ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СОСНА И ОЛИВА

ГЛАВА XVIII. ИСТОЧНИК ЗЛА

Расстанемся с живыми деревнями Нагорья, расстанемся с оливковыми рощами, в которых крестьяне собирают осенью нежно-зеленые плоды, расстанемся с родниками, из которых крестьянки черпают воду и пастухи поят овец. Пересечем невидимую линию – "зеленую черту" – и окажемся у западного въезда в Иерусалим, где крутой спуск ведет в широкое вади, Долину Кедров. Окрестности Иерусалима – одно из самых красивых мест во всем Нагорье, а эта долина особенно хороша. В двух шагах от шоссе – просторная пещера, у входа в нее растет тенистое дерево. Сядем под дерево и глянем вниз. Мы увидим очаровательную деревушку Лифта. Ее дома гнездятся на крутом склоне вади. В складке горы бьет полноводный источник, называющийся в библейские времена Мей Нефтоах; вода его, выходя из красивого сабила, падает в просторный водоем. Внизу за водоемом, начинаются поля и сады Лифты. Здесь растут огромные смоковницы, оливы, яблони. Узкие тропинки ведут от дома к дому. Дома Лифты – не роскошные, но просторные, вместительные, сложенные из крепкого иерусалимского камня, некоторые – с балконами, с которых открывается прекрасный вид на долину, где меж кустарников бьют родники и растут гранаты.

Теперь подойдем поближе и увидим, что деревня пуста. Крыши домов проломлены, многие двери заколочены и схвачены пудовыми замками. Бассейн у источника захламлен, и чистейшая живая вода гор не идет к террасам. Смоковницы не обобраны, оливы не обиты и не окопаны. Не видно и крестьян, никто не угостит нас чаем с мятой. Только несколько русских бездомных забивают косяк, да «досы» (религиозные евреи) из города плещутся в водосборнике.

Лифта обезлюдела в 1948 году. Мы оказались на землях широкого клина, вбитого в Нагорье еврейскими армиями в 1948 году, во время арабско-еврейской войны за раздел Палестины. На полях Лифты мелькают белые платы палестинцев, убирающих помидоры, но они убирают не свои помидоры и после работы возвращаются не в Лифту. Это наемные рабочие. Земли Лифты были переданы еврейским поселкам Кесалон, Гиват Яарим и другим, те наняли безземельных палестинцев работать на земле, которая еще недавно кормила их.

В одном из домов получше открыт ресторан – этот дом захватил отставной армеец, человек с влиянием. Но это исключение, не правило. Когда в 1970-х годах жители иерусалимских трущоб, восточные евреи, попробовали поселиться в Лифте, их живо выставила полиция. Чтобы другим было неповадно, израильские власти потратили немало средств – они аккуратно проломили крыши домов, взорвали некоторые динамитом, выкорчевали деревья бульдозерами, обнесли дома колючей проволокой.

Перед нами – лицо Накбы, страшной катастрофы, постигшей Палестину в 1948 году, катастрофы, сравнимой с нашествием Батыя и Чингиз-хана, но еще более тяжкой по своим последствиям. Уцелевшие славяне смогли отстроить выжженные села и города, но палестинцы и по сей день видят родные руины и не могут подойти к ним. Лифта – одна из 450 палестинских деревень, уничтоженных сионистскими армиями в 1948 году. Половину Палестины постигла участь Атлантиды. В долгой и пестрой истории страны черное пятно Накбы бросает зловещую тень на ее настоящее и будущее. Мы ничего не поймем, пока не узнаем, что произошло в Лифте и ее сестрах по несчастью.

Когда турист едет на автобусе из Тель Авива в Иерусалим, он обращает внимание на ржавые БТРы на обочине. Если гид не поторопится, то самый опытный турист, или старожил, – уже три года в Израиле, – рванет к микрофону и расскажет спутникам, что это – зримые следы битвы за дорогу, когда евреи сражались с армиями семи (или девяти) арабских государств, чтобы сорвать блокаду и пробиться в осажденный арабами Иерусалим. Этот простой и внятный рассказ – первое, что заучивают молодые гиды и пересказывают с тем же пылом, как раньше рассказывали о «дороге жизни» через Ладогу.

Пока у нас не выхватили микрофон, спросим: знаете ли вы, в чем разница между театральными декорациями и киношными «пропсами»? В театральных декорациях нет подробностей, на них смотрят издалека, а в кинематографе каждый предмет, «пропс» на языке кино, должен быть настоящим. Рассказ о прорыве блокады – театральный, а не киношный. Он рассчитан на туриста, который без задержек едет мимо БТРов к Стене Плача и в музей Катастрофы «Яд ва-Шем».

Но мы-то с вами не торопимся. Вглядимся в подробности. Сражение за дорогу закончилось еще до 15 мая, до ухода англичан. До той поры палестинские крестьяне в одиночку противостояли армиям сионистов. Для того, чтобы говорить о блокаде, надо сперва сказать, где была граница. «Где-то в Иерусалиме», – неуверенно отвечают знатоки. Но нет, граница, установленная ООН между евреями и палестинцами, осталась далеко позади, между Тель Авивом и Лиддой (Лодом). Между границей будущего еврейского государства и Иерусалимом было сорок километров, и повсюду стояли палестинские села и города. Но сионисты хотели завоевать Иерусалим, граница их не остановила, а по пути они уничтожили эти села. Так возник широкий клин Иерусалимского коридора, где и стоит осиротевшая Лифта.

Было бы у сионистов побольше сил – они могли бы «снять блокаду» и с Дамаска, и с Москвы – ведь евреи есть повсюду, а не-евреев сионисты в счет не берут. Впрочем, и религиозных евреев Иерусалима никто не спрашивал, хотят ли они оказаться под властью сионистов, а спросили бы – получили бы отрицательный ответ – и поныне в день независимости Израиля местные религиозные евреи вывешивают черные флаги в знак скорби. Их никто не спросил, их просто «освободили», как Германия смогла бы «освободить» немецких колонистов Крыма и Украины, а по дороге уничтожить украинские села.

Израильский националистический военный историк Ури Мильштейн доказал, что евреи Иерусалима не знали блокады, не знали лишений в те месяцы. По его мнению, «блокада» Иерусалима – один из мифов войны 1948 года, которая началась 29 ноября 1947 г., когда ООН принял решение о разделе Палестины. Эта маленькая страна, в которой жили 1 365 000 палестинцев и вдвое меньше (608 000) евреев, была разделена в соотношении 55:45 в пользу евреев. По резолюции ООН, Иерусалим и его окрестности должен был стать международным открытым городом под эгидой мирового сообщества; Центральное Побережье, Долины, Верхняя Галилея и Негев отходили к еврейскому государству, Нагорье, Западная Галилея, Финикийское и Филистинское побережья – к палестинскому государству.

Резолюция о разделе была создана, видимо, гениальным сионистом-счетоводом – специалистом по уклонению от подоходного налога самой высшей квалификации. С таким счетоводом и Березовский получал бы пособие для неимущих. Возьмите ножницы, карту, счеты, вырезайте как угодно, – вам не удастся ее улучшить при условии сохранения видимости еврейского большинства. По решению ООН, в еврейском государстве было палестинское большинство (498 тыс. евреев и 510 тыс. палестинцев). Чтобы это не было заметно, про-сионистские авторы резолюции «не учли» 127 тыс бедуинов, и получились цифры получше: 498 тыс. евреев и 407 тыс. палестинцев. Яффу с ее стотысячным палестинским населением сделали анклавом. Почти все территории, на которых жили евреи, входили в еврейское государство (за исключением Иерусалима и нескольких оторванных и изолированных поселений).

Палестинцы были против раздела страны, против еврейского сепаратизма, но не против евреев-пришельцев. Они считали, что Палестина одна, единая страна, и что делить ее не следует. Они сравнивали себя с подлинной матерью из легенды о суде Соломона, с той, что не соглашалась на раздел своего детища. Они не верили в оправданность раздела. Через десятки лет, после 1967 года, и израильтяне пришли к сходной позиции. Но вот небольшая разница: если палестинцы предлагали евреям равноправие в общем государстве, евреи создали государство апартеида, в котором у палестинцев нет прав, кроме права работать на еврея и покупать привезенные евреем товары.

Резолюция о разделе была несправедливой к палестинцам, щедрой к евреям. Сравним Хайфу и Иерусалим. В Хайфе жили сто тысяч палестинцев и сто тысяч евреев, рядом были еврейские земли – ООН отдал Хайфу евреям. В Иерусалиме жило сто тысяч евреев (в основном религиозных антисионистов) и сто тысяч палестинцев (в границах ООН), город окружали палестинские села, – ООН решил сделать Иерусалим международным городом.

План ООН был создан сионистами как «лучший из возможных», как оптимальный запасной вариант. Но они хотели большего. План был «лучшим из возможных» только при минимальном соблюдении прав человека, а соблюдать права палестинцев сионисты не собирались. Поэтому они приступили к выполнению плана «Д». План «Д» предусматривал массовое изгнание палестинцев и разрушение сел. Границы раздела ООН при этом вообще не учитывались. Обещания еврейских представителей в ООН – уважать права коренного населения – оказались дымовой завесой.

Бои за иерусалимскую дорогу происходили в начале апреля 1948 года. На самом въезде в Иерусалим, напротив Лифты, туристов встречает огромный знак «Сады Сахарова». Он был установлен в ранние годы перестройки, когда академик Сахаров и близкие ему круги ликвидировали Советский Союз и поощряли эмиграцию в Израиль. Ирония судьбы – аллея Сады Сахарова ведет на кладбище, в психушку и в Дейр-Яссин.

У смерти много имен. Для одних она звалась – Энгельхен, для других – Катынь. Для палестинцев – Дейр-Яссин. В ночь с 9-го на 10 апреля 1948 года отряды сионистских боевиков «Эцель» и «Лехи» напали на это мирное палестинское село, и вырезали его безоружных жителей. 245 палестинцев, мужчин, женщин и детей, были убиты в Дейр-Яссине. Командиры бандформирований «Эцель» и «Лехи» Менахем Бегин и Ицхак Шамир стали со временем премьер-министрами Израиля.

Я помню, с каким недоверием я читал в Советском Союзе рассказы о Дейр-Яссине: "Советская пропаганда", – думал я и отметал описания резни, как вымысел. Понадобилось много лет, много книг, много документов, чтобы я понял: нет, Дейр-Яссин не был выдуман Политбюро или Арафатом.

Подробные описания резни в Дейр-Яссине можно найти в нескольких вышедших в Израиле и за рубежом книгах, в частности в написанной с большой симпатией к Израилю, но довольно объективной книге Доминика Лапьера и Ларри Коллинза «О Иерусалим». Авторы цитируют командира главной еврейской военной группировки «Хагана» Давида Шалтиэля, который назвал Дейр-Яссин «мирным и дружелюбным (по отношению к евреям) селом». Дружелюбие им не помогло. После короткого боя боевики захватили село и собрали жителей. Коллинз и Лапьер пишут:

«Молодожены, вместе с 33 соседями, были среди первых жертв. Их выстроили у стенки и расстреляли... 12-летняя Фахими Зейдан, одна из выживших, рассказала: «Евреи поставили всю нашу семью к стенке и стали нас расстреливать. Я была ранена в бок, но большинство нас, детей, спаслись, потому что мы прятались за спинами родителей. Пули попали моей четырехлетней сестре Капри в голову, моей восьмилетней сестре Сами в щеку, моему брату Мохаммеду, семи лет – в грудь. Но все остальные были убиты». Халим Эл заявила, что видела, как "человек загнал пулю в шею моей сестре Сальхие, которая была на девятом месяце. Затем он распорол ей живот ножом"... Нападавшие убивали, грабили, насиловали. Они рвали уши, чтобы легче было снять серьги».

Первым на место резни прибыл представитель Международного Красного Креста, швейцарец Жак де Ренье. Он писал в своем дневнике: «Я увидел людей, врывавшихся в дома, выскакивавших из домов, они были с ружьями, автоматами, длинными арабскими ятаганами. Они казались полоумными. Я видел красивую девушку с окровавленным кинжалом в руках. Я слышал крики. «Мы подчищаем очаги сопротивления»,– сказал мне мой приятель, немецкий еврей. Я вспомнил эсэсовцев в Афинах. К своему ужасу я увидел молодую женщину, всадившую нож в старика и старуху, прижавшихся к порогу своей хижины... Повсюду лежали трупы. Они "подчищали" ружьями и гранатами, а завершили работу ножами, это было видно всем... Я нашел труп женщины на восьмом месяце беременности, убитой выстрелом в живот – в упор».

Срочно вызванный заместитель командира «Хаганы» Ешурун Шиф писал: «Террористы из «Эцель» и «Лехи» предпочли убить все живое». Он видел, как тела жертв были отнесены в каменоломню, облиты бензином и подожжены. Элиягу Ариэли, прибывший в Дейр-Яссин с отрядом "Гадны", еврейских пионеров, сообщил: «убитые, за немногими исключениями, – старики, женщины и дети... никто не погиб с оружием в руках». Британская полиция – до ухода англичан оставалось еще больше месяца – провела расследование резни, и установила: «Нет сомнения, что нападавшие евреи совершали зверства сексуального характера… школьницы были изнасилованы, а затем зарезаны... младенцы убиты… мочки ушей у женщин порваны – чтобы сорвать серьги».

Боевики добили бы всех, а в Дейр-Яссине жило более 700 человек, но прибежали жители ближнего еврейского поселения Кфар-Шаул и остановили резню. Еще несколько десятков пленных боевики посадили на грузовик, провезли с триумфом по еврейским кварталам и расстреляли.

Не ищите этих цитат в русском «сокращенном переводе» книги «О Иерусалим» издательства "Алия". Это издательство курируется спецслужбой «Натив», а в те годы во главе «Натива» стоял д-р Лапидот, участник резни в Дейр-Яссине. Его назначил бывший командир по «Эцель», Менахем Бегин, доживавший свои дни в квартире с видом на Дейр-Яссин.

Бегин гордился «штурмом Дейр Ясина» и его результатами: он помог «очистить страну от арабов». «Поздравляю с замечательной победой, – писал он боевикам, – вы – творцы истории Израиля». Официальное еврейское руководство поначалу заявило, что резня – дело рук самих арабов. Но присутствие международных наблюдателей и английских властей заставило сионистов избрать другую стратегию.

Давид Бен Гурион извинился перед эмиром Трансиордании Абдаллой: «Эту кровавую бойню, порочащую имя каждого честного еврея, учинили гнусные раскольники и террористы», отчеканил он. Его ответом и по сей день гордятся сионисты-гуманисты, особенно за рубежом.

– Это ужасная, страшная история, – сказал мне один еврей-гуманист, когда я показал ему руины Дейр-Яссина. – Но террористов осудил Бен Гурион и они были наказаны.

– Да, – ответил я, – они понесли заслуженное наказание и заняли высшие государственные посты.

Бен Гурион не рассказал, что «раскольники и террористы» действовали в полном согласии с общим еврейским военным руководством. Захват Дейр Яссина был согласован с «Хаганой»; бежавшие с места бойни крестьяне были встречены пулеметами «Хаганы» между Дейр-Яссином и Эн-Каримом. Ури Мильштейн утверждает, что большинство жертв Дейр-Яссина погибли именно от рук солдат Бен Гуриона, и подчеркивает, что «официальные» сионистские военные группировки также убивали мирных жителей, и что резня в Дейр-Яссине не была ни первой, ни последней.

За два месяца до Дейр Яссина, 14 февраля 1948 года боевики социалистического «Пальмаха» напали на деревню Саса в Верхней Галилее и подорвали шестьдесят домов с мирными жителями. На юге Нагорья, в селе Даумие, десятки крестьян были убиты, а их тела брошены в водосборник 28 октября 1948 года. Расследовавшей эту, замятую в свое время историю, израильской журналистке Юле Хар Шефи удалось обнаружить в яме скелеты убитых, в том числе и детские скелеты24. Крестьян Даумие убили солдаты 89 батальона под командованием одноглазого Моше Даяна, любимца русского еврейства, и Ицхака Садэ, то есть не "раскольниками и террористами", но основной, "правительственной" сионистской военной группировкой. Власти скрыли резню, село стерли с лица земли динамитом и бульдозерами, и на его месте построили еврейский поселок Амация. Абба Эвен, многолетний министр иностранных дел Израиля, с трибуны ООН отрицал сам факт существования такого села.

Массовая резня мирных жителей производилась и в селах Илбун, Сафсаф, Джиш и других. «Евреи совершали нацистские зверства, это не дает мне спать спокойно. Надо это скрыть от внешнего мира, но расследовать», – заявил министр Аарон Зицлинг на заседании правительства 27 июня 1948 года. Расследование было произведено (генпрокурором Яаковом Шимшоном Шапира) и скрыто по сей день25.

Совсем недавно26 газета «Маарив» опубликовала исследование Теодора Каца, члена кибуца Магал, о резне в селе Тантура. 22 мая 1948 года дивизия «Александрони» вошла в село. Крестьяне разбежались по домам и сидели запершись. Солдаты прошли по домам, кое-где убили жителей прямо на месте, а прочих мужчин собрали на кладбище Тантуры, и заставили рыть себе могилы. Потом они были расстреляны группами по десять человек. Хорошеньких девушек оттаскивали в кусты; родных, пытавшихся заступиться, пристреливали на месте. С женщин сорвали украшения и отпустили в село Фурейдис, где многие из них живут и поныне.

Село Тантура находилось на берегу моря, напротив еврейского городка Зихрон Яаков. Оно славилось своими арбузами; жители рыбачили, работали на фабрике по производству бутылок для винодельни Зихрона. Фабрика уцелела и по сей день, возле нее гиды рассказывают туристам – нет, не об уничтоженном селе, но о бароне Ротшильде и еврейских виноделах Зихрона. Впрочем, помянем их добрым словом –именно жители Зихрона остановили резню в Тантуре (и соседнем Фурейдисе), и поэтому многие жители спаслись.

Резня происходила и во взятых евреями городах. 11 июля 1948 года бригада «Ифтах» вошла в Лидду (Лод), многотысячный город с крепким христианским и мусульманским населением. Часть жителей бежала, оставалось около 30 тысяч человек. Евреи обрушились на город и убили 250 человек, при этом потеряв двух бойцов. Это называется «битва за Лод», или «подавление мятежа в Лоде». После этого уцелевшие были изгнаны по дороге на Рамаллу. Изгнал жителей будущий премьер-министр Ицхак Рабин.

Не единственный, не первый, и не последний, Дейр-Яссин стал символом Накбы – страшной катастрофы палестинского народа. Отрицание Накбы стало первым делом сионистов, как отрицание Холокоста – долгом старых нацистов. Не прошло и года после резни и извинений, как в пустующие дома стали заселять новых иммигрантов. Мартин Бубер, образцовый сионист-гуманист своего времени, автор «Хасидских рассказов», написал в открытом письме Бен Гуриону: «вырезаны сотни невинных людей, детей, женщин. Это черное пятно на совести еврейского народа. Не трогайте эти дома и земли». Бен Гурион не ответил. Среди гостей на новоселье в Дейр-Яссине были министры, главные раввины, мэр Иерусалима, играл школьный оркестр.

Над Дейр-Яссином памятника нет, как мог бы сказать Евтушенко, но, думаю, не видать ему тогда поездок по Англиям и Америкам и всемирной славы. Не равны живые перед смертью, не равны и мертвые. Увидеть остатки Дейр-Яссина нетрудно – поезжайте мимо Садов Сахарова, мимо кладбища, и вы увидите обширную территорию, окруженную забором. Это – психиатрическая лечебница открытого типа «Кфар Шаул», она же Дейр-Яссин. На территории сохранились дома крестьян. Время от времени уцелевшие жители и их потомки приходят почтить память погибших, они мечтают поставить памятник жертвам, вернуться в родные дома.

Можно увидеть Дейр-Яссин и проще. Когда вы посетите мемориальный музей Холокоста «Яд ваШем» и пройдете по темным коридорам детского павильона, выйдя на свет божий, подымите глаза: холм в отдалении напротив вас – это Дейр-Яссин. Но задушевные голоса не прочтут вам в темноте имена погибших детей Дейр-Яссина, международные комиссии не потребуют компенсаций для уцелевших, их собственность не будет возвращена владельцам.

…………………………………………………………………………………………...

У Лифты и Дейр-Яссина было 450 сестер. Мы сталкиваемся с ними повсюду, и в первую очередь в Иерусалимском коридоре. Нет ничего краше и грустнее, чем руины палестинских сел. Они всегда построены в чудесных местах, и разрушение придает им особенную нездешнюю красоту.

Вот грустная и прекрасная руина, маленькое горное село Сатаф. Оно находится на крутом склоне глубокого вади Сорек. Оранжевый указатель на Сатаф стоит на развилке Цова– Кастель—Эн Карем, а оттуда новая хорошая дорога спускается серпантином прямо до руин села. Оно хорошо сохранилось, как будто на него сбросили нейтронную бомбу – все в целости, только людей нет.

В Сатафе – два красивых источника, туда легко подъехать и понять, как обеспечивало себя горное село водой. У первого источника – большой водосборник, на дно его ведут ступени. Из водосборника канавы ведут воду вниз, к посадкам. Дети могут легко залезть в пещеру источника через тоннель, а родителям проще пройти через пролом. Летом лазить по тоннелям источников – наслаждение. В них прохладно, журчит вода, заодно удается и искупаться. Интересно пройти карстовым ходом подземной реки или спуститься по шахте к воде. Не нужно быть циркачом или спелеологом, обычно эти переходы несложны. Тоннели прелестны, хорошо обработаны, заботливо ухожены, и так вы лучше поймете, сколько трудов и забот приложили жители гор, чтобы добыть драгоценную воду.

Первый источник Сатафа, Эн эль-Балад, прямо у входа в деревню, может научить нас всему, что нужно знать об источниках. Из скалы вытекала вода, и крестьяне врезали тоннель в поисках главного потока. По глухим тупиковым отросткам тоннеля можно понять, что поиски были непросты, что каменорубы несколько раз ошибались, теряли направление струи и возвращались, пробовали заново. Наконец им удалось нащупать подземную пещеру, образованную карстовым процессом – камень гор Иудеи мягок, это не северный гранит, и вода легко точит его, образуя подземные пустоты, реки, пещеры. В пещере возник естественный коллектор воды. Затем в найденную пещеру опустили вертикальный колодец, а по основному выходу вода продолжала течь переливом в водосборник.

Второй источник, Эн аш-Шаркие (восточный), с другой стороны деревни, вытекает из большой и круто уходящей вверх пещеры и образует озерко, покрывающееся летом зеленой тиной. Крестьяне Сатафа, конечно, отводили воду к своим посадкам. И во второй источник легко влезть, поднявшись с фонарем по некрутому ходу. В конце хода, где он, казалось, кончается, нужно приподняться и подтянуться – и вы окажетесь в просторной пещере, где очень приятно летом.

Сатаф стал национальным парком: на террасах растет виноград, как до 1948 года, канавки, несущие воду, отремонтированы, источник не захламлен. Набитого соломой чучела палестинца у источника еще не поставили.

Дома Сатафа полуразрушены, но некоторые еще держатся. После изгнания палестинцев Еврейское агентство попыталось поселить в Сатафе еврейских иммигрантов из стран Востока, но те не задержались и убежали в маабарот – так назывались лагеря для приема иммигрантов, предки караванных городков 90-х годов. Поэтому деревню передали армии и превратили в зону учений 101-ой части, карателей Кибие. Их командиром был Ариэль Шарон.

Неподалеку от Сатафа, источник Эн-Джоз, окруженный ореховыми деревьями и миндалем, бьет маленьким райским ключом у основания горы, на вершине которой разбит национальный парк. К нему ведет проселочная дорога, начинающаяся напротив кибуца Цова. Это был обжитый уголок до 1948 года с его аккуратными террасами, акведуками, фруктовыми деревьями, но сейчас даже следа дома не осталось. В последнее время его аккуратно прибрали и переименовали в Эн-Таясим, источник летчиков. Растет там и лимон, и поэтому его называют и Эн-Лимун.

Сладчайший источник Эн-Таннур растекается ручьем по неширокой долине, мимо руин села Алар. Вот здесь, у этого ручейка, где растет огромная смоковница, роняющая зрелые смоквы в его воду, я хотел бы родиться – но тогда я оказался бы в лагере беженцев Дехейше и смог бы, как и сейчас, только придти и поглядеть на руины родного дома, так плавно переходящие в руины крестоносцев. Земли этой маленькой долины, где жило и кормилось несколько сот феллахов, получил соседний мошав, где живет шестьдесят марокканских семей. Плоды убирают беженцы из Дахейше. Пастухи Хевронских гор пасут стада поселенцев. В последнее время все чаще мелькают таи и китайцы, импортированные взамен палестинцев.

Другая разрушенная деревня находится у самой железной дороги, турецкого полотна, соединившего Яффу и Иерусалим и предвосхитившего хиджазскую трассу на Медину. Это Дейр эш-Шейх, маленькое село, в центре которого – руины древнего монастыря, превратившиеся со временем в вали и центр паломничества для крестьян окрестности. Сейчас вали заброшен и его стены исписаны графитти израильских школьников. Но вокруг по-прежнему растут оливы, посаженные жителями до 1948 года.

От Дейр эш-Шейха вверх идет вади, полное следов погибшей жизни – здесь источники Эн-Кталаб крутили жернова мельниц до 1948 года. У источников растет красный кталаб, не такой большой, как у Эн-Киньи. Еще выше – старинное строение у источников Эн-Гиора. Это красивое, посещаемое место, где хорошо сохранились следы палестинской ирригации, с водосборниками, каналами, тоннелем источника, вертикальной шахтой и прочими знакомыми элементами. Убраны только люди, создавшие и поддерживавшие это место.

На краю Иерусалима, против мошава Ора, где раньше стояло село эль Джура, внизу в глубоком вади, падающем к вади эль Вард, бьют три родника, из которых самый красивый – верхний, а самый большой – нижний, Эн-эль-Балад, "сельский источник" Валаджи. Жители Валаджи «бежали» только на несколько сот метров, на другую сторону железной дороги – «зеленой черты» и построили деревню заново. Им не дают пасти скот возле родников своего села, место осталось пустынным и разоренным. Возле верхнего из трех родников поселок Ора посадил плодовые деревья. Ухаживают за деревьями те же жители Валаджи, но не как хозяева, а как наемные рабочие новых хозяев.

(В 2000 году мэр Иерусалима Эхуд Олмерт послал в Валаджу армию с бульдозерами и разрушил несколько домов. Причина – «незаконное строительство». Это мне напомнило замечание капитана Врунгеля – как закинут исландцы сети – идет им исландская селедка, а голландцы – как ни стараются, все им попадается голландская селедка. Так и у нас. Евреи построят дом – сразу видно, что он законный. А у палестинцев – где бы они ни построили дом, он всегда незаконный, и всегда над ним нависает дамоклов резак израильского бульдозера.)

красивый источник отмечает место древнего села Кабу, неподалеку от поселка Мево Бейтар. Он бьет в узком вади, над источником стоит дом, тоннель ведет воду в водоем. Но обычно, чтобы добраться до его ледяной воды, приходится спуститься в вертикальную шахту, на дно, где она образует озерко. Только в полноводные годы вода выливается наружу. Рядом – посадки, прекрасно сохранившиеся террасы, кажется, что только вчера крестьяне Кабу ушли отсюда. С другой стороны Мево Бейтара – руины села Кафр Сум. Источники его не пересыхают и летом. Вокруг – заброшенные плодовые сады. Один из источников закован в бетон, с тех пор как еврейские поселенцы задумали использовать его воду. Сейчас он не используется.

Против поселения Нес Харим – большой источник и руины села Бет Атаб, несколько напоминающие Субу – и тут был когда-то замок крестоносцев. Источник Бет Атаба – большой, полноводный, с длиннейшим туннелем и акведуком, с сабилом и несколькими домами, украшавшими его. Рядом с ним – руины села Сифла, с его источником-пещерой, в которую можно, но трудно заползти. Летом вода не выливается из пещеры, запрятанной меж огромных скал.

Против мошава Мата видны руины села Дейр Абан, стоявшего на северном берегу вади – Мата стоит на южном берегу. На вершине – следы кладбища, край фундамента, замечательная гранатовая роща, плоды которой собирают лишь случайно забредшие путники.

В долине Эла, где пасутся быки кибуца Нетив-35, было большое и древнее село Бет Натиф, изображенное еще на карте Мадабы и уцелевшее при кампании Веспасиана. Руины ждут крестьян по сей день. Сохранились колодцы, священная роща с огромными соснами, совсем не похожими на чахлые посадки Керен Каемет.

Весной сплошные ковры цветов покрывают террасы, где стояли дома села Акор. И так – повсюду в Иерусалимском коридоре; на месте любого еврейского поселения стояли палестинские села, причем они кормили куда больше людей, чем сегодня. В одном Бет Атабе было больше людей, чем во всех нынешних еврейских поселениях в районе. Тут, в любом из этих мест, можно увидеть подлинную трагедию Палестины, трагедию необработанной земли, трагедию изгнанных крестьян.

Но и завоевателям не было суждено спокойно наслаждаться плодами своего грабежа. Из разрушенных домов Лифты вышло “еврейское подполье” – группа, занимавшаяся взрывами в мечетях и церквах в начале 1980-х. В сотнях поселков и городков, вроде Маоз Цион, построенных на месте разрушенных арабских сел, вроде Кастеля, вырос новый этнос, готовый отнять Страну Израиля у победителей 1948 года – израильский восточно-еврейский народ. Шизофрения оказалась заразительной.

ГЛАВА XIX. БОЛЬШОЙ ДЕЛЕЖ

Подлинная трагедия палестинцев – не оккупация 1967 года, но изгнание 1948 г. Превращение Рамаллы в столицу мини-Палестины, и воцарение Арафата не помогут крестьянам Сатафа, Кастеля, Лифты. Для палестинцев право вернуться в родные села куда важнее, чем независимость. Но израильтяне предпочитают говорить о будущем территорий, оккупированных в 1967 году, а не о сотнях разоренных сел и их бездомных жителях. От левого «Мереца» до правого «Ликуда» израильтяне едины и не готовы к уступкам в этом вопросе. Все войны Израиля происходили из-за нежелания вернуть беженцев. Сколько бы ни договаривались израильские и палестинские руководители, не миновать будущих войн, пока эта проблема не будет решена. Что же стало с жителями этих сел и сотнями тысяч других палестинцев, изгнанных из Рамле, Лода, Яффо, Хайфы и других городов?

Этническая чистка 1948 года прокатилась по всей стране. Палестинские крестьяне бежали перед еврейскими армиями в безопасные районы, ожидая конца боев. Там, где жители не бежали, наступавшие войска проводили массовые изгнания и зачастую пристреливали тех, кто не хотел уходить.

750 тысяч человек оказались в лагерях беженцев: в Газе, в горах, в Заиорданье, в Ливане и Сирии. Увидеть лагеря несложно. Когда вы подъезжаете к Иерихону с юга, видны ряды мазанок – это остатки лагеря беженцев. Они тянутся вверх до гор, где из ущелья вытекает поток Кельт, продолжаются и к северу от Иерихона, где они тянутся густой чередой вдоль дороги на Джифтлик. Если это не ад, то, по крайней мере, его хорошая имитация. Представьте себе, что это вас вышвырнули из дома у источника Лифты и Сатафа, что вам пришлось жить в этой мазанке, делить одну комнату с десятью братьями, что вы можете увидеть в бинокль проломленные крыши своего дома по ту сторону "зеленой черты" – и вы поймете, откуда взялось палестинское сопротивление, палестинский терроризм.

Впрочем, поймет ли меня читатель-еврей, неясно. Я заметил, что евреи не понимают вообще, что тут такого удивительного и необычного. Непонимание это основано на личном опыте и национальном характере. Трудно найти еврея, который не испытал бы переезда или потери имущества лично, или по крайней мере, не слыхал бы об этом от отца или деда. Поэтому евреи довольно спокойно относятся к изгнанию 1948 года, ставя себя на место беженцев и думая: "Что бы я сделал на их месте? Отобрали землю и дом? Прогнали? Займемся чем-нибудь другим, пошлем детей в университет, откроем магазин, сменим специальность и т.д." Существование людей, прикипевших к земле, непонятно еврею. Наша, еврейская, любовь к Стране Израиля, довольно абстрактна, наш патриотизм – достаточно новый и общий. Практически любой израильтянин менял место жительства или может изменить его без особого труда. Наши киббуцы, мошавы, города вполне взаимозаменяемы. Короче, уже тысячи лет, как евреи привыкли жить с мыслью о возможном передвижении, и это у нас в крови.

Палестинцы в этом смысле – антиподы израильтян. У палестинцев до недавнего времени не было даже национализма, этого дитяти современности. Как человек коммунистического будущего, феллах из Лифты или Ясифа считал себя в первую очередь патриотом своей семьи, а во вторую и последнюю – патриотом своей Лифты или Ясифа, своего села. Переезд из Лифты в Ясиф был бы почти невозможным для нашего феллаха. Идея войны за Нагорье, а не только за свое село, ему неясна. Крестьяне Нагорья живут в своих селах испокон веков, в подлинном смысле этого слова – многие из этих семей, возможно, поселились на своих местах пять тысяч лет назад, и с тех пор жили у того же родника. Поэтому травма их изгнания была уникальной и непонятной для горожан. Поэтому, хотя прошло много лет, беженцы ощущают себя беженцами и по сей день.

На краю Вифлеема, вдоль хевронской дороги, к югу от города, высится красивый холм, на вершине – роща. Это Эр-Рас, место малой святыни. На вершине дует ветер, стоят остатки водосборника. Сюда приходят играть дети из лагеря беженцев Дехейше, который находится к югу от холма, на равнине. Я спросил их, откуда они родом. Они назвали деревни, руины которых я посещал: Лифта, Дейр эш-Шейх, Бет Итаб. Они помнят, они иногда ездят туда с родителями, посмотреть на разваливающиеся дома и на неокопанные оливковые деревья. Оттуда они возвращаются в свой лагерь. В годы прямого израильского правления его окружили забором – вольером с колючей проволокой поверху. Узкие кривые улицы проползают между его нищими домами. Беженцы живут по десять человек в комнате, по воду они ходят к водокачке на углу.

На дороге из Натании в Себастию, сразу за «зеленой чертой» находится лагерь Нур Шамс, в Наблусе – непокорный Тель Балата, между Иерусалимом и Вифлеемом – Аида, за Рамаллой – Джалазун. Хотя положение беженцев в лагерях Нагорья ужасно, еще хуже обстоит дело в Газе, куда были согнаны, как в резервацию, сотни тысяч крестьян и горожан из Яффы, Рамле, Лидды, из сотен деревень, ставших потом стройплощадками для кибуцов и мошавов с их самодовольными сторонниками мира за чужой счет. Проезжая мимо пустоши с колючками кактуса “сабра”, путник иногда задумывается – как много свободного, пустого места в Святой Земле. Газа – это обратная сторона медали. Там находятся бывшие обитатели пустошей с колючками “сабр”.

Газа – израильский ГУЛАГ. Бен Гурион и его МАПАЙ, сверстники Джугашвили, создали его, по нехватке места, за границей, к востоку от “зеленой черты”. Если у Сталина 10% населения оказались в лагерях, у Бен Гуриона 60% населения подмандатной Палестины пошли на щепки при порубке леса.

В 1948 году в Газе жило 20.000 человек. За год население удесятерилось. Сектор Газы стал одним из фокусов человеческого несчастья. После 1967 года, когда беженцы снова оказались под тем же правлением, что и бывшие их земли и села, в Газе вспыхнуло движение Сопротивления. Израильтяне, наивно полагавшие, что изгнание 48 года – древняя история, приезжали туда за покупками и находили свою смерть – без вины виноватые. Лагеря беженцев в Газе были так же автономны, как в Ливане. Затем израильские власти провели ряд крутых мер – снесли часть домов, проложили дороги для патрулей, разрешили беженцам строиться в пределах сектора Газы. Наконец, генерал Шарон замирил Газу, сопротивление было сломлено, надежды беженцев на возврат в родные села были уничтожены или отложены в долгий ящик. Надо было жить дальше. И они стали жить дальше. До начала интифады Газа поставляла ежедневно тысячи рабочих рук в Тель-Авив, Яффу, Реховот, в еврейские села – повсюду, где нужны люди, готовые работать на тяжелой работе и получать треть зарплаты еврейского рабочего.

«Эксплуатация рабочего в капиталистическом обществе ужасна. Ужаснее ее только – когда тебя не хотят эксплуатировать», – говорит старая шутка. (Этот второй этап начался в 1992 году, когда правительство Рабина приняло стратегическое решение – исключить палестинцев из народного хозяйства, держать их за колючей проволокой резерваций вплоть до полной покорности, а вместо них импортировать тысячи китайцев, таиландцев, румын, украинцев и русских. Та легкость, с которой многим этническим русским удается приехать в Израиль, не должна их обманывать – израильтяне решили смотреть сквозь пальцы на их происхождение, чтобы их руками вытеснить палестинцев.)

Как пошли на это израильтяне? В основе еврейского взгляда на мир лежит глубокое сомнение в полном равенстве еврея и не-еврея. Хороший еврей хорошо относится к животным и гоям, но есть граница хорошему отношению. Как бы крестьянин ни любил барашка или поросенка, он его спокойно зарежет к праздничному столу. Нас не мучат угрызения совести, если мы сталкиваем кошку с насиженного места на диване. Так и евреи спокойно относятся к изгнанию палестинцев в 1948 году, потому что место понадобилось евреям, а значит, палестинцам следует освободить место и уйти.

Есть еще одна причина, почему израильтяне не понимают трагедии беженцев. Отличительная черта израильского национального характера – вера в собственную правоту. Старое самоназвание Израиля, “адат цадиким”, “община праведников”, воспринимается многими израильтянами, как серьезное определение. В этом, видимо, прав Фрейд – лишенные мифа отцеубийства и богоубийства евреи лишены чувства вины. Типичный анекдот раскрывает это свойство. Что скажет англичанин, наступив другому на ногу? “Извините”. А русский? Пройдет и сделает вид, что не заметил. Израильтянин же закричит: «Что ты ноги подставляешь?»

В блистательном романе Аниты Лоос, “Джентльмены предпочитают блондинок”, описывается встреча Блондинки и д-ра Фрейда: «Он был заинтригован девушкой, делавшей все, что ей хочется. Он спросил меня, неужто я никогда не хотела что-нибудь, чего я все-таки не сделала, например, застрелить кого-нибудь. Я сказала, что застрелила, только пуля прошла сквозь легкое м-ра Дженкинса и вышла наружу. Д-р Фрейд уставился на меня и сказал, что он думал, что такого не бывает. Оказывается, я – редкий случай. Д-р Фрейд сказал, что мне нужно обзавестись несколькими сдерживающими факторами, чувством вины и выспаться».

Как Блондинка Аниты Лоос, израильтяне лишены чувства вины и не знают сдерживающих факторов. Нет действия – от пиратства до убийства – которое показалось бы неприемлемым большинству из моральных соображений, если оно идет на пользу дела. Желающий может объяснить это тяжелой историей еврейского народа. Большинство израильтян не испытывают угрызений совести при виде разоренных сел и конфискованных полей, да и любых других следов своего беззакония.

Есть и более практическое основание – участие в большом дележе. После массового изгнания в руках евреев оказалось все состояние палестинцев. На территории, занятой Израилем в 1949 году (21.000 кв. км вместо 14.000 кв. км по решению ООН) 90% всех земель принадлежали палестинцам. Остались несчетные дома, техника, скот. Люди бежали, оставив все, иногда – не успев снять суп с огня. Израильские власти позарились на чужое добро. Начался грабеж. Израильский историк и журналист Том Сегев посвятил этой теме книгу «1949». Он описывает, как бросились израильтяне на имущество своих соседей.

Первыми начали грабеж солдаты. «Только из одной Лидды армия вывезла 1800 грузовиков награбленного добра на продажу», сообщил Бехор Шитрит, член правительственной комиссии по безхозной собственности. Комиссия инвентировала попавшее им добро в Рамле и Лидде, и насчитала 45 тысяч домов и квартир, 7 тысяч магазинов и мастерских, тысячу складов. Земли с посадками простирались на 800 тысяч акров. Писатель Моше Смилански писал в «Гаарец»27: «Всех охватило безудержное стремление к грабежу. Мужчины, женщины, дети накинулись на трофеи. Они срывали и уносили двери, окна, черепицу с крыш, барахло». Созданный правительством Опекунский совет по присмотру за бесхозным имуществом – «Апотропос» – стремился упорядочить грабеж, но не мог справиться. Ковры, мебель, украшения были разграблены еще до того, как Апотропос сумел их прибрать к рукам.

