Сословная структура постсоветской России

Кто мы? (пред-и-словие)

Язык описывает реальность. Эта привычная фраза несет в себе тайный подтекст: реальность создается языком. Если в языке есть различение между овцами и козами, то станет возможным

А если нет то и справа, и слева будет стоять только скот.

Значит, за языком есть еще «нечто» не сказанное, не изъясненное, еще не ставшее реальностью. Многие подозревают, что это «нечто» скрывается за кулисами языковой реальности, но из-за бессилия языка не могут дать ему имя и превратить тем самым в реальность, которую можно освоить.

Об этой ощущаемой и беспокоящей «субреальности» принято говорить эвфемизмами, производством которых занимается целая армия ученых людей. Таков, например, дискурс о классовой структуре общества. Существует множество умозрительных принципов[1] (обладание статусами, капиталами, ресурсами и т. д.), положенных в основу разделения общества на то, что П. Бурдье называет «классами на бумаге». Как он пишет[2], в таких разделениях «исчезает вопрос об отношениях между классификацией, произведенной ученым и претендующей на объективность (по аналогии с зоологом), и классификацией, которую сами агенты производят беспрерывно в их будничном существовании, с помощью чего они стремятся изменить свою позицию в объективной классификации или даже изменить принципы, по которым эта классификация осуществляется».

Речь, по сути, идет об артефактах, производимых из языковой реальности и пополняющих языковую реальность. К таковым относятся марксистские «пролетариат» и «буржуазия», куда «те, кому положено», записывали, проверив биографию. Эти ярлыки, будучи продуктами языка (вначале немецкого, а потом и русского), стали социальной реальностью во времена, когда миллионы людей уверовали в них. «Буржуи» почувствовали реальность этой реальности на своей шкуре. В нынешние времена марксистские классы стали анахронизмом и из социальной реальности снова вернулись в язык, превратились в невинные исторические термины.

Еще один пример пресловутый средний класс, поиск которого сводится в основном к ученой полемике о том, что же это за «фрукт» такой. Судя по всему, он рвется в социальную реальность, но станет таковой только тогда, когда миллионы на вопрос: «Ты кто?» будут автоматически отвечать: «Средний класс». Может, так и будет, но может быть, и нет.

Симон Кордонский в предлагаемой вниманию читателя книге стремится вырваться из мира языковых игр. Впрочем, разве это возможно? Если ты желаешь что-то сказать, то вынужден оставаться в пределах языка, либо… молчать.

Но по крайней мере, его текст радикально отличается от трудов по созданию искусственных словесных конструкций, обозначающих ничего не обозначающие «классы на бумаге». Потому что его отправная точка не умозрительные принципы, а практики, проявляющие и протоколирующие себя в форме обязательных для исполнения законов и в виде мириад не менее обязательных неписаных норм и правил.

Маркс описывал устройство социального мира, которое должно состояться. У него предполагалось, что «пролетарию» предстоит осознать себя таковым после обучения у партийного пропагандиста, чтобы из «класса в себе» стать «классом для себя». А «буржуй»-эксплуататор пусть поймет, кто он, в ходе экспроприации. Апологеты-марксисты имели-таки основания утверждать, что «учение Маркса всесильно, потому что оно верно», после того как языковая реальность воплотилась в социальную реальность.

У Кордонского все наоборот. У него речь идет о фактической экологии социальных групп, о том, каковы их «всамделишные» условия, в которых ярлыки утверждены официально, обладают принудительной силой, снабжены писаными и неписаными инструкциями, объясняющими, например, чиновнику, на чем и сколько зарабатывать по чину, депутату его бонусы за правильное голосование, гаишнику с кого брать, а кому честь отдавать. И главное уже сделавшими их таковыми.

У Кордонского нет учения, потому что он родом из биологии, из физики. У него нет теории сущего, а есть теория наблюдения за сущим[3] своего рода социальные определители Линнея. И у него есть отчетливое понимание, что сущность сущего скрывается под поверхностью слов, в «субреальности», которую он называет на самом деле.

Вот цитата из его недавней книги[4]: «Люди живут одновременно и в реальности, и на самом деле, говорят об одном, делают другое, а думают о третьем, причем корреляция между делами и думами зачастую невыразима в словах. В исключительных случаях мы можем выразить эти соотношения через антонимы: если в реальности объявлена борьба с преступностью, то на самом деле будут сажать невинных; если объявлена экономическая реформа, грядет грабеж; если впереди выборы, значит, выбирать не из кого; если провозглашают борьбу за справедливость, то будут расстреливать, и пр.».

Кордонский скептик по отношению к ходульной языковой реальности и особенно к наукообразной ее части. Он как истинный естествоиспытатель всматривается не в эфемерные словесные конструкции, а в то, что на самом деле. И оказывается, не лишен романтических наклонностей, коли тратит силы на описание этого на самом деле, которому тем самым пытается придать статус языковой реальности. Той самой реальности, к которой так скептично относится… Зачем?

Тут я вступаю в область собственных домыслов извини, Симон. Те, у кого хороший музыкальный слух, морщатся, когда слышат фальшивые ноты, а обладатели врожденной грамотности машинально исправляют ошибки в попадающихся на глаза текстах. Что-то подобное происходит и с Кордонским, когда он слышит… призывы к справедливому судопроизводству… возмущение препонами малому бизнесу со стороны чиновников… сетования на сбор дани пожарниками и санэпидстанциями… не говоря уж о пресловутой коррупции гаишников…

Вся эта речевая деятельность не имеет отношения к тому, что на самом деле происходящее плоть от плоти фактического сословного устройства. В нем, например, деньги выступают не в функции эквивалента товаров и услуг, то есть инструмента рыночного обмена, а рассматриваются живыми людьми (агентами в терминологии Бурдье) как ресурс, подлежащий сбору (сословная рента) и сдаче (сословный налог).

Считать дорожных полицейских коррупционерами странно, так как в их социальной экологии тотальный сбор денег с автомобилей один из институциональных смыслов существования вполне сформировавшегося сословия с вполне развитыми, как показывает Кордонский, сословными признаками. Закрепленное имя сословия и законное место в межсословном разделении труда. Официальные отношения с бюджетом. Внутренняя вертикаль власти. Органы защиты границ со смежными сословиями. Механизмы идентификации свой/чужой. Средства символической автономии форма, знаки, эмблемы, ритуалы, традиции. Законы сословной чести с процедурами контроля, санкций и поощрений. Субинституты социализации, воспроизводства персонала, вертикальной мобильности и пр. В реальности принято говорить иначе: служба обществу, выполнение долга, обеспечение дорожного движения, защита «хороших» водителей от «плохих», воплощение системы общественно полезных правил дорожного движения и т. д. А на самом деле…

Сословие, как живой организм, живет, чтобы действовать, и действует, чтобы жить. Агенты сословий, независимо от их индивидуальных воззрении и морали, действуют согласно сословным правилам и подвергаются санкциям за их нарушение. Они служат сословию, получают вознаграждение за хорошую службу и подвергаются наказаниям за плохую. Выход из сословия означает либо переход в другое сословие, либо спуск по социальной лестнице в нетитульное сословие, либо превращение в «деклассированного элемента». Нетитульные сословия, описанные Кордонским, хотя и не легитимизированы специальными законами, но имеют социальный статус, включая определенные государством обязанности и привилегии (бюджетники, пенсионеры, работники по найму). А внесословные (мигранты, гастарбайтеры, подследственные и др.) это социальные маргиналы, ограниченные в правах.

Все это скрыто только от нелюбопытного взора, так как титульные сословия множатся и проявляют себя по мере борьбы за место под социальным солнцем, прописываются соответствующими законами и выстраивают свое существование вполне легитимно и открыто. Нетитульные сословия также все больше приобретают институциональные черты, обслуживая титульные сословия и получая от них поддержку за службу. За права внесословных страт борется не только «гражданское общество», но и государство: ему невыгодна неопределенность, и оно активно систематизирует и упорядочивает социальное пространство. Что выражается в законотворческой деятельности. И одна только коллекция законов, конституирующих сословное устройство современной России (наверное, вполне банальная для специалистов), весьма красноречива и производит сильное впечатление.

Но уж совсем не банален описанный Кордонским механизм межсословного распределения государственного бюджета, увязывающий функции государства и, соответственно, статьи бюджета с выделением ресурсов сословиям, которым положено эти функции выполнять. А каждое сословие претендует на многие функции и соответственно «тянет» на себя ресурсы из многих статей бюджета. Полученный в результате «борьбы за существование» суммарный бюджетный ресурс определяет место в сословной иерархии. Своего рода рейтинг ресурсного успеха и, как следствие, властных возможностей. Последние предопределяют допустимые амбиции в сборе сословной ренты с нижестоящих и обязанности по сдаче сословного налога вышестоящим сословиям.

