– Ушла?

– Тилли? Да, слава Богу.

Муж вошел в комнату, и она заметила, что он тоже переоделся: под темно-бордовым парчовым халатом с сатиновыми отворотами виднелась ночная рубашка. В руках он держал поднос, на котором стояли два бокала, завернутая в салфетку бутылка и деревянный ящичек.

– Что вы принесли? – спросила Лайза, с подозрением глядя на поднос.

– Шампанское, конечно, надо же отпраздновать нашу свадьбу. – Он умело вытащил пробку, наполнил оба бокала. – Нам придется до конца сыграть свои роли, – напомнил он. – Слуги всегда обмениваются информацией, а этот город – рассадник сплетен. Не хочу, чтобы ко всем пересудам в Нью-Йорке добавились бы наши дела, – и весело чокнулся с ней, – кроме как обычные обсуждения. Ваше здоровье, мадам.

– A ta sante' et bonheur, mon mari,[11] – ответила Лайза на его тост.

Он озадаченно посмотрел на нее.

– Произношение отличное. Не подозревал, что вы говорите по-французски.

– А как вы могли знать об этом? – пожала плечами Лайза. – Мы не слишком хорошо знакомы. У моей мамы французское происхождение, а нас, – добавила она ласково, – все-таки кое-чему обучали в этой стране.

– Да, теперь вспомнил: когда вы подписывали брачное свидетельство, среднее имя было французское.

– Микэ – имя родителей матери. А я – Лайза Микэ Ван Гулик.

– Вы, – последовала поправка, – Лайза Микэ Ван Гулик Холлоуэй.

Глотнув шампанского, Лайза поперхнулась, увидев, что муж, отодвинув поднос на середину кровати, сел напротив нее; посмотрела с некоторой тревогой, но он, видимо не подозревая об этом, открыл деревянный ящичек и достал колоду карт.

– Знакомы с пикетом?[12]

– Да, – оживилась Лайза. – Бабушка научила. Мне нравится эта игра, – добавила она.

– Tres bien.[13] – Он улыбнулся, затем снова наполнил бокалы и поставил бутылку на пол. – Надеюсь, продемонстрируете хорошую игру, – сказал он, тасуя карты, – ведь нам надо продержаться, по меньшей мере, два часа.

– Почему два?

– Полагаю, – сказал он, поднимаясь, чтобы закрыть соединяющую их комнаты дверь поплотнее, – вряд ли логично оставить вас раньше, во всяком случае в брачную ночь. Вывод, который сделают слуги, если уйду намного раньше, – закончил он беспечно, – будет таков, что один из нас не оправдал ожиданий другого.

– Тогда, пожалуйста, раздавайте карты, – согласилась Лайза быстро, сдвигая оба бокала на край подноса и протирая его середину полотенцем, в которое было завернуто шампанское. – Вызываю вас на игру на всю ночь. – Ее глаза искрились весельем.

– На всю ночь! – Его брови удивленно изогнулись. – Даже если вы окажетесь способной бодрствовать до утра, сомневаюсь, что слуги поверят, будто мы оставались в постели такими неутомимыми.

– Говорите за себя, – ласково попросила Лайза. – Я-то способна… однако, если вы боитесь, что не…

– Снимите колоду, – немного поспешно предложил он, и Лайза подавила улыбку.

После первой партии, которую ему удалось выиграть с большим трудом, он помассажировал шею, занемевшую оттого, что сидел, прислонившись к резной спинке кровати, и предложил поделиться подушками. Лайза бросила ему одну из них левой рукой, веером держа карты в правой.

Когда первые слабые лучи утреннего света стали проникать в освещенную свечой комнату, они закончили ночную игру.

– Ну и как мы продержались? – язвительно поинтересовалась она, а муж добавил несколько цифр к тем, что уже были на листе бумаги, лежащем на подносе, и сделал окончательный подсчет.

– Вы должны мне сорок семь фунтов, – объявил он со сдержанным торжеством.

– Сорок семь фунтов! – повторила она с отчаянием в голосе. – Я думала, мы играли на пенсы.

– На пенсы? Какой тогда интерес играть?

– Получая удовольствие от самой игры, конечно.

– Боюсь, – печально покачал он головой, – вы не настоящий азартный игрок, моя дорогая миссис Холлоуэй. Деньги, а не интерес, – вот что в игре главное. Однако – он притворился, что раздумывает, – на этот раз… и в честь дня нашего бракосочетания…

– Который закончился в полночь, – уточнила Лайза.

– В честь вчерашнего бракосочетания, – продолжил он спокойно, – обменяю все сорок семь фунтов на один поцелуй.

Лайза, избавленная от необходимости отдавать ему сорок семь из ста фунтов, выделенных бабушкой Микэ на расходы, и остаться со страшно мизерной суммой, ухватилась за это предложение.

– Хорошо, – нетерпеливо согласилась она, опасаясь, как бы он не передумал, выкарабкалась из-под покрывала, пододвинулась к нему, сев на корточки, подняла лицо и закрыла глаза.

Тотчас же почувствовала его руку под подбородком, и неосознанно черты ее лица исказились, представляя прелестную смесь ожидания и страха.

– Лайза, посмотри на меня, – ласково попросил он.

Как только Лайза широко открыла глаза, она почувствовала на своих губах легкое прикосновение – было очень приятное ощущение. Девушка вспомнила, что губы Филипа оставляли почти такое же, но до того, как он стал грубым и жестоким. Ей понравилось, что Торн повернул ее так, чтобы спина оказалась лежащей на его поддерживающей руке, голова прижатой к плечу, а лицо наклонилось таким образом, чтобы их носы не соприкасались – у Филипа и у нее было много затруднений с ними в первое время.

Ее муж, Торн Холлоуэй, как во сне осознала она, пока поцелуй продолжался и продолжался, знает, что делает – опытен, без сомнения: требовательный рот то ласково и нежно ласкал ее, то становился твердым и жестким, добиваясь ответной реакции. Она поняла, что это восхитительно, когда тебя целует мужчина, знающий, что делает.

Было странно чувствовать удары его сердца возле собственного, как будто они бились как одно целое… так же, как его прерывистое дыхание отдавалось эхом в ее таком же. Когда он наконец отпустил ее губы, все еще удерживая спину на своей руке, она посмотрела на него затуманенным взором.

– Надеюсь, – попыталась она подражать той Лайзе, которая, по словам Тилли, будет смеяться даже на собственных похоронах, – вы получили стоимость сорока семи фунтов?

– Вполне, – прошептал он охрипшим голосом.

– Если бы я поверила вам, – согласилась Лайза, и голос прозвучал соблазняюще, хотя она намеревалась всего лишь подразнить его, – занялась бы таким бизнесом.

Торн резко поднял ее.

– Только в том случае, если он будет полностью моим, моя дорогая жена.

Неправильно истолковав и его слова, и сопровождавший их жест, Лайза с раскаянием посмотрела на мужа.

– Простите, не хотела напоминать о вашем… вашем… вашем…

– Можешь назвать это… моим несчастьем.

– Должно быть, очень трудно ограничиться поцелуями, когда вы…

– Да, но все равно нет причин просить прощения. Уж лучше я буду довольствоваться поцелуями, чем ничем.

– Простите. Боюсь, была ужасно глупой и бестактной, – снова принялась извиняться она. – Несмотря на мой опыт, я знаю не слишком много о мужчинах в этом плане.

– Ты! Опытная?! Что заставляет тебя так думать?

– Ну как же, – объяснила она с чувством собственного достоинства, – хотя и против моего желания, но двое мужчин занимались любовью со мной.

– Во-первых, те двое – не ожидал, кстати, такого от брата Джеймса – были просто самцами, а не мужчинами. Во-вторых, они не занимались с тобой любовью, а насиловали. И, в-третьих, из-за их грубого эгоизма они не только ничего не добавили к твоим знаниям, а наоборот, создали совершенно неправильное представление о том, какими могут – и должны! – быть отношения между мужчиной и женщиной. По твоему собственному признанию, время, которое они, вместе взятые, провели с тобой, не превышает шести минут, а этого недостаточно даже для поцелуев, касаний, ухаживаний и любовной игры, которые обязательно предшествуют половым отношениям.

Видя, что Лайза смотрит на него удивленными, широко открытыми глазами, Торн попробовал беззаботно рассмеяться.

– Прости долгую речь, моя дорогая. Хотелось, чтобы… если бы только мог…

Лайза взяла его руку в обе свои и крепко сжала ее.

– Простите, что напомнила о вашей утрате, – сказала она. – Не хотела причинить боль. Также хотела бы, – добавила она задумчиво, – узнать вас первым, до того, как…

– Не будем жаловаться, моя дорогая. – Он перевернул ее руку и прижался губами к ладони. – Как приятно целовать тебя.

– Очень, – искренне согласилась Лайза, снова поднимая к нему лицо.

Пальцем он нежно обвел вокруг ее рта. – На сегодняшнюю ночь, то есть на сегодняшнее утро достаточно, любовь моя. Это все, что могу вынести, не разразившись слезами сожаления, что было бы не по-мужски. Кроме того, дом скоро проснется, и надо вернуться в свою комнату. Но подожди, есть у тебя иголка для шитья?

– Иголка? Конечно, в ящике для рукоделия, но зачем…

– Принеси, пожалуйста.

Босиком, плотно закутавшись в шаль, она побежала, принесла иглу и испуганно вскрикнула, когда муж, кратко поблагодарив, взял ее и сильно воткнул в подушечку среднего пальца – появились яркие капли крови. Он отвернул покрывало и стряхнул их на белые простыни – этого показалось мало, – и выдавил еще несколько капель.

– Вот теперь достаточно, – через минуту объявил он с удовлетворением.

Лайза почувствовала себя униженной и, покраснев, отвернулась. Он подошел сзади и положил ей руки на плечи.

– Лайза, тебе нечего стыдиться, это делается для других. Как я уже говорил, да ты и сама знаешь, слуги будут сплетничать. Хочу, чтобы они говорили о моей леди только хорошее.

Повернувшись, она сильно прижалась к нему. Удивившись, он отдался ее пылкому объятию.

ГЛАВА 13

После первой брачной ночи они стали играть в карты почти ежедневно в одной из комнат, служившей одновременно столовой и гостиной.

Так как Лайза неоднократно напоминала Торну, что она дочь экономных голландских бюргеров, а не расточительных англичан, они снизили ставки в игре до шиллингов.

Она продолжала оплачивать проигрыши поцелуями, и ему оставалось только скептически закатывать глаза, когда она, сделав в очередной раз это заявление, краснела от смущения.

– Я рад, – прошептал Торн однажды вечером, когда пришел к ней в комнату, что уже вошло у них в привычку, для небольшого разговора и долгого прощального поцелуя, – что твоя бережливость не распространяется на это.

– На что? – спросила она мечтательно, с трудом отрываясь от его губ.

– На то, что мы делаем, моя радость.

Она удобно устроилась у него в руках, прижавшись еще крепче.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – пробормотала она.

– Ты очень щедро отдаешь себя, Лайза.

Она оттолкнулась от него, чтобы лучше увидеть его лицо.

– В самом деле? – спросила она, наполовину довольная, а отчасти озадаченная.

– Да, – подтвердил он. – Если бы обстоятельства были другими, ты бы…

Он замолчал, его взгляд стал напряженным, и Лайза, поспешно отодвинувшись от него, сменила тему разговора.

– Сегодня получила письмо от отца. Моя семья очень хочет познакомиться с тобой. Можно это устроить? Не могли бы мы поехать к ним домой?