Движимость, попавшая в руки Опекунского совета, распродавалась или раздавалась среди приближенных к кормушке. В банках Хайфы осталось полтора миллиарда фунтов стерлингов, принадлежавших палестинцам. Их взяло себе правительство Израиля. В квартал Аджами в Яффе, где стояли роскошные дворцы палестинской знати, приходили евреи и захватывали дома, превращая их в коммуналки. Присутствие хозяев их не останавливало – их «уплотняли» или выгоняли. Власти раздавали квартиры и дома попроще иммигрантам, а сливки оставляли себе.

Интеллектуалы из Еврейского университета, люди, близкие к власти, последовательные борцы за мир захватили роскошные дворцы палестинской знати и прочные дома гойских врачей, ученых, бизнесменов. Так возникло новое население в самых отборных палестинских кварталах Иерусалима: Тальбие, Греческая колония, Немецкая колония, Катамон. Не постыдился въехать в чужой захваченный дом и Мартин Бубер, «еврейская совесть». В захваченном доме живет профессор Давид Флюссер, специалист по еврейско-христианской проблематике.

Один из самых красивых кварталов Западного Иерусалима – Тальбие. Он расположен между иерусалимским театром и улицей Жаботинского. Каждый дом в этом квартале – произведение искусства. Дом рядом с театром, с цветной керамикой наверху, назывался когда-то «вилла Гарун аль-Рашида», по имени халифа из «1001 ночи». Во времена мандата палестинские хозяева сдавали дом командующему английскими ВВС в Палестине, а в 1948 году его захватило израильское правительство и поселило там Голду Меир. У нее были после этого все основания утверждать, что «палестинцев не существует». Дома в этих районах – настоящие дворцы, прочной каменной кладки, надежные, утопающие в садах.

Мы снимали один из таких домов на улице Узия в Катамоне. Это был прекрасный дом, с толстыми каменными стенами, поэтому летом там всегда было прохладно, а зимой, что греха таить, довольно холодно. Окна открывались в сад и после Пасхи шесек врывался в окна моего кабинета. Шесек, этот желтоватый, нежно-округлый фрукт, напоминающий абрикос, с удивительно гладкими косточками внутри, не растет в России, а в Средней Азии его называют “мушмулла”.

Росли у нас в саду и пальмы, но они не плодоносят на высоте Иерусалима. В сад спускалась широкая лестница, превращавшаяся в веранду; посреди каждого этажа был большой зал, от которого во все стороны разбегались комнаты. Потолки были высокие, окна – просторные, в нем был и воздух, и убежище от жары.

Судьба нашего дома была типичной – его построил знатный палестинец для своего сына. Когда в 1948 году «Хагана» атаковала Катамон, хозяин нашего дома был вынужден бежать под защиту крепостных стен Старого города, его дом был разграблен, конфискован властями и передан торговцу с рынка Махане Иегуда. Его унаследовали дочери торговца, поделили; одна из них сдала нам квартиру и уехала в Америку. (Хорошие американцы после смерти попадают в Париж, хорошие израильтяне – в Америку. Богатые израильтяне обычно имеют "второй дом" в Америке и там выращивают своих детей. )

Было это много лет назад, но г-жа Рихтер в Лос-Анджелесе, наверное, и по сей день получает свои тысячи долларов в год – квартплату из Иерусалима. Не знаю, в каком лагере беженцев живет хозяин дома. Мы прожили там три счастливых года, а затем г-жа Рихтер выбросила нас и взяла другого жильца, который платил ей прямо в Америке. В Израиле практически нет законов, защищающих права жильца, хозяин квартиры может выкинуть его в любой момент, а суды всегда окажутся на стороне хозяина, руководствуясь классовым чутьем.

Мы жили и в сказочном дворце графа Таламаса в Яффе, в Аджами. Богатый палестинец, католик, Таламас получил графский титул от Папы Римского, и над входом в дом, обрамленном двумя стройными пальмами, была укреплена графская корона. Полы чистого итальянского мрамора, шестиметровой высоты потолки, центральная зала в полтораста квадратных метров, уютные и просторные спальни, гигантская веранда с видом на море – все это стало «ничьим имуществом» в 1948 году.

Лучше всех поступила Далия Ландау, одна из праведниц поколения. Ей достался во время великого дележа дом в Рамле, который принадлежал семье аль Хейри. Когда она узнала, в чьем доме она живет, она предложила вернуть дом беженцам28. Израильские власти не позволили осуществиться этому благородному шагу – нельзя отдать дом палестинцу. История дома аль Хейри – одна из самых необыкновенных, ее рассказал Башир эль Хейри в своей книжке «Письма лимонному дереву». Лимон растет во дворе дома аль Хейри, и по этому лимону тосковал до самой смерти отец Башира, старый аль Хейри. Религиозная еврейская женщина, Далия Ландау, не только предложила вернуть дом изгнанным хозяевам, но, когда это сорвалось, предложила его купить или хотя бы платить за него квартирную плату Баширу. В последовавшем соревновании великодушия Башир отказался брать квартплату, а Ландау превратила конфискованный дом в детский сад для палестинских детей.

Тысячи палестинцев отдалились на считанные километры от своих домов – они бежали в соседние деревни и города от наступавшей еврейской армии. Победители польстились на их земли и дома, и изобрели дополнительную, оруэлловскую категорию “присутствующих отсутствующих”. Под эту рубрику подошли палестинцы, бежавшие во время боев не «за границу», но в соседнее село или городок – как, например, жители Сафурие, бежавшие в соседний Назарет. И они лишились своих домов и земель.

Так, жители села Эн-Худ на склонах Кармила бежали в поля от артобстрела, и были признаны “отсутствующими”. Их земли были конфискованы и переданы религиозному кибуцу Нир Эцион, а их деревня стала “живописным поселком художников” Эн Ход, где живут либеральные израильтяне, социалисты и борцы за права человека. Румынский еврей Марсель Янко создал музей дадаизма, многие поселенцы рисуют и торгуют картинами и домами.

Беженцы построили себе хижины на своей земле в трех километрах от родного села и назвали свои выселки «новый Эн-Худ». То, что строят палестинцы в Израиле является априорно незаконным. «Новый Эн-Худ» – один из десятков «непризнанных» поселений. К ним можно проехать по грунтовой дороге, мимо роскошного Эн-Хода, мимо зелени Нир Эциона. На дороге нет указателей, деревни нет на картах, в домах нет электричества, воды и канализации. Недавно американский исследователь-этнограф Сюзан Слемович29 опубликовала монографию о жизни двух деревень. Палестинцы хранят память родной деревни, часто приходят «постоять около своего дома». Евреи, поселившиеся в захваченных палестинских домах под носом законных хозяев, не испытывают угрызений совести. Они бережно и с любовью относятся к палестинской материальной культуре, но никак не связывают ее с живыми людьми, создателями этой культуры.

Израильские власти использовали и другой прием: поля и сады уцелевшего палестинского села провозглашались "закрытым военным районом", крестьянам не разрешали их обрабатывать, а затем эти земли конфисковывали, как необрабатываемые. Только в одном 1953 году по израильским данным с помощью этого приема было конфисковано около одного миллиона дунамов земли, а всего с 1947 года по наши дни процент земель, принадлежавших палестинцам, упал с 90 % до 15 %.

За конфискованные земли израильские власти предлагали компенсацию примерно в сто раз ниже стоимости земли. Захваченные земли были переданы Земельному управлению и Национальному фонду, а те передают их в аренду – только евреям. (Израильские власти, стремившиеся «иудаизировать» долину Ара, призвали молодые пары селиться в новом еврейском поселении Кацир, построенном на конфискованной палестинской земле «только для евреев». Палестинец, гражданин Израиля Каадан обратился с просьбой о приеме, но ему отказали. Каадан подал в суд, там его дело застряло и по сей день. Другой палестинец, Фатхи Махамид, поступил умнее. Покупку за Фатхи совершил в 1995 году израильтянин, еврей и диссидент, Ури Дэвис. Только когда дом был достроен, жители поняли, что их будущий сосед – палестинец. Поселенцы стали грудью и отказались пустить законного собственника. Фатхи подал в суд, и Верховный Суд стал на его сторону. О победе израильского правосудия писали все газеты Запада, поздравляя нас с ликвидацией остатков расизма. Но, несмотря на победу в суде, Фатхи и по сей день не смог въехать в свой дом30.)

Чтобы стереть с лица земли память о законных хозяевах, израильские власти уничтожили сотни деревень бульдозерами и динамитом, а на их руинах построили новые, еврейские поселки и города. Там, где не хватило евреев, были посажены быстро растущие сосны, и они скрыли чужие дома и могилы. Чужая культура не представляла ценности для пришельцев еще с времен Кортеса. Дуайен израильских археологов Игаэль Ядин, раскопавший Масаду, требовал в 1949 году уничтожить средневековую Тивериаду, чтобы палестинцы не могли вернуться.

Одна из самых мрачных фигур той поры – Иосиф Вейц. Один из деятелей Еврейского Национального фонда (Керен Каемет), он подталкивал ленивое, по его мнению, израильское руководство к захвату и уничтожению деревень. «Я отмечал на своей карте земли арабских деревень, – писал он в своем дневнике, страшном документе эпохи, – я хочу поглотить все». Вид опустошенных деревень, вызвавший у меня сострадание, вызывал у него другую эмоцию – «стыдно, что они еще не заселены евреями».

Литература передает дух эпохи лучше, чем сотни документов. С. Изгар (читается «Самех Изгар»), один из самых интересных израильских писателей, автор огромного романа «Дни Циклага» (израильский «Улисс», по словам критики), провел войну 1948 года на фронтах в рядах Палмаха, был членом парламента от правящей партии, жив и пишет и поныне. Его длинная повесть «Хирбет Хизе» – самое важное произведение о 1948 годе – представляет большой человеческий, а не только исторический и литературный интерес.

Солдаты Палмаха получают приказ: напасть на палестинское село Хирбет Хизе, по которому уже прокатилась война, собрать оставшееся население, погрузить на грузовики и вывезти за «зеленую черту», взорвать каменные дома и сжечь хижины, арестовать молодежь и подозрительные элементы. Они окружают село, устанавливают пулеметы. Один из солдат предлагает заминировать возможное направление бегства жителей:

– Они побегут туда, а там положим мины. Один арабуш подорвется, а десяток ляжет. Тут остальные побегут сюда, а тут мы их из пулемета положим! А то развели вегетарианство. Только собрать их с холмов, мол. Завтра они вернутся, а мы их снова прогоним.

Солдаты открывают огонь из пулеметов по деревне. Крестьяне бегут, герои Палмаха строчат из пулемета по убегающим мужчинам и женщинам, платья которых хорошо видны, с ликованием отмечают точное попадание. По дороге в село они встречают старого палестинца с верблюдом, на который навьючено все его добро, жестоко издеваются над ним. Один солдат умоляет командира позволить ему пришить старика. В это время саперы начинают подрывать дома деревни, и над Хирбет Хизе раздается вопль женщин. Солдаты едут по деревне и собирают уцелевших – стариков, слепых, хромых, женщин с детьми. Их загоняют на грузовики, и отправляют в изгнание, из которого нет возврата.

Рассказчика начинают одолевать угрызения совести – как, изгнанники-евреи изгнали крестьян, да и грузовики напоминают ему недавние ужасы войны. Но его успокаивает командир:

– В эту Хирбет Как-ее-там приедут новые иммигранты, возьмут землю, обработают ее. Будет прекрасно!

«И впрямь, как я не подумал! Здесь мы поселимся, примем иммигрантов, откроем школу и магазин, и синагогу. Да здравствует еврейская Хирбет Хизе! Никто и не подумает, что была другая Хирбет Хизе, что мы пришли, прогнали, отобрали, расстреляли, сожгли, взорвали, выбили и изгнали».

Повесть была написана и опубликована в 1949 году, когда еще дымились руины Хирбет Хизе. Несмотря на легкие угрызения совести, Изгар не кается. Он скорее гордится своей нежной совестью: так мы гордимся нежным нравом дочки, которая не может смотреть, как режут барашка.

Израильская мифология гласит: война с палестинцами, “с арабами”, вечна и неизбежна, ибо зиждется на желании палестинцев сбросить евреев в море. Израильские пропагандисты готовы обосновать это различием между «Дар эль-Ислам» и «Дар эль-Харб», старинной мусульманской дихотомией мира ислама и мира неверных, подлежащего завоеванию. Они напоминают о священной войне, о изначально воинственном характере ислама, о жертвах гитлеровского геноцида и петлюровских погромах, об извечном еврейском страдании. Они любят сравнивать Арафата с Гитлером и напоминать о муках и кострах инквизиции. Но за всем этим стоит более реальное и ощутимое основание: захваченная собственность.

Это объединяет в мнимом союзе кибуцы, взявшие себе огромные земельные наделы целых многолюдных деревень, восточных евреев, заселивших дома жителей Рамле и Лода, богатых и влиятельных израильтян, с их дворцами в Тальбие и Герцлии Питуах. Даже самые либеральные – обычно богатые – израильтяне с ужасом отвергают идею возврата награбленного в 1948 году.

Для меня открытие подлинной причины израильско-арабских войн было подобно прозрению – как и другие иммигранты, я принимал на веру официальную точку зрения. Затем я вспомнил “абстрактную” пьесу Г.Яблонского, в которой идет матч по боксу между боксером в белом и боксером в черном. Рефери объявляет, что в белом сражается Добро, а в черном – Зло. Публика одобряет криками каждый удар боксера в белом, и тот явно побеждает, восклицая: “Добро должно быть с кулаками!”. Когда Белый посылает Черного в нокаут, рефери объявляет, что произошла небольшая ошибка: в белом боксирует Зло, а в черном – Добро. Но отсчет продолжается.

Что-то похожее произошло и на Ближнем Востоке – когда израильтяне не ограничились защитой своих прав, но захватили чужие земли и изгнали жителей, они оказались Боксером в Белом.

Превращение доброго принца в злого чародея не было неизбежно. Если бы израильтяне сдержали размах руки в 1948 году, ограничились военной победой и воздержались от изгнания коренного населения, они смогли бы сохранить правоту. Победители оказались худшими врагами самим себе: они погубили свою добродетель. Сегодня трудно верить красивым песням Палмаха, как и песням строителей Комсомольска: изгнание, как и Гулаг, заслонило все доброе, что было в те времена.

Вся последующая история Израиля вытекает из большого грабежа 1948 года. Чтобы не отдавать награбленное, победители создали вечный конфликт. Они отклоняли все предложения мира – потому что им пришлось бы поступиться добычей.

Вплоть до 1948 года представители сионистских организаций продолжали утверждать, что они несут благоденствие арабам Палестины. Так, выступая перед Англо-американской комиссией в 1946 году, казначей Еврейского Агентства Элиэзер Каплан привел пример долины Хефер, где были проведены мелиорационные работы. "До мелиорации, – сказал он, – в долине жило 200 бедуинских семей, страдавших от болезней. Сейчас там живет 5000 поселенцев, и прежние обитатели остались на месте и живут куда лучше, чем раньше". Такие разговоры способствовали принятию решения ООН о разделе Палестины – общественному мнению казалось, что евреи смогут править иноверцами как благородные, просвещенные колонизаторы – напомним, что это происходило задолго до той поры, когда слово "колонизатор" стало ругательством. Возможно, они искренне верили, что несут с собой прогресс, а не погибель местному населению. Так, у холма Тель эль-Кади, он же Тель Дан, стоит старая мельница, реконструированная в наши дни, но нормально функционировавшая до 1948 года. Там жил старый мельник-палестинец.

В 1940 году Яаков Цур посетил мельницу и потолковал с мельником. Он писал: "Мельник с Тель-эль-Кади бросил еще одну пригоршню зерен в воронку над жерновами... Кто знает, сколько лет жил здесь старик, мелющий зерно? Он едва зарабатывает себе на жизнь, обслуживая несчастные арабские села в окрестности, обитатели которых едва выживают от помола до помола". Дальше Яаков Цур описывает новую жизнь – прогресс, который несут евреи: "В Дафне и Хан эль-Дувейре поселились молодые евреи... Была проложена дорога... появились новые семена и новые методы посадки. Завязалась дружба между старым мельником и его новыми соседями. И он не один – в Дафну приходит много арабских гостей. В "шатре дружбы" всегда стоит на угольях финджан с кофе для них. Дети местных жителей привыкли к виду евреев и приветствуют их словом "Шалом". Местные жители уже поговаривают, под влиянием евреев, о новых посадках и о мелиорации. Добрососедские отношения давно сложились между арабами и евреями Верхней Галилеи. Даже волнения не испортили узы между жителями Метулы и Кфар Гилали и соседних арабских деревень".

Яаков Цур заключает: "Новые надежды возникают в сердцах местных жителей, живших в страшной бедности. Они учатся у евреев, как жить на земле, не мучаясь от нужды. Пусть благословение воды этой благословит их труды и наши". Но в 1948 году все арабские села были сметены с лица земли и старый мельник, и прочие "арабские гости" оказались в лагерях беженцев в Ливане. Благословения воды на всех не хватило.

На протяжении десятков лет израильские власти отрицали, что многие палестинцы были изгнаны, хотя это считалось секретом Полишинеля. «Они ушли сами, добровольно, никто их не трогал, они ушли, чтобы вернуться вместе с арабскими армиями» – эту мантру талдычили израильские представители, а друзья Израиля за рубежом отвечали истовым «аминем». Рассказы палестинцев отметались, как порождения необузданной восточной фантазии.

Как говорил О. Генри, трест похож на яйцо – его проще разбить изнутри. В Израиле куда меньше внутренней еврейской дисциплины, чем в других странах. Если многие евреи за границей готовы лгать во имя Израиля, израильтяне зачастую готовы сказать правду. Покойный премьер-министр Ицхак Рабин рассказал в своих мемуарах о том, как находившиеся под его командованием войска изгнали тысячи арабов из городов Рамле и Лидда на центральной равнине Палестины. Цензура заставила его вырезать этот рассказ, но он просочился в прессу. После этого в израильской прессе началась волна разоблачений. Можно сказать, что они стали модой в более уверенном Израиле наших дней. С каждым днем детали картины становились все яснее.

Многие палестинцы в письмах в израильские газеты рассказывали о грузовиках, забиравших молодежь из арабских сел к границе или на расстрел, о методах устрашения с единственной целью – добиться ухода палестинцев с захваченных территорий. Бен Гурион охарактеризовал массовый исход палестинцев как «чудо». Но это чудо было получено в результате упорной работы израильтян.

Концепцию «чуда» похоронила возникшая в 80-е годы «новая историческая школа». Эти историки – Бенни Моррис, Том Сегев, Илан Паппе, Ави Шлаим, Симха Флаган – решили сорвать всеобщий заговор молчания. Сейчас, после нескольких лет их добросовестных исследований, невозможно понять, как раньше весь мир, и сами израильтяне, могли верить официальной лжи об «организованном и добровольном отступлении» беженцев. Израильский военный историк полковник Меирке Пеил не видит резона в наукообразных поисках причины к бегству: “Беженцы бежали по той же причине, что и все беженцы на свете – спасая свою жизнь”. Меирке знал, о чем говорил – он был наблюдателем от еврейского руководства «Хаганы» в Дейр-Яссине. Его наблюдение просто и верно. Так бежала моя семья 22 июня 1941 года из горящего Минска, так бежали миллионы людей – русских, французов, немцев – когда приближалась линия фронта.

Беда не в том, что они бежали, но в том, что им не дали вернуться. Наверное, многие – в особенности горожане – не захотели бы вернуться. Так, моя семья осталась после войны в Новосибирске, но осталась по своей воле. Крестьяне бы вернулись. Они бы вернулись и сегодня, хотя прошло немало лет. Но сионисты действовали по методу, с тех пор примененному в Боснии, Хорватии, Косово, или в завоеванных армянами областях Азербайджана. Резня не была самоцелью – целью было создание этнически чистого государства. Еврейские власти были довольны результатом «этнической чистки». Они не скрывали радости – только десять процентов палестинцев смогли уцелеть и остаться в своих деревнях и городах в результате Накбы.

Благодаря работе «новых историков», мы можем упомянуть некоторые основные факты о войне 1948 года, ставшие известными за последние годы.

ГЛАВА XX . НА ВЫСОТАХ КАСТЕЛЯ

Памятником 1948 году стоит Кастель. Это самый трудный (808 м) перевал на Яффской дороге, в 10км от Иерусалима. «Не заберется на Кастель», – говорят иерусалимцы о маломощных машинах. К северу от шоссе и развязки находится зажиточный пригород Мевассерет, с его торговым центром, гордо подымающим ввысь эмблему Макдоналд’с. К югу от дороги израильские флаги развеваются над холмом Кастеля. У подножия разбит парк для детей поселка Маоз Цион, выходцев из Ирака и Курдистана, привезенных в 50-х годах. Они не знают, что было на вершине, хотя у начала тропинки стоят железные щиты с пояснительными надписями: «Здесь наши доблестные силы сражались с арабскими бандами и выкурили их из ихнего бандитского гнезда». Гид пересказывает равнодушным туристам израильскую версию истории: осажденные евреи Иерусалима ждали помощи из братского Тель Авива, но еврейским конвоям мешали арабские банды, окопавшиеся на Кастеле.

Подымаемся наверх. Классическое село Нагорья, Кастель стоит на крутом высоком холме над вади, в русле которого проложена дорога на Иерусалим. В центре – основания римской крепости Кастеллум. Госпитальеры построили на этих основаниях замок Кастеллум Бельвеер, им правили командиры ордена из близлежащего замка Белмонт. Дома крестьян, строившиеся поначалу вокруг замка, с веками захлестнули замок, как в Тайбе. Можно пройти из дома в дом; крепкие дома Нагорья выдержали атаку Палмаха и выдержали атаку времени. Здесь они жили, арабские бандиты, и жены их бандитки, и дети бандитята, и бандитские ослы, и бандитские овцы в бандитских хлевах, и бандитские оливы и бандитские кактусы, и все это существовало тысячи лет, чтобы только мешать движению еврейских конвоев на шоссе.

На склоне Кастеля растет одинокий кактус “сабра”, неизменный признак арабского села. Жители Кастеля лишились всего: домов, скота, земель, многие – жизни, и даже кактус – “сабру” взяли себе израильтяне, как символ своего молодого поколения. Ирония судьбы – выдумавшие это прозвище для родившихся в Палестине европейских евреев возможно, не знали, что кактус был привезен в Палестину в недалеком прошлом. Они не заметили, что “сабра” растет только вокруг арабских сел, или там, где были села.

Не только пояснительные надписи у Кастеля – израильские книги и путеводители так же любят святую простоту. Как правило, они не видят этих руин. Известный краевед Зеэв Вильнаи, автор десятка книг и путеводителей, описывает район Латруна так: «Возле развалин арабской деревни – два римских камня» и дает подробное описание римских камней, даже не останавливаясь на судьбе арабской деревни. А ведь ему известно, что она не развалилась сама по себе – дома взорвали израильские саперы через долгое время после того, как отгремели бои Шестидневной войны, а жителей насильно вывезли на армейских грузовиках. Корреспондент израильской газеты спросил почтенного д-ра Вильнаи, почему он не упоминает об этом, и получил ответ: «Зачем вам надо копаться в грязи?» Русский путеводитель – как и другие – замечает живописные руины арабской деревушки Лифта, и упоминает, что в библейские времена здесь находился источник Мей Нефтоах. Он не упоминает о том, что жители Лифты по сей день живут в лагере беженцев, а крыши их домов были нарочно проломлены, чтобы в них никто не смог поселиться. Так советские книги стыдливо умалчивают об узниках, исполнявших великие сталинские проекты.

Если же эти села нужно упомянуть, их называют «кфар натуш», «покинутая деревня». Например, израильский путеводитель пишет о селе, стоявшем на месте Кфар Сабы: «База бандитов... взят в бою... развалины видны на холме».

Битва за Иерусалим шла в районе Кастеля. Хотя ООН постановила оставить Иерусалим под международным управлением, сионисты решили взять себе святой город. Их не останавливали ни решение ООН, ни воля иерусалимцев. В израильских пропагандистских брошюрках обычно подчеркивается, что борьба шла за Святые места, за Стену Плача. Но на деле сионисты мало интересовались Святыми местами. Бен Гурион рассказывал, что он впервые оказался у Стены Плача через несколько лет после приезда в Палестину. Стена Плача была важна для набожных евреев, но они (посторонние их называют ортодоксами или хасидами, или богобоязненными (харедим), их вежливое самоназвание – «адук», «тесно прильнувшие или прикипевшие к Торе») не хотели сионистов, они предпочитали международное правление, на худой конец – эмира Абдаллу. Даже сегодня старое иерусалимское еврейское население, жившее в городе до сионистов, вывешивает черные флаги в день независимости Израиля. В рассказах сионистских ветеранов боев 1948 года неизменно фигурируют белые флаги над домами “богобоязненных”, вражда к сионистам, отказ оказать помощь раненым солдатам еврейской армии. И после 1948 года жители религиозных районов относились к израильским властям как к оккупантам, не общались с прочими иерусалимцами, но лишь со своей колонией на Побережье – Бней-Браком.

Война за Иерусалим, которую вел Израиль от имени “богобоязненных” была столь же парадоксальной, как и занятие Наблуса во имя спасения самарян, или – предположим – “освобождение” Антверпена с его евреями – полировщиками бриллиантов. “Богобоязненные” хотели Стену Плача и не хотели сионистов, сионисты не нуждались ни в Стене Плача, ни в “богобоязненных”, но воспользовались и тем и другими для оправдания своего завоевания Иерусалима.

При разделе Иерусалима пострадали и Святые места. Не знаю, что было бы, если бы израильтянам удалось занять Старый город в 1948 году, что стало бы с мечетью эль Акса в дни решительного Бен Гуриона, который и в 1967 году требовал снести крепостные стены, построенные Сулейманом Великолепным. Но и так святыни пострадали. На въезде в город стоит многоэтажный отель “Хилтон”. Он построен на одном из самых почитаемых вали Нагорья – на гробнице шейха Бадра, древнем святилище. Кладбище Мамиллы, где похоронены победители крестоносцев, превращено в стоянку для автомобилей. Многочисленные вали Коридора разваливаются без присмотра – в районе не осталось крестьян, которые заботились бы о них, а вакф – мусульманский религиозный фонд с его огромными угодиями и доходами – был практически экспроприирован Израилем в 1948 году и не может тратить на это деньги. Вакф был провозглашен “отсутствующим лицом”, а поскольку речь идет о “собственности Бога”, поэт Рашид Хуссейн писал об этом решении: “Господь Бог тоже стал палестинским беженцем”.

Да и можно ли убивать и покорять живых людей во имя мертвых камней? Можно ли “освободить” камни? Стоило ли во имя контроля над Стеной Плача стирать с лица земли целые жилые районы? Большинство израильтян отвечает на эти вопросы утвердительно, если речь идет о палестинцах.

Бои за Иерусалим начали правые сионистские боевики “Эцель” и “Лехи”, первыми приступившие к слепому террору против гражданского палестинского населения. Сначала они терроризировали жителей Лифты и Ромемы, затем, 13-го и 29-го декабря 1947 г., они бросили бомбы в толпу покупателей на базаре у Яффских ворот, убили шестерых и ранили 40 человек. «Хагана» не уступала – 5 января 1948-го ее бойцы подорвали гостиницу “Семирамида”, и убили 15 невинных палестинцев. 7 января 1948 года бойцы Эцеля бросили бомбу в толпу палестинцев, ждавших автобуса у Дамасских ворот и убили 17 человек. Палестинцы ответили взрывами на улице Бен Иегуда и у Еврейского Агентства (о которых, в отличие от актов еврейского террора, можно прочесть во всех книжках про войну 1948 года, изданных в Израиле или Америке).

В Иерусалиме уже была применена тактика изгнания мирного населения в Ромеме, в Катамоне, Шейх Бадере. Палестинцы начинали понимать, что им грозит страшная судьба. Поэтому борьба была такой упорной, несмотря на вопиющее неравенство сил. Война за коридор завершилась до конца британского мандата, когда на территории Палестины еще не было войск арабских государств. Эти войска и потом мало что меняли – у них не было оружия, денег, солдат и желания воевать; “победа Израиля над армиями семи арабских государств” несколько напоминает знаменитую “победу Красной армии над Антантой” в гражданскую войну. Но ранее, в апреле-мае, у палестинцев вообще не было шансов удержаться.

По книге президента Израиля Хаима Герцога “Израильско-арабские войны” ко времени принятия резолюции о разделе в Пальмахе – отборных частях еврейской общины – состояло 4000 бойцов, а все еврейские вооруженные силы насчитывали 15 тыс. бойцов передовой линии и 30 тыс. бойцов территориальных отрядов. Кроме этого «Эцель» и «Лехи» располагали 4 тысячами бойцов. У палестинцев же, по тому же источнику, было две партизанских группировки “Армии Спасения”, насчитывавших около тысячи человек каждая, несколько неорганизованных партизан на юге Палестины и Армия Освобождения под командой Каукджи, насчитывавшая на бумаге около шести тысяч человек. По данным Ури Мильштейна у палестинцев было лишь триста обученных бойцов на всю страну. В районе Коридора сражалось только народное ополчение из окрестных сел и из Иерусалима. У ополченцев не было ни оружия, ни боевой подготовки, заслуживающих этого имени: король Саудовской Аравии послал им партию примитивных ружей конца прошлого века, которые и использовать не удалось, да на “черном рынке” они смогли купить несколько ружей по безумной цене: старый ржавый “Маузер” стоил сто фунтов, в четыре раза больше, чем обычно. Подготовка была примитивной, импровизированной. Рекрут, умевший выстрелить пол-обоймы в цель и бросить ручную гранату, считался хорошо обученным солдатом.

И все же крестьяне и ополченцы упорно сражались за свои дома, за свои поля, за свои села, где жили их предки из колена Иуды и Вениамина, избравшие землю, а не веру. Во главе ополчения стоял Панфилов (или Трумпельдор) палестинцев, Абд эль Кадир из рода Хуссейни, одного из трех знатнейших родов арабского Иерусалима. Боям не было видно конца – сколько ни напирали полки Пальмаха на село, крестьяне держались. Дома села переходили из рук в руки, как в Сталинграде. Гибель Абд эль Кадира эль Хуссейни положила конец сопротивлению. Он погиб восьмого апреля 1948 года, за день до резни в Дейр-Яссине, случайной смертью. Он шел по полю, его окликнули двое из еврейского окопа, принявшие его за своего. Они окликнули его по-арабски: это были евреи из Ирака, совсем недавно приехавшие в Палестину, и не знавшие иврита, эль Хуссейни принял их за англичан – неподалеку находились английские позиции, и до конца британского мандата было еще больше месяца – и ответил по-английски “Хэлло, бойс”. Его ранили, и казнили в тот же день.

Целый день тело эль Хуссейни лежало на поле битвы, пока палестинцы не поняли, что их вождь был убит. Яростной волной поднялись палестинцы и выбили евреев из Кастеля. Их контратака была столь мощной, что еврейские силы не смогли удержаться и откатились далеко от села. Через несколько дней Пальмах броском вступил в Кастель, но к изумлению бойцов в селе никого не было – Кастель был пуст.

Горе захлестнуло Палестину, когда весть о смерти Хуссейни дошла до Иерусалима. Это было на Пасху, когда иерусалимские мусульмане обычно едут веселым поездом со знаменами, барабанным боем, громом литавров и стрельбой “фантази” на восток, в сердце пустыни, к древней крепости Нэби Мусса.

Нэби Мусса лежит к востоку от дороги, идущей вдоль долины Букеа в Иудейской пустыне. Букеа – продольная складка на мятой и плешивой шкуре пустыни, неожиданно ровное место с лунным пейзажем. Чтобы посмотреть краем глаза на пустыню, если больше нет времени, нужно заехать в долину Букеа, к Нэби Мусса. С асфальта сходить и съезжать можно только в субботу и праздник, потому что в будние дни можно попасть ненароком под артобстрел: Иудейская пустыня – место зимних учений армии.

Нэби Мусса – перл этой безводной долины. Судя по грудам камней кальколитической эпохи, это место считалось святым испокон веков. Мусульмане считают, что здесь погребен Моисей, хотя в Библии говорится, что Моисей погребен неведомо где на горе Нево, к востоку от Иордана. Это расхождение объясняют тем, что с маленького холма Нэби Муса видна гора Нево, и так это перепуталось с годами. Нэби Мусса – не скромная гробница шейха, но мощная четырехугольная крепость с многими куполами.

Ее воздвиг победитель монголов, гроза крестоносцев, покоритель Кесарии, разоритель Арсуфа султан Байбарс. Он же завел обычай ежегодного празднества в этом месте, когда десятки и сотни повозок устремляются из Иерусалима к святой гробнице Моисея. Тут праздновались свадьбы, гулялись гуляния, устраивались семейные пикники – и все это в Пасху, когда в Иерусалиме собираются многочисленные христианские паломники. Байбарс боялся, что однажды паломники захватят Иерусалим, и он хотел иметь под руками мобилизованное мусульманское население. Этот праздник было особенно легко ввести потому, что мусульмане Святой земли когда-то были христианами и иудеями, и склонны были отмечать весенний праздник Пасхи, вплоть до обычая красить яйца. Празднество Нэби Мусса длилось 7 дней, а начиналось молебном на Храмовой горе.

Пасхой 1948 года окончился этот, продержавшийся семьсот лет, обычай. Траур по Хуссейни уничтожил радость весеннего праздника. Только в 1984 году, впервые за 35 лет, тысячи иерусалимцев выбрались в этот день к Нэби Мусса, к гробнице Моисея, на которого, как и на Палестину, у иудеев нет монополии.

После смерти Хуссейни положение палестинцев стало и вовсе отчаянным. Даже учитывая самого необученного феллаха с дедовским кремневым ружьем, они могли выставить в поле лишь несколько тысяч человек. На уровне организованных военных полевых частей – батальонов и бригад – у палестинцев были только отряды Каукджи, которые не могли сравниться с бригадами Пальмаха и Хаганы. Возможно, вся Палестина к западу от Иордана стала бы еврейской, и судьбу Лифты и Кастеля разделили бы Наблус и Хеврон, но в это время на помощь палестинцам пришел Арабский легион под командованием легендарного Глабба.

Глабб-паша, как его звали на Востоке, или сэр Джон Баггот Глабб, как его звали в Англии, был воином из того же теста, что и Лоуренс Аравийский и Орд Вингейт: европейским солдатом, подпавшим под очарование Востока. Но Лоуренса в наши дни считают выдумщиком, а Глабб доказал свое военное мастерство в настоящих боях. Орд Вингейт выбрал сторону евреев в палестинском конфликте и стал первым наставником воинов Пальмаха. Глабб избрал арабов.

Сын английского генерала, полковник Глабб отличился в Первой мировой войне, а после войны ускользнул от скучной казарменной жизни на Ближний Восток. Он научился говорить по-арабски, верхом на верблюде пересек в одиночку пустыню между Палестиной и Междуречьем, и в 1930 году получил важное задание от эмира Трансиордании, ставшее началом его карьеры.

В те годы оседлое население Восточного берега Иордана страдало от налетов воинственных бедуинских племен. Глабб был послан замирить бедуинов. Он пошел по необычному пути и вместо того, чтобы укрощать бедуинские племена огнем и мечом, он избрал подход Макаренко. Он понял, что бедуины гордятся боевой доблестью и сыграл на этом. Глабб создал отряды Разведчиков Пустыни (эль Бадрие), служба в которых стала высшей честью для бедуина. Он сколотил удальцов пустыни в дисциплинированные военные отряды и через два года налеты на города и села полностью прекратились, а свой боевой запал бедуины тратили в учениях и патрулях под командой Глабба.

“Я замирил бедуинов, не посадив ни одного в тюрьму и не потратив ни одной пули”, – говорил он о себе с гордостью. Эти отряды и стали основой Арабского Легиона. Президент Хаим Герцог писал: “Арабский Легион под командой генерал-лейтенанта сэра Джона Баггота Глабб-паши, ветерана Первой мировой войны, был наиболее действенной и хорошо обученной арабской армией. Свободно говоривший по-арабски Глабб преобразовал Легион из пограничных частей в пустыне – в современную армию. Глабб, душой слившийся со своими вольными и независимыми бедуинами, с его личным влиянием и авторитетом, смог создать внушительную воинскую силу, применив британскую дисциплину и организацию к бедуинам с их прирожденными боевыми качествами”.

В 1941 году, когда в Ираке состоялся про-германский путч, Легион шел в авангарде британской колонны на Багдад, по безводным пустыням, штурмовал оазис Пальмиру и отличился при взятии Багдада. Бедуины Глабба ходили в длинных “юбках” – галабие, волосы заплетали в косу, и английские бойцы прозвали их “девчонками Глабба”.

В израильских учебниках и пропагандных изданиях всегда подчеркивается, что многие арабы сотрудничали с нацистской Германией. Это правда, но не вся правда. Были арабские лидеры, вроде муфтия Иерусалима хаджи эль Хуссейни, ставившие на Германию в борьбе с колониальной державой. Но были и воины Арабского Легиона, которые уничтожили германскую базу в Ираке и обезопасили Палестину.

В Ираке “девчонки Глабба” отличились в борьбе с про-германскими повстанцами Фаузи Каукджи. Прошло несколько лет, и в 1948 году Глабб и Каукджи оказались невольно союзниками в войне. Получив приказ короля Абдаллы, Глабб пересек Иордан и пошел по трудным дорогам из Иерихона на Рамаллу – “по дороге Иисуса Навина”, писал Глабб, склонный к библейским ссылкам, как и Орд Вингейт. С ним шли и палестинцы, “кряжистые горцы Хеврона, похожие на наших шотландских горцев, упрямые, стойкие, хорошие воины” (Глабб).

Глабб берег своих солдат, и не хотел бросать их в городские бои. Только под давлением короля он вошел в Иерусалим. но и там не пытался взять западный, еврейский город. Впрочем, в 1948 году арабские силы практически нигде не пересекали указанных ООН границ еврейского государства. Ави Шлаим, израильский «новый историк», живущий в Англии, доказал в своей книге «Сговор на Иордане», что иорданский король заключил тайный договор с еврейским руководством: он обязался не покушаться на еврейские территории, а они обещали не мешать ему присоединить оставшиеся палестинские земли к своему королевству. Они лишь не договорились – какие земли останутся у палестинцев. Бен Гурион хотел завоевать всю Палестину, а его правые оппоненты хотели покорить и Трансиорданию.

Поэтому Арабскому Легиону пришлось повоевать. Глабб пишет в своей книге, что денег ему не давали, обещанные суммы из Ирака и Египта так и не поступили, боеприпасов не было. Когда он объяснял королю, что армия не может воевать без патронов, его упрекали в том, что он продался сионистам. Деньги, как всегда, решали почти все: Голда Меир отправилась в Америку для сбора средств на войну и собрала 50 миллионов долларов. Это в три раза превышало годовой доход Саудовской Аравии от продажи нефти в 1947 году: в те годы у арабов не было нефтяных богатств, а то, что было, они не спешили потратить на палестинцев. (Военные бюджеты арабских стран того времени показывают, что у Израиля было куда больше денег. Бюджет Египта составлял 8 миллионов фунтов, Сирии – 2,5 млн.ф., Ливана – 1 млн.ф., Ирака – 6 млн.ф. и Иордании – 7,5 млн.ф. Вовсе не все эти суммы предназначались для войны в Палестине.) В распоряжении Глабба не было и десятой части той суммы, которую привезла Голда Меир. Поэтому он стремился к перемирию с израильтянами. Не из пацифизма, в этом старого вояку не стоило упрекать, не из трусости – из-за нехватки боеприпасов и денег. Все же Легион повоевал, и в тяжелых боях удержал Латрун и высоты за Маале ха-Ха-миша, на пути к Рамалле. Поэтому крестьяне района Латруна – Ялу, Дейр Аюба, Имваса, Бет Нубы – смогли прожить под сенью своих смоковниц на 19 лет дольше, чем крестьяне ближней Абу Шуши – только в 1967 году, после Шестидневной войны, к ним пришли армейские бульдозеры, смели их дома с лица земли и превратили окрестности в заповедник горного сельского хозяйства, Парк Канады – в честь пожертвовавшего на его создание канадского еврейства.

