Совершеннолетние дети

III

С тех пор Дарка как бы раздвоилась: одна половина осталась ей, а другая ушла к людям. Одна половина ненавидела другую, и они воевали между собой.

Да и как можно было примирить их, если одна половина хотя бы на людях простила Орыське ее измену, другая, одинокая и гордая, как снежная вершина, давно вычеркнула ее из списка подруг.

Но дело не только в том, что Орыська с первого же дня блокировалась с дочерьми священников. Даркин внимательный глаз замечает, что в классе все ученицы вообще делятся на две категории: на тех, у которых родители «имеют вес», и на тех, чьи родители «не имеют веса». Дарка принадлежит ко второй категории. Но не это поражает девочку, у которой были такие радужные надежды, когда она ехала в Черновцы; ее до боли огорчает, что даже здесь, в классе, где, казалось бы, у всех общие интересы, где существует единый фронт учениц против учителей, даже здесь имеет место деление на детей богатых и бедных родителей.

Дарка не может забыть сцену, невольной свидетельницей которой была. Это произошло в самом начале учебного года.

На перемене Стефа Сидор ела хлеб с маслом и ветчиной. Ольга Косован забылась и тоже ела этот бутерброд… глазами. Стефа заметила, отломила кусочек хлеба, отщипнула ветчины и презрительно протянула то и другое Ольге.

Косован отказалась и покраснела. Так покраснела, что Дарке стало жаль ее. И тут же в ней проснулась неприязнь к Стефе.

Одна Дарка, покорная и по-детски влюбленная, удовлетворялась тенью, падавшей от фигуры Данка, другая, гордая и непримиримая, ненавидела его за самомнение и замкнутость. Одна — еще ребенок, вторая — уже взрослая женщина с раненым сердцем. Обе они вплетались в дни, которые тоже делились надвое: на гимназию и квартиру.

У Данка никогда не было времени. Впрочем, может быть, только для Дарки? Он все куда-то спешил, словно жизнь его зависела только от часовых стрелок. Слова о дочке префекта, которые в прошлое воскресенье так легкомысленно бросила Лидка, впились в Даркино сердце, как пули. Лежали там, пока еще не причиняя сильной боли, но тая в себе опасность.

Надо поговорить с Данком с глазу на глаз, откровенно, сердечно. Но на это у него никогда нет времени. Вечно репетиции, уроки… Дважды или трижды Дарка встречала его около гимназии. Едва бросив несколько слов, он куда-то убегал с широкоплечими, длиннорукими ребятами, которые над чем-то раскатисто и грубо смеялись.

Осень подошла уже так близко, что в тихие дни слышался шорох ее шагов. Только осень здесь не такая, как там, в любимой Веренчанке.

Здесь это не богатая невеста, которая въезжает в село со свадебной музыкой и песнями, звучащими до полуночи, которая привозит приданое — золотистую пшеницу (даром что порой с господской нивы за одиннадцатый сноп), рассыпает по деревне желтую, как шафран, кукурузу.

О нет! Здесь она стонет под стенами, словно нищенка, а жилище ее — кучка сухих листьев, забытая невнимательным сторожем в парке. Дома и электрические провода заслоняют небо, чтобы не видно и не слышно было, как птицы улетают в теплые края. Ну как тут не тосковать по селу, как может не присниться Веренчанка?

В один из понедельников в пятый класс влетела Герасимович из шестого:

— После этого урока останьтесь в классе: господин Иванков будет пробовать голоса для хора!

Влетела, сообщила эту страшную новость и выскочила, а у Дарки даже дух захватило.

— А этот хор обязателен? — испуганно подняла она глаза на Ореховскую.

Но та, должно быть, не расслышала вопроса. Известно, что Ореховская редко слышит, что делается вокруг нее. Она всегда в стороне от остальных (любимое место ее — у печки), всегда словно прислушивается к внутреннему голосу. Незачем даже смотреть на нее и дожидаться ответа, глаза ее блуждают где-то над головами гимназисток.