– В Элизабеттаун? Он находится в округе Юнион, не так ли? Боюсь, мои обязанности не позволят сделать это сейчас. Но обещаю организовать твоим родителям сопровождение, если они приедут сюда.

– Наверное, они не поедут. – Лайза смахнула внезапные слезы. – У отца твердые убеждения. Для него непостижимо, как я могла выйти замуж за британского офицера, хотя он и упомянул, что ты написал хорошее откровенное письмо, и при других обстоятельствах вы бы понравились друг другу.

– Ах ты, моя бедняжка. – Он заботливо посмотрел на нее. – Холлоуэи действительно испортили твою жизнь, не правда ли? Джеймс должен был бы ответить за это.

– Если уж на то пошло, – возразила Лайза, – то Ван Гулики в большей степени испортили твою жизнь, Торн. Но полагаю, что я оказалась в надежных руках.

– Merci, madame, ma femme.[14]

Лайза отступила назад и сделала глубокий реверанс.

– Il n'y a pas de quoi, monsieur, mon mari.[15] Она выпрямилась и рассмеялась – им обоим не хотелось расставаться.

– Мне не хватает игры в пикет, – сказал он. Сегодня они обедали не дома, а во французской таверне и домой приехали поздно.

– Мне тоже.

– Хочешь спать? – задал он провокационный вопрос. – Или сможешь не заснуть, пока сыграем хоть одну партию?

– Не только буду бодрствовать, – сказала Лайза, доставая карты, – но сегодня возьму реванш.

– Наверно, надо устроиться удобнее, – предложил Торн, и жена кивнула в знак согласия.

– Мне нужно десять минут, – попросил он и прошел в свою комнату через внутреннюю дверь.

Торн вернулся несколькими минутами позже назначенного времени в своем обычном темно-бордовом халате, надетом поверх ночной рубашки. Лайза, тоже одетая соответственно, уже сидела за игровым столиком, который муж приказал принести в ее комнату сразу же после женитьбы.

Они играли в течение двух часов, и Лайза достигла своего первого триумфа. Муж весело наблюдал, как ее бледно-золотистая голова, закончив подсчитывать итоги, поднялась от листа бумаги, где велся счет, чтобы объявить злорадно:

– Итак, вы должны десять шиллингов и шесть с половиной пенсов, капитан Холлоуэй.

– Я тоже так думаю. Хочешь, чтобы я пошел за бумажником и заплатил немедленно, или доверяешь настолько, что подождешь такую огромную сумму до завтра?

Лайза откинулась на спинку стула и притворилась, что размышляет.

– Решено, – объявила она, – в честь этой первой великой победы Америки – но не последней, уверяю тебя – над Британией обмениваю десять шиллингов на поцелуй.

Едва эти слова слетели с ее губ, как он уже обошел стол и поднял ее со стула.

– Никогда не говори, что я унываю при проигрыше, – сказал он ей на ухо. – Отбрось шесть пенсов, и будешь иметь один поцелуй за каждый шиллинг.

– Договорились, – согласилась Лайза, и не успело это единственное слово слететь с ее губ, как они были ей уже не подвластны.

– «Один», – сосчитал он в секундном интервале, отпущенном ей для восстановления дыхания; прежде чем снова поцеловать, пробормотал: – «Два». – Ко времени, когда выдохнул «Шесть», Лайза с изумлением обнаружила, что они уже удобно устроились: каким-то образом он уложил ее – или она уложила себя и его? – на кровать, и они лежали там, прижавшись руками, ногами, телами друг к другу так плотно, что между ними не поместился бы даже листок бумаги со счетом карточной игры. – «Семь». – Его руки коснулись ее бедер. – «Восемь». – Развязался халат и обнажились груди. При счете «девять» только ночная рубашка осталась между этими руками и ее обнаженным телом, а на «десять» даже тонкая хлопчатобумажная ткань оказалась лишней.

Откатившись от нее, Торн встал и, прерывисто дыша, сообщил своим обычным веселым голосом:

– Рассчитался полностью, любовь моя. Лайза ошеломленно села, разрыдавшись. Муж положил ей руку на плечо, и она раздраженно и резко сбросила ее.

– Что случилось, Лайза? – спросил он.

– Уйди, оставь меня одну, – всхлипнула она сердито.

– Не могу уйти и оставить тебя в таком состоянии.

– Убирайся!

Он сел на кровать и попытался обнять – она вырвалась, как дикий зверь, а затем, размахнувшись, влепила сильную пощечину.

Ее звук громом отдался в тишине комнаты – Лайза с ужасом переводила взгляд со своей ладони на его покрасневшее лицо и заплакала еще сильнее.

– Извини, – рыдала она. – Извини. Не знаю, что на меня нашло.

– А я знаю, – сказал Торн таким странным тоном, что значительность этих трех слов полностью остановила поток ее слез.

– Знаешь? – неуверенно спросила она.

– Когда женщина обходится с мужчиной таким образом, – спокойно сказал ей Торн, – она наказывает его не за то, что сделано, – скорее всего, наказывается обманутое ожидание.

– Не понимаю.

– Не хочешь понять. Как ты себя чувствовала, когда я только что оставил тебя, Лайза?

Она с недоумением уставилась на него, и он продолжил, впервые за все время, с нотками раздражения в голосе:

– Я занимался любовью с тобой и внезапно оставил. Что ты почувствовала?

– Рассердилась, – прошептала Лайза. Торн взял ее за плечи, и на этот раз она не сопротивлялась.

– А до того, как пришел гнев, у тебя не было другого чувства? Разве – только будь искренной – не почувствовала…

– Лишенной чего-то, – прозвучало застенчивое признание.

– Я собирался сказать «неудовлетворенной», но «лишенной» – тоже неплохо. Разве ты не испытала оба эти чувства?

– Да, – ответила Лайза, стараясь не встречаться с ним глазами.

– Ты хотела, чтобы с тобой занялись любовью, Лайза.

– Нет, нет. Не смогу. Я… я не буду…

– Иди ко мне, моя любовь. – Его бархатный голос вызвал дрожь во всем ее теле. Она позволила ему увлечь себя на кресло.

– Только потому, что… Это не причина для того, чтобы тебе остаться неудовлетворенной, моя жена.

Она не могла сдержать дрожь, когда он притянул ее к себе на колени. Схватившись за сатиновые отвороты халата, спрятала лицо у него на груди, и ее дрожь усилилась, когда его руки скользнули под ее ночную рубашку, затем медленно двинулись вдоль ног, от лодыжек до колен, а затем к бедрам.

– Нет, – судорожно выдохнула Лайза, а он только и сказал: «Молчи», продолжая делать то, что начал, до тех пор, пока она не вскрикнула, когда непроизвольные спазмы сотрясли ее тело, вслед за которыми пришло облегчение.

Он продолжал ласкать ее еще несколько минут, поглаживая волосы, целуя затылок, нашептывая нежные слова.

Лайза сидела, прильнув к нему, не поднимая голову, пока он не поднял ее с колен и не заставил встать. Краснота на его щеке уменьшалась, в то время как обе ее щеки пылали.

– Тебе нечего стыдиться, Лайза, – сухо сказал он. – Скорее, ты должна быть довольна.

– Довольна?!

– Конечно. Когда мы встретились впервые, ты была так же искалечена раной, которую тебе нанесли, как любой солдат в войне – как, например, я. Хотя в этом не было твоей вины, ты оказалась обречена прожить жизнь, будучи только наполовину женщиной.

– Я не была наполовину женщиной! – возразила Лайза, и гнев придал ей смелости встретить твердо его взгляд.

– Я не сказал, что была, – поправил он ее, слегка забавляясь. – Исключительно из-за своего отвращения к мужчинам ты готова была стать такой, дав обет безбрачия. Но получилось так, что очень быстро, с большой охотой и с очень большим энтузиазмом ты откликнулась на мои прикосновения, – заметил Торн совершенно бесстрастно. – Ты в равной степени могла бы ответить и на полный акт любви, если бы, конечно, не вышла замуж за неполноценного мужчину.

– Не говори так! – Она дотронулась до него, забыв о своем стыде, смущении, гневе и чувствуя только необходимость утешить его.

– Да, я хотел только добра, но, привязав тебя, здоровую и полноценную женщину, к себе, наверно, оказал плохую услугу.

– Запрещаю тебе раз и навсегда говорить так! – властно приказала она. – Я была в отчаянии, когда мы встретились. Не имеет значения, какой я тебе показалась тогда – напуганной настоящим, боящейся будущего и, ты прав, испытывающей ужасное отвращение к мужчинам. Даже не надеялась, что смогу избавиться от презрения ко всем им, не считая семьи, за то, что было сделано двумя из них. Никогда не думала, что смогу быть счастлива или так непринужденно вести себя с мужчиной, как сейчас с тобой. Друзья. Мы ведь друзья, Торн? – переспросила она умоляющим тоном.

– Очень хорошие друзья, Лайза. К несчастью, я жадный мужчина. Хочу быть и твоим любовником тоже.

Она обняла его, крепко прижимая к себе и убаюкивая, как ребенка, несвязно бормоча слова утешения и успокоения.

– Ну, ну, не расстраивайся, все будет хорошо, Торн. Успокойся, ведь хорошо быть просто друзьями. Я буду любить тебя, Торн. Позволю любить меня. Мы проживем хорошую жизнь, вот увидишь, проживем.

ГЛАВА 14

Прошло восемь или девять дней после обмена десяти шиллингов на десять поцелуев, и они впервые отправились на концерт, который давали военнослужащие, а затем на ужин в городскую таверну.

Возвращаясь домой в нанятом экипаже, Торн заботливо обнял жену, и Лайза мгновенно ощутила не только теплоту и силу обнимающей ее руки, но и остальные части его тела: плечи, касающиеся ее, прижатые к ней бедра, дыхание на щеке при разговоре.

Ее сердце забилось неровно, и ничего не оставалось, как погрузиться в напряженное молчание.

– Что-нибудь случилось, Лайза? – спросил он, будто прочитав ее мысли.

– Нет, конечно, нет, немножко устала – такой длинный вечер.

– Ляг сразу же спать, как только вернемся домой, – тотчас же посоветовал он заботливо. – Иногда забываю, что ты носишь ребенка, потому что остаешься такой стройной.

– Иногда я сама забываю, – призналась Лайза. – Она – такое деликатное дитя.

– Она? – переспросил Торн, и Лайза почувствовала его улыбку.

– Она, – повторила Лайза настойчиво. – Разве мальчик вел бы себя так спокойно?

Он ответил теплым пожатием руки, и всю дорогу до дома они ехали не разговаривая.

Неожиданно Лайза замешкалась у входа в их гостиную, но Торн отрицательно покачал головой:

– Нет, дорогая. Никаких карт – немедленно в постель.

Она почувствовала раздражение от повелительного тона, разочарование из-за несостоявшегося вечера тет-а-тет за карточным столом и подозрительное чувство облегчения одновременно: ей хотелось побыть одной и разобраться в том странном ощущении, которое она испытывала при первом же его прикосновении – ее тело становилось безвольным, ноги ватными, а кровь закипала в жилах.

Затаив дыхание, Лайза пожелала мужу спокойной ночи у дверей своей комнаты.

Умывшись и переодевшись, она почувствовала, что сна нет ни в одном глазу, и впервые после первой брачной ночи взяла в постель книгу.

Раздался стук в соединяющую их комнаты дверь, и наконец появился он сам. Лайза, не отдавая себе отчета, все это время думала, придет ли… и когда придет. И вдруг она поняла, что ждала и страстно хотела видеть его.

