Совершенно не обязательные смерти

Ракитник (от отеков, для укрощения собак)

Кэтлин сидит за кухонным столом и заплетает волосы в косичку-колосок. Вчера вечером она накрасила нам ногти. Себе ярко-фиолетовым лаком, мне – серым. Сегодня наш первый день в местной школе. Я ковыряю пальцем клеенку. Во рту кислый привкус. В груди нарастает паника. Отодвигаю чашку с чаем и принимаюсь за уборку. Оттираю белый фарфор от чайных брызг. Кухонное окно выходит в сад. Там Маму склонилась над чем-то маленьким и темным. Издалека не различить: то ли птенец, то ли просто комок земли. Она подбирает находку с отсутствующим выражением лица, выпрямляется, встречается со мной взглядом – и отворачивается. Кто-то трогает меня за плечо, и я вздрагиваю от неожиданности. Мама.

– Давай я помою, – говорит она.

– Не надо. – Меня слегка потряхивает от адреналина. – Я сама.

– Да ладно. Мне же теперь не нужно работать, и времени у меня полно, – улыбается мама.

Мы обе знаем, что она обязательно найдет, чем себя занять. Такая уж она уродилась. Мама работает учительницей начальных классов. Сейчас она решила сделать перерыв, но место в Корке ждет ее, если она вдруг захочет вернуться. Мы с мамой в этом смысле похожи – всегда готовимся к худшему. Вот только она, в отличие от меня, попутно надеется на лучшее. Я бросаю недоеденный тост в мусорное ведро. А Кэтлин улыбается, уминая уже второй.

– Опоздаем! – говорит она. – Лейла будет ждать нас у конца подъездной дороги через десять минут.

Дорога, ведущая к замку, такая длинная, что нам приходится бежать.

Лейла Шеннон – высокая блондинка. Выглядит так, будто явилась из тумана, чтобы станцевать на берегу озера, залитого лунным светом. Для принца, разумеется. Сказочного принца. Мне с ней не тягаться. Она дочь садовника, живет в доме на землях нашего великолепного замка. Во что превратилась наша жизнь?

Лейла машет нам; ладонь с длинными тонкими пальцами напоминает птичье крыло.

– Привет, – говорит она низким голосом.

– Привет, – эхом отзываемся мы с Кэтлин.

Сестра оглядывает ее с головы до ног. Я тоже, но только потому, что в книгах героини, подобные Лейле, раздают волшебные мечи или пророчества. Ее волосы убраны в растрепанный «конский» хвост, стянутый чем-то вроде бечевки. На школьной юбке темнеет пятно.

– У тебя шнурок развязался, – замечает Кэтлин.

Лейла садится на корточки, чтобы его завязать, но даже так она все еще не кажется низкой. Это нечестно. Кэтлин вытягивается, чтобы казаться выше. Принимается расспрашивать Лейлу о школе и деревне, а также о ее братьях. Интересуется, где здесь можно выпить. Я прижимаюсь спиной к холодному камню, прячу руки в карманах пальто и с тоской вспоминаю о кровати, оставшейся в замке. Такой уютной, теплой и безлюдной. Кровати, в которой можно вздремнуть и насладиться одиночеством. Я смотрю на свою потрепанную школьную сумку. Там лежат книга и еще одна, про запас. Одна про эпидемию испанки. Вторая – о пропавших девочках.

Лейла смеется, словно они с Кэтлин планируют уморительное преступление.

– Ты чудна́я, – говорит она моей сестре. – Но мне нравится.

Кэтлин глядит на нее прищурившись. Солнце сегодня утром светит особенно ярко. Горы побелели, деревья стоят, выгнув кривые ветви. Я замечаю у ног Лейлы крохотное существо и наклоняюсь, чтобы рассмотреть поближе. Мертвая землеройка. Окоченевшая мордочка вытянулась, глаза широко распахнуты. В маленькой раскрытой пасти теснятся, как муравьи, потемневшие на кончиках зубы.

– Мэдди, что ты делаешь? – с ужасом спрашивает Кэтлин.

Я выпрямляюсь:

– Простите. Обычно я не интересуюсь маленькими трупами.

– Это землеройка, – говорит Лейла. – Я заметила ее перед тем, как вы подошли. Бедняжка.

Я улыбаюсь:

– У них забавные носики.

