Советская поэзия. Том 1

Зря, парикмахер, ты льешь духи

Джамбулу за воротник:

В стареньком кресле твоем сидит

Не юноша, а старик.

Я черным когда-то и стройным был —

Согбенным стал и седым,

И нету в живых никого из тех,

Кто знал меня молодым.

Железо — как ты его ни точи —

Станет ли клинком?

И кляча — как ты ее ни холь —

Станет ли скакуном?

Так из Джамбула, что тут сидит,

Строки шепча стихов,

Может ли выйти лихой джигит,

Сколько ни трать духов?

Как в старых колодах бубновый король,

Я дряхлым по виду стал,

И буду таким же, какой бы огонь

В сердце моем ни пылал.

Врагам на страх бушевала

Морю подобная сила

И, вал вздымая за валом,

Полчища вражьи топила —

Морю подобная сила,

Правды ленинской сила!

О Ленин!

О солнце наше!

Кто с Лениным, тот бесстрашен!..

С учителем в дни грозовые

Друзья его боевые

Людей на борьбу скликали.

Горячих коней седлали,

Отвагой своей богаты,

Мужественны, как нарты^{3},

За правое бились дело,

Шашкой владели умело,

Силой светлой владели,

Смерти в очи глядели…

Ленин во имя свободы

Объединил народы.

Ленина слово для горца

Было лучами солнца…

Мужи Кабарды восстали,

Своих скакунов взнуздали…

С русским могучим братом

Встал украинец рядом;

Мечи отточив, грузины

Идут на войну с князьями;

Армяне и осетины

Встают под красное знамя…

На западе и на востоке,

От северных рек до юга

Берут бедняки винтовки,

В борьбе помогая друг другу…

Врагам на страх бушевала

Морю подобная сила

И, вал вздымая за валом,

Престол царя сокрушила —

Нашего Ленина сила, —

Морю подобная сила!..

Мы знали голод и горе…

Но кружкой не вычерпать моря!

Кто ленинцев одолеет?

Сплотившихся — кто поборет?

Силы великой море,

Правды великой море

Вовеки не обмелеет!

Адыгейские парни! Настал ваш черед, —

На военную службу отчизна зовет.

Вас растила она, обучила всему, —

Послужите народу теперь своему.

Честь и слава отважным и храбрым бойцам!

Будьте зорки и смелы, подобно орлам,

Крылья мужества вы распахните свои,

Бейте лютых врагов, коль начнутся бои,

И держитесь за землю родную отцов,

Как упрямые корни могучих дубов, —

И в аулах народа всего похвала

Будет лучшей наградой за ваши дела.

Если выступит красное войско в поход —

Адыгейские парни, смелее вперед!

Насмерть бейте врагов! Уцелеть не должны

Те, что подняли меч против нашей страны.

Не давайте врагу ни минуты вздохнуть,

Пусть могилы его отмечают ваш путь.

А когда, победив, возвратитесь вы к нам —

Будет вечная слава героям-орлам!

Перевал пройдешь напрямик —

И к истокам неба приник.

Отодвинешь камень рукой,

А под камнем — вот он! — родник.

Жизнью трепетно дорожа,

От тебя метнется кульджа.

Пестрокрылый беркут парит

Над ущельем, плавно кружа.

В восхищении оглянись,

Пик Хан-Тенгри взметнулся ввысь.

Без боязни невдалеке

Щиплет травку стадо теке —

И пугливых и быстрых коз.

Кто их тронет! Спокойно им…

Горный луг люцерной порос,

Типчаком, как сон, золотым.

Утром тает тумана пар

И в ущелье плачет улар,

А ручей смеется в ответ.

Ледяная эта вода

Несговорчива, молода

И от горного неба в дар

Получила лазурный цвет.

На озерах клики гусей,

Свист утиных крыльев косых.

И лисица, меди красней,

Притаившись смотрит на них.

Волки рыщут среди камней,

Им охота к молодняку

По-разбойничьи подползти,

Но с охотником не шути,

Он с ружьем всегда начеку.

Привязав лису в торока,

Едешь ты, бывало, домой.

По дороге встретишь дружка,

Тот похвалит мех дорогой,

А охотник: «Подарок мои

Отвези жене, дорогой!»

Скотоводу ранней весной

Много хлопотных дел всегда.

В эти месяцы прибывать

На джайлоо будут стада.

Дует резкий ветер весны,

И овец своих чабаны

В котловину загнать спешат,

Чтоб в затишье прошел окот.

Там верблюдицы, дав приплод,

И капризно и зло кричат,

Отелясь, корова мычит,

Блеют овцы…

Такой галдеж

У подножия гор стоит,

Что оглохнешь…

Даже сперва,

С непривычки уши заткнешь —

Это жизнь вступает в права!

Все свежее, ярче трава,

Роднички все звонче поют,

И тюльпаны жарко цветут,

Сочной краской радуя взгляд.

Я сравнение вдруг нашел:

Будто горы покрыл манат

Иль башаи — цветистый шелк.

До чего весной хорошо!

Так невинна еще листва,

И подснежники так робки,

А раскроются их глазки —

В них бездонная синева.

Голос жаворонка, высок,

Над землей парит, невесом.

Соловей засвищет в свой срок,

И забудешь ты обо всем.

Кукованье на все лады,

Торжествующий шум воды —

И она в весенней гульбе.

Пробужденного ветра взмах…

День пробудешь у нас в горах,

Станет весело жить тебе!

В Ала-Тоо, скажу тебе,

Любят люди нелегкий труд.

Благодарны они судьбе, —

Изобилье находят тут.

Грохот и гул, скрежет и звон,

Искры ярче дня,

Алый столб огня,

Земля в крови, в крови небосклон:

Кузница — мир, а Судьба — кузнец.

Спокойный, могучий, огромный слепец, —

С упорством смерти, на мерный лад,

Молотом бьет Судьба-кузнец.

Из вулканного горна пламенный ад

Вылетает без устали, ночью и днем,

Раскаляя железо грозным огнем.

И за разом раз,

Всякий день и час

Равнодушным молотом бьет слепой,

Ломает жизни, жизни творит,

И в ответ наковальня веков звенит

В недрах кузницы огневой.

Умирают народы — и вот опять

Восстают из смерти в урочный час,

А ковач Судьба, великан без глаз,

В неуклонной руке зажав рукоять,

Молотом бьет,

Жизни кует.

Кровь окрасила землю и твердь в багрец

Горе ничтожным, гибель, конец!

С упорством смерти за разом раз

Опускает молот Судьба-кузнец.

За стаей стая журавли

Взметнулись в просинь, улетели.

Мечты мои, зачем ушли?

Куда под осень улетели?

Дождь. Туман. Листопад.

Голые мокрые лозы.

Падают, мягко скользят

В сердце незримые слезы.

Смутно, смятенно гляжу на тебя,

Мой дорогой Алагяз^{7}.

К белым твоим перевалам, скорбя,

Птица-душа унеслась.

К нам с понтийских дальних берегов^{8}

Он пришел, одной мечтой сгорая:

Песен почерпнуть из родников

Незнакомого родного края.

И душою скоро мы срослись

С тем, кто был чужим для нас недавно

Полюбил он древний наш Масис^{9},

Переливы тихие Раздана^{10}.

Разгорелся в сердце новый пыл,

Зарождались новые звучанья,

Он с волненьем неотрывно пил

Обретенной родины дыханье.

Струны ли ашуг перебирал

Иль шумела пляска круговая, —

Звуки те певец в себя вбирал,

Новый мир мелодий открывая.

Гостю ясно улыбалась даль,

Но нашли непрошеные тучи,

В тихий час вечерний навсегда

Смолкло сердце, полное созвучий.

Нес во тьме киргизский народ

Цепи горя, нужды, невзгод.

Так тянулось из века в век.

Но пришел семнадцатый год.

Николай с престола слетел,

Ленин новый путь осветил,

Бедняков позвал за собой,

Он повел их за счастье в бой.

О мои простые слова,

Будьте ярче ночных светил!

Бай-манапам пришел конец,

Грязным лапам пришел конец,

Всем, кто мой народ угнетал,

Всем сатрапам пришел конец.

Лизоблюды, лакеи царя

Сами прочь подальше ушли,

Убежали с нашей земли…

И взошла свободы заря.

Будет вечно она сиять,

Лучезарна, горда, светла!

Будь прославлена, щедрая мать,

Та, что Ленина родила!

Встала партия большевиков,

Чтобы новый построить мир.

И настала власть бедняков,

Тех, кто прежде был наг и сир,

Тех, кто прежде много веков

Слезы лил в железах оков.

Победил вековое зло

Ленин с партией большевиков.

Друг-бедняк, ты в несчастье жил

У дракона ты в пасти жил.

Ленин спас, горемычных, нас,

От дракона освободил.

Друг-бедняк, ты багровый стяг

Над родной землей водрузил!

Было время — ты был рабом,

Бай-манап тебя обирал,

Был угрюм твой дырявый дом,

Ты от голода умирал.

Ты видал ли, хотя б во сне,

Наш свободный багряный флаг?

Ты теперь, бедняк, на коне —

К счастью рвется твой аргамак!

В царской ссылке я долго жил,

Вспоминал мой родной аил^{12},

О далекой родине пел,

Пел, хоть вовсе не было сил.

Сколько горя было у нас,

Сколько горя я перенес!

Ленин в добрый явился час,

Он от горя народы спас,

Осушил он потоки слез.

Ленин в юности клятву дал

Жизнь свою посвятить борьбе.

Ты, несчастный бедняк, страдал,

Кости жалкие ты глодал,

Бай-манап тебя объедал,

Ленин жизнь посвятил тебе.

Я — киргизских гор соловей,

И пока на свете живу,

Расскажу отчизне моей

Все, что вижу я наяву.

Пусть язык мой тебя поет,

Мой родной киргизский народ.

Песню новую я родил,

Чтоб обрадовать вас, друзья.

Беркут коршуна победил —

Вот об этом песня моя.

Всех нас Ленин освободил,

Он возжег над миром зарю,

Он пути врагу преградил —

Я спасибо ему говорю.

Сколько горя я испытал,

Сколько выплакал горьких слез…

Мой народ, ты счастливым стал —

Ленин счастье тебе принес.

В царской каторге я страдал.

Сколько лет я свободы ждал!

А теперь у бога прошу,

Чтобы жизни побольше дал.

Молодым меня увели

В глубь холодной дальней земли.

Керимбаю-врагу бедняки

Отомстили, не подвели…

Как пришла хорошая жизнь —

Распрямился бедняк-киргиз.

И моя взыграла душа,

Потому что жизнь хороша!

Пусть подольше Ленин живет,

Пусть народы вперед зовет!

Нашу землю скрывала мгла,

Стая коршунов кровь пила…

Улетели злые враги,

Революция их смела.

Мой народ был темен и мал.

Посмотрите — другим он стал,

И с народами всей страны,

Посмотрите, он рядом встал.

Это наша Советская власть

Смотрит мудро и далеко.

Ах, какая жизнь началась!

Будет славить ее Токо.

Мой белоколпачный народ,

Оделил ты вдов и сирот,

Получил ты богатства гор,

Устремляешь свой взор вперед.

Это Ленин, его рука

В новый мир ведет бедняка,

Это он наделил землей

Тех, кто жил без земли века.

Ни измерить, ни сосчитать —

Неоглядны его дела…

Будь прославлена, щедрая мать,

Та, что Ленина родила!

Вы, басмачи, скрываетесь в горах,

Считаете себя богатырями,

Приносите страдание и страх,

Но срок придет, мы разочтемся с вами.

Слетаетесь бесшумно по ночам,

Как ненавидящие солнце птицы,

Крадетесь в юрты к баям-богачам,

Чтоб до утра наесться и напиться,

Чтоб отдохнуть и на коней вскочить.

Я изучил повадку вашу лисью —

Подкрасться, налететь и разорить

Аил, живущий трудовою жизнью.

Хватаете и девушек и скот

И старикам несете оскорбленье.

Но берегитесь — наступает срок:

Кончается народное терпенье.

На помощь нам идут большевики,

Вам не поможет никакая хитрость,

Вас не спасут ни горы, ни пески,

И, как туман, растает ваша лихость.

Но среди вас обманутые есть,

Они подобны овцам и баранам,

Они давно бы с нами были здесь:

Вы держите их силой и обманом.

В пустых горах несладкое житье,

В горах нужна звериная сноровка.

Живете, словно жалкое зверье,

И на двоих у вас одна винтовка.

А наши славно вооружены,

У них резвы, как горный ветер, копи,

В огне войны бойцы закалены.

Вам никуда не скрыться от погони.

Вы будете сдаваться, и дрожать,

И руки поднимать без разговора,

И вам тогда уже не избежать

Заслуженного подлостью позора.

И мы увидим, кто из вас джигит,

Когда над вами грянет суд народа.

Ликуют люди, жизнь кругом кипит,

Всем дорога желанная свобода.

Зачем вы жалко прячетесь в горах,

От голода страдая, от ненастья,

В душе переживая боль и страх,

Не ведая ни радости, ни счастья?

Народной кары вам не избежать,

Где б ни скрывались вы, как змеи, подло.

Не смейте наше счастье нарушать,

Одумайтесь, пока еще не поздно!

Раньше пел я, как соловей,

Задыхаясь в клетке своей,

А теперь пою неустанно

На зеленой ветке своей.

Над землею взошла заря

Справедливого Октября,

И вздохнула широкой грудью

Дорогая моя земля.

Ты свободен, родной народ,

Ты с надеждой глядишь вперед,

В честь тебя эту звонкую песню

Токтогул сегодня поет.

Перед его портретом я стою.

Я всматриваюсь, глаз не отводя,

В черты лица его — и узнаю

Приметы гения, борца, вождя.

Лоб выпуклый — высокая скала,

Недосягаемое поле битв,

Взор пламенный — разящая стрела —

Врагам свободы гибелью грозит.

На старый мир с усмешкой смотрит он

И говорит его спокойный взор:

«Не встать тебе с земли, ты обречен,

Уже прочтен твой смертный приговор».

Пусть будет мои надгробный камень

С рабочей наковальней схожим.

Пусть надпись краткими словами

Гласит: «Здесь Акопян положен».

Пусть рядом с молотом на камне

Лежит перо — в немой с ним паре,

Ведь я впервые в буре давней

Пером, как молотом, ударил.

Жизнь — наковальня. Для поэта

Перо — в борьбе могучий молот.

Так пусть же украшенье это

Согреет мой могильный холод.

Поет — сверчок

в дупле глухом.

Спадает зной

в саду ночном.

Цветок с цветком,

трава с травой

Беседуют

между собой

Под голосок

сверчка ночной.

Его очей люблю я жар,

И грудь, закутанную в пар,

И песнь, которой нет звончей,

И мудрый смысл его речей.

Люблю его бесценный пот,

Когда он плавит и кует.

Я славный труд его пою,

Я песню в честь него кую.

Моя любовь — не жар юнца,

Когда неопытны сердца.

Моя любовь — ей нет конца,

В ней мысль и опыт мудреца.

Люблю завода звон и шум

И глубину заветных дум.

Найдется ли среди людей,

Кто б полюбил его сильней?

Ты ослепла, страна родная,

В темноте многовековой;

Тьму от света не отличая,

Ты жила, объята дремой.

Ты проснулась с новой судьбою,

Ты прозрела, свет моих глаз!

И глядит на тебя с любовью

Прародитель древний — Кавказ.

Хлеб твой свеж, виноград твой сладок

Темный бархат — твои сады.

Ты горишь в моих песнях крылатых

Ярче самой яркой звезды.

Ты пленила бурные воды,

Гидростанций огни зажгла,

Ты навек союзу народов

Руку крепкую подала.

Вековые твои платаны

Посадил у холма Аббас^{15}.

Словно песня меж их листами,

Свежий ветер шумит для нас:

«Чуда нет, что древней порою

Шах платаны эти сажал, —

Чудо в том, чтоб новое строить

На земле этой древней Гянджа».

Вперед, перо, не знающее страха, —

Оружие, готовое к боям!

А ну, давай покажем молодежи,

Что мы с тобой не постарели тоже,

Будь молодым, перо, как Гете сам!

Пусть говорят, что твой поэт дряхлеет,

Что болен он, что он давно устал,

Что нет у старика ни сил, ни страсти,

Что не имеет он над рифмой власти, —

Вперед, перо, разящий мой металл!

Вперед, вперед! Гляди, идет к нам муза,

И кровь ее быстра — тигрицы кровь.

И вдохновение мое пылает горном.

В цель не попасть вовек наветам вздорным:

На поле битвы мы с тобою вновь!

Весенний полевой цветок,

Как встарь, ласкает душу мне.

Я осень от себя гоню,

Я шлю приветствия весне.

Гром, ветер, молния, гроза,

Как прежде, входят в душу мне.

Я счастлив. Молодость со мной,

Я сердцем обращен к весне.

В колхозах много крепких рук

И мыслей о грядущем дне,

Я жду великих перемен,

Я ожидаю их к весне.

Я помню далекие дни, весенний мой возраст счастливый,

Когда молодая листва шумела и пела кругом,

Когда бушевали в садах соцветья душистые сливы

И под ноги стлалась земля пушистым зеленым ковром.

Я помню, как по вечерам окраины сонной молчанье

Крикливой своей болтовней тревожил влюбленный удод,

Как, вспенясь от полой воды, с каким-то свирепым урчаньем

Гянджинка гнала, ошалев, разбухшие бревна вперед.

Я помню, на розы взглянуть прохожих сады приглашали,

Над городом медленно плыл дурманящий их аромат.

Уже осыпался миндаль, в цвету абрикосы стояли,

И нежные их лепестки пронзал золотистый закат.

Промчались года. И опять зеленый апрель надо мною

Шуршит молодою листвой, прохладой в лицо мне дыша.

Состарило время меня. И все-таки каждой весною

Со всею землей заодно опять расцветает душа.

Мне говорят: «Ты долго жил.

Ты отдых честно заслужил.

Твое горячее перо

Воспело правду и добро.

Ты очень стар, — мне говорят, —

Пусть будет светел твой закат.

Пусть будет бури лишена

Его большая тишина».

Я спрашиваю: «А волну

Вы закуете в тишину?

