Сотворение мира

…Ну наконец-то я о Ней скажу.

Петлей стыда захватывает горло.

О Ней жужжали, пели, свиристели,

О Ней – меж хладом дула у виска

И детскою бутылкою молочной —

Ругательством тяжелым вспоминали

Или нежнейшим просверком очей…

Молчите все. Мое приспело время.

Я повторить чужое не боюсь.

Я все скажу старинными словами.

А сами мы – из клеток, из костей

Да из кровей каких? – не тех ли, давних?!

Так что же мне бояться?! Все о Ней,

О Ней хотят лишь слушать или ведать,

А коль не послана Она – Ее

Испить на холоду питьем горячим

Из книжных рук, из драненьких тех Библий,

Что пахнут сыростью, прошиты древоточцем,

Или со свежих глянцевых страниц,

Оттиснутых вчера еще, стремглав

Распроданных, расхищенных с прилавков, —

А там все про Нее, все про Нее…

Так нате же, голодные! И вы,

Кто Ею сыт по горло, кто познал

Ее во всех звериных ипостасях,

И в многоложстве, и в грехе Содомском,

И кто Ее, как карты, тасовал —

Одна! Другая! Козырь вот пошел!… —

Вы, кто Ее распялил на столе,

Чтоб, как Везалий, изучить все жилы,

Где светится отчаянная кровь,

Где бродит мед Ее… вы, жесткие поэты,

Кричащие о Ней на площадях

То, что вдвоем нагие люди шепчут, —

И вы, старухи, зубы чьи болят

И так все косточки к дождю и снегу крутит! —

И вы, мальцы в петушьих гребешках,

Вы, рокеры с крутым замахом локтя

На тех, кто рядом с вами, в тот же час,

В горячем цехе вам деталь штампует

Для всех мопедов ваших оголтелых! —

И вы, девчонки за стеклом сберкассы,

В окошках-прорубях до дна промерзшей почты,

Наманикюренные, в здании громадном —

Затеряные малые рыбешки,

Плывущие зимою океанской,

Которой края нет и нет конца,

Кладущие печать на извещенья,

Мечтающие – все о Ней, о Ней… —

И вы, геологи в своих высокогорьях,

В прокуренной мужчинской тьме палаток,

В вагончиках, где варится на плитке

Суп из убитого намедни глухаря, —

И вы, хирурги в том Афганистане,

Но что еще и в будущем пребудет, —

Вы, кто клонился над ногой мальчишки,

В поту морозном зажигая кетгут, —

А он, родимый, истово кричал:

«Она меня безногого – не бросит!…» —

Вы, все вы, люди горькие мои,

Которых – о, люблю с такою силой, —

С неженскою уже, с нечеловечьей:

Горы, метели, зверя ли, звезды! —

Вы все, любимые, – о, нате же, держите,

Хватайте: вам даю ломоть ее,

Чтоб с голоду не померли, однако,

В разбойном, обнищавшем нашем мире, —

ЛЮБВИ.

Железная кровать ржавеет.

Нагие трубы за окном.

В ночную фортку звезды веют,

Покуда спим тяжелым сном.

Скрипят острожные пружины.

И в щели дома гарь ползет.

Чугунной глыбой спит мужчина.

И светел женщины полет.

Спят звери, птицы и народы —

До пробужденья, до утра.

Горит во мраке твердь завода —

Его стальные вверы.

Пылает зарево больницы:

Не сосчитать оконных свеч…

Дрожат смеженные ресницы.

Пылает масло потных плеч.

Сон борет нас. Но мы сильнее.

Вот эта тяга.

Вот волна —

Слепя, сжигая, каменея,

Встает из темноты, со дна.

Тебя от смерти защищая,

Сплетаю руки за спиной.

Свечою тела освещаю

Храм спальни, душный, ледяной.

Обнимешь ты меня устало.

Положишь смертных уст печать.

И ляжет на пол одеяло,

Чтоб нашей воле не мешать.

