Совесть короля

Глава 2

Май 1612 года

Купеческий дом

Трампингтон, неподалеку от Кембриджа

Сидя в удобном кресле с высокой спинкой, Генри Грэшем задумчиво смотрел в высокое окно на луга Восточной Англии. Несколько минут он пребывал в умиротворении. Сардоническая улыбка покинула его лицо, раскрытая книга осталась лежать на коленях. В большом зале царили ароматы раннего лета: запах травы и свежевспаханной земли смешивался со слабой ноткой дыма от садовых костров.

Сэр Генри казался на удивление спокойным. Этим утром он встал рано. Вторая половина кровати была пуста, но еще хранила тепло его жены. Каким-то магическим образом Джейн всегда удавалось просыпаться раньше его. Тем самым она словно дарила мужу возможность приветствовать новый день одному, без посторонних свидетелей.

Без свидетелей — если, разумеется, не считать Маниона. Если одной неотъемлемой частью жизни сэра Генри было стройное теплое тело Джейн, исчезающее из постели перед его пробуждением, то другой частью, безусловно, являлся Манион. Стоило ногам Грэшема коснуться пола, как, не проронив ни слова, этот огромный увалень вплывал в комнату с полотенцем в руке, готовый проводить своего хозяина в соседнее помещение, в котором уже поджидала наполненная ванна. Сегодня утром Грэшем отказался от привычного ритуала. Надев поверх чистого белья грубый деревенский жилет, узкие брюки и нахлобучив на голову шляпу, он вышел из дома, пройдя мимо слегка напуганных слуг, которые протирали сонные глаза, дабы вновь взяться за работу по дому.

Грэшем вышел на улицу, полной грудью вдохнув безмолвный прохладный утренний воздух. Манион неотступно следовал за ним, косясь в сторону дома. Его мысли явно были заняты предстоящим завтраком. Он знал, куда направляется Грэшем. К пруду Эскалибура.

Грэшем назвал его так, когда покупал этот дом. Если и существовал когда-либо пруд, из глубин которого магической длани удалось вытащить меч Эскалибур, то это, несомненно, был именно сей водоем; изгиб реки, с течением времени превратившийся в маленькое озерцо, с прохладной и чистой водой, чьи глубины таили в себе загадки и тайны.

Заметив, что Грэшем разделся и приготовился нырнуть в озерцо, Манион презрительно фыркнул. Как и предполагалось, Грэшем это услышал. Стоя обнаженным на холодном утреннем ветерке, он с усмешкой повернулся к своему «телохранителю»:

— Волшебное место! Заколдованное! Чувствуешь, старина?

— Диву даюсь, что вы говорите такое, — ответил Манион тоном, не предполагавшим ни малейшего уважения к магии или колдовству. — А я-то думал, здесь просто холодно и сыро.

— У тебя что, отшибло воображение? — почти крикнул Грэшем, приготовившись нырять в воду, укутанную тонкими нитями утреннего тумана, которые все еще покрывали сверкающую гладь пруда.

— Нет, — ответил Манион. Слава Богу, он не стал дальше развивать эту тему. — А если бы оно было, то уж, будьте уверены, мы бы сейчас не стояли здесь, навлекая на себя смерть!

Грэшем тотчас отпрянул от берега, передумав прыгать в воду.

— Это почему же?

— Потому что это ваше так называемое воображение то и дело ввергает вас в самые разные неприятности, в то время как мой недостаток того самого воображения постоянно помогает из них выбираться. Так вы будете нырять, или мы оба собираемся тут помереть по милости вашего замечательного воображения?

Не в первый раз Грэшем убедился в том, что затевать спор с прислугой до завтрака — вещь поистине бесполезная. Холодная вода резко обожгла: на мгновение у него перехватило дыхание. Манион с полотенцем ждал, пока он выберется на поросший травой берег. Глядя на рельефные мышцы Грэшема, Манион довольно отметил про себя, что хозяин в прекрасной физической форме. На холоде кожа на правом боку Грэшема в некоторых местах сделалась бледнее. Даже если Манион и помнил, как неделями держал его на руках, если сам Грэшем не забыл, как кричал в агонии, когда порохом ему опалило бок, ни один из них не обмолвился об этом. Они давно научились понимать друг друга без слов.