А Волга, слыша вашу речь,

Сумеет по-иному течь?»

Нет, отдыхать я не могу, —

У родины еще в долгу.

И только смерть, никто другой,

Меня отправит на покой.

Э, будь неладен ты, Кавказ!

Всеобщей ты казною стал,

И всякий негодяй сейчас

Легко владеть тобою стал.

У проходимцев мы — рабы.

Ужасней не было судьбы!

Мошенникам для молотьбы

Ты ригою большою стал.

Для всех теперь свободен вход

В наш Дагестан, в наш огород,

Наш край и к тем и к этим льнет,

Он девкой площадною стал!

Ум у родной Кюры потух:

Ей мнится курицей петух!

Мой край! Захватывает дух:

Над бездной ты глухою встал!

Завыли волки, погляди,

И позади и впереди!

Идет Деникин. Боль в груди!

Он истинной бедою стал!

Не различить, где хрен, где лук.

Колчак откуда взялся вдруг?

Топтать многозеленый луг

Он со своей ордою стал.

А вот идет еще один.

То — Бичерахов^{17}, сукин сын!

Пусть у него блестящий чин, —

Наемным он слугою стал!

Кто ни пришел бы — нам позор!

Нас пеленает в своей ковер,

Захватывает землю вор,

Нам край родной тюрьмою стал.

Просвета нет. На Дагестан

Турецкий двинулся султан.

Опять — невольничий аркан,

И день кромешной тьмою стал.

Жди, Сулейман, большевиков!

Прогоним всяких колчаков,

Чтоб край родной не знал оков,

Свободною страною стал!

Ты коммунистом будь! Иди

Дорогою прямой, товарищ!

Будь самых первых впереди,

Будь правдою самой, товарищ!

Учись и знанья не таи,

Не спи, работай и твори,

Да недреманными твои

Глаза пребудут, мой товарищ!

Как солнца свет растит зерно,

Растить людей тебе дано.

А если завелось пятно, —

Пятно порока смой, товарищ!

Гончар — он в глине чудодей.

Кузнец — он знает суть гвоздей.

Не будь невеждой: для людей

Стань светом, а не тьмой, товарищ!

Кто горше хины, а язык

В мед окунул, на всех привык

Свой зуб точить — не большевик.

Не я — ему другой товарищ!

У Сулеймана-старика

Крылата каждая строка.

Тебе протянута рука, —

Дай руку, дорогой товарищ!

Я вырастал в глухое время,

Когда весь мир был глух и тих.

И людям жить казалось в бремя,

А слуху был не нужен стих.

Но смутно слышалось мне в безднах

Невнятный гул, далекий гром,

И топоты копыт железных,

И льдов тысячелетних взлом.

И я гадал: мне суждено ли

Увидеть новую лазурь,

Дохнуть однажды ветром воли

И грохотом весенних бурь.

Шли дни, ряды десятилетий.

Я наблюдал, как падал плен.

И вот предстали в рдяном свете,

Горя, Цусима и Мукден.

Год Пятый прошумел, далекой

Свободе открывая даль.

И после гроз войны жестокой

Был Октябрем сменен февраль.

Мне видеть не дано, быть может,

Конец, чуть блещущий вдали.

Но счастлив я, что был мной прожит

Торжественнейший день земли.

В стозарном зареве пожара,

Под ярый вопль вражды всемирной,

В дыму неукрощенных бурь, —

Твой облик реет властной чарой:

Венец рубинный и сапфирный

Превыше туч пронзил лазурь!

Россия! в злые дни Батыя

Кто, кто монгольскому потопу

Возвел плотину, как не ты?

Чья, в напряженной воле, выя,

За плату рабств, спасла Европу

От Чингис-хановой пяты?

Но из глухих глубин позора,

Из тьмы бессменных унижений,

Вдруг, ярким выкриком костра, —

Не ты ль, с палящей сталью взора,

Взнеслась к державности велений

В дни революции Петра?

И вновь, в час мировой расплаты,

Дыша сквозь пушечные дула,

Огня твоя хлебнула грудь, —

Всех впереди, страна-вожатый,

Над мраком факел ты взметнула,

Народам озаряя путь.

Что ж нам пред этой страшной силой?

Где ты, кто смеет прекословить?

Где ты, кто может ведать страх?

Нам — лишь вершить, что ты решила,

Нам — быть с тобой, нам — славословить

Твое величие в веках!

Ломая кольцо блокады,

Бросая обломки ввысь,

Все вперед, за грань, за преграды

Алым всадником — мчись!

Сквозь жалобы, вопли и ропот

Трубным призывом встает

Твой торжествующий топот,

Над простертым миром полет.

Ты дробишь тяжелым копытом

Обветшалые стены веков,

И жуток по треснувшим плитам

Стук беспощадных подков.

Отважный! Яростно прянув,

Ты взвил потревоженный прах.

Оседает гряда туманов,

Кругозор в заревых янтарях.

И все, и пророк и незоркий,

Глаза обратив на восток, —

В Берлине, в Париже, в Нью-Йорке, —

Видят твой огненный скок.

Там взыграв, там кляня свой жребий,

Встречает в смятеньи земля

На рассветном пылающем небе

Красный призрак Кремля.

Вам, удаленным и чуждым, но близким и милым.

Вам эти строфы, любимцы отринутых дней!

В зеркало месяц виденья бросает Людмилам,

С бледным туманом слита вереница теней;

С тихой и нежной мечтой о принцессах лилейных,

Рыцари едут в лесу за цветком голубым;

Жены султанов глядятся в кристальных бассейнах

В знойных гаремах, окутанных в сладостный дым.

Светлы картины, и чары не страшны, пропитан

Воздух великой тоской по нездешней стране!

В юности кем этот трепет тоски не испытан,

Кто с Лоэнгрином^{20} не плыл на волшебном челне?

Трезвая правда сожгла ваши чистые дали,

С горных высот мы сошли до глубоких низин;

С грохотом города стены холодные встали,

С дымом фабричным задвигались поршни машин.

Вышли другие, могучие силой хотений,

Вышли, чтоб рушить и строить на твердой земле, —

Но в их упорстве был отзвук и ваших стремлений,

В свете грядущего — луч, вас манивший во мгле!

Вам, кто в святом беспокойстве восторженно жили,

Гибли трагически, смели и петь и любить,

Песнь возлагаю на вашей бессмертной могиле:

Счастлив, кто страстных надежд здесь не мог утолить!

Березка любая в губернии

Горько сгорблена грузом веков,

Но не тех, что, в Беарне ли, в Берне ли,

Гнули спину иных мужиков.

Русский говор — всеянный, вгребленный

В память — ропщет, не липы ль в бреду?

Что нам звоны латыни серебряной:

Плавим в золото нашу руду!

Путь широк по векам! Ничего ему,

Если всем — к тем же вехам, на пир;

Где-то в Пушкинской глуби по-своему

Отражен, склон звездистый, Шекспир.

А кошмар, всё, что мыкали, путь держа

С тьмы Батыя до первой зари,

Бьет буруном, в мечтах (не до удержа!):

Мономахи, монахи, цари!

Пусть не кровью здоровой из вен Земля:

То над ней алый стяг — трезвый Труд!..

Но с пристрастий извечного вензеля

Зовы воль в день один не сотрут!

Давних далей сбываньем тревожимы,

Все ж мы ждем у былых берегов,

В красоте наших нив над Поволжьями,

Нежных весен и синих снегов!

Кто был он? — Вождь, земной Вожатый

Народных воль, кем изменен

Путь человечества, кем сжаты

В один поток волны времен.

Октябрь лег в жизни новой эрой,

Властней века разгородил,

Чем все эпохи, чем все меры,

Чем Ренессанс и дни Аттил.

Мир прежний сякнет, слаб и тленен;

Мир новый — общий океан —

Растет из бурь октябрьских: Ленин

На рубеже, как великан.

Земля! зеленая планета!

Ничтожный шар в семье планет!

Твое величье — имя это,

Меж слав твоих — прекрасней нет!

Он умер; был одно мгновенье

В веках; но дел его объем

Превысил жизнь, и откровенья

Его — мирам мы понесем!

Милая родина, что ты

Смотришь с печалью такой —

Иль потеряла кого-то,

Кто был любимым тобой?

Или о тех, кто оставил

Гнезда свои, ты грустишь?

За морем след их растаял…

Ты не туда ли глядишь?

Или о том загрустила,

Что прозябаешь во тьме?

Что тебе, свет мой, не мило?…

Можешь довериться мне.

Что может быть прекрасней в мире,

Чем без тревоги — в мире жить,

Растить семью в своей квартире

И грамоте детей учить,

Из них готовя нашу смену,

Которая отчизну-мать

В труде прославит непременно,

А надо — будет защищать!

Дорожка серебряная легла

На темно-зеленое море,

Но волны ее в осколки стекла

Превратили в яростном споре.

Но все же она опять ожила,

Легла от края до края

И море надвое рассекла,

Живым серебром играя.

Светящийся, зыбкий и гибкий путь

Лежит над равниной плоской;

Взволнованная морская грудь

Украшена узкой полоской.

Волна поднимается в полный рост

И рьяно о берег бьется,

Но этот непрочный и шаткий мост

Разбить ей не удается.

Лишь только заблестит рассвета первый луч,

Я слышу голос. Говорит столица.

Родимый голос тот, и ласков и могуч,

Сквозь мглу пространств сюда, ко мне, стремится.

Тот голос мне советы подает,

Вперед и ввысь идти мне помогая.

Столицу вижу я. Она встает

Перед глазами ясно, как живая.

Людей мильоны, где бы ни были они,

Услышат голос тот, знакомый и родимый, —

Повсюду зреет мощь, куда ты ни взгляни,

Везде велик в борьбе народ непобедимый.

В горах, в песках, на берегах морских,

На кромке вечных льдов, в полях, где зреет колос,

Где только люди есть, — звучит везде для них

Москвы родной и мужественный голос.

Нас слышит целый мир! Мир понимает нас!

Простые люди паи везде всем сердцем внемлют —

Все, кто у горнов трудится сейчас,

И пахарь, обрабатывая землю.

А в час, когда земля в ночной тиши лежит

И сонмы звезд горят над морем и над сушей,

Ты думаешь, что спит Москва? Не спит!

Со всей землею говорит! Послушай!

Я над утренним морем стою

И под шум его думаю думу свою:

Вот каким должен быть

Человек настоящий —

Необъятный душой, как оно,

Полный силы живой, как оно,

Как простор этот, вечно шумящий,

Мчащий бурные волны в разгоне безбрежном

Должен быть он и ласково-нежным,

Словно море летней зарей.

И таким после жизни своей

Будет в памяти жить он людской.

Я у моря живу. Открыт предо мной

Необъятный простор голубой.

И когда я спускаюсь к нему, то сперва

Камни крепкие под ногой.

Дальше — галька и мягкий песок…

Я на волны гляжу — белеют они,

Я на горы гляжу — синеют они.

Небосвод несказанно высок,

И сверкают звезды на нем

Золотисто-янтарным огнем.

Поучиться премудрости жизни у моря

Я сегодня хочу, чтоб корабль свой вести,

С ветром встречным и волнами споря.

Нет, не отдыха я ищу

В задушевной беседе с пучиной кипящей!

Чувства новые в ней почерпнуть я хочу.

Жить — как море в труде и борьбе настоящей:

Неустанно ворочая глыбы камней

И немолчно шумя всею ширью своей.

Из наших древних дымоходов

Клубится добрый дым,

Перед тобою — путь свободы,

Твой дух непобедим.

Летишь, как быстрый конь крылатый,

К созвездьям новых дней,

Храня и мужество и веру

Былых суровых дней.

Преградам и угрозам вражьим

Не удержать тебя.

И песню новую о мире

Поешь ты, жизнь любя.

Земля отцов, ты стала новой.

О мой народ, мой хлеб.

Отчизна — солнечная птица,

Твой дух в борьбе окреп.

— Что плачешь ты, бесценный друг? —

У друга я спросил. —

Коль ты рыдаешь обо мне, —

Уже утешен я.

Коль о себе — устроим пир,

Исчезнет скорбь твоя.

О человеке плачешь ты?

О страждущей земле?

Так сядем вместе слезы лить

О вечном горе всех.

На берегу волнующихся нив

Один стою, в раздумии застыв.

Ты ль это, гордая моя страна,

Была затоплена потоком орд,

И ливням стрел несметных предана,

И тысячами копий пронзена?

На каменном пути народных рек

Лежала ты, томясь за веком век,

Растоптана копытами коней.

И с ликованьем чуждые орлы

Точили клювы о твои скалы,

Чтобы терзать тебя!

И много дней

И лет без счета протекло, — и вот

Теперь мой край ликует и цветет.

И мирно вновь над домом вьется дым,

Где сладко мать баюкала меня,

Сознанье пробуждая, полоня

Мой дух могучим языком родным.

Пусть без конца плуги твоих сынов

Твой будут древний чернозем пахать,

И пусть гусаны^{23} будут воспевать

Твою любовь, твой цвет, страна отцов!

Победно будешь ты звучать, звучать

В чудесных песнях, — древен и велик, —

Сердечный, вечно юный мой язык!

К чудесному, нагорному, зеленому,

В весенних розах склону я прильну,

К дыханью материнскому, бездонному,

Что шевелит пшеничных нив волну.

Меня чаруешь речью ты прекрасною,

Меня влюбленным зовом кличешь ты.

Тебя я вижу новую и ясную

С чертами древней, вечной красоты.

О мать! Твое грядущее, как молния,

Могуче, ярко блещет предо мной.

Армения, сил вечно юных полная,

Звук гордый речи сладостной, родной!

Безмятежная ночь! Один я сижу

На вершине скалы. Кругом — тишина.

Я на спящее море молча гляжу.

Даже время прервало вечный полет,

Тишина без границ, молчанье растет.

Вся вселенная тишью сонной полна.

О мгновенье! Как ты блаженно молчишь!

Беспредельная и безмерная тишь!

И невольно я слушаю душу свою

И себя понимаю, себя познаю!

Целует солнце землю весной,

Весь мир в изумрудный наряд одет,

Синие очи фиалки лесной

С улыбкою детской глядят на свет.

Подул ветерок и ей на ушко

Пошептал о чем-то и улетел.

Цветной мотылек упорхнул легко, —

Остаться с нею не захотел.

Фиалка по ним вздохнула, склонясь

Но след их пропал — зови не зови…

Скатились с доверчивых синих глаз

Первые слезы первой любви.

Однажды девочка, резвясь,

Играла средь полей,

А мотылек, зарей светясь,

Кружился перед ней.

Она хотела мотылька

Красивого поймать,

Но тщетно тянется рука, —

Никак его не взять.

Тот мотылек неуловим,

Веселый, золотой…

И вот она, гонясь за ним,

Вбежала в лес густой.

Он закружился меж ветвей

И улетает прочь…

Она устала, а над ней

Уже темнеет ночь.

Забралась девочка в дупло,

Ей захотелось спать.

В лесу и утром не светло, —

Дороги не видать.

Три дня она в лесу жила,

Ей ягоды — обед.

И так тепло на дне дупла,

Лишь тропки к дому — нет!

Но девочку пошли искать

Соседи и отец.

Счастливый день! Она опять

Среди родных сердец.

Мать, плача, целовала дочь.

Лелеяла ее:

— Скажи, тебя пугала ль ночь,

Сокровище мое?

И дочка отвечает ей:

— Нет, ночь там не страшна.

Мне пели птицы меж ветвей,

Была я не одна.

Меч в ножны вложили достойно мы,

Великой Победы день наконец,

Разбили всю вражью мы силу тьмы,

Песни звучат, как веселье сердец.

Радость, как трепет парящих крыл,

Шумит, сливаясь в потоке одном.

Хозяин на улице стол накрыл,

Стаканы налил золотым вином.

Прохожих зовет и просит к столу:

— Братья, прошу я Победы вином

Сыну-герою воздайте хвалу,

Пейте за здравие ваших сынов!

Пьют, и на лицах веселье горит,

Звонко стакан лишь стучит о другой,

Тихо один тут отец говорит:

— Пью за сыновьей души упокой!

Строго смолкают на слово отца,

Шапки снимают пред тостом таким,

Молча за мертвого пьют храбреца,

Хлеб омывая вином золотым.

Пусть будет прям всегда твой путь

Будь справедлив и честен будь.

Горячей доброю душой

Люби весь этот мир большой.

Люби товарищей своих,

Всегда будь радостью для них.

В беде от друга не беги,

Ему, чем можешь, помоги.

И до конца счастливых дней

Будь предан родине своей,

Ее защитой верной будь.

И если ты когда-нибудь

Пойдешь на подвиг для нее, —

Не возгордись, дитя мое:

Ты только долг исполнишь свой.

Иди ж дорогой трудовой

И с чистой совестью живи

Для мира, счастья и любви.

Когда ж умру я, ты, один,

К моей могиле подойди,

И помолчи над ней, грустя,

Любимое мое дитя.

Я иду землею коми

И гляжу: тайга кругом.

Лес стеной, могуч, огромен, —

Не сыскать в краю другом!

Ввысь вершину надо мною

Стройная взнесла сосна,

Вечно — летом и зимою —

И красна и зелена.

Как старуха, ель седая

Встала на глухой тропе:

На ее ветвях лесная

Птица вьет гнездо себе.

Над рябиной молчаливой

Кедр таинственный поник.

И, смеясь, сиротка-ива

Загляделася в родник.

Пропадет в траве тропинка.

Человек, не заблудись!

Вот крадется невидимкой

В сумрачной трущобе рысь.

Зубы скаля, волк таится,

И, как тень, — медведь в бору,

В миг один шмыгнет лисица

Рыжим пламенем в нору.

И, головушку спасая,

Хвост по ветру — за стволом

Белка промелькнет, и заяц

Лихо мчится в бурелом.

Птиц в лесах у нас — без счета,

Снегири и глухари;

Меряет журавль болото

От зари и до зари…

На дорогу вышел: вечный

Гул тайги по всей стране;

Но — как жизни новой вестник

Шум машин навстречу мне…

За селом чернеют пашни,

Сеять хлеб пришла пора.

На полях колхозных наших

Не смолкают трактора.

Есть ли в мире где такое

Счастье, как в моей стране?

Я иду землею коми,

Древний лес навстречу мне.

«Мертвых кровь не высыхает,

Отомстить она зовет», —

Поговорка не смолкает,

Будоражит наш народ.

«Если ты свернешь с дороги,

Родовую месть презрев, —

Уноси отсюда ноги:

Ждут тебя и смех и гнев.

Если, кем-нибудь обижен,

Ты смолчать решил, на грех

Будешь близкими унижен,

Окружен презреньем всех».

Дикий, зверский тот обычай

Сдуру доблестью зовут.

С удальством, с упорством бычьим

Самочинный правят «суд».

В Харачи я был, мой милый, —

На кладбище бросил взгляд.

Там в безвременных могилах

Убиенные лежат.

Тех, что умерли в постели,

Мало сыщется средь них.

Семьи все осиротели

От кинжалов родовых.

Двое спорят, по досаде

Слово за слово зайдет.

И один уже в засаде,

За кинжал схватившись, ждет.

…Харачи высокогорный.

Как хорош он, краше нет.

Воздух чист, ручьи проворны,

И целебен солнца свет.

Встал Хиндатль зеленый рядом,

Шелестят весной сады.

Все там есть, что людям надо, —

Сыр, и масло, и плоды.

Пашни там, вблизи аула,

И, лаская взор людской,

Ель к седой скале прильнула

И берез шатер сквозной.

Жить да радоваться впору,

Но, на горе и позор,

Не пшеницу, а раздоры

Высевают с давних пор.

Страхолюдный дьявол мести

Под людской забрался кров.

И во имя ложной чести

Друга друг убить готов.

Разоренный дом в забросе,

И семья не дорога.

Что хозяин хочет, спросишь:

«Смерти кровного врага!»

Взор его пылает злобой.

Не к добру аул притих, —

Редкий год проходит, чтобы

Не убили пятерых.

Помириться дико, странно,

Разве слыхано о том?

Как сочащаяся рана,

Месть людей палит огнем.

Замурованы проходы,

Двери заперты в домах.

В горный край пришла свобода,

Перестанем жить впотьмах…

Распри дедов похороним,

Дорогие земляки.

Злую память рвите с корнем,

Уничтожьте сорняки.

Стали новыми порядки.

Хватит распри раздувать.

Людям нечего повадки

У зверей перенимать.

Звери дикие хвостаты.

И слова мои просты:

Наших прадедов адаты^{26} —

Это прошлого хвосты.

Если каждую обиду

Раздувать опять начнем,

К новой жизни мы не выйдем, —

К прошлой жизни повернем.

Верю, солнце не затмится, —

Нас, друзья, культура ждет.

Распрей мрачные страницы

Позабудет мой народ.

На юношу смотрю не без надежды

И говорю ему сегодня снова:

«Пусть будет нрав твой краше, чем одежды

Дела твои — значительнее слова».

Страницы книг — познания истоки,

Но людям Жизнь в любые времена

Преподавала главные уроки,

Учительница лучшая — она.

Дело делай свое, как всегда, ты

И спокойствие в жизни храни,

Чем бы ни были ночи чреваты,

Чем чреваты бы ни были дни.

Считалось встарь: нет краше смерти,

Чем за отчизну умереть.

И вы мне, юноши, поверьте,

Что так считаться будет впредь.

Всех длиннее у того дорога,

Кто в наплывах солнца и тумана,

Вдалеке от отчего порога

Ищет человека без изъяна.

Крупица воска встретится в меду

И волосок в овечьем сыре.

Что делать? К моему стыду,

И я не совершенен в мире.

Отца главнее в доме нет души,

В семье слывет он «первым барабанщиком»

Под музыку его, сынок, пляши,

Будь хоть министром, хоть простым чеканщиком.

Мысль за собой вести на поводу

Обязаны слова в любую пору,

Они, зубов перелетев гряду,

Перелетают каменную гору.

Благоразумье продлевает годы

И возвышает в жизни нас весьма,

А всякое затмение ума

Приумножает слезы и невзгоды.

Прямое слово стоит многих фраз

И действеннее многих заклинаний.

Короткий уважительный отказ

Честней невыполнимых обещаний.

У нас характер, словно у пророков,

Не видим часто собственных пороков,

Когда бы замечать их научились,

В наш адрес меньше было бы упреков.

Воистину тот славен и велик,

Кто победил во гневе свой язык.

И тот, кто самого себя сильнее,

Воистину сильнейший из владык.

Известно, что дурная голова

Напрасно ноги целый день тревожит,

Предпочитает действию слова

И ложь от правды отличить не может.

Человека скромного заметили,

Честь к нему направила стопы.

Ничего нас так, как добродетели,

Выделить не может из толпы.

Себя не уважает тот,

Кто в понедельник, вторник, среду

Без приглашенья, словно кот,

К чужому явится обеду.

Проси, коль надо, но без лести,

Когда ты сам себе не враг.

И никогда ценою чести

Не обретай житейских благ.

Не плачь, когда тебе не грустно,

Не смейся, если не смешно.

Не льсти ни письменно, ни устно:

Всем не потрафишь все равно.

Хоть похвалы достоин ты вполне,

Остерегайся самовосхваленья,

Все эти «Я», «Моими», «Обо мне» —

Опасные в речах местоименья.

По виду мышц оцениваем разом

Двужильного коня или вола,

А сила человека — это разум,

Способный отличать добро от зла.

Доброе имя дороже всего,

Друга верней не дано никому.

Годы бессильны состарить его,

Память о нас завещаем ему.

Тому друзей иметь не сложно,

Кто от рождения не глуп,

Чье слово каждое — надежно,

Взгляд ясен и карман не скуп.

Не могут быть символом дружеских уз

Шашлычное братство и винный союз.

Медовое слово сказать на пиру

Способен и тот, кто не склонен к добру.

Пред пламенем родного очага

Еще мой дед говаривал, бывало:

— С лихвой хватает одного врага,

А ста друзей, как ни крутись, все мало

Знает каждый истинный мужчина

На сто верст вокруг:

Хороша двуглавая вершина,

Плох — двуликий друг.

Не закрывай по воле злого норова

Ворот, которых не раскрыть опять,

И не завязывай узла, которого

Не сможешь и зубами развязать.

Единомышленник не тот,

Кто мысли у тебя крадет

И, не имея собственных достоинств,

Пускает эти мысли в оборот.

«Не спорь с невеждой» — этому совету

Ты следуй, друг, в любые времена,

В никчемный спор кидаться смысла нету:

В нем истина не будет рождена.

Схожи слава и тень неизменностью нрава:

За достойным, как тень, ходит слава вослед,

И бежит от ловца настоящая слава,

Как за тенью, за славой гоняться не след.

С тех пор как род людской возник,

Он неспроста считать привык,

Что вправе змеи, а не люди

Иметь раздвоенный язык.

Опасней пули в наши времена

Слывет обида не без основания,

Простреливает сердце нам она

Без промаха с любого расстояния.

Ума палата — выше всех палат,

К ней за советом обращайся, брат,

И правду отличишь ты от неправды,

И будешь знать, кто прав, кто виноват.

На рынках закон существует издревле:

Чем больше товара — тем стоит дешевле.

Товар и талант меж собою не схожи,

Таланта чем больше, тем стоит дороже.

Всему своя мера. И должен, к примеру,

Ты чувствовать гнева границу и меру,

Но если покаялся битый в грехах,

Ты гнев свой на милость смени, как аллах

Не собирай богатства про запас,

Богатство — это нынешний наш час,

Все то, чем обладаешь ты сегодня,

Накопленных богатств ценней в сто раз.

Живи, на чужое не зарясь,

Судьбы не темни небеса

И помни, что черная зависть

Опаснее черного пса.

О справедливости святое знамя,

Ты перед нами!

Ты в прах швырнуло царскую порфиру,

На радость миру!

Ты, мудрое, горами и полями

Прошло, как пламя,

Сожгло богов, что в страхе нас держали,

И их скрижали.

Мир старый, тот, что создан был веками,

Разрушен нами —

И новый мир, как бы чудесным даром,

Возник над старым.

Так воцарись же навсегда над нами,

Святое знамя,

Во имя попираемых столь долго

Труда и долга.

Я услыхал суровый голос рока,

Я был сражен мечом его жестоко,

И голос этот сжал в груди дыханье,

Померк рассудок, жизнь ушла глубоко.

Сосед сказал мне: «Друг мой, ты не слышал —

Твой брат скончался, волею пророка:

От топора погиб на грязной плахе

В столице благородного Востока».

Мой милый друг, мой брат, надежда ока,

Далеко ты, далеко ты, далеко…

Теперь навек забуду я о славе,

О чтении, о шахматной забаве…

Навек ушел, померкло утро жизни.

Конь красоты погиб на переправе.

Не спрашивайте больше у поэта

Стихов о розе, милой, сне и яви…

И вот они идут, гремя о мести,

Стихи вражды, без рифм и без заглавий.

Мой милый друг, мой брат, надежда ока, —

Далеко ты, далеко ты, далеко…

Но говорю: падут ночные тени,

И захлебнется мир в крови гонений,

Тогда эмиры, и муллы, и шейхи

Потонут в мутном море преступлений.

Я говорю: тогда падут короны,

Обрушатся дворцовые ступени!

Я говорю: мы выйдем из темницы,

Перед рабом хан рухнет на колени!

Но ты, мой друг, мой брат, надежда ока,

Далеко ты, далеко ты, далеко…

Ты с парохода видишь каждый раз,

Из Астрахани двигаясь на юг:

Махачкала сияет, словно глаз,

Тарки-гора — как брови полукруг.

Ее топтал и грабил кто хотел,

Не счесть убийств, набегов, святотатств!

Гора Тарки, был жалок твой удел,

А сколько затаила ты богатств!

Тобой властитель алчный обладал,

Народ кумыкский угнетал злодей,

С твоих обрывов сбрасывал шамхал^{29}

В корзинах крепко связанных людей.

Тарки, твой газ горит у нас в печах!

Тарки, твой мощный свет блестит в ночах,

Плывут при этом свете рыбаки, —

Ты далеко видна, гора Тарки!

Что в мире камня твоего прочней?

Мы строим зданья из твоих камней.

Полны водою жизни родники, —

Ты наша здравница, гора Тарки.

В твоем подножье, древняя гора,

Сокровища находят мастера,

Фонтаны бьют — фонтаны высоки, —

Богата черным золотом Тарки.

Ты Дагестана ценное добро,

Ты Дагестана лучшее тавро,

И знают молодежь и старики:

Ты свет ночей, ты свет очей, Тарки!

Рыдай, буревая стихия,

В столбах громового огня!

Россия, Россия, Россия, —

Безумствуй, сжигая меня!

В твои роковые разрухи,

В глухие твои глубины, —

Струят крылорукие духи

Свои светозарные сны.

Не плачьте: склоните колени

Туда — в ураганы огней,

В грома серафических пений,

В потоки космических дней!

Сухие пустыни позора,

Моря неизливные слез —

Лучом безглагольного взора

Согреет сошедший Христос.

Пусть в небе — и кольца Сатурна,

И млечных путей серебро, —

Кипи фосфорически бурно,

Земли огневое ядро!

И ты, огневая стихия,

Безумствуй, сжигая меня,

Россия, Россия, Россия, —

Мессия грядущего дня!

Вот летопись моей души, и в ней

Начертано на первой из страниц:

«Ты — раб аллаха и его слуга,

Пади пред ним, непросвещенный, ниц!»

Сперва аллаха, а потом царя,

Как бога, возвели на пьедестал

И почитать велели. И с тех пор

Я подневольным человеком стал.

— Обычай — царь, религия — аллах.

И жить тебе под ними и расти,

Чтоб честным мусульманином прослыть!

И клятву мне велели принести.

— Ты верь законам и не верь глазам! —

Сказали мне и сделали слепым;

Меня зажали бог и шариат^{32}.

Во всех делах я подчинен был им.

— Аллах и царь — властители твои.

Все, что они прикажут, в тот же миг,

Беспрекословно, не кривя душой,

Ты должен выполнять по воле их!

Сказали: — Пусть живется тяжело,

А ты терпи, хоть тяжесть невтерпеж,

Зато в загробном мире навсегда

Ты, несомненно, счастье обретешь!

Перелистали летопись души,

Заставили страницы подписать,

Потом скрепили подписи мои

И приложили круглую печать.

Все тяжести и беды вынося,

Как было суждено, я жил и рос,

Но размышленья мучили меня,

И задал я себе такой вопрос:

«Страх не понятен сердцу моему, —

Так почему ж я в рабстве до сих пор?

Ведь руки у меня крепки, сильны, —

Так почему же я терплю позор?

Неужто должен крыльев я просить,

Ведь крылья за спиною у меня?

И если у меня есть быстрый конь,

Зачем просить мне нового коня?

Кто темную повязку снимет с глаз,

Коль сам за это дело не возьмусь?

Кто цепи угнетенья разорвет,

Коль сам я до конца не напрягусь?»

Я так подумал и пересмотрел

Всю летопись израненной души

И вырвал беспощадно, навсегда

Страницы рабства, ханжества и лжи.

На чистых же страницах начертал

Слова великой веры наших дней:

Слова высокой правды и любви

И трудового братства всех людей.

Хочу для человечества всего

Трудиться свято я в моей стране.

И все деянья лучшие мои —

Тебе, Россия, в память обо мне.

Клинок остер, рука тверда,

закалена в боренье грудь.

Рубить врага, громить врага —

таков мой справедливый путь!

Пока враги родной страны

в крови не лягут, присмирев,

Я не вложу меча в ножны,

не усыплю свой правый гнев.

Иду вперед! Моей спины

врагам не увидать в бою:

Чем больше их передо мной,

тем им грознее предстаю.

А если в схватке дрогну я,

пусть не зовут меня «джигит» —

Опасностям наперерез,

подобно льву, душа спешит.

Лишь в гуще боя для бойца

достойнейшее место есть.

Клянусь — сквозь горы и леса

я пронесу святую месть!

Я клятву дал, я знамя взял,

мой красный стяг, со мною будь:

Рубить врага, громить врага —

таков мой справедливый путь!

Я полюбил тебя, рокот железный,

Стали и камня торжественный звон.

Лаву. Огонь беспокойный, мятежный

Гимнов машинных, их бравурный тон.

Я полюбил твои вихри могучие

Бурного моря колес и валов,

Громы раскатные, ритмы певучие,

Повести грозные, сказки без слов.

Но полюбил я и тишь напряженную,

Ровный, и низкий, и сдержанный ход,

Волю каленую, в бой снаряженную,

Мой дорогой, мой любимый завод.

Оратор кончил, а мы ему всей толпой

отвечаем:

— Нас целый новый легион.

Мы несем тревогу всему миру, но ему же и радость.

Мы пришли с новой вестью, достоверной,

как железо, и бодрой, как звуки мотора

в пустыне.

Песен небывалых и сказок не рассказанных

мы хотим.

Не тех пропетых, говоренных человеческих

слов. Хотим выше.

Лязги молота и штампы, трепет приводов

и трансмиссий, грохот кузниц, звон ударов,

шепот пил — слова и призывы.

Ненасытный бег колес — наше знамя.

Мы их поднимем, возвеличим механизмы!

Пусть же тревожней и выше загудят валы.

Стремглав ударят миллионами рук кузнецы.

И прервут.

Прольется лавина чугунного грохота.

Дрогнет земля под паровыми молотами,

зашатаются города стальные, машинные хоры заполнят

все пустыри и дебри рабочим трепетом.

И прервут.

Помчатся огненные вестники подземных

мятежей.

И еще прервут зловеще.

Загогочут черные пропасти.

Выйдут силачи-чудеса-машины-башни.

Смело провозгласят катастрофу.

И назовут ее новыми днями творенья.

Оратор, замолкни.

Певучие легенды, застыньте.

Ох, послушаем, —

заговорят возведенные нами домны.

Запоют вознесенные нами балки.

Наш Кули, скажу по чести,

Не селенье, а завод:

Он пуды отборной шерсти

Выпускает каждый год.

Там найдем библиотеку,

В освещенный клуб войдем,

Там приемник человеку

Сообщает обо всем.

Он — не город, это верно.

Но ему везде почет:

Он работает примерно,

Он ведет минутам счет.

Не беда, что для начала

Не зачислен в города, —

В нем новаторов немало

Деревенского труда.

Небольшой аул, не так ли?

Но, приезжий друг, взгляни,

Как сверкают в каждой сакле

Электричества огни.

Там увидишь ты пекарню,

Агропункт и сыроварню,

Магазин в ущелье гор, —

Не нарадуется взор!

Наш аул — не город вроде.

Но ценю его за то,

Что аул одет по моде —

В кепи, шляпки и пальто.

И совсем по-городскому

Ходит в школу детвора,

И шумны по-городскому

Молодежи вечера.

Всех встречает он сердечно,

Друг, бы только заглянул.

Нет, не город он, конечно, —

Горный маленький аул.

Еще не все сломили мы преграды,

Еще гадать нам рано о конце.

Со всех сторон теснят нас злые гады.

Товарищи, мы — в огненном кольце!

На нас идет вся хищная порода.

Насильники стоят в родном краю.

Судьбою нам дано лишь два исхода:

Иль победить, иль честно пасть в бою.

Но в тяжкий час, сомкнув свои отряды

И к небесам взметнув наш алый флаг,

Мы верим все, что за кольцом осады

Другим кольцом охвачен злобный враг,

Что братская к нам скоро рать пробьется,

Что близится приход великих дней,

Тех дней, когда в тылу врага сольется

В сплошной огонь кольцо иных огней.

Товарищи! В возвышенных надеждах,

Кто духом пал, отрады не найдет.

Позор тому, кто в траурных одеждах

Сегодня к нам на праздник наш придет.

Товарищи, в день славного кануна

Пусть прогремит наш лозунг боевой:

«Да здравствует всемирная коммуна!»

«Да здравствует наш праздник трудовой!»

Как родная мать меня

Провожала,

Как тут вся моя родня

Набежала:

«А куда ж ты, паренек?

А куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек,

Да в солдаты!

В Красной Армии штыки,

Чай, найдутся.

Без тебя большевики

Обойдутся.

Поневоле ты идешь?

Аль с охоты?

Ваня, Ваня, пропадешь

Ни за что ты.

Мать, страдая по тебе,

Поседела,

Эвон в поле и в избе

Сколько дела!

Как дела теперь пошли:

Любо-мило!

Сколько сразу нам земли

Привалило!

Утеснений прежних нет

И в помине.

Лучше б ты женился, свет,

На Арине.

С молодой бы жил женой,

Не ленился!»

Тут я матери родной

Поклонился.

Поклонился всей родне

У порога:

«Не скулите вы по мне,

Ради бога.

Будь такие все, как вы,

Ротозеи,

Что б осталось от Москвы,

От Расеи?

Все пошло б на старый лад,

На недолю.

Взяли б вновь от нас назад

Землю, волю;

Сел бы барин на земле Злым

Малютой.

Мы б завыли в кабале

Самой лютой.

А иду я не на пляс —

На пирушку,

Покидаючи на вас

Мать-старушку:

С Красной Армией пойду

Я походом,

Смертный бой я поведу

С барским сбродом,

Что с попом, что с кулаком

Вся беседа:

В брюхо толстое штыком

Мироеда!

Не сдаешься? Помирай,

Шут с тобою!

Будет нам милее рай,

Взятый с бою, —

Не кровавый пьяный рай

Мироедский, —

Русь родная, вольный край,

Край советский!»

Засыпала звериные тропинки

Вчерашняя разгульная метель,

И падают, и падают снежинки

На тихую, задумчивую ель.

Заковано тоскою ледяною

Безмолвие убогих деревень.

И снова он встает передо мною —

Смертельною тоской пронзенный день.

Казалося: земля с пути свернула.

Казалося: весь мир покрыла тьма.

И холодом отчаянья дохнула

Испуганно-суровая зима.

Забуду ли народный плач у Горок[1],

И проводы вождя, и скорбь, и жуть,

И тысячи лаптишек и опорок,

За Лениным утаптывавших путь!

Шли лентою с пригорка до ложбинки,

Со снежного сугроба на сугроб.

И падали, и падали снежинки

На ленинский — от снега белый — гроб.

Был день как день, простой, обычный,

Одетый в серенькую мглу.

Гремел сурово голос зычный

Городового на углу.

Гордился блеском камилавки,

Служил в соборе протопоп.

И у дверей питейной лавки

Шумел с рассвета пьяный скоп.

На рынке лаялись торговки,

Жужжа, как мухи на меду.

Мещанки, зарясь на обновки,

Метались в ситцевом ряду.

На дверь присутственного места

Глядел мужик в немой тоске, —

Пред ним обрывок «манифеста»

Желтел на выцветшей доске.

На каланче кружил пожарный,

Как зверь, прикованный к кольцу,

И солдатня под мат угарный

Маршировала на плацу.

К реке вилась обозов лента.

Шли бурлаки в мучной пыли.

Куда-то рваного студента

Чины конвойные вели.

Какой-то выпивший фабричный

Кричал, кого-то разнося:

«Про-щай, студентик горемычный!»

………………..

Никто не знал, Россия вся

Не знала, крест неся привычный,

Что в этот день, такой обычный,

В России… Ленин родился!

Пусть приняла борьба опасный оборот,

Пусть немцы тешатся фашистскою химерой

Мы отразим врагов. Я верю в свой народ

Несокрушимою тысячелетней верой.

Он много испытал. Был путь его тернист,

Но не затем зовет он родину святою,

Чтоб попирал ее фашист

Своею грязною пятою.

За всю историю суровую свою —

Какую стойкую он выявил живучесть,

Какую в грозный час он показал могучесть,

Громя лихих врагов в решающем бою!

Остервенелую фашистскую змею

Ждет та же злая вражья участь!

Да, не легка борьба. Но мы ведь не одни.

Во вражеском тылу тревожные огни.

Борьба кипит. Она в разгаре.

Мы разгромим врагов. Не за горами дни,

Когда подвергнутся они

Заслуженной и неизбежной каре.

Она напишется отточенным штыком

Перед разгромленной фашистскою оравой:

«Покончить навсегда с проклятым гнойником,

Мир отравляющим смертельною отравой!»

Что такое поэт в наши дни?

Когда старый мир погибает

И в боренье рождается новый?

Он — мертвец, если вместе со старым,

Он — борец, если с новым идет.

Ну, а если стоит посредине?

Самообман!

Различный есть асфальт в столицах, в гуле улиц

И целям он различным служит.

Не только тот асфальт, что видим в тюрьмах,

Когда влачатся дни в глухом мученье,

Асфальт, что моем мы водой и шагом мерим,

О ком поем мы у тюремной двери;

Не тот, что травит жизнь, уныл и скучен.

Не тот, на ком в Берлине, Вене, Риме

Легко скользят надушенные туфли,

Сапог стучит тяжелый,

Сверкают автомашины,

Когда катит пройдоха

Иль с пулеметом мчится полиция за безработным.

Не тот асфальт,

Что варят в дымных чанах

Под липой пыльного бульвара

В ремонте тротуара.

Различный есть асфальт:

Асфальт московский —

Весь новый, в новом месте,

В другой цене он

И цели новой служит.

Не только место он, где ставят ногу,

Где блещут спицы и несутся шины, —

Он — охранитель масс от грязи,

Он — крепкий щит от кулаков и смрада,

Он — верный страж от косности мещанства.

Коль чист асфальт, то чист и человек,

В условиях иных ему иная ценность,

И новый смысл растет на новом месте —

Как в технике, так и в предмете.

Как я любил тебя, родная,

Моя Россия, мать свобод,

Когда, под плетью изнывая,

Молчал великий твой народ.

В какой слепой и дикой вере

Ждал воскресенья твоего!

И вот всех тюрем пали двери,

Твое я вижу торжество.

Ты в праздник так же величава,

Как прежде в рабской нищете,

Когда и честь твоя и слава

Распяты были на кресте.

О вечном мире всей вселенной,

О воле, братстве и любви

Запела ты самозабвенно

Народам, гибнущим в крови.

Как солнце всходит от востока,

Так от тебя несется весть,

Что есть конец войне жестокой,

Живая правда в людях есть.

И близок день прекрасней рая,

Когда враги, когда друзья,

Как цепи, фронты разрывая,

Воскликнут: «Истина твоя!»

Как я люблю тебя, Россия,

Когда над миром твой народ

Скрижали поднял огневые,

Скрижали вечные свобод.

Настанет час, когда меня не станет,

Помчатся дни без удержу, как все.

Все то же солнце в ночь лучами грянет,

И травы вспыхнут в утренней росе.

И человек, бесчисленный, как звезды,

Свой новый подвиг без меня начнет.

Но песенка, которую я создал,

В его трудах хоть искрою блеснет.

Теплый запах левкоя,

Тишина и луна,

Но отрада покоя

Нам еще не дана.

Жизнь безудержно мчится

Средь затиший и бурь,

Юным счастьем лучится

И зовет на борьбу.

Если шаг свой замедлишь,

Если сдержишь полет —

Неотступен и въедлив,

Страх тебя обоймет.

Если ж крылья расправишь

Вихрям злым вопреки,

Солнцем к счастью и славе

Полетишь напрямки.

А ну, вставайте,

Подымайте паруса,

Зачинайте

Даль окружную,

Звонким ветром

Раздувайте голоса,

Затевайте

Песню дружную.

Эй, кудрявые,

На весла налегай —

Разом

Ухнем,

Духом

Бухнем,

Наворачивай на гай,

Держи

Май,

Разливье

Май, —

Дело свое делаем, —

Пуще,

Гуще

Нажимай,

Нажимай на левую.

На струг вышел Степан —

Сердцем яростным пьян.

Волга — синь-океан.

Заорал атаман:

«Сарынь на кичку!»

Ядреный лапоть

Пошел шататься

По берегам.

Сарынь на кичку!

В Казань!

В Саратов!

В дружину дружную

На перекличку,

На лихо лишнее

Врагам!

Сарынь на кичку!

Бочонок с брагой

Мы разопьем

У трех костров

И на приволье

Волжском вагой

Зарядим пир

У островов.

Сарынь

На

Кичку!

Ядреный лапоть,

Чеши затылок

У подлеца.

Зачнем

С низовья

Хватать,

Царапать

И шкуру драть —

Парчу с купца.

Сарынь

На кичку!

Кистень за пояс,

В башке зудит

Разгул до дна.

Свисти!

Глуши!

Зевай!

Раздайся!

Слепая стерва,

Не попадайся! Вва!

Сарынь на кичку!

Прогремели горы.

Волга стала

Шибче течь.

Звоном отзвенели

Острожные затворы.

Сыпалась горохом

По воде картечь.

Вихрем бессмертным, вихрем единым,

Все за свободой — туда.

Люди с крылом лебединым

Знамя проносят труда.

Жгучи свободы глаза,

Пламя в сравнении — холод,

Пусть на земле образа!

Новых напишет их голод…

Двинемся вместе к огненным песням,

Все за свободу — вперед!

Если погибнем — воскреснем!

Каждый потом оживет.

Двинемся в путь очарованный,

Гулким внимая шагам.

Если же боги закованы,

Волю дадим и богам…

Всегда рабыня, но с родиной царей на смуглой груди

И с государственной печатью взамен серьги у уха.

То девушка с мечом, не знавшая зачатья,

То повитуха — мятежей старуха.

Ты поворачиваешь страницы книги той,

Где почерк был нажим руки морей.

Чернилами сверкали ночью люди,

Расстрел царей был гневным знаком восклицанья,

Победа войск служила запятой,

А полем — многоточия, чье бешенство не робко

Народный гнев воочию

И трещины столетий — скобкой.

Был сумрак сер и заспан.

Меха дышали наспех,

Над грудой серой пепла

Храпели горлом хрипло.

Как бабки повивальные

Над плачущим младенцем,

Стояли кузнецы у тела полуголого,

Краснея полотенцем.

В гнездо их наковальни,

Багровое жилище,

Клещи носили пищу —

Расплавленное олово.

Свирепые, багряные

Клещи, зрачками оловянные,

Сквозь сумрак проблистав,

Как воль других устав.

Они, как полумесяц, блестят на небеси,

Змеей из серы вынырнув удушливого чада,

Купают в красном пламени заплаканное чадо

И сквозь чертеж неясной морды

Блеснут багровыми порой очами черта.

Гнездо ночных движений,

Железной кровью мытое,

Из черных теней свитое,

Склонившись к углям падшим,

Как колокольчик, бьется железных пений плачем.

И те клещи свирепые

Труда заре поют,

И где, верны косым очам,

Проворных теней плети

Ложились по плечам,

Как тень багровой сети,

Где красный стан с рожденья бедных

Скрывал малиновый передник

Узором пестрого Востока,

А перезвоны молотков — у детских уст свисток —

Жестокие клещи,

Багровые, как очи,

Ночной закал свободы и обжиг —

Так обнародовали:

«Мы, Труд Первый и прочее и прочее…»

Вы, поставившие ваше брюхо на пару толстых свай,

Вышедшие, шатаясь, из столовой советской,

Знаете ли, что целый великий край,

Может быть, станет мертвецкой?

Я знаю, кожа ушей ваших, точно у буйволов мощных, туга,

И ее можно лишь палкой растрогать.

Но неужели от «Голодной недели» вы ударитесь рысаками в бега,

Когда над целой страной

Повис смерти коготь?

Это будут трупы, трупы и трупики

Смотреть на звездное небо,

А вы пойдете и купите

На вечер — кусище белого хлеба.

Вы думаете, что голод — докучливая муха

И ее можно легко отогнать,

Но знайте — на Волге засуха:

Единственный повод, чтобы не взять, а — дать!

Несите большие караваи

На сборы «Голодной недели»,

Ломоть еды отдавая,

Спасайте тех, кто поседели!

Волга всегда была вашей кормилицей,

Теперь она в полугробу.

Что бедствие грозно и может усилиться —

Кричите, кричите, к устам взяв трубу!

Эй, молодчики-купчики,

Ветерок в голове!

В пугачевском тулупчике

Я иду по Москве!

Не затем высока

Воля правды у нас,

В соболях — рысаках

Чтоб катались, глумясь.

Не затем у врага

Кровь лилась по дешевке,

Чтоб несли жемчуга

Руки каждой торговки.

Не зубами скрипеть

Ночью долгою,

Буду плыть — буду петь

Доном-Волгою!

Я пошлю вперед

Вечеровые уструги.

Кто со мною — в полет?

А со мной — мои други!

Маки цветут в моем сердце, маки,

Красные маки, лишь красные маки.

Небу с землей посылают поклоны,

Что-то и мне сулят непреклонно.

Радости праздник, битвы бряцанье?

Как истолкую я их предсказанье?

Верно, их думу я не отгадаю, —

Где ж отгадать, что сулят мне, пылая?

А почему ни цветка не увяло,

Как моя молодость увядала?

А почему они, словно весною,

Всё улыбаются небу с землею?

Вот уже знойное кончилось лето —

Они не боятся стужи и ветра.

Осеннее солнышко их не греет,

Август прошел, но они алеют.

Сентябрь паутинки бросает на травы,

И макам давно увянуть пора бы.

Но яркие маки зовут, соблазняя,

Радостно жить, умирать, не страдая.

Все так же бросают взамен увяданья

Песни без отзвука, взгляд ожиданья.

Будят все той же пьянящей тревогой,

К счастью манят запретной дорогой.

Маки цветут в моем сердце, маки,

Красные, все еще красные маки.

Зеленое, синее было

То лето — для доброго роста.

Хоть солнце не вдосталь светило,

Но корма собрали мы вдосталь.

Бывали и грозы, и даже

Невзгоды случались порою,

Но все ж кое-что на продажу

Мы сможем свезти и зимою.

Небес синева. Зелень поля.

Мне сердце лазурь озарила,

И вместо напасти-недоли

Любовь к нам прийти не забыла.

Для лета все лучшие в мире

Слова мне б могли пригодиться.

Хоть времени года четыре —

В нем все они смогут вместиться.

Путь Литвы — путь народной невзгоды,

Годы рабской недоли твоей,

Где от слез, в ожиданье свободы,

Слепли очи твоих матерей.

Но все ближе рассвета сиянье,

День желанный придет — и тогда

За великую боль и страданье

Грянет кара людского суда!

И как царские слуги лихие,

Так свои же «вожди», над тобой

Издеваясь, твои кладовые

Грабят хищной и жадной рукой.

Но все ближе рассвета сиянье,

День желанный придет — и тогда

За великую боль и страданье

Грянет кара людского суда!

Слишком долго терпели мы беды,

Да не век нам терпеть суждено, —

Скоро светлое солнце победы

Из-за туч к нам заглянет в окно.

Но все ближе рассвета сиянье,

День желанный придет — и тогда

За великую боль и страданье

Грянет кара людского суда!

Крепнут силы с надеждою новой,

Мы в борьбе обретаем права, —

Как весна снеговые оковы,

Сбросит тяжкое иго Литва.

И для вас, как рассвета сиянье,

День отмщенья придет — и тогда

За великую боль и страданье

Грянет кара людского суда!

Уж осень. Листья желтые, слетая,

Шуршат, шуршат, сухие, под ногами,

А в сердце май поет не умолкая

И радости река не ладит с берегами.

Пусть не цветут ни маки, ни пионы,

Но завтра буйным цветом, красным-красным,

Всех роз прекрасней расцветут знамена

Над родиной, как никогда прекрасной.

Пусть листья пожелтевшие слетают,

Пусть в небе сером редко солнце светит, —

Великий праздник завтра все встречают,

Все ждут его: и старики и дети.

Дней радостнее, дней прекрасней этих

Не видела Литва, и я не знаю,

Пусть завтра лист последний сбросит ветер, —

И в октябре весну я вспоминаю.

Моя страна впервые завтра встретит

С шестою частью мира праздник жизни,

И новых стягов новый свет засветит,

Победы песня прозвучит в отчизне!

Пусть листья пожелтевшие, слетая,

Шуршат, шуршат, сухие, под ногами,

А в сердце май поет не умолкая

И радости река не ладит с берегами!

Солнце Осьмнадцатого года,

Не забудь наши песни, дерзновенные кудри!

Славяно-персидская природа

Взрастила злаки и розы в тундре.

Солнце Пламенеющего лета,

Не забудь наши раны и угли-кровинки,

Как старого мира скрипучая карета

Увязла по дышло в могильном суглинке!

Солнце Ослепительного века,

Не забудь Праздника великой коммуны!..

В чертоге и в хижине дровосека

Поют огнеперые Гамаюны.

О шапке Мономаха, о царьградских бармах

Их песня? О, Солнце, — скажи!..

В багряном заводе и в красных казармах

Роятся созвучья-стрижи.

Словить бы звенящих в построчные сети,

Бураны из крыльев запрячь в корабли…

Мы — кормчие мира, мы — боги и дети,

В пурпурный Октябрь повернули рули.

Плывем в огнецвет, где багрец и рябина,

Чтоб ран глубину с океанами слить;

Суровая пряха — бессмертных судьбина —

Вручает лишь Солнцу горящую нить.

Распахнитесь, орлиные крылья,

Бей, набат, и гремите, грома, —

Оборвалися цепи насилья,

И разрушена жизни тюрьма!

Широки черноморские степи,

Буйна Волга, Урал златоруд, —

Сгинь, кровавая плаха и цепи,

Каземат и неправедный суд!

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Пролетела над Русью жар-птица,

Ярый гнев зажигая в груди…

Богородица наша Землица, —

Вольный хлеб мужику уроди!

Сбылись думы и давние слухи, —

Пробудился народ-Святогор;

Будет мед на домашней краюхе,

И на скатерти ярок узор.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Хлеб да соль, Костромич и Волынец,

Олончанин, Москвич, Сибиряк!

Наша Волюшка — божий гостинец —

Человечеству светлый маяк!

От Байкала до теплого Крыма

Расплеснется ржаной океан…

Ослепительней риз серафима

Заревой Святогоров кафтан.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Ставьте ж свечи мужицкому Спасу!

Знанье — брат и Наука — сестра,

Лик пшеничный, с брадой солнцевласой —

Воплощенье любви и добра!

Оку Спасову сумрак несносен,

Ненавистен телец золотой;

Китеж-град, ладан Саровских сосен —

Вот наш рай вожделенный, родной.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Верьте ж, братья, за черным ненастьем

Блещет солнце — господне окно;

Чашу с кровью — всемирным причастьем

Нам испить до конца суждено.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Я потомок лапландского князя,

Калевалов волхвующий внук,

Утолю без настоек и мази

Зуд томлений и пролежни скук.

Клуб земной — с солодягой корчагу

Сторожит Саваофов ухват,

Но, покорствуя хвойному магу,

Недвижим златорогий закат.

И скуластое солнце лопарье,

Как олений, послушный телок,

Тянет желтой морошковой гарью

От колдующих тундровых строк.

Стих — дымок над берестовым чумом,

Где уплыла окунья уха,

Кто прочтет, станет гагачьим кумом

И провидцем полночного мха.

Льдяный Врубель, горючий Григорьев

Разгадали сонник ягелей;

Их тоска — кашалоты в поморьи —

Стала грузом моих кораблей.

Не с того ль тянет ворванью книга

И смолой запятых табуны?

Вашингтон, черепичная Рига

Не вместят кашалотной волны.

Уплывем же, собратья, к Поволжью,

В папирусно-тигриный Памир!

Калевала сродни желтокожью,

В чьем венце ледовитый сапфир.

В русском коробе, в эллинской вазе,

Брезжат сполохи, полюсный щит,

И сапфир самоедского князя

На халдейском тюрбане горит.

Мой край, мое поморье,

Где песни в глубине!

Твои лядины, взгорья

Дозорены Егорьем

На лебеде-коне!

Твоя судьба — гагара

С Кащеевым яйцом,

С лучиною стожары,

И повитухи-хмары

Склонились над гнездом.

Ты посвети лучиной,

Синебородый дед!

Гнездо шумит осиной,

Ямщицкою кручиной

С метелицей вослед.

За вьюжною кибиткой

Гагар нескор полет…

Тебе бы сад с калиткой

Да опашень враскидку

У лебединых вод.

Боярышней собольей

Привиделся ты мне,

Но в сорок лет до боли

Глядеть в глаза сокольи

Зазорно в тишине.

Приснился ты белицей —

По бровь холстинный плат,

Но Алконостом-птицей

Иль вещею зегзицей

Не кануть в струнный лад.

Остались только взгорья,

Ковыль да синь-туман,

Меж тем как редкоборьем

Над лебедем Егорьем

Орлит аэроплан.

Горю, в тебя влюбленный, — если не знаешь, узнай!

Люблю, тобой сожженный, — если не знаешь, узнай!

Что мне судьбы жестокость, соперников коварство?

Сломлю я все препоны, — если не знаешь, узнай!

Не слушай злоречивых, я чту любви обеты,

Я чту любви законы, — если не знаешь, узнай!

Умру я, к изголовью ты встанешь — я воспряну,

Тобою оживленный, — если не знаешь, узнай!

Ты локоном летучим привязываешь сердце,

Я раб завороженный, — если не знаешь, узнай!

Сопернику на зависть тебя я поцелую,

Всегда не утоленный, — если не знаешь, узнай!

О, разве ты не знаешь, что Лахути — скиталец,

Твоим лицом плененный? Если не знаешь, узнай!

Сними чадру — доколе длить изгнанье Красоты?

Пускай увидит целый мир блистанье Красоты.

Цепей и пут не признают в республике любви —

Пою кудрей коротких власть, восстанье Красоты.

К чему коса, тугой аркан? И без него к себе

Сердца плененные влечет сверканье Красоты.

Любви заветную скрижаль читал я и, твое

Встречая имя, постигал призванье Красоты.

В совете сердца моего на месте первом был

Твой образ несравненный в день избранья Красоты.

Меч революции крушит все званья, всех владык,

Но не владычицу-любовь, не званье Красоты.

На тысячу вопросов даст нам логика ответ,

Но где уста, что отразят воззванье Красоты?

Всем счастье дарит Красота, один лишь Лахути,

Гонимый роком, испытал терзанье Красоты.

Как застава великанов — гор могучая гряда.

Там в журчанье неустанном льется праздная вода.

А у нас земля томится, — нет колодца, чтоб напиться,

Я пойду за воду биться — приведу ее сюда.

Истомлен народ мой жаждой, сушит рот проклятый зной…

Здесь у нас мечтает каждый о глотке воды всегда.

Я верну лугам их свойство — расцветать и зеленеть,

Тополей седое войско зашумит листвой тогда.

Пусть взовьется над садами яблонь розовое пламя,

В речке вместе с облаками отразятся пусть стада.

Я на радостях надену белоснежную чалму,

Для гостей амударьинских приготовлена еда.

А пока пора проститься, я иду за воду биться,

Не желаю я хвалиться, но она придет сюда!

Я тот, о милая отчизна, кто за тебя на смерть пойдет,

Кто сотней уст неутомимых тебе во славу гимн поет.

Я тот, кто пламенно и страстно в тебя до старости влюблен,

Кому любовь к тебе дарует и юный жар, и смелый взлет.

Я тот, кто в час беды грозящей, при свисте вражеской стрелы

Вперед кидается без страха и грудью за тебя встает.

Урок для юношей — в сраженьях промчавшаяся жизнь моя,

Рассказ о том, как люд рабочий встает на бой, свергает гнет.

Сегодня юноши педаром отцом зовут меня; я тот,

Кого своим солдатом старым зовет трудящийся народ.

Но к знанью разум мой стремится и к очищению — душа,

Пустых невежд самодовольство во мне приюта на найдет.

Таков при жизни; а настанет мой час глаза сомкнуть навек —

С живыми рядом я незримо продолжу боевой поход.

Когда услышишь дальний голос, что каждой песней и стихом

Тебя с восторгом прославляет, — знай, это голос мой поет.

Цветок, в чьем аромате — верность, увидишь на своем пути, —

Вглядись в него: меж лепестками мой взор живой тебе сверкнет.

Любовью к дорогому краю все существо мое полно,

С рассветом родины бессмертной мой дух бессмертье обретет.

Певец отчизны я, не диво, что людям громко говорю:

Я — Лахути из Кермапшаха, пусть каждый так меня зовет.

Жил человек рассеянный

На улице Бассейной.

Сел он утром на кровать,

Стал рубашку надевать,

В рукава просунул руки —

Оказалось, это брюки.

Вот какой рассеянный

С улицы Бассейной!

Надевать он стал пальто —

Говорят ему: не то.

Стал натягивать гамаши —

Говорят ему: не ваши.

Вот какой рассеянный

С улицы Бассейной!

Вместо шапки на ходу

Он надел сковороду.

Вместо валенок перчатки

Натянул себе на пятки.

Вот какой рассеянный

С улицы Бассейной!

Однажды на трамвае

Он ехал на вокзал

И, двери открывая,

Вожатому сказал:

— Глубокоуважаемый

Вагоноуважатый!

Вагоноуважаемый

Глубокоуважатый!

Во что бы то ни стало

Мне надо выходить.

Нельзя ли у трамвала

Вокзай остановить?

Вожатый удивился —

Трамвай остановился.

Вот какой рассеянный

С улицы Бассейной!

Он отправился в буфет

Покупать себе билет.

А потом помчался в кассу

Покупать бутылку квасу.

Вот какой рассеянный

С улицы Бассейной!

Побежал он на перрон,

Влез в отцепленный вагон,

Внес узлы и чемоданы,

Рассовал их под диваны,

Сел в углу перед окном

И заснул спокойным сном…

— Это что за полустанок? —

Закричал он спозаранок.

А с платформы говорят:

— Это город Ленинград.

Он опять поспал немножко

И опять взглянул в окошко,

Увидал большой вокзал,

Удивился и сказал:

— Это что за остановка —

Бологое иль Поповка? —

А с платформы говорят:

— Это город Ленинград.

Он опять поспал немножко

И опять взглянул в окошко,

Увидал большой вокзал,

Потянулся и сказал:

— Что за станция такая —

Дибуны или Ямская? —

А с платформы говорят:

— Это город Ленинград.

Закричал он: — Что за шутки!

Еду я вторые сутки,

А приехал я назад,

А приехал в Ленинград!

Вот какой рассеянный

С улицы Бассейной!

Я перевел Шекспировы сонеты,

Пускай поэт, покинув старый дом,

Заговорит на языке другом

В другие дни, в другом краю планеты.

Соратником его мы признаем,

Защитником свободы, правды, мира.

Недаром имя славное Шекспира

По-русски значит: потрясай копьем.

Три сотни раз и тридцать раз и три

Со дня его кончины очертила

Земля урочный путь вокруг светила,

Свергались троны, падали цари…

А гордый стих и в скромном переводе

Служил и служит правде и свободе.

Цветная осень — вечер года —

Мне улыбается светло.

Но между мною и природой

Возникло тонкое стекло.

Весь этот мир — как на ладони,

Но мне обратно не идти.

Еще я с Вами, но в вагоне,

Еще я дома, но в пути.

Как поработала зима!

Какая ровная кайма,

Не нарушая очертаний,

Легла на кровли стройных зданий.

Вокруг белеющих прудов —

Кусты в пушистых полушубках.

И проволока проводов

Таится в белоснежных трубках.

Снежинки падали с небес

В таком случайном беспорядке,

А улеглись постелью гладкой

И строго окаймили лес.

На всех часах вы можете прочесть

Слова простые истины глубокой:

Теряя время, мы теряем честь.

А совесть остается после срока.

Она живет в душе не по часам,

Раскаянье всегда приходит поздно.

А честь на час указывает нам

Протянутой рукою — стрелкой грозной.

Чтоб наша совесть на казнила нас,

Не потеряйте краткий этот час.

Пускай, как стрелки в полдень, будут вместе

Веленья нашей совести и чести!

Порой часы обманывают нас,

Чтоб нам жилось на свете безмятежней.

Они опять покажут тот же час,

И верится, что час вернулся прежний.

Обманчив дней и лет круговорот:

Опять приходит тот же день недели,

И тот же месяц снова настает —

Как будто он вернулся в самом деле.

Известно нам, что час невозвратим,

Что нет ни дням, ни месяцам возврата,

Но круг календаря и циферблата

Мешает нам понять, что мы летим.

Как призрачно мое существованье!

А дальше что? А дальше — ничего…

Забудет тело имя и прозванье, —

Не существо, а только вещество.

Пусть будет так.

Не жаль мне плоти тленной,

Хотя она седьмой десяток лет

Бессменно служит зеркалом вселенной,

Свидетелем, что существует свет.

Мне жаль моей любви, моих любимых.

Ваш краткий век, ушедшие друзья,

Исчезнет без следа в неисчислимых,

Несознанных веках небытия.

Вам все равно, — взойдет ли вновь светило,

Рождая жизнь бурливую вдали,

Иль наше солнце навсегда остыло

И жизни нет и нет самой земли…

Здесь, на земле, вы прожили так мало,

Но в глубине открытых ваших глаз

Цвела земля и небо расцветало,

И звездный мир сиял в зрачках у вас.

За краткий век страданий и усилий,

Тревог, печалей, радостей и дум

Вселенную вы сердцем отразили

И в музыку преобразили шум.

Ты много ли видел на свете берез?

Быть может, всего только две, —

Когда опушил их впервые мороз

Иль в первой весенней листве.

А может быть, летом домой ты пришел,

И солнцем наполнен твой дом,

И светится чистый березовый ствол

В саду за открытым окном.

А много ль рассветов ты встретил в лесу?

Не больше, чем два или три,

Когда, на былинках тревожа росу,

Без цели бродил до зари.

А часто ли видел ты близких своих?

Всего только несколько раз, —

Когда твой досуг был просторен и тих

И пристален взгляд твоих глаз.

Все то, чего коснется человек,

Приобретает нечто человечье.

Вот этот дом, нам прослуживший век,

Почти умеет пользоваться речью.

Мосты и переулки говорят.

Беседуют между собой балконы.

И у платформы, выстроившись в ряд,

Так много сердцу говорят вагоны.

Давно стихами говорит Нева.

Страницей Гоголя ложится Невский.

Весь Летний сад — Онегина глава.

О Блоке вспоминают Острова,

А по Разъезжей бродит Достоевский.

Сегодня старый маленький вокзал,

Откуда путь идет к финляндским скалам,

Мне молчаливо повесть рассказал

О том, кто речь держал перед вокзалом.

А там еще живет петровский век

В углу между Фонтанкой и Невою…

Все то, чего коснется человек,

Озарено его душой живою.

Исчезнет мир в тот самый час,

Когда исчезну я,

Как он угас для ваших глаз,

Ушедшие друзья.

Не станет солнца и луны,

Поблекнут все цветы.

Не будет даже тишины,

Не станет темноты.

Нет, будет мир существовать,

И пусть меня в нем нет,

Но я успел весь мир обнять,

Все миллионы лет.

Я думал, чувствовал, я жил

И все, что мог, постиг

И этим право заслужил

На свой бессмертный миг.

Дождись, поэт, душевного затишья,

Чтобы дыханье бури передать,

Чтобы легло одно четверостишье

В твою давно раскрытую тетрадь.

Года четыре был я бессмертен,

Года четыре был я беспечен,

Ибо не знал я о будущей смерти,

Ибо не знал я, что век мой не вечен.

Вы, что умеете жить настоящим,

В смерть, как бессмертные дети, не верьте

Миг этот будет всегда предстоящим —

Даже за час, за мгновенье до смерти.

Полные жаркого чувства,

Статуи холодны.

От пламени стены искусства

Коробиться не должны.

Как своды античного храма —

Души и материи сплав, —

Пушкинской лирики мрамор

Строен и величав.

Все умирает на земле и в море,

Но человек суровей осужден:

Он должен знать о смертном приговоре,

Подписанном, когда он был рожден.

Но, сознавая жизни быстротечность,

Он так живет — наперекор всему, —

Как будто жить рассчитывает вечность

И этот мир принадлежит ему.

Даже по делу спеша, не забудь:

Этот короткий путь —

Тоже частица жизни твоей.

Жить и в пути умей.

Старайтесь сохранить тепло стыда.

Все, что вы в мире любите и чтите,

Нуждается всегда в его защите

Или исчезнуть может без следа.

Читатель мой особенного рода:

Умеет он под стол ходить пешком.

Но радостно мне знать, что я знаком

С читателем двухтысячного года!

Человек — хоть будь он трижды гением

Остается мыслящим растением.

С ним в родстве деревья и трава.

Не стыдитесь этого родства.

Вам даны до вашего рождения

Сила, стойкость, жизненность растения.

Пусть будет небом верхняя строка,

А во второй клубятся облака,

На нижнюю сквозь третью дождик льется,

И ловит капли детская рука.

Я сегодня — красный плотник,

Песню выпилю пилой…

Я — помощник, я — работник

В этой жизни трудовой!

Р-раз! — летят из бревен щепки,

Щепки красные в закат.

Мой топор живой и крепкий

Топором быть очень рад!

Пой, струганок, звонче, глуше,

Пой на разные лады.

С бревен шелковые стружки

Лезут в снежные пруды.

Сжал смертельно топорище,

Вспыхнул мой веселый взмах…

Пусть не шляется, как нищий,

Тень былого в городах!

Мой топор — живое Слово,

Мысль — упрямая пила.

Будет весел дом наш новый,

Дом — и два больших крыла,

Чтоб подняться во вселенной,

Чтоб сказать иным мирам:

— Мы идем от жизни пленной,

Мы сегодня — в гости к вам!

Вы меня не таким загадали

И напрасно связали с избой.

Ураганы железа и стали

Пронеслись над моей головой.

Будет врать о любви, и о боге,

И о многом и многом другом.

Не вернут нас ни кони, ни дроги

В старорусский родительский дом!

Сказка это, чудо ль

Или это — бред:

Отзвенела удаль

Разудалых лет.

Песня отзвенела

Над родной землей.

Что же ты наделал,

Синеглазый мой?

Отшумело поле,

Пролилась река,

Русское раздолье,

Русская тоска.

Ты играл снегами,

Ты и тут и там

Синими глазами

Улыбался нам.

Кто тебя, кудрявый,

Поманил, позвал?

Пир земной со славой

Ты отпировал.

Было это, нет ли,

Сам не знаю я.

Задушила петля

В роще соловья.

До беды жалею,

Что далеко был

И петлю на шее

Не перекусил!

Кликну, кликну с горя,

А тебя уж нет.

В черном коленкоре

На столе портрет.

Дождичек весенний

Окропил наш сад.

Песенник Есенин,

Синеглазый брат,

Вековая просинь,

Наша сторона…

Если Пушкин — осень,

Ты у нас — весна!

В мыслях потемнело,

Сердце бьет бедой.

Что же ты наделал,

Раскудрявый мой?!

Прошли года, а я все тот же,

Душой мятежен и крылат.

Не потому ль мне все дороже,

Все ближе человечий сад?

Не потому ль глаза все шире,

Заветный путь певуч и прям?

Я рад: огонь в мятежном мире

И по моим скользнул крылам!

Щедроты сердца не разменяны,

и хлеб — все те же пять хлебов,

Россия Разина и Ленина,

Россия огненных столбов!

Бродя тропами незнакомыми

и ранами кровоточа,

лелеешь волю исполкомами

и колесуешь палача.

Здесь в меркнущей фабричной копоти,

сквозь гул машин вопит одно:

— И улюлюкайте и хлопайте

за то, что мне свершить дано! —

А там — зеленая и синяя,

туманно-алая дуга

восходит над твоею скинией,

где что ни капля, то серьга.

Бесслезная и безответная!

Колдунья рек, трущоб, полей!

Как медленно, но всепобедная

точится мощь от мозолей.

И день грядет и — молний трепетных

распластанные веера

на труп укажут за совдепами

на околевшее Вчера.

И Завтра… веки чуть приподняты,

но мглою даль заметена.

Ах, с розой девушка — Сегодня!

Ты —

обетованная страна.

России синяя роса,

Крупитчатый, железный порох

И тонких сабель полоса,

Сквозь вихрь свистящая в просторах, —

Кочуйте, Мор, Огонь и Глад —

Бичующее Лихолетье:

Отяжелевший век огляд

На борозды годины третьей.

Но каждый час, как вол, упрям,

Ярем гнетет крутую шею;

Дубовой поросли грубее,

Рубцуется рубаки шрам;

И, желтолицый печенег,

Сыпняк, иззябнувший в шинели,

Ворочает белками еле

И еле правит жизни бег…

Взрывайся, пороха крупа!

Свисти, разящий полумесяц!

Россия — дочь!

Жена!

Ступай —

И мертвому скажи: «Воскресе».

Ты наклонилась, и ладонь

Моя твое биенье чует,

И конь крылатый, молодой

Тебя выносит — вон из тучи…

Опять весна, и ветер свежий

качает месяц в тополях…

Стопой веков — стопой медвежьей —

протоптанный, оттаял шлях.

И сердцу верится, что скоро

от журавлей и до зари,

клюкою меряя просторы,

потянут в дали кобзари.

И долгие застонут струны

про волю в гулких кандалах,

предтечу солнечной коммуны,

поймой потом на полях.

Тарас, Тарас!

Ты, сивоусый,

загрезил над крутым Днепром:

сквозь просонь сыплешь песен бусы

и «Заповит’а» серебром…

Косматые нависли брови,

и очи карие твои

гадают только об улове

очеловеченной любви.

Но видят, видят эти очи

(и слышит ухо топот ног!),

как селянин и друг-рабочий

за красным знаменем потек.

И сердцу ведомо, что путы

и наши, как твои, падут

и распрямит хребет согнутый

прославленный тобою труд.

Неровный ветер страшен песней,

звенящей в синее стекло.

— Куда брести, Октябрь, тебе с ней,

коль небо кровью затекло?

Сутулый и подслеповатый,

дорогу щупая клюкой,

какой зажмешь ты рану ватой,

водой опрыскаешь какой?

В шинелях — вши, и в сердце — вера

ухабами качает путь.

Не от штыка — от револьвера

в пути погибнуть: как-нибудь.

Но страшен ветер, что в окошко

поет протяжно и звенит,

и, не мигая глазом, кошка

ворочает пустой зенит.

Очки поправив аккуратно

и аккуратно сгладив прядь,

вздохнув над тем, что безвозвратно

ушло, что надо потерять, —

ты сажу вдруг стряхнул дремоты

с припухших красноватых век,

и (Зингер злится!) — пулеметы

иглой застрачивают век.

В дыму померкло: «Мира!» — «Хлеба!»

Дни распахнулись — два крыла.

И Радость радугу в полнеба,

как бровь тугую, подняла.

Что стало с песней безголосой,

Звеневшей в мерзлое стекло?

Бубнят грудастые матросы,

что весело-развесело.

И пестует, пятью мечами

пронзая дряхлый Вифлеем,

звезды струящееся пламя

ребенка перед миром всем.

И, старина, за возмужалым,

за мудрым, за единым — ты

бредешь с «Интернационалом»,

крутя пожухлые листы.

Семнадцатый!..

Но догорели

в апреле трели соловья.

Прислушайся:

не в октябре ли

звучат весенние свирели

ликующего бытия?

Перебирает митральеза,

чеканя, четки все быстрей;

взлетев, упала «Марсельеза»;

и из бетона и железа,

над миром, гимн, греми и рей!

«Интернационал»!

Как узко,

как узко сердцу под ребром,

когда напружен каждый мускул

тяжелострунным Октябрем!

Горячей кровью жилы-струны

поют и будут петь вовек,

пока под радугой Коммуны

возносит молот человек.

Октябрь, Октябрь!

Какая память,

над алым годом ворожа,

тебя посмеет не обрамить

протуберанцем мятежа?

Какая кровь, ползя по жилам,

не превратится вдруг в вино,

чтоб ветеранам-старожилам

напомнить о зиме иной?

О той зиме, когда метели

летели в розовом трико,

когда сугробные недели

мелькали так легко-легко;

о той зиме, когда из фабрик

преображенный люд валил

и плыл Октябрь (а не октябрик!) —

распятием орлиных крыл…

Ты был, Октябрь.

И разве в стуже

твоей не чуялась сирень?

И даже был картуз твой, друже,

приплюснут лихо набекрень.

Мы не забыли, как в садах Пале-Рояля

И у кафе Фуа ты пламенно громил

Разврат Людовика, о Демулен Камилл,

Как дым Бастилию окутал, день вуаля!

Сент-Антуанское предместье наша память,

Как раковина жемчуг, помнит и хранит,

И ненавистен башен спаянный гранит,

Возлегший, чтоб глухим венком позор обрамить

Но пали, пали королевские твердыни:

Аристократа опрокинул санкюлот!

О, Франция!

О, времени тяжелый лёт!

О, беднота воинственная, где ты ныне?

Одряхший мир — в параличе, и участили

События набухший кровью пульс его.

А в недрах зреет — зреет мести торжество

И гибелью грозит последней из Бастилий.

Так.

Рухнет и она.

От пролетарской пули

Кипит и пенится вселенская заря.

И сменим Двадцать Пятым Октября

Четырнадцатое Июля!

Три года гневалась весна,

три года грохотали пушки,

и вот — в России не узнать

пера и голоса кукушки.

Заводы весен, песен, дней,

отрите каменные слезы:

в России — вора голодней

земные груди гложет озимь.

Россия — лен, Россия — синь,

Россия — брошенный ребенок,

Россию, сердце, возноси

руками песен забубенных.

Теперь там зори поднял май,

теперь там груды черных пашен,

теперь там — голос подымай,

и мир другой тебе не страшен.

Теперь там мчатся ковыли,

и говор голубей развешан,

и ветер пену шевелит

восторгом взмыленных черешен.

Заводы, слушайте меня —

готовьте пламенные косы:

в России всходят зеленя

и бредят бременем покоса!

Красные зори,

красный восход,

красные речи

у Красных ворот

и красный,

на площади Красной,

народ.

У нас пирогами

изба красна,

у нас над лугами

горит весна.

И красный кумач

на клиньях рубах,

и сходим с ума

о красных губах.

И в красном лесу

бродит красный зверь

И в эту красу

прошумела смерть.

Нас толпами сбили,

согнали в ряды,

мы красные в небо

врубили следы.

За дулами дула,

за рядом ряд,

и полымем сдуло

царей и царят.

Не прежнею спесью

наш разум строг,

но новые песни

все с красных строк.

Гляди ж, дозирая,

веков Калита:

вся площадь до края

огнем налита!

Краснейте же, зори,

закат и восход,

краснейте же, души,

у Красных ворот!

Красуйся над миром,

мой красный народ!

Раненым медведем

мороз дерет.

Санки по Фонтанке

летят вперед.

Полоз остер —

полосатит снег.

Чьи это там

голоса и смех?

«Руку

на сердце свое

положа,

я тебе скажу:

ты не тронь палаша!

Силе такой

становясь поперек, ты б хоть других —

не себя —

поберег!»

Белыми копытами

лед колотя, тени по Литейному —

дальше летят.

«Я тебе отвечу,

друг дорогой, — гибель нестрашная

в петле тугой!

Позорней и гибельней

в рабстве таком,

голову выбелив,

стать стариком.

Пора нам состукнуть

клинок о клинок:

в свободу —

сердце мое

влюблено!»

Розовые губы,

витой чубук.

Синие гусары —

пытай судьбу!

Вот они,

не сгинув,

не умирав,

снова собираются

в номерах.

Скинуты ментики,

ночь глубока,

ну-ка — вспеньте-ка

полный бокал!

Нальем и осушим

и станем трезвей:

«За Южное братство,

за юных друзей!»

Глухие гитары,

высокая речь…

Кого им бояться

и что им беречь?

В них страсть закипает,

как в пене стакан

впервые читаются

строфы «Цыган»…

Тени по Литейному

летят назад.

Брови из-под кивера

дворцам грозят.

Кончена беседа.

Гони коней!

Утро вечера —

мудреней.

Что ж это,

что ж это,

что ж это за песнь?!

Голову

на руки белые

свесь.

Тихие гитары,

стыньте, дрожа:

синие гусары

под снегом лежат!

Не за силу, не за качество

золотых твоих волос

сердце враз однажды начисто

от других оторвалось.

Я тебя запомнил докрепка,

ту, что много лет назад

без упрека и без окрика

загляделась мне в глаза.

Я люблю тебя, ту самую, —

все нежней и все тесней, —

что, назвавшись мне Оксаною,

шла ветрами по весне.

Ту, что шла со мной и мучилась,

шла и радовалась дням

в те года, как вьюга вьючила

груз снегов на плечи нам.

В том краю, где сизой замятью

песня с губ летит, скользя,

где нельзя любить без памяти

и запеть о том нельзя.

Где весна, схватившись за ворот,

от тоски такой устав,

хочет в землю лечь у явора,

у ракитова куста.

Нет, не сила и не качество

молодых твоих волос,

ты — всему была заказчица,

что в строке отозвалось.

Я дом построил из стихов!..

В нем окна чистого стекла, —

там ходят тени облаков,

что буря в небе размела.

Я сам строку свою строгал,

углы созвучьями крепил,

венец к венцу строфу слагал

до самых вздыбленных стропил.

И вот под кровлею простой

ко мне сошлись мои друзья,

чьи голоса — не звук пустой,

кого — не полюбить нельзя:

Творцы родных, любимых книг,

что мне окно открыли в мир;

друзья, чья верность — не на миг,

сошлись на новоселья пир.

Летите в окна, облака,

входите, сосны, в полный рост,

разлейся, времени река, —

мой дом открыт сиянью звезд!

От скольких людей я завишу:

от тех, кто посеял зерно,

от тех, кто чинил мою крышу,

кто вставил мне стекла в окно;

Кто сшил и скроил мне одежду,

кто прочно стачал сапоги,

кто в сердце вселил мне надежду,

что нас не осилят враги;

Кто ввел ко мне в комнату провод,

снабдил меня свежей водой,

кто молвил мне доброе слово,

когда еще был молодой.

О, как я от множеств зависим

призывов, сигналов, звонков,

доставки газеты и писем,

рабочих у сотен станков;

От слесаря, от монтера,

их силы, их речи родной,

от лучшего в мире мотора,

что движется в клетке грудной.

А что я собой представляю?

Не сею, не жну, не пашу —

по улицам праздно гуляю

да разве стихи напишу…

Но доброе зреет зерно в них

тяжелою красотой —

не чертополох, не терновник,

не дикий осот густой.

Нагреется калорифер,

осветится кабинет,

и жаром наполнятся рифмы,

и звуком становится свет.

А ты средь обычного шума

большой суеты мировой

к стихам присмотрись и подумай,

реши: «Это стоит того!»

Когда приходит в мир великий ветер,

против него встает, кто в землю врос,

кто никуда не движется на свете,

чуть пригибаясь под напором гроз.

Неутомимый, яростный, летящий,

валя и разметая бурелом,

он пред стеной глухой дремучей чащи

сникает перетруженным крылом.

И, не смирившись с тишиной постылой,

но и не смогши бушевать при ней,

ослабевает ветер от усилий,

упавши у разросшихся корней.

Но никакому не вместить участью

того, что в дар судьба ему дала:

его великолепное несчастье,

его незавершенные дела.

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю.

Им песен я своих не дам.

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

А здесь, в глухом чаду пожара,

Остаток юности губя,

Мы ни единого удара

Не отклонили от себя.

И знаем, что в оценке поздней

Оправдан будет каждый час…

Но в мире нет людей бесслезней,

Надменнее и проще нас.

Тот город, мной любимый с детства,

В его декабрьской тишине

Моим промотанным наследством

Сегодня показался мне.

Все, что само давалось в руки,

Что было так легко отдать:

Душевный жар, молений звуки

И первой песни благодать —

Все унеслось прозрачным дымом,

Истлело в глубине зеркал…

И вот уж о невозвратимом

Скрипач безносый заиграл.

Но с любопытством иностранки,

Плененной каждой новизной,

Глядела я, как мчатся санки,

И слушала язык родной.

И дикой свежестью и силой

Мне счастье веяло в лицо,

Как будто друг, от века милый,

Всходил со мною на крыльцо.

Он, сам себя сравнивший с конским глазом,

Косится, смотрит, видит, узнает,

И вот уже расплавленным алмазом

Сияют лужи, изнывает лед.

В лиловой мгле покоятся задворки,

Платформы, бревна, листья, облака.

Свист паровоза, хруст арбузной корки,

В душистой лайке робкая рука.

Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем

И вдруг притихнет, — это значит, он

Пугливо пробирается по хвоям,

Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон

И это значит, он считает зерна

В пустых колосьях, это значит, он

К плите дарьяльской, проклятой и черной,

Опять пришел с каких-то похорон.

И снова жжет московская истома,

Звенит вдали смертельный бубенец…

Кто заблудился в двух шагах от дома,

Где снег по пояс и всему конец?

За то, что дым сравнил с Лаокооном^{48},

Кладбищенский воспел чертополох,

За то, что мир наполнил новым звоном

В пространстве новом отраженных строф, —

Он награжден каким-то вечным детством,

Той щедростью и зоркостью светил,

И вся земля была его наследством,

А он ее со всеми разделил.

Я тебя в твоей не знала славе,

Помню только бурный твой рассвет,

Но, быть может, я сегодня вправе

Вспомнить день тех отдаленных лет.

Как в стихах твоих крепчали звуки,

Новые роились голоса…

Не ленились молодые руки,

Грозные ты возводил леса.

Все, чего касался ты, казалось

Не таким, как было до тех пор,

То, что разрушал ты, — разрушалось,

В каждом слове бился приговор.

Одинок и часто недоволен,

С нетерпеньем торопил судьбу,

Знал, что скоро выйдешь, весел, волен

На свою великую борьбу.

И уже отзывный гул прилива

Слышался, когда ты нам читал,

Дождь косил свои глаза гневливо,

С городом ты в буйный спор вступал.

И еще не слышанное имя

Молнией влетело в душный зал,

Чтобы ныне, всей страной хранимо.

Зазвучать как боевой сигнал.

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова, —

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Навеки!

Щели в саду вырыты,

Не горят огни.

Питерские сироты,

Детоньки мои!

Под землей не дышится,

Боль сверлит висок,

Сквозь бомбежку слышится

Детский голосок.

Постучи кулачком — я открою.

Я тебе открывала всегда.

Я теперь за высокой горою,

За пустыней, за ветром и зноем,

Но тебя не предам никогда…

Твоего я не слышала стона,

Хлеба ты у меня не просил.

Принеси же мне ветку клена

Или просто травинок зеленых,

Как ты прошлой весной приносил.

Принеси же мне горсточку чистой,

Нашей невской студеной воды,

И с головки твоей золотистой

Я кровавые смою следы.

Я к розам хочу, в тот единственный сад,

Где лучшая в мире стоит из оград.

Где статуи помнят меня молодой,

А я их под невскою помню водой.

В душистой тиши между царственных лип

Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,

Любуясь красой своего двойника.

И замертво спят сотни тысяч шагов

Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца

От вазы гранитной до двери дворца.

Там шепчутся белые ночи мои

О чьей-то высокой и тайной любви.

И все перламутром и яшмой горит,

Но света источник таинственно скрыт.

А я иду, где ничего не надо,

Где самый милый спутник — только тень,

И веет ветер из глухого сада,

А под ногой могильная ступень.

Что войны, что чума? Конец им виден скорый;

Их приговор почти произнесен.

Но кто нас защитит от ужаса, который

Был бегом времени когда-то наречен?

Идет моя нить от начала,

Висит на зеленом стебле,

На люльке, в которой ребенком качали,

И вьется по теплой земле,

Зеленая, гибкая, словно змея,

Все тянется, тянется нитка моя.

За солнечным годом срывается год,

Как будто минута одна,

А нить мою треплет под ветром невзгод,

Вот-вот оборвется она!

Но вижу я снова Начало начал,

Блестящее, светлое снова.

И прялка, как прежде, вертясь и стуча

Прядет моей пряжи основу.

Мне знать хорошо,

Что умел я хранить

Сквозь годы и беды

Блестящую нить…

На просторах родимых

В стране,

Что прекраснее всех,

Я тебя не искал —

Ты само приходило ко мне.

Ты, как свежесть плода,

Утоляло мне жажды огонь,

Ты, как друга рука,

На мою опускалось ладонь…

Потому,

Знаю я,

Тайной прелести полон наш труд,

В каждом слове моем

Тлеет миру невидимый трут —

То грядущего пламя

Сегодня тобой зажжено,

Овладеет сердцами

И души согреет оно.

Это время придет —

Во всю мощь прозвучит моя песнь

Это время придет,

И потомки услышат:

— Я есмь! —

Ибо песня поэта —

Грядущее

В нынешнем дне, —

То грядущее лето

В сегодняшней

Трудной

Весне!

Люблю грядущий день, с которым прошлый — рядом

В Москве достал я книг старинных груду,

И образов гряда приходит отовсюду,

И давние миры охватываю взглядом.

Как жалок жизненный надел, как узок он,

Когда одним лишь «я» так слепо ограничен.

Наш день торопится, торопит зычным кличем

Прорваться к свету будущих времен.

И этот день, и этот миг пройдут, как вехи,

Мелькнет, и вот — он в прошлом, этот час.

Так дружно строится грядущее у нас,

Затем что связь времен скрепили мы навеки.

Не я, не ты с семьей в родстве старинном,

А весь народ-творец передо мной.

Вот с ним-то жить хочу семьей одной,

Всего народа быть удачным сыном.

Его быть сыном. От души, со страстью

Входить в громадный мир его труда.

Он в муках очищался; никогда

Не ищет счастья он в чужом несчастье.

Сегодня день морозно-синий

С румянцем был во все лицо,

И ели, убранные в иней,

Обстали к вечеру крыльцо.

Вздыхая грузно на полатях,

До света грежу я всю ночь,

Что эти девки в белых платьях

И между ними моя дочь…

Глаза у них круглы и сини

Под нежной тенью поволок,

И наверху, посередине,

Луны отбитый уголок…

Глаза их радостны и чисты,

А щеки мягче калачей…

…И звезды снизаны в мониста

На нити тонкие лучей!

И дух такой морозно-синий,

Что даже распирает грудь…

И я отряхиваю иней

С висков, но не могу стряхнуть!

Наверно, родилось со мной «в сорочке»

Мое стремленье вечное вперед…

Оно кипя выносит песен строчки

Из-под пера шестидесятый год.

Пускай порой негромким было пенье,

Но десять или — более того,

Но двадцать волн моих стихотворений

Живут в душе народа моего.

Я не кончал научных академий,

Но тем горжусь я, что прошел бои,

Что были жизнь народа, труд и время —

Правдивые учители мои.

Стремленье сердца, лучшие порывы

В реальность строк полезных воплоти,

Работай, избегая перерыва,

Чтоб множить строки —

мысли во плоти,

Чтоб человеку помогать в пути.

Чтоб песней с ним беседовать сердечно.

Как видите вы, юные друзья,

Я не в расцвете юности, конечно,

Но молод вашей молодостью я.

Я полон счастья, полон новых звуков.

Как солнце, светит будущее мне.

За судьбы наших правнуков и внуков

Готов быть вечным воином в стране.

Вперед стремленье вечное, к высотам

У человека жить должно в крови

И звать к победам — первым, третьим, сотым

В работе, в жизни, к счастию в любви.

Не будет счет годов моих несметным,

И я, конечно, смертный человек.

Но в то же время стать могу бессмертным,

Коль, как река — теченью новых рек,

Вам передам свой опыт по работе,

Коль вы, горячий, молодой народ,

Как эстафету, дальше понесете

Мой труд, мое стремление вперед.

Знамен кровавых колыханье

На бледно-синих небесах,

Их слов серебряных блистанье

В холодных и косых лучах.

Рядов сплоченных шаг размерный,

И строгость бледно-серых лиц,

И в высоте неимоверной

Гудение железных птиц.

Не торжество, не ликованье,

Не смехом брызжущий восторг.

Во всем холодное сознанье,

Железный, непреложный долг.

Перевешу сапоги на плечи,

Положу в котомку сухарей

И пойду от раскаленной печи

В беспредельную тоску полей.

Синева и зелень не задушат

Задымленного в огне печей,

Я иду не бор зеленый слушать,

Не звенящий в сумраке ручей.

Я пойду в немытую деревню,

Я пойду к забытому отцу

Не скулить, не каяться плачевно,

Не кадить корявому лицу.

Я грозой спалю мою деревню,

Я дождем смету тоску с полей,

Чтоб победней, веселей, напевней

Засверкал и зазвенел ручей.

Чтоб в глаза покорные коровьи

Бросил он серебряную дрожь,

Чтоб пожаром вспыхнула на нови

Золотом бушующая рожь.

Чтоб на месте земляных конурок

Солнечные вздыбились дома,

Чтобы, сбросив бабий плат понурый

Солнцем захлебнулась синева.

Портретов Ленина не видно:

Похожих не было и нет.

Века уж дорисуют, видно,

Не дорисованный портрет.

Перо, резец и кисть не в силах

Весь мир огромный охватить,

Который бьется в этих жилах

И в этой голове кипит.

Глаза и мысль нерасторжимы,

А кто так мыслию богат,

Чтоб передать непостижимый,

Века пронизывающий взгляд?

Мы все — рабочие — живем

Своей работой и трудом.

Мы тоже люди — почему ж

Нам быть у баев под ярмом?

От грузной ноши тяжко нам,

И кровь струится по плечам.

Они хотят, чтоб мы, как скот,

Подвластны были их бичам.

Богато баи все живут,

Богатство баям дал наш труд,

Но в благодарность нам за то

Они нас мучают и бьют.

Но мы хотим идти вперед,

Сотрем с лица кровавый пот.

Поднимем головы свои

Из праха, из-под ног господ.

Настало время, батраки!

С плеч сбросим бремя, бедняки!

Победа впереди встает,

Лучи сияют нам в пути!

День этот — праздник для труда,

Да сгинет байство навсегда!

Бездомными нам не бродить

И не батрачить никогда.

Оружье нужно для борьбы,

На бой вооружимся мы.

Прогоним баев-кровопийц,

Защитников насилья, тьмы!

Сними чиммат^{54}, открой лицо, для всех прекрасной будь,

Оковы на куски разбей, им неподвластной будь!

Невежеству кинжал наук вонзи глубоко в грудь,

Науке, мудрости мирской, всегда причастной будь!

Поблекшему во тьме лицу дай радостью цвести,

Укрась ученых мудрых пир и розой красной будь!

Невежества и рабства яд тебе дают муллы,

Ты ханжество их обличай и речью страстной будь!

Заставь их лица почернеть от злобы и стыда,

Для всех, кто женщину не чтит, стрелой опасной будь!

Из тьмы чиммата, как из туч луна, блесни лицом,

Из темной жизни выходи, зарею ясной будь!

Лучи учености возьми, а не сурьму для глаз,

Войди в дворцы наук, искусств, для всех прекрасной будь!

Иду я — и светится день обновление.

В свободно-весенней,

Сердечной и мягкой тиши небосклона —

Ледоход!

У черного лона

Размокшей земли, как слепые кутята,

Беспомощно булькая, дергаясь, роясь,

Ручьи копошатся, неловко, с трудом…

А там, отдаленно,

Ждет нежное облачко в небе пустом:

Когда же простор лучезарный и синий

Не станет разбрасывать утренний иней,

Воскреснут сады в черноземе и глине

И легкая туча прискачет потом

В лазурном плаще, на коне золотом.

В нежнейшей из моих улыбок,

В моем внимательнейшем взгляде

Печаль, как вор, присутствует незримо.

И вот опять печаль сейчас

Сквозь дверь распахнутую, не стучась,

Пришла ко мне, как гость на пир приходит…

Она пришла от мальчика обиженного,

Родителями изгнанного из хижины.

В миг одиночества она спешит ко мне,

Ложится на сердце мое,

Как тусклый зимний день на снежные поляны

Иду я тихо к родникам моих страданий,

Не зная — боль моя легла ли на весы,

Я вижу взгляды жертв залитых, посиневших.

Мои страдания растут над бездной мира,

И старая тоска бредет, как ветер ночи,

Чтоб мне сказать:

«Ты одинок в страданьях глубочайших,

Умом и сердцем бродишь над мирами,

Как тихую овцу на отдых к ночи,

Тебя погонит смерть и заберет с собой».

И тяжко, тяжко за непрожитые дни, —

Как бы на старом тракте вехами они, —

И тяжело и больно мне за мир,

Что перед лезвием стоит себе с молитвой…

И обнимаю я столпы душевной веры

И говорю:

«Я человек, чей малый след затерян в поле,

Я человек, в чьем теле скорбь, чье сердце без защиты

Чего еще я жду!»

Вглядись, как к чаше полного бутона

пчела приникла в жажде воспаленной:

отрава или мед?

Поникли лепестки под бременем тяжелым,

и клонится бутон на стебле напряженном:

блаженство или смерть?

В порыве яростном, безудержном и жадном

до сердцевины проникает жало:

убийство или страсть?

Вглядись, как к чаше полного бутона

пчела приникла в жажде воспаленной:

так расцветает жизнь.

Презренье мое уничтожит сто тысяч солдат,

сто тысяч штыков, сто тысяч винтовок, что смерть изрыгали,

Я таков. Я безжалостной ненавистью испепелю

пятьдесят королей, пятьдесят королевских регалий

и тронов.

Ярость моя — сильнее патронов,

разрушительней бризантных снарядов, летящих, визжа.

О, громовые раскаты, бунтарский порыв миллионов,

взметнувших плакаты багряного мятежа

в ливне пуль… Погоди, погоди! Проклятье мое

распрямится и кинется к сейфам и кассам.

Никакая броня не в силах укрыть от меня

сокровищ награбленных! Биржевикам толстомясым

спасения нет! Взгляды рабочих голодных,

как летучие змеи огня, настигают везде богачей.

Куда бежать от суда?

Эй, заводчик, торгаш, кровопийца-кащей!

Вы страшитесь погибели неминучей,

цепляетесь жадно за жизнь и висите

подле сети паучьей, у края ловчих тенет,

где гудящие мухи в агонии дергают клейкие нити.

Вам — пасторы да попы, духовная каста. —

пора с пирами проститься, поститься вам надо!

Беснуется паства: баста! Смиренные чада

до самой земли сровняли строптивых церквей шпили

и вместо лживой любви, возглашаемой в храмах,

взрастили таинства истинной дружбы людей.

В страданьях рождаются тысячи ересиархов упрямых,

незримых мучеников, апостолов новых идей…

……………………….

Презренье мое уничтожит сто тысяч солдат,

сто тысяч штыков, сто тысяч винтовок, что смерть изрыгали.

Я безжалостной ненавистью испепелю

пятьдесят королей, пятьдесят королевских регалий

и тронов!..

Я сгорел в пожарах страсти,

горя, ненависти, счастья.

Пепел мой смешался с прахом

юной ведьмы и монаха,

с поцелуем их прощальным

на огне костра венчальном!

Но, сожженный, возрождаюсь

в новой плоти, в новой жажде

жизни, творчества, горенья —

вновь костры, вновь Воскресенье…

О душе промолчу: душа — вне предела

Магнетической буре страстей отдана,

бесформенна, эфемерна она.

Я опишу геометрию тела.

Лицо — круг. Выдвинут вперед

нос — треугольник с гипотенузой.

Очерченный поцелуями рот

навечно обвенчан с музой.

Транспортир бровей: не видать ни зги

в чернети этих разлатых штуковин.

У смуглых век две синих дуги, —

поверьте, я очень греховен.

Глаза — оттенка балтийской волны.

Зрачков расширенных темные недра,

горящие взоры из глубины,

как снопы цветов, исторгают щедро.

В ушах «Интернационал» — хорал.

Шкала настроений — непостоянна.

В моей груди — мятежа интеграл.

Сердце — радуга, флейта Пана^{57}.

Пол опустевшей безрадостной нивы

вымела осень — до колоса.

В сердце — зевота полей сиротливых,

засухой сжатые полосы.

Грабли сгребли все, что срезали косы.

Вянет листва облетелая.

Осень подходит, туманная осень.

Что ж! Ничего не поделаешь!

Ветер осенний ограбил природу.

Нивы остались раздетыми.

Может, и творчество этого года

как-то невзрачно поэтому?

Да уж: посев мой удачливым не был!

Сеянный в засуху грустную,

вырос без влаги чахоточный стебель,

зерна качая безвкусные.

Чахлых скирдов обнаженные ребра

встали скелета громадою.

Стук молотилок добычею доброй

хмурое сердце не радует.

Осень шумит на картофельном поле

ржавой ботвой да бурьянами.

Борозды, вдаль убегая на волю,

рельсами блещут туманными.

Грустные мысли бегут поневоле

в дали, где озимь печалится.

Что-то припомнилось… Так среди поля

камень знакомый встречается.

Еще во мгле ты виден, край мой бедный, —

насильем заткнут рот, и зубы гневно сжаты,

но расцветает в синеве победной

душа — окровавленной, но крылатой.

Пусть в ранах сердце, пот на лбу смертельный,

но зори все светлей, и день приносит вести,

что близится из дали запредельной

час начинать святое дело мести.

День в пушечных громах встает, штыками

лучей — свободу нам неся и рабство руша;

звени же, песня, словом и делами,

в лесу и в ветре шаг победы слушай!

Цепь свастики уже теряет звенья,

советский мощный меч не ласков к вражьим спинам.

Народ! Все меньше наше отдаленье,

и сам его убавить помоги нам!

И прежде чем укрыть в могиле

Навеки от живых людей,

В Колонном зале положили

Его на пять ночей и дней…

И потекли людские толпы,

Неся знамена впереди,

Чтобы взглянуть на профиль желтый

И Красный орден на груди.

Текли. А стужа над землею

Такая лютая была,

Как будто он унес с собою

Частицу нашего тепла.

И пять ночей в Москве не спали

Из-за того, что он уснул.

И был торжественно-печален

Луны почетный караул.

Холодный, цвета стали,

Суровый горизонт…

Трамвай идет к заставе,

Трамвай идет на фронт.

Фанера вместо стекол,

Но это ничего,

И граждане потоком

Вливаются в него.

Немолодой рабочий —

Он едет на завод,

Который дни и ночи

Оружие кует.

Старушку убаюкал

Ритмичный шум колес:

Она танкисту-внуку

Достала папирос.

Беседуя с сестрою

И полковым врачом,

Дружинницы — их трое —

Сидят к плечу плечом.

У пояса граната,

У пояса наган,

Высокий, бородатый —

Похоже, партизан,

Пришел помыться в баньке,

Побыть с семьей своей,

Принес сынишке Саньке

Немецкий шлем-трофей —

И снова в путь-дорогу,

В дремучие снега,

Выслеживать берлогу

Жестокого врага,

Огнем своей винтовки

Вести фашистам счет…

Мелькают остановки,

Трамвай на фронт идет.

Везут домохозяйки

Не щедрый свой паек,

Грудной ребенок — в байке

Откинут уголок —

Глядит (ему все ново).

Гляди, не забывай

Крещенья боевого, —

На фронт идет трамвай.

Дитя! Твоя квартира

В обломках. Ты — в бою

За обновленье мира,

За будущность твою.

Лошадка добрая моя,

По имени Пегас,

Ты тут как тут, чуть только я

Отдам тебе приказ.

Не будь бы этого, беда —

Ходить бы мне пешком.

И только редко, иногда,

Ты молвишь мне тишком:

«Хозяюшка, повремени,

Дозволь передохнуть.

Невыносимые ремни

Мне натрудили грудь.

Путей-дорог не разузнав,

Я попадал в затор.

Карабкаясь по крутизнам,

Я ноги поистер».

Пегашка, верный мой конек,

Друг сердца моего,

Чтоб ты чего-нибудь не мог —

Не может быть того.

Твоя испытанная прыть

Другим коням пример.

А ну-ка… надо повторить

И взять вон тот барьер…

Но надо думать, как-никак,

Настанет день такой,

Когда удастся, мой бедняк,

Уйти нам на покой.

Оставив небогатый кров,

Неприхотливый скарб,

Возьмем с тобой последний ров

Последний наш эскарп.

Перемахнем через плато,

А там — ручей и луг,

Где будет нами испито

Спокойствие, мой друг.

Старинный рыцарский пейзаж,

Приют усталых душ;

Кому придет такая блажь —

Искать такую глушь!

Живем мы, дней не торопя,

Спокойные душой.

Тревожу редко я тебя

Прогулкой небольшой.

Но чу!.. Из-за кольца лесов

Донесся в наш приют

Какой-то звук, какой-то зов —

И ты уж тут как тут.

«Хозяюшка, поторопись!

Темнеет. Путь далек.

Попробуем сначала рысь,

А там пойдем в галоп».

И снова, юные, как встарь,

Летим, барьер беря.

Горит над нами, как янтарь,

Закатная заря…

И так, покуда не погас

Вечерний этот свет,

Мы неразлучны, мой Пегас,

И нам покоя нет.

Все тот же путь, все тот же кров,

На радости скупой.

И так — пока могильный ров

Нас не возьмет с тобой.

Читатель мой, не надобно бояться,

Что я твой книжный шкаф обременю

Посмертными томами (штук пятнадцать)

Одетыми в тисненую броню.

Нет. Издана не пышно, не богато,

В простой обложке серо-голубой,

То будет книжка малого формата,

Чтоб можно было брать ее с собой.

Чтобы она у сердца трепетала

В кармане делового пиджака,

Чтобы ее из сумки извлекала

Домохозяйки теплая рука.

Чтоб девочка в капроновых оборках

Из-за нее бы не пошла на бал,

Чтобы студент, забывши про пятерки,

Ее во время лекции читал…

«Товарищ Инбер, — скажут педагоги, —

Невероятно! Вас не разберешь.

Вы нарушаете регламент строгий,

Вы путаете нашу молодежь».

Я знаю — это не педагогично,

Но знаю я и то, что сила строк

Порою может заменить (частично)

Веселый бал и вдумчивый урок.

Теченье дня частенько нарушая

(Когда сама уйду в небытие), —

Не умирай же, книжка небольшая,

Живи подольше, детище мое!

Поэзия, я буду клясться

Тобой и кончу, прохрипев:

Ты не осанка сладкогласца,

Ты — лето с местом в третьем классе

Ты — пригород, а не припев.

Ты — душная, как май, Ямская,

Шевардина ночной редут,

Где тучи стоны испускают

И врозь по роспуске идут.

И в рельсовом витье двояся, —

Предместье, а не перепев, —

Ползут с вокзалов восвояси

Не с песней, а оторопев.

Отростки ливня грязнут в гроздьях

И долго, долго, до зари,

Кропают с кровель свой акростих,

Пуская в рифму пузыри.

Поэзия, когда под краном

Пустой, как цинк ведра, трюизм,

То и тогда струя сохранна,

Тетрадь подставлена, — струись!

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью — убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

Но старость — это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

Я под Москвою эту зиму,

Но в стужу, снег и буревал

Всегда, когда необходимо,

По делу в городе бывал.

Я выходил в такое время,

Когда на улице ни зги,

И рассыпал лесною темью

Свои скрипучие шаги.

Навстречу мне на переезде

Вставали ветлы пустыря.

Надмирно высились созвездья

В холодной яме января.

Обыкновенно у задворок

Меня старался перегнать

Почтовый или номер сорок,

А я шел на шесть двадцать пять.

Вдруг света хитрые морщины

Сбирались щупальцами в круг.

Прожектор несся всей махиной

На оглушенный виадук.

В горячей духоте вагона

Я отдавался целиком

Порыву слабости врожденной

И всосанному с молоком.

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя,

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства,

Которые кладет нужда,

И новости и неудобства

Они несли, как господа.

Рассевшись кучей, как в повозке,

Во всем разнообразье поз,

Читали дети и подростки,

Как заведенные, взасос.

Москва встречала нас во мраке,

Переходившем в серебро,

И, покидая свет двоякий,

Мы выходили из метро.

Потомство тискалось к перилам

И обдавало на ходу

Черемуховым свежим мылом

И пряниками на меду.

Я кончился, а ты жива.

И ветер, жалуясь и плача,

Раскачивает лес и дачу,

Не каждую сосну отдельно,

А полностью все дерева

Со всею далью беспредельной,

Как парусников кузова

На глади бухты корабельной.

И это не из удальства

Или из ярости бесцельной,

А чтоб в тоске найти слова

Тебе для песни колыбельной.

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую

И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена подушка.

Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по-старому,

Преображение господне.

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора,

И осень, ясная, как знаменье,

К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский

Сквозной, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,

Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами

Соседствовало небо важно,

И голосами петушиными

Перекликалась даль протяжно.

В лесу казенной землемершею

Стояла смерть среди погоста,

Смотря в лицо мое умершее,

Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически

Спокойный голос чей-то рядом.

То прежний голос мой провидческий

Звучал, не тронутый распадом:

«Прощай, лазурь Преображенская

И золото второго Спаса.

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины.

Простимся, бездне унижений

Бросающая вызов женщина!

Я — поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный,

Полета вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство».

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И всё терялось в снежной мгле,

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Все время схватывая нить

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытья.

О, если бы я только мог

Хотя отчасти,

Я написал бы восемь строк

О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,

Бегах, погонях,

Нечаянностях впопыхах,

Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,

Ее начало,

И повторял ее имен

Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.

Всей дрожью жилок

Цвели бы липы в них подряд,

Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил

Живое чудо

Фольварков, парков, рощ, могил

В свои этюды.

Достигнутого торжества

Игра и мука —

Натянутая тетива

Тугого лука.

Большое озеро как блюдо.

За ним — скопленье облаков,

Нагроможденных белой грудой

Суровых горных ледников.

По мере смены освещенья

И лес меняет колорит.

То весь горит, то черной тенью

Насевшей копоти покрыт.

Когда в исходе дней дождливых

Меж туч проглянет синева,

Как небо празднично в прорывах,

Как торжества полна трава!

Стихает ветер, даль расчистив,

Разлито солнце по земле.

Просвечивает зелень листьев,

Как живопись в цветном стекле.

В церковной росписи оконниц

Так в вечность смотрят изнутри

В мерцающих венцах бессонниц

Святые, схимники, цари.

Как будто внутренность собора —

Простор земли, и чрез окно

Далекий отголосок хора

Мне слышать иногда дано.

Природа, мир, тайник вселенной,

Я службу долгую твою,

Объятый дрожью сокровенной,

В слезах от счастья отстою.

Идет без проволочек

И тает ночь, пока

Над спящим миром летчик

Уходит в облака.

Он потонул в тумане,

Исчез в его струе,

Став крестиком на ткани

И меткой на белье.

Под ним ночные бары,

Чужие города,

Казармы, кочегары,

Вокзалы, поезда.

Всем корпусом на тучу

Ложится тень крыла.

Блуждают, сбившись в кучу,

Небесные тела.

И страшным, страшным креном

К другим каким-нибудь

Неведомым вселенным

Повернут Млечный Путь.

В пространствах беспредельных

Горят материки.

В подвалах и котельных

Не спят истопники.

В Париже из-под крыши

Венера или Марс

Глядят, какой в афише

Объявлен новый фарс.

Кому-нибудь не спится

В прекрасном далеке

На крытом черепицей

Старинном чердаке.

Он смотрит на планету,

Как будто небосвод

Относится к предмету

Его ночных забот.

Не спи, не спи, работай,

Не прерывай труда,

Не спи, борись с дремотой,

Как летчик, как звезда.

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты — вечности заложник

У времени в плену.

Снег идет, снег идет.

К белым звездочкам в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет.

Снег идет, и всё в смятеньи,

Всё пускается в полет, —

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот.

Снег идет, снег идет,

Словно падают не хлопья,

А в заплатанном салопе

Сходит наземь небосвод.

Словно с видом чудака,

С верхней лестничной площадки,

Крадучись, играя в прятки,

Сходит небо с чердака.

Потому что жизнь не ждет.

Не оглянешься — и святки.

Только промежуток краткий,

Смотришь, там и новый год.

Снег идет, густой-густой.

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?

Может быть, за годом год

Следуют, как снег идет,

Или как слова в поэме?

Снег идет, снег идет,

Снег идет, и всё в смятеньи:

Убеленный пешеход,

Удивленные растенья,

Перекрестка поворот.

Пришел солдат домой с войны,

Глядит: в печи огонь горит,

Стол чистой скатертью накрыт,

Чрез край квашни текут блины,

Да нет хозяйки, нет жены!

Он скинул вещевой мешок,

Взял для прикурки уголек.

Под печкой, там, где темнота,

Глаза блеснули… Чьи? Кота?

Мышиный шорох, тихий вздох…

Нагнулся: девочка лет трех.

«Ты что сидишь тут? Вылезай».

Молчит, глядит во все глаза,

Пугливее зверенышка,

Светлей кудели волоса,

На васильках — роса —

слеза.

«Как звать тебя?»

«Аленушка».

«А дочь ты чья?»

Молчит… «Ничья.

Нашла маманька у ручья

За дальнею полосонькой,

Под белою березонькой».

«А мамка где?» —

«Укрылась в рожь,

Боится, что ты нас убьешь…»

Солдат воткнул в хлеб острый нож,

Оперся кулаком о стол,

Кулак свинцом налит, тяжел.

Молчит солдат, в окно глядит,

Туда, где тропка вьется вдаль.

Найденыш рядом с ним сидит,

Над сердцем теребит медаль.

Как быть?

В тумане голова.

Проходит час, а может, два.

Солдат глядит в окно и ждет:

Придет жена иль не придет?

Как тут поладишь, жди не жди…

А девочка к его груди

Прижалась бледным личиком,

Дешевым блеклым ситчиком…

Взглянул:

у притолки жена

Стоит, потупившись, бледна…

«Входи, жена! Пеки блины.

Вернулся целым муж с войны.

Былое порастет быльем,

Как дальняя сторонушка.

По-новому мы заживем,

Вот наша дочь — Аленушка!»

Живут стихи, которые с трибуны

Бросают гулко громовой раскат.

От их порыва, как в грозу буруны,

Рукоплескания толпы гремят.

Живут стихи, которые с эстрады

Не прозвучат, но голос их знаком:

Прослушать их среди беседы рады

Собравшиеся дружеским кружком.

Живут стихи, которые, смущаясь,

Застенчиво смолкают при других,

Но, соловьиной трелью рассыпаясь

Звенят в уединенье для двоих.

Живут стихи, которые напевно

Звучат лишь одному наедине,

О самом сокровенном задушевно

Беседуя в рассветной тишине.

Довольно! Довольно! Довольно

Истошно кликушами выть!

Весь твой я, клокочущий Смольный,

С другими — постыдно мне быть.

Пусть ветер холодный и резкий

Ревет и не хочет стихать,

Меня научил Достоевский

Россию мою понимать.

Не я ли стихами молился,

Чтоб умер жестокий палач,

И вот этот круг завершился,

Россия, Россия, не плачь!

Не я ль призывал эти бури,

Не я ль ненавидел застой?

Дождемся и блеска лазури

Над скованной льдами Невой.

Чтоб счастье стране улыбнулось,

Она заслужила его.

И чтобы в одно обернулось

Твое и мое торжество.

Довольно! Довольно! Довольно!

Кликушам нет места в бою.

Весь твой я, клокочущий Смольный,

Всю жизнь я тебе отдаю!

Небо плыло тихо и спокойно.

Падал снег, как сотни лет назад.

Петербург, который Петр построил,

Ныне назывался Петроград.

Цифрою Семнадцать окрыленный,

Вспоминаю с болью Пятый год.

Город жил, как юноша влюбленный,

Что невесту с нетерпеньем ждет.

Было все торжественно и просто:

И Нева, и мрамор, и гранит.

Особняк у Троицкого моста

До сих пор передо мной стоит.

Ленина увидел я в апреле.

Мог ли знать я в смене бурных дней,

Что стою у самой колыбели

Будущего Родины моей?

Все повторяется на свете —

Вагоны, облака, дымок.

Я, трижды совершеннолетний,

Дышу, как юноша, легко.

Бурлит поток воспоминаний,

И льются музыкою вновь

Ручьи недопитых желаний,

Без спроса проникая в кровь.

В смятенье сам себе не верю,

Что я по-прежнему пою.

Должно быть, добрые деревья

Мне свежесть отдали свою.

Здесь нет вопросов и ответов,

Все ясно, и понятно все.

Пусть поезд вновь меня по свету,

Как теплый дождик, пронесет.

Наедине с природой, независимо

От всех философических препон,

Магический я слышу перезвон

Высоких сосен и деревьев лиственных

Я и природа. Никаких посредников!

И хоть все горы на меня обрушь,

Я не приму назойливых серебренников

За то, чтобы покинуть эту глушь.

Ослепшие становятся здесь зрячими,

Оглохшие здесь обретают слух,

Как будто мы впервые мыслить начали

Вне тесных пут свиданий и разлук.

Я пью тебя, пленительная жизнь,

Глазами, сердцем, вздохами и кожей.

Казалось бы, что все — одно и то же,

Как совершенно точный механизм.

Но как мы ошибаемся, — о, боже!

На самом деле все разнообразно

И каждый день наполнен новизной.

По-разному горят в ночи алмазы

Бездонных звезд — зимою и весной.

По-разному мы ощущаем лето

И ненасытной осени настой.

Мы знаем все вопросы и ответы,

И все ж кричим мы времени: «Постой!»

Здесь, на твердой площадке яхт-клуба,

Где высокая мачта и спасательный круг,

У южного моря, под сенью Юга

Деревянный пахучий строился сруб!

Это игра воздвигает здесь стены!

Разве работать — не значит играть?

По свежим доскам широкой сцены

Какая радость впервые шагать!

Актер — корабельщик на палубе мира!

И дом актера стоит на волнах!

Никогда, никогда не боялась лира

Тяжелого молота в братских руках!

Что сказал художник, сказал и работник

«Воистину, правда у нас одна!»

Единым духом жив и плотник,

И поэт, вкусивший святого вина!

А вам спасибо! И дни и ночи

Мы строим вместе — и наш дом готов!

Под маской суровости скрывает рабочий

Высокую нежность грядущих веков!

Веселые стружки пахнут морем,

Корабль оснащен — в добрый путь!

Плывите же вместе к грядущим зорям,

Актер и рабочий, вам нельзя отдохнуть!

Мне Тифлис горбатый снится,

Сазандарей^{65} стон звенит,

На мосту народ толпится,

Вся ковровая столица,

А внизу Кура шумит.

Над Курою есть духаны,

Где вино и милый плов,

И духанщик там румяный

Подает гостям стаканы

И служить тебе готов.

Кахетинское густое

Хорошо в подвале пить, —

Там в прохладе, там в покое,

Пейте вдоволь, пейте двое,

Одному не надо пить!

В самом маленьком духане

Ты обманщика найдешь,

Если спросишь «Телиани» —

Поплывет Тифлис в тумане,

Ты в бутылке поплывешь.

Человек бывает старым,

А барашек молодым,

И под месяцем поджарым

С розоватым винным паром

Полетит шашлычный дым…

Умывался ночью на дворе, —

Твердь сияла грубыми звездами.

Звездный луч — как соль на топоре,

Стынет бочка с полными краями.

На замок закрыты ворота,

И земля по совести сурова, —

Чище правды свежего холста

Вряд ли где отыщется основа.

Тает в бочке, словно соль, звезда,

И вода студеная чернее,

Чище смерть, соленее беда,

И земля правдивей и страшнее.

Вы, с квадратными окошками, невысокие дома, —

Здравствуй, здравствуй, петербургская не суровая зима!

И торчат, как щуки ребрами, не замерзшие катки,

И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.

А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар,

Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар.

Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,

И сама собой сдирается с мандаринов кожура.

И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой,

Электрическою мельницей смолот мокко золотой.

Шоколадные, кирпичные, невысокие дома, —

Здравствуй, здравствуй, петербургская не суровая зима!

И приемные с роялями, где, по креслам рассадив,

Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив».

После бани, после оперы, — все равно, куда ни шло, —

Бестолковое, последнее трамвайное тепло!

Сегодня ночью, не солгу,

По пояс в тающем снегу

Я шел с чужого полустанка,

Гляжу — изба, вошел в сенцы —

Чай с солью пили чернецы,

И с ними балует цыганка.

У изголовья, вновь и вновь,

Цыганка вскидывает бровь,

И разговор ее был жалок.

Она сидела до зари

И говорила: «Подари

Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок».

Того, что было, не вернешь,

Дубовый стол, в солонке нож,

И вместо хлеба еж брюхатый.

Хотели петь — и не смогли,

Хотели встать — дугой пошли

Через окно на двор горбатый.

И вот проходит полчаса,

И гарнцы черного овса

Жуют, похрустывая, кони.

Скрипят ворота на заре,

И запрягают на дворе.

Теплеют медленно ладони.

Холщовый сумрак поредел.

С водою разведенный мел,

Хоть даром, скука разливает,

И сквозь прозрачное рядно

Молочный день глядит в окно

И золотушный грач мелькает.

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

С миром державным я был лишь ребячески связан,

Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья,

И ни крупицей души я ему не обязан,

Как я ни мучал себя по чужому подобью.

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой

Я не стоял под египетским портиком банка,

И над лимонной Невою под хруст сторублевый

Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных

Я убежал к нереидам на Черное море,

И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,

Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет

Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

Он от пожаров еще и морозов наглеет,

Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

Не потому ль, что я видел на детской картинке

Леди Годиву^{66} с распущенной рыжею гривой,

Я повторяю еще про себя, под сурдинку:

«Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…»

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда…

Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к рождеству отразилась семью плавниками звезда,

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,

Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье —

Обещаю построить такие дремучие срубы,

Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи,

Как, нацелясь на смерть, городки зашибают в саду, —

Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе

И для казни петровской в лесах топорище найду.

Довольно кукситься, бумаги в стол засунем,

Я нынче славным бесом обуян,

Как будто в корень голову шампунем

Мне вымыл парикмахер Франсуа.

Держу пари, что я еще не умер,

И, как жокей, ручаюсь головой,

Что я еще могу набедокурить

На рысистой дорожке беговой.

Держу в уме, что нынче тридцать первый

Прекрасный год в черемухах цветет,

Что возмужали дождевые черви

И вся Москва на яликах плывет.

Не волноваться: нетерпенье — роскошь.

Я постепенно скорость разовью,

Холодным шагом выйдем на дорожку,

Я сохранил дистанцию мою.

Мастерица виноватых взоров,

Маленьких держательница плеч,

Усмирен мужской опасный норов,

Не звучит утопленница-речь.

Ходят рыбы, рдея плавниками,

Раздувая жабры. На, возьми,

Их, бесшумно окающих ртами,

Полухлебом плоти накорми!

Мы не рыбы красно-золотые,

Наш обычай сестринский таков, —

В теплом теле ребрышки худые

И напрасный влажный блеск зрачков.

Маком бровки мечен путь опасный…

Что же, мне, как янычару, люб

Этот крошечный летуче-красный,

Этот жалкий полумесяц губ.

Не серчай, турчанка дорогая,

Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,

Твои речи темные глотая,

За тебя кривой воды напьюсь.

Ты, Мария, — гибнущим подмога.

Надо смерть предупредить, уснуть.

Я стою у твердого порога —

Уходи, уйди, еще побудь!..

Да, я лежу в земле, губами шевеля,

Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:

На Красной площади всего круглей земля,

И скат ее твердеет добровольный,

На Красной площади земля всего круглей,

И скат ее нечаянно-раздольный,

Откидываясь вниз — до рисовых полей,

Покуда на земле последний жив невольник.

Я не хочу средь юношей тепличных

Разменивать последний грош души,

Но, как в колхоз идет единоличник,

Я в мир вхожу, — и люди хороши.

Люблю шинель красноармейской складки,

Длину до пят, рукав простой и гладкий

И волжской туче родственный покрой,

Чтоб, на спине и на груди лопатясь,

Она лежала, на запас не тратясь,

И скатывалась летнею порой.

Проклятый шов, нелепая затея,

Нас разлучили. А теперь, пойми,

Я должен жить, дыша и большевея,

И, перед смертью хорошея,

Еще побыть и поиграть с людьми!

Подумаешь, как в Чердыне-голубе,

Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,

В семивершковой я метался кутерьме.

Клевещущих козлов не досмотрел я драки,

Как петушок в прозрачной летней тьме,

Харчи, да харк, да что-нибудь, да враки, —

Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме

И ты, Москва, сестра моя, легка,

Когда встречаешь в самолете брата

До первого трамвайного звонка, —

Нежнее моря, путаней салата

Из дерева, стекла и молока.

Моя страна со мною говорила,

Мирволила, журила, не прочла,

Но возмужавшего меня, как очевидца,

Заметила — вдруг, как чечевица,

Адмиралтейским лучиком зажгла.

Я должен жить, дыша и большевея,

Работать речь, не слушаясь, сам-друг.

Я слышу в Арктике машин советских стук,

Я помню все — немецких братьев шеи

И что лиловым гребнем Лорелеи

Садовник и палач наполнил свой досуг.

И не ограблен я, и не надломлен,

Но только что всего переогромлен.

Как «Слово о полку», струна моя туга,

И в голосе моем после удушья

Звучит земля — последнее оружье —

Сухая влажность черноземных га…

Где лягушки фонтанов, расквакавшись

И разбрызгавшись, больше не спят

И, однажды проснувшись, расплакавшись!

Во всю мочь своих глоток и раковин

Город, любящий сильным поддакивать,

Земноводной водою кропят, —

Древность летняя, легкая, наглая,

С жадным взглядом и плоской ступней,

Словно мост ненарушенный Ангела

В плоскоступье над желтой водой, —

Голубой, онелепленный, пепельный,

В барабанном наросте домов,

Город, ласточкой купола лепленный

Из проулков и из сквозняков, —

Превратили в убийства питомник

Вы, коричневой крови наемники,

Италийские чернорубашечники,

Мертвых цезарей злые щенки…

Все твои, Микеланджело, сироты,

Облеченные в камень и стыд, —

Ночь, сырая от слез, и невинный,

Молодой, легконогий Давид,

И постель, на которой не сдвинутый

Моисей водопадом лежит, —

Мощь свободная и мера львиная

В усыпленье и рабстве молчит.

И морщинистых лестниц уступки

В площадь льющихся лестничных рек,