– И такой вид, будто они глубоко разочаровались в жизни, – подхватывает Лейла.

– Ну почему-у-у-у-у я землеройка? – Я пытаюсь изобразить трагичный писк, но выходит как-то агрессивно.

Впрочем, Лейлу это не смущает.

– Мир такой большой, он пугает меня!

– Спасите-помогите!

– И давайте-ка поскорее!

Мы хихикаем. Кэтлин пожимает плечами и стряхивает с юбки невидимую соринку. Потом наклоняется к землеройке и фотографирует ее на телефон.

– В Баллифране обнаружено еще одно тело, – говорит она с кривой улыбкой. И смех смолкает. На лице Кэтлин отчетливо проступает «Зачем я это сказала?» Я хорошо знаю это выражение.

Только обычно вижу его на своем лице.

Подъезжает автобус.

Лейла садится в стороне от нас. Серая лента дороги вьется среди холмов. Автобус, поскрипывая, катится по горному перевалу. Кажется, их нашли где-то здесь. Я смотрю в окно.

Хелен Гроарк, последняя пропавшая девочка.

Аманда Шейл, остывшее изломанное тело обнаружили в ее день рождения.

Нора Джинн выглядела старше своих четырнадцати. Полиция решила, что ее где-то держали, перед тем как убить.

Бриджит Ора, миниатюрная, как мы, но старше остальных. Хотя ненамного.

Я не спешу доставать книгу из сумки. Напоминаю себе, что люди не любят говорить о таких вещах. Странно это. Некоторые девочки пропали уже давно – лет двадцать, а то и тридцать назад. Вряд ли кто-то из присутствующих их знал. Разве что Хелен. Я не хочу сказать, что смерти незнакомцев ничего не значат, просто они нас не касаются. Мы не обязаны о них горевать.

До сих пор неизвестно, кто расправился с девочками, найденными в горах. Но в книгах о нераскрытых ирландских убийствах им всегда посвящают отдельную главу. Хотя бы одну.

Кэтлин вся в телефоне, прокручивает новости от друзей, оставшихся дома. Наконец, убедившись в собственной важности, она расслабляется. Я отвожу плечи назад – до щелчка.

Мы проезжаем мимо зеленого облупившегося знака. На месте облетевших чешуек краски проступают коричневые пятна ржавчины. Знак мелькает за окном, и я провожаю его взглядом.

Скривив губы, я смотрю на Кэтлин. Я не улыбаюсь. И она не улыбается в ответ. Только легонько толкает меня в плечо плечом, пока автобус трясется по горной дороге. Грохот стоит такой, будто вместо двигателя у него металлический ящик, полный болтов. От него никакие наушники не спасут.

– Здесь так одиноко, – говорит Кэтлин. Как будто к ней можно применить это слово. В нашей семье оно принадлежит мне.

– Нашла о чем беспокоиться. Ты же невероятная. И мы есть друг у друга. Придумаем, чем заняться. Смастерим что-нибудь из торфа. – Я отвлекаю сестру тем, что вполне может оказаться ложью.

Она кивает:

– Обычно я о подобных пустяках и не волнуюсь. Не в моих привычках в такое вляпываться. И вот же. Вляпалась. – Она шевелит пальцами ног, и я слышу хруст костяшек.

Автобус останавливается перед черными воротами с коваными шипами. Цепи обвивают их, как змеи свой обреченный ужин. Довершают картину три висячих замка. Школьная ограда тоже выкрашена в черный, но на прутьях уже расцвели бурые проплешины вездесущей ржавчины.

– Можно подумать, кто-то захочет сюда вломиться, – бормочет Кэтлин.

Я пожимаю плечами, оглядывая школьную территорию. Заброшенные сборные дома толпятся вокруг приземистого белого коттеджа с маленькими подслеповатыми окошками. Некоторые заколочены досками или кусками волнистого кровельного железа.

– По крайней мере, здесь безопасно, – неуверенно говорю я.

– В Баллифране нет безопасных мест, – вполголоса бормочет Лейла, проходя мимо нас. – У вас же есть прививки от столбняка?

Я одергиваю черный полиэстеровый свитер и поправляю серую полиэстеровую юбку. Застегиваю на все пуговицы пальто, чувствуя, как холодный ветер впивается в кожу.

Началось.