В компанейском молчании слуга и господин направились назад к Купеческому дому. Построенный еще пару столетий назад, дом этот являл собой нечто большее, нежели обычный парадный зал с пристроенной к нему кухней. Нет, на протяжении двухсот лет дом перестраивался, причем не раз.

Грэшем едва ли не кожей ощущал исходившее от старых стен тепло. Дом словно приглашал его в свои распростертые объятия. Хотя описать это волшебство словами было довольно сложно, Грэшем знал: оно сосредоточено в Большом зале. Когда-то давным-давно слуги целыми семьями жили, ссорились и любили в этом просторном помещении, рядом с кухнями, кладовками и отдельными комнатами для хозяев. Ныне, увешанный гобеленами и увенчанный причудливым потолком с золочеными балками, зал был самой просторной комнатой посреди запутанного лабиринта коридоров, лестниц, комнат, комнаток и каморок. Истинная мастерская семейной жизни, шум которой Грэшем всегда слышал как едва различимый музыкальный фон. Лето по-настоящему чувствовалось в воздухе, и вокруг в любом приглушенном звуке ощущалось очередное пробуждение, волнение древесных крон, уставших от зимы. И все же стены Большого зала оставались совершенно непроницаемыми для этих звуков. На своем веку зал повидал все, что несет с собой человеческая жизнь. Дом назывался Купеческим, но Грэшем подозревал, что какой-то богатый торговец просто приобрел его у дворян, некогда построивших его, но плохо закончивших жизнь — возможно, даже на плахе. Ни одному купцу на свете не построить такой зал. Его величие было величием голубой крови, а не чванливостью денежного мешка.

В дверях на другом конце зала, негромко разговаривая друг с другом, появились дети Грэшема. Комната сверкала, наполненная сиянием и запахом полироли. Сэр Генри испытал легкое раздражение: это была взрослая комната, а не детская. Он откинулся на спинку кресла. Дети его не заметили, но ему был слышен их разговор.

— Тсс! — произнес шестилетний Уолтер, старший из двоих. Как правило, он производил наибольший шум. — Стоит им услышать наши голоса, как нас отсюда прогонят!

— Почему вдруг нас прогонят? — раздался тоненький, пронзительный голосок пятилетней Анны. Очень рано научившись говорить, она всегда делала это с поразительной четкостью.

— Потому что взрослые всегда так поступают.

— Значит, взрослые не очень умные?

— Я… я… я не знаю! — сердито буркнул Уолтер. — Давай играть дальше!

Грэшем откинулся на спинку кресла и усмехнулся. Дети по-прежнему не замечали его. А вот и тема его следующего философского трактата. Мужчина, господствующий вид, загнанный в тупик здравым вопросом, которое ему задает седьмое ребро. И каков же ответ мужчины? «Не знаю! Давай играть дальше!» Скольких он знал людей, для которых любая серьезная жизненная ситуация была не больше чем игрой? Единственное различие между ним и прочими представителями рода человеческого заключалось в том, что Грэшем давно уже осознал: ответа нет, а жизнь действительно игра. А победить в ней — означает остаться живым.

Детская игра на данном этапе — по крайней мере, так могло показаться со стороны — заключалась в следующем: нужно совершить прыжок во всю длину стола в центре зала и поставить что-то всего в нескольких шагах от его конца — находящегося, между прочим, лишь в паре ярдов от спинки кресла, в котором сидел сэр Генри. Все больше ощущая себя шаловливым ребенком, Грэшем огляделся: было интересно, что именно дочь положила на пол.