Напуганная силой этого желания, не говоря уже о том, что скрывалось за ним, она приветствовала его высоким, напряженным голосом.

– Решил узнать, не надо ли тебе что-нибудь. – Муж многозначительно посмотрел на книгу в ее руке. – Я думал, что ты устала.

– Да, но… – запнувшись, она поспешно продолжила: – Чтение успокаивает перед сном.

– Понимаю. Спокойной ночи, дорогая. – Она подняла к нему лицо для поцелуя – всю последнюю неделю они были короткими, почти целомудренными.

Этот отличался: Торн стиснул ее в объятиях и поцеловал основательно, с удовольствием, неторопливо; опустив ее, задыхающуюся, на подушки, сел на край кровати и казался – с яростью отметила про себя Лайза – совсем не тронутым той бурей эмоций, которую породил.

– Ты прошла большой путь, – начал он, как ей показалось, самодовольно, – от той молодой леди, которую я впервые поцеловал в этой комнате.

– Рада, что доставила такое удовлетворение, – холодно ответила она.

– Не говоря уже о наслаждении, – добавил муж с явным удовольствием. – Ты – способная ученица.

Лайза, поняв, что ей снова хочется дать пощечину, обеими руками схватилась за покрывало, скрывая бурю, но Торн Холлоуэй не упускал ничего – его улыбка и взгляд, брошенный на ее сжатые кулаки, говорили ему больше, чем она думала.

– Лайза, – мягко предложил он, пока не дошло до взрыва, – ты моя жена, а я твой муж и, насколько это возможно, хочу доставлять тебе удовольствие любым доступным способом. И тебе не следует стыдиться попросить меня принести это облегчение.

– Не понимаю, о чем ты! Он скептически приподнял бровь.

– Не понимаешь? – спросил он с таким явным недоверием, что Лайза не знала, куда спрятать глаза. – Объясню: тебе, как и несколькими днями раньше, нужна моя помощь.

– Помощь, – повторила она дрожащим голосом, а щеки окрасились ярким румянцем.

– Да, – подтвердил Торн Холлоуэй и, внезапно наклонившись, задул свечу, стоявшую на прикроватной тумбочке, – комната погрузилась во мрак. Лайза почувствовала, как его руки поднимают ее ночную рубашку и стаскивают через голову. Кровать на секунду прогнулась – он улегся рядом с ней, не обращая внимания на слабые протесты, обнимая ее обнаженное тело.

– Тихо, тихо, милая, – успокаивал он ее. – Сделаем то, что и прошлый раз… только без одежды. Закрой глаза, любимая. Не думай ни о чем, отдайся чувствам.

Чувствуя на всем теле опытные, все знающие руки, она сдалась, а через несколько минут уже не была способна ни думать, ни размышлять – тело будто превратилось в музыкальный инструмент, полностью открытый для его прикосновений, и искусный музыкант извлекал неземную смесь звуков до тех пор, пока она не затихла в его руках, ослабевшая от изнеможения и возбуждения, не испытывающая никакого смущения и обретшая мир и спокойствие.

Спустя какое-то время, повернувшись в его объятиях – темнота придала ей храбрости, – Лайза спросила:

– Торн, как ты узнаешь, что я… что мне… Как? – закончила она невразумительно.

– Начнем с того, что, несмотря на твои страхи, – он засмеялся, – за версту видно, что ты по природе очень страстная женщина.

– Был ли ты… – она заколебалась. – До того как ранили, был ли ты?…

– Был ли страстным мужчиной? Это хочешь узнать?

Он скорее почувствовал, чем увидел ее решительный кивок.

– Конечно, да, – ответил он спокойно.

– А все еще чувствуешь… я хочу сказать… Не обращай внимания.

– Хочешь знать, испытываю ли я все еще чувство страсти? Мой ответ «да», и в отличие от тебя – хотя, возможно, теперь все изменится, – осознаю свое желание.

– Разве ты… хочешь? – робко спросила Лайза, и в ответ услышала только смех.

– Бог мой, девочка, как ты думаешь? Я уже говорил, что все еще способен испытывать страсть – возможно ли держать в руках твое обнаженное тело, любить тебя и не испытывать желания?

– Любить? Ты никогда не говорил, что любишь меня.

– Собирался упомянуть в один из ближайших дней.

Сказано было так небрежно, признание показалось таким незначительным, что спустя некоторое время Лайза деликатно продолжила расспросы.

– О желании… Возможно, есть… То есть, есть ли какой-нибудь способ, которым… Хочу сказать, могу ли я… могла бы…

– Что ты, в конце концов, имеешь в виду? Был бы благодарен, если бы ты умудрилась сказать об этом вразумительно.

– Могу ли я каким-нибудь образом доставить тебе удовольствие, как ты доставляешь мне? – выпалила она на одном дыхании. – Есть какой-нибудь способ?

Она услышала, как он тяжело вздохнул.

– Ты действительно этого хочешь?

– Да.

– Ты этом совершенно уверена, Лайза? Мне не нужны жертвенные приношения на алтарь потерянной мужественности.

– Уверена.

– Не испугаешься?

– Нет, – ответила она искренне. – Трудно представить, чтобы можно было бояться тебя.

– Я такой же мужчина, как и все, – признался Торн довольно резко, – а ты по собственному опыту хорошо знаешь, что они не всегда могут остановиться, даже если хотят.

– Прекрати долгие разговоры и скажи, что делать, а не спорь до тех пор, пока не пропадет желание.

Она снова услышала его смех.

– Начни с поцелуев, а затем уже двинемся дальше.

Лайза, повернувшись на живот, легла ему на грудь, приблизила к себе его лицо и запечатлела на нем множество искусных поцелуев, которым у него же и научилась.

– Проклятая ночная рубашка, – пробормотал он через некоторое время, и она подняла голову, спрашивая:

– Что с ней?

– Мешает. Не чувствую твое тело.

Вполне объяснимое желание, Лайза вспомнила, какой трепет вызывало ощущение его рук на обнаженной коже. Немного отодвинувшись, она принялась стаскивать с него эту отвратительную, вызывающую раздражение, рубашку.

Как только злополучная помеха очутилась на полу, возле кровати, Торн повернулся на бок.

– Ляг за мою спину, обними меня.

Немного недоумевая, но и не возражая, она сомкнула руки на его талии, а бедрами прижалась к ягодицам, почувствовав мужскую твердь; желание – уже не было сомнения, что это оно – снова поднялось в ней.

Какие-то звуки вылетели из ее горла. Он быстро повернулся, сначала сам, затем повернул ее, укладывая так, чтобы рукам было удобно отправиться в восхитительное путешествие по ее телу.

Ощутив предел напряжения его плоти, она испытала совершенно новое ощущение, пытаясь понять его. Когда муж уложил ее на спину и лег на нее, оказалось, что инстинкт подсказывает не только то, что нужно предпринять, доставляя удовольствие обоим, но и как вести себя и что ждать от партнера.

Пока не раздались крики их обоюдного восторга и они не погрузились в обессиливающие их волны чувственного наслаждения, не было нужды мыслить логически.

– Милый, родной, любимый, – шептала она в темноте, тесно прижавшись к мужу. Затем Торн услышал: – Ах, ты лживый, распутный, хитрый, коварный ублюдок! От какой же ты раны страдал?

ГЛАВА 15

Хотя Торн Холлоуэй все еще находился в постели Лайзы, жена, которую он совсем недавно так любил и ласкал, закутала обожаемое им тело в бесформенную фланелевую одежду и зажгла свечи по всей комнате.

Губы, совсем недавно так сладко прижимавшиеся к нему, поджались в туго натянутую линию, а обнимавшие руки непреклонно скрестились на груди, как у уличной торговки.

С интимностью покончено – наступил час расплаты.

Пока Торн искал объяснение, достаточно убедительное, чтобы погасить возмущение, ее вопросы сыпались градом.

– Каким же образом была повреждена твоя мужественность, хотелось бы знать? И где эта самая рана? Назови имена врачей, лечивших тебя? Скажи, в каком сражении был?

Торн улыбнулся той улыбкой, которая, по определению Лайзы, превращала его простое, приятное лицо в красивое, но не вызвал никакого потепления у завернутой во фланелевую одежду статуи, застывшей у изголовья кровати.

– Сказать по правде, Лайза, – начал он, но тут же был прерван.

– Хотелось бы услышать только правду. Есть ли какая-нибудь надежда на это?

Капитан Торн Холлоуэй вскочил, бросился, обнаженный и разъяренный, к жене и толкнул ее снова на кровать, только что ею покинутую.

Лежа с ногами, неуклюже свисавшими с кровати, в халате, запутавшемся где-то на коленях, Лайза оказалась в крайне неловком положении.

– Торн, я…

– Молчи!

– Но Торн…

– Слышала или нет, что велено тебе? Сделай это – я собираюсь высказаться. Прежде всего, мой полк не был в Америке во время схватки с индейцами, называемой войной лорда Данмора; уж, конечно, я не мог быть и ранен в ней, так же, как не был покалечен – признаю это – ни в каком другом сражении. Все, что говорил тебе, действительно неправда. – Он посмотрел на ее выразительное лицо. – Или, если угодно, отъявленная ложь. Что-нибудь имеешь сказать по этому поводу? – бросил Торн с вызовом в темных глазах.

– Все, что я хочу, – это знать, Торн, почему ты лгал? – ответила она таким кротким голосом, какого он никогда еще не слышал.

– Записки, оставленные тобой для Джеймса, в конце концов попали в мои руки, и при первой же возможности я приехал в таверну, расположенную в районе нашего артиллерийского склада, указанную в ней, совершенно готовый – если собираешься услышать другую правду – иметь дело с колониальной хищницей, вцепившейся в Джеймса с одним желанием – вытрясти из него деньги. Затем увидел тебя в плохо освещенной комнате, – продолжал он исповедь, – и она внезапно осветилась сотнею свечей: ты поразила своими прекрасными, искренними глазами, оказавшимися почти на одном уровне с моими, и сверкающими золотистыми волосами, небрежно заколотыми в узел на макушке вместо припудренных птичьих гнезд у обычных девушек. Это было так невыразимо, необычно красиво, умно и независимо, полно теплоты, юмора и остроумия, хотя ты всего-навсего нуждалась в имени Холлоуэй, готовая купить его, но неспособная просить.

И вот передо мной, – продолжил он, – стояла женщина, которую я всегда надеялся найти и уже давно отчаялся встретить, незаслуженно оскорбленная моим братом и, возможно, именно поэтому неспособная стать когда-либо чьей-нибудь женой. А ты была не только очень гордой, но и беременной.

Торн замолчал, а большие зеленовато-голубые глаза, уставившиеся на него, все расширялись и расширялись, хотя шевелившиеся губы не издавали ни звука.

– Я решил жениться на тебе сам, зная, что меньше всего на свете ты нуждаешься в муже; жениться не только ради твоего же спасения, но и чтобы твой ребенок не был незаконнорожденным. Когда же понял, как ненавистна тебе даже мысль о физической близости, – продолжал он более сдержанно, – а также то, как мало значили мои слова о соблюдении дистанции – так мало, если помнишь, что ты даже хотела уехать из Нью-Йорка, не заключив очень важного для себя брака, – я принял единственно возможное решение – солгал, более того, придумал ложь, на мой взгляд, приемлемую для тебя.

Он пожал плечами.