Все прочие силы арабских государств, которые так любят перечислять израильские историки-популяризаторы, не собирались проливать кровь за Палестину, которая досталась бы королю Абдалле. Между арабскими государствами не было согласия, и они направили лишь символические силы для защиты палестинцев: кто – роту, а кто – батальон. Этого было недостаточно для войны. Только Арабский Легион воевал всерьез, но силы были неравны.

Глаббу и Арабскому Легиону удалось остановить израильтян, но отбить коридор они не смогли. Заключенный на Родосе договор о перемирии закрепил эту границу, а прошедшее время сделало ее священной в глазах самых прогрессивных израильтян, готовых поступиться более поздними завоеваниями. В этих местах можно призадуматься о странном повороте событий, приведшем к конфронтации. Если бы староверы России попытались выселить православных, утверждая, что до Петра вся Россия крестилась двуперстием; если бы копты Египта пытались изгнать мусульман в пустыню, если бы друиды Уэльса потребовали эвакуации Лондона, – возник бы исторический эквивалент происходившему в 1948 году. Палестинцы, жители Святой земли, были прямыми потомками древних обитателей страны. Они чтили ее святых от Моисея и Давида до Маккавеев и Иисуса, ее святыни от Храмовой горы до гробницы патриархов и Гроба Господня. Они возделывали поля, виноградники, оливковые рощи, ухаживали за ее родниками.

Пришельцы-евреи тоже были потомками древних обитателей страны, давно покинувшими ее в силу разных обстоятельств, хранившими древнюю религию страны. Объединившись, слившись в один народ, пришельцы и местные жители смогли бы исцелить древнюю шизофрению Палестины, стародавнее раздвоение личности, по которому оставшиеся в Палестине перестали считать себя евреями, а евреи за рубежом перестали считать себя палестинцами. Вместо этого две половины единого целого взялись за оружие, стараясь уничтожить друг друга. Погромы в Хевроне и Яффе показали, что и палестинцы способны на резню и уничтожение мирного еврейского населения.

Говоря мудрыми словами Джорджа Бреннана (он писал про гражданскую войну в Испании): “В гражданских войнах больше крови проливает победитель”. В войне 1948 года победили евреи. Соответственно, пролитая кровь была палестинской – и она отравила землю, отнятую у палестинцев.


ГЛАВА XXI. БЕЖЕНЦЫ И ТЕРРОР

Но в Палестине и раньше сомневались в намерениях поселенцев-сионистов. Еще в 20-х годах иерусалимский каноник Вадди предупреждал, что “евреи станут тиранизировать не-еврейское население”. В 1948 году, когда поток беженцев стал реальностью, люди, увидевшие это своими глазами, не смогли хранить наивность и оптимизм, которых хватало на десятилетия на расстоянии. Первым человеком, увидевшим, понявшим, сказавшим и пострадавшим за это был граф Фольке Бернадотт, одна из трагических фигур трагического года.

Бернадотт, племянник короля Швеции, был главой шведского Красного Креста в 1945 году, когда он направился в Третий Рейх для спасения узников концлагерей – на Западе опасались, что перед окончательным поражением нацисты убьют всех узников – свидетелей их зверств. Ему удалось добиться разрешения на эвакуацию тысяч скандинавских узников, а также многих евреев. (Так спаслась, среди прочих, Корделия Эдвардсон, еврейка из Польши, ставшая известной журналисткой и корреспондентом шведской газеты “Свенска Дагбладет” в Иерусалиме.) Поэтому в 1948 году ООН назначила его специальным представителем в Палестине. Поначалу он должен был носить титул Верховного Комиссара, как и глава британской мандатной власти, но затем, в последнюю минуту, его предпочли назвать Посредником ООН.

Бернадотт прибыл в Палестину с самыми острыми про-еврейскими и про-сионистскими сентиментами. Он знал лучше многих о трагедии европейского еврейства, у него было теплое чувство спасителя к спасенным. Он хотел добиться мира между арабами и евреями. Но он быстро убедился в том, что евреи не спешат прекратить войну, но хотят завоевать земли, отошедшие к палестинцам по Плану Раздела. Особое впечатление произвели на него беженцы, сотни тысяч беженцев, сгрудившихся на улицах Рамаллы и Наблуса, он с ужасом думал об их судьбе, об опасности эпидемий, о том, как они проведут дождливую зиму. Он предложил возвратить беженцев, дать компенсацию тем, кто не хочет вернуться, заключить перемирие, слегка упростить границы кантонов Плана Раздела. Он предлагал отдать евреям Западную Галилею в обмен на Негев. Бернадотт не понимал, что правительство Израиля относится к резолюции ООН лишь как к отправной точке, что оно собирается все равно захватить Западную Галилею и удержать Негев, что оно не только не собирается возвратить беженцев, но надеется еще умножить их число.

Против Бернадотта началась яростная кампания в Израиле. Правительство Бен Гуриона не собиралось поступиться “плодами побед” и не хотело, чтобы война была прекращена до полной победы. В своей книге “В Иерусалим” граф Бернадотт пересказывает свою беседу с израильским министром иностранных дел Моше Шаретом: “Евреи считают, что у них два врага. Арабы – все еще Враг №1, но я и наблюдатели ООН находимся на почетном втором месте. Арабы помогали нам всемерно, в особенности во время второго перемирия. Евреи, со своей стороны, все время совали палки в колеса и пытались затруднить нашу работу. Я не понимаю, – продолжал я, – почему Еврейское Правительство относится столь высокомерно и злобно к представителям ООН. Во-первых, нет сомнений, что Еврейское Государство в Палестине будет существовать. Во-вторых, евреи должны постараться смягчить еврейско-арабскую ненависть, ведь арабы в любом случае останутся соседями евреев. Так, израильское правительство могло проявить великодушие в вопросе арабских беженцев, но оно проявило лишь упрямство и жестокосердие по отношению к беженцам. Оно могло бы показать, что многострадальный еврейский народ понимает чувства беженцев и не хочет, чтобы они страдали так, как страдали евреи”.

Бернадотт был лишь первым из многих посторонних наблюдателей, пришедших к переоценке конфликта на основе личных наблюдений. Он сам отдавал себе в этом отчет: “Вскоре в Палестину прибудут триста наблюдателей ООН из четырех стран. Я знаю по личному опыту – по прибытии эти наблюдатели будут симпатизировать еврейскому делу, но я знаю также, что вскоре сила обстоятельств вынудит их изменить свою позицию”. Интересно, что эти слова Бернадотта остаются верными и по сей день. Несколько лет назад генерал войск ООН норвежец Одд Булл, которого израильтяне считали “своим в доску”, вернувшись домой написал резко анти-израильскую книгу. Тогда израильтяне немало мучились вопросом – почему даже самые произраильские наблюдатели ООН после короткого пребывания в Святой земле становятся сторонниками палестинцев. Дело в том, что израильский миф – миф “Экзодуса”, жестоких и ленивых арабов, трудолюбивых израильтян, превращающих пустыню в сад – не выдерживает рассмотрения с близкого расстояния. На него нужно смотреть издалека, из Нью-Йорка, из Милуоки, на худой конец – из бастионов еврейских поселений. С человеком, выбирающимся из кольца осады и идущим по земле, происходит то, что произошло с графом Бернадоттом – он начинает видеть реальность.

Израильское руководство боялось, что к словам Бернадотта прислушаются, что лопнет мыльный пузырь “арабской военной угрозы”, “арабского упрямства”, “арабского Голиафа против еврейского Давида” и станут видны подлинные проблемы – проблема беженцев, проблема захвата арабских земель. 17 сентября 1948 года граф Бернадотт был убит членами группы Лехи («банда Штерна»), во главе которой стоял будущий премьер Израиля Ицхак Шамир. Убийцы – Ицхак Бен Моше, «Рыжий» Зингер, Иошуа Коэн и Мешулам Маковер31 не провели ни одной ночи в тюрьме, хотя власти прекрасно знали их имена. Иошуа Коэн стал близким другом старости Бен Гуриона, а главарь и организатор убийства, Ицхак Шамир – премьер министром Израиля. Этого было мало – Бернадотт был убит дважды, первый раз – пулями, во второй раз – чернилами. Был распространен фальшивый документ, “письмо Бернадотта Гиммлеру”, в котором Бернадотт якобы просил шефа гестапо не освобождать евреев из концлагерей и побольше бомбить Лондон с помощью ракет ФАУ-2. С годами было доказано, что речь идет о грубой подделке, но к тому времени политический капитал был уже заработан убийцами Бернадотта и их союзниками в правящей верхушке Израиля.

(Интересно сравнить посмертную судьбу двух шведских аристократов, Бернадотта и Валленберга. Оба спасали евреев из нацистских концлагерей, оба погибли почти одновременно, но имя погибшего в советской тюрьме Валленберга стало знаменем многолетней борьбы с Советской властью, многие улицы и площади городов мира названы его именем, но убитый сионистами Бернадотт совершенно забыт даже в его родной Швеции.)

Только сейчас можно понять, как прав был Бернадотт. Ведь война 1948 года могла быть последней арабско-еврейской войной. Если бы она завершилась стабилизацией на указанных ООН границах, без захвата и изгнания, возможно, израильтянам удалось бы спокойно сформироваться в новый народ на основе этоса первопоселенцев. Естественное сопротивление палестинцев пришло бы раньше или позже к концу, и не было бы растянувшейся на десятилетия кровавой драмы террора. Ведь первыми “террористами” были крестьяне Сатафа и Субы, возвращавшиеся на родные места, чтобы хоть собрать маслины или захватить оставшуюся рухлядь. Их встречали пулеметным огнем. Когда они приходили в слишком больших количествах– часть №101 из Сатафа переходила “зеленую черту” и устраивала резню в лагерях беженцев.

Почти немедленно после военных действий крестьяне стали возвращаться в родные места. Правительство Бен Гуриона было полно решимости воспользоваться плодами “чуда арабского бегства”. Возвращавшихся называли сначала “инфильтрантами”, потом “федаянами”. Многие “инфильтранты” были убиты на месте израильскими силами безопасности, другие – изгнаны. “Инфильтрантов следует изгнать немедля”,– написал Бен Гурион в своем дневнике. Прогоняли и тех, кто успел добраться до покинутого дома. “Гаолам Газе” опубликовал фотографии: как поступают с инфильтрантами. В фоторепортаже был пробел: по словам редакции, “есть вещи, о которых лучше не говорить”. Вдоль границы была установлена военная зона – пойманных в ней инфильтрантов не задерживали, а убивали на месте без предупреждения.

В романе “Опсимист” (оптимист плюс пессимист) Эмиля Хабиби так описывается поимка “инфильтранта”:

“Военный комендант выхватил пистолет и бросился в заросли кунжута. В кустах он обнаружил крестьянку – она сидела на корточках и на коленях держала ребенка.

Комендант закричал: “Ты из какой деревни?”

Женщина продолжала сидеть.

– Ты из Барвы?

Она не отвечала.

Тогда он приставил пистолет к виску ребенка и закричал:

– Отвечай, а то убью!

На этот раз женщина ответила ему:

– Да, из Барвы.

– Ты возвращаешься туда?

—Да.

Тогда он заорал:

– Разве я не предупреждал, что тот, кто вернется туда, будет убит? Вы что, порядка не понимаете? Думаете, что с вами шутят? Вставай и уходи куда хочешь, но на восток. А если снова увижу тебя – тебе несдобровать.

Женщина встала, взяла за руку сына и пошла, не оборачиваясь, на восток. Удаляясь, фигуры женщины и мальчика становились все больше, пока не растворились в лучах заходящего солнца”.

Другие пойманные инфильтранты в Галилее были собраны в мечети эль Джаззара в Акке – туда попадает и герой-рассказчик, “опсимист”, после того, как ему удается вернуться в Израиль из Ливана. В мечети его окружают беженцы и засыпают вопросами о своих родственниках – не встречал ли он их в Ливане.

– Мы из деревни Кувейкат, ее разорили, а нас прогнали. Ты не встречал кого-нибудь из Кувейкат? “Я ответил: “Нет, не встречал никого”.

– Я из Маншии. Там и камня на камне не осталось. Только могилы. Встречал кого-нибудь из Маншии?

– Нет.

– А мы из Умка. Деревню снесли, место распахали, маслины вырубили. Знаешь кого-нибудь из Умка?

– Нет.

– А мы из Барвы. Нас выгнали, а деревню разрушили. Наших не видал?

– Видал одну женщину. Она пряталась со своим сыном в кустах у дороги.

Стали гадать, кто она. Назвали имен двадцать. Тут один мужчина закричал: “Хватит! Это мать Барвы. Вот и все”. Все замолчали. Потом голоса стали упрямо называть родные деревни, которые, как я понял, были стерты с лица земли:

– Мы из Рувеи.

– Мы из Хадсы.

– Мы из Дамунка.

– Мы из Мазры.

– Мы из Шааб.

– Мы из Миары.

– Мы из Вараат ас-Сарис.

– Мы из Зейта.

– Мы из Бассы.

– Мы из Кабири.

– Мы из Икрит.

– Мы из Барама.

– Мы из Дейр эль Каси.

– Мы из Сасы.

– Мы из Габисии.

– Мы из Самхаты.

– Мы из Сафсафы.

– Мы из Инана.

– Мы из Фарада.

Но я не вспомню названия всех деревень, упомянутых в ту ночь во дворе мечети эль Джаззара”.

И “опсимист” цитирует стихи Туфика Зиада, поэта и мэра Назарета, посвященные той же теме:

Я найду номер каждой квитанции

На нашу украденную землю.

Раскопаю межи каждого села

и стены каждого дома, стертого с лица земли.

И следы каждого вырванного с корнем дерева

и каждого смятого цветка,

Чтобы помнить,

И напишу обо всем на маслине

во дворе дома.

Беженцы сидят во дворе мечети, когда они получают радостную весть:

– Израильское командование решило немедленно вернуть беженцев в их родные деревни. “Кто-то прошептал: “Почему они не подождут до утра?”

Я удивился и ответил: “С благородным делом стоит спешить”.

Неся на себе детей и скарб, беженцы вышли из мечети.

Тут их посадили на грузовик, отвезли на границу и прогнали в Ливан”.

Им еще повезло – они не были убиты, только оставлены томиться в лагерях беженцев.

Израильские власти надеялись, что беженцы погибнут:

“Часть погибнет, а часть станет отбросами общества в соседних арабских странах”,– писали прогнозисты израильского МИДа в секретном отчете. Так бы и произошло, если бы не вмешательство ООН, которая и по сей день содержит сотни тысяч беженцев.

Израилю много раз предлагали заключить мир – и взамен принять беженцев, даже не всех, но часть. Израильское правительство постоянно отказывалось. Оно предпочитало войну, и войны шли одна за другой, по сей день. Параллельно с “внешними войнами” шла и война с беженцами

О терроре против беженцев можно судить по материалам “дела Кфар Касем”. В 1956 году власти установили комендантский час в арабских селах в преддверие Синайской кампании. В районе Кафр Касема, на границе, крестьянам не было даже сообщено об этом, и когда они вернулись с полей, чуть после пяти часов вечера, их грузовики были остановлены израильскими пограничниками, крестьяне, женщины, дети были поставлены у стенки и расстреляны. На протяжении недель об этом молчала пресса, молчала страна. Только после того, как депутат кнесета от компартии Туфик Туби обнародовал это, начался скандал. Пограничники предстали перед судом, на суде подробно рассказали, как было дело. “Мы были, как немцы. Те останавливали грузовики, приказывали евреям сойти и расстреливали их, так и мы, никакой разницы. Мы выполняли приказ, как немецкий солдат выполнял приказ”, – слова Шалома Офера, пограничника, найденного виновным в убийстве 41 человека, приговоренного к 15 годам заключения и выпущенного на свободу через три года. Шалом Офер и его солдаты убили 9 женщин и 7 детей, по его приказу добивали и раненых. “Офер останавливал возвращавшихся с полей, заставлял их сойти с грузовиков, выстраивал в ряд и приказывал своим солдатам расстрелять их,– написано в приговоре израильского военного суда.

– Мы не видели в этом ничего необычного, – слова пограничника Махлуфа Харуша, приговоренного к 7 годам за убийство 22 человек, освобожденного через 3 года. – Не в первый раз мы стреляли по женщинам и детям. Мы часто натыкались на женщин и детей, которые переходили границу, чтобы украсть плоды.»

И израильские власти не видели в этом ничего необычного, – за исключением огласки. Главный обвиняемый по делу, майор Милинки, был приговорен к 17 годам, но отсидел только три в хороших условиях, его воинское звание было восстановлено, он стал полковником и командовал охраной ядерного центра Израиля возле Димоны – израильской фабрики атомных бомб, по словам “Санди Тайме”. Лично Давид Бен Гурион заботился о его карьере и восстановлении в армии. Обвиняемый №2, Гавриэль Даган, был приговорен к 15 годам, отсидел те же три года, и стал представителем “Израэл Бонде” в Европе. Он сменил имя. Когда вы жертвуете на Израиль, посмотрите – может быть, ваши пожертвования у вас собирает бывший убийца 43 крестьян. (Га-Ир, 10.10.86). В наши дни подсудимые Кафр Касема намекают, что они верно поняли и верно исполнили приказ Бен Гуриона. Так ли это – судить трудно.

Убийства в Кафр Касеме напоминают историю с верным Русланом, когда концлагерный пес бросается на свободных людей. Пограничники из Кафр Касема были приучены к массовым убийствам палестинцев, пытавшихся придти в покинутые села. Тут они перегнули палку – и были слегка наказаны. Со временем переходящие границу уже не думают о сборе маслин, но о вооруженной борьбе. Так начался “палестинский террор”. Террор был раздут и контр-террором – налетами части №101, а потом и других армейских частей, на лагеря беженцев и на села.

Если спуститься из Гило к северо-востоку, вы увидите небольшой красивый холм, а на нем – крохотная деревня Шарафат, типичная деревня на вершине, вроде Субы, Кастеля, эль Джиба. В селе Шарафат – древнее священное дерево, растущее у вали Ситт Бадрие. И это крошечное село испытало налет израильских коммандос, убивших шестерых местных жителей. Пострадало село Самуа, древнее Эштамоа, город Калкилия чуть ли не был стерт с лица земли. 14 октября 1953 года 101-я часть атаковала палестинскую деревню Кибие, и взорвала десяток домов. Погибло 66 мирных жителей, женщин и детей. Бен Гурион возложил ответственность на «несдержанных бывших узников нацистских концлагерей, совершивших этот ужасный акт по собственной инициативе». Убийца из Кибие, Ариэль Шарон со временем стал палачом Сабры и Шатилы, а потом и премьер-министром Израиля.

Прошли годы – палестинцы стали убивать израильтян за границей, израильтяне стали бомбить лагеря беженцев в Ливане, конфликт продолжается, и ему нет конца. Израильская левая видит источник бед в оккупации Западного берега в 1967 году, но подлинное зло и начало войн – это изгнание и грабеж земель в 1948 году.

Привыкшая к этатазму часть человечества видит трагедию в том, что палестинцам Западного берега не дана политическая независимость, что в Рамалле и Хевроне не правит центральное правительство во главе с Ясиром Арафатом или провинциальное управление, подвластное королю Хуссейну. Возникла лейбористская мифология о грехопадении Израиля – оккупации Западного берега. По этой мифологии, Израиль до 1967 года был беспорочен, и он снова станет прекрасным с возвратом Западного берега. Но это не так: войны с палестинцами не прекратятся, пока не будет решена проблема жителей Сатафа и Субы.

Для меня, в молодости с упоением слушавшего у костра про подвиги Меира Гар Циона, Гади Манелы и Арика Шарона, проходившего в высоких красных ботинках по камням Самарии и верившего, что мой автомат спасает народ Израиля от новой Катастрофы, было откровением понять на руинах Сатафа, что армия защищает не – право евреев вернуться на Святую землю от злокозненных арабов, но – право г-жи Рихтер сдавать мне захваченный арабский дом, права ненавидящих меня марокканцев Эн Карема и Мусрары на захваченные особняки, права кибуцников Цовы не пропускать меня по проезжей дороге. Армия защищает интересы новых землевладельцев, получивших свои угодья во время великого передела 1948 года. Но и тут не все обстоит просто – при этом переделе одни получили шестьдесят кв. метров жилплощади в жилмассивах, а другие – шестьдесят дунамов садов и полей.

Отправимся и посмотрим на типичного крупного землевладельца Западного Нагорья – кибуц.

ГЛАВА XXII. КИБУЦ

Между Кастелем и Сатафом возвышается невысокий красивый холм, один из самых красивых в краю. На нем – руины замка крестоносцев и разрушенные дома крестьян. Это село Суба, стоящее здесь с библейских времен, и сохранившее древнее название (Цова). Крестоносцы – госпитальеры св. Иоанна построили на вершине замок Бельмонт, разрушенный Саладином в 1191 году. Замок отстроили, и он послужил феллахам во время восстания против Ибрагима-паши. Ибрагим-паша взял замок и разрушил снова в 1843 году. Село простояло до 1948 года, когда его жители были изгнаны, а земли отошли к близлежащему кибуцу Цова.

Стоит подняться на холм Сувы – основания замка крестоносцев, огромные камни, следы рва хорошо видны. На фундаменте замка, в центре, стоял дом мухтара, деревенского старосты.

Крестоносцы старались строиться так, чтобы сохранить прямую видимость между замками – для факельной передачи сигналов в случае надобности. С холма Субы видны крепости крестоносцев на Кастеле, с Кастеля видна крепость Абу Гоша. Но сама идея факельной сигнализации была принята в Святой земле издревле: во времена Иерусалимского храма, когда высшее жречество определяло новолуние и праздники, факел, оповещающий об этом, зажигался на вершине Масличной горы напротив Храма, и вслед за ним, вспыхивали факелы (масуа) на вершинах гор страны Израиля, и вплоть до Вавилона, где была влиятельная иудейская колония.

Холм Субы во многом напоминает холм Кастеля, но он более красив. Запустение к лицу Святой земле, и, хотя сердце обливается кровью, когда думаешь об изгнанных крестьянах, Суба хороша и в руинах. Холм густо порос колючками кактуса – “сабры”, а ближе к узкой дороге, огибающей холм, растут развесистые смоковницы, гранаты, оливковые деревья и прочие красоты.

В феврале Суба бела от цвета миндаля. Источник Субы находится внизу, под холмом, в яблоневом саду кибуца Цова. Найти его трудно – он течет под землей, как подземная река. Его главный, нижний выход закрыт дверью с замком, в которую вделана чугунная труба, подающая воду в бетонный сборник – в первые годы кибуца кибуцники использовали воду источника для орошения и построили это безобразное сооружение. Раньше, при старых хозяевах, орошение шло, видимо, как в Сатафе – открытыми акведуками-арыками, без чугуна и бетона. Но сейчас вода источника практически не используется – кибуц получает воду извне, по трубам всеизраильского водовода. К этому источнику не приходят молодые кибуцницы Цовы с кувшинами на плече. Источник остался, как глупый жеребенок, он резвится, не зная, что в этой части гор “живых коней победила стальная конница”.

Вертикальная шахта опускается в русло источника куда выше, неподалеку от двух полуразрушенных зданий, одно из них – типичный вали с полукруглым сводом. Никто не привязывает тут лент и не приносит обетов. Железный люк закрывает зев шахты. Его можно откинуть и осторожно спуститься вниз по железной лестнице. Внизу вы окажетесь в тоннеле, просторном зале с несколькими ответвлениями. Каменотесы, жители погибшей Субы, немало постарались, разрабатывая источник: на несколько десятков метров врубились они в гору, чтобы добраться до этого места, где соединяются несколько подземных потоков. Можно пойти вдоль по тоннелю вниз, туда, где брезжит свет, сквозь дыры в кровле главного нижнего выхода. Мой пятилетний сын смог вылезти и там на поверхность, но человеку постарше это уже не удалось бы. Поэтому, посмотрев на запертую дверь, можно вернуться обратно по тоннелю и вылезти наверх.

Дорога, ведущая вокруг холма Субы, когда-то была главной дорогой, но сейчас машины идут обычно по шоссе вокруг, а шоссе Субы перегорожено кибуцниками Цовы щитом с надписью – “Частное владение”. Заглянуть в Цову, наследницу Субы, непросто. Там, где палестинский крестьянин пригласил бы нас на чашку кофе, кибуцник сухо спрашивает, что мы тут делаем, и проверяет документы. Различие разительно: крестьянин отвечает на вопросы, кибуцник отмахивается от них, и уходит, выпроводив путника. Дело в кибуцном этосе:

Герои затянувшегося вестерна, кибуцники, в особенности старшее поколение, любят являть суровое обличие, демонстрировать свою хмурость, неприветливость, за которыми должно по идее скрываться золотое сердце.

Гостеприимство не свойственно израильтянам Нагорья, еще менее жовиальным, нежели израильтяне Побережья. Гостеприимство процветает в шатрах, живет в маленьких домах у ручья, но увядает в домах из бетона. Городская жизнь, которую избрали израильтяне – в том числе и кибуцники, живущие на “городской” лад – вкупе с многовековой изоляцией и традициями гетто привели к тому, что израильтяне мало гостеприимны. Русских евреев с их хлебосольными традициями обычно шокирует на первых порах: то, что их новообретенные родственники отсылают гостей домой перед ужином, или отделываются чашкой чая, наливают рюмки в другой комнате, чтоб не попросили по второй, а вместо обеда кормят сухарями и тертыми бобами.

Палестинцы тоже не всегда режут жирного барашка – но они естественно дают гостю то, что у них есть, и таким образом создают ощущение гостеприимства,

Легенда рассказывает, что однажды праотец евреев и палестинцев Авраам посетил своего сына Измаила, родоначальника арабов. Измаил был в это время на охоте, и Авраама встретила его жена. Та не узнала старика, не напоила его, не накормила и послала подальше. Уезжая, Авраам велел передать Измаилу:

“Проезжал, мол, тут один старик из-под Хеврона, сказал – плохо у тебя вбит опорный кол шатра”. Жена передала Измаилу эти слова, Измаил понял, прогнал ее и взял себе другую жену. Снова приехал Авраам и снова не застал сына – но новая жена, хоть и не узнала путника, помогла ему слезть с верблюда, напоила его водой, испекла ему свежих лепешек в путь. Не дождался сына Авраам, только велел передать, что теперь опорный кол шатра в полном порядке.

Судя по визиту в еврейские поселения, занявшие место палестинских сел, история в 1948 году действовала прямо вопреки легенде. Но даже на фоне слабого гостеприимства израильтян кибуцники особо мало приветливы. Это является одной из причин неприязни, которую они вызывают в современном израильском обществе. Кибуцники, появляющиеся в бедных городских районах во время предвыборной кампании, часто слышат: “Если бы мы пришли к вам вот так, запросто, вы бы вызвали полицию, чтоб нас прогнали”. Действительно, когда городская еврейская беднота, традиционно голосующая за правую партию Ликуд, пробовала зайти в кибуцы с предвыборной пропагандой, кибуцники выбрасывали незванных гостей, и дело не один раз доходило до полиции.

Особенно остро ощущают гордыню и заносчивость кибуцников восточные евреи, вроде тех, что поселились у подножия Кастеля, в поселке Маоз Цион, или в нескольких километрах к юго-западу, в городке Бет Шемеш, о котором писал Амос Оз, кибуцник из Хулъды. Дело в том, что кибуцы были обычно нанимателями восточных евреев в первые годы после массовой иммиграции, и доброй памяти по себе не оставили.

Но, чтобы не задумываться о том, хороши кибуцники или плохи, – есть и такие, и другие – лучше поймем место кибуца в израильской идеологии и этосе. Правильнее всего сравнить кибуцы со средневековыми монастырями. И те, и другие владеют многими землями, полями и лугами страны, но право собственности тех, и других скрыто: монахи владеют землей от имени церкви, кибуцники – только пользуются народной землей именем кибуца.

У них есть и общие достоинства: монахи и кибуцники – более культурная часть населения, возвышающаяся над мужиками и горожанами. Монахи и кибуцники – идеалисты, стремящиеся к общинной жизни, к простоте, естественности, отказывающиеся от роскоши и излишеств, что, конечно, не мешает им драть три шкуры с мужичья. “Право мертвой руки” охраняет их богатство – кибуцы и монастыри могут только богатеть.

Это сравнение должно помочь нам ответить на вопрос, который немало волнует самих кибуцников: почему кибуцы вызывают такую ненависть израильских “низов”? Что сделать, чтоб этого не было? Чтобы ответить, подумаем, почему в Средние века монастыри вызывали чувство ненависти, а сейчас они никого особенно не беспокоят?

Средневековые революционеры стремились разжечь ненависть к монахам, создав образ монаха-обжоры и выпивохи. В 1977 году израильские “низы” создали образ кибуцника-миллионера у плавательного бассейна. А если бы монахи были худы и босы, как Франциск Ассисский? А кибуцники жили в бараках сороковых годов? Это ничего бы не изменило – не роскошная жизнь монахов и кибуцников, не их развращенность, но их собственность на средства производства является причиной конфликта. Пока заводы и земли находятся в руках кибуцников – неважно, сидят ли они у плавательного бассейна или стоят за молитвой, они остаются коллективным эксплуататором. Вульгарные социалисты любили подчеркивать отвратительную морду отдельного капиталиста, кулака, эксплуататора – недочеловека, жирной и жестокой твари. Однако марксизм не имеет ничего общего с этой романтикой. Марксизм учит идее противоположности интересов у самого распрекрасного капиталиста – кибуцника или Энгельса – и самого неприятного пролетария – марокканца из Бет Шеана или ливерпульского рабочего.

Поэтому, при всей нашей симпатии к идее коммунизма и коммун, при всей приязни к основателям кибуцов, надо признать, что сегодня кибуцы стали коллективным эксплуататором и полуфеодальным землевладельцем.

Ненависть к монастырям исчерпала себя, когда у монастырей были конфискованы земельные угодья. Видимо, в подробном случае исчезнет и ненависть к кибуцам.

Богатство и размах кибуцов также связаны с изгнанием 1948 года и последующими событиями. Кибуцы до 1948 года были гораздо более слабы экономически, во многих из них серьезно подходили к идее равенства. После провозглашения независимости хорошо организованные кибуцы смогли оказать непомерное влияние на израильскую политику. Во всех социалистических правительствах Израиля до 1977 года было несколько кибуцников на важных постах. Поэтому кибуцам удалось взять себе хорошие земли при дележе 1948 года. Приехавшие восточные евреи получили либо земли похуже, либо и вовсе были посажены в городках развития, где никакой работы не было. Многие из них стали работать в кибуцах как наемные рабочие.

В те же дни Израиль получал огромные кредиты от стран Запада на развитие экономики. Политически влиятельные кибуцы смогли получить кредиты на развитие своей промышленности, и на этих заводах стали работать жители городков развития.

В наши дни кибуцы все больше и больше ощущают себя осажденной крепостью, окруженной враждебными туземцами. Отношения с окружением у кибуцов складываются неудовлетворительно. Кибуцникам и в голову не придет поехать за покупками или для развлечения в ближайший городок, Тиверию, Бет Шеан, Афулу. Кибуцники, как правило покупают через Объединение кибуцов или прямо в Тель-Авиве. Они не тратят свои доходы в своей части страны, что тоже не способствует хорошим отношениям с горожанами.

Чтобы увидеть кибуц с человеческим лицом, стоит выбраться из Нагорья и отправиться на север, где в плодородных долинах – долине Иордана, долине Кинерета, долине Изреэля – расположились старые, устроенные кибуцы. Я прожил более года в этих местах, где здоровенные парни в синих рубашках таскают спозаранку гроздья бананов, где зреет виноград, где рыбаки уходят поутру ловить рыбу в Кинерете, где по вечерам молодежь пляшет в амфитеатре Цемаха. Северные долины – это целая кибуцная страна, трудовая, спокойная, привлекательная. Страшное несоответствие страны и людей, заметное в горах Иудеи, не ощущается в долинах, бетонные дома не контрастируют с арабскими виллами, следов старых арабских сел нет и они не тревожат совесть. Долины были – tabula rasa, чистым, новым местом, без значительного местного насления, с землями, подходящими для европейских методов сельского хозяйства.

В этих местах, в Долинах, зарождалось новое сионистское поселение Страны Израиля – дитя своего времени, начала века. Они были достаточно опоэтизированы, и в них осталась подлинность. Но “сабры” больше не растут в стране Израиля. Этот кисло-сладкий колючий плод, крепкие и решительные молодые люди, девушки, не пользовавшиеся косметикой и гордившиеся волосами на ногах, ругавшиеся “осел”, свободные и порабощающие себя дети героев, первый плод брака Дон Кихота с Дульсинеей, зачатый в сумерках после первой встречи и до первого разочарования, чуждые нам, как марсиане, исчезли, осталось только слово. В нынешних кибуцах живут обычные современные люди, прошедшие нивелировку с детства и знающие о своих преимуществах.

Иностранная молодежь может провести время в кибуце в качестве добровольцев. Хотя кибуцы предпочитают, чтоб это делалось через кибуцные объединения, находящиеся в Тель-Авиве, но можно самому явиться в желаемый кибуц, иначе объединение может послать совсем в другое место. Все кибуцы одинаковы – и все различны; одинаковы по формальным признакам и различны по местоположению и характеру жителей. Для студента из-за границы, желающего провести часть осени, весны или зимы в Израиле не найти места лучше, чем Эн Гев на берегу озера Кинерет, а если там нет места, то с другой стороны Кинерета находится Геносар. Холодной зимой хорош Эн Геди на Мертвом море. Летом хорошо в Сасе на самом севере страны, где многие говорят по-английски и довольно приветливы. В долине Изреэля хорош кибуц Нир Давид, а японцы обычно идут в близлежащую Хефицибу. Англичане и американцы любят Кфар гаНаси и Кфар Блюм на севере. Финны идут в свой “кибуц” – религиозную коммуну в горах Иерусалима Яд гаШмона возле Неве Эйтана. “Русское присутствие” установлено в нескольких кибуцах, в первую очередь в кибуце Негба, где живет Барух Шилькрот, и в прекрасной Сасе.

Для хорошего путешественника, пробовавшего ашрам в Индии, храм Зен в Японии, рыбалку в Греции, уборку винограда в Провансе, провести какое-то время в кибуце, бесспорно, интересно и полезно. Добровольцу не следует ожидать, что кибуцники, как одна большая семья, примут его и пригреют и хорошо отнесутся. Как правило, отношения между кибуцниками и добровольцами складываются так. добровольцы общаются между собой, живут отдельно, едят отдельно, и даже работают отдельно от кибуцников. С кибуцниками добровольцы общаются мало, не считая получения приказов. Как правило, добровольцы выполняют работы, которые не хотят делать кибуцники – мытье посуды на кухне или работу в ресторане – там, где есть рестораны, – для туристов. Получить настоящую работу в поле нелегко, потому что и кибуцники предпочитают ее, но тем не менее, для того чтобы время в кибуце не было просто потеряно, я советую добровольцу найти работу в поле, в коровнике, на рыбалке, и не брать – по мере возможности – работ для придурков. Тем более, желательно избегать заводов, где добровольцу и вовсе нечего ожидать.

Я практически не слыхал о добровольцах, установивших близкие отношения с кибуцниками – это может произойти только через полгода минимум, а то и дольше. Несмотря на легкость приема добровольцев, кибуцное общество одно из самых закрытых в мире, и кибуцники не общаются за пределами своей группы.

В большинстве случаев и через несколько лет доброволец не сможет стать кибуцником, как все – даже если он будет принят в кибуц, что тоже происходит крайне редко, а с неевреями – практически никогда. В кибуцах нет миссионерского зуда ни в самой малой мере – кибуцники не хотят убедить добровольца в преимуществах их образа жизни. Достоинства такого отношения понятны, а основной недостаток в том, что кибуцники не нуждаются в добровольцах. Кибуцники считают себя лучше прочих смертных, и, соответственно, их отношения с внешним миром носят несколько феодальный характер. Представьте себе, что вы попали ко двору короля Артура, или к запорожским казакам, или на собрание польской шляхты, не будучи рыцарем, казаком, шляхтичем. Поэтому избежать пренебрежительного отношения, патерналистского и покровительственного в лучшем случае, откровенно эксплуататорского в худшем случае – трудно.

Яснее всего это сказывается в области секса. Молодые кибуцники иногда снисходят до пригожей батрачки, то есть доброволицы, но до браков такие игры редко доходят. Благородные дщери кибуцов так же редко отдаются простым добровольцам, как дочери испанских грандов проезжим простолюдинам. Добровольца может утешать, что так кибуцники относятся ко всем: я не уверен, что кибуцники различают арабов, евреев-горожан, жителей поселков развития, новых иммигрантов из России, добровольцев – всех этих представителей враждебного мира, подкатывающихся к их огороженному проволокой приволью. Поэтому добровольцы, как правило, развлекаются между собой.

Промежуточное положение между добровольцами и кибуцниками занимают «нахлаим», послушники кибуцного ордена, молодые солдаты. Нахлаим приходят в кибуц группой и в основном общаются между собой, но по возрасту они обычно ближе к добровольцам, чем кибуцники, и тоже находятся в чужом окружении. Они считают себя лучше добровольцев, но хуже кибуцников по этой феодальной иерархии.

В больших кибуцах можно прожить год, не перемолвившись словом с кибуцником, но и.в небольших контакты невелики. Хотя добровольцы не знают этого, они не много теряют. Большинство кибуцов наших дней тщательно де-идеологизированы, внешних интеллектуальных стимулянтов мало, поэтому разговоры кибуцников обычно сводятся к сельскому хозяйству и сплетням. Разговоры о сельском хозяйстве вполне конкретны, и постороннему не-фермеру мало понятны и мало интересны. Сплетни обычно мотивированы завистью, этим доминирующим чувством кибуцников; кто получил больше, чем другие, кто дал меньше, чем другие.

Кибуцники любят потолковать о том, что Зива смогла пробить через секретариат поездку за границу или пианино для сына, в то время, как другие – они за границу не ездят и без пианино обходятся. О таких вещах не прочь поговорить и в городе, но в кибуце каждый член считает, что упомянутая Зива живет за его счет, что раскаляет страсти. Естественно, что коллектив бурно реагирует и на увиливание от работы – что в кибуцах случается редко.

Кибуцники любят работать, причем трудовая гордость прямо зависит от тяжести труда: чем тяжелей, тем почетней. Я работал в свое время на банановых плантациях, и, помню, немало этим гордился. Работа была здоровая: мы начинали работать в четыре часа утра, и почти без перерыва таскали сорокакилограммовые гроздья бананов, срубая их огромным мачете. От тяжести бананов тело крепло, и ноги накачивали мускулы. В полдень мы кончали работать, обедали и шли спать до вечера в комнате с кондиционером, если везло, или с вентилятором, если везло меньше. Вечером просыпались, и после холодного душа выкатывались, отдохнувшие и здоровые, на зеленую лужайку кибуца. Раз в неделю давали кино под открытым небом, а то был телик в клубе, черно-белость которого раздражала и усыпляла после цветов долины Иордана. Поздно вечером мы любили собраться в комнатах у девочек или на лужайке, и петь грустные и красивые, похожие на русские, старые израильские песни.

Вина кибуцники, как и все израильтяне и палестинцы, не пьют, к наркотикам относятся отрицательно, в особенности старшее поколение, и способны вызвать полицию, если почувствуют дымок марихуаны, тем более если речь идет о добровольце. Поэтому иностранец и гость должен проявлять большую осторожность с наркотиками, даже с приятным продуктом, о котором сэр Ричард Бертон, первый англичанин, добравшийся до Мекки в середине прошлого века, так трогательно писал: “Сначала украдкой, но затем более открыто мы курили гашиш, или индийскую коноплю, этот гениальный продукт, практически неизвестный в Европе. Там он является уделом аптек, как и в свое время опиум и коньяк. Но я верю, что со временем гашиш привьется в Европе, как и табак”.