Еще до свиста, до метели,

До звона рельсов, до гудка,

До белизны святой постели,

Где – одинокая тоска,

До Времени и до Пространства,

До всех измен, где плоть болит,

И до такого постоянства,

Что золотом – по камню плит,

Еще своей любви не веря,

Мы просыпаемся, дрожа…

И вольно отворяю двери

Навстречу острию ножа,

Навстречу грубому объятью,

Что нежностью истомлено,

Навстречу древнему проклятью,

Где двое сцеплены в одно!

И я, от чуда обмирая,

Целуя потный твой висок,

Вхожу, смеясь, в ворота Рая,

Даю голодному кусок,

Дитя нероженое вижу

В сиянье нам сужденных дней —

И обнимаю крепче, ближе,

И невозвратней, и страшней.

…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.

Огромный, как выгиб горячего бока Земли,

Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,

Застывших навеки, навеки сращенных – в любви.

Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке…

Я в Индии – буду ли, нет ли… А может быть, так и помру…

Но как прошепчу: «Кхаджурахо!…» – так бьется под левой подмышкой,

И холодно, будто стою на широком ветру.

Я там не была никогда – а сколь часто себя представляла

Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,

Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла —

Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.

Гляди! – как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива…

Он между лопаток целует так родинку ей,

Что ясно – вот этим, лишь этим мы живы,

Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней…

А эти! – огонь излучает источенный временем камень:

Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,

И грудь упоенно цветет меж мужскими руками —

И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком…

А эти, в углу полутемном, – как мастер ваял их, дрожащий?…

Откинулась навзничь она, а возлюбленный – вот,

Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих,

И золотом льет на лопатки, на лунный живот…

О тело людское! Мужское ли, женское тело —

Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,

Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела —

Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!

Какое сиянье из всех полушарий исходит!

Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!

Как брага библейская в бочках заклепанных бродит

И ветра язык – как ласкает звезду меж пылающих туч!

И я, россиянка, девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,

Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,

И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,

И очи распахнуты вольно и страшно мои!

Под платьем залатанным – под комбинашкой, пропахшей

Духами дешевыми – тело нагое мое…

О, каждый из нас, из людей, в этом мире – пропащий,

Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!

Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул

В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,

И смех, – где меня мой любимый покинул,

И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет…

И я перед этою бездною мрака и праха,

Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,

Девчонкою – матерью – бабкой – стою в Кхаджурахо

И мыслю о том,

что – такой же —

в три дня – и навеки! —

Греховною волей создам.

И там, в очарованном и новоявленном храме,

Я всех изваяю,

Я всех, перекрестясь, напишу —

И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,

И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…

И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга —

Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…

А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,

Где буду стоять – Боже, дай Ты мне силы – одна.

Но я изваяю себя – обнаженной! Придите, глядите —

Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот

Огрузлый, – вот в стрижке опричной – латунные нити,

В подглазьях – морщины, сиротскими птичьими лапками, – вот!…

Вот – я!… Родилась, – уж себя – отвергайте, хулите! – оставлю.

На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:

Я так, одинокая, страстные пары восславлю,

Что воздух зажжется

над чернорабочей

моей головой.

– Ну, так давай войдем.

Это не храм. Это дом.

Кошачье царство – подъезд.

Безумная площадь – окрест.

В подъезде лампа – зверина, тускла.

Багряная тьма.

Багровая мгла.

Окурками мечен

лестничный ход.

– …и здесь Любовь – живет?…

– Дай руку мне.

Крепче сожми.

Вперед.

Вот он, дом. Я сюда не хотела идти.

Я хотела – объятий, как ягод.

Только чуяла – под ноги мне на пути

Эти лестницы стылые лягут.

Поднимайся же, баба, вдоль по этажам.

За дверьми – то рыданье, то хохот.

Так, должно быть, циркачки идут по ножам,

Слыша зала стихающий рокот…

Одинока угрюмой высотки тюрьма.

На какой мне этаж?… – я забыла…

Свет багровый!… А лестница – можно с ума

Тут сойти, так вцепляясь в перила!

Ну же, выше!… На лестничных клетках – огни,

Как волчиные – во поле – зраки…