– Как только начал лгать, ложь покатилась, как снежный ком… обрастая все новыми и новыми деталями, разрастаясь все шире и шире, но тем не менее я не сожалею о ней – ты нуждалась в имени, тебе хотелось кому-то довериться. И я рискнул предположить, что со временем ты станешь нуждаться во мне и захочешь меня так, как я любил и хотел тебя.

– А если бы не захотела?

– Все равно тебе не стало бы хуже, чем прежде, и когда пришло бы время, я не стал бы возражать против развода.

– Это было… очень… очень великодушно с твоей стороны.

– Нет, не было! – закричал он сердито. – Ребенок, что внутри тебя, – наполовину моя кровь, и ради всего святого, вбей в свою дурную голову, что я люблю тебя!

– Боже, что случилось с моим умом и остроумием? – пробормотала она.

Он свирепо посмотрел на нее.

– Что ты сказала?

– Ничего.

– Онемела, да?! – сердито проворчал он. – Что случилось со всегда острым язычком?

– Если помнишь, выполняю приказ молчать – слышу и подчиняюсь.

Он сдержал улыбку.

– А теперь можно говорить, если есть что сказать. Есть?

– Да, сэр.

– Говори.

– Очень хорошо, mon mari.[16] Только спина разламывается. Пожалуйста, разреши поменять это ужасное положение.

Он наклонился, взял ее за талию, бесцеремонно вытащив из кровати, поставил на пол; они стояли близко друг к другу, затем Торн освободил ее.

– Что-нибудь еще? – проворчал муж. – Если хочешь, говори сейчас, женщина, а в будущем придержи язык.

Лайза хихикнула.

– Ты перепутал события – такая сцена не для ссоры, она подходит к семейной жизни.

Торн поймал ее снова, прижал к своему обнаженному телу, совершенно забыв о хрупкости девичьих ребер и возможности дышать.

– Мы были семейной парой в течение последнего часа, – напомнил он ей тем хриплым голосом, которым совсем недавно, под покровом темноты, шептал с поразительной искренностью о том, что чувствовал, и вернул ее воспоминания к тому, чем они занимались во время акта их обоюдной любви и страсти.

– Т-торн?

– Да?

– Хочу кое-что сказать, если позволишь дышать. Он ослабил хватку, не отпуская совсем.

– Ты действительно влюбился в меня в тот самый первый раз?

– Не порочность, а тщеславие, вот твое имя, женщина, – сказал он язвительно. – Да, действительно влюбился в тебя в тот самый первый раз.

– И всегда подразумевал, что случившееся, – она перевела взгляд с него на кровать, – должно было произойти?

– При условии, что обойдется без твоих страданий. – И добавил сухо: – Осмелюсь заметить, что не было даже намека на страдания.

Несмотря на смущение, Лайза возразила оживленно:

– Были, когда поняла, что со мной обращаются как с дурочкой.

– Как с кем?! Бог мой, девочка, что я Мог сделать? Все это время моим единственным желанием было… было… Бог мой, – повторил он, не находя других слов. – Имеешь ли ты хоть малейшее представление о той пытке, которой подвергла меня? Которой я добровольно подвергал себя сам? Эти ночные игры в карты, поцелуи, вся близость, которая должна была привести к…

Запустив пальцы в волосы, он беспорядочно взлохматил их.

– Знаешь ли ты о том, сколько ночей ты беззаботно пребывала в своих целомудренных сновидениях, а я ходил по улицам, чтобы успокоиться?

– Ты действительно делал это? – Она снова не смогла удержаться от смеха. – Ладно. Будем считать, ты не обращался со мной как с дурочкой. – Но, несомненно, воспоминания о последних двух месяцах пронеслись в ее голове, вызвав нежную улыбку на лице. – Ты обращался со мной как с рыбой, – последовал вывод. – И более того, – закончила она с легкой обидой, – поймал меня в свои сети.

Он посмотрел ей прямо в глаза.

– Я сделал все, что в моих силах, чтобы привязать тебя к себе, Лайза, так же, как был привязан к тебе сам. Если уж использовать твою терминологию, я бы сказал, что мы оба попались в сети друг к другу.

Глаза Лайзы медленно наполнились слезами, а слезинки скатывались на ее дрожащие ресницы.

– Хочу сделать признание.

– Да? – Он с беспокойством посмотрел на нее.

– Помнишь нашу вторую встречу и твое раздражение, потому что я заставила тебя долго ждать в таверне… когда рассказала о Филипе, так же как и о Джеймсе, и ты сказал, что хотел бы столкнуть их лбами?

– Помню.

– Я не была влюблена в тебя до этого времени. Извини, – проговорила она на едином дыхании, встретив его недоверчивый взгляд, – что мне понадобилось намного больше времени, чем тебе… целых двадцать четыре часа.

– Лайза. – Он с любовью покачал ее. – Почему не сказала мне?

– А почему ты молчал?

– Моя драгоценная девочка, ты не была готова услышать это.

– Я сама не понимала, что это значит, пока… странные вещи не стали происходить со мной: хотелось то плакать, то смеяться без причины; была счастлива, когда следовало грустить, и грустила, когда нужно было быть счастливой, уверяя себя, что все это из-за ребенка… но после некоторого времени пришлось признать правду.

– Которая заключалась в?..

– В том, что чувствовала себя только наполовину живой, когда тебя не было рядом, Торн. И хотела… хотела…

– Чего, Лайза?

– Хотела, чтобы ты делал со мной все то, что… с кем-либо другим показалось бы невыносимо отвратительным.

– Немедленно в постель, любимая.

ГЛАВА 16

Пролетели три полных блаженства медовых недели, и Торн получил от полковника поручение, о котором не мог рассказать Лайзе. Она только знала, что он отправляется в Нью-Джерси, и ее сердце печально сжалось.

До тех пор, пока они жили в Нью-Йорке, погруженные друг в друга и ведущие легкомысленный образ жизни, ей удавалось морочить себе же голову, что муж не по другую сторону борьбы, разрывавшей на части ее страну.

– А можно поехать с тобой? – был ее первый импульсивный вопрос, с ответом, заранее известным, что это невозможно, еще до того, как увидела отрицательное покачивание его головы.

– Не только потому, что это военное дело, моя любовь. Я не могу позволить тебе путешествовать, потому что мы будем передвигаться очень быстро, верхом на лошадях. В твоем положении… Нет, – быстро закончил он, как будто в течение минуты обдумывал также и свои желания. – Не может быть и речи.

– В таком случае, – немного раздраженно сказала Лайза, – хочу, чтобы ты устроил мне поездку домой к семье. Навестить, – добавила поспешно, заметив его изменившееся лицо. – Если нельзя с тобой, то лучше быть с ними, чем жить здесь одной. Я могла бы медленно ехать в карете без всякого вреда для ребенка, взяв с собой Тилли, а может быть и Льюиса тоже, раз уж ты не берешь его.

– Не хочется отказывать тебе, Лайза, но придется, – тихо ответил Торн. – Это небезопасно: в Нью-Джерси идут слишком активные действия с обеих сторон, были случаи проявления жестокости… Если тебя не будет сопровождать большее количество охраны – а это делается только на законных основаниях, – ты не будешь в безопасности. Возможно, ее не будет даже в собственном доме: эти головорезы сначала действуют, а потом уже смотрят в документы.

– Хочу поехать домой на Рождество, – всхлипнула Лайза. – Поеду домой – ты не можешь удерживать меня здесь против моего желания.

Они сидели в гостиной во время обсуждения этого вопроса, постепенно стала назревать ссора. Оба вскочили на ноги.

Услышав ультиматум Лайзы, Торн без особых церемоний, взяв ее на руки, понес в спальню, которую они теперь делили на двоих.

Тилли раскладывала по ящикам свежевыстиранное белье. По сигналу капитана она быстро и тихо удалилась.

Торн опустил Лайзу на ноги.

– Давай договоримся, – предложил он очень решительно. – Ты остаешься дома, пока я буду в отъезде, или приставлю к тебе стражу, которая будет следить за тобой все двадцать четыре часа в сутки.

Не отвечая, она подошла к окну и стояла там, глядя вниз на булыжную мостовую. Повернувшись, готовая возобновить ссору, Лайза почувствована внезапный толчок в животе и с удивлением посмотрела на него. Он повторился – все стало ясно.

– Торн, ребенок шевелится.

Он бросился к ней, стремясь увидеть, почувствовать и разделить с ней такую большую радость. Восхищаясь этим чудом, Торн обнял ее.

– Лайза, прости, что все так складывается. Она обняла его за шею.

– И ты прости меня тоже, если была неблагоразумна. Ты прав: конечно, нельзя рисковать ребенком.

После отъезда Торна жить в городе стало труднее: прогуливаясь с Тилли по улицам, Лайза постоянно чувствовала, что это вражеская территория, а муж – враг ее народа.

Через несколько дней после Рождества Нью-Йорк был взбудоражен неожиданным нападением генерала Вашингтона на наемников в Трентоне. Лайза, открыв бутылку шампанского, пила тост за тостом с Тилли в маленькой гостиной за славную победу американского лидера. Они, однако, не осмеливались показывать свое торжество за пределами их комнат, и даже там вели себя тихо, так как в этом доме снимали квартиры и другие британцы.

Из обрывков случайно услышанных разговоров Лайза узнала, что в Нью-Йорке содержатся американские заключенные, и тотчас же отправила ординарца Торна Льюиса разузнать подробности.

Он сообщал сведения чрезвычайно неохотно: корабли-тюрьмы находились в заливе Уолэбаут и в Шугар-Хаузе – один около реки Тринити, другой на улице Свободы. Но самым ужасным местом была военная тюрьма, там заключенные голодали, потому что – а это всем известно – тюремные власти воровали продовольствие ради собственного обогащения. Зловоние вокруг тюрем было таким невыносимым, что превращало сильных людей в слабых.

– Можно носить им еду?

– Только не вам, миссис Холлоуэй, капитан будет очень недоволен, если пойдете туда.

Лайза вздернула голову, как бы говоря: «А это уж как ему будет угодно».

Затем Льюис с жаром добавил:

– Он сдерет с меня шкуру, если разрешу вам приблизиться ближе чем на милю к одному из этих мест – они кишат инфекцией.

Расстроенная Лайза согласилась, что должна держаться подальше от тюрем, не подвергая себя риску заразиться – из-за ребенка. Все, что можно было сделать, – дать Льюису деньги на продукты и умолять доставить их узникам, используя хитрость, обман или подкуп.

Большую часть времени она стала проводить в комнатах, найдя благовидный предлог – зимний холод и увеличивающийся вес; читала, шила вещи для ребенка и писала длинные письма Аренду, замужним сестрам, бабушке Микэ и Крейг, не будучи уверенной, что хоть одно из них дойдет до места назначения. Хотелось излить душу и мужу, но оставалось тайной, где он может быть. Известно было одно: где бы он ни был и что бы ни делал, все это не в интересах ее соотечественников.

– Мисс Лайза, – спросила Тилли однажды вечером, пытаясь вывести хозяйку из состояния апатии, – научите меня играть в ту игру, за которой вы и капитан проводили так много времени?

– В пикет? – спросила Лайза, несколько оживившись. – Ты действительно хотела бы научиться, Тилли?

– Это помогло бы скоротать время.

– Бедняжка Тилли! Тебе тоже скучно, не правда ли? Когда приедет капитан Холлоуэй, ты могла бы вернуться к моей бабушке. Бог знает, как мне самой хочется уехать домой.

– Мне с вами хорошо, мисс Лайза, – только и сказала Тилли, уходя за картами.