Теоретически кибуцники хорошо относятся к палестинцам,– скажем, так же, как хорошие фермеры Запада – к индейцам. В Долинах арабов мало, обычно в сельском хозяйстве и в промышленности палестинцев не используют совершенно – для выполнения “черных” работ есть добровольцы и местные восточные евреи. Арабы обычно попадают в кибуц как строители – их доставляет подрядчик по утрам на своем тендере “Пежо” и вечером увозит.

В некоторых кибуцах строительных рабочих и прочих арабов пускают в столовую – я видел арабов Эн Некувы за столом кибуцников Цовы. Но в других они должны есть на улице, под деревом – как, например, в кибуце Саад на юге страны, где два палестинца из Газы работают 10 лет в обслуживании, но в столовую их так и не пускают. Конечно, палестинцев не пускают и в плавательные бассейны кибуцов – считается, что отработав, они должны исчезнуть. Кибуцники Цовы немало гордятся тем, что пускают арабов в столовую.

И все же кибуцники не учат своих детей ненависти к палестинцам. Правда, не учат они и чрезмерной любви, вплоть до возврата конфискованных земель, но этого было б трудно ожидать. Раньше кибуцники старались служить в армии в самых трудных, опасных, почетных, гвардейских частях, и поставляли две трети парашютистов и много офицерского состава. На кибуцника-не офицера фыркали в клубе и столовой – “ “сачок, отлынивает”. В последние годы, по мере того, как кибуцники перестали быть любимцами нового израильского общества, ослабла и их готовность служить в боевых частях или оставаться на сверхсрочной службе. Кибуцники – аристократия страны Израиля, и поэтому их поведение аристократическое: ведь дети помещиков и дворян во всем мире служат в гвардии. Я не имею в виду аристократию духа, кибуцники – богатые землевладельцы, а владение землей облагораживает.

(Благосостояние кибуцов было подорвано их биржевыми авантюрами, тяжелым долговым бременем, а затем кибуцы были практически расформированы в ходе приватизации после 1991 года – с падением Советского Союза больше не было нужды поддерживать иллюзию «социалистического Израиля». В них была введена дифференцированная зарплата, дома и поля приватизированы, возникли новые богатые и новые бедные. Интересно, что кибуцники сами проголосовали за ликвидацию порядка, при котором они были равными хозяевами. Они объясняли это роковое решение так: нас убедили, что приватизация – лучше и прогрессивнее. В результате обычные кибуцники собирают гнилые овощи себе на завтрак, с трудом сводят концы с концами, а их многомиллионное хозяйство принадлежит их более пронырливым собратьям. Но еще до этого молодежь ушла из кибуцов и в них остались в основном старики. В кибуце Негба, одном из крепких кибуцов, появляется один-два ребенка в год. Так, захват палестинских земель не пошел впрок и им.)


ГЛАВА XXIII. ГОРОД

В Нагорье – только один еврейский город. Желая создать противовес всему Нагорью, власти расширили его, привезли множество людей, создали новые районы, бесконечные черемушки – Рамот, Кирият Иовель, Гило, и так далее, но эти районы остались за пределом сознания иерусалимцев – жителей старых районов – Немецкой слободы, Греческой слободы, Катамона, Тальбие, Рехавии. В этих старых районах живет много потомков старых сефардских семей, обосновавшихся в Святой земле более ста лет назад – а то и полтысячелетия назад, после изгнания из Испании. Они называют себя С. Т. – (сфаради тахор) – “чистые сефарды” – в отличие от выходцев из арабских стран. Но большинство населения – европейские евреи, приехавшие в дни мандата или в первые годы независимости. Они образуют “весь Иерусалим” – хотя численно они в меньшинстве, среди огромных религиозных районов к северу от Яффской дороги, среди районов восточной бедноты – Мусрары и Катамонов, среди арабских районов восточного Иерусалима, среди новых районов с их смешанным населением. Иерусалимцы – так я буду называть в этой главе без дальнейших оговорок жителей “старых районов” – знают друг друга в лицо. Жизнь спокойна, тиха и размерена, все ходят по вечерам в одну киношку – в синематек, сидят в одном-двух кафе. Обычно один ресторан становится модным, и тогда все сидят там, а затем перекочевывают в другой, входящий в моду.

Но иерусалимцы – не большие ходоки по кафе и ресторанам, чаще ходят друг к другу в гости на чашку кофе. Да и климат в горах не подходит для привольной средиземноморской жизни. В Новый Год – Рош Гашана – в начале октября– по вечерам в городе уже прохладно. Вообще нет города лучше Иерусалима для праздников – не шумных карнавалов Рио, но для размеренных праздников еврейского календаря, так хорошо подходящего к сельскохозяйственной жизни Святой земли, что удивляешься, как могли потом жители страны взять себе менее подходящие календари.

Иерусалимцы мало религиозны, и все же религиознее прочих нерелигиозных израильтян. По субботам и праздникам все синагоги города полны. Суббота – большой день в Иерусалиме. К полудню в пятницу люди кончают работать, жены возвращаются с базара и выгружают из автомашин бесконечные авоськи с овощами и фруктами. Городская интеллигенция помоложе бежит в кино в два часа дня, в синематек или в иерусалимский театр, где показывают в этот час не-коммерческие фильмы. Другие сидят в кафе в центре города и договариваются, у кого будет вечеринка. По субботам в Иерусалиме – вечеринки, они начинаются поздно и тянутся до утра, причем большинство гостей приходит незваными, кто со своей бутылкой и со своей подругой, а кто и без оных. Но вечеринки начинаются не раньше десяти часов вечера, после двух главных событий, встречи субботы и передачи новостей по телевидению.

По еврейскому закону новый день начинается с закатом солнца, а не в полночь; так, суббота начинается с закатом в пятницу вечером. Еврейская суббота – еженедельный семейный праздник, “праздник, который всегда с тобой”, и праздновать ее можно где угодно – хоть в Москве, хоть в Нью-Йорке, но в Иерусалиме с тобой празднует весь город. К закату Иерусалим затихает. Не слышно машин и автобусов, все разошлись по домам. На столах белые скатерти, на кухне все готово, хозяйка дома покрывает голову косынкой и зажигает свечи в серебряных подсвечниках. При этом она тихо молится. Бог, и только Он знает, что она просит или загадывает. Она благословляет Того, кто велел зажигать субботние свечи.

По городу звучит синагогальное пение. Более верующие заранее совершили омовение живой водой и собрались в синагогах. “Ты приди, жених желанный, во сретенье невесты” – как переводил Аполлон Майков слова главной субботней молитвы, леха, доди, ликрат кала; когда молящиеся доходят до нее, они обращаются на запад, к выходу, как бы встречая Царицу Субботу. Самые приятные синагоги города – те, что даже не имеют своих зданий, но используют чужие залы. Одна из них находится в школе “Иегуда гаЛеви” в Катамоне, другая – около “Моадон леОле” в Тальбие. В них меньше всего помпезности, молодые молящиеся, много детей. Субботняя молитва длится недолго, и мужчины быстро возвращаются по домам, к ожидающим их семьям. Женщины редко сопровождают мужчин в синагоги – исключением являются упомянутые выше “самые приятные синагоги города”, где собираются, как правило, и женщины, и дети.

Возвратившись домой, хозяин дома возлагает руки на головы своих детей и благословляет их, желая сыновьям уподобиться Эфраиму и Менаше, а дочерям – Рахели и Лии. Семья садится за стол, хозяину наливают полный бокал красного вина, покрывают белой салфеткой плетеный хлеб – еврейскую халу, мягкую и вкусную. Самую лучшую халу в Иерусалиме пекут в крошечной пекарне на улице Матери нашей Рахели, где ее нужно заказывать заранее. Начинается освящение субботы. Это – великий момент для каждого мужчины, может быть, единственный час недели, когда он превращается в полноправного отца семейства, сидящего во главе стола, с домочадцами, внимающими каждому его слову, когда он превращается из забеганного страхового агента или усталого заводского рабочего в достойного потомка патриархов, пасших свои стада и никому не кланявшихся на этих Иудейских холмах.

Люди как бы вырастают в субботу, в них появляется величавая типичность, одинаковость счастливых семей. Каждый муж подобен Аврааму, Исааку и Иакову, жена младости его подобна Сарре и Ревекке, Рахели и Лии. Мы бы никогда не выдержали напряжения недели, если б не благословение субботних вечеров. Хотя встречи субботы и субботние обеды устраивают повсюду – и в кибуцах, и в центрах и общежитиях для иммигрантов – ничто не может сравниться со встречей субботы у себя дома в Иерусалиме. В этот миг не замечаешь, что вокруг нет холмов, но бетон и асфальт, нет патриархов, но есть страховые агенты, вся трагедия ежедневного существования прячется, пока благословляют Сотворившего плод лозы.

После благословения над вином пьют и открывают халу. Хлеб настолько важен, что было б грехом благословлять вино первым в его присутствии, поэтому его и покрывают – чтоб не увидел и не обиделся.

После субботней трапезы иерусалимцы включают телевизор – посмотреть программу новостей, подводящую итоги недели. Израильские власти постоянно упрекают телевидение в “нарочитом показе дурных вестей”, в чем упрекали, видимо, еще Кассандру. После новостей – фильм: израильское телевидение показывает два фильма в неделю, но в Иерусалиме принимают еще и два канала Иорданского Телевидения из Аммана. Если бы не мое затянувшееся пребывание в Швеции, я бы сказал, что израильское телевидение – одно из самых скучных в мире. Поэтому многие иерусалимцы отправляются после новостей в гости или на вечеринку: на своих машинах, потому что общественный транспорт в субботу не ходит.

Назавтра, субботним днем, на улицах мало машин; семьи с детьми гуляют в нарядных одеждах по тенистым улочкам западного Иерусалима или по колоритным азиатским переулкам восточного города. В этот день нет ни работы, ни кино, вплоть до исхода субботы, до заката и мужья и жены обычно проводят время вместе, и дети знакомятся даже с очень занятыми отцами. Как говорили мудрецы: “не столько сыны Израиля блюли Субботу, сколько Суббота блюла сынов Израиля”. Иногда говорят, что дана Суббота лишь для отдыха телу. Но это не так – этот “чудный дар Господа, что дан от любви Его великой и жалости к Израилю” (Агнон) дает еще и покой душевный.

Иерусалимцы любят субботу, естественно, они любят и Субботу Суббот – Иом Киппур, Судный день. В этот день, как никогда полны синагоги, мужчины гуляют перед ними в белых талитах и дети повсюду носятся на велосипедах. Вечером Иом Киппура происходит самое большое народное гуляние по тихим зеленым улицам Катамона и Слободы – ведь это и день свободы от автомобилей, когда можно безбоязненно отпустить детей на улицу. Иом Киппур подходит бережливым иерусалимцам и потому, что в этот день не едят, не пьют, денег не тратят и не угощают, и получается чистое общение и радость без забот.

После Иом Киппура начинается самое лучшее время года – праздник Кущей. Почти все иерусалимцы строят себе маленькие будочки, обтянутые старыми простынями и крытые несколькими пальмовыми ветками, и тель-авивцы поражаются этому зрелищу. В Кущи небо чисто и ясно, осенняя прохлада уже чувствуется в горах, и это самое время для длинных прогулок, которые иерусалимцы любят больше всех прочих израильтян. Погода в эту неделю бесподобная, и многие гуляют по Старому городу. Новый Западный город полон молоденьких туристов с кипами – прямо из Америки, приехавших для ознакомления со своими еврейскими корнями.

После Кущей в город приходит зима. Холодища пронизывает кости иерусалимцев. Центрального отопления почти ни у кого нет, а там, где есть – в новых коммунальных домах – оно обычно не работает, потому что жильцы не могут договориться о разделе расходов на отопление. Жизнь в городе замирает, и к девяти часам вечера на улицах – ни души, кроме дюжины солдат, получивших “афтер”, краткосрочный отпуск со своих учений в Иудейской пустыне. Мужчины надевают армейские “дубоны”, толстые куртки на поролоне, которые израильтяне Побережья носят только на резервной службе. От этих “дубонов” последний банковский клерк кажется капитаном парашютистов из фильма Менахема Голана, а Иерусалим превращается в Афулу-в-горах, самый большой в стране “маленький городок развития”. В кафе томятся без дела официантки, и только фалафельные еще как-то вытягивают, благодаря резервистам и солдатам строевой службы.

Иногда иерусалимцы помоложе пересекают невидимую зелёную черту и оказываются у Дамасских ворот, согреться горячим сахлабом – напитком из орхидей, кокосового ореха и сахара с алой вишней сверху. Это любимое питье иерусалимских таксистов – и гимназистов.

Иерусалим стоит на почти километровой высоте над уровнем моря, и зимой, хоть раз в году, выпадает снег. День снега – настоящий праздник иерусалимцев, когда никто не идет на работу, дети пропускают школу, все выходят погулять, поиграть в снежки, попытаться слепить снежную бабу. Иногда, раз в несколько лет, когда снега особенно много, он покрывает Золотой купол Храмовой горы легкой пеленой и тогда все спешат в Старый город посмотреть на это чудо. Горсовет Иерусалима во главе с динамичным похожим на Хрущева Тедди Коллеком (любимый ответ на все вопросы: “поцелуйте меня в жопу”) клянется каждый год, что в будущем году снегу не позволят остановить город, но, слава Богу, это у них не получается, и праздник снега так же неизбежен, как и прочие праздники календаря. В этот день Побережье вспоминает о Иерусалиме, сотни школьников садятся в турецкие поезда – дороги перекрыты снегом – и едут посмотреть на белое чудо в горах.

Иерусалимцы сидят по домам вокруг нефтяных “буржуек” и греют руки у пламени, прежде чем снять пальто и нырнуть под одеяло. Это время скрашивает Ханука со свечами, ватрушками и оладьями. Ханука примерно совпадает с Рождеством, проходящим незаметно в Западном Иерусалиме – только немногие отправляются в Вифлеем, потолкаться среди туристов и поглазеть на елку. Холод проходит к 15-му швата, когда дети сажают деревья и цветет миндаль. Потом наступает Пурим, любимый детский праздник, когда в синагогах читают “Свиток Эсфири”, и каждый раз, когда читающий называет проклятое имя Амана, молитвенный зал как бы взрывается от грохота детских трещоток, пугачей, пистонов. Аман часто поминается в Свитке, и в вечер Пурима детям удается нашуметься всласть в месте, где обычно на них шикают. Дети сидят на полу синагоги в одежде парашютистов, бедуинов, суперменов и прочих кумиров, взрослые ограничиваются шутовской шляпой и картонным носом и спешат домой, когда по телевизору показывают смешные сатирические программы. В Иерусалиме Пурим празднуют на день позже, чем на Побережье, и этот праздник стоит отпраздновать дважды.

И наконец, приходит Пасха. Пасхальная неделя по погоде, воздуху, свету сравнима только с неделей Кущей. Если уж приезжать в Святую землю на короткое время, лучше всего – на Пасху или Кущи, но беда в том, что все это знают и все так и делают. Поэтому Иерусалим переполняется паломниками и туристами и многие иерусалимцы убегают из заполненного города на Кинерет, в Эйлат, к родственникам в киббуц.

С Пасхой приходят и первые хамсины. Хамсин (по-арабски хамсин – “пятьдесят”) – восточный ветер, несущий с собой жар Аравийской пустыни и дующий 50 дней в году. Он пересекает Средиземное море, на итальянском берегу его называют “сирокко” (от арабского “шаркие”, “восточный ветер”), он пересекает Альпы и в Германии его называют “фен”.

В Иерусалиме, стоящем на краю Иудейской пустыни, прикрытом от аравийских ветров только грядой Моавских гор, хамсин зачастую сопровождается песчаными бурями, от которых дневное небо приобретает противный белесоватый оттенок, а закаты исполняются безумной трагической красоты.

Хамсин приносит иерусалимцам приморские радости – когда он дует, вечером можно посидеть на балконе без куртки и не ежиться. Бесхамсинные вечера в Иерусалиме и летом располагают к свитеру. Днем иерусалимские арабские дома, сложенные из белого камня, со стенами в метр толщиной, защищают жителей от жара, и даже хамсин не может пробиться сквозь крепостные их стены.

На пасхальную трапезу, “седер” все иерусалимцы собираются по домам, едят мацу – пресный хлеб, хрен и сладкую смесь орехов и меда, читают Агаду – сказание об Исходе из Египта – и ужинают. Дети играют главную роль в этот вечер – они задают “четыре вопроса” – “чем отличается эта ночь от прочих ночей?” и получают длиннейший ответ. Под Пасху работодатели дарят своим работникам вино, и его хватает малопьющим иерусалимцам до следующей Пасхи. Обычно иерусалимцы пьют сладкое вино, слаще десертного, ликерной сладости, как в других странах сластят микстуру для детей. Хотя еврейская религия – в отличие от ислама – разрешает пить вино, и даже повелевает пить в субботу, на Пасху, в Пурим – израильтяне вообще пьют мало и неохотно, как и палестинцы. В конце прошлого века барон Ротшильд посадил французскую лозу в Святой земле и основал винные погреба в Ришон-ле-Цион и Зихрон Яаков, но народ пить не приучился, а поэтому и вино особенно хорошим не стало. Русские евреи, конечно, выпивают и в Израиле, где водка стоит дешевле вина.

Приходит пасхальная неделя и начинается отсчет недель, вплоть до праздника Пятидесятницы. В эти дни ведется отсчет снопов, по снопу в день, в память о приношениях в Храм. В течение этой недели погода часто и резко меняется от жары и духоты до холодищи. Трудно не простудиться в эти дни, и есть даже особая молитва за детей, чтоб не заболели и пережили 50 сноповых дней. По понятному магическому замыслу в эти дни иерусалимцы не стригутся – ведь известно, что сила человека – в его волосах. Поэтому враги не могли совладать с Самсоном, пока не остригла Далила его длинные волосы, поэтому тюрьма и армия начинаются со стрижки, а бунтовщики шестидесятых годов отпускали себе волосья до плеч.

Это сноповое шальное время метеорологической и душевной неопределенности отделяет весну от лета. На двадцатый сноп празднуют единственный праздник, добавленный двумя тысячелетиями – День Независимости. В этот день иерусалимцы танцуют на улицах, вывешивают флаги и бьют друг друга по головам пластмассовыми молоточками, шумно, но не больно. В августе иерусалимцы уезжают за границу, если могут, а то и в Тель-Авив, который дальше, чем международный аэропорт.

Для остающихся – арбузные радости у Дамасских ворот, где под навесами стоят столики, лежат груды арбузов, огромные телевизоры бесконечно показывают египетские видеофильмы, звучит восточная музыка, вьется шашлычный дым, и идет еврейско-арабское веселье под арабской эгидой. Лучшие арбузы – галилейские, растущие привольно, бестеплично и бесполивно. В эти дни весь Иерусалим хлюпает арбузами.

Интересная вещь, влияние места: казалось бы не так давно – одно, два поколения назад – поселились наши иерусалимцы в Иерусалиме, но город повлиял на них. Для иерусалимца Тель-Авив – это почти заграница, вместе с городами и селами на Побережье. Это ощущение свойственно палестинцам Нагорья, но как оно возникло так быстро у людей, отцы которых приехали из-за моря? Так или иначе, у иерусалимцев при спуске с гор возникает желание показать паспорт – настолько несхожи Нагорье и Побережье, Иерусалим и Тель-Авив.

Поэтому даже летом, иерусалимцы редко едут к Средиземному морю и предпочитают купаться в плавательных бассейнах (самый модный в “Кинг Дэвид”, самый народный в Немецкой слободе) или ездить к Мертвому морю, на восток. Тель-авивцы считают, что иерусалимцы просто не умеют плавать.

Иерусалимцы привыкли беречь воду – даже в армейских душах можно увидеть солдата, который закрывает кран, пока он намыливается: это, конечно, иерусалимец. Бережливость не ограничивается водой – иерусалимцы куда более бережливы, чтоб не сказать – скупы, чем прочие израильтяне; хранят более старую мебель, хуже едят, реже приглашают друга на обед. Это связано и с низкими доходами: большинство иерусалимцев – или служащие, или работники университета. Промышленности, бизнеса в городе почти нет.

Поэтому в последнее время многие иерусалимцы поэнергичнее бегут в Тель-Авив, где больше дохода, где есть театры, бизнес, где живут с открытыми дверями и где можно каждый день купаться в море. Любимая газета иерусалимцев, “Коль гаИр” опубликовала серию интервью с “беглыми иерусалимцами”. Одного из них спросили: где стоит кибуцнику, решившему отведать воли, провести внекибуцный год – в Тель-Авиве или Иерусалиме? Он ответил: “В Тель-Авиве он увидит новых людей и обменяется новыми идеями, в Иерусалиме проведет год взаперти в комнатушке в Нахлаот (псевдо-артистических экс-трущобах в центре Западного города) с кактусом в горшочке на подоконнике и со сборником стихов на полке. В Иерусалиме хорошо жить только онанисту”.

Но иерусалимцев это не печалит. Действительно, холостяку скучно в Иерусалиме – но вести холостяцкую жизнь в Святом Городе в старину и вовсе запрещалось. Когда мой пра-прадед приехал в Святую землю, он поселился поначалу в Иерусалиме, но, поскольку он был не женат, в течение года ему пришлось уехать в Тиверию, где не было этого обычая, и там он со временем женился, но в Иерусалим вернулся только помирать. Сейчас такого обычая – не жить холостяком больше года в Городе – больше нет, но, конечно, иерусалимский образ жизни больше подходит людям семейным.

Иерусалимцы полны веры в собственное превосходство. Иерусалимский снобизм сравним только с еще менее объяснимым снобизмом городка Кирият Тивеон в Нижней Галилее. Не знаю, почему, но тивеонцы и иерусалимцы помоложе могут посоперничать даже со снобизмом кибуцников, который, как правило, вне конкуренции. С годами снобизм сглаживается, иерусалимец замечает, что для ощущения превосходства нет оснований – и тогда остается только особенность, вроде выговора: иерусалимцы говорят “маатаим” – двести – вместо “матаим”, как все прочие израильтяне.

Иерусалимский Коридор не стал хинтерландом города, по-прежнему ближайшая точка для “иерусалимцев” – Петах Тиква и Побережье. С другой стороны, город вспомнил о своем естественном хинтерланде – палестинских деревнях к северу, востоку и югу от города, и они посылают в город мужиков на черную работу и баб с овощами на базары. В описании Милославского: “женщины в черных с золотом поземельных платьях привозят из окрестных деревень Иудеи продавать в Иерусалим овечий сыр и овечье же кислое молоко... несут к своим лоткам, прилавкам и навесам или проломам в стене зелень, огурцы, коренья”. От прочего Израиля Иерусалим так же оторван, как и до начала операции “Нахшон”.

Сейчас можно понять, что план интернационализации Иерусалима был лучшим возможным для евреев города, так же как план раздела ООН был лучшим возможным для евреев Побережья и Долин, не считая двунационального государства. Если бы не волны массовой эмиграции палестинцев и массовой иммиграции евреев, израильтянам удалось бы сохранить свой эгалитарный этос начала века и понемногу привлечь к себе здоровые силы еврейского народа из-за рубежа, в сотрудничестве с палестинцами.

Нынешний город – раковая опухоль на худом теле Нагорья. Под тяжестью его населения прогибаются горы, исчезает вода в родниках. Место для больших городов – на Побережье, где на торговых путях всегда стояли “мегаполисы” Газы, Ашкелона, Лода, Мегиддо, Бет Шеана. Иерусалим оказался неудачным выбором – особенности его населения были погребены под лавиной иммигрантов. :

Хотя иерусалимцы любят гулять по улице царя Давида – это “темный, крытый где холстами, а где древними каменными сводами ход между такими же древними мастерскими и лавками” (Бунин) в центре восточного базара – они редко или никогда не связывают походы в Старый город с религиозными нуждами. Действительно, у Стены Плача, этого главного еврейского Святого места Иерусалима можно увидеть группу иеменских евреев из дальнего мошава, несколько нищих, много ортодоксов из Меа Шеарим, американских евреев и просто туристов, но иерусалимцы сюда почти не приходят – они предпочитают свои синагоги для молитвы. Даже на праздники у Стены собирается так мало иерусалимцев, что без ортодоксов и туристов миньяна – 10 евреев для молитвы – не найдешь. Видимо, они считают, что поклонение в Святых местах – дело пилигримов, богомольцев и нищих.


ГЛАВА XXIV. ПОСЛЕДНИЕ ИЗ МОГИКАН

От потопа 1948 года в Иерусалимском Коридоре уцелели два села – Эн-Некуба и Абу Гош или Кирьят эль Анаб, Виноградный городок. Эн-Некуба – не совсем в счет, ее жителей согнали с земли, но они смогли удержаться в домах соседней арабской деревни. Чтобы не создавать прецедента, им не дали вернуться, но там и оставили. Возле нее – группа источников Эн-Акбела (Aqua Bella). Сейчас это национальный парк с руинами замка крестоносцев, журчит вода ручейка. На своем месте остался только Абу Гош, зажиточное, преуспевающее село.

Живущий здесь род Абу Гош издавна контролировал дорогу в Иерусалим, поставлял гидов-проводников и брал пошлину за проезд. Жители села активно участвовали в восстании феллахов против Ибрагима-паши. В 1948 г они стали на сторону израильтян и заслужили себе прочную ненависть палестинцев. Меня однажды приняли в Иерусалиме за абу-гошца, скрывающего свое происхождение, и с большим трудом мне удалось избежать неприятностей. На них не женились и не выдавали за них девушек, но с годами старая злоба прошла.

Село было Иерусалимом до Иерусалима в нескольких смыслах. Сейчас водораздел между бассейнами Индийского и Атлантического океанов находится в районе Иерусалима, но до образования гигантского Сирийско-Африканского разлома, миллионы лет назад, водораздел проходил в районе Абу Гоша. Как бы напоминанием об этом служит библейский рассказ, по которому древняя святыня израильтян, известная всему свету по фильмам об Индиане Джонсе, Ковчег Завета, стояла здесь, пока царь Давид не перенес ее в Иерусалим.

По Библии, Ковчег стоял когда-то в Шило, и филистимляне умыкнули его в Ашдод. В городе вспыхнула эпидемия, и они поняли, что ковчег – штука опасная. Ашдодцы перепасовали его в Гат, затем в Экрон, наконец решили, что его лучше вернуть. Ковчег поставили на телегу, впрягли в нее пару нерожалых телиц и погнали. Телицы пошли и пришли в Кирият Яарим. Схватившихся за ковчег стукнуло неведомой силой, что позволило Эриху фон Данекену, автору популярной книжки о Пришельцах, объявить ковчег – аккумулятором инопланетян. Идея библейского рассказа ясна: к святыням следует относиться бережно и не хватать, что особенно применимо к Храмовой горе (см. последнюю главу).

На вершине горы над селом видна огромная статуя девы Марии над монастырем Богоматери Ковчега Завета: там находится и церковь, посвященная остановке Ковчега в Кирият Яарим. С холма – прекрасный вид, там растут старинные деревья, лежит несколько колонн и прочих следов древности, выкопанных монахами. Церковь – новая, но в ней использованы фрагменты древних церквей. Однако гораздо более интересна церковь и монастырь внизу, в центре села, возле мечети и рядом со "Старым городом" Абу Гоша. Там, у полноводного источника находилась римская крепость, от которой осталась каменная доска с титулом Х легиона. Церковь крестоносцев была построена на римско-византийском фундаменте. Она хорошо сохранилась. Дверь, вход, арки, своды, подвал – все это осталось неизменным с XII века. В церкви – интересные отреставрированные фрески крестоносцев. В крипте церкви бьет источник, протекающий, как река, меж толстых каменных плит. Вода в нем чистая и прозрачная. Легко спуститься вниз и напиться воды прямо из водоема. Здесь ежегодно проходит фестиваль церковной музыки.

Вплотную рядом с монастырем – мечеть, и там находится основной выход источника. За ней – опустевшая старая часть села. Жители Абу Гоша построили себе новые дома и распространились широко по окрестностям. Старые дома села очаровательны и напоминают Старый город Иерусалима, но крестьяне предпочитают дома, окруженные садами, в которых они живут сейчас.

Здесь, на землях Абу Гоша, возникло недавно свободное еврейское поселение Натаф. То, что я написал, вероятно, не вполне понятно. Разве не все еврейские поселения свободны? И при чем тут Абу-Гош? Здесь мы касаемся одного из самых основных пороков Израиля.

Палестина была изначально свободна. Ее свобода не была свободой политической, свободой выбора правительства, свободой регулировать налоги. Ее свобода была более проста и реальна – свобода жить, где хочешь и как хочешь. В отличие от долины Нила или Междуречья, где жизнь была возможна только благодаря реке, благодаря центральной власти, строившей плотины и каналы, в стране Израиля, с ее дождями, источниками, водоемами для сбора дождевой воды, жить и обрабатывать землю можно было где угодно. Часть земли принадлежала людям, часть была свободной, и любой мог сесть на землю, построить дом, посадить виноградник и жить спокойно, под сенью своей смоковницы и своей лозы. Поле и дом можно было купить, как купил Авраам поле с двойной пещерой Махпела в Хевроне, как купил Иаков поле с колодцем в Шхеме, как купил Давид гору Мория в Иерусалиме. С другой стороны, купленное и необработанное поле возвращалось народу через три года, что предотвращало концентрацию земель.

Когда евреи стали приезжать в страну Израиля в конце прошлого века, они свободно покупали землю и селились на ней. К 1948 году 15 % земли принадлежала евреям. После 1948 года большая часть оставшихся земель была конфискована и стала собственностью государства, земельного управления, Национального фонда. Государство отпустило огромные угодья киббуцам и мошавам. Но обычному человеку, который хотел бы купить участок поля и жить там, у источника, в сени своей смоковницы, государство не хотело ни дать, ни продать землю. Так возникла искусственная нехватка земли; так, обезземелив палестинцев, израильтяне обезземелили самих себя.

При социалистических правительствах до 1977 года земля была практически исключена из оборота, как в странах Восточной Европы. Она раздавалась, как феодальные угодья – приближенным к власти, либо коллективам. После 1977 года государство стало понемножку продавать землю – участками по 300-400 м, для строительства коттеджей. Но, поскольку 90 % земли были изъяты из оборота, рыночная цена на оставшиеся 10 % была высокой. Государство продавало свою землю по "рыночной" цене, невероятно высокой по любым меркам. Участок для строительства дома в захудалом городке развития, вроде Бейт-Шемеша стоит 20-30 тыс. долларов. Цена бетонного дома, окруженного несколькими метрами сада на расстоянии от 5 до 25км от Иерусалима – от 100 до 300 тысяч долларов – при средней зарплате 500 долларов в месяц.

Теоретически вся земля принадлежит еврейскому народу. Практически она недосягаема. Министры, помощники министров получают землю на льготных условиях: так, Ариэль Шарон получил почти бесплатно огромное угодье на юге, где он основал скотоводческую ферму. Мы пытались купить или арендовать участок земли в горах, близ источника, чтобы жить плодами рук своих, как феллахи Палестины. Такая скромная мечта: овечка, олива, виноградник; ее могли осуществить наши деды при турках или англичанах – но после массовой конфискации земель вся страна оказалась в руках одного хозяина, бюрократии, которой нет нужды продавать или сдавать землю.

Бюрократия не хочет расстаться с землей, потому что в ней – один из залогов власти. Авторитарному режиму легче справляться с людьми, организованными в коллективы, не владеющими ничем. Возникшая безземелица повлияла на развитие израильского народа. Современные израильтяне – народ безземельный, привыкший ютиться на пятачке посреди пустых гор, дети "поселков городского типа", жильцы многоэтажных домов, которые могли бы стоять где угодно, от Уганды до Харькова. Неизвестно, правда, многие ли израильтяне предпочли бы жизнь свободных феллахов. Все-таки две тысячи лет евреи живут в городах, занимаясь торговлей, банковским делом, "гешефтами" и изучением Священного Писания. Безземелье ведет к сохранению этого устоявшегося положения и здесь.

Оно же погнало тысячи израильтян на оккупированные территории – не в поисках новой Эн-Синии, но во имя дома и клочка земли. Если бы не искусственное безземелье – никто бы не кинулся с бульдозерами в сердце Нагорья. Сама идея изъятия земли из оборота, чтоб избежать спекуляции, была неплохой – если б земля была передана производителям, с возможностью последующих переделов в зависимости от потребности и от степени используемости. Но переделы в зависимости от степени используемости происходят лишь если владелец земель – палестинец, в рамках общей программы грабежа земель. Земли в Иерусалимском коридоре были переданы киббуцам и мошавам. И хотя большая часть земли ими не используется, расстаться с ней они не намерены – денег она не стоит, налогом не облагается, в будущем, они надеются, их дети смогут ее использовать.

Киббуцы и мошавы контролируют местные органы управления – районный совет Матэ Иегуда. Когда израильтяне хотят поселиться свободно, не в рамках коллективов, районный совет это пресекает. Так произошло с людьми, поселившимися около Абу-Гоша. Они пробовали найти кусок "народной" земли. "Народ", в лице Земельного управления, ответил отказом – народная земля предназначена для подрядчиков, связанных с правящей партией, для групп, организованных в соответствие с идеологией сионистского истэблишмента. Они смогли купить участок земли у арабов. Районный совет поднялся на баррикады – происшедшее прямо нарушало монополию властей на землю, на право поступать с людьми, как заблагорассудится. Столкновения между советом и свободными поселенцами чуть не дошли до кровопролития – хотя земля была законно куплена. Это ставили им в вину – в прочих местах землю у палестинцев отнимали.

Похожие вещи происходят и в северном горном районе страны Израиля – в Галилее. В Галилее нет счета пустым долинам и горам, но все они расписаны меж киббуцами и мошавами – кроме тех, что принадлежат палестинцам. И в Галилее, когда свободный поселенец попытался основаться в удаленном вади, разбил себе шатер и завел одну овцу, киббуцники из киббуца, которому по разделу земель принадлежало вади, пошли и силой выбросили его. Поселенца безрезультатно защищал министр сельского хозяйства, сам киббуцник.

В Галилее больше земель принадлежит палестинцам, чем в иерусалимском коридоре, и поэтому в Галилее больше евреев смогли свободно поселиться на ее лесистых холмах. Свободные поселенцы основали несколько поселений в Галилее, и все они построены на земле, проданной им палестинцами. Еще одно общее свойство – все свободные поселенцы живут в мире со своими палестинскими соседями. Если бы в дни Авраама существовало земельное управление, он бы и по сей день мечтал о пещере Махпела. Если бы при турках и англичанах были бы нынешние порядки, евреев в Палестине не было бы. Но и в сегодняшнем Израиле свобода находится там, где есть палестинцы. Она исчезает, там, где они изгнаны. И сегодня палестинцы – это отдушина: иерусалимцы бегут в Абу Гош, единственное арабское село на израильской территории в окрестностях (до ''67)за хлебом круглыми лепешками-питами – и в Пасху, и даже землю смогли найти только там, в Абу Гоше.

Если бы жители поселений на Западном берегу покупали свою землю у местных жителей, а не конфисковали задарма – видимо, не было бы и острого конфликта между поселенцами и крестьянами. Получившие бесплатно землю от израильского государства поселенцы не всегда понимали, что земля – отнята у крестьян; а когда поняли, то создали свою идеологию, по которой палестинская земля – бесхозная. Если бы им пришлось платить за землю, они смогли бы купить то, что крестьяне согласны продать, и они бы больше ценили приобретенное.


ГЛАВА XXV. СОСНА И ОЛИВА

Большинство израильских апологетов изгнания 1948 пытается оправдать его справедливость давними правами евреев на Землю Израиля и обменом населения с арабскими странами, то есть приемом миллиона восточных евреев вместо изгнанных палестинцев. Но я не собираюсь спорить о справедливости или несправедливости, лишь о целесообразности. Я утверждаю, что изгнание ''48 оказалось трагедией для Святой земли и для евреев Израиля, а не только для палестинцев, что ничего хорошего из грабежа земель не вышло, что сегрегация палестинцев породила сегрегированность различных еврейских общин, и, наконец, что евреям нет будущего в стране Израиля без гармонизации меж собой и страной Израиля.

Мы увидели Сатаф, превращенный в музейный экспонат, Субу с ее заброшенным источником, Эн Карем с домами, ставшими источником ненависти. Продолжим прогулку по Иерусалимскому коридору, по местам несказанной крастоты и тоски. Западные пригороды Иерусалима – бетонные кубики Кирият Иовель, Кирият Менахем и прочих – тянутся по направлению к “Гадассе” и Эн Карему. За Эн Каремом – огромная оливковая роща с древними оливковыми деревьями. Над Эн Каремом – густо посаженный сосновый лес, как бы символ столкновения двух культур и двух народов.

Леса росли на холмах Иуды и Эфраима в глубокой древности, и в свое время Иисус Навин (17:17) призвал дом Иосифа расчистить лес для посадок. С тех пор местные жители сажали в основном деревья и кустарники, способные прозябать в засушливом климате Святой земли: оливу и виноградники. Им не требуется орошения – достаточно дождей. Олива требует ухода – землю вокруг нее нужно тщательно боронить, нужно смотреть чтоб мыши не обглодали, нужно снимать плоды. Олива не поддается интенсивным методам ведения сельского хозяйства – горные террасы слишком узки, чтоб можно было использовать машины, цены на маслины и оливковое масло не оправдывают больших капиталовложений, уборка требует большого количества рабочих рук.

Когда новые еврейские поселенцы стали украшать страну Израиля, они избрали сосну, дерево, знакомое им по Европе, и посадили ее на голых холмах. Сосна легче приживается, чем олива, ею проще проводить массовое озеленение, в то время, как деревья страны Израиля требуют заботы и ухода. Так сосновые леса стали символом еврейской колонизации Палестины, а оливы остались символом палестинского хозяйства. Сегодня евреи почти не выращивают олив, и купленные вами израильские маслины скорее всего выращены арабскими руками в одной из деревень близ Наблуса или Назарета.

Оливковые деревья, оставшиеся в Иерусалимском коридоре, были вырублены или заброшены. Оливковая роща на склонах Эн Карема была отдана местной сельскохозяйственной школе, которая и не подумала заботиться о деревьях. Иногда палестинцы из лагерей беженцев пробираются в эту рощу и собирают маслины.

Огромная и древняя оливковая роща на Кармиле была вырублена по велению тогдашнего министра сельского хозяйства, Арика Шарона, чтобы вычистить место для посадок авокадо, экономически более оправданной культуры. Если сегодня вы видите ухоженные оливковые деревья в “старом” Израиле, скорее всего, они принадлежат арабской деревне – таких немало в Галилее – или убираются арабскими руками, как в долине Аялона.

Борьба между сосной и оливой не прекращается. В районе села эль Мидия, в родной деревне Маккавеев, росли оливковые деревья. В эти дни (1986) Керен Каемет, Еврейский Национальный Фонд, выкорчевывает эти оливы и сажает вместо них сосну. Это же производится и в других местах – возле села Катане, в районе Малого треугольника, повсюду, где есть палестинцы. Оливы – признак того, что земля принадлежит палестинцам. Чтобы стереть этот признак, Керен Каемет, с помощью войск, пограничников, полиции выкорчевывает оливковые деревья.

В марте 1987 года “Керен Каемет” выкорчевал сто древних оливковых деревьев в Масличной балке (вади Зейтун) между деревней Сур Бахр и пригородом Восточный Тальпиот. На их место были посажены сосны. Официальная цель – “озеленение”.

Посадки сосны производятся не из любви к зелени, но для доказательства собственности. Керен Каемет помогает кибуцам и мошавам Иерусалимского коридора засадить их земли сосной, потому что у этих поселений нет ни рабочих рук, ни желания обрабатывать так много земли, но и отдать ее былым владельцам – невыносимо.

Вместо того, чтобы отдать землю изгнанным феллахам или позаботиться о ее обработке, Керен Каемет создает зеленую потемкинскую деревню. Даже при нежелании возвратить беженцев трудно было придумать более порочный путь, чем тот, что был избран.

При заселении страны евреи могли избрать “план олива” – создать класс свободных поселенцев, которые ухаживали бы за источниками и оливковыми деревьями, которые вели бы экстенсивное, спокойное горное сельское хозяйство. Вместо этого был избран “план сосна” – новые поселенцы были посланы в неразвивающиеся городки развития, в городские трущобы, в новые жилмассивы, а сельское хозяйство пошло по линии рыночного производства, с минимальным использованием труда и максимальной отдачей. Для такого хозяйства практически весь горный массив оказался мало пригодным, и вся древняя макроструктура террас и орошения оказалась ненужной.