Но… но… как же быть с этим хором? Неужели профессор заставит ее петь? Здесь, перед всем классом, на глазах у всех? Ведь у Дарки нет слуха! Ни на грош нет слуха! Правда (может быть, это вознаграждение судьбы за Даркин недостаток), у нее довольно гордости. Дарка не может вынести, просто не может вынести, если у нее не получается то, чем хвастаются другие. Нет, нет, речь идет не о школьной карьере, к которой надо взбираться по лестнице подхалимажа под презрительными взглядами большинства подруг в классе, На этом поприще Дарка не станет добиваться первенства. Такое первенство можно уступить Орыське. Даркина гордость покоится на высоких скалах, куда надо карабкаться без компаса и карты.

Дарка уже постигла мудрость молчания. О, Черновицы уже научили ее не кричать, когда больно! «Урок немецкого языка» у тетки Иванчук был хорошим уроком. Очень хорошим. Дарка выдержала и не сказала ни слова по-немецки, хотя на Буковине, это всем известно, человека, не говорящего по-немецки, такие, как тетка Иванчук, считают некультурным.

Что они подумали о Дарке? Не умела? Не хотела? Настоящая украинская патриотка? Это их дело. Пожалуйста, пусть верят Лидке. Пусть вместе с ней смеются над Даркой. Но она не заговорит с ними по-немецки. А немецкий язык выучит. Да, возьмет и выучит. Будет разговаривать так же плавно и свободно, как они. Наверняка! Может быть, не за неделю, не за месяц, даже не за два, но все равно выучит.

Все чаще по дороге в гимназию или из гимназии Лидка накидывается на нее за то, что Дарка не отвечает на вопросы, молчит, как мумия, набрав в рот воды (у Лидки может существовать даже мумия, набравшая в рот воды), не зная, что именно когда Дарка упорней всего молчит, она разговаривает… По-немецки! Заучивает наизусть целые абзацы, повторяет слышанные где-то фразы, пересказывает себе события дня — и все по-немецки!

Но слух не выучишь наизусть. И Дарке очень не хотелось выявлять перед всем классом свой духовный изъян.

— Ты не любишь петь? — Кто-то кладет руку на Даркино плечо.

Она поднимает голову: Стефа Сидор. Опять эта красивая девочка, как добрый гений, появляется в самую трудную минуту жизни.

— У меня нет слуха, — краснеет Дарка.

— И ничего нельзя сделать? — приветливо спрашивает Стефа.

Дарка отрицательно качает головой.

— Профессор Иванков очень добрый человек. Не огорчайся! Он не заставит тебя петь в хоре, если не захочешь!

Она легонько треплет Дарку по плечу и уходит на свою парту.

Стефа не сказала, что Дарка, если не захочет, может не участвовать в пробе голосов. Не утешила тем, что в гимназии не считается позором, если кто-то не умеет петь. Не посоветовала сбежать с урока. Но то, что она почувствовала Даркино волнение, что сама подошла к Дарке и заговорила, когда все молчали, что заинтересовалась Даркиными делами так, что даже вышла из-за парты, наполняет Дарку такой искренней благодарностью к этой девушке, что захотелось подбежать к ней и при всех расцеловать.

И словно для того, чтобы подчеркнуть вспыхнувшую симпатию, Дарке приходит на память история с учителем Мирчуком и этим несчастным словарем. Дарка как сейчас видит зловещий блеск в глазах учителя, когда тот спрашивал ее, обернула ли она словарь латинского языка. Кто-то ответил за нее «да», и Дарка подтвердила. Потом (она до сих пор не может этого забыть) неведомо откуда на ее парте появился словарь с большой розой на белоснежной обертке. Дарка подала словарь учителю. Он не взял его, только удовлетворенно кивнул.

На переменке Дарка узнала, что это Сидор спасла ее он неминуемой неприятности.

Теперь этот поступок вырастает в такой великодушный жест, что у Дарки на глаза навертываются слезы. Она стоит как зачарованная и только смотрит на Стефу.