Она порадовалась своей уловке, когда Лайза оживленно объясняла ей правила игры и пожелала Тилли спокойной ночи уже более веселым голосом.

В отсутствие мужа, согласно его указаниям, служанка спала в спальне, прежде принадлежавшей ему, чтобы находиться ближе к Лайзе – вдруг понадобится.

В середине той самой ночи она проснулась от скрипа открывающейся внутренней двери – в слабом свете увидела хозяйку, прижавшуюся к двери, с подогнутыми коленями и опущенной головой, опиравшуюся одной рукой на щеколду, а другой на дверной косяк.

– Тилли, что-то случилось. Чувствую… что-то неладно… Вся мокрая. Думаю… но до рождения ребенка ведь еще несколько месяцев.

Тилли одним прыжком выскочила из кровати и помогла Лайзе, тяжело навалившейся на нее, вернуться в постель.

Хозяйка вцепилась в служанку, собравшуюся уходить.

– Не оставляй меня, Тилли, я боюсь.

– Всего на минуточку, мисс Лайза, дорогая, разбужу Льюиса и пошлю за акушеркой. Не беспокойтесь – буду снова с вами через мгновение ока.

Когда Тилли, задержавшись несколько больше, чем на мгновение, вернулась, Лайза каталась но кровати, тяжело дыша и рыдая.

– У меня начались роды. Но еще рано. Слишком рано.

Тилли ухаживала за ней, как могла, привязывала к спинке кровати простыни, за которые можно было ухватиться, вытирала лицо влажной салфеткой, пыталась заставить ее лежать спокойно. Когда, наконец, пришла акушерка, Тилли с облегчением приняла роль ее помощницы.

Родовые мучения вскоре закончились, и маленькое безжизненное тельце выскользнуло на полотенце, подставленное Тилли. Акушерка дала знак унести его.

– Можно что-нибудь сделать? – дрожа, прошептала Тилли.

– Нет. Бесполезно. Крошка даже не полностью сформировалась. Лучше убери, прежде чем она, – акушерка показала на Лайзу, находившуюся в полубессознательном состоянии, – придет в себя и захочет увидеть ее. Они почти всегда хотят. – Акушерка отвернулась от мертвого ребенка и принялась ухаживать за больной.

Лайза проснулась в середине дня. Тилли сидела в большом кресле, пододвинутом ближе к кровати. Его кресле, подумала Лайза, в котором он так часто сидел, держа ее на коленях, уютно устроившуюся там, по выражению Торна, напоминая большую, довольную кошечку.

– Проснулись, мисс Лайза? – ласково спросила Тилли.

– Чувствую себя странно… будто плыву… в невесомости… Это означает, что я умираю?

– Боже, конечно нет, мисс Лайза. Это действие трав и лекарств, которые мисс Харли дала вам, облегчая головную боль.

Лайза закрыла глаза. Открыв их снова, прошептала:

– Вспомнила. – Медленные слезы потекли из глаз. – Это была девочка, да?

– Да, мисс Лайза, дорогая.

– Почему ей суждено было умереть, Тилли? Я осталась здесь, чтобы спасти ее, хотя собиралась поехать домой на Рождество. Ты когда-нибудь видела, как празднуется голландское Рождество? В мире нет ничего прекраснее. Чтобы не навредить ей, не ходила к заключенным, которым должна была помогать. Как несправедливо, что все это оказалось напрасным. Почему она умерла, Тилли?

– Успокойтесь, мисс Лайза. Вы должны отдыхать – нельзя волноваться. Поспите, моя дорогая. – Тилли похлопала ее по руке и погладила по голове. – Поспите.

ГЛАВА 17

В середине марта 1777 года капитан Торн Холлоуэй вернулся в Нью-Йорк. Отчитавшись в штаб-квартире о поездке, он сразу же помчался на Боури-Лейн. Первой встретилась Тилли, и, выслушав ее рассказ о последних событиях в доме, он буквально взлетел на третий этаж, перепрыгивая через две ступеньки.

Вихрем ворвался в спальню, где в своем любимом обтянутом ситцем кресле сидела Лайза, накинув вязаный шерстяной платок, с открытой книгой, которую не читала, уставившись невидящими глазами на горящий яркий огонь камина.

– Ничего не надо, Тилли, – сказала она безжизненным голосом, даже не оглянувшись.

– Но мне нужна ты, моя дорогая девочка, – прозвучал голос мужа, и Торн опустился на колени у ее ног, глядя в ее бледное, мрачное лицо с нежностью и болью.

Лайза всхлипнула от радости, он поднял ее из кресла и сел в него сам, не выпуская ее. Она прижалась и крепко обняла его.

– О, Торн, – заплакала жена. – Мне было так одиноко без тебя.

– А мне без тебя, любимая.

– Не покидай меня больше. Пожалуйста, не оставляй больше среди этих чужих людей.

Он уже собирался поспорить с ней по поводу такого заявления, но вовремя сдержался: у жены плохое настроение и болезненное состояние.

– Ты же знаешь, я никогда бы не оставил тебя по своей воле, – сказал успокаивающе Торн.

– Ребенок умер.

– Знаю, милая. И сожалею. Но с тобой все нормально…

– Это моя вина.

– Глупости и ерунда, – быстро возразил муж. – Тилли рассказала, что ты вела себя очень благоразумно.

– Я имею в виду самое начало: совсем не хотела ребенка до того, как мы поженились и я получила возможность выдавать его за твоего. Прошлым летом, после того, как твой брат… выпила порцию, которую называли отваром из кореньев, чтобы убить семя, если оно проникло в меня.

– Рассуждая вполне здраво, что семя не только осталось живым и здоровым, но и шевелилось, когда я уезжал из Нью-Йорка, надо полагать, лекарство не подействовало.

– Откуда нам знать, что его последствия не сказались позднее?

– Лайза. – Он протянул руку к подбородку и поднял ее лицо. – Не казни себя. Это абсурдно, и если бы ты полностью пришла в себя, то поняла бы это. Не хочу больше слушать такие глупости. Согласись, что это одна из тех причин, которые находятся за пределами человеческого понимания и контроля. Благодарю Бога, что ты не оказалась в опасности, хотя должен сказать, выглядишь ты страшно бледной и худой. Уверена, что полностью поправилась? Что говорит врач?

– Говорит, – ответила она, пожав плечами, – нужны укрепляющие средства, хорошая пища, спокойствие и смена обстановки, а телу – отдых или упражнения. Это и многое другое, но больше всего нужен ты.

– Я с тобой, любимая. Снова с тобой, и не успокоюсь до тех пор, пока вновь не станешь сильной, здоровой и цветущей.

Здоровье Лайзы действительно быстро восстановилось после возвращения Торна в Нью-Йорк. Она первой намекнула, а затем смело предложила возвратиться в ее спальню, то есть в ее постель.

Торн так взглянул на нее, что краска бросилась ей в лицо.

– Тебе разрешила акушерка? – поинтересовался он.

– Не совсем так, – уклонилась Лайза от прямого ответа.

– А что же она сказала? – настаивал он и добавил: – Ты же знаешь, я сам могу узнать у нее.

– Не смей!

Муж продолжал спокойно смотреть на нее.

– Ладно, – сказала она раздраженно. – Миссис Харли считает, что женщинам неразумно иметь беременности подряд, и намекнула также, что есть способы… – Лайза покраснела еще больше, встретив его ироничный взгляд, но храбро продолжила: – Есть способы для мужчины и женщины, чтобы… м-м-м… заниматься любовью… м-мм… не боясь заиметь ребенка. Есть такие? – закончила она нетерпеливо. – Ты знаешь о них?

– Да, есть, и, конечно, знаю о некоторых из них.

Она возмущенно посмотрела на него.

– Почему же никогда не говорил об этом?

– Вопрос не поднимался, любовь моя, – напомнил он ей с кислой миной. – Если помнишь, с самого первого раза, когда мы занимались любовью, не было необходимости предохранять тебя от беременности.

– Мне было бы интересно знать, – ответила она, раздраженная его равнодушием. – Как говорит моя подруга Крейг, матери никогда не рассказывают девушкам ничего интересного из того, что им необходимо знать. А сейчас оказывается, – ее глаза гневно сверкнули, – что и мужья не намного лучшие учителя.

Раскатистый смех Торна наполнил комнату.

– Это несправедливо, – запротестовал он. – Ты, благодаря сочетанию собственных способностей и под моим руководством, овладела мастерством не хуже высоко оплачиваемой куртизанки.

– Правда? – спросила Лайза довольным голосом.

– Да, мадам. – Он отвесил ей широкий поклон. – А теперь устраивайся удобнее, госпожа моего сердца, – обсудим способы предохранения, известные мне.

Четверть часа спустя, взглянув на ее нахмуренные брови и задумчивый вид, Торн спросил с ласковой насмешкой:

– Какие-нибудь затруднения, моя любовь?

– Д-дда, конечно. Эти предохраняющие средства, о которых ты говорил… Почему мужчины с их помощью не защищают женщин, если это так легко?

– Эгоизм. Праведность. Инертность. Невежество. Или все вместе взятое. Выбери сама.

– Но ты сказал, что мужчины пользуются ими с проститутками.

– Да, но это только потому, что хотят защитить себя от венерических заболеваний, – язвительно заметил Торн. – Чтобы защитить себя, мужчины способны приложить усилия и пожертвовать небольшой частью своего удовольствия.

– А ты способен пожертвовать, Торн? – спросила она с провокационной прямотой, и у него перехватило дыхание. – Если да, то… – она показала на кровать.

– Завтра. – Подхватив на руки, Торн поцеловал ее голодным от длительного воздержания поцелуем. – У меня нет необходимых средств сегодня, – прошептал на ухо. – Сегодня еще раз отправишься в свою холодную постель, а я – в свою…

– Моя постель прекрасная и горячая, – пообещала Лайза, соблазнительно прижавшись к нему. – Тилли положила туда грелку. Уверен, что не хочешь оказаться в ней?

– Плутовка! – застонал он, шлепая ее по заднице. – Прекрати соблазнять меня, колдунья!

– Ну, ладно, – вздохнула она. – Знаю, когда терплю поражение. Спокойной ночи, Торн.

Она задумчиво улыбнулась, когда он послал ей воздушный поцелуй и торопливо вышел через внутреннюю дверь.

Десять минут спустя, когда Торн сидел за письменным столом, все еще полностью одетый, и работал над докладом для полковника, раздался легкий стук в дверь.

– Входи, – пригласил Торн, поворачиваясь. Плутовка, подумал о ней нежно. Он должен был знать, что она так легко не откажется от попыток соблазнить его.

Лайза вошла, и Торн сглотнул слюну, но решил остаться там, где сидел, чтобы она не заметила внезапно возникшую улику, свидетельствующую о том, что он и проиграл, и победил в этой маленькой игре.

На ней не было ничего, кроме короткой без рукавов хлопчатобумажной ночной рубашки, не прикрывавшей даже коленки и не скрывавшей округлые ягодицы внизу и соответствующие округлости груди вверху, обнаженные руки держались за деревянную ручку большой медной грелки.

– Посчитала неправильным, что ты ляжешь в холодную постель, – сообщила она невинным голосом. – Согреть ее для тебя, Торн?

Торн взял грелку из ее рук и положил возле камина.

– Собралась греть, так давай, – решился он, поднимая ее и сдергивая покрывало, чтобы визжащую жену бросить на ледяные простыни. – Сними рубашку! – предложил сразу же, стягивая свою.