Школа в Баллифране разительно отличается от нашей старой школы. Про санитарные нормы тут, кажется, и не слышали. Глаза то и дело натыкаются на серые, оранжевые и коричневые пятна плесени, штукатурка осыпается, и сквозь дыры виднеются слои краски былых времен. Их можно сосчитать, как годовые кольца в стволе дерева. Сборные дома еще старше, чем кажутся на первый взгляд.

Мы знаем, что Брайан ходил в эту школу. Тогда здесь был только коттедж. Культурный шок слишком силен. Я едва не плачу от облегчения, когда вижу пластиковый стул с нарисованным членом. Смотрю на сестру – она тоже радуется привету из прошлого.

– Совсем как дома, – вздыхает Кэтлин. – Заметила, как тщательно прорисованы яйца?

Я киваю. Рисунок выглядит очень старым.

– Может, это Брайана, – говорю я. Кэтлин делает вид, что ее сейчас стошнит, и я осознаю свою ошибку: – В смысле, работа Брайана, Кэтлин. Да господи. Его рисунок. Фу.

На протяжении этого долгого, холодного дня я чувствовала, как деревенская школа Богоматери Горной прорастает во мне, подобно грибку или странно успокаивающей россыпи бородавок. В туалете, который расположен в отдельном здании, напоминающем сарай, воняет куревом и мочой. Кто-то вытащил батарейки из пожарной сигнализации. Раньше она то и дело заполошно пищала, нарушая царящую вокруг тишину.

Пожалуй, мне здесь даже нравится. Никто не парится по поводу внешности и соответствия каким-либо нормам. Круто. Во всей школе нас человек тридцать, не больше. В Корке учеников было в сто раз больше. В голове не укладывается. Мы познакомились со всеми за каких-то пять секунд.

У Лейлы два брата – Фиахра и Кэтал. В школу они ездят на горных велосипедах, «автобус для них слишком медленный». Услышав об этом, Кэтлин тычет пальцем мне в ребра. Дважды. Вот и наши крепкие голуэйские парни. Даже не знаю… Ну разве что вам нравится молодой и прыщавый Дэвид Боуи.

Кроме нас с Кэтлин в школе еще шесть учеников нашего возраста. Чарли Коллинз, широкоплечая девочка с самыми густыми бровями, что я видела в жизни, ее брат Эдди, Лейла, Фиахра, Кэтал и еще одна новенькая, которая приступит к учебе чуть позже. Некоторые ребята приезжают в автобусе из деревенек рядом с Баллифраном, но таких немного. Ближайший город находится в часе езды, и куча народу оттуда мотается в школу в Голуэй. На фоне остальных ребята из Каррейга в рубашках поло выглядят белыми воронами. Вернее, обычными деревенскими детьми. Которые знают, с какой стороны подходить к полю для гэльского футбола.

Ребята, живущие в окрестностях замка, пышут здоровьем и силой. Неужели они все занимаются спортом? Что с ними не так? У них что, «Нетфликса» нет? Ох и не нравится мне это. Я недовольно кошусь на свои руки, совсем как Маму. Маму, которая, к слову, отказалась покидать деревню, чтобы присутствовать на свадьбе Брайана и мамы. И это несмотря на то что она тетя Брайана. Это мы должны на нее коситься.

– А какие здесь учителя? – спрашивает Кэтлин без особого интереса, просто чтобы заполнить паузу в разговоре. Каждое слово сестра сопровождает энергичным движением дорожной вилки, которой ест салат с сыром фета и зернами граната.

Мама слишком старается, будто просит прощения за переезд. Но я знаю, что это ненадолго.

– Нормальные. Хотя мы толком не успеваем их узнать, они редко задерживаются больше, чем на год, – отвечает Чарли. – Наша школа в такой глуши, что здесь можно помереть со скуки, если ты не из этих мест. Так что они добавляют строчку в резюме – и уезжают куда-нибудь. – Она произносит «куда-нибудь» таким тоном, каким обычно говорят про Париж или Нью-Йорк.

Я помню ее отца – он был на свадьбе и помогал нам с переездом. Крупный мужчина с красным, обветренным лицом и волосатыми руками, окруженный такими же крупными краснолицыми братьями.

– Коллинзы, – пояснил тогда Брайан. – Мы с ними в дальнем родстве. Во всех баллифранцах течет кровь Коллинзов. В их венах – или в руках, как здесь говорят. – Брайан рассмеялся. – Оно и неплохо, если подумать. Коллинзы заботятся о своих.