За “Гадассой”, по дороге к монастырю св. Иоанна-в-Пустыни, старая дорога делает крутой изгиб. Внутри изгиба видны два столба и меж ними идет тропинка с вершины холма к источнику Эн Хиндак. Это классический “запечатанный источник”, с которым сравнивал свою возлюбленную царь Соломон32. Струя его бьет в пещере и обычно не выливается . из ее зева – как и в Эн Кабу и других. Летом, в особо жаркий день, можно залезть внутрь и окунуться в чистую студеную воду. Несколькими метрами ниже стоит циклопическая стена, которой в византийские времена перегородили это маленькое вади, чтобы вода не смывала землю и посадки.

На вершине холма стояло раньше село Катра. Женщины Катры протоптали эту тропинку к источнику – сюда они ходили за водой с кувшином. Над гигантской стеной еще можно различить посадки жителей Катры, но их захлестывает волна сосен, подымающаяся из долины Сорека. На месте Катры стоит поселок восточных евреев Эвен Сапфир, зажиточный, благополучный. Его жители не пользуются водой из родника, им не нужна стена, перегораживающая вади – воду они получают из водопровода. Сосны удерживают для них землю – на земле должно быть что-то посажено, а ничего проще сосны не найти. Вместо трудоемкой обработки русла вади они разводят кур, как и большинство еврейских поселений Нагорья. Кур они держат в тесных проволочных клетках, по шлангу засыпая искусственный корм и рыбий жмых. Куры Эвен Сапфира – и любого другого израильского поселения – никогда в жизни не бегали по травке и не клевали просо. Не удивительно, что эти яйца не похожи ни цветом, ни вкусом на яйца свободно живущих кур палестинского хозяйства. Но яйца приносят доход Эвен Сапфиру – не за счет продажи, но благодаря государственной субсидии. В стране растут горы яиц, которые невозможно продать – собственное население не может столько съесть, а за границей такие яйца обычно не покупают, как не соответствующие стандарту. Но производители продолжают получать субсидии, а куры продолжают мучиться в своих тюремных клетках.

Не лучше живется и коровам в развитом израильском хозяйстве. Их держат, как Железную Маску, всю жизнь в клетках, где и повернуться негде. Еда им подается по конвейеру, шлангом моют под ними бетонный пол, машины для дойки берут “молоко”, ветеринар со шприцем искусственно осеменяет их. В кибуце Гезер коровы сидят в грязном загоне, как в концлагере – а за забором зеленеет трава. Молоко этих коров, яйца этих кур не могут принести счастья.

Аморально и массовое убийство массово произведенных животных. Загляните в железные клетки, где кибуцники Гезера или мошавники Беер Тувьи держат телят на убой. Эти несчастные существа, никогда не пившие материнского молока, никогда не гулявшие по травке, будут хладнокровно убиты на бойне, разделаны и превращены в куски мороженого мяса в супермаркетах. Куры, вскормленные жмыхом в тесных клетках, также попадают морожеными в кухню израильтянам. Говядина из Аргентины приходит, пролежав с полгода в холодильниках, и вкус ее подобен резине. Если мы есть то, что нам дают есть, то мы давно превратились в жмых и опилки. Мясо промышленно произведенных животных и птиц не может принести счастья.

В последнее время (в частности, в Галилее) появились люди, отказывающиеся от промышленной и перешедшие на естественную пищу. Немногие из них замечают, что рядом с нами находится вполне натуральная Палестина, где основные продукты – баранина, овечье молоко и сыр, маслины, оливковое масло, виноград, хлеб, овес, фиги и смоквы – производятся естественным путем.

Палестинцы, как и библейские патриархи, разводят овец – благородных животных: они не поддаются промышленной обработке. Овец невозможно загнать в клетки и кормить с ленты конвейера – они подохнут. Поэтому они привольно пасутся на склонах гор. Зимой стада спускаются в пустыню, к Эн Фаре и Эн Кельт, а летом подымаются в высокие горы. Израильтяне почти не разводят овец и мало едят баранину. В обычных магазинах ее не бывает, и молодые израильтяне не любят ее непривычного вкуса: баранина ассоциируется с арабами.

Палестинцы не прошли испытания процветанием и кредитом. Если бы кредиты посыпались на них, как на еврейских фермеров, возможно и они сбились бы на промышленное производство кур, яиц, говядины, молока, а тогда баран просто вымер бы. Такая “израилизация” палестинцев более вероятна, нежели “палестинизация”, “гармонизация” израильтян.

Но пока этого не произошло, палестинцы хранят верность барану. За пределами любого села, в любой долине можно увидеть их стада. Патриархи любили это животное, и даже имя “Рахиль” означает “ярочка”. В те далекие дни люди чувствовали, что с животными нужно обращаться хорошо. Животное убивали, принося жертву Богу.

Это понимали не только евреи – у Гомера Одиссей со товарищи, освободившись из пещеры циклопа, не просто объедается мясом захваченных баранов, но совершает жертвоприношение : «Зевсу я принес в огненную жертву отборные части бедер вожака». И только умиротворив дух зарезанных животных, садились древние за сытную трапезу: «Мы сидели, набивая животы обильным мясом и сладким вином».

Действительно, естественнее убивать животных во имя Бога, чем во имя чревоугодия. С годами обычай жертвоприношения у евреев остался лишь в верчении петуха под Судный день. Но у палестинцев он не вполне исчез. Через два месяца после Рамадана, когда возвращаются домой паломники из Мекки, сотни тысяч верующих собираются на Харам аш-Шариф. В этот день, в праздник Адха, не пройти и не проехать по дороге на Иерихон, идущей к северу от стен Старого города. За месяц до этого палестинские семьи выбирают себе барашка на базарах Халиля, Наблуса, Иерусалима и Вифлеема и готовятся к закланию. Адха – это мусульманская Пасха, праздник заклания агнца. Бедуины крайне редко едят мясо – несколько раз в году, но зато они никогда не соглашаются есть мороженое мясо, а тем более мороженых кур. В них они не верят.

Если когда-нибудь Святая земля станет зеленой, клетки и загоны животных исчезнут с ее лица, телята будут сосать вымя матери, куры будут нести яйца, где придется, и наши босоногие дети будут искать и собирать их по утрам на завтрак. Исчезнут бойни и прекратится промышленное производство животных на убой. Мы будем есть мясо так же редко, как нынешние бедуины – по большим праздникам, но мясо это будет подлинным и настоящим, а не вскормленным на жмыхе в загоне.

“Зеленые” чувства бывают и у левых, и у правых. Свободные поселенцы в Галилее учатся у соседних бедуинов и отказываются от холодильников. Правый генерал “Рафуль” Эйтан жмет оливковое масло ручным прессом для вящей чистоты, а вокруг его деревенского дома пасутся гуси, благородные римские птицы, не способные жить в клетке, делающие его, немолодого крестьянина с загорелыми руками, похожим на вернувшегося в деревню Велизария, Помпея, Сципиона “кончающего дни свои тихо, в опале”.

Но правые сторонники еврейских поселений в Нагорье не видят, что поселения Коридора занимаются сельским хозяйством несмотря на горный рельеф, а не благодаря ему. Они не используют местные ресурсы и местные злаки, используют импортную технику и методы для выращивания коммерчески рентабельной продукции. Они экономичны и производят много ненужных продуктов, вроде яиц, на которые нет спроса. Структура еврейского хозяйства такова, что отрасли, требующие рабочих рук и заботы, отмирают. Недаром в Эн Геве вырубили виноградник, в котором я когда-то работал, недаром выкорчевали оливковую рощу на Кармеле. Иными словами, еврейские поселки в Нагорье остались экономически “чуждым элементом” – они бы лучше занимались своим делом на равнине, там, где много воды, где можно использовать машины.

Но Иерусалимский коридор не стоит на месте – он ползет. На дороге на Наблус, в Шило, на подъеме Левона, у Яблоневого ручья, на склонах Джабль Кабир можно увидеть его новые метастазы, подлинную антитезу Натафу, антитезу Эн Синии: новые еврейские поселения. Все они выглядят примерно одинаково: крепость из тесно стоящих бараков за тройным рядом колючей проволоки со сторожевыми вышками по краям, инвертированные концлагеря. Со временем, когда поселенцы устраиваются, вместо бараков появляются аляповатые дворцы– мечта мясника с рынка – но и они стоят с той же плотностью лагеря беженцев и за этой же колючей проволокой.

Глядя на эти поселения, вспоминаешь слова Оскара Уайльда – эстетически безобразное не может быть этически справедливым. Поселенцы ощущают себя врагами среди врагов, на вражеской земле, с которой они никак не связаны. Чуждость и бессмысленность поселений очевидна: в большинстве поселений жители ездят на работу в Иерусалим по утрам и возвращаются лишь вечером. Такие поселения, как Гивеон и Эфрата – “спальные пригороды” столицы с ее искусственно вызванной дороговизной жилья, и причины их образования вполне прозаичны: в условиях безземелья, вызванного государственной монополией на земли, многие израильтяне вынуждены селиться в “поселениях”, видя в них единственный путь обзавестись домиком и садиком по ценам Нью Джерси, а не Манхэттена. Поселения почти никак не связаны со своей окрестностью – жители их не занимаются сельским хозяйством, гулять за воротами они опасаются, ничего дажее не покупают в своем районе.

Не во имя равноправия я даю повсюду арабские названия, но потому, что названия должны помочь путнику найти дорогу, а израильтяне Нагорья, как правило, не знают названий холмов и долин. Поселенцы Коридора и новых поселений, как правило, не знают даже названия вади у своего дома, названия холма напротив. Их оторванность от местности близка к городской.

Эли Люксембург, автор романа “Десятый голод” и правый националист, так описывает типичное поселение – Гивеон: “...они живут в бывшем лагере иорданского легиона – как в крепости осажденной: обнеслись заборами из колючей проволоки, поставили вышки с пулеметами, на воротах – солдаты пограничной охраны. Всю ночь обшаривают окрестность голубые прожекторы, носятся джипы патрульные, а все их мужчины местные разбиты по парам, и тоже дежурят с карабинами. Шура без пистолета никуда не выходит, не выезжает”.

Если большинство поселений привлекает безземельных израильтян, которые не видят другого выхода из городской тесноты, другие, более удаленные от Иерусалима, поселения возникли на идеологической основе. Они зачастую связаны с национально-религиозным движением “Гуш Эмуним”. Они так же оторваны от своей местности, но исполняют роль местного раздражителя, как, например, жители Элон Море, занявшие гробницу Иосифа в Шхеме.

В некоторых из них возникла мелкая промышленность, которая существует благодаря щедрым кредитам и субсидиям. В религиозных поселениях доход приносят ешивы и школы по изучению Библии, легко получающие субсидии и помощь из-за границы.

К внешнему миру поселенцы непримиримо враждебны. Как-то задержавшись на горе Гризим в канун субботы, мы искали ночлега и заехали в новое поселение Браха, куда ведет грунтовая дорога с вершины горы, от руин храма самарян. У въезда в поселение нас остановили солдаты-резервисты, проводившие здесь всю свою резервную службу. Они охотно предложили нам переночевать в их бараке, но сказали, что нужно договориться с поселенцами – они хозяева. Мы пошли по темной улице с запаркованными машинами меж бетонных кубиков поселения к дому секретаря Брахи. “У нас посторонним делать нечего – отрезал нам секретарь, высокий поселенец в кипе-ермолке. – Ничего страшного, до Иерусалима всего 50 км, езжай осторожно и доедешь”.

И надо сказать, это нас не удивило – даже в субботний вечер поселенец может прогнать семью с детьми. Не удивило, потому что однажды, до этого эпизода, мы забрели в поселение Текоа к югу от Иерусалима, по тропе, ведущей от развалин лавры св. Харитона. В Текоа нас прекрасно встретили пожилые солдаты-резервисты (“милуимники”), поставили финджан кофе на огонь и принесли холодной воды. Не успели мы пригубить кофе, как прибежали поселенцы и закричали с сильным русским акцентом на солдат: “Что вы тут кофе с ними распиваете! Вы должны проверить у них документы и выставить их с нашей территории!”. Я подумал – новые иммигранты, всего боятся, и заговорил с ними по-русски, чтобы их успокоить. Но это только дало им возможность выразить свои чаяния на родном русском: “Посторонним вход воспрещен!”, заорали они и прогнали нас, не дав отдохнуть.

Если уж поселенцы так недоброжелательны к евреям, понятно, как они относятся к палестинцам. Вот заголовки статей из газеты: “Поселенец убил из автомата верблюдов бедуина”, “Поселенец застрелил девочку в Шхеме”, “Поселенец открыл огонь по проходившей мимо машине”, “Еврейское подполье, базирующееся в поселениях, произвело массовое убийство в медресе Хеврона”, “Поселенцы сожгли базар, и т.д.”.

Нагорье страдает от оккупации. Если бы царь Давид жил в Дура эль Кари, он не смог бы подняться на святую гору для приношения жертвы Господу – поселенцы Бет Эля закрыли путь к вали Шейх Абдалла. Это не исключение – поселенцы Элон Море мешают потомкам Иосифа Прекрасного молиться у могилы их предка; израильские солдаты мешают жителям Вифлеема молиться у гробницы Рахили.

Для создания новых поселений у крестьян Нагорья были отняты тысячи дунамов земли. Оккупационные власти считают всю землю, не парцеллированную английскими властями (а ее большинство) – своей собственностью, и отбирают ее у владельцев. Для этого, например, поля села Акраба были облиты гербицидом. Таких историй немало, но не они – самое главное. Оккупация не намного ухудшила жизнь крестьян Нагорья. В первую очередь от нее страдают образованные палестинцы, не находящие себе занятия на патриархальном и слабо развитом Западном Берегу. Оккупация неприемлема, но “независимость” мини-Палестины – 20% территории подмандатной Палестины с ее миллионом беженцев 1948 года – не альтернатива оккупации.

Крестьяне и бедуины навряд ли выиграли бы от получения “независимости” – ими правили бы, вместо еврейских офицеров, свои арабские бюрократы. “Независимость” и вовсе неприемлема для жителей Газы – лишившихся земель беженцев. Человечество не учится на своих ошибках. В истории Палестины лучшие времена были, когда страна была под чужим правлением – персидским, греческим, византийским, английским. От государственной самостоятельности выигрывают жадные до власти, деклассированные, вырвавшиеся из старой системы и не нашедшие себе места в новом порядке люди. Народ не выигрывает от этого, как и не выиграли иудеи, сменив греческое правление на собственных, кровожадных царей Хасмонеев. Народ, как правило, и не идет на такие крайности, пока оккупационный режим нормально функционирует: от Александра в 330 году до н.э. без малого двести лет иудеи спокойно мирились с греками, и если бы не эксцессы Антиоха Эпифана, революции Маккавеев не произошло бы.

В наши дни независимость и государственность во всех странах Третьего мира привела к дурному управлению, к военным режимам, к диктатурам. Арабская мини-Палестина также стала бы диктатурой почти наверняка. Следующим шагом для Палестины должна быть не отдельное государство на Западном Берегу, не правительство Арафата рядом с правительством Переса, но федерация самостоятельных автономных коммун «от Дана до Беершевы». Еще одно центральное правительство, с еще одним набором лидеров – не снести Нагорью.

Палестинцы, соглашающиеся с переделом для решения “палестинской проблемы”, движимы отчаянием. Они видят, что оккупация становится более тяжкой, что они теряют и землю, и воду, и элементарные права человека на жизнь и справедливость. Они опасаются нового изгнания – и не безосновательно. Оккупация может привести к фашизации Израиля и массовой депортации – как в Иерусалимском коридоре в 1948 году.

Израильтяне предпочитают говорить об изъянах оккупации 1967 года, но не о катастрофе 1948 года – хотя бы потому, что проблему 1967 можно экстернализировать, а проблема 1948 лежит в основе создания Израиля. Но проблем оккупации нельзя понять, не сравнивая их с более глубокой бедой Изгнания 48. Оккупация – это продолжение старой стратегии, более мирными средствами, но с той же целью.

Так, правые националисты в своих поселениях вроде Брахи стремятся освоить Нагорье так, как был “освоен” Иерусалимский коридор: разгладить бульдозерами террасы, построить бетонные кубики, окружить их колючей проволокой, подвести водопровод, завести рентабельную промышленность. Пока их сдерживает упорная борьба местных жителей и внимание мировой общественности; поэтому интересно посмотреть, что происходит на Голанских высотах, где эти факторы не действуют.

С Голанских высот жители бежали в 1967 году, оставив пустые деревни. Остались на месте только четыре друзских села на севере плато. Старые деревни на плато, сложенные из черного базальта, напоминали руины древней Тиверии. В газете “Давар” от 3.12.71 рассказывается о том, что Общество охраны природы хотело сохранить одну из этих красивых деревень, но власти предпочли снести ее с лица земли динамитом и бульдозерами. “Бульдозеры уничтожили все эти красивые деревни. Евреи как бы хотели доказать, что они не могут жить с прошлым, если оно не заперто в музее в качестве археологического экспоната” – пишет “Давар” об уничтожении сел Голана.

Я жил когда-то в новом поселении Афик, на южном краю плато. Там стояло несколько хороших старых домов, а самым прекрасным был дом, служивший до войны клубом для офицеров. Он был построен, над самым обрывом, и с его огромной, выложенной армянской керамикой веранды открывался фантастический вид на чашу долины Кинерета с синим озером на дне. С другой стороны озера по ночам сияли огни Тиверии, а высоко в горах мерцал Цфат.

Поселенцы превратили этот дом в склад рухляди и сломанной мебели, а новый поселок – кубики из блоков и панелей – построили подальше от обрыва, подальше от вида и от старых домов села. Когда я недавно навестил Афик, даже пробраться к дому с верандой было нелегко – поселок стоял задом к Кинерету, лицом к дороге и к своим зеленым газонам, и дом с верандой остался где-то за службами, за гаражами поселенцев.

В восьмидесятые годы практический, конструктивный подход израильтян кажется анахронизмом. В двадцатых годах внезапно разбогатевший Остап Бендер и Александр Корейко посетили среднеазиатский городок, который, по памяти Бендера, не уступал Багдаду. Они нашли городок преобразившимся:

– Как у вас с такими... с кабачками в азиатском стиле, знаете, с тимпанами и флейтами? – нетерпеливо спросил великий комбинатор.

– Изжили, – равнодушно ответил юноша... – Но зато открыта фабрика-кухня.

– Какой чудный туземный базарчик! Багдад!

– Семнадцатого числа начнем сносить, здесь будет больница и коопцентр.

В большом зале фабрики-кухни, среди кафельных стен, под ленточными мухоморами, свисавшими с потолка, путешественники ели перловый суп и маленькие коричневые биточки”.

Небольшое различие между преображенным на конструктивный лад городком советского захолустья 20-х годов и новым еврейским строительством на оккупированных территориях заключается в том, что в советском Багдаде не изгнали местных жителей с кабачками и базарчиком. А сходство – общая высокомерная уверенность в превосходстве восточно-европейского образа жизни – потрясает. Сейчас потомки выходцев Восточной Европы едят перловый суп и маленькие коричневые биточки в залах кибуцных столовых на Голанском плато, на руинах стертых с лица земли сел.

В мире прошло немало перемен с 20-х годов. Сейчас в большинстве стран уже не спешат сносить туземные базарчики, строить фабрики-кухни и возводить жилмассивы: народу они не по духу. Возможно, конструктивизм потому задержался в Израиле, что подсознательно евреи считают необходимым искоренить все следы не выдуманного, а реального прошлого?

В Нагорье, о котором мы ведем речь, местное население осталось, и оно не позволяет “освоить” страну таким образом, иначе в ближайшее время Палестина исчезла бы. Но трагический парадокс заключается в том, что если правых националистов тянет в Нагорье, чтобы его уничтожить, наиболее симпатичных, левых и прогрессивных израильтян туда вообще не тянет. Некоторые из них доводят свое неприятие Палестины до своего логического завершения, отказываясь даже посещать Нагорье, “оккупированный Западный берег”. Б.Михаэль, типичный левый сатирик газеты “Гаарец”, даже пишет “Джудеа” на английский манер – вместо “Иудея”, подчеркивая свою непричастность к этому району. Большинство симпатичных левых активно не любят Палестину и отрицают всякую эмоциональную связь с ней.

Мои прогулки по Нагорью воспринимались моими левыми друзьями с непониманием, граничащим с враждебностью. Они как бы ждали, что у меня прорежется ермолка на голове и появится “Калашников” за плечами. Только некоторые, находившиеся на том же распутье, что и я, и также усомнившиеся в стандартных позициях, слушали с интересом – для них я, собственно, и пишу этот отчет о Нагорье. С этим подходом к Нагорью и связан великий спор “правых” и “левых” о будущем Западного Берега. “Правые” не хотят отдавать эти земли, надеясь со временем вытеснить палестинцев. Левые хотят отдать эта земли, надеясь отгородиться от палестинцев. За этим различием кроется различное отношение к “малому Израилю”, к землям к западу от Зеленой черты. “Левые” – хозяева и наследники хозяев “малого Израиля”, они – аутентичные, реальные израильтяне, жители того самого Израиля, который был построен на пустом месте, в Палестине, а мог бы – и в Уганде. “Правые”, как правило, потомки “внутреннего пролетариата”, дети большинства, состоящего из меньшинств. В “малом Израиле” они не нашли своего места, они были не сыны, а пасынки Израилю кибуцов, Пальмаха, усов и шортов.

Поэтому левые хотят сохранить реально существовавший “Израиль до “67”, а правым на него наплевать, они хотят Израиль, в котором у них было бы свое место – за счет палестинцев. Аннексия или продолжительный контроль над Нагорьем приводит к неминуемой гибели “малого Израиля”, что видно и сегодня. Уже сейчас огромная часть “черных работ” выполняется палестинцами – и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве, и в сельском хозяйстве. Официанты ресторанов, строительные рабочие, грузчики, садовники, сельскохозяйственные рабочие Израиля – как правило, палестинцы. Это устраивает “правых” – в чисто еврейском Израиле им пришлось бы работать руками, а не только сидеть в банках и на базарах. Для левых – это гибель идеала. Поэтому они предпочитают отгородиться от Палестины.

Израильтяне не любят сравнений с Южной Африкой. Тем не менее некоторое сравнение поможет понять израильскую ситуацию. Программа “левых” напоминает идею “бантустанов” – предоставить густо населенным палестинцами районам самоуправление, сохранив за еврейским государством большую часть земель, конфискованных у них после 1948 года. Как и буры – фермеры Трансвааля, старое, коренное белое население Южной Африки, “левые” Израиля могут обойтись без труда “туземцев”. Правые верят, что они могут удержать в руках всю территорию Палестины, не предоставляя политических прав жителям Нагорья. Буры Трансвааля и Оранжевого Свободного Государства хотели бы сохранить свой реально существующий этнос и этос, в то время как жители городов, относительно новое белое население Южной Африки, беспокоится скорее о доходах, нежели о туманной связи с землей.

Для полного сходства белым южноафриканцам следовало бы изгнать черных жителей за границу в Зимбабве, а затем импортировать миллион югославов и турок. После этого, в ходе очередной войны белые смогли бы завоевать Зимбабве с его лагерями изгнанных черных, и снова использовать их труд, на этот раз и не задумываясь о необходимости дать им право голоса.

Израильское общество и более, и менее сегрегировано, чем южно-африканское. В Израиле нет законов против смешанных браков и нет смешанных браков, в Южной Африке были такие законы – и есть больше миллиона детей от смешанных браков. Школы и детские сады для евреев не принимают арабских детей. Арабам нельзя служить в армии, нельзя селиться на “национальных” землях. Палестинцы Нагорья лишены права голоса и не могут избрать даже горсоветы и мэров. Даже в автобусах арабы и евреи ездят в разных. Но главное сходство – в моральной запутанности. В Южной Африке именно самое коренное белое меньшинство (фермеры-буры) стоит за апартеид и за угнетение черных, в то время как капиталисты и про-американские монополии готовы либерализовать страну, зная, что они могут получать прибыль и в случае прихода черного большинства к власти. Стоит подумать о доле национальных меньшинств в африканских странах – шона в Зимбабве, тутси в Руанде – как задумаешься, кому сочувствовать. И в Израиле, как не посочувствовать всем – палестинцам, обездоленному, притесненному, но живому и прекрасному народу, восточным евреям, сейчас только вырвавшимся из-под патерналистской жесткой опеки и эксплуатации левой олигархии, и, наконец, израильтянам, моим боевым товарищам – с ними я делил двускатную палатку и двуместный окоп, патроны и кока-колу, и двусмысленную судьбу европейца на краю Азии.

В неприятии Палестины и палестинцев объединяются израильтяне всех сортов. Израильские “новые правые” говорят, что левые консервативны, озабочены сохранением проевропейского статус-кво, правые динамичны, связаны с Ближним Востоком, революционны. В чем-то они правы: в Израиле, где все наоборот, где евреи в большинстве, левые богаты и прочно стоят на своих ногах после занятий в Гарварде, а правые – смуглые, бедные и недоученные, – трудно сориентироваться. Если помнить, что правые хотят контакта с Палестиной, а левые хотят этот контакт минимизировать, то и вовсе легко усомниться. И все же, поселенцы мне не кажутся шагом по пути к Палестине и Ханаану: скорее шагом к полной угандизации и бестиализации Святой земли.

Но и левые основного направления, милейшие люди, с которыми приятно пообщаться, и с которыми трудно не согласиться по конкретным вопросам, не ведут к Ханаану – скорее, к созданию американской колонии на Ближнем Востоке, обреченной на гибель раньше или позже. Про-американская ориентация израильской левой не может не смутить – почему ни в одной другой стране левая не влюблена в Америку? Почему она так старается отгородиться от палестинцев? Почему она против – не только Брахи, но и Эн-Синии?

Причина этого разрыва между народом Израиля и сердцем страны Израиля – Нагорьем – лежит в области исторической психологии. Амос Эйлон, автор когда-то нашумевшей книги “Израильтяне”, бесспорно, одной из самых интересных книг на тему, замечает с недоумением “любопытное различие в описаниях Палестины XIX века у путешественников-евреев и у путешественников-протестантов, в особенности англичан и американцев. Последние подчеркивали сказочную красу земли, текущей молоком и медом. Евреи же, как правило, видели лишь руины городов, логова диких зверей, запустение и тень смерти. “Иерусалим, – продолжает Эйлон, – был и тогда столь же величественно прекрасным, что и сегодня, и не в развалинах, но мало кто из еврейских путешественников замечал это. В описаниях христианских путешественников звучат совершенно иные ноты. Местные феллахи напоминали им патриархов, а крестьянки – мадонн художников Возрождения”. Эйлон пытается объяснить этот феномен “еврейским неведением жизни за пределами городов, и, естественно, преувеличением ужасов деревни».

Действительно, евреи живут уже много веков в буржуазном уюте городов, и поэтому дивная, чарующая природа Палестины была – и осталась чуждой большинству пришельцев. Несомненно, такие жемчужины красы, как Эн Таннур с его мэрилин монро смоковниц были еще более щедро рассыпаны по горам и долинам страны в прошлом, чем сейчас, когда многих из них уничтожил бульдозер и тяга к модернизации. Но сердца наших урбанистических отцов и дядьев не лежали к пасторали и буколике.

Мимоходом заметим, что тут лежит разгадка вековечного спора между израильтянами и палестинцами – была ли Палестина пустыней и болотом до прихода еврейских поселенцев. Во всех израильских учебниках, во всех дискуссиях израильтяне всегда утверждают это – что “страна лежала бездыханно, жарким ветром скомкана и смята”, что принц сионизма воскресил Спящую царевну Палестины. Палестинцы, со своей стороны, говорят, что Палестина была и до прихода поселенцев в полном порядке.

Так жена русско-нью-йоркского таксиста, которую мне выпало водить по Иерусалиму, жаловалась мне: “Что вы мне показываете всякую грязь, это я и в Ташкенте видала! Вы лучше сводите нас на Дизенгоф, в Тель-Авив”. Этот подход – не монополия русских таксистов и их жен – путевые заметки Марка Твена сводятся примерно к тому же.

Возник парадокс: с одной стороны, евреи подчеркивали неслучайность выбора Палестины – страны праотцев с ее могилами патриархов и библейскими руинами, с другой стороны, относились, как к не стоящему внимания, к живому биокомплексу страны, с ее оливами, смоквой, виноградом, пахарями и пастухами, козами и баранами. Существовавшая страна Израиля, как данное, не подходила еврейским поселенцам, и они попросту отмахнулись от нее и создали на ее месте что-то другое, новое.

Когда первые наброски этой книги появились в виде короткой статьи в журнале “22”, милейший Виктор Богуславский из Эльканы и Ленинграда выступил в защиту израильского подхода к палестинскому биокомплексу: “разводить оливу смысла не имеет – рынки всего мира завалены дешевыми греческими маслинами и оливковым маслом, не рекомендуемым к употреблению в больших количествах”. Что ж, он прекрасно сформулировал израильский подход: страна Израиля оказалась нерентабельной, а затем на ее месте было решено возвести что-то окупающееся.

На заре сионизма, как известно, движение еврейского национального освобождения и возрождения не было зациклено на Палестине, и, в частности, серьезно шла речь об Уганде, которую англичане были готовы предоставить евреям – это было до Первой мировой войны, когда Палестина принадлежала Турции. В некотором смысле, если “разводить оливу смысла не имеет”, то можно сказать, что “план Уганда” победил, еврейский народ нашел свою уганду в Палестине и отмахнулся от ее живой, нерентабельной данности. Противники “плана Уганда” в дни Герцля (сторонника этого плана) говорили: “Если уж Уганда – то почему не Америка?” На этот вопрос у сторонников Уганды нет ответа, но тысячи израильтян решают его для себя, в очереди за визами перед американским консульством. Действительно, если только соображения коммерческой целесообразности решают, то почему бы не построить страну на более подходящем месте, более ровном, менее гористом, ближе к рынкам сбыта, скажем, по соседству с мормонами Юты?

А теперь подойдем к рентабельности и целесообразности Изгнания “48. Абстрактно любившие Святую землю евреи не принимали ее реальности, ее ландшафта, ее хозяйства. Побережье с его равнинами и долинами поддавалось эксплуатации европейского типа. Первые поселенцы отнеслись к стране, как к tabula rasa, как к уганде, и создали в ней свое хозяйство. В горах трудно вести современное, европейское, механизированное хозяйство. Только люди, привязанные к этой земле, могут жить здесь, окапывать оливы, собирать осенью маслины, пахать сохой – трактору негде повернуться, чинить террасы, таскать камни на осле и на собственных плечах. Воды в горах мало. Нужно выкопать ямы для сбора дождевой воды; если есть источник, нужно врезать тоннель вглубь горы, чтоб собрать воедино капли воды. Израильтянам такая работа была бы не по силам и не по духу. Поэтому Лифта стоит пустынной и безлюдной руиной, а окрестности Кастеля превратились в поселок городского типа, который мог бы стоять где угодно, от Детройта до Челябинска.

О праве евреев на страну Израиля и палестинцев на Палестину можно порассуждать с религиозной, правовой, исторической, моральной точек зрения. Я предпочитаю марксистский подход, сформулированный в свое время Брехтом в “Кавказском меловом круге”:

Все на свете принадлежать должно

Тому, от кого больше толку, а значит,

дети – материнскому сердцу, чтоб росли и мужали.

Повозки – хорошим возницам, чтоб быстрее катились.

А долина тому, кто ее оросит, чтоб плоды приносила.

Теоретики социалистического сионизма придерживались этого же подхода: “Земля завоевывается трудом и принадлежит тем, кто на ней трудится”. В то время, как израильтяне обычно утверждают, что они и их отцы осушили болота и оросили пустыни, я утверждаю, что в Нагорье еврейские хозяйства существуют вопреки земле, ее рельефу и характеру, в то время, как палестинские хозяйства существуют благодаря земле и ее рельефу и характеру.

Достаточно посмотреть на руины Сатафа, Лифты, Субы, чтобы убедиться в этом. Их источники одичали, и только Общество охраны природы присматривает за ними, как за музейным экспонатом, как за осликом в клетке зверинца, который скалится на детей из-за решетки вместо того, чтобы катать их.

Не завоевание ужасно – Иисус Навин, Омар ибн Хаттаб и другие завоевывали Святую землю. Иногда палестинцы говорят: как смеет нами править Менахем Бегин или Ицхак Шамир, выходцы из Польши. Они забывают, что и Омар был не иерусалимцем, но уроженцем Хиджаза. Завоевателю не приходится стыдиться, скорее – завоеванному. Даже изгнание можно было бы пытаться оправдать, сказав, что цель оправдывает средства. Но достигнутая цель не оправдывает никаких средств, даже куда менее радикальных, чем изгнание населения.

Если бы завоеватели осели на землю, создали свободное крестьянство, ассимилировали остатки коренного населения, приспособились к обычаям страны и к ее ландшафту, ухаживали бы за родниками и оливами, возделывали “виноградники, которые не они сажали” – хоть и плохо насилие, но земля не запомнила б, кто раньше окапывал деревья и строил террасы. Бесит то, что все это – и завоевание, и изгнание – было ни к чему. Задним умом это должно было быть понятно и раньше. Если бы палестинцы остались на месте, можно было б надеяться на то, что пришельцы и местные жители вновь смешают свою кровь и вновь образуют один народ; что через связь с местными жителями пришельцы смогут найти путь к земле. Без палестинцев это и произойти не могло.

Желая отделаться от коренного населения, евреи пошли по пути уничтожения ландшафта страны. Так, недавно в Тель Авиве с большим шумом состоялись очередные спортивные еврейские состязания – Маккавеада – в которых традиционно участвуют спортсмены-евреи из различных стран. На этот раз шум был вызван не обычной помпой и речами государственных деятелей, подчеркивающих всемирный характер современного еврейства и его солидарность с государством Израиля. При открытии празднеств спортсмены должны были пройти по маленькому мостику, перекинутому через крошечную речку Яркон – размером с Яузу в верхнем течении. Когда еврейские спортсмены из Австралии шагали по пешеходному мостику, мост рухнул в речку и десятки спортсменов оказались в воде. Высота моста (несколько метров) и глубина реки (около метра) должны были превратить это событие в веселый анекдот, но крушение оказалось неожиданно смертоносным.

Несколько спортсменов погибли на месте, но и спасенные из реки продолжали умирать. Возвратившиеся в Австралию спортсмены заболели, а некоторые умерли.. Результаты вскрытия погибших показали, что они умерли от контакта с водой речки Яркон, впадающей в Средиземное море на севере Тель Авива. У некоторых при вскрытии был найден таинственный, неизвестный науке грибок, проникший в легкие и мозг спортсменов. Страшное отравление, убивающее людей при контакте с речной водой, заставило многие лаборатории, израильские и иностранные, заинтересоваться, что происходит с водой Яркона.

Оказалось, что эта река, когда-то бывшая одним из главных источников воды в стране, погублена. В ее верхнем течении почти вся вода забирается для нужд хозяйства, а в оставшийся жалкий ручеек сбрасывается канализация городов и отходы крупнейшего предприятия израильской «оборонки», находящегося неподалеку. Анализы «речной воды» показали примеси радиоактивных изотопов, редких металлов, наличие смертоносных бактерий и многообразных ядов. В речке валяется строительный мусор и тележки из супермаркета, замедляющие и без того медленный поток. Дно реки превратилось в полуметровый слой болотистого ила, сочащегося ядом. Точная природа смертоносного компонента, погубившего спортсменов, все еще неизвестна, или покрыта завесой секретности.

Так подтвердилась одна из теорий покойного русского ученого Льва Гумилева. Он утверждал, что лишь коренное население страны способно поддерживать и оберегать ее ландшафт, в то время как иноземные завоеватели и пришельцы из-за рубежа непременно погубят ее природу. Его примеры, взятые из истории средневекового Междуречья Тигра и Евфрата, казались спорными. Но история с гибелью речки Яркон является замечательным и бесспорным доказательством теории Гумилева.

Сионистские пришельцы завоевали Палестину, покорили и оттеснили палестинский народ, но, сколько бы они не заявляли о своей любви к «исторической родине», они так и не смогли вступить в естественные отношения с ее ландшафтом. Они по-прежнему продолжают бездумно «покорять» ее природу, обращаясь с ней так же, как и с покоренными палестинцами.

Речка Яркон – лишь один пример гибели палестинских рек и источников. Израильские подводники тренировались в водах речки Кишон, неподалеку от Хайфы. Через год выяснилось, что многие из них заболели раком. Вода Кишона оказалась ядовитой и радиоактивной. Практически все воды страны отравлены и засорены, а в долинах еще и засолены. Неочищенная канализация бежит к морю и в долину Иордана. Прекрасное вади эль-Вард, долина Роз на юго-западе Иерусалима, превращена в зловонную открытую клоаку, текущую мимо Эн-Хание и Батира. Отходы Восточного Иерусалима текут в Огненную расселину Кедрона, худо пахнущую вплоть до долины Букеа в сердце Иудейской пустыни.

Там, где оккупационные власти не подпускают крестьян к источникам, они заиливаются и гибнут, как погиб единственный горячий источник Нагорья, эль-Малих, у дороги из Тубаса в долину Иордана.

Хаммам-эль-Малих – группа источников в русле вади эль-Малих, и несколько маленьких сооружений с куполообразными крышами, а в них – бассейны для купания. Вода довольно горячая, и омовение там приносит блаженное облегчение. Вокруг – заросли камыша, тростников, растут деревья, а выше на холме стоит большое здание, в котором обычно останавливается комполка, когда полк приходит в эти места на учения.

Несколько лет назад ил затянул горячие источники, и теперь купальни пусты и безводны, вода пробивается на дне вади. Крестьяне Таясира не могут заняться их очисткой, – их не подпускает армия. Поселенцы Аргамана хотели было задействовать родники и начать их эксплуатацию. Хоть и жаль, что источники не бьют, но модернизация уничтожила бы уникальную прелесть этого дальнего источника, подлинной жемчужины Восточного Нагорья. Что получилось бы в случае победы прогресса, можно увидеть на горячих источниках Эль Хаммы.

Эль-Хамма, группа горячих источников в долине Ярмука, была самым красивым и приятным местом на северо-востоке Святой Земли. Воды Эль-Хаммы считались целебными еще в дни Декаполиса. Стояло там несколько прелестных каменных домиков, а в них – купальни, куда и вливались горячие серные ключи. Вокруг были заросли, джунгли, с пальмами, лианами, плодовыми деревьями. Приезжали сюда семьями, а после 1948 года Эль-Хамма практически пустовала: ее спасали пограничные раздоры. Только после войны 1973 года туда стало безопасно ездить, и немедленно три окрестных кибуца взяли Эль-Хамму в оборот.

Они разрушили прелестные старые здания, сделали вместо маленьких купален большие открытые пруды, вокруг которых валяются десятки дохлых ворон, убитых серными испарениями. Здесь же стоят тесаные столы для культурного отдыха, где сотни трудящихся дружно наваливаются на привезенные из дому деликатесы, а потом гуляют по забетонированным краям прудов. Эль-Хамма утратила былую прелесть и была превращена в источник верной прибыли – в пруд можно загнать больше людей, чем в отдельные купальни.

Прогресс губит купальни и источники во всей Палестине. Вместо того, чтобы использовать воду родника, тщательно расчищая его русло, в наши дни предпочитают пробурить скважину и брать воду прямо из глубоких водоносных пластов. Так погиб один из самых полноводных и красивых источников Восточной Самарии, Эн-Самие. Он орошал долину Самие, зеленую и плодородную. В старых описаниях восхваляется краса этого источника. В наши дни от него мало что осталось – на его месте стоит водонапорная башня над глубокой шестидесятиметровой скважиной. Вода с глубины перекачивается по трубам наверх, к Рамалле. Так города, с их растущей потребностью в воде, создают пустыню и уничтожают мирную деревенскую среду. Люди, источники которых были “урбанизированы”, урбанизируются и сами, и перебираются в город, где они пополняют армию городского пролетариата, и, увеличивая число горожан, способствуют уничтожению новых родников.