Боже правый! Ягодичный валик. Точнее, два валика. Если еще точнее — обитые тканью половинки обручей: женщины носили их, прикрепляя сзади для увеличения объема бедер и придания стройности талии, а также в качестве барьера между собственным телом и железной проволокой, пронизывающей юбку и обеспечивающей ей нелепую ширину, требуемую модой. Если пропажа подобного рода откроется, быть скандалу.

Суть игры мгновенно прояснилась. У Уолтера и Анны было по набитому кожаному мячику. Под столом располагался узкий туннель, образованный ножками задвинутых под него дубовых стульев. Если прокатить мячик под столом по всей его длине так, чтобы он остановился как раз в середине одного из обручей, то это добавит играющему очков. Попасть мячиком в конец обруча означает получить ноль очков. Если же мячик преодолевал лишь часть расстояния, не докатываясь до обручей, то играющему засчитывалось несколько очков. Соблазн был велик.

— А мне можно поиграть с вами? — спросил Грэшем, вставая.

Детям полагалось снимать головные уборы перед отцом, как только тот изволит позавтракать, потом попросить его помолиться за них и благословить. Таковы правила. Так было заведено. Отцы никогда не возились с детьми на полу.

Но это была хорошая игра, и Грэшем всерьез намеревался поучаствовать в ней.

Дети — такие маленькие теперь, когда он встал перед ними в полный рост, — отскочили, стоило ему заговорить, однако, узнав отца, тотчас успокоились.

— Это ты!.. Ты… не прогонишь нас отсюда, пап? — спросил Уолтер, маленький храбрый солдат, стоящий навытяжку перед своим офицером, никогда не уверенный в том, что правильно понял очередной приказ, однако горящий страстным желанием его выполнить.

— Разумеется, прогоню! — жестко произнес Грэшем. — Вы нарушили мой покой, и у вас нет права тут находиться.

А ведь большинство детских голов поникло бы от таких слов, подумал он. Его дети были слишком малы и потому не научились притворяться. Сначала оба растерянно заморгали, однако Грэшем не услышал от них ни мольбы, ни плача. То, как стойко они держались в ситуации, которая в их беззаботной жизни была едва ли не катастрофой, не могло не вызывать восхищения. Не в состоянии требовать большей выдержки и мужества от своих отпрысков, Грэшем заговорил снова:

— Тем не менее, судя по всему, игра хорошая, и вам ничего другого не остается, как поиграть со мной.

И дети заулыбались — очень робко и застенчиво. «Доверие и страх, — подумал Грэшем, — и еще немного привязанности. Три составляющие хорошего командира. Уж не обращаюсь ли я с детьми как с солдатами, оказавшимися под моим началом?..»

Если и обращался, то один из его солдат наверняка имел в казармах собственного адвоката.

— Твои руки больше наших, — заявила дочь. — Тебе полагаются штрафные очки!

И где она только научилась так говорить в столь юном возрасте? Эти огромные темные глаза; тоненькое, гибкое тельце; сила и уверенность в голосе… Грэшем тотчас погрузился в воспоминания о своей первой встрече с ее матерью, Джейн. Незаконнорожденная дочь в забытой Богом деревеньке, избиваемая до полусмерти жестоким отчимом, требующая уплаты штрафа джентльменом — тот, видите ли, моргнул раньше ее…

Сэр Генри зажмурился, открыл глаза и вновь увидел перед собой дочь. И снова, как тогда, с ее матерью, ощутил странное чувство: правда на ее стороне. Анна — вылитая Джейн.

Грэшем изобразил деловитость. Отцам со своими детьми полагается быть строгими и педантичными. Было решено, что в партии на шесть бросков ему придется признать их преимущество в пять очков, то есть дать фору. Он предлагал три очка, дети — десять, компромисс достигли на пяти. Стоило Грэшему бросить первый мяч, который попал, увы, в ножку третьего стула, как дети совершенно забыли о том, кто он такой.

— Черт!.. — вырвалось у него. Похоже, он слишком увлекся игрой. Грэшем бросил на детей виноватый взгляд. Уолтер и Анна сделали вид, что ничего не услышали. Уолтер аккуратно направил мячик внутрь окружности валика, мячик Анны застыл рядом с внешней его стороной.