И словно впервые видит, что лицо у Стефы цвета чайной розы, а кожа такая чистая, что даже видно, как на ней отражаются тени от ресниц. Внезапно все в Стефе начинает нравиться Дарке. И прямой нос, и иссиня-черная челочка над зелеными глазами, и губы, бледные, но такие выразительные по своей форме, что сами напрашиваются на поцелуи. Кроме того, Дарка замечает, что Стефа приходит в гимназию в свежевыглаженной, чистой форме, со снежно-белым воротничком.

И возникает робкое, горячее желание, почти молитва: «О боже, сделай так, чтобы она захотела быть моей подругой! Моей лучшей, единственной подругой!»

— Алло! Будем пробовать голоса! — И учитель Иванков, приятный толстяк (не Данко ли говорил однажды, что все певцы хорошо выглядят?), протискивается в класс. — В прошлом году кто-нибудь из вас пел в хоре?

— Никто!

— Ага! Это прошлогодний четвертый. Ну, начнем по алфавиту. Андрийчук, ко мне!

И смело, по примеру Андрийчук, девочки вставали одна за другой, подходили к столу и затягивали:

— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до!

Толстяк прикладывал ладонь к уху и распределял взмахом руки:

— Сопрано. Альт. Второе сопрано. — Или: — Ты, дочка, придешь ко мне в будущем году.

Он говорил ученицам «ты»!

Или еще резче:

— Неужели тебе мама не пела у колыбели?

Ученицы не очень близко принимали к сердцу его приятные или неприятные слова. Те, которым «мама не пела у колыбели», отворачивались от стола и показывали классу большой, предназначенный учителю язык. Дарка не понимала этого бесстыдства. Ореховская совсем не пошла к столу. Она всегда любит поступать не так, как все. С места сказала, что у нее первое сопрано, и учитель поверил ей.

Наступила очередь Дарки.

— Попович!

Дарка не встала. Не смогла.

— Ее нет в классе? — спросил учитель.

Сразу раздался крик:

— Есть, есть!.. На боковой парте сидит! Рядом с Ореховской!

— Почему ты не встаешь, когда тебя вызывают? — не рассердился, а только удивился учитель.

Дарка молчала.

— Ты первый год в гимназии?

И опять класс хором ответил за Дарку:

— Первый! Первый!

Кто-то с последней парты добавил:

— Она из деревни приехала!

— Что с тобой? — спросил учитель и, подойдя к Дарке, приподнял ее подбородок.

Дарка закрыла глаза и молчала.

— Что с ней? — обратился учитель к классу.

Класс, который все время гудел, как заведенный, теперь не нашелся что ответить.

Но тут встала Орыська и, немного заикаясь, выпалила:

— У нее нет слуха, поэтому она стыдится. Но она очень бы хотела петь в хоре.

Учитель засмеялся. Смех у него исходил, казалось, откуда-то из живота.

— Кто тебе сказал? — спросил учитель у Дарки.

— Папа, когда учил меня.

— Ага, сейчас увидим. Тра… ля… а… А ну, пой за мной.

Дарка уже без уговоров, твердо уверенная, что она может так пропеть, открыла рот и затянула:

— Тра… ля…

И учитель — не брат, не сват, а совершенно чужой, незнакомый человек, обрадовался:

— А ну, попробуй еще раз!.. А ну, еще раз!.. — подгонял он Дарку.

Девушка замерла. Она же не сумеет еще раз так спеть. Она совершенно уверена, что нет. Почему он не хочет этого понять? Почему он так настаивает, ведь это только испортит первое впечатление.

— Тра… ля… ля…

На этот раз учитель не обрадовался. Даже головой покачал. Дарка знала, что так будет. Он посмотрел на ученицу, и ему, верно, стало жаль ее.

— Твой папа немного ошибся. Знаешь что, маленькая? Я пока что возьму тебя в хор на пробу. Полгода послушаешь, как мы поем, а потом опять попробуем твой голос. Согласна? Довольна?

Учитель вызывал уже на букву «р».