Гибель ландшафта идет ускоренными темпами – все новые и новые шоссе врезаются в холмы и дороги Палестины, на холмах бульдозеры сметают вековые оливы, чтобы построить новые еврейские колонии. Новое проектируемое «шоссе номер шесть» должно уничтожить остатки первоначального ландшафта страны. Популярный израильский публицист Амнон Данкнер в статье, исполненной отвращения к природе Палестины, призвал строить больше дорог и наплевать на ландшафт.

Уничтожение ландшафта, отравление рек помогают израильтянам подчинить палестинцев и тех евреев, которые хотели бы вырваться из сионистского гетто. В полностью разрушенной стране каждый будет зависеть от власти, и на этом окончится та палестинская вольница, о которой писала Библия: «Эта страна – не то, что Египет. Живи, где хочешь, дождик напоит».

Это не до конца понимал и Гумилев: не сдуру уничтожают природу, но потому, что без этого нельзя покорить местного жителя. При этом погибает страна, верно, но жажда власти превыше инстинкта самосохранения. Так «отцы-основатели» Соединенных Штатов перебили бизонов, превратили плодородные прерии в Dust Bowl – Пыльную Степь, – для того, чтобы отнять страну у коренных жителей Америки.

В книге очерков Амоса Оза “Где-то в стране Израиля” приводится интервью с Ц., немолодым израильтянином, выражающим желание стать Чингиз-ханом и Гитлером для палестинцев, с тем, чтобы грядущее поколение израильтян росло бы свободно, без демографической угрозы, без “комплекса Масады”, чтоб оно могло потом отречься от него, сохранив результаты его завоеваний, как сегодняшние американцы отрекаются от вырезавших индейцев поселенцев, не отказываясь от приобретенной таким образом территории Америки. Это сравнение поучительно. Подсознательно Ц. – и другие израильтяне – чувствует, что полученная таким образом страна не будет иметь ничего общего, кроме территории, со своей предшественницей. Он не осознает, что Палестина жила и росла , как живое существо, на протяжении тысяч лет, и что народ, который убьет ее и вылепит заново, никогда не сможет избавиться от надрыва, не сможет загладить рану между народом Израиля и страной Израиля.

Америка могла возникнуть где угодно, и возникла – в Австралии, в Канаде, космополитическая страна англо-саксонских поселенцев на пустых землях. Америка американцев не имела ничего общего со страной индейцев, а Австралия – со страной аборигенов. Но страна Израиля, о которой стоит мечтать, не может возникнуть на таких условиях – она нуждается в ее коренном населении, к которому, как к дереву, можно привить ветку бродячего еврейского народа. В результате Изгнания “48 в стране осталось слишком мало палестинцев, и достаточного влияния они не смогли оказать. Не в морали готового стать Гитлером Ц. проблема – в том, что его цель не совпадает с желаемой.

Александр Солженицын пишет в “Гулаге” о своей поездке на берега Беломорканала. Там он увидел огромные братские могилы, чуть заметенные прахом. Тысячи и десятки тысяч людей легли костьми на великой сталинской стройке канала, который должен был соединить Белое море с Балтийским и сделать со временем Москву портом пяти морей. По словам Солженицына, не каждый день проплывала и одинокая баржа по Беломорканалу, мимо братских кладбищ.

“Лес рубят – щепки летят” – но если лес рубят не там? Не говоря уж о недопустимости применения рабского труда политзаключенных, канал оказался “белым слоном” – ненужным монстром. Поездка по иерусалимскому коридору напоминает нам о Беломорканале – могилы и руины найти можно, но смысла их создания не видно. Вакуум создан – и этот вакуум губителен. Чтобы понять это, совершим короткое путешествие на юг Испании.

ГЛАВА XXVI. ИСПАНСКАЯ ИНТЕРМЕДИЯ

Самый красивый дом на свете – в котором мне немедля захотелось прожить всю жизнь – я увидел в низине близ Толедо. Этот город, столица страны до возвышения Мадрида, стоит на крутом утесе, окруженном как оборонным рвом, с трех сторон крутым изгибом реки Тахо. Два старинных моста пересекают Тахо, связывая город с холмом на противоположном берегу, который стережет (реконструированный) замок Сан Сервандо (XIV век). Если смотреть на город с другого берега, он кажется орлиным гнездом. Если выбрать, как говорят в кино, обратную точку, посмотреть сверху, из города, с широкой террасы Мирадеро, то за рекой видны зеленые поля веги – долины, а в ней темнеет дворец Галианы, который построил для своей прекрасной еврейки Ракели “Формозы” король Альфонсо VIII, о чем повествуется в фейхтвангеровской “Испанской балладе”, она же “Еврейка из Толедо”.

Дворец Галианы – Ракели был построен мавританскими строителями в самом изощренном восточном стиле. Как лабиринт, его окружают шпалерами сады с высокими, стенкой стрижеными кустарниками. Окон со стеклами в доме нет – их заменяют широко открытые проемы причудливой формы, и ветерок свободно продувает летний дворец. Рядом с домом десять ступеней вниз, к бассейну, не для купания – для прохлады. Воды в нем, – только по щиколотку, схваченную браслетом щиколотку прекрасной Ракели. Потайной ход ведет от бассейна за пределы сада. Вместо дверей плотные тяжелые циновки закрывают дверные проемы дворца. Это домашний дом, не крепость, но дом неги и прохлады, оазис посреди пекла кастильского лета.

Во дворец Галианы не водят туристов, это типичная недостопримечательность города. Я сидел в тени у фонтана в полном одиночестве, садовник-хранитель дворца почтительно удалился с моей скромной мздой, предоставив мне иллюзию возврата в старинные дни еврейско-мавританско-христианского Толедо.

Удивительно, что этот цвет мавританской архитектуры расцвел уже под христианским небом, через сто лет после падения/взятия/освобождения Толедо.

Появление мавров в Испании связано, по традиции, с другим местом в Толедо, на берегу реки Тахо, где, неподалеку от моста св. Мартина, видны руины древнего предмостного укрепления, видимо, следы снесенного потоком римского моста. Это Баньо де ла Кава, “купальня Флоринды”, прекрасной дочери властителя Сеуты графа Юлиана. Флоринда, которую мавры называли Зораидой, купалась здесь, в загородной тиши, когда последний король визиготской Испании Родриго увидел ее и соблазнил. Разгневанный Юлиан призвал мавров из Северной Африки на погибель королю.

На самом юге гигантского Иберийского полуострова, неподалеку от Гибралтара и Трафальгара, находится городок и мыс Тарифа. В Тарифе – руины старых мавританских укреплений, стен, бастионов со стрельчатыми проемами. Здесь 30 апреля 711 года высадился во главе первого отряда берберов Тариф ибн Малик, капитан Тарика ибн Зиада. Тарик ибн Зиад с его семью тысячами воинов был направлен Мусой, правителем Мавритании, незадолго до этого обращенной в ислам. Имена эти увековечены в географии юга. Именем Тарифа назван городок Тарифа, именем Тарика – Гибралтар, Джабль эль Тарик, а может быть, звучит в этом названии арабское тариф – мыс, как в Трафальгар” – Тариф эль Гарб, Западный мыс.

И сегодня из Тарифы ходит паром в Сеуту и Танжер, и когда едешь вдоль берега к Гибралтару, за узкой полоской моря виден близкий африканский берег и горы Атласа. Великая постепенность мира постигается во время путешествий, иначе кажется: где – Африка, и где – Испания. В старину это было еще яснее: Гибралтарский пролив не разделял, а соединял Испанию и Северную Африку, по словам Тойнби. Магриб и Иберия были в древности одним районом, дальней западной провинцией мира с центром в Риме.

Коренное население Магриба и Иберии близко друг к другу этнически и лингвистически, даже генетические характеристики басков и берберов сходны. Население свободно мигрировало из Магриба в Иберию и обратно, в то время, как Пиренеи представлялись куда более солидной преградой. И свой исторический путь Иберия и Магриб начали вместе, с приходом первых финикийцев-колонистов.

К западу от Гибралтара и Тарифы у берега стоит скала, окруженная стенами, наподобие Тира и Атлита – старинный порт Кадиз, поглощенный в наши дни бесконечным морем пригородов, однообразных черемушек. Старый Кадис (Гадир, от семитского ГеДер, огражденный, или Кадиш, от семитского КаДоШ) был основан финикийцами, мореплавателями из Тира и Сидона, за двести лет до царя Хирама, который в 950 г. до н.э. построил храм царя Соломона в Иерусалиме. Финикийцы основали и Карфаген на магрибском, африканском берегу. Со временем Карфаген стал центром всех финикийских колоний на обоих берегах, от Севильи до Сахары. Так Иберия и Магриб приобщились к семитской сирийской цивилизации, к той части, которая последней пала перед валами эллинизма. Уже после того, как Александр Македонский уничтожил империю Ахеменидов, преемницу царства Давида и Соломона, и принес греческую цивилизацию в Сидон и Иерусалим, дальний отпрыск Сирийской цивилизации, Карфаген, процветал на берегах Западного Средиземноморья.

Вслед за этим Иберия и Магриб оказались на периферии римско-греческой цивилизации – после победы Рима над Карфагеном, они вошли в состав римской империи. Самые внушительные следы римского правления на полуострове находятся в Мериде, на португальской границе, маленьком городке, который был когда-то столицей провинции Лузитания, примерно совпадавшей с нынешней Португалией. В Мериде сохранились театр, цирк, мост, триумфальная арка и руины акведука.

Обе страны процветали и при римлянах – Африка дала Риму Апулея, Испания – Сенеку. После распада империи обе страны были завоеваны варварами, франками, свевами, вандалами. Затем визиготы (вестготы), очередные выходцы с германского севера, вытеснили вандалов в Африку и основали королевство со столицей в Толедо.

Правление визиготов не изменило массы коренного населения – насчитывавшие перед началом мавританского вторжения около ста тысяч человек визиготы “безуспешно пытались ассимилировать 3—4 миллиона испанцев Среднеземноморья” (ИенРобертсон). Поначалу визиготы придерживались арианского толка христианства, как и прочие варвары – за важным исключением франков, сразу принявших католичество.

Как и в большинстве религиозных расколов, тут дело не только в теологии. Оказавшись на территории бывшей Римской Империи, да еще и в положении властителей, варвары попали в переплет: несмотря на всю свою силу и военное могущество, они ощущали свою неполноценность рядом с богатыми и культурными экс-римлянами – жителями Прованса, Юга Испании, Италии. Два общества – военных правителей-варваров и местных жителей, экс-римлян – не смешивались на протяжении сотен лет. Большинство варваров предпочло, в таких обстоятельствах, придерживаться несколько другой веры, чем завоеванное население, и так арианская ересь стала отличительным знаком военной касты.

Франки приняли католицизм и поэтому получили поддержку церкви – важнейшей институции, оставшейся от Империи. Франки раньше прочих варваров слились с завоеванными ими местными жителями, в то время, как державшиеся арианской веры восточные готы были разбиты и (номинально) изгнаны из Италии. Визиготы со временем – возможно, слишком поздно – обратились в католицизм и обрели новую миссию —стремление к единообразию и унификации.

При империях меньшинствам живется неплохо: имперские власти защищают их от местных доминирующих групп. Меньшинствам еще лучше без государства, когда не существует власти и органов государственного подавления, которые могут оказаться в руках большинства. Если не было б центрального правительства в Ливане, мусульмане и христиане не должны были б убивать друг друга за контроль в государстве. Не было б центрального правительства на Кипре, в Северной Ирландии, Бельгии – не было б и спора о господстве. Сейчас, если центральное правительство ослабевает, есть тенденция считать такое состояние временным, и борьба за господство в стране только возрастает – чтобы к моменту консолидации власти получить контроль в государстве. Но если б люди восприняли такое состояние как постоянный, а не преходящий фактор, то положение меньшинств – а все мы меньшинства – стало б более прочным.

По законам диалектики крайности сближаются – коммунистическое безвластие и имперское правление, эти две крайности, довольно хороши для меньшинств, для “решения национальных проблем”. Хуже всего для национальных проблем – национальное государство, самый популярный вид государства в XX веке. Это прекрасно видно на примере нынешней Африки, где создание национальных государств обернулось страшной тиранией для меньшинств в Уганде, Нигерии, Родезии-Зимбабве, Эфиопии и других странах. У меня нет сомнения, что независимые Закавказские Советские республики давно устроили бы страшную взаимную резню, если б не имперская власть Москвы.

Визиготы, тем не менее, стремились создать в разномастной послеимперской Испании – национальное государство. Они поставили перед собой задачу унифицировать полуостров, что вовсе не устраивало жителей различных испанских провинций.

Поэтому, когда Тарик и Муса высадились на испанском берегу, население встретило их, как избавителей. Но за мавров были и другие факторы – население Юга Испании культурно, этнически близко населению Севера Магриба; все испанцы страдали от унификационных мер визиготских властей; мавры были передовым отрядом самой передовой и динамичной цивилизации своего времени. Битва меж Тариком и Родриго, последним королем визиготов, произошла на берегу Гвадалете, неподалеку от приятного городка Херес де ля Фронтера. Городок этот славится не римскими руинами (хотя он был основан при римлянах), но виноделием, что можно пожелать каждому городку. В Хересе делают знаменитый херес, английский шерри, благородный напиток, который англичане и испанцы пьют до, после и вместо обеда – но не во время оного. Винодельни называются бодега, и в любой бодеге можно попробовать все сорта шерри. Среди самых знаменитых: Сандеман, Гарви, Уильяме и Хуберт – английские имена былых хозяев. Англичане, бывшие хозяева бодег, остались в Хересе, переженились с местной знатью, и продали бодеги международным “мульти-национальным” корпорациям. Но методы изготовления шерри остались надежно старинными – вино не терпит новшеств.

В пяти километрах от Хереса стоит древний монастырь Картуха де Херес, куда пускают только мужчин, а за ним – берег Гвадалете, где и произошла решительная битва между маврами и визиготами. В этой битве готы были разбиты, и мавры продолжили победоносный поход на север. Только горы на побережье Бискайского залива остановили мавров, и там возникли северные христианские королевства. Со временем Южная Испания стала страной мавров, продолжила свою древнюю связь с Севером Магриба, а Северная Испания – Астурия, Галисия, Кастилия, Леон, Наварра и Страна Басков, Арагон и Каталония – стала христианской и укрепила свою связь с прочими европейскими экс-провинциями Римской империи.

И здесь, как и в Палестине, пришельцев-арабов и берберов было немного, но они смогли значительно повлиять на родственный им народ Южной Испании и создать таким образом одно из высших достижений человеческого духа – испанскую мавританскую цивилизацию.

Центром этой цивилизации стала Кордова, сейчас – маленький, пыльный, жаркий городок, некогда – великая столица, соперничавшая с Багдадом и Константинополем, лежит в верховьях реки с понятным арабским названием Вади аль-Кабир, Большая Река, Гвадалкивир, к югу от естественной границы Севера и Юга – горной гряды Сьерра Морена, где когда-то бродил Дон Кихот и разбойники.

Кордову сделали своей столицей Омейяды, лучшая мусульманская династия, которая некогда правила Святой землей, и оставила нам роскошные сооружения в Иерусалиме и Иерихоне. Омейяды, мои любимые правители, чтили Иерусалим превыше Мекки и пеклись о Святой земле, тем более, что их главной столицей был Дамаск, неподалеку. Падение Омейядов и воцарение Аббасидов со столицей в Багдаде было концом медового месяца между жителями Святой земли и арабскими завоевателями.

Аббасиды уничтожили – буквально – всех членов царского дома Омейядов, кроме одного, принца Абд эр-Рахмана, и тот, после приключений, достойных “Тысячи и одной ночи”, бежал в обличии погонщика верблюдов, на крайний Запад мусульманской ойкумены, Дар уль Ислам – в Мавританию, а затем в Испанию. Там он, проявив незаурядное мужество и таланты дипломата, смог стать правителем новой мусульманской Испании. В тени своих садов он писал стихи, полные тоски о Плодородном Полумесяце Сирии и Палестины:

В Кордове, в царских садах, увидал я зеленую

пальму – изгнанницу, с родиной пальм разлученную.

– Жребии наши, – сказал я изгнаннице, – схожи,

с милыми сердцу расстаться судилось мне тоже. (пер. В. Потаповой)

Его потомки взяли себе титул халифов Кордовы, сравнявшись званием с халифами Багдада.

В центре старой Кордовы – потрясающее сооружение, одна из самых больших мечетей мусульманского мира, которую испанцы называют просто Мечеть – Ла Мескита. В жаркий день войти в нее – отдохновение. Внутри царит полумрак, колонны стоят густым лесом. Туристы из Саудовской Аравии сидят на полу на принесенных с собой ковриках напоминанием о былых временах. Потрясает отличие Ла Мескиты от соборов, построенных в Испании после мавров, вроде Толедского собора: соборы, с их невероятной высотой, превращают человека в карлика, в то время, как в мечети Кордовы человек сразу ощущает себя как дома – своды не так далеко, а колонны делят бесконечных размеров помещение на множество отдельных, уютных покоев, в то же время сохраняя связь между ними и между всеми молящимися.

Ла Мескиту дважды расширяли, но от первого михраба не осталось следа. Второй михраб был построен Абд эр-Рахманом II, а Третий – Хакимом II в 965 году. Третий – наиболее пышный и удивительный из них, но и второй великолепен. Вокруг михраба – следы, оставленные коленями пилигримов, трижды обходивших вокруг его, как обычно поступают мусульмане в Мекке. Дело в том, что Омейяды повторили в Испании прием, использованный ими в Иерусалиме, где они пытались заменить хадж в Мекку поклонением на Храмовой горе в Иерусалиме. Испанские Омейяды также старались заменить хадж в дальнюю Мекку паломничеством в мечеть Кордовы. В центре мечети безумные завоеватели построили церковь, торчащую бессмысленно меж колонн.

Рядом с мечетью – еврейский квартал Кордовы, с его узкими “восточными” улочками, домами с тенистыми двориками, колодцами, синагогой – память о городе Маймонида. Для евреев время мусульманского правления было золотой порой, которую неизвестно, с чем сравнивать. Евреи были тогда врачами, послами, философами и поэтами; в атмосфере свободы и терпимости, установленной Омейядами, они смогли забыть о визиготских попытках установить кровавое единообразие. Мусульманская Испания отличалась терпимостью – значительная часть населения осталась христианской, и правители не принуждали никого обратиться в ислам.

Еще более великолепен еврейский квартал в Севилье, ниже по Вади эль Кабир, по Гвадалквивиру. Баррио Санта Круз, как он называется в наши дни – символ романтической Испании, его патио роскошны, стены домов белоснежны, аромат лимонов и апельсинов стоит в перегретом воздухе – температура летом в Севилье – как в Тивериаде на берегу Кинерета-Генисаретского моря. В отличие от еврейского квартала Кордовы, Баррио Санта Круз был давно открыт художниками и превращен в “Старый Город” – там множество кафе и магазинов. Все же стиль сохранился, и даже названия улиц с их древней символикой: улица Воды ведет на площадь Жизни. Рядом с еврейским районом – дворец испанских королей, с его арабским названием эль Каср, Альказар. Он был основан при маврах, но практически перестроен уже после перехода Севильи в руки христианских королей, то есть в тот же период, что и дворец Галианы в Толедо. Этот стиль – мавританской постройки при христианских правителях – именуется мудехарским – мудехарами называли мавров в христианской Испании, в то время как христиане, жившие в мусульманской Испании назывались мозарабами. Самый внушительный зал дворца – Зал Посланников, Салон де Амбахадорес, с полукруглым сводом, напоминающим звездное небо, выполненный в роскошном мавританском стиле – в нем, считают, королева Изабелла встречала Колумба. С двух сторон этого зала – два очаровательных мавританских патио – дворика, напоминающих – отдаленно – патио Американской Колонии в Иерусалиме: Патио де лас Донселлас с мраморными колоннами и патио де лас Муньекас, Дворик Кукол, с двумя кукольными личиками на арке.

Вообще дворы, внешние и внутренние, с садами, фонтанами, колоннами – такая неизбежная и основная черта восточной жизни, смешивающей сад и дом, столь прочно разделенные в западной традиции. Внешним патио Аль Касра соответствуют внешние сады, восхитительное место для прогулок, предвосхищающие еще более пышные сады Хенералифа в Гранаде.

От мечети Севильи остался только минарет, Хиральда, одно из чудес Испании, восхитительный дворик Патио де лос Маранхос и ведущие туда ворота Пердон. Интересно, что мечеть Кордовы лишилась своего минарета, и вместо него стоит колокольня, построенная христианскими королями. На месте мечети Севильи стоит собор, огромный и удивительно неинтересный– в нем одна из нескольких могил Колумба, саркофаг, который несут на плечах бронзовые воины. Черты Хиральды можно разглядеть в Белой башне Рамлы.

Севилья славится рядом литературных реминисценций – на краю садов Мурильо стоит маленькая статуя севильца Дон Жуана, на площади Жизни гиды указывают на дом Севильского цирюльника Фигаро, неподалеку – дом, где жил Вашингтон Ирвинг, а старое здание университета было когда-то сигарной фабрикой, где цыганка Кармен крутила сигары на смуглой ляжке.

Есть еврейский район и в Толедо, где сохранились две синагоги – Санта Мария ла Бланка и Транзите, обе —.роскошные, восточные, построенные мавританскими мастерами мудехарами уже после победы христиан. Синагоги стали церквами, мастерскими, приютами и складами, пока их не реставрировали. Первая, с рядами колонн, была главной синагогой города, а вторая, с сохранившимися надписями на иврите, была семейной синагогой Шмуэля Леви, государственного деятеля, министра при Педро Жестоком, строителе Алькасара в Севилье. Педро, не напрасно заслуживший свое прозвище – он вероломно убил гостя, правителя Гренады, чтоб овладеть его бриллиантами – хорошо относился к евреям, и когда он был свергнут и убит своим незаконорожденным братом Энрике де Трастамара, звезда евреев Испании закатилась – Изгнание приближалось.

Следы евреев в Испании опровергают сионистский миф о «тяжелой судьбе вечно гонимого народа». Повсюду дворцы евреев стоят рядом с королевскими дворцами. Но тут же видно, что евреи всегда поддерживали наименее симпатичных правителей. Когда народу было плохо, евреям было хорошо – и это правило со временем приводило к катастрофе. Не принявшие Христа, евреи повсюду продолжали свою извечную войну с коренным населением, войну, которую они сегодня ведут и в Палестине.

Происходившее в те далекие годы в Испании может напомнить нам историю Палестины. Загнанные на север христиане Испании выбрали себе идеологию, во многом напоминавшую сионизм. Они стремились к возврату в свои исконные места – ведь вся Испания до прихода мавров была христианской. Они игнорировали тот факт, что большинство населения Южной Испании никуда не бежало, но осталось на месте, и частично перешло в ислам, и даже оставшиеся христианами южане подверглись влиянию терпимого Кордовского халифата с его плюрализмом. Они игнорировали тот факт, что население Юга и Центра Испании встретило мавров с распростертыми объятиями, что между пришельцами и местными жителями не было этнической и культурной пропасти.

Христиане Севера предпочли более простую мифическую историю: мавры покорили Испанию, мавров надо изгнать и возвратить Испанию – испанцам. Иными словами, как будто речь шла о совершенно чужом, ином народе, который можно прогнать, но сохранить свой народ и свою землю.

Символом этого мифа является история маленькой церкви в Толедо, Санто Кристо дель Луз. Толедо стал мавританским в 712 году, и был отбит самим эль Сидом Кампеадором, героем реконкисты, в 1085 году, триста пятьдесят лет спустя. Со стороны дивных ворот Пуэрта дель Соль, на подъеме в город, стояла мечеть, бывшая визиготская церковь. Когда эль Сид и его сюзерен Альфонсо VI вступили в город после семилетней осады, скакун Сида, Бабьека, преклонил колена у мечети. Христианские воины увидели в этом знамение, подняли одну из плит пола и нашли под ней распятие и теплящуюся лампаду – так, в подземелье, сохранился свет христианства на протяжении сотен лет владычества ислама.

Но все было не так просто, как предлагает эта легенда. Христиане Толедо хорошо встретили мавров в 712 году, и жили неплохо на протяжении всего мусульманского периода. Победа христианского короля мало что изменила: мавританское искусство мудехаров цвело в городе и после возврата христианского правления. Поначалу завоевания реконкисты казались скорее изменениями сюзерена, феодальными завоеваниями, чем тотальной идеологической войной.

Христианские короли Северной Испании научились терпимости у мавров, они ценили испанско-мавританскую культуру. Когда Фернандо III осаждал Севилью, он пообещал перебить всех защитников, если они повредят знаменитый минарет города, Хиральду, С другой стороны, в результате давления с Севера, на мавританском Юге произошли перемены – на помощь были призваны племена из Магриба, и те принесли с собой более суровый и воинственный дух.

Терпимость была обречена, а с нею и особая испанская мавританская цивилизация, когда христианам с Севера удалось врезаться в Андалусию. Андалусия ближе всего к северу Магриба, и не удивительно, что именно там расцвела мусульманская Испания.

Какой должна была быть Испания – христианской или мусульманской? Арнольд Тойнби считает, что Испания и Магриб должны были оставаться вместе – христианскими, но, на худой конец, Испания должна была стать христианской, потому что она относится к западноевропейской цивилизации, преемнице римской. Действительно, Магриб был христианским, как и Египет, и Палестина и Сирия, – и Южная Испания. Но, когда христиане Европы попробовали освободить от мусульман Левант, Палестину, Сирию, они столкнулись с ожесточенным сопротивлением – даже местные христиане не видели в них своих освободителей. Когда испанцы пересекли горы и спустились в Андалусию, когда они пересекли Гибралтар и высадились в Магрибе – они были завоевателями, а не освободителями.

В наш нерелигиозный век достаточно сказать, не вдаваясь в теологические нюансы, что религии в обществе играют роль красителя-детектора включений. Возьмите металлическую пластинку, в которой содержатся невидимые глазу включения, А окрасьте ее красителем-детектором, и инородные включения станут ясно видны. Так и религиозные различия – они возникают не потому, и не только потому, что народ убедил тот или иной пророк – но потому, что существовали и ранее глубокие различия между этими народами.

Друзы Ливана возникли, как религиозная группа, только в Х веке, когда Дарази, посланный безумным фатимидским халифом Каира Хакимом, добрался до гор Ливана и обратил туземцев в веру в избранничество Хакима. Но видимо, эта группа населения обратилась в веру друзов потому, что она была отличной и раньше. Визиготы держались арианства, потому что они были другими, особыми, и отказались от него, когда различие между ними и местным населением стало исчезать.

В сердце Прованса на вершине стоят руины замка и города Ле Бо, родного брата разрушенных замков и городов Святой земли. Это трогательное место – меж развалин растут оливковые деревья и виноградники. Если судьба не даст мне дожить свой век у родника в горах Иудеи – окрестности Ле Бо были бы моим вторым выбором. Здесь, под знаменем крестового похода против альбигойцев, северяне Франции уничтожили самобытный Прованс, эту французскую Андалусию, и покорили его на века.

Во время религиозных войн той поры южане проигрывали – в Провансе, где северяне произвели неслыханные жестокости, в Андалусии, где победа Севера обернулась еще хуже – изгнанием.

Смешно подходить к истории со словами “что должно было б быть”, но я не побоюсь и скажу: Юг Испании должен был остаться мусульманским, христиане Севера не должны были доводить до абсурда идею возврата.

Но у исторических процессов есть своя динамика. По мере того, как христианские короли перли на юг, исчезала терпимость, свободомыслие гибло, крепла инквизиция. Видимо, есть подспудная связь между несправедливым завоеванием и тиранией, и покорявшие мавританский юг испанцы-северяне лишились своей свободы одновременно с маврами.

Мавры не были “унешними врагами” – мавританская культура стала к тому времени частью жизни Юга Испании, поэтому христианские короли должны были заняться не “изгнанием мавров”, но эксорсизмом мавританского духа. Это возродило наследие визиготских королей – стремление к культурной, национальной и религиозной однородности, что оказалось самоубийственной погоней за химерами. Ничего хорошего из этого не вышло, потому что не все народы созданы для счастливой однородности. Великие культуры расцветали только в условиях плюрализма и увядали после ликвидации докучливого ирританта, оказавшегося залогом успеха. В Испании победа однородности была только отложена на семьсот лет благодаря боевой удаче Тарика и Мусы, но в конце концов восторжествовала.

В год окончательной победы христианских королей над маврами, в 1492 г. иудеи были изгнаны из Испании. Десятки тысяч евреев устремились в Магриб, Амстердам, Стамбул, Палестину. В Израиле и по сей день полно евреев с фамилиями Толедано – из Толедо, Алькалаи – из Алькалы и т.д. В Цфате мы увидим, как беженцы из Испании возродили Худерию, еврейский район испанских городов, в Галилее.

Но множество иудеев приняли христианство и остались в Испании навсегда. Из их среды вышли св. Иоанн Божий и св. Тереза из Акилы. Их потомки стали грандами, купцами, частью испанского общества. Интересно, что добровольно принявшие христианство в 1391 году иудеи легко и без проблем слились с испанцами. Как обещал св. Павел: Христос упраздняет вражду между иудеем и эллином. Обращенные из-под палки в 1492 году приняли Христа лишь для виду – и испанцы поняли это, когда крипто-иудеи стали проводить политику круговой поруки, дискриминации христиан, борьбы с церковью. Понадобились долгие годы инквизиции, чтобы справиться с крипто-иудеями, и это оказалось тяжелым испытанием для Испании и для крипто-иудеев. Так история вновь подтвердила – не приняв Христа, иудеи не могут найти покой.

Но изгнание – это всегда ошибка. Ушедшие в Амстердам евреи дали толчок возникновению жестокого капитализма, уехавшие в Америку занялись работорговлей, уехавшие в Палестину создали Каббалу – мрачный оккультный культ. Ушла энергия и динамика из испанских городов. Сегодняшний Толедо – прекрасный, сонный городок с 50 тысячами населения – четвертью того, что было при Альфонсе VIII. Единственное развлечение милых местных дам – сидеть на главной площади Зокодовер (от арабского сук ад-дауабб, Конский торг) и пить напиток из орхидей орчата, который можно получить и напротив Дамасских ворот в Иерусалиме, где он именуется сахлаб. Мужчины прогуливаются не спеша из бара в бар, обедая закуской тапа под херес. Город живет благодаря туристам, приезжающим посмотреть на достижения мавританских зодчих, на следы плюралистической еврейско-мавританско-христианской культуры. Жизнь, динамика исчезли.

Еще более безумным оказалось изгнание мавров и уничтожение их культуры. Ведь Испания – страна, где в свое время победил рабби Кахане. Израильтянину интересно посмотреть на Юг Испании в первую очередь с этой точки зрения – что может произойти со страной через пятьсот лет после полной победы кахановского сионизма. Для израильтянина или палестинца приезд в Андалусию подобен возврату домой. Те же вади, террасы с оливковыми / деревьями, акведуки, родники, сабилы-фонтаны с родниковой водой, руины крепостей времен крестоносцев, арабские, понятные названия мест, массы пришлого населения: страна, которая лишилась своего коренного населения и была населена заново. Главная река – Вади эль Кабир, Большое вади. Долина Вад эль Фара, Гвадалаферо, похожая на мечту бедуина или на исполнение пророчества Иоэля (3:18) – она похожа на вади Святой земли, но в ней течет полноводная река, вьющаяся, как змейка и напоминающая Иордан. Последняя столица мавританской Испании – Гранада – Карната, расположенная на горном отроге – Карн. Гранада – эпицентр поздней мавританской Испании, напоминает чем-то неуловимым Акку крестоносцев: последний след заморского влияния.

У въезда в город – арка с тремя разрезанными гранатами – каламбур, основанный на народной этимологии. Арку построил Карл V, но гранаты разрезали католические короли Изабелла и Фердинанд в тот же роковой год 1492, то есть без малого через восемьсот лет после прихода ислама и мавританской культуры в Гранаду. Иными словами, в королевстве Гранады не было людей, которые восприняли бы это завоевание – как освобождение, и во всей Испании не было людей, которые могли бы претендовать на земли Гранады. Короли Гранады старались жить в мире с христианскими королями, и даже послали отряд им на помощь в войне против своих единоверцев в Севилье. Последняя династия королей Гранады была установлена ибн эль Ахмаром за 250 лет до падения города, а последним был король Боабдил, или “Малютка-король”.

Именно в Гранаде – Карнате был достигнут апогей мавританской испанской культуры – несколько декадентский, перезрелый и сладкий. Главный памятник ее – Красный Форт, аль Кала аль Хамра, Альгамбра. Вашингтон Ирвинг нашел этот дворец и крепость в полуразрушенном состоянии, она потрясла его, и он обратил внимание испанцев на гибнущую красу. Испанцев начала XIX века Альгамбра интересовала так же мало, как сегодняшних израильских поселенцев – ближайшая гробница шейха. Сегодня они посещают дворец – как Лувр или другую иностранную диковинку. Ведь у цивилизации Гранады не было преемниц. Альгамбра не похожа по стилю на Мескиту, мечеть Кордовы. В Кордове еще доминировало влияние сирийско-палестинского стиля, прежней метрополии Омейядов, Гранада целиком относится к мавританскому стилю, напоминая дворцы Марокко. Снаружи она довольно проста – мавританские правители старались “во избежание дурного глаза” не показывать роскоши. По декадентскому дворцу Альгамбры удивительно хорошо гулять – надо только железной рукой отклонить предложения местных гидов, “мало знающих, чрезмерно болтливых, куда-то торопящихся и постоянно ссылающихся на Вашингтона Ирвинга”, как сказал У.Кларк в 1849 году.

Любой зал и двор Альгамбры – подлинный перл. Зал Посланников – Салон де Ембахадорес – высокий, со сводом-куполом, напоминает Зал Посланников в Севилье, но еще более элегантен, и вид из окон лучше: севильский дворец Алькасар стоит на ровном месте, а Карната – на вершине холма, и из окон дворца можно увидеть зеленые сады внизу и снежную гряду Сьерра Невада на недалеком горизонте.

Королевский зал. Сала де лос Рейос, интересен своими совершенно европейскими фресками на потолке в нишах. Они были, видимо, выполнены итальянским художником – на рисунках изображены люди: воины, охотники, любовники. Королевство Гранады осознавало, что оно оторвано от Магриба и от прочего мусульманского мира, что маврам придется жить в христианском окружении. Видимо, мавры Гранады были готовы оевропеиться – христианское влияние чувствовалось не только в этом – в узорах и сводах сказывалось влияние готики Толедского собора, этого самого не-мавританского здания Кастилии. И тут напрашивается сходство с крестоносцами Акки, крохотное королевство которых смогло вписаться в картину Ближнего Востока, дружило со своими мусульманскими соседями и поддавалось их влияниям. Но железный упрямец султан Байбарс, мусульманский эквивалент Изабеллы и Фердинанда, все же стер крохотное королевство христиан с карты Палестины и превратил все побережье в пустыню.

Католические короли взяли Гранаду почти без боя – глядя на роскошь и декаданс дворца, понимаешь, что обитателям утонченной и изнеженной Карнаты было не до войн. Карната была обречена в любом случае: если бы маврам удалось привести снова своих суровых единоверцев из пустынь Магриба, их культура рухнула б, или по крайней мере, заглохла на долгое время. По договору маврам были отданы долины Аль-пухары, лежащие между двумя горными грядами – Сьерры Невады и Сьерры Контравесы. Если вся Андалусия печальна, Альпухара печальна трижды. Ключи бьют в складках гор, и немногие потомки мавров останавливаются у них напиться и напоить своих мулов. Городки и деревни все еще прекрасны. Альпухара – для меня, по крайней мере – оказалась самым прекрасным и трогательным местом во всей Испании. Тут растут многочисленные смоковницы, зреет виноград, благоухают лимонные рощи. Но и здесь чувствуется, что люди, создавшие эту долину, ее хозяйство, исчезли.

Динамика завоевания была такова, что через семь лет после взятия Карнаты маврам Альпухары был предоставлен выбор – немедленное крещение или изгнание. Но и крещение не помогло – в 1570 потомки мавров были рассеяны по Испании, и в 1609 крещенные мавры – мориски – были изгнаны. И тут никакой прибыли завоеватели не получили: до завоевания Гранада с двумястами тысячами человек населения была одним из самых важных городов Западной Европы, после изгнания она зачахла, и стала дальним провинциальным местечком.

Судя по описаниям современников и по сохранившимся сооружениям, сельское хозяйство Андалусии при маврах было невероятно развитым – мавры принесли водяное колесо, разработали источники, выкопали каналы для орошения и вели интенсивное горное сельское хозяйство, напоминающее палестинское, но с той существенной разницей, что в Андалусии больше воды. Завоеватели-христиане презирали занятия сельским хозяйством и торговлей – это считалось мавританским или еврейским делом, в то время как христианину пристало быть воином или священником. Неудивительно, что с изгнанием мавров и евреев начался глубокий упадок испанского хозяйства. Следы былого развития сельского хозяйства наиболее ясно видны в Альпухаре – ведь там мавры задержались дольше всего.

Я пришел в Альпухару через горы, перевалив через снежный хребет Сьерры Невады, самых высоких гор Испании. Где-то в этих горах король Боабдил бросил последний взгляд на оставленную, утерянную Гранаду, и испустил ultimo suspiro de moro (последний вздох мавра, как называется это место) и зарыдал. По преданию, его мать сказала ему: не оплакивай как женщина то, что ты не смог защитить, как мужчина. Филипп Гдалья написал в 20-х годах книгу “Что было б если мавры победили в 1491”. Он считает, что Гранада смогла б удержаться, и стала бы великим центром наук и культуры, и даже получила бы в 1920 году от Лиги Наций мандат на управление Испанией. Возможно, мир, в котором крестоносцы смогли бы остаться в Акке, а мавры – в Гранаде, был бы лучшим, чем тот, что возник в результате бескомпромиссной конфронтации.

Если погода хорошая, то можно пересечь горы и на машине. Хорошая дорога идет до Парадор Насиональ де Сьерра Невада, затем похуже, к Колладо де Велета. Оттуда проще пересечь котловину около вершины Велета и оказаться на горных лугах, круто спускающихся к гидростанции, откуда тропа ведет к селу Пампанейра, уже в Альпухаре. Название “Пампанейра” указывает на то, что жители села пришли с дальнего северо-запада Испании, из Галисии – после изгнания мавров власти привезли колонистов из старых христианских областей страны.

В Пампанейре на площади бьет родник с красивым сабилом, но видно, что старые поливные методы обработки земли больше не используются. Однако окончательное доказательство тому, что изгнание мавров убило душу Андалусии можно найти на побережье, на солнечном берегу Коста дель Соль. Это сотни миль тесно стоящих многоэтажных зданий и бетонных вилл, забитые ларьками для гамбургеров, сосисок, кислой капусты, пива, – пожалуй, самые удручающие километры на всем средиземноморском побережье. Коста дель Соль принадлежит англичанам, немцам, голландцам – жителям Северной Европы, у которых нет своего теплого моря.

Северяне побогаче купили себе эти виллы и аппартаменты, победнее – приезжают сюда тысячами и сотнями тысяч, лежать на горячем песке у моря и греть промерзшие тела. Коста дель Соль – пластмассовое место, оно нигде не находится, это бесконечная полоса отчуждения, no man’s land.

Туристы Коста дель Соль не покидают своей полосы – их не интересует Андалусия или Испания, и ее там нет. Зато в городках на побережье открыты сотни дискотек, ресторанов с национальной кухней туристов, короче – идет приморская курортная жизнь. Даже городки подальше от побережья, вроде Михаса, которые двадцать лет назад считались “очаровательными деревушками”, превратились в типичные туристские ловушки, усеянные магазинами с сувенирами.

Приморский туризм, по моему – самая отвратительная форма туризма, потому что уже в силу простоты он привлекает сверх-эксплуатацию и уничтожает побережье. Десять атомных бомб не смогли бы разрушить Коста де Соль так основательно, как “прогресс” и “развитие”. И это тоже вызвано происшедшим без малого пятьсот лет назад изгнанием мавров – у земли не было хозяина, который смог бы пресечь эксплуатацию и захват. Ведь Юг Франции, побережье Италии и Греции, хоть и пострадали от приморского туризма, все же остались частью Франции, Италии, Греции; народы этих стран были слишком сильны, их связь с землей была слишком сильна, чтобы отдать ее за доходы. Но бесхозная, завоеванная мечом Андалусия по сей день не нашла себя.