Когда леди Джейн Грэшем вместе с Манионом вошла в зал, то обнаружила своего мужа, сэра Генри Грэшема, одетым в деревенскую куртку и панталоны, да еще и стоящим на коленях. При этом он стучал по полу кулаками и с притворным ужасом кричал, что в его проигрыше повинны черная магия и колдовство. Уолтер и Анна танцевали вокруг него с пронзительными выкриками «Победили! Мы победили!» и пытались обнять отца в знак благодарности за то, что он, такой большой и сильный, оказался таким беспомощным и глупым.

И это тот самый сэр Генри Грэшем, который когда-то на глазах у Джейн с торжествующей улыбкой на лице лодочным топориком раскроил человеку череп? Сэр Генри, который отправлял на пытки людей и который сам однажды побывал на дыбе? Джейн знала: ее муж не ведает жалости или угрызений совести по отношению к любому, кто посмел бы угрожать ему или его семье. И вот сейчас перед ней был тоже Генри Грэшем — человек, который боялся обидеть собственных детей, словно они состояли из самого хрупкого вещества в мире.

Дети заметили мать. Забыв все внешние приличия, они тотчас с громкими криками бросились к ней:

— Мам, мам, пришел папа, и мы думали, он злится, а он стал с нами играть, и мы выиграли…

В одежде Джейн предпочитала скромность. Для нее куда важнее было удобство, столь необходимое в заботах о доме, нежели желание впечатлить королевский двор. Однако любая из придворных дам — тех, кто раскрашивал себя и до предела затягивал талию в корсет, — душу бы продала, чтобы выглядеть так, как леди Джейн. Стройное, как стрела, тело, безупречная кожа, красивые ноги, высокая грудь — предел мечтаний любого мужчины. Точеные черты лица, классическая красота которого была воплощением простоты, но простоты сияющей и ежесекундно изменяющейся. Глаза — почти черные, но со странным блеском и такой же первозданной глубины, как тот пруд, в который Генри Грэшем нырял этим утром.

— Доброе утро, милорд, — произнесла Джейн, и в голосе ее одновременно послышались нотки строгости, легкого раздражения и любви. — Я думала, у меня двое детей. Теперь мне кажется, что их трое.

Грэшем поднялся с пола.

— Мадам, — произнес он, выпрямляясь в полный рост, — я вынужден официально опротестовать ваше материнство.

Дети оставили в покое материнскую юбку и несколько испуганно посмотрели на отца.

— Сэр Генри! — отвечала Джейн с чувством собственного достоинства. — Я потрясена. Каким образом могла я не справиться со священным долгом в отношении ваших наследников?

— Да, дорогая моя, — сказал Грэшем самым звучным голосом, на какой только был способен, — тем самым образом, что вам хватило дерзости произвести на свет двух отпрысков, — он бросил столь сердитый взгляд в сторону детей, что те отпрянули, — которые сумели разбить меня в пух и прах, катая мяч!

С этими словами он резко раскинул руки, и дети с ликованием бросились в его объятия.

— Отведи этих маленьких разбойников на улицу! — велел Грэшем Маниону и быстро взглянул на Джейн. Та незаметно кивнула в ответ. — И растолкуй им, что они не имеют права докучать отцу — и тем более у него выигрывать!

Манион, словно огромная наседка, приютил под своим крылом двух цыплят и увел их, засыпая прибаутками, из дома. Он погуляет с ними час-другой по лесам, как гулял с Грэшемом, когда тот был ребенком, а заодно поведает им интересные истории о птицах или расскажет, как называются разные цветы. Они узнают, что птицы замолкают, когда в лесу появляется ястреб, отметят на реке места, где хорошо клюет рыба, научатся выбирать листики, смягчающие крапивный ожог.

— Хорошие у нас дети, — сказал Грэшем, оставшись наедине с женой.

— Что ж, я рада это слышать, — ответила Джейн. — Но даже если бы они тебе не понравились, нелегко было бы вернуть их туда, откуда они взялись…

Они еще немного поговорили. Обычная домашняя болтовня — о челяди, о доме. И ни слова о несчастье, объединившем их. Ни слова о родившемся мертвым ребенке, после которого Джейн утратила способность к деторождению. Больше детей у сэра Генри и леди Грэшем не будет.

Успокоился ли наконец-то муж, думала Джейн. Сейчас, когда католики повержены, а король прочно сидит на троне, когда при дворе подрос блестящий наследник короны, перестанет ли ее супруг быть тем солдатом и шпионом Генри Грэшемом, которого она всегда знала? Будет ли муж повышен в должности в колледже, который он заново основал, станет ли академиком сэром Генри Грэшемом? Частичка ее души страстно жаждала этого. Другая же часть говорила правду. Джейн украдкой бросила взгляд на супруга — взъерошенный, раскрасневшийся, он, казалось, пребывал в полной гармонии с самим собой.

Увы, идиллия не могла продолжаться долго. Было далеко за полдень, работники начинали возвращаться с полей, когда раздались фырканье уставшей лошади и стук в дверь.

Посыльный Сесила. Роберт Сесил, первый граф Солсбери. Государственный казначей и главный секретарь его королевского величества Якова I, короля Английского и Шотландского. Сесил ненавидел Грэшема лютой ненавистью, как, наверное, ненавидит сталь разъедающая ее кислота. Тот платил ему взаимностью. Однако при этом оба нуждались друг в друге. В принципе это было отравленное взаимной ненавистью сосуществование. Странные отношения, подобно железному обручу, прочно скрепили их союз. Посыльные Сесила являлись к Грэшему несчетное количество раз, и всякий раз их приход предвещал чью-то смерть, финансовый крах или, по крайней мере, личные неприятности. Причем всякий раз гонцы почему-то являлись с наступлением ночи.

— Возможно, — язвительно заметила Джейн, не найдя лучшей маски для дурных предчувствий, нежели цинизм, — он лежит снаружи, выжидая последние несколько часов до наступления сумерек, чтобы войти?

Оба знали, что Сесил давно уже одной ногой стоит в могиле. Те, кто видел его, говорили, что граф Солсбери разлагается изнутри, а слабые конечности не способны больше поддерживать вес тела, что приносит ему адские мучения. Для Джейн появление посыльных от Сесила в последнее время стало полной неожиданностью. Уже то, что ее мужа вызывает к себе человек, который сам вот-вот покинет бренный мир, завораживало и пугало. А сегодня ей было просто страшно.

Посыльного звали Николас Хитон. Грэшем позаботился о том, чтобы узнать его имя. Хитон, изрядно пьяный верзила ростом почти с Маниона, был весь в испарине и распространял вокруг себя целый букет разнообразных дорожных запахов. Волосы у него на макушке были редкими, хотя он и пытался прикрыть плешь длинными и тонкими прядями. Словно для компенсации недостатка волос на голове, Николас носил пышные усы, оканчивающиеся двумя роскошными, в пол-лица, завитками. Вряд ли от столь нелепой фигуры может исходить прямая угроза.

Хитон удостоил Грэшема легким кивком.

— Мой хозяин при смерти. Он спрашивает, не выкроете ли вы свободный день в своих академических исканиях, дабы встретиться с ним во время его пребывания в Бате. Ему срочно требуется переговорить с вами.

Человек, который в скором времени, похоже, лишится хозяина — и, соответственно, своего места, — мог бы выказать побольше вежливости. Грэшем же слишком уважал себя, чтобы позволить грубости Хитона задеть его, хотя и был заинтригован приглашением.

— А какая вам уготована судьба после его смерти, мастер Хитон?

— Мой хозяин уже подыскал мне место. При короле. — В голосе посыльного послышались одновременно гордость и высокомерие.

— Рад за вас обоих, — промолвил Грэшем с наигранной искренностью, какую мог подпустить только хороший лжец. Внезапно его голос прорезал воздух, как бритва мягкую плоть. — Будьте осторожны. Тем, кто достигает серьезных высот, больнее падать. — Лишь позднее Грэшем осознал ужасающую иронию своих слов. — А что до вашего настоящего и пока еще здравствующего хозяина, то я приеду. Я всегда приезжал, разве нет? Передайте ему это. Где назначена встреча?

— Граф Солсбери решил временно перебраться в Бат. Некоторые из медиков полагают, что благоприятное воздействие вод принесет ему облегчение. А пока боль почти не отпускает его. Хочу предупредить вас вот о чем, сэр Генри. Мой хозяин уже не тот, что прежде…

— О, в таком случае это хорошие новости! — оживленно заметил Грэшем. — Хуже быть просто невозможно, значит, судя по всему, ему стало значительно лучше…

Никто не предложил Николасу Хитону комнату, но посыльный и не просил об этом.

— Поедешь прямо сегодня? — спросила Джейн, заметив, как мужа охватывает нервное возбуждение.

— Это было бы разумно. Если Сесилу и впрямь лихо, как сообщает его посланник, то…

— Прошу тебя… Мы знаем, что означает подобный вызов. Сесил никогда не вызывал тебя в обстоятельствах, не связанных со смертельной опасностью. Останься сегодня со мной. Вспомним, кто мы такие.

Грэшем повернулся к двери. Там, загородив собой выход, стоял Манион. Оба, не проронив ни слова, понимающе посмотрели друг на друга.

Сэр Генри выпрямился и подбоченился:

— Кто хозяин и повелитель в этом доме? Или у меня больше нет власти над женой и прислугой?

Глаза Джейн наполнились слезами, плечи поникли. Неожиданный приезд посыльного лишил ее обычного присутствия духа. С мужем она справлялась легко. А вот жизнь, которую он вел, порой пугала ее. Джейн, словно послушный ребенок, присела в легком реверансе. Сердце Грэшема дрогнуло. Взглядом, полным любви, он посмотрел на жену. Удивительная женщина. Такая сильная. Такая уязвимая…

— Тебе известно, что я твоя, — сказала она мягко.

Боже правый, подумал Грэшем. Чего стоило Джейн, при всей вспыльчивости ее натуры, произнести подобные слова! Внезапный приступ раскаяния настиг его, словно удар ниже пояса. Кто он такой, чтобы распускать хвост, как павлин, перед теми, чьей единственной слабостью была любовь к нему? Впрочем, лицо Грэшема оставалось бесстрастным. Он невозмутимо повернулся к Маниону — тот, подобно Левиафану, стоял у двери, сложив руки на груди.

— А ты?

— Да, милорд. Ведь вы мой господин и хозяин дома. И, безусловно, властны над остальными, хоть будь я проклят, если знаю, кто из них…

— Хочешь сказать, что я тебе не указ? — Грэшем гневно вскинул подбородок, глядя на Маниона.

— Только когда надо, — ответил тот.

— А ты? — Грэшем обратился к Джейн.

— Я просто прошу тебя провести со мной ночь…

В ее голосе не было ни высокомерия, ни холодной отстраненности, с которой Джейн умела держаться даже в присутствии короля, ни строгости, с которой она управлялась со слугами. Боже, мог ли он предполагать, что будет любить ее так, как не любил никого, — страстно и безоглядно!

Грэшем посмотрел на Маниона. Затем на Джейн. Та смотрела ему прямо в глаза. Сэр Генри хитро улыбнулся:

— На рассвете выезжаем в Бат. Я ночую здесь. Я так решил.

Манион едва удержался, чтобы не подмигнуть Джейн. Конечно, он так решил. Правда, не без помощи своих близких.

Манион отметил про себя, что, покидая комнату, хозяева держались за руки. Совсем как дети. В некотором смысле его дети, за которых он при необходимости готов отдать свою собственную жизнь.