Свадьба у Брайана с мамой получилась довольно странная.

– А чем занимаются местные, чтобы не помереть со скуки? – с надеждой спрашивает Кэтлин.

Но Чарли только пожимает плечами.

Я смотрю в окно, голос учителя превращается в невнятный шум на заднем плане. Затянутые облаками горы потемнели и помрачнели. Голые ветви деревьев обрели бритвенную остроту. Меня пробирает дрожь. Да и всех остальных тоже. В школе не работает отопление.

Директриса мисс Филихи при первой встрече производит неприятное впечатление. Она пожимает нам руки, несколько раз повторяет, какой Брайан замечательный, и скрывается в своем маленьком кабинете, так ничего толком и не объяснив. Ее крашеные светлые волосы до того пересушены, что поднеси к ним спичку – и начнется пожар.

– Интересно, почему она души не чает в Брайане? – спрашиваю я Кэтлин, а та в ответ вскидывает безупречно выщипанную бровь. – У тебя ко лбу что-то прилипло.

– Господи, какой кошмар. – Сестра стирает грязь, а затем этой же рукой показывает мне неприличный жест. Ее маникюр в идеальном состоянии. От моего остались лишь воспоминания. Тут повсюду торчат щепки и зазубрины, за которые я то и дело цепляюсь. – Да она явно по нему сохнет. Наверное, мама ее обломала, когда вышла за Брайана замуж.

Я мотаю головой и киваю на плакат, который украшает дверь кабинета мисс Филихи. Щеночки и котятки. В жизни ничего страшнее не видела.

– Боюсь, Кэтлин, она сама себя обломала.

Наши лица мрачнеют. Здесь есть о чем скорбеть.

Ребята из Баллифрана встречают нас довольно приветливо, но предпочитают держаться на расстоянии. Как будто мы их тетушки или дальние кузины-заучки. В обед мы подсаживаемся к остальным и пытаемся влиться в компанию, задавая вопросы обо всем, что приходит в голову.

Получаются примерно такие диалоги:

– А мисс Эдвардс, она какая?

– Учительница как учительница.

Вот уж спасибо, Кэтал или Фиахра, один из братьев Лейлы. Причем он не подтрунивает над нами. Просто не понимает, зачем спрашивать о таких вещах.

– А в замке кто-нибудь из вас бывал?

Я прямо вижу, как тяжело Кэтлин дается этот разговор. Она не привыкла к тому, чтобы пытаться заинтересовать скучающих людей.

– Ага.

Это даже не слово, это просто какой-то звук. «Эдди, моей сестре это нужно. Пожалуйста, напрягись!» – мысленно прошу я. У Эдди по-детски круглое открытое лицо. Будь мы в старой школе, Кэтлин в его сторону даже не посмотрела бы. Но сейчас она чуть заметно щурится, словно что-то подсчитывает в уме.

А Эдди зарывается толстыми пальцами в свои густые рыжие волосы и ничего не замечает.

– Мы теперь там живем, – не сдается Кэтлин.

– Понятно, – кивает Эдди. Как будто замок ничем не отличается от трейлера.

Дальше мы едим молча.

А потом случается кое-что ужасное.

Кэтлин говорит Чарли:

– Мне нравится твоя стрижка.

А Чарли отвечает:

– Спасибо.

И вгрызается в сэндвич, как будто понятия не имеет, что, если девочка сказала тебе что-то приятное, ты должна ответить ей тем же. Я буквально чувствую, как встают дыбом волоски на шее Кэтлин. Мысленно она перебирает все, что в ней достойно комплиментов. Волосы, кожа, подводка для глаз, туфли-броги. Маленькая камея с младенцем Иисусом из Праги. Сестра глядит на меня почти в отчаянии.

Что не так с этими людьми?

– Покурим? – предлагаю я.

Она улыбается.

Вообще-то я не курю и даже не пробовала, но это отличный повод ускользнуть из неловкой ситуации. Если притвориться, что куришь, можно устроить себе перерыв минут на десять, а то и на час, и никто тебе даже слова не скажет. Мы сидим в глубине заросшего школьного сада, спрятавшись позади куста у кованых железных ворот. Наши пальцы в едином ритме отколупывают чешуйки ржавчины, превращая прутья в подобие скелета.

– Не позволяй им задеть тебя.

– Не позволю, – заверяет меня Кэтлин, за двадцать секунд превращает раковую палочку в пепел и поджигает следующую.

– Вот женщина, которая мне по сердцу, – вдруг произносит кто-то глубоким бархатным голосом.

За оградой стоит длинный как жердь парень в джинсах, белой футболке и кожаной куртке. Обильно смазанные гелем волосы зачесаны назад. Для довершения образа обаятельного хулигана из пятидесятых не хватает только мотоцикла. Он кладет бледную руку на изгородь и играючи через нее перепрыгивает. Отряхивает от пыли штаны. Улыбается и смотрит выжидающе: удалось ли произвести впечатление?

Что ж, одна из нас точно впечатлена. Кэтлин расправляет плечи и, выпятив грудь, заглядывает ему в глаза.

– Вы же новые дети Брайана?

– Приемные дочери, – говорю я.

Сперва я хотела сказать «приемные женщины», но подумала, что это прозвучит еще более странно, чем «новые дети». И вообще, кто использует слово «дети», чтобы подкатить? Только какие-нибудь извращенцы. Я внимательно смотрю на незнакомца.

Он протягивает руку для приветствия:

– Я Лон Делакруа. Полное имя – Лоран Делакруа.

От его голоса веет теплом. Он жалобно вскидывает брови, словно просит: «Пожалуйста, не оставляйте мою руку болтаться в воздухе».

Кэтлин кивает и отвечает на приветствие этого странного парня. Ее глаза загораются – моя сестра почуяла добычу. Бедолага. Он еще не представляет, во что ввязался.

Он болтает с нами как с обычными людьми, пока не раздается звонок на урок. Кэтлин расцветает на глазах. Лон старше нас, но не настолько, чтобы это пугало. Скорее всего, он учится в колледже. Отличный парень, быть может, слегка заносчивый. Но зачем он рыщет вокруг школьного двора? Это ненормально.

По дороге в класс Кэтлин опять тычет меня пальцем в ребра. Как ей удается все время попадать в одно и то же место? Там скоро синяк будет. Крохотное фиолетовое пятнышко, свидетельствующее о том, сколько потенциальных парней приметила моя сестра. День проходит, как проходят все остальные дни, и к его концу я уже без сил. Тяжело знакомиться с новыми людьми. Меня не покидает ощущение, что я мыкаюсь по собеседованиям в поисках работы. И если не найду, то следующие два года проведу в тоскливом одиночестве, делая домашку и наблюдая за тем, как Кэтлин флиртует с мужчинами неподходящего возраста. Не самый плохой расклад, если подумать, но и не самый удачный.

На обратном пути мы молчим, прислушиваясь к болтовне ребят из Баллифрана. Как будто они отвели нам роль наблюдателей. Это странно и непривычно, но в то же время занятно. Почему мы решили, что они непременно подружатся с нами? Они нас не знают, а мы не знаем их.

Небо над горами темнеет, автобус дребезжит. Свет фар отражается в глазах бродячего кота. Вдоль дороги тянется живая изгородь с редкими клочками листвы. Я насчитала у обочины уже семь белых крестов. Они встречаются группами то тут, то там. Неприметный узор всеми забытого места. Шорох шин становится все громче, все натужнее. Словно скрежет ногтя по стеклу, он вгрызается в мозг, вопя об опасности. Все, у чего есть колеса, может стать оружием. Я должна бежать. Но я застряла. Застряла. Застряла.

Смотрю на Кэтлин – сестра опять сидит в телефоне. Сама сосредоточенность и решимость. Остальные ребята болтают, но я не слышу о чем – их голоса сливаются в ровный гул, к которому примешиваются грубые металлические щелчки. Мы заперты в огромной железной раковине.

Я продолжаю считать кресты, мелькающие вдоль дороги.

Восемь.

Девять.

Десять.

Одиннадцать…

Маму подрезает нас на кроваво-красной жестянке. Я успеваю заметить только волосы и сигарету в зубах, но сомнений нет – это она.

Меня захлестывает узнавание с привкусом гнева. Если все местные так гоняют, неудивительно, что тут везде понатыканы кресты.

Двенадцать…

Тринадцать…

Вспоминаю увиденную утром землеройку. Ее крохотные лапки. Влажный носик. Мы здесь слишком близки к природе. Полной тайной жизни. И тайной смерти.