Выселенные мавры, пережившие травму изгнания, не смогли воссоздать своей культуры в Магрибе, и Северная Африка осталась диким Варварским берегом. Они расточили свой культурный потенциал в Кордове и Гранаде. Испанцы, разрушив мавританскую культуру, вошли во вкус и уничтожили позднее цивилизации Южной Америки, и, в конце концов, превратили свою страну в отсталые задворки Западной Европы. Интересно, что переселенные пятьсот лет назад северяне в Гранаде и Севилье активно поддерживали фашистский режим Франко и отличились жестокостью в расправах с республиканцами. Учрежденная для борьбы с маврами и евреями инквизиция просуществовала до наполеоновских войн и успешно гарантировала стагнацию испанского общества, его интеллектуальную и техническую отсталость.

Заметим, что первая фаза реконкисты не нанесла большого ущерба Испанки и испанцам. Когда Толедо перешел в руки христианских королей через три с половиной века после победы ислама, город не зачах, но продолжал развиваться, и лишь немногие мусульмане бежали на юг. В атмосфере терпимости и рыцарственности войны между Севером и Югом не были тотальными, и хотя города и села меняли суверенов, население относилось к этому спокойно. И здесь изгнания и стремление к единообразию, а не политическая трансформация оказались губительными – по крайней мере вплоть до наступления на последние мавританские анклавы в Андалусии, где, возможно, и политический захват без изгнания мог бы обернуться катастрофой.

Израильтянину и палестинцу урок Испании должен быть ясен – изгнание масс населения губит страну не на годы – на века, и приобретенные богатства изгнанников оборачиваются проклятием. Борьба с чужой культурой легко оборачивается разрушением собственной, и угнетение этнического меньшинства может привести к гибели свобод большинства.


ГЛАВА XXII. ВОСТОЧНЫЕ ЕВРЕИ ЗАПОЛНЯЮТ ВАКУУМ

На землях Иерусалимского коридора возникли городки и деревни восточных евреев и кибуцы и пригороды европейских евреев. Восточные евреи составляли – и составляют – около 10% всех евреев мира. Большинство евреев Палестины до начала сионистской иммиграции, они были оттеснены европейскими евреями и составляли 10% от всего еврейского населения страны в 1948 году. Но, после изгнания палестинцев, правительство Бен Гуриона нуждалось в людях – не столько для работы, потому что народное хозяйство не могло занять столько человек, сколько для создания еврейского большинства в стране. Других желающих не было – западно-европейские и американские евреи не стремились в Страну Обетованную, где не было работы или заработка; советские евреи не могли выехать. Поэтому сионисты организовали массовую иммиграцию из стран Востока, в основном из двух стран – Ирака на востоке (130.000) и Марокко на западе (260.000).

Правительство могло бы дать восточным евреям землю, попробовать воссоздать крестьянство, изгнанное в 1948 году. Но большинство приезжих были городскими жителями и к земле не стремились. Для восточных иммигрантов возвели сначала бараки – маабарот, – а потом многоквартирные блоки и бетонные дома. Их традиции осуждались как «варварские», патриархальные семейные отношения пошли на слом, восточные евреи были радикально освобождены от своего культурного наследия. «Не позор быть марокканцем, – говорили европейские евреи, и добавляли – но и большой чести в этом нет»

Многие из восточных иммигрантов стали мелкими торговцами на базарах. Другие работали на полях и заводах кибуцов – у тех были деньги, кредиты, техника, земля. Так возник антагонизм между восточными и европейскими евреями.

Помни, как меня когда-то удивило, что восточные евреи не считают себя – израильтянами. Я работал тогда в винограднике кнбуца Эн Гев в долине Кинерета. Ранним утром мухтар, староста, привозил в Эйи Гев десятки женщин из Тиверии в окрестных городков на уборку винограда. Здоровые, смуглые, немолодые и некрасивые, все до одной еврейки из стран Востока, они говорили между собой по-арабски, и мухтар был единственным посредником между ними и кибуцниками – выходцами из Европы и их детьми. Женщины снимали виноград с лоз, клали гроздья в ящики, а кибуцники ставили ящики на подводу. Затем я приторачивал свой допотопный трактор к подводе и вез виноград в Цемах, на перекресток дорог, ведущих на Бет Шеан, Тиверию, Эль Хамму и Курси – там, где раньше стояла арабская деревня Саммак, а теперь – районный кибуцный завод по упаковке винограда.

Дорога Цемах Эн Гев, узкая, неровная, была тогда единственной дорогой на Голанское плато, по ней то и дело шли грузовики наверх. Они противно гудели, требуя, чтоб я освободил дорогу. С точки зрения правил дорожного движения они были правы, но если бы я то и дело съезжал на обочину, виноградный сок вместо спелых гроздьев привез бы я в Цемах. Поэтому весь день занимался я нескончаемой бескровной дуэлью с шоферами грузовиков – кто первым свернет с дороги. В пору уборки винограда температуры у Кинерета легко заходят за 40 градусов. У трактора не было ни крыши, ни навеса, ни кабины, поэтому я гонял в одних шортах и сомбреро и загорел дочерна. Женщины спрашивали меня: “Миэйзо эда ата?” (“Какого ты роду-племени”?) и предлагали выбор: марокканец, ливиец, румын или израильтянин. Русских тогда еще не было, а израильтянами они называли выросших в Израиле детей европейских – ашкеназийских – евреев. Когда я говорил им, что они и их дети – тоже израильтяне, они с сомнением в голосе соглашались: “Да, но...” С годами это ощущение – что ни сами восточные евреи, ни их дети не станут израильтянами – крепло, в особенности в так называемых городах развития – в черте оседлости восточного еврейства. Амос Оз, “израильтянин”, как сказали бы сборщицы винограда из Эн Гева, описал в одном из очерков своей книги “Где-то в стране Израиля” визит в такой неразвивающийся городок Бет Шемеш.

Там он столкнулся с безумной, животной ненавистью к “ашкеназам”. Молодые восточные евреи говорили с Озом, как с врагом – по восточному обычаю, даже врагу, если он приезжает в гости, не перерезают горло, а предлагают кофе, но вражды это не отменяет. Они рассказали ему свою версию Сотворения: ашкеназы привезли их родителей насильно в страну Израиля, чтобы здесь их эксплуатировать, выжимать их пот, использовать на черных работах. Затем пришла Шестидневная война 1967 года и освободила их – появились арабы, более дешевая рабочая сила, и надобность в эксплуатации восточных евреев исчезла. Потому теперь ашкеназы требуют отдать арабские земли арабам – чтобы снова эксплуатировать восточных евреев.

О том, как организовали “привоз” восточных евреев рассказывает Том Сегев в своей книге “1949”. «Израиль делал все, чтобы евреи Ирака не смогли остаться в Ираке, чтобы они опротивели населению. Этой цели служила шумная кампания против Ирака и его представителей за рубежом. Хотя израильские руководители прекрасно знали, что ничего подобного не происходит, они распространяли слухи о массовых казнях евреев в Багдаде, устраивали демонстрации перед ООН и перед иракскими посольствами, угрожали погромами арабского населения Палестины. В результате этого иракский парламент принял решение об изгнании иракских евреев. Уже после этого произошел взрыв в багдадской синагоге, в чем упорно обвиняли посланцев израильского “Мосада”. И хотя это обвинение доказано не было, сам факт его указывает, что иракские евреи считали его вполне возможным».

Сегев не прав: причастность сионистов к взрывам в синагогах Багдада была доказана в судах. Иегуда Таджар, эмиссар из Тель Авива, был арестован в Багдаде – его узнал палестинский беженец – и он сознался, что его группа организовала взрывы. Через 10 лет он вернулся в Израиль и подтвердил свой рассказ. Книга Наима Гилади (вышла в Америке в издательстве «Данделион Пресс» содержит подробности деятельности группы «Движение», подложившей бомбы. Рассказы очевидцев и участников терактов были напечатаны и в израильском независимом еженедельнике «Ха-Олам ха-зе», и в издании Черных Пантер в 1972 году.

Ближневосточный корреспондент английской газеты "Гардиан" Дэвид Херст в книге "Ружье и оливковая ветвь" (Фабер и Фабер, 1977) описывает:

«Массовая иммиграция евреев из Ирака была вызвана тремя возрастающей мощности взрывами в синагогах Багдада. Со временем выяснилось, что взрывы были произведены агентами израильской разведки. Другим мощным фактором были беспрерывные сообщения в американской подсионистской прессе о "близящихся погромах" в Ираке (как это напоминает разговоры о неминуемых погромах в России в 1990!). Сассон Кадури, главный раввин Ирака, писал в своих мемуарах: "К середине 1949 пропагандистская война в Америке началась не на шутку. Американские доллары должны были спасти иракских евреев – вне зависимости от того, нуждались ли они в спасении. Каждый день были погромы – на страницах "Нью-Йорк Таймс", в корреспонденциях из Тель-Авива. Почему никто не спрашивал нас?.. В Ираке стали появляться сионистские агенты, пользующиеся общим напряжением в стране и сулящие золотые горы евреям. Начались требования разрешить массовую эмиграцию, стали обвинять иракское правительство в том, что оно преследует евреев".

И наконец под давлением демонстраций и торгового бойкота иракское правительство капитулировало и издало указ о массовой эмиграции евреев – практически об изгнании. Нечего говорить, что в Израиле иракские евреи нашли не золотые горы, но положение на самом дне общества. Так сионизм еще раз показал свое жестокое лицо, – завершает Дэвид Херст свой рассказ.

И в других местах создавалась истерия, оказывалось давление на то или иное арабское правительство – и в результате в Израиль шла еще одна волна восточных иммигрантов.

Египетские евреи поехали в Израиль после того, как израильская разведка, используя местных египетских евреев, подложила бомбы в американское и английское посольство, стараясь стравить державы Запада и Египет. Они также подорвали здание почты, два кинотеатра, устроили пожар на железнодорожном вокзале. Утверждают, что диверсанты были обнаружены не без помощи советского двойного агента, внедренного русской разведкой в «Мосад».

Поначалу израильская пресса реагировала на разоблачения из Каира ожиданным образом. Гаарец писала, что «египетское правительство позаимствовало у нацистов их приемы и ничтоже сумняшеся выдумывает совершенно фантастические и антисемитские обвинения». Джерузалем Пост сравнивала процесс с инквизицией, однако, под давлением свидетелей, Израилю пришлось признать, что взрывы были вызваны его агентами. Разразившийся скандал, называемый в Израиле «эсэк биш», «позорная (или неудачная) история» привел к падению правительства Бен Гуриона. Но египетские евреи после этого почувствовали себя крайне неудобно и эмигрировали в массе, частично – в Израиль, но большей частью в Англию и Францию.

Подобные методы применялись и к иммигрантам из Польши, Чехословакии и других восточно-европейских стран. “Моссад” перехватывал письма иммигрантов своим родственникам, если в них содержалась критическая картина жизни в Израиле. Знаменитый «погром» евреев в послевоенной Польше в Кельце (Kielce) был, видимо, спровоцирован сионистами. В этом смысле судьба восточных евреев не так уж отличалась от судьбы прочих иммиграционных волн после 1948 года – но их дискриминация в Израиле помогла им сохранить в памяти приемы, повлиявшие на их приезд, и увековечила их вражду к “израильтянам”. Вместо того, чтобы сердиться на сионистский истэблишмент, они обратили свою ярость на всех ашкеназов.

Несколько лет назад, на здании ритуальной купальни в иерусалимском районе Бака, где стоят красивые арабские дома (их жители были изгнаны в 1948 году, и их место заняли восточные евреи) появилась огромная надпись “Ашкеназов – в Освенцим”. Эту надпись обыграл иерусалимский русский художник Михаил Гробман – он включил ее в одну из своих картин, что вызвало массу протестов. Надпись осталась там и поныне.

Но и тут конфискация земель и домов не пошла впрок новым жителям. Как-то раз моя непослушная ослица Линда порвала веревку и удрала из сада в поисках зеленого пастбища. Осиротелый, с веревкой в руках бродил я по окрестным долинам около Эн-Карема, спрашивал прохожих, не видали ли они серой ослицы с коричневой полосой по крупу. Одни в ответ упоминали Саула, который тоже искал ослицу, а нашел корону, другие крутили рукой у виска. На главной улице Эн Карема я обратился к человеку в восточной ермолке. Он посмотрел на меня внимательно, вычислил “западное” происхождение и ответил: “Жаль, что всех вас Гитлер не сжег”. Такой реакции мне не доводилось встречать ни в одном из палестинских сел, где у жителей объективно больше оснований для ненависти к евреям.

История Эн Карема после 1948 года – лишнее доказательство тому, что в чужих домах и земле нет благословения. В дома Эн Карема после Изгнания поселили восточных евреев. Они страдали – сейчас трудно понять, почему, – и требовали, чтобы им дали шикун, квартиры в бетонных домах пятидесятых годов. Возможно, в арабских домах они чувствовали, что они превращаются в арабов, а этого им не хотелось. Со временем художники и прочие люди со вкусом и деньгами, европейские евреи, заметили Эн Карем и купили по дешевке роскошные виллы, обитатели которых радостно переехали в израильские черемушки. Цены на арабские виллы быстро пошли на миллионы долларов, и ненависть оставшихся восточных евреев к европейским росла с той же быстротой.

В “Путешествии к правоверным” Нэйпола в описании Пакистана содержится ряд замечаний, позволяющих заметить любопытную параллель между исламским Пакистаном, возникшим в части Индии, и еврейским Израилем, возникшим в части Палестины: “Мусульмане Индии пробудились в тридцатых годах. Их обуяла двойная ненависть к иностранцам и к индусам. Поэтому Пакистан построен на ненависти. Затем они стали делить собственность индусов, бежавших из Пакистана. Многие, пришедшие из Индии, получили что-то в обмен на ничто. Таково было отношение к вещам тогда, такое и осталось сейчас”.

По сей день восточные евреи помнят, что основной источник всех богатств Израиля, его земли, дома, – были конфискованы в 1948—1955 у арабов. Поэтому такое острое ощущение, что их, восточных евреев, обделили при этом великом дележе. Новые иммигранты, в том числе пишущие по-русски, в своих попытках анализировать израильскую действительность, находили корень зла в израильской системе социального обеспечения, далеко не щедрой; например, Виктор Богуславский пишет о том, что он называет “сефардским шоком”: “они открыли для себя институт социальной помощи (3-4 тыс. дол. в год на семью – при абсолютном безделии – хрустальная мечта двух третей населения земного шара). Широкие массы, открыв кормушку, принялись ее сосать”. Перенося реганитские филиппики на израильскую почву, русские “правые” забывают то, что помнят ориентальные евреи и знают израильтяне: а/ восточных евреев обделили при великом дележе награбленного, б/ восточные евреи получают, как и западные евреи, деньги из той же госкормушки, только более простыми, прямыми путями, в/власти нуждались в восточных евреях в первую очередь для изменения демографического баланса, а не для работы.

Отношения между восточными и европейскими евреями дошли до своего надира после убийства Эмиля Гринцвайга на демонстрации за мир в Иерусалиме в 1984 г. Эмиль Гринцвайг был настолько типичным “израильтянином”, как будто его выбрала специальная комиссия по отбору стереотипов, а не слепой случай. Выходец из кибуца, сын родителей из Европы, офицер запаса в отборных частях, интеллигент, работник института Ван Лир, борец за мир – таким был убитый. Убийца (поселенец из Офры) был найден куда позднее, а во время убийства было известно только, кто нападал на демонстрантов: это были мелкие торговцы с базара Маханэ Иуда в Иерусалиме, жители районов бедноты, не окончившие школы, зачастую уклонявшиеся от военной службы.

Пресса создала их обобщенный образ: “Нисим-михамуцим” (“Нисим – торговец солеными огурцами”) – израильский вариант мясников – сторонников Эрнста Рема или прежних русских охотнорядцев. На этом фоне и появилась статья Амнона Данкнера “Нет у меня сестры”. Данкнер писал: “Восточные евреи – никакие мне не братья. Меня убеждают, что я должен сидеть в одной клетке с бабуином, и если он хватает меня за горло, мне нельзя защищаться – некрасиво. Я должен только ощущать братство с бабуином и терпеть. Мне говорят о равноценности наших традиций – моей, традиции Гейне и Эйнштейна, и их – традиции целования ручек, гостеприимства и т.д. Меня это больше не устраивает, заключает Данкнер.

Газета, опубликовавшая статью Данкнера, получила тысячи писем, и в течение месяца Израиль только об этом и говорил. Данкнер был, конечно, неправ, потому что писал о неважном: дело не в том, что традиции восточных евреев более или менее важны и ценны, чем традиции европейских евреев. Это и не так уж очевидно. Эйнштейн в Израиль не приезжал даже в гости, а Гейне, пожалуй, пришлось бы плохо – из-за его религиозной нестойкости. Особой терпимости и либерализма у европейских евреев я что-то не замечал: когда я однажды осмелился пошутить на израильском русском радио о странном изобретении религиозных научников – “субботний телефон”, по которому можно говорить в субботу, не нарушая субботу” (я сказал, что если Господь хотел, чтоб евреи говорили по телефону в субботу, этот аппарат излишен, а если не хотел – то тем более) – меня назавтра уволил с работы не ориентальный бабуин, но обычный польский еврей Граевский, глава иновещания. Дело в том, что восточные евреи стали формироваться в новый народ. Но у израильтян, как восточного, так и западного происхождения, есть общие черты национального характера, вызванные великим дележом. Например, любимая израильская фраза: “магиа ли” – “мне тоже положено”. В свое время юморист Эфраим Кишон писал об Израиле, как о единственной стране, где золотарь завидует не другому золотарю, но летчику или президенту. Множество израильских служащих получают зарплату практически ничего не делая, но ощущают, что им положено больше. Поэтому израильтян нелегко нанимать на работу – они считают, что им должны платить не за работу, но за сам факт службы, за потраченное время.

Русские евреи, приезжавшие в Израиль в начале 70-х годов, немало пострадали от этого свойства израильтян: когда мы покупали квартиры в кредит, покупали машины без 200% пошлин, ездили за границу без налога на выезд, израильтяне – и восточные, и западные, ужасно возмущались, говоря, что им это положено. Деньги на абсорбцию русских евреев шли не из награбленного в 1948, но из Америки, однако национальный характер не так быстро меняется – израильтяне считают, что в стране происходит дележ пирога, от которого нужно урвать кусок. Да, может, они и правы – какая разница, откуда идет не заработанное – из Америки или от дележа палестинских земель.

Восточные, и западные евреи стали активно использовать арабский труд после 1967 года – если израильтянам все положено, кто-то должен работать. В наши дни возникло национально-вертикальное разделение труда: израильтянин-ашкенази – архитектор, восточный еврей – подрядчик и десятник, кирпичи таскает араб. Израильтянин – хозяин апельсиновой рощи, арабы убирают апельсины, восточные евреи командуют погрузкой.

Евреи, которые немало старались подчеркнуть различие между палестинцами-христианами и палестинцами-мусульманами, проглядели момент возникновения новой нации – восточно-еврейской. Восточные евреи – уроженцы Магриба и Месопотамии – раньше не ощущали внутренней связи и единства между собой. Сам термин “эдот а-мизрах”, восточные общины, обозначение всех не-европейских еврейских групп, (вроде “инородцы”) сплотил общины, разобщенные ранее. Поэтому сейчас восточные евреи куда ближе друг к другу, чем были в 1948 году, хотя различия остались в силе: иракские евреи так и не спелись с евреями Марокко. Иракские евреи принесли с собой из Багдада социалистические традиции и нашли общий язык с социалистическим истэблишментом ашкеназийского Израиля. Йеменские евреи оказались наиболее “израильскими”, они способны без усилий жить с “израильтянами” любой партии благодаря своему легкому характеру.

Евреи Магриба – одна из самых больших общин Израиля – у себя на родине не знали социализма и сионизма. Амос Оз утверждает, что между Марокко и Польшей немало общего – Менахем Бегин из польского местечка и Абузагло из касбы Феза жили на окраинах французской провинциальной культуры, с ее культом семьи, патриархальности, целованием ручек, маршалами в роскошных мундирах, патриотическими речами и адвокатами. Эта культурная общность, по мнению Амоса Оза, и привела евреев Марокко в партию Бегина.

Но дело обстоит проще – восточные евреи блоком пошли за партией Бегина, потому что она была в оппозиции правящему истэблишменту. С тех пор партия Бегина и Шамира стала во многом партией восточных евреев, хотя в ее руководстве сидят считанные марокканцы. Это не парадокс – в руководстве партии русского рабочего класса РКП(б) было больше мещан, евреев, захудалых дворян и разночинцев, чем рабочих от станка. Сегодняшнее израильское общество напоминает ливанское – партии выражают интересы различных этнических групп, и используют идеологию лишь для прикрытия своего этнического характера.

Восточные евреи расселились по всему Иерусалимскому коридору, вплоть до Мусрары, стоящей против Дамасских ворот Старого города, где Арабский Легион остановил бригады Пальмаха. Мусрара была богатым районом, и новых иммигрантов поселили в виллах. Как и в Эн Кареме, они страдали и мечтали о квартирах в современных бетонных блоках. Арабские виллы не пошли им впрок – Мусрара славится наркотиками, бандитизмом, проституцией, нищетой. Европейские евреи пробовали покупать дома в Мусраре, но местные жители оказались слишком враждебными, и в результате Мусрара осталась марокканской.

Из Мусрары вышли “Черные Пантеры” – заметное в начале 70-х годов движение молодых марокканских евреев. Один из них, Саадия Марциано, стал потом членом парламента от левой партии “Мокед” – “Шели”, другой, Чарли Битон, от коммунистической партии. Для обеих левых партий немалым разочарованием было то, что эти депутаты не смогли привлечь “свой” электорат – в Мусраре за партию Чарли Битона проголосовало два или три человека, столько же получила партия Саадии Марциано. Видимо, потенциальный электорат “Пантер” не одобрил ни их союза с “ашкеназийской” и “арабской” партиями, ни вообще союза с левыми. Победа Ликуда, подлинной партии северо-африканского еврейства, на выборах 1977 г и вовсе похоронила шансы “Пантер”. Марокканские евреи предпочли голосовать за Бегина и Давида Леви.

Флиртовали с жителями Мусрары и прочих восточных районов все левые партии ашкеназийского Израиля, но это обернулось разочарованием – восточные евреи предпочли шовинистские, религиозные партии – Ликуд, р.Каханэ, а потом – ШАС.

Я, впрочем, и сам увлекался «Черными Пантерами». Молодым солдатом, в отпуске перед дембелем я шатался по дождливым улицам Иерусалима, не зная, куда пойти, ни в этот день, ни в будущем. Мальчишка с кипой-ермолкой подошел и сунул мне листовку: объявление о митинге р.Каханэ в одном из залов Иерусалима. Я пошел от нечего делать: цивильный Израиль был для меня книгой за семью печатями. Каханэ кричал с трибуны, требовал ограничить рождаемость у арабов, карать тюрьмой за межрасовую любовь, – его беспокоили плодородные куссы палестинок и любострастные зеббы палестинцев. Он был окружен стайкой мерзких молодчиков, узких в кости, пестро одетых детей бедных восточных трущоб. Стоило кому-то из противников Каханэ сказать слово, как они кидались на него, ревом заглушая голоса протеста. (Впоследствии среди молодчиков Каханэ выделился выходец из России Виктор-Авигдор Эскин, смазливый, смахивающий на любимца Иоанна, Басманова, “с девичьей улыбкой, с змеиной душой”, блондинистый, мечта Эрнста Рема. Он специализировался на интеллектуальной стороне работы – он с несколькими дружками срывал собрания в Академии, в институте Ван Лира, врывался, орал “Изменники! Продались арабам!”, пока его не выводили. Он пользуется большой популярностью среди русских евреев и по сей день).

На том собрании каханистов определилось мое политическое будущее. Так меня вдохновили слова Каханэ, что я попросил слова и сказал: “Квод ха-рав, почтеннейший раввин” – тут молодчики Каханэ живо заткнули всем рты, чтоб не мешали говорить молодому человеку, величающему Каханэ “квод ха-рав”. Я воспользовался тишиной и спросил, во-первых, собирается ли он ограничить рождаемость у палестинцев кастрацией мужчин или стерилизацией женщин, и, во-вторых, почему его молодчики так похожи на штурмовиков Рема?

Ответа я не услышал, штурмовички Кахане бросились на меня бурной лавиной, и митинг на этом окончился, началась свалка. Противники Каханэ окружили меня тесным кольцом и сражались, как за тело Патрокла. Я стоял посреди кольца и еще что-то втолковывал сторонам. Затем защитники увели меня и привели в кафэ “Таамон”. И тут выяснилось, что мои спасители были “Черными Пантерами”, принявшими меня за араба – полустертый русский выговор похож на арабский, а черты лица у арабов и евреев сходны. Так началась моя дружба с “Пантерами”. И хотя они были ненадежными союзниками иерусалимской левой, они придавали ей хоть какую-то глубину, хоть как-то выводили ее из салонных просторов.

Один из центров жизни восточного еврейства – рынок Маханэ Иуда, на западе Яффской дороги. Этот огромный рынок – подлинный бастион крайне правых “базари”, и лидерам лейбористского, ашкеназийского Израиля там обеспечена враждебная встреча. Шимон Перес пробовал заходить на рынок в ходе своих предвыборных кампаний, но дело чуть не окончилось судом Линча.

Восточные евреи, жители Катамонов, Мусрары, Нахлаот, и других районов занимаются торговлей и мелкими подрядами, где можно не платить налогов. Поэтому в основном они не так уж бедны, как представляется по официальным отчетам, относящим их к беднейшей прослойке. В правительственных учреждениях раньше восточных евреев было мало, но после 1977 года многим удалось продвинуться и занять важные посты. Там, где им удалось это сделать, ашкеназийские работники жаловались на ярую дискриминацию со стороны новых начальников. В особенности много было таких жалоб у работников министерств, оказавшихся в руках у ТАМИ, предшественницы ШАС, в частности, в министерстве Абсорбции Иммигрантов.

Главный праздник марокканских евреев – мимуна. который они празднуют по окончании праздника Пасхи. Они связывают его происхождение с памятью Рамбама. Это чисто марокканский праздник, который они принесли с собой. В вечер мимуны марокканские евреи ходят друг к другу в гости, а в наши дни власти поощряют и приглашения ашкеназийцев. В день мимуны сотни тысяч марокканцев собираются в саду Саккера, на огромный пикник, где каждая семья печет себе шашлыки на угольях под музыку огромных магнитофонов. Прочие восточные общины ставят там свои палатки: марокканцы – самая большая восточная община, и прочие общины равняются на нее. Одно время мимуна носила ярко анти-ашкеназийский характер, но в наше время это, видимо, прошло. Это малоинтересный праздник для постороннего наблюдателя.

Другой праздник восточных евреев связан с паломничеством в Верхнюю Галилею, к горе Мерон. Его совершают на 33-й день после Пасхи, и он называется Лаг баОмер. Праздник этот напоминает, видимо, старые праздники Палестины, когда богослужение совершалось "на каждой высоте и под каждым развесистым деревом". Но восточные евреи поклоняются не Ваалу, но святым мощам рабби Шимона бар Иохая, Рашби (по инициалам).

Лаг Баомер на горе Мерон – несколько диковатый, но впечатляющий праздник. Среди собравшихся многих тысяч пилигримов почти никто не говорит на иврите – только на языках Восточного рассеяния, от муграби до ладино, и на всех говорах арабского. Машины стоят плотными рядами на километры по сторонам дороги, семьи сидят прямо рядом с ними на огромном многотысячном пикнике на лоне природы. Праздник напоминает палестинские зияры, исламские паломничества к Неби Салех и Неби Муса. У гробницы Рашби старухи и бородатые молодые люди истово молятся и просят милости угодника. Сама гробница, старый, двухтысячелетний сенотаф, осиянная сотнями свечей и лампад, – вали, местная святыня.

Рашби был человеком резких и непримиримых суждений, наподобие шейха Яссина, лидера «Хамаса». Однажды собрались вместе четыре мудреца. Один из них, р. Иегуда, сказал: молодцы римляне, принесли нам цивилизацию. Мосты построили, дороги, бани – как в Европе. Ответил ему Рашби: они это сделали не для нас, а для себя. Улицы украсили – чтобы блядей посадить. Бани построили – чтобы себя нежить. Мосты возвели – чтобы налоги собирать. Третий промолчал, а четвертый побежал доносить. Римляне каждому воздали по заслугам: того, кто их похвалил, поставили начальником над иудеями, того, кто промолчал – сослали, а того, кто их осудил, приговорили к смертной казни.

Пришлось Рашби бежать. Он провел 14 лет в пещере возле горы Мерон, вместе со своим сыном. Ели они рожки дерева «харув» (рожкового дерева), козье лакомство, пили родниковую воду, вместо одежды сидели в песке по уши и изумали эзотерические науки. За это время озлобился Рашби невероятно. На тринадцатом году вышел он из пещеры, куда ни глянет – все испепеляет взором. Тут он сказал: «лучшего гоя (иноверца) убей». Вернулся он в пещеру, и провел там еще один год. Потом вышел, несколько смирившись.

За день до празднования на горе Мерон восточные евреи празднуют несколько менее популярный праздник р. Меира Чудотворца у гробницы этого святого к востоку от Тиверии. Само ивритское имя святого угодника: Меир Баал Га-Нес – напоминает о Ваале, пишет Анри Волохонский, ленинградский поэт, живший одно время в Тиверии. Гробница р.Меира с ее голубым двойным куполом видна издалека, и с ее окрестностями связано много легенд – против нее в море бьет источник святой Мириам, сестры Моисея. Набожные восточные евреи посещают гробницу р. Меира прежде чем подняться на гробницу р. Шимона на горе Мерон.

Рабби Меир, как и Рашби – один из дюжины Мудрецов – основателей новой веры – нового (талмудического) иудаизма. Он был Ланселотом этого братства, и рассказ о нем был бы рассказом о всех рыцарях иудейского Круглого Стола. Он был учеником р. Элиша бен Абуя, знаменитого книжника и еретика, получившего прозвище Другой (Ахер). Р. Элиша вместе с р. Акибой смогли осуществить мечту каждого мистика и погрузиться в колодезь духа. На простом языке тех времен, они побывали в раю. Это высшее мистическое переживание испытало много людей; его можно считать целью эзотерической веры.

На самой заре человечества люди узнали о высшем блаженстве души. Мы говорим о той несказанной радости, подъеме, счастье, которое мы называем апофеозом души, вхождением в райские кущи, вознесением души, слиянием с Богом. Самая высшая земная радость, достигаемая в слиянии с женщиной, меркнет по сравнению с ликованием души при слиянии с Господом. «Что может быть лучше секса с пятнадцатилетней блондинкой? – спрашивал себя Вуди Аллен, и отвечал: секс с двумя пятнадцатилетними блондинками». Апофеоз души настолько же лучше высшего достижения Вуди Аллена, насколько две пятнадцатилетние блондинки лучше заполнения годового отчета о подоходном налоге.

Но не так-то легко снискать блаженство. Люди искали способы от аскезы до медитации, от молитвы до жертвоприношений, от грибов до трав. Хотя, видимо, потенциальная способность вступить в контакт с высшими сферами заложена в каждом сыне Адама, реализовать ее нелегко. Лишь немногим удавалось добиться откровения. Дорога к Богу и к райскому блаженству непроста, и не всем удается ее пройти и вернуться в наш мир. Дорога в рай лежит через смерть. Малая смерть, которую помогают испытать разные средства, может обернуться и просто смертью, и безумием. Так, из четырех Мудрецов, «побывавших в раю», один умер, другой сошел с ума, третий лишился веры в исполнение Закона, и лишь р. Акива вернулся невредимым.

Если до нашего времени понимание реальности духовного мира было уделом немногих, то сейчас можно найти эти мысли в романах Пелевина и Кастанеды, и они все более и более становятся всеобщим достоянием. Недавно (в 1991 году) вышла замечательная книга русского мистика и поэта Даниила Андреева «Роза мира», подытоживающая его личный опыт откровения.

За сбивчивыми и туманными описаниями мистиков стоит реальность, ничуть не уступающая реальности зримого мира, но куда менее понятная. Видимо, религии мира отражают на свой манер эту реальность. Высшее и безграничное блаженство и есть рай, но огромное стремление к Богу – не просто стремление к высшему наслаждению. Мы можем сравнить это со взаимным притяжением капелек ртути на поверхности стола.

Р. Акива вышел укрепившимся в вере из этого мистического переживания, а р. Элиша оставил веру мудрецов и книжников. Великий мудрец и знаток иудейского гнозиса, он разуверился в пользе исполнения Закона, как и св. Павел до него. Но он не пришел и в юную церковь, а остался одинокой и непонятой личностью на краю общины Мудрецов. Он был учителем р. Меира. После смерти, из гробницы р. Элиши Другого повалил дым – знак Геенны Огненной. Тогда р. Меир сотворил свое первое чудо – его молитва спасла его учителя для жизни вечной.

Р. Меир был женат на замечательной женщине по имени Брурия, которая превосходила умом, знанием Закона и остротой языка своих современников. Она могла научиться тремстам законам у трехсот учителей в один день, говорили о ней. Талмуд сохранил много ее остроумных и едких замечаний. Однажды р. Иосе, мудрец из Галилеи, спросил ее: «Не подскажете ли вы мне, где дорога на Лидду?» «Глупый галилеянин, – ответила она, – скажи просто «Как пройти в Лидду?» ибо нельзя говорить лишнее с мужними женами».

Их брак завершился трагично. Все женщины слабы и неверны, считал р. Меир. Сдуру он решил проверить, является ли его Брурия исключением. Он не знал мудрости Сервантеса, гласящей «Не испытывай алмаз молотком. Если он не разобьется, испытание не прибавит ему цены, а если разобьется, у тебя не станет алмаза». Он подговорил своего молодого коллегу поухаживать за ней, и уехал в другой город. Увы, он был прав – Брурия пала. Когда эта история раскрылась, Брурия покончила собой от стыда, а р. Меир бежал в Вавилон, но со временем вернулся и был погребен в Тиверии.

Восточные евреи посещают и прочие гробницы Мудрецов, щедро рассеянные по Галилее. Новый марокканский праздник и культ возник вокруг гробницы святого Баба-сали в городке Сдерот. Там живет преемник и потомок святого, и там собираются десятки тысяч верующих на поклонение, к великому неудовольствию ашкеназийских “израильтян”.

Замечательная новая марокканская еврейская святыня возникла у источника Эн-Джалуд, где войско Байбарса остановило монголов. Этот источник (Эн-Харод на иврите) журчит и по сей день в маленьком заповедном парке у подножья гор Гильбоа, а над ним стоит гробница Ольги Ханкиной, любимой жены богатого еврея-сиониста Иешуа Ханкина. Ханкин скупал владения арабских помещиков, сгонял с земли палестинских крестьян, и получил у евреев звание «избавитель земель Долины». Жену он похоронил в пещере над источником, а потом и его похоронили рядом с ней.

Когда палестинцев в Долине не осталось, на их место были завезены евреи из стран Востока – из Марокко и Курдистана. Им больше всего не хватало гробницы святого, где можно было бы обратиться к Богу с мольбами. Поискавши вокруг, восточные еврейские женщины выбрали гробницу Ольги, и сейчас у этой могилы зажигают свечи, приносят приношения, завязывают ленточки обетов и просят помочь при родах. Ольга и при жизни занималась акушерской практикой, и после смерти продолжает помогать роженицам.

Восточные евреи – не монстры, привезенные вместо ангелов-палестинцев. Они довольно похожи на арабов-горожан, что заметил и Бялик в свое время. Этот “внутренний пролетариат” израильской империи стал в последние годы все более активно влиять на ход израильской культуры, и только в его среде возникла интересная новая музыка. Музыкальная культура “первого Израиля” состоит из сплава восточно-европейских и американских мотивов. Второй Израиль – как и американские негры 20-30-х годов – нашел свое самовыражение в музыке, и эта музыка захватывает и ашкеназийский “первый Израиль”, и палестинцев.

Почему “израильтянам”, европейским евреям, не удалось окультурить, ассимилировать восточное еврейство? Одна, простая, причина заключалась в относительных размерах общин. Восточное еврейство не уступало, а то и превосходило численностью “израильтян”, и, как и любая еврейская община, восточные евреи были адептами в искусстве борьбы с ассимиляцией. Но была еще одна дополнительная причина: без ассимиляции палестинцев не было возможно ассимилировать восточных евреев. Пока сегрегированное существование арабов оставалось принципом существования Израиля, из этого следовало и сегрегированное существование других общин.

Сегрегировав палестинцев, израильтяне запустили в ход старую восточную динамику сегрегации. Ведь на востоке одни и те же общины существуют в течение сотен лет, не смешиваясь, они разделены стеной, каждая живет по-своему и не вмешивается в дела другой: армяне торгуют, греки правят от имени турок, арабы пашут, бедуины воюют. Только исключительные обстоятельства – вроде вторжений Иисуса Навина и Омара ибн Хаттаба – могли сломить эту систему на какое-то время. Сохранив старую систему, израильтяне просто приобщили новые цвета еврейской эмиграции к ближневосточной мозаике.

Возникающая сейчас восточно-еврейская нация с ее преобладающей магрибской группой посягает на гегемонию европейских евреев. А это – залог конфликта. Восточные евреи не ощущают близости с европейскими евреями. Недавно Тель-Авивский университет провел социологический эксперимент: членам различных групп было предложено дать милостыню (“оказать помощь”) нуждающейся еврейской семье. Менее 5% восточных евреев проявили готовность дать милостыню нуждающейся семье “Абрамовича”, хотя 90% тех же восточных евреев были готовы помочь нуждающемуся “Абузагло”. Европейские евреи (на словах) не проводили различия между “Абрамовичем” и “Абузагло” – 75% были готовы помочь хоть тому, хоть другому. Это показывает, что до последнего времени европейские евреи стыдились признаться в этнических предрассудках, а восточные евреи не стыдились, то есть восточные евреи ощущали себя особой этнической группой, а “израильтяне” все еще надеялись их ассимилировать.

В будущей борьбе за господство в Стране Израиля будут участвовать не только израильтяне и палестинцы, но и еще отдельная этническая группа восточно-магрибского еврейства, а в таком треугольнике расстановка сил неясна. После убийства Гринцвайга и последующего кризиса в отношениях между еврейскими общинами у многих израильтян возникло ощущение совершенной ошибки – возможно, с палестинцами было бы не труднее ужиться и скольких войн удалось бы избежать.

“Это тебя, чертова сефарда, надо было прогнать, а не палестинцев,– говорит герой Коби Нива (“Гаарец”, 24.8.1984). Впрочем, в истории последнего слова не бывает – через двадцать лет, может, мой сын убежит в эль Джиб или Абуд от межеврейских столкновений в Иерусалиме. Когда образующаяся в наши дни восточно-еврейская нация станет реальностью – кто знает, какие народы окажутся друзьями, а какие – врагами в ближневосточной мешанине мусульман, христиан, друзов, ашкеназов, сефардов, бедуинов, феллахов?

В наши дни восточные евреи утратили влияние и власть. «Израильтянам» удалось расколоть общину, посадить в тюрьму Арье Дери, лидера ШАС, и поставить на его место приемлемого для них, но не владеющего техникой политической игры человека.

За несколько недель до начала интифиды я подехал к стенам тюрьмы, где томился Дери, и «увидел там живописный табор – самостийную ешиву «Шеагат Арье» («Рык Льва»). Главным героем сцены был, правда, не лев, но хорошенький осленок в золоченой попонке – в этот день в синагогах читают правила посвящения первенца ослицы.

Вокруг микрофона здоровые сефардские работяги в маечках, с крутыми плечами и заскорузлыми ручищами, постигали Талмуд, и чернявый бородатый раввин рассказывал им замечательную историю о писаном красавце р. Иоханане, который сидел у ворот женских бань в теплой Тиверии IV века. В те времена женщины попусту мыться не ходили, но лишь по делу – перед соитием, и таким образом р. Иоханан улучшал галилейский фенотип.