Притворившись испуганной, Лайза послушно подчинилась его требованию. Торн подошел к ней, обнаженный, как и она, и прорычал низким голосом: «Согревай!», одновременно ложась на спину и укладывая ее на себя.

– Согревай, черт возьми! Надеюсь, мы подожжем эту чертову кровать сегодня.

ГЛАВА 18

Все оставшееся время года Лайза регулярно посещала тюрьмы, в которых содержались американские заключенные, доставляя им котелки с супом, горшки с бобами и рисом, мыло, лекарство и вино, стараясь посетить каждую тюрьму хоть раз в неделю, если ее по чьей-нибудь прихоти не отправляли назад, а это случалось довольно часто. С ней всегда были Тилли и Льюис, или другой британский солдат, приставленный к ней Торном.

Вначале Торн, обеспокоенный возможностью заражения, пытался отговорить ее от этих посещений.

– Я должна, – непреклонно сказала она ему. – Не получу удовлетворения, если кто-то будет делать это вместо меня. Что сказал бы ты, если бы тебя попросили не участвовать в сражении, потому что оно представляет опасность?

Торн посмеялся над таким притянутым за уши доводом.

– Это разные вещи, – напомнил он. – Я – солдат по профессии, а ты – женщина.

– Не опекай меня, Торн, – попросила она. – Для меня это почти одно и то же. Я американка, а там представители моего народа, ужасно страдающие в британских тюрьмах. То, что время от времени я могу хоть немного облегчить их страдания, как-то примиряет меня с тем, что сама комфортно живу с их врагами, в то время как мои соотечественники терпят лишения и голодают. Почему, – закончила она с горечью, – даже самые лучшие мужчины, такие, как ты, не понимают, что женщины – это не просто игрушки на ночь? У нас есть собственное понятие о чести и долге.

Торн долго и серьезно смотрел на нее, затем вытащил из кармана кошелек из воловьей кожи и отсчитал банкноты.

– Тебе нужны деньги для этого, – спокойно объяснил он, а Лайза схватила его руку, предлагавшую щедрую пачку британских фунтов стерлингов, и прижалась губами к его ладони.

– Спасибо, – прошептала она со слезами на глазах.

– За то, что люблю тебя, Лайза? – спросил он, гладя свободной рукой ее волосы.

– Нет, не за это. Знаю – ты любишь меня. Спасибо за признание моего права решать самой… то есть за уважение.

Секундой позже она пересчитывала деньги и смеялась, слушая, как муж обещает еще, когда они понадобятся.

– Такими темпами, – дразнила она его, – ты скоро растратишь свою тысячу фунтов и совсем не получишь прибыли от сделки.

– Какую тысячу фунтов? – спросил он неосторожно.

Лайза с удивлением посмотрела на него.

– Деньги, которые вручил тебе поверенный бабушки мистер Филдз за то, что женился на мне.

– О да, те деньги, конечно. Забыл. Лайза подозрительно посмотрела на него.

– Тысяча фунтов не такое уж громадное богатство, – заявила она, – но и не такая маленькая сумма, чтобы ее можно было так легко забыть. – Ее взгляд стал странно задумчивым. – Надо навестить мистера Филдза на этой неделе.

Торн застонал.

– Нет, не надо, ты, невозможная придира. Признаюсь во всем сам: деньги, за которые ты собиралась купить меня, не тратятся – тысяча фунтов бабушки прибавились к сумме брачного контракта, который я составил для тебя и вложил в ценные бумаги.

– У меня есть брачный контракт? – спросила Лайза с интересом.

– Обычное дело, сама знаешь.

– Но не при обстоятельствах, сопровождавших наш брак. Не будет ли нескромным с моей стороны узнать, какова сумма контракта?

– Пять тысяч фунтов.

– Пять тысяч фунтов! В самом деле? Плюс взнос бабушки?

– Плюс взнос бабушки, – подтвердил Торн. – Почему, черт возьми, я оправдываюсь? – спросил он возмущенно.

– Потому, что одурачил меня, ты, британский ублюдок, – притворилась она рассерженной и так резко набросилась на него, что оба упали на пол. Лайза тотчас же просунула руки под его мундир и начала щекотать. – Хочется сломать тебе ребро или два… как вспомню о своей уверенности, что тебе отчаянно нужна была тысяча! А ты все это время, должно быть, посмеивался в рукав.

– Нет, нет, моя любимая, – успокоил он жену. – Я смеялся совершенно открыто, но только когда тебя не было рядом. И мистер Филдз тоже согласился, что это хорошая шутка. И, надеюсь, твоя бабушка тоже. Он отправил ей для ознакомления условия нашего соглашения.

– Проклятый британский ублюдок, – нежно сказала она ему. А затем спустя минуту спросила: – Торн, я кое-чего не понимаю. Джеймс, – она без затруднений произнесла его имя, – насколько помню, всегда горько жаловался на недостаток средств.

– Он был моложе меня, и основная часть денег нашего отца, не слишком, правда, большая, перешла ко мне.

У Лайзы готово было сорваться пренебрежительное замечание, но она сдержалась: Джеймс давно мертв, и незачем травмировать его брата.

– Забыла сказать, – сменила тему разговора Лайза. – Вчера тебе пришло письмо из Англии, оно в ящике письменного стола.

Он поднялся и вернулся, улыбаясь.

– Письмо от моего друга Джошуа Ричардсона. Он тебе понравится, когда встретимся, – он самый лучший из всех парней.

Лайза, как всегда, испугалась малейшего намека на то, что ей, возможно, когда-нибудь придется поехать в Англию.

– Вы живете недалеко друг от друга? – поспешно спросила она.

– Нет, Джош из Кента, а Водсворт – в то время мой дом – находится в Дербишире. Мы познакомились в Итоне, когда мне было семь, а ему восемь лет.

– Тебя отправили в школу семилетним?! – с ужасом воскликнула Лайза.

– Конечно, вместе с кузеном Юстасом, которому было столько же, – ничего необычного.

– Сколько же ты там пробыл?

– До того, когда пришла пора отправляться в Кембридж. А после двух лет учебы в университете пошел служить в армию, в которой и нахожусь с тех пор.

– Выходит, лучшая часть твоей жизни прошла вдали от дома?

– Да, мой дядя – наш опекун – считал, что так лучше. Отец умер молодым, и дядя Юстас взял маму, меня и Джеймса в Водсворт. Мама, по его мнению, баловала и портила нас, и он решил, что избавит нас от ее слишком мягкого влияния.

– Никогда, – совершенно искренне возмутилась Лайза, – не слышала ничего более варварского: теряешь отца, а опекун отправляет тебя подальше от матери в таком нежном возрасте, когда ребенку больше всего нужны любовь, забота и руководство.

– Ну, не скажи, Итон предоставлял заботу с избытком, – с ухмылкой пояснил Торн, – а что касается руководства, то его обычно заменяли розгами, которых хватало на всех.

– Ужасно! – закричала Лайза. – Как ты можешь смеяться над таким жестоким обращением?

– Моя дорогая, ты не понимаешь: дядя Юстас очень заботился о нас, но в Англии считается, что государственная школа должна быть неотъемлемой частью воспитания мальчика любого происхождения. Разве не расслышала, что и собственный сын дяди был отправлен в Итон вместе со мной? Семь или восемь лет – средний возраст для ребенка, когда его отсылают в школу.

– Но не для моего сына, – заверила Лайза. – Ни за что в таком возрасте. Скажи, ты был счастлив там?

– Не особенно, но не считаю, что английский школьник, – сказал он довольно задумчиво, возвращаясь мысленно в прошлое, – готовится быть счастливым, он должен стать выдержанным.

– Моим сыновьям, – воинственно заявила Лайза, – не придется ничего выдерживать.

– Будем надеяться, нет, – уклончиво дал он ответ, который не совсем удовлетворил Лайзу.

– Торн, – сказала она с неожиданной энергией, положив обе ладони на его руки и крепко сжав их, – ты никогда не думал о том, чтобы оставить армию и поселиться в Америке? Я не имею в виду Нью-Йорк, я думаю о Нью-Джерси. Можно держать нейтралитет, пока не закончится эта противная война. Подумай, насколько счастливее были бы все мы, если бы не находились по разные стороны.

Она замолчала, выжидая. Освободившись от ее рук, Торн посмотрел на нее глазами, полными беспокойства.

– Совсем недавно я думал о том, чтобы оставить армию. Сердцем не стремлюсь к борьбе против людей одной со мной крови, которые еще недавно были такими же англичанами, как и я. Но я надеялся, что ты поняла, моя любимая, что в конце концов мне придется вернуться в Англию – наше будущее только там.

Она чуть не проговорилась о Грейс-Холле – наследстве, завещанном бабушкой Микэ, которое вместе с ее приданым от Джориса Ван Гулика и его собственными деньгами могли бы обеспечить нужды двух людей в будущем. Пока она колебалась, Торн заговорил снова, и момент для признания был упущен.

– У меня семейные обязательства в Англии, от которых я не могу уклониться, даже если захочу.

– Какие? – спросила она холодно. – Твои родители умерли.

Он колебался, затем сказал:

– Следовало сказать тебе раньше, что являюсь предполагаемым наследником моего дяди, виконта Водсвортского.

Лайза обессиленно опустилась на край кровати.

– Предполагаемый наследник, – повторила она, проглотив комок в горле. – Что это означает?

– В нашем случае следующее: кузен Юстас, его единственный сын и наследник, умер от туберкулеза три года назад, я, старший сын второго брата дяди, оказался следующим в генеалогической линии для получения титула и поместья.

– Почему же ты сейчас не называешься наследником?

– Дядя, будучи вдовцом, после смерти Юстаса снова женился на женщине, вдвое моложе его. Существует большая вероятность, что она родит другого сына, а возможно и нескольких.

– Потому ты и считаешь семейной обязанностью вернуться в Англию и болтаться там, ожидая, не заимеет ли сыновей твоя молодая новоявленная тетка? – насмешливо спросила Лайза. – Так вот какое будущее запланировано – делить шкуру неубитого медведя?

Подавляя внезапное желание встряхнуть ее, он сказал невозмутимо:

– Даже если у дяди появятся сыновья, учитывая, что ему ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти, маловероятно, что он дождется их зрелости. Тогда, по договоренности, я становлюсь их опекуном.

– И в таком случае, – медленно размышляла Лайза, – мы живем в доме, который…

– В замке, – прервал он ее вежливо. – Водсворт – замок.

– Жить в замке, – она с отвращением произнесла это слово, – который не будет нашей собственностью и где хозяйка – другая женщина, мать наследника.

– У тебя будут собственные апартаменты, которые, уверяю, такие же просторные, как любой американский дом.

– Однако не мои собственные, – возразила жена. – Я бы предпочла коттедж здесь.

– К несчастью, тебе следует подготовиться к испытанию роскошью. Если бы даже я не любил дядю, все равно был бы у него в вечном долгу за его заботу о матери, брате и обо мне, и я не могу отплатить ему за эту заботу и доброту, покинув его, когда он нуждается во мне. Буду ли я его наследником или только опекуном его детей и поместья, все равно должен вернуться в Англию – в любом случае он рассчитывает на меня, и в последнее время думаю, что чем быстрее вернусь, тем лучше.

– Понимаю, – сказала Лайза, охваченная ощущением, будто ее сердце поместили в лед.

Много времени спустя она будет спрашивать себя, не этот ли холод стал первым предупреждением, что их кратковременное счастье закончилось.