Дарка прилегла на парту, не помня себя от радости. Ей хочется убежать куда-нибудь за город, упасть в сухую траву и кататься по ней, подобно молодому счастливому зверьку. Но Дарка только щиплет себя, чтобы убедиться, что это не сон. Она будет петь в хоре! И, хотя это неприлично, Дарка закрывает глаза, чтобы хоть в воображении увидеть удивленное лицо Данка, когда они встретятся на репетиции хора.

Что-то словно пощекотало Дарке затылок. Она поворачивает голову: Стефа Сидор триумфально улыбается ей. Дарка смотрит на нее влюбленным взглядом, и ее большие, влажные от радости глаза словно говорят: «Славная… славная моя подружка! Ты даже не догадываешься, тебе даже не приходит в голову, что означает для меня близость к тем, кто имеет дело с музыкой. Откуда тебе знать, цветик мой, что музыка — это единственное, что может разлучить или соединить меня с Данком? Ведь ты ничего не знаешь о Данке. Здесь никто ничего не знает о Данке…»

— В среду — женский хор, а по пятницам — смешанный, — заканчивает учитель.

Дарка не отваживается подождать Стефу Сидор и вместе с ней спуститься по лестнице. Она никогда раньше не делала этого. Стефа надевает шапочку перед оконным стеклом.

Дарка в радостном порыве обнимает Лидку.

— Хочешь, пойдем есть мороженое? У меня в кармане тридцать пять леев.

Лидка рассуждает практичнее:

— О, лучше халвы купить!

Будет и халва! Пожалуйста! Может быть, еще кто-нибудь чего-то хочет? Может быть, у кого-нибудь еще есть желания? Может быть, у тебя, Орыська? Может быть, у тебя, рыбка Ореховская? А может, ты, красавица Стефа, хочешь осчастливить меня и принять что-нибудь в этот незабываемый день? Все, все получите, что хотите. Дарка в таком опьянении, что сняла бы с себя форму, разодрала на клочки и дарила бы каждому встречному по лоскутику.

Лидка и Орыська берут Дарку под руки (сегодня и в самом деле надо следить за нею — она просто невменяема) и так идут втроем по тротуару, шумные, как мальчишки. Ищут лавку, где есть халва и мороженое.

Орыська хочет отделиться от них. Не к лицу девочкам так вести себя на улице Что, если, не дай боже, увидит кто-нибудь из учителей?

Но Дарку и Лидку возмущает глупое поведение Орыськи. Теперь возвращаться домой? Дарка просто обижена: в такую минуту думать об учителях и «станции»?

Орыська, самая опытная, заводит их через сени в какую-то лавчонку. Здесь так темно, что глаза, привыкшие к солнечному свету, не в силах помочь ногам и те спотыкаются о столик и чуть не опрокидывают его. Пытаясь исправить ошибку, девочки натыкаются на какого-то верзилу, и Дарка громко вскрикивает. Хозяйка «кондитерской» поднимает штору на единственном окне, и оказывается, что они попали в компанию военных. Парни (очень молодые, даже странно, что они уже военные) ничуть не смущены тем, что произошло. Они улыбаются девушкам и сердечно просят по-румынски остаться с ними, выпить по стакану прохладительного. На дворе такая адская жара!

— Пофтим, пофтим, фрумосе домнишоры![12]

В Дарку уже вселился бесенок, и она хочет остаться. У нее сегодня такой день, что пусть весь мир перевернется вверх тормашками. Тогда Орыська (какое счастье, думала потом Дарка, что хоть Орыська не сглупила!) поднимает красивую головку и спрашивает так, как умеют только Подгорские:

— И ты, Дарка, способна сесть за стол с военными?

Дарка хватает Лидку за руку, и они вылетают на улицу так же шумно, как ввалились сюда.

— Орыська права! Только смотрите — никому ни слова.

Лидка соглашается повести их в кондитерскую Крамолина. На Русскую. Дарке кажется, что когда-то, в детстве, она уже была там с мамой.

— Хорошо! Идем к Крамолину!

Посередине Главной улицы Дарка вспоминает, что здесь, в доме 77, живет ее хорошая знакомая, госпожа Роберт. Может быть, девочки зайдут вместе с ней? Орыська снова возражает: как, теперь?

Ничего. Дарка только позвонит, скажет несколько слов — и все. В конце концов Орыська соглашается. Дарка ведет их на второй этаж, к двери налево.

— Но боже мой, Дарка, — заявляет Орыська, прочитав табличку на двери, — здесь живут какие-то Энгли…

Но Дарка уже позвонила, и теперь ничего не остается, как бежать по ступенькам, и не просто бежать, а так, чтобы пятки сверкали. Подумать только — вдруг кто-нибудь откроет дверь и узнает, что это ученицы из «Личеул Украинян» с «ЛУ» на беретиках.

Орыська, хорошо воспитанная поповна, почти плачет. Нет, знаете ли, спасибо за угощение! Спасибо за компанию! Это добром не кончится. Недаром говорят: до поры кувшин воду носит…

Дарке с трудом удалось уговорить подругу пойти с ними к Крамолину есть мороженое. Они будут вести себя прилично. Ладно, Орыська? Ладно, а? Конечно, «ладно», что тут говорить, мороженое есть мороженое, и случай полакомиться выпадает далеко не каждый день.

В кондитерской Лидка «аристократически», на немецком, заказывает три большие порции. Орыська еще с минуту следит за Даркой, но, увидев, как благопристойно Дарка слизывает с ложечки розовое мороженое, успокаивается.

Всякий раз, как кто-то проходит мимо их столика, Лидка с Даркой начинают один и тот же разговор со слов: «Когда я была в Париже…», но это только забавляет Орыську.

Поели, теперь надо платить, но Дарка никак не может найти деньги. Она перелистала все книжки, выбросила из портфеля все, вплоть до вчерашних хлебных крошек, обшарила все карманы, а денег нет. Нет — и кончено! Деньги ведь не шпилька.

— А что теперь будет? — испуганно спрашивает Орыська.

Но Дарка и не думает впадать в панику.

— Я, верно, потеряла их там, в этой пивнушке, или когда мы летели со ступенек… Другого выхода нет, тебе Орыська придется оставить в залог золотую сережку.

У Орыськи на глазах слезы.

— И надо же было затевать все это, Дарка! Я не могу оставить сережку… Во-первых, ее нельзя снять, во-вторых, это память о крестной… И потом… это ужасно неприлично — закладывать вещи… Так поступают только горькие пьяницы и картежники… Я не могу, Дарка!

— Но мы тоже не можем сидеть здесь до ночи! Орыська, я зову официантку!

Дарка стучит ложечкой по тарелке, и мгновенно перед их столиком вырастает девушка, вся в белом, как медицинская сестра.

— Мы платим. Три большие порции. Сколько?

Орыська хватает Дарку за руку:

— Дарка, я не буду!

— Успокойся! — Дарка высвобождает руку, вынимает из кулака помятые деньги и расплачивается.

— Ты свинья! — не может сдержаться хорошо воспитанная Орыська.

— Нет, Орыська, я только очень-очень счастливая!

Орыська не понимает такого счастья. Она прощается с Лидкой и Даркой, им осталось до дому всего несколько шагов.

— Что мы скажем твоей маме, как объясним, где были до сих пор? — спрашивает Дарка.

Лидка отвечает не задумываясь:

— Не знаешь, что ли? Скажем — на последнем уроке была контрольная. Послушай, — приходит Лидке в голову другое. — Я бы не советовала тебе дружить с Сидор.

— Почему? Что ты имеешь против нее? — удивленно спрашивает пораженная Дарка.

Лидка смеется ехидным смешком.

— Она может оказаться опасной для тебя!

— Что ты говоришь? — не понимает Дарка.

— То, что слышишь! Мне говорили, что Сидор читает запрещенные книжки.

У Дарки нет охоты расспрашивать дальше. Она не хочет портить себе этот прекрасный безоблачный день.