Как ни пытались вытравить эту привычку израильские модернисты, пуще Библии иудеи любят читать Талмуд, созданный их предками. Так, знаменем бунта сефардов против устаревшего модернизма старых элит стало изучение Талмуда у толстых бетонных стен тюрьмы «Маасиягу», где заключен Арье Дери. Сюда съезжаются сотнями и тысячами не только религиозные восточные евреи, но и недовольные диктатурой элит, или просто исполняющие заповедь утешения узника. С осленком в руках они семижды обходили стены тюрьмы, но те (пока!) оказались прочнее стен Иерихона» – писал я.

Через несколько дней полыхнула интифада, и бунт восточных евреев снова угас, как угас бунт Черных Пантер во время войны 1973 года. Тем временем израильская элита подняла знамя неолиберализма, восточные евреи оказались вне правительства, и его лидеры – в блистательной изоляции. Вместе с палестинцами и русскими они смогли бы скинуть власть элит, но хватит ли у них политической зрелости пойти на такой шаг – трудно судить.


ГЛАВА XXVIII. РУССКИЕ ЕВРЕИ

Государство Израиля было построено на ожидании массовой иммиграции. Без этого Бен Гурион не пошел бы на изгнание палестинцев в 1948 году и на захват арабских земель. Первые волны иммиграции в Израиль из Восточной Европы охватили беженцев, переживших гитлеровскую гекатомбу – они принесли триста тысяч «перемещенных лиц» из лагерей беженцев, которым было некуда ехать. Америка закрыла свои ворота, а возвращаться на родные пепелища они не хотели. Несколько позднее из стран Арабского Востока прибыло полмиллиона человек. Изгнание палестинцев отравило отношения между местными иудеями и их соседями, и мессианские чаяния вкупе с активной пропагандой сионистов направили эту волну к нашим берегам. Возможность поехать в другое место была лишь у немногих североафриканских евреев, и те, кто могли, воспользовались этой возможностью и уехали – во Францию.

Последняя относительно большая волна иммиграции в Израиль пришла из России. Выходцы из СССР поселились в новых районах Иерусалима. Эти районы похожи друг на друга – стандартные многоквартирные дома, сделанные из бетона и облицованные белым иерусалимским камнем, вокруг асфальт и газоны, стоянки для машин, многорядные дороги, как в любом современном пригороде.

Русским евреям такие дома нравятся. Как-то я возил целый автобус русских евреев из Америки по старым районам Западного Иерусалима, по Тальбие и Слободе. Они фыркали при виде дворцов и вилл Иерусалима и вежливо говорили мне:

“Да, у вас с вашим климатом и так жить можно”; но многоэтажные дома пригородов Гило или Маале Адумим приводили их в восторг – “Вот это современные дома!”, восклицали они. Желание построить себе дом на вершине холма и посадить вокруг виноградник, горящее и поныне в сердце каждого палестинца, им неведомо, что и к лучшему, потому что такому желанию в безземельном Израиле не дано было б осуществиться.

Израильтяне оторваны от земли, но у русских евреев эта оторванность достигает трагического размаха. Прожившие здесь более десяти лет иммигранты никогда не гуляли по зеленым холмам вокруг своих жилмассивов, их дети не бегают по окрестным вади, но играют меж машин на стоянке или в огромных торговых центрах – «каньонах». У большинства нет или почти нет друзей-израильтян.

Тем не менее, большинство “устроилось”, работает, зарабатывает, вживается в быт, хотя особенных успехов русская волна не стяжала. Можно сказать, что русская волна осталась непонятой и не поняла Израиля, даже причины приезда русских в Израиль были непонятны израильтянам. А жаль – мы (мы, ибо к этой волне я причисляю и себя) были совсем неплохи.

Незапальчивая правда Третьей волны мало кому известна, даже имя Моисея еврейского исхода из России 70-х годов практически неведомо. Хотя он сам дошел до Земли Обетованной, и даже живет в одном из дальних пригородов Иерусалима, его слава не перешла Иордана. Основателем и первым лидером сионистского движения в России шестидесятых годов был Давид Хавкин, коренастый, широкоплечий инженер, с широким лицом, короткими, сильными руками, no nonsense man, человек редкой силы воли, но мало духовный, практический, с циничной иронией старого зэка, он оказался нужным человеком на нужном месте. Его выпустили из России осенью 1969 года, первой ласточкой подготовленного им потока 1970-х годов.

Только задним числом можно понять и оценить уникальность Давида Хавкина – в сионистском движении и после него не было нехватки в вождях, более субтильных, интеллектуальных, честолюбивых, чем он, но куда менее подлинных, способных сочетать работу в подполье с показухой, не забывающих о цели и не сбивающихся на авантюры. Он боролся против робости, господствовавшей среди евреев до него, и против авантюризма, восторжествовавшего после его отъезда.

В его квартире в Москве встречались евреи из всех городов Союза – евреи Грузии, Украины, Прибалтики у него узнавали друг о друге. Он устраивал маевки у костра, пляски у синагоги на Симхат Тора, лихо плясал “Жив царь Израиля”, похожий на бычка минойских изображений, организовывал первые коллективные письма, налаживал связь с заграницей. Меня, молодого мальчишку, и он, и его движение безумно увлекли. Я ездил с его поручениями из Риги в Одессу и Киев, из Ленинграда в Минск и Москву, и повсюду меня принимали друзья и соратники по борьбе. Борьба эта была веселая и жизнерадостная, полная надежд, совсем не похожая на отчаяние диссидентского движения, где и пили только “за успех нашего безнадежного дела”.

Еврейское дело не казалось безнадежным даже до начала исхода. Веселый дух бурлил вовсю. Мы собирались на Лимане близ Одессы, на Рижском взморье, в лесах Подмосковья, радостные, как скауты и приветливые, как поклонники Кришны. Наше движение обладало всей прелестью религиозной секты и национально-освободительной борьбы, и мне, сыну шестидесятых годов, это было так же близко, как моим сверстникам, бунтовщикам Парижа и Беркли, – национально-освободительное движение Юго-Восточной Азии и религиозные секты Индии. Нет, конечно, еще ближе – как будто я сам оказался вьетнамцем и индусом, если уж продолжать параллель.

Для человека моего темперамента еврейское дело подходило: оно привлекало осуществимостью, простой и очевидной справедливостью идеи исхода. Так и американские бунтовщики увлеклись национально-освободительными движениями за рубежом, вместо того, чтоб бороться с Желтым Дьяволом в его городе.

Почему евреи собрались уехать из России? Принято считать, что Исход из России был плодом разрядки, уступкой советских американцам, а сам подъем национальных страстей был связан с воодушевлением Шестидневной войной. Этот миф влияет и на сегодняшнюю реальность: полагаясь на него, еврейские организации и израильское правительство по сей день пытаются возобновить исход, симулируя внешние факторы – демонстрации за границей, американское давление, израильскую пропаганду. По сей день израильтяне пытаются собирать деньги в Америке под лозунгом, обращенным к России: “Отпусти мой народ”, потому что Россия – это единственное место, про которое можно сказать, что оттуда не выпускают евреев, иначе они поехали бы в Израиль.

Но еврейское движение в России не было связано с Шестидневной войной и с израильской пропагандой (которая никогда никого убедить не могла), но с той Весной Народов, Веселыми Шестидесятыми, когда планета волновалась, студенты Парижа бунтовали, а чехи требовали свободы. В России шестидесятые породили диссидентское движение и несколько национальных движений – в первую очередь еврейское и татарское.

Шестидесятые окончились, диссиданс окончился, национальные движения в России угасли. Они могут возникнуть снова, но пока их нет, и я не верю в экспорт революции или национальной борьбы. Советское руководство тех лет отпустило евреев, потому что внутреннее брожение дошло до точки, когда его нельзя было сдержать – надо было либо рубить головы, либо спустить давление, выпустив желающих. Если сейчас в России были бы евреи, желающие уехать в Израиль, они могли бы продолжать борьбу – если б шла речь о широком национальном движении. Но движения нет, и борьбы нет, а значит, видимо, пока нет и желающих.

Впоследствии мы упомянем Саббатая Цеви, мессию XVII века, увлекшего евреев так, как их не смог увлечь Иисус. Общепринятая концепция объясняла успех Саббатая страшной резней Хмельницкого, когда полмиллиона евреев погибло на Украине и в Польше в 1648 году. Отвергая это объяснение, Гершом Шолем объяснил, что в местах, пострадавших от Хмельницкого, саббатианство не привилось; что подлинной причиной было появление лурианской каббалы, то есть не внешний, но внутренний фактор развития еврейской жизни. Так и еврейское движение 60-х годов – оно было основано на внутренних, российских факторах.

Однако прекратилось оно благодаря внешнему фактору, как и саббатианство. Русские евреи, приехавшие в Израиль, пережили страшное разочарование, и когда в тысячах писем весть об этом дошла до еще не уехавших, движение изменило свое направление, началась эмиграция в Америку – а за эмиграцию в Америку люди не идут на баррикады. Поэтому власти смогли остановить волну выезда – евреи не хотели больше ехать в Израиль; они были готовы ехать в Америку, но не рискуя.

Разочарование приезда в Израиль было неизбежным – в некоторой степени. Переезд из страны в страну – процесс болезненный, и даже деньги только частично облегчают его. Мы тешили себя иллюзиями, что иммигрант в Израиле окажется среди друзей, “потому что там все евреи”. Это было бы ошибкой для любого иммигранта из любой страны: в Израиле сложилось наиболее замкнутое общество, типичное для страны массовой иммиграции. Для иммигранта вступить в живой контакт с привилегированными израильтянами – “иерусалимцами” предшествующей главы – так же легко, или также трудно, как с потомками колонистов “Мэйфлауэра”. Израильтяне, т.е. потомки приехавших до войны в страну европейских евреев, ощущают себя существами высшего сорта, иммигрант навеки останется иммигрантом в их глазах. По сей день израильтяне говорят о некоторых районах, что они населены “новыми иммигрантами”, хотя живущие там приехали сразу после Войны за Независимость. В этом обществе “школьного галстука”, как говорят англичане, нет места для новоприбывших – кроме как у подножия общественной пирамиды.

Дезинтеграция израильской еврейской общины, о которой часто пишут, не коснулась спаянного общества израильтян, потомков первых колонистов. Дезинтеграция эта – скорее фикция, потому что разные слои израильского общества никогда не интегрировались, но в прошлом, когда восточное еврейство не претендовало на влияние и положение в государстве, общество могло показаться сплоченным, связным и функционирующим. Сейчас, под давлением восточных евреев (“внутренний пролетариат”, в отличие от “внешнего пролетариата” палестинцев) израильтяне оказались меньшинством, по-прежнему спаянным, но уже не всемогущим. Потеря позиций сделала его еще более замкнутым и изолированным.

Это не значит, что новый иммигрант не может пробиться к власти, получить хорошую работу или разбогатеть – хоть нечасто, но это случается. Социально он навеки останется вне израильского общества, его друзья будут и впредь только люди вне общества. Как сказал Раймонд Чандлер: “Socially this a tough town to break into. And it is damn dull town if you are on the outside looking in”.

На пути иммигранта из любой страны в Израиле много препон. Одна из них – скрытый комплекс неполноценности израильтян, уживающихся с чувством собственного превосходства. Израильтяне не верят, что человек, который чего-то стоит, может приехать в Израиль. Это касается не только эмигрантов.

Когда Ла Скала приезжала на иерусалимский фестиваль, в газетах писали: наверняка приедет второй состав с третьесортной оперой. Не может быть, чтобы хороший театр приехал в нашу провинцию. Организатор фестиваля двухметроворостый Авиталь Мосинзон безумствовал, клялся, что приезжает самая что ни на есть лучшая миланская опера, но ничто не помогло: после выступления Ла Скалы газеты писали, что это был а) второй состав, б)не та ла Скала, в) все время пели, г) по-непонятному, д)сюжет был дурацкий и е) вообще это оказалась опера.

Иммигранты страдают от этого же отношения. Не успели приземлиться в Лоде первые самолеты с русскими иммигрантами, как в газете “Гаарец” появилась статья одного из ведущих журналистов газеты: “Приезжающие русские студенты – второй сорт, недоучки, бесталанные и безграмотные”. Вслед за этим последовала серия статей, разоблачавших русских инженеров, зубных врачей, грузин любой профессии и прочих иммигрантов. Иммигранты страдали от обычных проблем иммиграции: инженеры были вынуждены работать техниками или рабочими, хотя они ощущали себя более знающими, чем израильские техники. “Нам не нужны инженеры, нам нужны чернорабочие”, – сказал один из министров Израиля в дни приема массовой иммиграции из России. Государственная помощь, оказываемая на средства американских евреев, только усугубляла эксплуатацию. В смешной книге Эфраима Севелы “Остановите самолет, я слезу”, описывается разработанный в те дни метод “одноразовой эксплуатации иммигранта”: капиталист нанимал иммигранта. Еврейское Агентство платило ему зарплату, чтобы помочь трудоустроиться, затем, когда зарплата Агентства кончалась, иммигранта увольняли и брали нового. В более мрачной книге Григория Свирского “Прорыв” описаны приемы объегоривания иммигрантов в научных учреждениях и университетах.

Материально положение русского иммигранта в Израиле было, объективно говоря, не хуже, чем у его кузена, поехавшего в Америку. “Это я, Эдичка” Эдуарда Лимонова и “Новый Американец” Аркадия Львова – два блестящих произведения, описавших ужас иммиграции на столь различных примерах – поэта и торгаша – позволяет читателю понять, что и в Америке иммигранту было нелегко.

Но морально иммигранту в Израиле было куда тяжелее. Пока об иммиграции только шли разговоры, быть “русским” было совсем неплохо. Мне повезло – я приехал в страну Израиля в 1969 году, до начала массовой иммиграции, и меня чудесно принимали все и повсюду. Прием был таким лучезарным, что мне захотелось что-нибудь сделать для этой гостеприимной страны – так я оказался в армии, куда поначалу иммигрантов не тянули. И тут началась массовая иммиграция, внезапно сменившая теплый прием на всеобщую ненависть.

Однажды я возвращался на попутных домой, в Иерусалим, из темного бункера с передовой линии Голанских высот, молодой солдат, безумно гордившийся своими красными высокими ботинками парашютиста. Первый же остановившийся шофер уловил мой несмываемый русский акцент: “Русский? – сказал он. – Заграбастал виллу и “Вольво”? Живете за наш счет? Кровь нашу пьете! У нас ничего нет, а вам все дают!” Что скрывать, это был страшный шок для меня – в моей родной Сибири не было антисемитизма и я не привык с детства, как другие, к этому страшному, уничтожающему, обобщающему “вы” – “вам все дают, вы пьете нашу кровь”. Но мягкая посадка моего приезда смягчила для меня этот шок. Для приехавших в те дни, в 1971 году, посадка была штормовой – в ярый шторм ненависти.

Вообще оказаться в волне иммиграции – мало приятно. Хорошо быть иностранцем в стране, где иностранцев немного; не дай Бог оказаться алжирцем во Франции или турком в Голландии. Приехал бы Данте Алигьери в Америку начала века – американцы отнеслись бы к нему как к еще одному “даго”, который в лучшем случае откроет пиццерию.

Но у ужасного приема русских иммигрантов в 70-х годах были дополнительные, специфические причины. Приезд русской волны совпал с пробуждением восточного еврейства Израиля, процессом, который начался демонстрацией Черных Пантер и привел “Ликуд” к власти. Радость, с которой израильтяне встречали первых русских иммигрантов, живо напомнила восточным евреям о том, как их встречали – палатками и порошком “ДДТ” от вшей, и уж, конечно, без особой радости, как неприятный, но неизбежный долг. Когда восточные евреи жаловались на свое положение в обществе, им говорили: “Вы приехали позже”. Но прием русских показал им, что не в этом дело – эти, приехавшие позже них, не займут их место; и они обречены оставаться на дне еврейского общества.

Возник миф “привилегий для иммигрантов”. Разбор этих привилегий представляет и по сей день увлекательное чтение, потому что он показывает, насколько не похож Израиль на страны Свободного мира.

1. Иммигрант мог купить машину по европейской цене, а прочие израильтяне были вынуждены платить триста процентов пошлин на стоимость машины. Иммигрант платил за машину налог “всего” 40% стоимости машины.

2. Иммигрант мог купить телевизор, стиральную машину, пылесос, по цене, ненамного выше европейской – в отличие от в три раза более высокой, которую платил израильтянин. Этой привилегии русских иммигрантов (и только русских) быстро лишили, введя остроумное ограничение: эти товары можно привести только из страны, из которой ты приехал.

3. Иммигрант мог получить ипотечную ссуду на квартиру, на условиях хуже, чем в Европе или Америке, но куда лучших, чем для израильтян. В Израиле нет кредита на покупку домов на коммерческой основе, и ссуду можно получить только как привилегию из рук бюрократического правительственного аппарата. Поэтому израильтянам трудно покупать квартиры и дома. Ссуду получают только молодожены, новые иммигранты и т.п. Иными словами, все привилегии иммигранта в Израиле уступали нормальному положению того же иммигранта – любого человека – в любой стране Запада. Тем не менее вокруг этих привилегий поднялась свистопляска. Ее повели поначалу восточные евреи, выдвинувшие лозунг: “Если бы Гришу Фейгина звали Абузагло”.

Но дело было не только в материальных привилегиях – восточные евреи составляют около 10% всех евреев мира, но около 50% всех евреев Израиля. Появление русских евреев угрожало нарушить этот баланс, свести восточную общину до уровня экзотического меньшинства, какой она представлялась в начале века. Война восточных евреев против русских евреев была своего рода “Белой книгой”, борьбой за ограничение иммиграции ашкеназских евреев.

Волна 70-х годов началась в период недолгого благоденствия Израиля, которому пришел конец в 1973 году. Поэтому ощущение дележа, которое, как мы уже говорили, изначально присуще израильтянам, наследникам великого дележа 1948 года, было особенно острым – новоприбывшие воспринимались не как товарищи в общем строительстве, но как конкуренты, посягающие на кусок пирога. Русские евреи конкурировали с “восточными”, как получатели льгот и благ, они конкурировали с европейскими евреями, израильтянами, из-за работы. Поэтому вскоре наша волна оказалась меж двух огней. Свободная пресса Израиля, печатающая, как и любая пресса свободного мира, то, что хочет увидеть читатель, соревновалась в подборе анти-русских материалов. Не было дня, чтоб в газетах не было шапки вроде: “Еще один русский жулик” или “Они звери!”

Когда не было новых событий, газеты печатали интервью со школьниками, пенсионерами, инженерами, врачами, и все спорили только о том, как бы прищучить русских иммигрантов, чтоб им было не так вольготно.

В 1975 году я работал бульдозеристом на трассе в Северном Синае. Почти все рабочие, за исключением трех бульдозеристов – “израильтян” ,были восточными евреями. При каждом бульдозере служил юный бедуиненок – подавал чай и кофе, заливал масло и делал прочие мелкие полезные вещи. Молодые бульдозеристы из городков развития издевались над ними, как могли. Со старыми бедуинами они тоже разговаривали пренебрежительно и свысока – как французские сержанты с туарегами. Для меня это был первый – или почти первый – прямой контакт со “вторым Израилем” на его площадке, первое испытание этнической ненавистью – ну, не могу же я назвать отношение восточных евреев ко мне антисемитизмом? Я сам дал повод для вспышки ненависти, когда неосторожно сказал, что бедуины никого не хуже. Я не ожидал, что это будет воспринято так: “Для него бедуины лучше сефардов!” Через неделю-другую один из них попытался задавить меня во время перерыва бульдозером. Но и “израильское” меньшинство – три тракториста-сабры– видели во мне чужака. Для них в мире не было чистой дихотомии: мы или они. Они видели мир состоящим из разных этнических групп – израильтян, бедуинов, феллахов, сефардов, марроканцев, румын, русских. Им и в голову не приходило защитить “русского” от “марроканцев” или наоборот. Не знаю, кто им был ближе – уроженец Димоны или Новосибирска.

Израильтяне и восточные евреи реагируют в принципе одинаково на появление иммигрантов – так же, как французы, немцы, швейцарцы – с ненавистью к непрошенным пришельцам, если те не ограничиваются чисткой сортиров. Это можно было бы воспринимать, как доказательство того, что у израильской нации сложилось нежелание принять инородные тела; но, по моему опыту, такое поведение свойственно всем еврейским общинам в мире. В любом городе и стране, где мне приходилось столкнуться с местным евреем, раньше или позже я слыхал: “Вы, надеюсь, не собираетесь здесь поселиться? Тут и так много евреев, и антисемитизм растет”.

Затем начался “отсев” – получившие по письмам из Израиля достаточное впечатление об ожидающем их приеме, русские евреи стали ехать в Америку. Израильтяне были потрясены, как Симон Легре при виде сбежавшей негритянки. Они-то собирались провести еще немало лет в обсуждении пороков и изъянов русских евреев, хлопать их по плечу и говорить: “Будет хорошо! А пока нам нужны чернорабочие!”, планировать тонкие методы дискриминации русских иммигрантов по сравнению со считаными иммигрантами из свободного мира, и все это в полной уверенности, что их жертве некуда деться– и вдруг жертва смылась.

Что-то похожее описывает Сергей Есенин в “Пугачеве”, когда царский генерал требует у казаков догнать и воротить калмыков, навостривших лыжи. Я почувствовал тогда: “хорошо, что от наших околиц он без боли сумел повернуть”. Помню, как я порадовался, когда Иосиф Бродский поехал в Америку – в Израиле тех лет его ожидали бы только унижения. Не будучи членом Советского Союза Писателей, он, бедняга, даже пособия по безработице не получил бы. После этого израильское правительство стало вести борьбу за тела “прямиков”, не беспокоясь о душах – речь шла о закрытии для них пути в Америку или любую другую страну. Зачем израильскому правительству понадобились ненавистные русские евреи? Показать, что им некуда деться? Подтвердить raison d’etre государства – собрание Израиля? Или израильтяне раскаялись в своем поведении? Но тогда пытались бы возвратить “прямиков” любовью, а не силой. Из этих планов ничего не получилось, и через несколько лет почти весь поток евреев из России пошел в Америку, большую страну, где эта горстка эмигрантов не возбуждала излишней ненависти.

Из моей волны 70-х годов упомяну несколько интересных имен. Юрий Милославский, лучший израильско-русский прозаик (уехал в Америку), Анри Волохонский и Леонид Гиршович (уехали в Германию), Давид Маркиш, Майя Каганская, талантливая, но безумная эссеистка, автор замечательной книги “Десятый голод” Эли Люксембург, талантливые поэты Михаил Генделев, Савелий Гринберг, Александр Верник, В.Глозман. Из художников и скульпторов стоит упомянуть Михаила Гробмана, Иосифа Якерсона, Иру и Яна Рейхваргер, Аарона Априля, Эдуарда Левина, Александра Окуня, Валерия Шора, Бориса Юхвица и др. Хореограф Александр Лифшиц организовал свой балет. Из кинорежиссеров моей волны остался в Израиле только Михаил Калик. Виктор Норд, Габай, Слава Цукерман (“Жидкое небо”) работали в Израиле, пока не уехали в Америку.

Политически большинство русских иммигрантов поддерживают различные правые партии, от “Ликуда” до р.Кахане. немногие голосуют за левые и социалистические партии. Интересно задержаться на мотивах этой ориентации бывших граждан страны победившего социализма.

Во-первых, это связано с общим анти-арабским настроем новых иммигрантов, видимо, постоянной чертой межрасовых отношений в Палестине. Описывая общество крестоносцев, Рансиман пишет: “Со старыми крестоносцами можно было договориться, только новоприбывшие с Запада мешали возникновению дружбы. Иммигранты, приехавшие воевать за Крест, с их нетерпимостью и грубостью, постоянно подрывали политику государства крестоносцев по отношению к арабам”. Все новые иммигранты наших дней, как и тысячу лет назад, видят в местном сарацине врага своих идейных устремлений.

Во-вторых, в России – в отличие от Европы – не было деколонизации. Деколонизация полностью изменила психологию жителей Европы. Ранее, в 1950-х годах европейцы не считали жителей Третьего мира равными себе, и не видели ничего плохого в захвате их земель, в изгнании масс туземцев, в карательных экспедициях. Затем, постепенно, после Алжирской войны, в Европе этот подход изменился, произошла революция в отношениях Европы и Третьего мира, возникла вера в равенство европейцев и туземцев. Россия и Америка, в силу специфических обстоятельств, не были охвачены этим процессом, что сказалось в рейдах американских самолетов против Ливии и советских самолетов – против афганских деревень. Это сказалось и в последовательно про-израильской политике Америки, это сказывается и в легком отношении русских иммигрантов к проблемам палестинцев.

В-третьих, многие русские иммигранты выросли во времена Сталина, решавшего национальные проблемы похожим образом – по отношению к крымским татарам, чеченцам, ингушам и прочим. Как и многие советские люди, русские иммигранты тоскуют по Сталину и “суровой простоте” его решений. “Им бы Сталина” – слышу я каждый день от русских иммигрантов.

В-четвертых, новые иммигранты, столкнулись с враждебным – или в лучшем случае равнодушным – израильским обществом, и инстинктивно стали искать общий знаменатель, что-нибудь объединяющее их с израильтянами. Общий знаменатель израильского общества – это не позитивные ценности, их не осталось в обществе иммигрантов, это ненависть, ненависть к арабам, ненависть к другим иммигрантам. Общество “израильтян” (“иерусалимцев” и прочих коренных еврейских жителей страны) бесконечно удалено от новых иммигрантов, а оно – единственное общество с позитивными ценностями. “Израильтян”, восточных евреев и прочих иммигрантов могут объединить только негативные ценности.

Русские евреи – как и восточные евреи до них – ревновали “первый Израиль” к палестинцам. Ведь левые больше интересовались обидами палестинцев, нежели бедами новых иммигрантов. К нам, к иммигрантам, многие относились как к нелюдям – от Яира Котлера в газете “Гаарец” до самого отчаянного антисиониста д-ра Исраэля Шахака, злобно описывавшего привольную жизнь новых иммигрантов, которые все получают бесплатно.

Выросшие в России потомки евреев не имели никаких – общих с израильтянами —характеристик. Поэтому их могла объединить только ненависть. Она объединяет, когда больше нечему. Повлияло и то, что группы, проповедующие любовь – израильские левые – отказались от нас, предпочли “пантеров”, палестинцев, кого угодно, но не нас – самый последний сорт израильтян. Группы, проповедующие ненависть – правые и религиозные – нас приняли.

В-пятых, в Израиле левые партии представляют и объединяют “израильтян”, коренное, зажиточное еврейское население. Прием в левые партии завершен – где-то в 1948 году. Правые партии – это партии еврейских новых иммигрантов. Правые партии тепло относились к русским иммигрантам с самого начала, левые – левее МАПАЙ – флиртовали с восточными евреями и были готовы пожертвовать русскими во имя этого флирта. Русские евреи ощущали, что им не по пути с богатым “Первым Израилем”, и немногие, готовые пойти с Рабочей партией, сделали это из карьеристских соображений. Так, Гриша Фейгин, символ прихода русских евреев в МАПАЙ, выступил впоследствии за освобождение “еврейских террористов” – “еврейских героев”, говоря его словами. Правые партии предлагали союз не имеющих власти, воспевали миф еврейской общности; левые не предлагали ничего. Впоследствии, когда некоторые русские иммигранты встретились с “израильтянами” в их мире – в университетах, в первую очередь – они поняли израильский этос и пришли к позициям Рабочей партии.

Я верил, что можно найти общую платформу для участников национально-освободительной борьбы в России и для израильской левой, но из этого ничего не вышло. Так расстроился Герцен, увидев польских борцов под знаменем Наполеона III.

Русские в Израиле любят Кахане. Так, в Иерусалиме выходила независимая русская газета “Иерусалимский курьер”, под редакцией Эллы Сотниковой. Эта газета представляла лучшую часть русской интеллигенции в Израиле – и последовательно печатала про-Кахановские статьи. Такие же статьи печатались и в других русско-израильских газетах. Русские сторонники Кахане довольно активны и откровенны. Один из них, экс-москвич Павел Гильман, он же Пинхас Гиль, призвал на страницах русской газеты депортировать всех арабов, если уж нельзя уничтожить их физически (это он называл “решением на любителя”). Статья называлась просто “Убрать их”. В другой статье он же благословлял “еврейских террористов”, группу, занимавшуюся террористическими актами на Западном берегу. Эта статья, соответственно, называлась “Молодцы!” Оруэлловский штрих – когда, после моего обращения в прокуратуру, Гильмана и газету, где он печатал свои гнусности, привлекли к суду за подстрекательство к насилию и мятежу – практически единственный случай привлечения расистов к суду в Израиле – кахановцы организовали митинг протеста против зажима печати под лозунгом “Фашизм не пройдет”. Другой русский, Борис Камянов, так комментировал нападение кахановцев на автобус, везший палестинских рабочих на работу в Израиль с Западного берега: “В таких автобусах к нам приезжают убийцы”. Но “правизна” русских иммигрантов находит выход не только в национальном вопросе.

Русские евреи заняли антисоветские позиции, хотя бы потому, что такова общеизраильская позиция. Советский Союз помог Израилю победить в войне 1948 года, когда западные державы наложили эмбарго на поставки оружия воюющим сторонам: Чехословакия, по указанию Москвы, поставляла оружие Израилю, а арабы не могли купить оружия. Все же после войны 48-го года Бен Гурион взял про-западный курс, и уже в Суэцкой кампании 1956 впервые использовал жупел “советской угрозы” для оправдания агрессии: израильтяне распространили слухи о том, что в Синае были найдены огромные запасы советского оружия, что весь Синай был превращен египтянами в передовой склад для Советской армии. Потом выяснилось, что это была «утка» – на Синае было несколько пушек, считаные снаряды и винтовки времен прошлой войны. Тем не менее Израиль использовал тот же прием и впоследствии, вплоть до Ливанской войны. Для получения массивной американской помощи Израилю пришлось подчеркивать свою позицию “бастиона против советской угрозы”. Поэтому израильский антисоветизм имеет практическую подоплеку, и из практических соображений он может и исчезнуть. Но русские евреи приняли эту позицию всерьез. Впрочем, большинство эмигрантов Третьей волны, от Парижа до Нью Йорка, ненавидят советскую власть и социализм – возможно, и потому, что этого от них ожидают.

В области информации это сказывается особенно ярко – израильская русская пресса и радио все еще живут в дни холодной войны, где-то в начале пятидесятых. Шаг в сторону расценивается как побег, и инакомыслящий эмигрант быстро лишится заработка в ждановской среде. Эмигрантская пресса и радио требуют патриотизма, веры в правоту Израиля, ненависти к Советскому Союзу и к социализму.

Так не слишком счастливо сложились судьбы последней волны иммиграции в Израиль. Волна эта хлынула потому, что русские евреи не представляли себе реального Израиля. Оторванные годами “железного занавеса” от мира, они – мы – создали себе миф и кинулись очертя голову. С тех пор русские евреи в России получили возможность – которая всегда была у евреев Америки и Европы – узнать, что их ожидает в Израиле. Им стало понятно, что в Израиле нет места для большого числа образованных, да и необразованных людей. Укоренившееся население “первого Израиля” не собирается пропускать новых иммигрантов на важные позиции.

В книге русско-израильского врача д-ра Нудельмана “Кровопролитие в медицине” приводятся десятки примеров того, как израильские врачи не давали работать врачам-иммигрантам из России, и последние были вынуждены переквалифицироваться или уехать из Израиля. Только наиболее крепкие смогли пробиться в медицину. Из десятков пишущих русских иммигрантов ни один не смог занять прочное место в израильской прессе. Ни один не попал на дипломатическую службу, на сцену театра, в парламент – а иммигрантам 70-х годов хотелось улучшить свою карьеру при переезде, не ухудшить ее. Израиль оказался страной, где даже русские евреи не смогли удовлетворить свои амбиции; страной, куда можно приехать, устроиться, выжить, прожить жизнь, но не страной, где растут. Если уж “первый Израиль” и собирался уступить какие-то позиции, не русским иммигрантам, но многочисленным и куда более важным восточным евреям должны были достаться эти места.

Но фашизация русских евреев в Израиле – часть общего процесса фашизации еврейских общин страны. Ведь фашизм возникает в обществе, лишенном подлинных корней, в условиях нарушения органической ткани общества. Пока существовало реальное германское общество, немцы были далеки от всегерманского национализма. Когда ткань общества была повреждена, они нашли в национализме и в мифе германства панацею, способ восстановления повреждений. Стоит ли говорить, что эта панацея – мнимая?

У патриотизма и национализма есть альтернатива, прекрасно сочетающаяся с гуманизмом – любовь не к воображаемой общей родине, России ли, Америке, Франции, Ирландии, Палестине, но к реальной Матере, Иокнапатофе, Оку, Дублину, Джифне. Человек, думающий о конкретных селах и конкретных людях, а не о всенациональных абстракциях, никогда не стал бы оправдывать изгнание палестинцев, потому что увидел бы, что речь идет об изгнании обычного, не-мифологического Ахмеда из обычной, не-мифологической Тантуры.

Местное – существует, в отличие от общего абстракта. Именно в нем, а не в национальной историософии заключается альтернатива отчуждающему и нивелирующему влиянию века. Ничего хорошего не получается в наши дни из попыток мифологизировать страну и народ: ни в попытках воскрешения Римской империи при дуче, ни в рифмах “Россия—Мессия”, ни в наших, израильских попытках реализовать с помощью автоматов и грузовиков пророчества Исаии и Амоса. Но я спорю с мифологизаторами не от имени великого космополитического всемирного целого и единой семьи народов, но во имя отдельности людей и сел. Поэтому я предпочитаю “местного” Фолкнера – всеамериканскому Рэмбо, “местного” Распутина – всерусскому Солженицыну, “местного” крестьянина Иудейских гор, творящего оливковое масло – всеизраильскому патриоту из поселения.

Национализм торжествует именно тогда, когда погибает подлинное, местное ощущение человека, когда ослабевают его связи с Тосканой, Рязанью, Текоа – тогда ему нужны идеалы Италии, России, Израиля.

В этом – конечная причина фашизации русско-еврейской (и других) общин Израиля. Из их жизни исчез конкретный, местный элемент: эмигранты оказались патриотами страны, не будучи патриотами своего села, города, поселка, проще говоря, стали патриотами без корней. Ведь недаром Улисс тосковал не по Элладе, а только по родной Итаке.

Ликвидация корней была ожиданным результатом массовой пересадки целых общин. В израильской литературе и социологии особенно внимательно прослежен процесс распадения восточных еврейских общин. Современники Сталина, вожди МАПАЙ, были готовы рубить лес так, чтобы летели щепки. Так, они привели к массовой высылке евреев арабских стран в Израиль. Видимо, если бы не это – не приехало бы столько иммигрантов и в первые годы существования государства.

Но – можно обмануть всех на какое-то время, некоторых – навсегда, но нельзя обмануть всех и навсегда. Нынешняя кампания за советское еврейство, видимо, ведется людьми не вполне искренними: русские евреи не рвутся в Израиль. Они приедут, если повторятся условия 1933-48 гг: когда бежать необходимо, а больше ехать некуда33.

Сионистское движение – не фактор иммиграции. Евреи приезжают в Израиль лишь при отсутствии выбора. Если бы в свое время Америка открыла ворота, не было бы ни “Экзодуса”, ни борьбы за массовую иммиграцию.

Иммиграция восточных евреев после возникновения Израиля была проведена по инициативе израильского правительства и под его давлением. (Уже поэтому нечестно говорить об “обмене населением”, об изгнании евреев из арабских стран как оправдании изгнания палестинцев: оба были злом, и оба были организованы одной и той же рукой.) Иммиграция не принесла людям счастья. Изгнание 1948 года было произведено в расчете на огромные волны иммиграции, но прошедшие с тех пор годы доказали: массы 16-млн еврейского народа не хотят иммигрировать в Израиль. Всегда были и будут единицы, приезжающие сюда, в Землю Обетованную, по любви, но эта “капельная иммиграция” легко находит себе место и не требует себе массовых решений. Если бы израильское правительство не старалось привезти евреев, но лишь разрешало бы свободный въезд желающих, навряд ли на сей день в Израиле было бы больше полутора миллионов евреев – для которых было предостаточно места в границах Плана Раздела ООН 1947 года или в границах плана Бернадотта, без вытеснения палестинцев. Но история идет своим ходом, и люди не всегда поступают разумно и наилучшим образом. Возвратить “статус кво анте” полностью – мало реально, хотя особо гнусные вещи можно и нужно исправить. А на будущее – достаточно разрешить (не поощрять!) свободный въезд евреев и палестинцев в Святую землю, в надежде, что естественная миграция приведет население страны в соответствие с ее производительными силами.

************************************************************

Массовая иммиграция из России в 1990 году была организована извне. Пускались слухи о близящихся погромах, о предстоящей голодной зиме. Потенциальные эмигранты хотели уехать в Америку, но, под давлением «израильского лобби», Америка закрыла ворота, и эмигранты хлынули в Израиль. «Израильтяне» попытались поступить с ними так же, как с предыдущими волнами – деклассировать, разбить, деморализовать и послать на черные работы. Однако русские не сгинули. Они создали мощную общину, насчитывающую около миллиона человек, и ставшую заметным фактором в жизни страны.

В Бат Яме до приезда русских был один книжный магазин, он же «Канцтовары». Сегодня их десятки. Театр «Гешер» Евгения Арье, где играет блистательная Евгения Додина, – лучший театр страны. Александр Гольдштейн пишет замечательную прозу, а журнал «Зеркало» под редакцией Ирины Врубель-Голубкиной – один из лучших современных русских «толстых» журналов. Среди его открытий – крутая проза Моисея Винокура. Появился русский телевизионный канал, выходит десяток газет, из которых упомянем «Глобус» и «Вести», возникла плеяда русских журналистов: Лев Авенайс, Наташа Мозговая, Виктория и Аарон Мунблит, Иосиф Шагал, Слуцкий, Аркан Карив, Яков Шаус, Петр Люкимсон, Эмиль Шлеймович и многие другие. Сергей Баландин написал глубокую книгу «Пятое Евангелие» о христианских святых местах.

Несмотря на культурный потенциал русских, они не смогли прорваться в большую политику или в СМИ. В израильских газетах и на телевидении нет ни русских, ни палестинцев. В политике первые успехи русских были нейтрализованы традиционными элитами. Поэтому русская община становится все более автономной, более связанной с Россией.

Подлинные интересы русских в Израиле требуют создания единого демократического государства на всей территории Палестины, где они смогли бы занять достойное место. Возникли и русские организации (Славянский Союз и др.), стремящиеся установить тесные и дружественные отношения с палестинцами.

Для русских проще стать русскими палестинцами, нежели израильтянами. Чтобы быть израильтянином, надо быть евреем во всех смыслах. Чтобы быть палестинцем, достаточно любить эту землю, с ее реальной многовековой историей, с ее замечательным народом. При этом можно говорить по-русски и не стыдиться русских и еврейских корней. Вместе с палестинцами, русские смогут спасти Святую Землю. Оставаясь в обозе «израильтян», они обречены. Поставщики пушечного мяса и дешевой рабочей силы, они неизбежно пострадают, когда и если «израильтяне» договорятся с палестинцами.

Признаки этого уже видны: все чаще в израильских СМИ вырисовывается образ жестокого русского или друза, плохо обращающегося с палестинцами, и в противовес ему – мягкого и доброго ашкеназа из Тель-Авива. Палестинцы заметили этот поворот, и тоже зачастую пишут о «русских солдатах», измывающихся над ними.

В 1066 году, пишет Борхес34, ссылаясь на Снорри Стурлусона35 , брат английского короля Харальда, ярл Тости, захватил Йорк и стремился покорить королевство. Его союзником был (воспетый А.К. Толстым) Харальд Хардрада, зять Ярослава Киевского. Король послал своего представителя к мятежному брату, и между ними состоялся такой диалог:

– Твой брат предлагает тебе прощение и треть королевства.

– А если я соглашусь, что получит мой союзник Харальд Хардрада? – Спросил Тости.

– И его не позабудут, – отвечал посол, – ему дадут шесть футов английской земли, а если он и впрямь такого высокого роста, набавят еще один.

Русские, как и друзы, могут еще оказаться на месте Харальда, если не побеспокоятся вовремя.

Загрузка...