ГЛАВА 19

В последнюю неделю июня Лайза узнала, что муж, вместо того чтобы оставаться в Нью-Йорке в составе оккупационных сил армии под командованием генерала Клинтона, недавно вернувшегося из Англии, уезжает с экспедиционными войсками генерала Хоу.

– Экспедиция куда? Можешь сказать?

– Это военная тайна.

На лице Лайзы отразилась насмешка.

– Маленькая военная тайна, – с издевкой сказала она, – известная половине Нью-Йорка – как друзьям, так и врагам. Ваш генеральный план – захватить Филадельфию.

– Скажем так, – Торн улыбнулся, не отвечая на вопрос прямо, – что буду не на очень большом расстоянии от тебя, и мы скоро снова будем вместе.

– Будут сражения?

– Скорее всего, нет.

Даже перспектива поехать в Англию не приводила ее в такой ужас, как мысль о его участии в сражениях.

– Ты собирался подать в отставку. Почему бы тебе не сделать этого немедленно? – умоляюще попросила она.

– Находиться в безопасности в Нью-Йорке с тобой, любовь моя, в течение более года и подать в отставку в тот момент, когда армия отправляется в поход… Не имеет значения, что нам хорошо известны мотивы, – дразнил он Лайзу, пытаясь вывести из подавленного состояния, – можешь себе представить, что будут обо мне говорить?

– Тебя беспокоит, что думают другие люди?

– Честно говоря, любимая, да. Я бы не особенно хотел стать героем таких вот сочинений. – Он начал напевать популярную песенку о генерале Хоу и его возлюбленной, которую распевали обе армии – и британская, и американская.

– Пусть сочиняют какие угодно стихи, – убеждала жена надменно, – а тебе нечего участвовать в сражениях. – Я боюсь не только за тебя, – добавила она с примесью отчаяния, – ты будешь воевать с моим народом, возможно, даже против моего брата; разве забыл, что в последнем письме, полученном из дома, сообщалось, что Аренд вступил в армию?

– Дорогая, зря беспокоишься: если Аренд находится в войсках Вашингтона, то маловероятно, что мы можем встретиться там, куда я собираюсь. Обещаю, что стану дезертиром после окончания военных действий этой кампании и отвезу тебя надолго в Холланд-Хауз, прежде чем отправимся в Англию. Но сейчас не могу подать в отставку, Лайза. – Он взял ее за плечи, глядя прямо в глаза. – Я провел в армии все свои зрелые годы, и, как ты однажды сказала, когда речь шла о заключенных, – напомнил он мягко, – у меня тоже есть собственное понятие о чести и долге.

Лайза вытерла мокрые глаза кружевным носовым платком и выдавила из себя слабое подобие ее обычно сияющей улыбки.

– Если поступаешь так не по-джентльменски и используешь мои слова против меня же… Это просто…

– Что, Лайза?

– Боюсь. – Она говорила так тихо, что Торн с трудом разбирал слова. – Несмотря на все обстоятельства, которые будто ополчились на нас, мы были удивительно счастливы. Боюсь, это больше не повторится никогда.

– Не глупи, – возразил он сердито. – У нас впереди целая вечность – любовь и счастливая совместная жизнь.

Она подняла руки и сомкнула их на его шее.

– Люби меня, – попросила она, притягивая его к себе. – Люби сейчас. Здесь. Долго.

Лайза увидела удивление в его глазах, которое через мгновение переросло в страсть – зрачки затуманились и, разомкнув ее объятия, Торн обнял сам; в следующую минуту она уже лежала на ярком коврике ручной работы возле открытого окна, ощущая всем телом его руки, срывавшие с нее одежду, ласкавшие ее и знакомыми способами настраивавшие на любовь.

Прошло немало времени, прежде чем, очутившись на обнаженном теле мужа, Лайза вспомнила, что не заметила, когда же он успел раздеться.

– Это произошло здесь и сейчас, – пробормотал он со смехом, а в хриплом голосе еще звучала недавняя страсть, – но длилось ли это достаточно долго?

– М-м-ммм.

– Если нет, пойдем в постель и начнем все снова.

– Пусть Бог простит меня, – прошептала она, закрывая глаза. – Ты довел меня до изнурения. Пойдем спать.

Первого июля 1778 года несколько часов Лайза стояла на набережной, наблюдая пышность парада отплывающих из нью-йоркской гавани кораблей генерала Хоу, затем вернулась к Тилли, терпеливо ожидавшей ее возле нанятого экипажа.

– Нужно ли что-нибудь закупить для завтрашнего супа? – спросила она служанку, выдавливая слабую улыбку.

– У нас нет овощей и цыплят. – Тилли похлопала по руке свою госпожу. – Правильно, мисс Лайза, лучшее лекарство от душевной боли – это работа.

– Ну, Тилли, не говори возвышенно.

– Когда-то у меня тоже был возлюбленный, – вспомнила служанка с тоской в голосе, – как раз перед тем, как я начала работать у вашей бабушки, – это было десять лет назад. Он отправился в Аллеганы купить дешевую землю, обещая вызвать меня.

– А что случилось потом? – глаза Лайзы светились сочувствием. – Он погиб?

– Наверное, – весело ответила Тилли. – Больше ничего не слышала о нем. Может, индейцы или лихорадка прибрали его, а то и нашел себе другую девушку. Предпочитаю думать, что виноваты индейцы. Таким образом убеждаю себя, что он не врал мне.

– О, Тилли. – Лайза засмеялась тоже. – Это ужасно. – Затем поцеловала служанку в щеки. – Конечно же, это индейцы, – преданно заявила она. – Любой мужчина, находясь в здравом уме, вернулся бы к тебе.

– То же самое повторяла и я, – согласилась служанка, довольная, что вернула мисс Лайзу в ее обычное состояние.

Всю оставшуюся часть лета, будь то солнечный день, затяжной дождь или палящая жара, Лайза и Тилли, закупив продукты и приготовив еду для заключенных, совершали обход тюрем, сопровождаемые двумя солдатами, приставленными к ним Торном. Очень часто им отказывали в посещениях.

– Но я все равно попытаюсь, все равно, – настаивала Лайза даже тогда, когда чувствовала себя ослабевшей, усталой и обескураженной. – Если уж я, окруженная комфортом, чувствую себя так плохо, то подумай, каково приходится им.

Британские военные испытывали невольное уважение к Лайзе, видя такую заботу со стороны леди, да еще жены офицера, к обычным солдатам, пусть даже и проклятым бунтовщикам. Тилли же относилась к ней с молчаливым сочувствием и больше не уговаривала быть благоразумной, инстинктивно чувствуя, что все эти посещения тюрем для Лайзы – добровольная кара, которой она хоть в какой-то степени хотела искупить вину за брак с британским солдатом.

Но даже Тилли была вынуждена решительно запротестовать, когда Лайза стала чувствовать тошноту и ее ежедневно рвало после походов в тюрьмы, становилась с каждым днем все слабее и апатичнее, но служанка не могла ничего сделать, кроме как встревожиться.

Однажды в конце августа Тилли принесла в гостиную вкусную еду, которую Лайза собиралась вернуть в кухню нетронутой.

– Так не пойдет, мисс Лайза, – заворчала Тилли. – Вы совсем ничего не едите и становитесь такой худой, что скоро не сможете отбрасывать тень. Капитану это не понравится, если я расскажу ему. И, конечно, какая польза будет заключенным, если вы серьезно заболеете?

Лайза утомленно отвернулась от окна.

– Причина не в посещении тюрем, Тилли. Не хочется завтракать независимо от того, хожу я в военную тюрьму или нет. Думаю, у меня будет ребенок, – закончила она тоскливо.

– Ну так что ж, мисс Лайза, отчего вы так печалитесь, это же замечательно, и капитан обрадуется.

– О, Тилли, это вовсе не замечательно – боюсь иметь сыновей, которые будут расти в замках, да к тому же не их собственных, а затем отправятся в школу в возрасте семи лет и никогда после этого уже не вернутся домой!

– Вы с капитаном придумаете что-нибудь, я уверена, – заметила Тилли благоразумно. – Мужчина потерял от вас голову – не поверю, что вы не сможете убедить его в чем угодно.

– Если речь не идет о долге. Он до мозга костей англичанин, – пожаловалась Лайза.

– У вас просто сдают нервы, – мудро заметила Тилли. – Это из-за вашего состояния. Пойдемте наверх, мисс Лайза. Расчешу вам волосы и помассирую затылок, а потом уложу в постель.

Предложенное Тилли средство немного успокоило Лайзу. На следующий день, когда пришло приглашение от генерала Клинтона, она не отказалась нанести ему визит в штаб-квартиру, появившись там в приподнятом настроении.

– Рад видеть вас, миссис Холлоуэй, – приветствовал ее Клинтон с любезностью, не соответствующей его репутации. – Может быть, было бы правильнее называть вас леди Водсвортской?

– Леди Водсвортской?

– С воинской почтой пришло письмо, в котором сообщается, что дядя вашего мужа, четвертый виконт Водсвортский, неожиданно умер.

– Я полагала… у него молодая жена… предполагалось, что в браке появятся дети.

– Выяснилось, что это невозможно. По моей информации, нет сомнений в том, что ваш муж наследует титул и поместье дяди. Поздравляю вас, леди Водсвортская. Я уже переслал вашему мужу письма, которые, уверен, содержат ту же информацию. Он может сразу же уволиться из армии.

Лайза вернулась домой в близком к панике состоянии и нашла другое письмо из замка Водсворт, адресованное персонально мужу сюда, в Нью-Йорк, а не в Филадельфию. Было ясно, что во время его написания в замке Водсворт еще не знали, что капитан Холлоуэй отбыл из Нью-Йорка с войсками генерала Хоу.

После минутного колебания Лайза вскрыла конверт. Возможно, в письме содержатся известия, настолько важные для Торна, что лучше не пересылать его скверно работающей почтой. В этом случае можно попросить генерала Клинтона отправить его с нарочным.

Письмо, обведенное черной рамкой, датировалось вторым июля, а на следующий день она пожелала мужу доброго пути и видела, как отплывал британский флот.

Мой дорогой Торн!

Я обращаюсь к тебе с тяжелым сердцем, потому что мое вдовство свалилось на меня так недавно и неожиданно, что все еще не могу поверить в свое изменившееся положение. Ты уже, наверное, знаешь от адвокатов и управляющего поместьем, что твой дорогой дядя, а мой дорогой муж, взрастивший тебя, ушел в мир иной. Кто бы мог поверить, что человек такого крепкого здоровья свалится, а его жизнь так внезапно оборвется от какого-то апоплексического удара?

Если бы только мой муж до того, как скончался, сумел осуществить желание своего сердца, то у него родился бы сын! Увы, этому не суждено случиться.

Я далека от мысли, что дядя возражал бы против тебя как его наследника, дорогой Торн, но принять какую-то мисс из колонии, не имеющую знатного происхождения и не представляющую из себя ничего значительного, как следующую леди Водсвортскую, согласись, печально и огорчительно.

Моим первым побуждением было уехать из Водсворта, потому что тогда я могла бы жить в Лондоне на свою долю вдовьего наследства вполне комфортно. Кроме того, тебе должно быть известно, что мне разрешено остаться в принадлежащем по наследству доме здесь, в Водсворте, всю свою жизнь или пока снова не выйду замуж.

Однако убеждена, что должна пожертвовать своими собственными желаниями ради стремления увидеть, что ничто не запятнает наше знатное имя. Останусь в замке до твоего возвращения, чтобы госпожа, равно как и господин, ни в чем не нуждались.