Так формируется социальная структура, где каждый получает «по чину» за выполнение того, что положено, то есть за служение. Вот такой общественный договор! Деньги здесь исполняют роль распределяемого ресурса вместо натуральных ресурсов в социалистическом мире. А так вполне знакомая картина, описанная, кстати, тем же Кордонским в прежние времена[5].

Впрочем, новая роль денег обозначила значительный эволюционный скачок, так как деньги, полученные по бюджетно-сословному распределению и в результате сословного «бизнеса» (снятия ренты), дают возможность обогащаться, делать деньги из денег, открывают доступ к ресурсам в других странах и даже позволяют интегрироваться с зарубежными экономическими субъектами и институтами. В советских условиях это было невозможно, так как натуральные ресурсы могли обмениваться только внутри страны, а промежуточный их перевод на «твердую валюту» для заграничного обмена был монополизирован верхушкой властной пирамиды.

Впрочем, и иные операции с деньгами были невозможны, так как операции производились с ресурсами. А «ресурсное государство напоминает соты: множество разграниченных ячеек, через границы которых идут ресурсные потоки. Ресурсы в момент пересечения границ превращаются в товары и деньги. Ячейки вложены друг в друга, и самая большая ячейка государство. Границы между ячейками необходимы для организации учета потока ресурсов и контроля за ними. Ведь для справедливого распределения необходимо разделить население, отрасли и регионы на группы-ячейки сообразно их важности для достижения великой цели»[6].

Революция начала 90-х годов ликвидировала великую цель, разрушила сотовую структуру, освободила (либерализовала) деньги от властного контроля, объявила главной и единственной ценностью прибыль и разрешила делать все, что ведет к обладанию денежными ресурсами и их накоплению. Это называлось «рынок», но на самом деле вначале он охватывал только тот узкий сегмент, где ранее произведенные ресурсы превращались в деньги. А затем «рынок» расширился на сферы простого передела добывания ресурсов из недр и на сферу услуг. Тогда как «получатели ресурсов, особенно базовые институты государства, такие как вооруженные силы, силовые структуры, образование, здравоохранение, регионы, социальные группы бюджетников, оказались одновременно и вне ублюдочного рынка, и вне распределения ресурсов. Они вынуждены были заниматься сначала перераспределением запасенных ранее ресурсов, а потом их расхищением»[7].

Описанный Кордонским процесс формирования сословий это реакция социальной системы на взрывное нарастание энтропии, ответ, возвращающий систему в зону устойчивости, к состоянию равновесия. Западные общества, переживая аналогичные обстоятельства, искали и находили свои ответы и выстраивали институты распределения и контроля, исходя из своих культурных традиций. В России историческая память подсказывает конструкцию сословий как наиболее знакомую, понятную и естественную.

Факт хождения в стране полновесных денег радикально поменял социальный ландшафт по сравнению с советским мироустройством. Этого факта недостаточно, чтобы назвать общество рыночным (хотя это осознают немногие), но оно уже не чисто распределительное. По крайней мере, потому, что наличие денег конституирует такую форму деятельности, как «бизнес».

По определению бизнес нацелен на получение прибыли и не имеет никакого отношения ни к служению, ни к получению ресурсов как вознаграждение за служение. Но это в языковой реальности. На самом деле ярлык «бизнесмен» в нынешние времена присваивается и тем, кто идет на риск, берет кредит, покупает технологию и сырье, выпускает продукцию, продает ее за деньги, и тем, кто так или иначе получает свою долю от распределяемого государством ресурсного «пирога», неважно, в денежной форме или в натуральной для последующей продажи.

Симон Кордонский различает две эти бизнес-категории и называет вторую служивую коммерсантами, рассматривает ее как протосословие, выводит ее генезис от купеческого сословия имперской России и прослойки «толкачей» в советские времена. А вот в языковой общепринятой (то есть социальной) реальности предприниматели и коммерсанты не различаются. Все они (см. первый абзац предисловия) считаются и считают себя бизнесменами, озабоченным приращением и сохранением денег, хотя первые классические рыночные субъекты, а вторые часть распределительной сословной системы. Первые должны действовать по критерию максимизации прибыли, а вторые по критерию служения. Но Дух денег[8] таков, что стремится охватить и захватить как можно больше адептов, и он кодирует удобные ментальные конструкции, в которых совмещается, казалось бы, несовместимое: деятельное желание «делать деньги» и искреннее стремление служить сословным богам.

Так возникают оксюмороны типа чиновники-капиталисты, генералы-риелторы, губернаторы-помещики, милиционеры-авторитеты и т. д. Российские условия и традиции оказались благодатной почвой для распространения парадоксальных совмещений несовместимого, и к настоящему времени они стали казаться настолько нормальными, что вписались в неписаные сословные правила. Поэтому уже нет ничего удивительного, когда агенты титульных сословий например, правоохранительного, судейского или чиновного одинаково рьяно служат Мамоне и несут свое сословное служение. И только изредка какие-то экстраординарные обстоятельства приводят к обнаружению и публичному порицанию каких-нибудь «оборотней в погонах» или «нечистоплотных взяточников».

На самом деле таков сегодняшний порядок вещей. Он порождается нерасчлененностью в расхожем понятии «бизнес» глубоко различных смыслов и практик обогащения и служения. Это корневое понятие в его российской интерпретации порождает свой язык, в котором производные понятия типа «прибыль», «капитализация», «бонусы», «активы», «конкуренция» и пр. проецируются на сословное мироустройство и в конечном счете перерождают в умах людей образ сословия в образ корпорации. А сословные правила, и прежде всего «брать по чину», становятся элементами «корпоративной культуры».

В ходе формирования капитализма многие страны переживали нечто подобное, и, так как любые констелляции сословного и корпоративного нерациональны, неэффективны и неконкурентоспособны, в обществах возникали социальные желания расчленить и развести два эти мира. Наряду с гигантской и длительной работой над формированием сводов формальных правил, регламентов, законов в процессы разделения вовлекались религиозные и моральные институты. В разные времена в Европе, США, Японии и других странах этому способствовали церковь, религиозная этика, культивация чувств справедливости, национальной гордости, корпоративной / сословной чести, общественного долга, приверженность к порядку и дисциплине, апелляция к семейным ценностям и т. д., и т. п.

Россия впервые в своей истории столкнулась с этой проблемой, и наш язык даже не приспособлен к ее адекватному описанию: в будничной речи мы чаще всего обозначаем сложный социально-культурный комплекс, о котором идет речь, просто коррупцией. И в своем простодушии полагаем, что с ней надо бороться заклинаниями и наказаниями. Хотя заклинания представляют собой риторические фигуры и языковые игры, а наказания не приводят ни к вразумлению, ни к острастке. Кто-то может сказать, что на Руси издавна одно и то же воруют.

Да, так было и есть: если ресурсы распределяются, то кто-то их пытается стащить тайком, осознавая, что это грех. Здесь же речь идет о другом небывалом. Тотальная смена сословной ментальности на корпоративную. Совмещение долга сословного служения с предпринимательством в ходе сбора сословной ренты. Осознание своего места в сословной вертикали вместо предпринимательского индивидуализма. Подчинение вышестоящим и подавление / крышевание нижестоящих вместо конкуренции. Возникновение чувства собственника по отношению к казенному-государственному, рейдерского мотива по отношению к чужому-частному. Здесь что-то делается тайком не по причине морального чувства, а для большей эффективности. Здесь, как кажется, нет места аномии, но есть активно наступающая «номия» ощущение, что так и должно быть. Что же касается степени греховности происходящего, то об этом не говорят. Не говорят, потому что в языке нет соответствующих различений, а нет различений… см. первый абзац.

Текст Симона Кордонского — о чем-то фундаментальном, о формировании новой матрицы, уже проявляющей себя в социальной реальности. Он попытался заглянуть глубоко, под поверхность языка, за социальную реальность, в саму матрицу, в то, что на самом деле. Поскольку он не любит языковых игр, то особенно не задумывался о политкорректности, о правилах хорошего тона, о светском подборе терминов. Жанр текста между научным и публицистическим. Но, я думаю, он и о жанре не задумывался. Для него было важно как можно доходчивее высказать суть.

Кто-то по поводу этой книги обязательно начнет пустой разговор о правомерности употребления понятия «сословие». Это будет означать только одно суть еще не дошла.

Александр Ослон

президент Фонда «Общественное мнение» 9 апреля 2008 года