И даже после этого готова остаться до тех пор, пока твоя жена, которая, должно быть, хотя и не по своей вине, ужасно невоспитанна, не научится вести себя соответственно ее титулу. Сразу после своей женитьбы ты поблагодарил меня за мою готовность обучить ее манерам, умению вести себя и всем мелочам, которыми она должна овладеть, чтобы занять соответствующее положение. Помогу сгладить неотесанные углы, и ты можешь быть уверен, что под моей опекой ты вскоре получишь виконтессу, которой не надо будет стыдиться.

Мы должны сотрудничать, мой дорогой Торн, исходя из обоюдной заинтересованности в том, чтобы выполнить желания твоего дорогого дяди.

Преданная тебе Летиция

Оксбери Холлоуэй

Виконтесса Водсвортская.

Когда Тилли вошла в гостиную с чайным подносом, она нашла свою хозяйку сидящей прямо в кресле и слепо уставившейся на исписанный мелким почерком листок, который она держала в руке.

– Плохие новости, мисс Лайза? – спросила служанка, увидев побледневшее лицо хозяйки и ее дрожащие руки.

Лайза сложила письмо.

– Нет, – ответила она спокойным, но безжизненным голосом. – Довольно, я бы сказала, решающее письмо. Во всяком случае, оно помогло мне принять решение. Завтра, – голос ее зазвучал энергичнее, – начнем укладывать вещи, Тилли.

Она оглядела гостиную, пронзенная болью горьковато-сладких воспоминаний. Ночи, проведенные за игрой в пикет, до того, как… доверительные разговоры… споры, приводившие к острым ощущениям удовольствия в спальне…

Закрыв глаза и покачав головой, Лайза постаралась отогнать воспоминания.

– Едем домой, Тилли.

– Хотите сказать, в Англию, мисс Лайза?

– Нет, Тилли, домой, к бабушке, в Грейс-Холл.

ГЛАВА 20

30 августа 1778 года.

Мой дорогой, дорогой Торн!

Ты дорог мне сейчас и всегда будешь дорог, хотя, возможно, с трудом поверишь в это, потому что сейчас я сообщу тебе, что не собираюсь ехать в Англию. Видишь ли, Торн, дом для меня – это Америка, и я устала от постоянной борьбы, пытаясь убедить себя, что мы сможем жить вместе в гармонии в то время, как наши две страны ведут эту ожесточенную войну друг против друга.

Я уже почти приняла то же самое решение относительно того, как мне поступить, когда письмо от жены твоего дяди попало мне в руки. (Я вскрыла его, думая, что оно может содержать известия, которые ты можешь получить быстрее через военную почту.) После того как прочла то, что написано этой незнакомой женщиной, показавшейся мне такой же мерзкой, как и ее письмо, поняла, что мое решение – правильное и верное.

Не хочу, чтобы меня обучали стать достойной тебя, виконта Водсвортского. Ты полюбил меня такую, какая я есть, несмотря на мои неотесанные углы. Если эти углы… мои манеры и умение вести себя требуют шлифовки, тогда тебе лучше вернуться в Англию одному и найти кого-нибудь еще, кто устроит тебя. Я слишком уважаю себя, чтобы продолжать жить с мужчиной, который не ценит меня такой, какая я есть.

Когда-то ты сказал, что если у нас ничего не получится, то дашь развод. Пожалуйста, Торн, давай без горечи и сожаления разведемся и постараемся сохранить чувство благодарности за то счастливое время, которое провели вместе, и за любовь, которую испытали.

Лайза.

P. S. Не собираюсь жить в Холланд-Хаузе, поэтому не старайся найти меня там, зря потеряешь время.

Город Нью-Йорк

30 августа 1778 года.

Мои дорогие родители!

Сообщаю вам, что вскоре вы можете получить какое-нибудь известие, по почте или в результате визита, от моего мужа. Если это случится, он будет расспрашивать о моем местонахождении.

Дорогая маман, дорогой папа, умоляю не говорить ему – будь он совершенно расстроен или, может быть, рассержен, – что я нахожусь (отправляюсь туда сегодня же) у бабушки Микэ в Грейс-Холле.

Обстоятельства таковы, что у меня нет выбора, кроме как расстаться с мужем. Не вините его, умоляю вас, в том, что он дурно обращался со мной. Наши расхождения носят не личный характер, а политический. В этом отношении разница в наших убеждениях более велика, чем океан, разделяющий наши страны. Не могу поехать с ним в Англию, как он того желает, и просила его дать развод, а вас снова прошу не сообщать ему место моего пребывания.

Надеюсь, когда Торн уедет из Америки, приехать к вам в гости. Скучаю без вас больше, чем могу выразить словами.

Ваша преданная дочь

Лайза Ван Гулик.

Грейс-Холл, Джоки-Холлоу,

Недалеко от Морристауна,

4 сентября 1778 года.

Дорогая Крейг!

Пишу наспех, – мне только что пришло в голову, что мой муж, имея довольно цепкую память на детали, может вспомнить твое полное имя и адрес из наших с ним разговоров. В таком случае он, возможно, нанесет тебе визит, если только еще не сделал этого.

Если приедет, можешь сообщить одно из двух: первое – удобную ложь, – у тебя потеряна связь со мной и ты не знаешь, где я нахожусь; второе – менее удобную правду, – ты, конечно, знаешь, но, по моей просьбе, не скажешь.

Не буду объяснять в письме причины, почему рассталась с ним. Не могла бы ты приехать ко мне погостить? В настоящее время устраиваю свой дом у бабушки Микэ, которая говорит, что тоже будет счастлива, если ты приедешь и погостишь в Грейс-Холле столько времени, сколько можешь провести вне дома. Приезжай обязательно, Крейг. Так хочется поболтать с тобой, как прежде.

Твоя любящая подруга

Лайза Микэ.

Холланд-Хауз

6 сентября 1778 года

Дорогая дочь Лайза!

Сердце твоей матери и мое наполнилось тревогой после получения твоего письма, потому что между строчек прочитали, как ты несчастна.

Мы никогда не радовались твоему замужеству с британским солдатом, но, с другой стороны, не хотели и разрушения этого брака.

Было бы печально, если бы ты оказалась по другую сторону Атлантики. Для тебя будет еще печальнее, если ты поспешно примешь неверное решение.

Подумай хорошо о том, что делать, не допусти ошибки, но всегда знай, что бы ты ни сделала и ни решила, все равно останешься нашей любимой дочерью, и мы выполним твое желание, если капитан Холлоуэй приедет сюда или случайно напишет нам.

Твой отец Джорис

Ван Гулик

Холланд-Хауз

10 сентября 1778 года

Дорогая Лайза!

Приезжал капитан Холлоуэй. Ты предполагала, что он может быть или сердитым, или расстроенным: было и то, и другое, кроме того, рассердился на нас тоже, потому что выполнили твою просьбу и не рассказали ему, где тебя можно найти.

Вместе с тем сомневаюсь, что мы поступили правильно. Твой муж показался нам достойным уважения очаровательным мужчиной. Мать рассердил его план увезти тебя немедленно в Англию. Он покинул армию, поэтому, слава Богу, нам не пришлось испытать боль от того, что мы принимаем зятя, одетого в британское обмундирование. Капитан вернулся в Нью-Йорк не менее решительный, чем прежде, с намерением во что бы то ни стало разыскать тебя.

Твой отец

Джорис Ван Гулик

Город Нью-Йорк

1 октября 1778 года

Дорогая Лайза!

Твой отец остался верен тебе и не сообщил, где могу найти тебя. Но он оказался не таким жестокосердным и не отказался передать это письмо тебе, где бы ты ни находилась, поэтому уверен, что ты прочитаешь его.

Похоже, что твои родители поверили, что наши расхождения носят политический характер, и я не стал убеждать их, что думаю иначе. То, что наши взгляды не совпадают, не является новостью для нас, тем не менее, несмотря на них, мы любили и были счастливыми в течение почти двух лет.

Мое глубокое убеждение, что тобой больше двигала гордость, чем политика. Письмо Летиции, ты правильно назвала его «мерзким», вызвало в тебе определенную вспышку раздражения и оскорбленной гордости.

Она мерзкая женщина и не нравилась мне еще до женитьбы дяди на ней, и уж тем более после женитьбы, хотя я прилагал все усилия, чтобы быть учтивым с ней. Откровенно говоря, ему самому она не очень нравилась, но у нее было хорошее приданое, она из хорошей семьи, красива лицом, если не характером, и, по правде, достаточно молода, чтобы иметь потомство.

Но как ты осмелилась думать, что она говорит от имени дяди, тем более моего?

Когда ее поздравления по поводу моей женитьбы приняли форму предложения «обучить» тебя, я не поддался, ради дяди, раздражению, а поблагодарил ее в письме, сказав, что моя невеста прекрасна и не нуждается в ее обучении.

То, что она в своем письме подала все иначе, не моя вина, и не могу принять ее на себя. Лайза, как ты могла подумать, что я способен написать такую ерунду? Или согласиться, что ей нужно обучать мою жену хорошим манерам? Обожаю тебя такой, какая ты есть.

Весь прошедший месяц пытался напасть на твой след, однако все поиски привели в никуда. Лайза, пожалуйста, приезжай ко мне в Нью-Йорк или позволь приехать к тебе. Если после нашего разговора захочешь остаться в Америке, обещаю не принуждать тебя, но умоляю дать возможность увидеться с тобой – мы так много потеряли из-за взаимного непонимания.

Всегда твой, преданный поклонник и муж

Торн

16 октября 1778 года

Дорогой Торн!

Папа перешлет это письмо, как переслал твое, поэтому уверена, что ты вскоре прочтешь эти строки. Не могу ни приехать к тебе в Нью-Йорк, ни позволить тебе приехать ко мне. Если сделаю это, то пропаду. Знаю, как ты умеешь убеждать… как убедительно действует на меня твое присутствие. Не осмеливаюсь подвергать себя ни тому, ни другому, ни вместе взятым. Знаю, ты убедишь меня уехать с тобой в Англию, а я не хочу.

Здесь, вдали от тебя, в мире моего выбора, чувствую себя уютно и надежно. Не считаю себя безумно счастливой, но, по крайней мере, и не безнадежно несчастной. Спокойствие духа – немаловажная вещь.

Настаиваю на том, чтобы ты уехал в Англию, мой дорогой.

Будь счастлив.

Лайза

2 ноября 1778 года.

Бог мой, Лайза, ты говоришь о спокойствии духа, о том, что тебе «уютно и надежно», как будто прожила семьдесят лет, а не менее двадцати. Однажды подумал, что ты обладаешь мужеством, смелостью и редкой моральной силой. Сейчас презираю тебя за малодушие, хныкающие оправдания, за нежелание использовать любую возможность. Как ты умоляешь, уезжаю в Англию – отплываю на этой неделе; и не потому, что ты просишь об этом, а в связи с тем, что состояние дел в Водсворте требует руки хозяина.

Когда все будет в порядке и Летиция переедет жить в оставленный ей в наследство дом или в Лондон – никогда не подразумевал, что может быть иначе, – вернусь в Америку за тобой. Поняла меня? Вернусь и найду. Тогда сведем счеты, и, к моему удовлетворению, они будут не в твою пользу.

Надеюсь, до того, как мы встретимся, спокойствие растает, оставив дух мучиться так, как мучаюсь я, и, в особенности, сделает твои ночи такими же неспокойными, как мои.

Эндрю Марвелл написал стихотворение, которое тебе следовало бы хорошо выучить, особенно вот эти строчки: